Распутин наш

Глава 11 Метель

Ветер с гулом раскачивал длинные прибалтийские сосны. Словно стрелки маятников, они синхронно наклонялись влево-вправо.

«Бабушкины ходики с кукушкой „тик-так, тик-так“, — пришло на ум неожиданное сравнение поручику Грибелю, — только стрелки десяти сажен длиной».

Он поёжился и поднял воротник бекеши. Мороз кусал щёки, снег забивался во все щелочки одежды. Мимо него в белых балахонах[22] на лёд реки Аа скользили бойцы отряда особой важности и растворялись в снежной карусели, словно призраки. «Как саваны», — подумал Виктор, украдкой бросая взгляд на доктора, стоявшего ближе к срезу берега. За двое суток подготовки к рейду пренебрежение, испытываемое любым военным в отношении партикулярных чинов, сменилось почти религиозным почитанием этого мистического человека непонятного происхождения, с неизвестной биографией, объёмом знаний, превышающими таковые среди выпускников академии Генштаба, и навыками, завидными для любого разведчика-пластуна. Глядя на профиль доктора, смутно угадываемый сквозь вьюжную завесь, Виктор мыслями возвращался в позавчерашний вечер, к разговору в командирском блиндаже, разделившему всю его жизнь на «до» и «после».

— Штаб восьмой армии — это абсолютно нереально, — категорично заявил Грибель, как только Распутин озвучил своё предложение. — Мы уже дважды пытались прорваться к нему в прошлом году и каждый раз уносили ноги, несолоно хлебавши. Патрули, посты, секреты под каждым кустом, а пройти надо больше двадцати вёрст. Зимой! Бездорожье! Нет, это решительно невозможно.

— Самое время проанализировать причины неудачи, чтобы попытаться ещё раз, — не смутился доктор. — Бог Троицу любит!

— И как вы, позвольте осведомиться, намерены провести незаметно к вражескому штабу полторы сотни штыков? — в словах поручика Ставского звучало столько сарказма, что из него можно было отлить статую насмешливого древнегреческого бога злословия Мома.

— Элементарно, Ватсон, — вставил доктор присказку, услышав которую Грибель решил, что прежнее место службы Жоржа — колонии или метрополия Британии. — Бойцов по пути следования можно провести в качестве военнопленных. Это исключит какую-либо тревогу у верных солдат кайзера…

Офицерская смекалка у охочих на выдумки командиров партизанского отряда отчаянно заскрипела, но на выходе слышались только возмущение и ропот.

— Сколько у вас человек, свободно владеющих немецким? — не давая опомниться, задал вопрос доктор.

— Не меньше трех десятков. Да все латыши его прекрасно знают!

— Замечательно! Те, кто знает немецкий, пойдут в форме ландвера, как конвой…

Оба предложения были настолько необычными, шокирующими и противоречащими всем существующим правилам ведения боевых действий, что офицерское собрание четверть часа извергало на голову Распутина изощренные насмешки и проклятия. А он сидел, как в ложе театра, потягивал горячий чай из солдатской кружки и с любопытством смотрел на произведённое в служивых умах возмущение.

— Послезавтра — наступление, — намеренно тихо произнёс доктор, когда офицеры подустали и истощили свой арсенал критики. — Какие потери будут во время штурма? Сколько погибнет при отражении неизбежных контратак? От обстрела вражеской артиллерии? Не отвечайте. Я скажу за вас — не меньше двадцати тысяч.[23] Выйдите из блиндажа — посмотрите им в глаза. Вот они, ходят, разговаривают, смеются. Молодые, здоровые мужики, кровь с молоком. Завтра их уже не будет. А мы можем кого-то спасти. Для этого требуется откинуть чистоплюйство и сделать так, чтобы артиллерия врага не стреляла, резервы — не двигались, а штаб — бездействовал. Тогда есть шанс, что солдаты кайзера предпочтут плен бессмысленному сопротивлению без артподдержки, без резервов и в условиях паралича управления. Каждый из вас может спасти несколько тысяч жизней. Разве это плохая цена за пренебрежение некоторыми условностями?

— Условностями? — вскинулся Александр Пунин. — Какие же это условности — рядиться в чужую форму? Нас не поймут! Нас осудит всё цивилизованное сообщество…

— Что? — доктор развернулся к подпоручику так резко, что чай из кружки широким гребнем выплеснулся на пол, — вы сказали «цивилизованное сообщество»? Кто ещё так думает?

Среди гробового молчания вскинулись руки всех, сидящих за столом.

— Подобной реакции я ожидал, — мгновенно отреагировал доктор, — и, слава Богу, подготовился. Поговорим о цивилизованном сообществе предметно и подробно. Скажите, подпоручик, что вы знаете про битву при Фрауштадте, случившуюся в ходе Северной войны? Ничего? Ну так я расскажу! Шведы в этом бою победили, взяв несколько тысяч пленных. Были среди них и русские солдаты вспомогательного корпуса. Так вот, шведский историк Питер Энглунд[24] рассказывал, что швейцарцев и французов тотчас поставили на довольствие, велено было накормить и саксонских солдат, предложив им выбирать, расходиться ли по домам или записаться в шведскую армию. Но русским не приходилось ждать никакой милости. В соответствии с приказом, солдаты генерала Карла Густава Рооса окружили пленных и около пятисот «варваров» тут же, без всякой пощады были в этом кругу застрелены и заколоты. Они падали друг на друга, как овцы на бойне, и трупы лежали огромной кучей. После прибытия на место шведского командующего Рёншильда, акция стала более упорядоченной. Солдаты Рооса уже не стреляли и не кололи наобум, а укладывали обреченных на землю один на другого и прокалывали штыками по трое зараз. Только небольшая часть «объятых ужасом русских, укрывшись среди саксонцев, попыталась избежать такой судьбы, выворачивая мундиры наизнанку, красной подкладкой наружу». Но их хитрость была разгадана, и, как рассказывает еще один очевидец, генерал велел вывести их перед строем и каждому прострелить голову. Вместе с солдатами были убиты и офицеры, в том числе несколько немцев. В ответ на предложение ответившим по-немецки отойти в сторону и перекусить, Реншильд услышал: «Нет, среди нас нет немцев, мы все — русские»…

По лицам присутствующих Григорий понял, что об этом они слышат впервые.

— Продолжим, помолясь, и вспомним более позднюю историю, и еще одну «цивилизованную нацию», — со злой иронией продолжал доктор. — Как писал многоуважаемый профессор Тарле, настоящий ужас начался на следующий день после входа Наполеона в Москву, когда официально, приказом, французской армии было разрешено грабить город. Дочиста были разорены многочисленные московские монастыри. Солдаты Наполеона сдирали с икон серебряные оклады, собирали лампады, кресты. Церкви Заиконоспасского, Покровского, Новоспасского, Симонова, Крестовоздвиженского, Донского, Рождественского и других монастырей были превращены в конюшни.

Молодые офицеры перестали разговаривать и переглядываться. История Отечества разворачивалась к ним своей нелицеприятной, малоизученной в кадетских корпусах стороной.

— Для удобства обзора они взорвали стоявшую рядом с Новодевичьим монастырем церковь Иоанна Предтечи, — неустанно нагнетал доктор. — В Высокопетровском монастыре оккупанты устроили скотобойню, а соборный храм превратили в мясную лавку, в соборе на паникадилах и на вколоченных в иконостас гвоздях висели куски мяса и внутренности животных. В Андроньевском, Покровском, Знаменском монастырях французские солдаты кололи на дрова иконы, лики святых использовали как мишени для стрельбы. В Чудовом монастыре французы, надев на себя и на своих лошадей облачение духовенства, ездили так и очень смеялись. В Даниловом монастыре ободрали раку князя Даниила и сорвали одежды с престолов.

Юный подпоручик Надольский вскинул руку с намерением осенить себя крестным знамением, но стыдливо опустил, почувствовав неуместность момента…

— В Можайском Лужецком монастыре хранящаяся там икона святого Иоанна Предтечи имеет следы от ножа, французы использовали ее как разделочную доску, рубили на ней мясо. Иеромонах Знаменского монастыря Павел и священник Георгиевского монастыря Иоанн Алексеев были убиты сразу. Священника церкви Сорока святых Петра Вельяминова били прикладами, кололи штыками и саблями за то, что не отдал им ключи от храма. Всю ночь он пролежал на улице, истекая кровью, а утром проходивший мимо французский офицер пристрелил отца Петра. Монахи Новоспасского монастыря похоронили священника, но французы потом три раза раскапывали его могилу. Увидев свежую землю, они думали, что в этом месте зарыт клад… Подпоручик, вы уверены, что должны что-то доказывать этому, якобы, цивилизованному сообществу? Они заслуживают того, чтобы алкать их одобрения? — рассказчик вскинул на Пунина свои горящие глаза. — Молчите? Нет, так дело не пойдёт! Сейчас я дам вам документ, проходящий по военному ведомству, и попрошу вслух его зачитать. Надеюсь, это не оскорбит вашу тонкую, чувствительную натуру.

Доктор аккуратно извлёк из-за спины заткнутую за пояс кожаную папку, раскрыл и подвинул к офицеру.

— Прошу, подпоручик, смелее!

— «1915 года, августа 29, — начал тот робко, — Телеграмма генерала Байова начальнику штаба армии северо-западного фронта генералу Гулевичу…»[25]

— Не стесняйтесь, — ободрил его доктор, — читая это вслух, вы не раскрываете военных секретов.

— «По показаниям нижних чинов, бежавших из германского плена, а также жителей, прибежавших со стороны противника, — продолжил подпоручик скороговоркой, — германцы забирают у населения весь скот, лошадей, фураж и решительно все кормовые средства и обувь, обыкновенно даже без всяких квитанций. Женщины насилуются на глазах родных. По донесению начальника второй гвардейской кавалерийской дивизии, германцы зажгли деревни Хписса, Здитово, Спорово, причем расстреливали жителей, пытавшихся спастись от огня. Бытен 29 августа, 3 часа 5 минут. Байов».

— Достаточно, подпоручик, передайте папку командиру. Прошу вас, Виктор Фёдорович, проверьте подлинность документа и не откажите в любезности — ознакомьте личный состав со следующим подвигом «цивилизованных» подданных Рейха, которые могут оскорбиться нарушением нами каких-то правил.

— «1915 года, сентябрь. Из показаний крестьянина Прелевича, — сдавленным голосом начал читать Грибель следующий документ, догадываясь о его содержании. — Осенью 1914 года он видел, как немецкие кавалеристы, при появлении русского разъезда, схватили Якубовского, Скоруповского и еще двух каких-то мальчиков, выставили их на берегу реки и, прикрываясь ими, стали стрелять по разъезду, который, однако, заметив детей, на выстрелы не отвечал и скрылся…»

— Доблестные германские зольдатен, прикрывающиеся детьми, как живым щитом… Какой образец цивилизованности! Я могу к этому добавить факт, что солдаты кайзера прикрываются и красным крестом!

Как видите, господа офицеры, — доктор обвёл взглядом впечатлённых собеседников, — сумрачный тевтонский гений чужд каким-то условностям и ей-ей, не оценит ваших душ прекрасные порывы. Мало того, бессовестно использует их в утилитарных целях, потому что тотальная война еще не озвучена, но начата уже в 1914 году в приграничном городе Калиш. В папке нет документов, посвящённых этому преступлению против человечности, но вы легко можете навести справки в военном ведомстве и убедиться сами… После пятидневного немецкого господства Калиш, сданный войскам Германии без боя, был превращен в груду дымящихся развалин. От 80-тысячного населения никого не осталось. Кому посчастливилось — тот бежал, а те, кому не удалось бежать, были либо расстреляны, либо погибли под обломками зданий. В это же время в деревне Соснице германские солдаты разорвали на куски новорожденного ребенка только за то, что родители крестили его согласно православным обычаям, и повесили шесть жителей за участие в крещении новорожденного…

На другом конца стола раздался гортанный звук — юного романтика Сергея фон дер Лауница стошнило.

— Немцы первыми стали употреблять разрывные пули и пустили на войска противника удушливые газы, — говорил доктор, будто стреляя, и от очередей его слов невозможно было увернуться. — Вопреки всяким международным конвенциям и договорам, немецкая авиация бомбила госпитали, санитарные поезда и пароходы, ну а что они делали с нашими ранеными…

Резким движением он развернул папку к себе.

— 7 августа 1914 года, под Гумбиненом, во время атаки германцев на русские позиции, лежавший на поле сражения раненым в обе ноги старший унтер-офицер пехотного полка Алексей Смердов, 25 лет, видел, как германцы всех оставшихся в окопах раненых русских, в том числе командира его роты Богданова и полуротного, подпоручика Роговского, кололи штыками и застрелили, — не отрываясь от чтения, доктор поднял руку, демонстрируя отсутствие намерения кого-то выслушивать, и безжалостно продолжил. — В ночь на 24 июня 1915 года неприятель на фронте Сохачев — Боржимов выпустил на русские окопы удушливые газы, вследствие чего некоторым из наших частей пришлось отступить, причем в окопах осталось несколько десятков тяжело отравленных. Однако, временно покинутые окопы были вскоре вновь заняты русскими войсками… Из акта, составленного тогда же подполковником 22 Сибирского стрелкового полка Астафиевым и подписанного свидетелями-очевидцами изуродованных трупов, видно, что среди последних были обнаружены: трупы солдат, которым в разные части тела и, между прочим, в глаза были вбиты русские патроны, труп солдата с обнаженными ягодицами и с воткнутым в задний проход штыком, двадцать трупов с распоротыми животами, труп с отрезанной головой и труп офицера (капитана Горленко), у которого с левой руки была содрана кожа, в виде ремня, шириной два и длиной семь дюймов…

— Довольно… — заговорил позеленевший фон дер Лауниц.

— С чего бы это? Вы только что выражали озабоченность тем, что будете неправильно поняты «цивилизованным сообществом», и я считаю своей обязанностью рассказать, какое поведение на войне это сообщество считает достойным. 18 февраля 1915 года, в бою у поселка Новые-Дворы Ломжинской губернии германцами были взяты в плен тридцать русских раненых и помещены в особый дом. Когда, на третью ночь, германцы ушли из поселка, то подожгли этот дом, заложив предварительно в его крышу патроны. Спастись удалось лишь десяти лицам, остальные же, большею частью тяжело раненные, заживо сгорели. Изложенное подтвердил под присягой при допросе его, по поручению Чрезвычайной следственной комиссии, судебному следователю Елецкого окружного суда один из спасшихся — рядовой полка Александр Андреев Трясцин.

— Доктор, позвольте…

— Не позволю, — отрезал Распутин, — пока не удостоверюсь, что вы избавились от морока «цивилизованности» западного сообщества, а посему — слушайте и запоминайте. «1916 года, октября 15 — Телеграмма генерала Самойло генерал-квартирмейстеру при верховном главнокомандующем генералу Пустовойтенко. Докладываю генералу-квартирмейстеру армии, на основании донесения начальника штаба корпуса, что 6 октября в болоте на участке позиции у с. Городище найден был лежащим наш нижний чин, оказавшийся старшим унтер-офицером 14 роты 124 пех. полка Григорием Авдеенко, у которого были отрезаны уши и язык. По доставлении его на заставу он знаками показал, что был захвачен немцами, по-видимому, во время разведки и уведен в их расположение, где его допрашивал офицер и за отказ дать показания приказал отрезать ему язык и уши. Затем он бежал и вышел на нашу позицию. По приказанию главнокомандующего западным фронтом об обстоятельствах пленения указанного нижнего чина и бегства его из плена производится расследование. О результате расследования будет донесено дополнительно. 2268/1248Р Самойло».

Доктор аккуратно сложил пожелтевшие листочки, благодаря в душе генерала Вандама за позволение покопаться в окружном архиве Риги, обвёл глазами офицерское собрание, оглушённое услышанным. «Хреново всё же у царя с политподготовкой личного состава», — мрачно констатировал про себя Распутин.

Поручик Грибель и остальные офицеры отряда в эту минуту думали о другом. Каждый из них вынужден был признаться, что всё это знал, но упорно оставлял за скобками своего мироощущения, как нечто, граничащее со сказками про чертей и леших. Слухи, рассказы очевидцев, случайные мнения были фрагментарными и представлялись исключениями из правил, эксцессом исполнителя. Но сейчас, собранные в одно целое, имеющие архивные номера, они превратились в Систему, в набор нравственных, а точнее сказать — безнравственных ценностей всего коллективного Запада, в суровое обвинение тем, кто присвоил себе право определять, что такое хорошо и что такое плохо. Тем, кого преподаватели неустанно ставили кадетам в пример, как самую прогрессивную, просвещенную, гуманную часть человечества.

Русское офицерство самоидентифицировалось, как часть Западной цивилизации, её форпост в дикой Азии, никогда не олицетворяло себя с лапотной, отсталой деревенской Русью, представляясь этаким Данко, несущим свет западного прогресса варварскому Востоку. Изложенные факты, безжалостно обнажившие людоедскую сущность западного общества, выбивали опору мироощущения русской, но по менталитету — западнической интеллигенции, погружая сознание в жестокую перманентную фрустрацию.[26]

— Только та нация может считать себя цивилизованной, — тихо, но отчетливо, чтобы все слышали, подытожил доктор, — которая даже убийство врага считает вынужденным грехом, а не безусловной доблестью…

Офицерское собрание сидело, опустив головы. Казалось, что скрипят военные мозги, хотя просто потрескивали дрова в печурке.

— Давайте сделаем так, — Распутин встал, — я подышу свежим воздухом, а вы посовещайтесь и решите, я иду в тыл к германцу один или в вашей компании.

— Господа офицеры, — произнес поручик Грибель, провожая взглядом широкую спину доктора, — предлагаю без обсуждения проголосовать, кто за то, чтобы согласиться на предлагаемую военную хитрость. Никого неволить не стану. Отказавшиеся могут остаться в расположении без каких-либо негативных последствий. Этот боевой выход — дело сугубо добровольное.

— Господа! — произнёс, поднимая руку, младший брат погибшего атамана Александр, — все мы помним, что налёт на штаб 8й армии готовил Лёня… Простите, атаман Пунин. Не успел… Для меня эта операция — его завещание, последнее желание… Приказ. И я готов вырядиться хоть чёртом, хоть падишахом, чтобы его выполнить.

Офицеры, поддержавшие Александра и проголосовавшие за участие в операции, сделали незримый, но крайне важный шаг в своей собственной судьбе, став дальше от «цивилизованного» западного сообщества и ближе к собственному, иногда с трудом понимаемому Отечеству.

К выходу готовились с мрачной ожесточенностью, без привычных в таких случаях шуток-прибауток, розыгрышей и подначек. Поручик Грибель на второй день без всякого отторжения общался с доктором, каким-то шестым чувством ощущая в нем своего, несмотря на несоответствие мундира.

— Что будут делать «пленные», когда дело дойдёт до оружия?

— Вооружим всех Маузерами К96 — флот пообещал выделить из своих запасов сотню, только нужно придумать крепление кобуры для скрытного ношения под одеждой.

— Клинки?

— Только бебуты или вот такие сапёрные лопатки.

— Это тоже оружие?

Взмах, и мирный шанцевый инструмент глубоко врезается в противоположную дощатую стену.

— В окопе и помещении эффективнее шашки, но как оружие, германцами восприниматься не будет…

— Убедили. Что ещё?

— Ручные гранаты и много.

— По штатному расписанию — три штуки на человека.

— Нужно десять. Чем больше карманной артиллерии, тем меньше потерь.

— Карманная артиллерия? Метко. Запомню.

— Пулемёты имеются?

— Шесть «Мадсенов», один неисправен.

— Если есть, где взять ещё, надо поднапрячься. У нас 15 «конвоиров», значит 15 коней. На каждого можно приторочить….

— Только 15? А как же остальные? Мы же кавалерийский отряд!

— А как вы себе представляете пленных верхом?

— Не подумал… Но тогда двадцать вёрст пешком?

— Наш марш-бросок заканчивается в Калнциемсе — в штабе 49-й дивизии ландвера, поэтому пёхом пройдём только шесть. Нас должны догнать моряки, а дальше поедем с комфортом. Но до этого придется поработать и…

— Перейти линию фронта? Где и как?

— По реке, по льду. Главное препятствие — застава у хутора Одинг. Там паромная переправа и рокадная дорога. Заставу будем брать в ножи.

— По льду? Полторы сотни человек? Мы же там, как вошь на голой заднице, видно за версту!

— А если метель?

— Даже не намечается! Погода прекрасная, безветренная.

— Я сказал — завтра будет метель!

«И ведь не обманул, чёрт глазастый, — стоя на берегу, восхищался поручик Грибель провидческими способностями нового знакомца. — Впервые этой зимой метёт так, что ни зги не видно! У Жоржа и тут всё продумано! Отряд движется поэскадронно, тремя колоннами, прицепившись к протянутой из начала в конец строя веревке. Захочешь — не отстанешь. Как объяснил доктор, верёвка нужна еще и как страховка на льду… Хотя, какие полыньи при таком морозе? Температура скакнула вниз, будто силилась залечь перед наступлением. Главное — не заблудиться! Для этого у авангарда компас, землемерный аршин и приказ каждые триста шагов останавливаться, сверять свое положение с трехверстовкой».

— Ну что, поручик, с Богом! — подал голос доктор и скинул свою партикулярную шинель, под которой оказалась ладная форма гауптмана.

«Ты смотри, как будто всю жизнь её носил!» — ворохнулась мысль в голове поручика. Он сам в этом маскараде из-за своего слабого немецкого удостоился только невыговариваемого звания официрштельфертретера. «Слава Богу, что хоть такая форма нашлась, а то пришлось бы изображать пленного вместе с корнетом Балаховичем».

Поручик Грибель с сожалением расстался со своей теплой бекешей. Летящий, казалось, со всех сторон снег радостно проникал сквозь все швы немецкого эрзаца зимней одежды. Накинул балахон, пристроился в колонну. Доктор настрого запретил командирам идти в голове и не одобрил ссылку на пример погибшего атамана.

— Уважаемый Виктор Федорович, — обратился он к Грибелю максимально тактично, когда они остались наедине, — я прекрасно вижу, что вы вели войну в стиле Дениса Давыдова, но сто лет назад условия были абсолютно другими. Современные средства наблюдения и связи, глубокая линия фронта, ряды колючей проволоки сделали вашу «кавалерийскую консервативность» неэффективной. Она свела к минимуму боевой потенциал и привела к неоправданно-тяжёлым потерям отряда. Пора писать новые наставления по рейдовому и диверсионному делу. У вас есть все возможности сделать это. Умоляю — хватит лезть на рожон! Идти с шашкой наголо на пулеметы — дело храброе, но малополезное. Себя погубите, отряд обезглавите, поставленную задачу не выполните. Ну и в чем тогда смысл пролитой вами крови?

«Бред какой-то! Ерунда, — возмущался Грибель, слушая Жоржа, — это не война уже, а бухгалтерия!» Внутри поручика сопротивлялась школа Драгомирова, но полуторагодовая окопная практика шептала исподволь: «Доктор прав! Кругом и во всём! Надо учиться воевать по-умному!»

Заунывно заныло сухое дерево. Поручику стало не по себе от тоскливого звука, словно кто-то незримый открыл и закрыл дверь, не входя. Пора!

Снег скрипит под ногами. Дым из трубы последней прибрежной сторожки кидает из стороны в сторону, сбрасывает вниз, прижимает к земле и рассеивает у прибрежных сосен. Ветер срывает хвою, и снег летит, летит… Отряд ступает след в след, двигаясь единой массой и дыша, словно огромное чудовище. Ни смеха, ни шуток, как обычно во время похода. Только вьюга шумит тревожно, по-особому, будто кричит одиноко гусь, отставший от стаи. Холодно и неуютно.

Генерал от инфантерии Радко Дмитриев, проводив взглядом последнего бойца отряда особой важности, некоторое время смотрел ему вслед, силясь хоть что-то разглядеть в снежной круговерти.

— А ведь они с такой погодой подойдут вплотную к немецким позициям, и никто их не увидит, — прищурив глаза от снежной пыли, заметил начальник дивизиона сторожевых кораблей Балтфлота, назначенный командовать речной флотилией, капитан первого ранга Александр Оскарович Старк.

— На том и строится весь расчёт, — кивнул генерал. — Непогода. Праздник. Немец гостей не ждёт. Я бы тоже воздержался от артподготовки и постарался взять хотя бы первую линию обороны в штыки.

— Скажите, Радко Дмитриевич, вам не страшно доверить командование передовым отрядом совершенно неизвестному партикулярному чиновнику? — задал неожиданный вопрос моряк.

— Да нет, — пожал плечами генерал, — не страшнее, чем ваше распоряжение о выделении целого обоза дров, отправленного вслед за отрядом.

— А это не дрова, — надулся каперанг, — это маяки для обозначения фарватера. Начнём, как только их зажгут.

— А если не зажгут?

— Отложим начало движения флотилии до рассвета. В темноте, в метель посадим корабли на мель на радость немецким артиллеристам. Хоть вы и выделили нам лоцманов из местных рыбаков, но всё же я не хотел бы рисковать вверенными мне судами…

— К сожалению, я лишен такой роскоши — ждать, — вздохнул генерал, — цепи уже покидают окопы. Начнут одновременно с отрядом ровно через час. Интересно, где сейчас Адриан Иванович?

— Ведёт эскадру в бой, — вздохнул моряк, явно желая быть там, а не заниматься сухопутными делами, и, посмотрев на часы, добавил, — линкоры проходят траверз Колки.

— Линкоры?

— Адриан Иванович вывел в море обе бригады, в сопровождении крейсеров, тральщиков и эсминцев.

— Остаётся только молиться, чтобы всё у нас получилось…