Рассказы

Двое

Митька уже валился от усталости, когда увидал редкие огни железнодорожной станции.

В лицо хлестал холодный ветер с мелким дождем, Митька шлепал разбухшими сапогами по жидкой грязи и неотрывно глядел на желтоватые огни, словно боялся, что они вдруг исчезнут.

Он миновал темные станционные постройки, коновязь, где понуро стояла единственная лошадь, и вышел на самый конец узенького перрона. Огляделся настороженно, нет ли кого поблизости. Перрон был пуст, лишь у вокзальчика маячили две-три фигуры. Митька присел на какой-то ящик, положил рядом котомку. Свет от недалекого фонаря слабо освещал его худое скуластое лицо, старую фуражку с переломанным посередине козырьком, из-под которой торчали каймой белесые, давно не стриженное волосы.

Митька прикрыл глаза и сидел так, не шевелясь, втянув шею в промокшую стеганку, подобрав тощие ноги в больших кирзовых сапогах. Казалось, он уснул, и настолько крепко, что совсем не чувствовал ни пронизывающего ветра, ни дождя, который сыпал все злее.

Но вот где-то далеко, за семафором, послышался слабый, едва различимый из-за шелеста дождя гудок паровоза, и Митька сразу встрепенулся, вскочил на ноги, торопливо надел на плечо котомку. Предстояло самое трудное — сесть на поезд.

Товарный состав втягивался на станцию медленно и долго. И все цистерны да платформы с чем-то громоздким, накрытым брезентом. «Наверное, танки», — расстроился Митька, потому что к такому поезду и подойти опасно — часовые.

Однако, когда эшелон остановился, он все-таки решил рискнуть: быстро перебежал пути, нацелившись на предпоследнюю платформу.

И только добежал, раздался окрик, как выстрел:

— Стой!

Митька остановился, будто налетел на невидимую стену. Услышал, как клацнул затвор винтовки, и, ни жив ни мертв, рванул назад, в темень. Только бы не пальнул!

Часовой не выстрелил, зато весь эшелон ожил, по путям забегали милиционеры. Митька прыгнул в водосточную канаву, вжался весь в липкую землю и лежал затаив дыхание, зажмурив глаза. Окоченев от холода, он наконец осмелился вылезть из канавы и перебраться к штабелю старых шпал. Здесь казалось теплее — не так продувал ветер. Митька достал из котомки корочку хлеба и принялся медленно и бережно есть.

Поезда шли почти беспрерывно: то в одну сторону, то в другую. Те, что уходили налево, Митьку не интересовали. Он следил за теми, которые шли направо, к Узловой. Но они, как назло, все были воинскими, а Митька не хотел больше зря рисковать.

Наконец, за полночь на второй путь прибыл товарняк с теплушками. Митька осторожно вышел из-за штабеля, огляделся по сторонам и, согнувшись, побежал к хвосту поезда. Одним махом обогнув состав, он бросился вдоль вагонов. Все они были закрыты, на некоторых висели пломбы. Митька уже начинал отчаиваться, когда увидел теплушку с отодвинутой дверью. Он ухватился за поручень, подтянулся и влез в вагон.

Здесь было тихо и почти тепло. В нос ударил знакомый запах конского пота и навоза.

Митька пошел ощупью вдоль стены: станков, в каких обычно перевозят коней, уже не было — вагоны шли, наверное, за иным грузом. В углу он наткнулся на ворох сухой соломы, торопливо разгреб его, улегся вовнутрь, прикрыв себя охапкой. И затих, прислушиваясь.

Дождь монотонно барабанил по крыше. За стенками проходили люди, переговариваясь, щелкали крышками букс. В вагон врывался яркий и быстрый луч фонаря. Один раз кто-то даже пошарил светом по теплушке, произнес хмуро:

— Никого. Тебе, должно, показалось…

И шаги потопали дальше.

У Митьки сердце замерло: скорей бы трогался поезд!

Машинист будто услышал Митькину мысль: паровоз загудел, состав дернулся с грохотом и, поскрипывая, медленно покатился по рельсам. Все напряжение, которое до сих пор цепко держало Митьку, враз ослабло, и он вдруг почувствовал, как бесконечно устал — и от ходьбы, и от пережитых волнений.

Пригрелся Митька в соломе, закрыл глаза, слушает, как татакают колеса, а сам не то вспоминает, не то во сне видит совсем недавнее…

Вот он ведет на водопой коней. Солнышко, не по-осеннему яркое да горячее, припекает, хоть рубаху снимай. С полей летят паутинки, словно серебряные ниточки. Поднялся на косогор — внизу речка, тихая, синяя, а по ней, будто белые цветы, — гуси. Кони, почуяв воду, пошли быстрее. Митька приостанавливается: по дороге мчит на велосипеде Пахомыч — почтальон. Митька кричит приветливо:

— Добрый день, Пахомыч! Письма есть?

Пахомыч машет рукой:

— Уж отдал матери.

Письмо от тятьки! Митька смотрит, как жадно тянут воду лошади, и думает.

Скоро уже два месяца, как председатель колхоза назначил его помощником конюха. Почему? Да просто потому, что Митька любит лошадей и очень просился к ним. Он из-за этого даже на курсы трактористов и комбайнеров не пошел.

Председатель уговаривал: война идет, погляди, мужиков-то в селе нет — все на фронте. Одни мальцы да старики остались. Кому на трактор садиться? Не девкам же! Таким, как ты. Иди, Митька, добром меня вспомянешь потом.

А Митька — ни в какую. Конюхом — и все! Председатель, наконец, отступился: ладно, иди.

А что, разве Митька искал легкой жизни? Разве у конюха забот никаких? Работы — не переделаешь, хоть вертись от темна до темна.

Пришел как-то председатель, походил, посмотрел, похвалил Митьку: молодец! Не зря, мол, ты тут. Порядок у тебя полный. Спасибо, Митька. Нынче же, говорит, напишу отцу на фронт про твое трудовое прилежание, порадую солдата…

Кони напились, вышли из реки, отфыркиваясь и поматывая головами. Митька смотрел на их лощеные бока и улыбался своим мыслям: наверное, тятька уже получил председателево письмо и нынче дал ответ. Рад, поди, тятька-то! Как-никак, а «спасибо» у нашего председателя не шибко скоро заработаешь.

Лошади начали быстро разбредаться по луговине. Митька сразу встряхнулся, крикнул весело и звонко:

— А ну, вали домой! А ну, живей! Ишь ты — баловать! — И погнал табунок на конюшню.

Урвав свободную минуту, Митька прибежал домой почитать тятькино письмо и попутно перекусить малость. Вошел в избу и обомлел: мать, почерневшая, простоволосая, сидела и немигуче глядела на бумажку, что лежала на столе. Митька крикнул от страха:

— Мам, ты что?! Мам…

Она даже не шевельнулась. Митька бросился к столу: чужое письмо. И все понял…

Он вышел во двор, долго и бездумно ходил, что-то делал, зачем-то проверил петли на калитке, потом пошел в сарай за вилами — зачем? Поискал глазами — не нашел. Тронул свои старенькие некрашеные самодельные лыжи — и сразу, будто в кино, все сменилось. Видит: стоит вот тут, у верстака, тятька и строгает две узкие длинные дощечки, у каждой выбирает посредине желобки. Митька здесь же, смотрит, как тятька мастерит ему лыжи, спрашивает нетерпеливо: «Тять, скоро сделаешь, а?» — «Скоро». — «Когда скоро? Вон уж у Кольки лыжи есть. И у Петьки. Магазинные». — «Завтра, поди, кончу. Вот прострогаю их, концы запарим, загнем — и катайся в свое удовольствие! Получше всяких магазинных будут».

Митька кидается отцу на шею. Тот шоркает жестким подбородком Митькины щеки, дышит теплым махорочным запахом…

Увидел все это Митька, упал головой на верстачок и затрясся, будто в страшном ознобе.

— Тятька… тятька… Как же так — убили тебя? Как же: нету тебя, а? Нету!.. Нету и больше не будет, а?..

Потянулись дни за днями, тяжелые, горестные. За что ни возьмется Митька — работа из рук валится. Все о тятьке думает и страдает, да так, что, кажись, умереть легче. Придет домой, а там и вовсе тоска горло жмет: мать словно каменная. Делает что по хозяйству — молчит, отдохнуть присядет — молчит.

Глянет Митька на маму — страшно станет: не заболела бы, не умерла бы! И начинает тогда говорить с ней обо всем, что в ум взбредет, спрашивать что-нибудь — может, развеселится. А она — «да» или «нет». Да таким голосом отвечает, что Митька бежит в сараюшку и плачет там до хрипоты.

Вечером пришел с конюшни — мамы нет в избе. Вышел во двор. Слышит: кто-то стонет и рыдает в погребе. Прямо все похолодело внутри — мама! Забралась туда, чтобы никто не видел и не слышал, как ей тяжко…

Совсем невмоготу стало Митьке, закусил губу до боли: хватит. Хватит смотреть, как мучается мама, да и самому довольно плакать и сжимать бесполезно кулаки: фашисту наплевать на все это. Надо бежать на войну и бить, бить проклятых.

Он написал маме записку, чтобы знала, собрал в котомку кой-каких харчишек, надел отцову стеганку, сапоги и ушел.

Очнулся Митька от сильного толчка, лязга и грохота — крепко тормознул машинист. Выпростал голову из соломы: в окна и дверную щель уже пробивался серый предутренний свет. Поезд медленно и мягко постукивал на стыках, потом будто нехотя остановился. Сразу стало тихо, словно Митька очутился в глухом погребе. Дождя не было, однако ветер не унялся — свистел в дырках.

Станция или разъезд? Встать и посмотреть Митька побоялся — не увидел бы кто, не ссадил бы с поезда. А в общем-то не все ли равно, что там, за стенкою теплушки. Его интересовала одна Узловая, а до нее, он знал, доберется лишь к вечеру.

Вдруг к вагону, откуда ни возьмись, прибухали торопливые шаги. Кто? У Митьки во рту сразу высохло, кровь в висках застучала. Через секунду в теплушку влетел и упал на пол небольшой мешок, звякнув чем-то железным, а за ним в проеме показалась голова. Кто-то лез в теплушку, сопел и кряхтел от усилий. Наконец, взобрался, упал рядом со своим мешком и затих. Задвигался, когда поезд уже набрал скорость.

Митька быстро успокоился: бояться незваного не надо — такой же «заяц», как и он сам. Поэтому шумно сбросил с себя солому и сел. А незнакомец, словно ему воткнули шило, взвизгнул и шарахнулся к противоположной стене.

Митька даже усмехнулся — здорово поднапугал мужика! Сказал приветливо:

— Не бойся. Айда сюда. Тут солома.

Незнакомец неуверенно подошел, прихватив свой мешок. Рассмотрел Митьку, сразу успокоился.

— А!.. Я думал — охранник… — И сел на солому, опершись спиной о стену. Мешок положил между ног.

Митька с любопытством уставился на незнакомца. К удивлению, тот оказался никаким не мужиком, а парнем, всего лишь года на два, от силы на три постарше Митьки. Митька порадовался: вот повезло! Вдвоем-то лучше.

— Куда едешь? — спросил Митька.

— До Узловой. А ты?

— Тоже. Тебя как звать-то?

— Сергей.

— А меня — Митька. Демин Митька.

Сергей повертел головой, принюхиваясь.

— Ну и воняет здесь!

— Зачем «воняет»! Коней перевозили. Хороший запашок, люблю…

Уже совсем развиднелось. По краю земли заалела нежная полоска — вот-вот выкатится солнце…

У Сергея маленькое лицо в крупных веснушках, губы тонкие, длинные, сжаты накрепко, глаза зеленоватые, какие-то беспокойные. Он хоть и постарше Митьки, а в плечах, пожалуй, поуже, и кисти рук тонкие, белые: видать, не знали грязной и тяжелой работы.

Сергей скосил на Митьку глаза, спросил подозрительно:

— Ты чего рассматриваешь меня, будто купить собираешься?

Митька смутился.

— Да я просто так… Для знакомства.

Сергей вздохнул тревожно, трудно:

— Не накрыли бы нас — днем опасно. Оперативники, как волки, рыскают по товарнякам, вынюхивают: не едет ли кто? Чуть что — в милицию… Эх, только бы до Узловой добраться! Потом — ищи-свищи. Там посвободней, говорят…

— Это куда посвободней?

— На Урал мне надо.

— Ого! — мотнул головой Митька. — Не близко. А зачем туда?

Сергей кинул на Митьку быстрый, настороженный взгляд, будто раздумывая: стоит ли говорить? Встретил синие Митькины глаза, спокойные, доверчивые, и снова вздохнул, теперь уже как-то по-старушечьи тоскливо и жалобно. И голос у него вдруг изменился, стал тоже тихим, печальным.

— Дай-ка закурить, Митя…

Митька прямо-таки огорчился, развел руками:

— Нету, Серьга… Не курю.

— Ну, ладно… Может, наскребу крошек…

Он скрутил папироску, чиркнул самодельной зажигалкой и затянулся дымом. И только потом поведал о себе горькую историю…

Он, Сергей, работает счетоводом на элеваторе, живет, прямо сказать, не сладко, да Митька и сам это видит по его одежке. Были у Сергея кой-какие деньги, да все ушли на похороны: месяца два назад умерла его мать. Отец? Он с первых дней на войне, и ни слуху ни духу от него. Остались они вдвоем — Сергей и сестренка. Ей всего одиннадцать лет. До этого жили плохо, а после смерти матери и того хуже. Сергей с утра дотемна на работе, а за девчонкой присмотр нужен, к школе готовить, есть-пить добывать, к зиме то-сё купить. Измучился, измотался, хоть плачь… Что делать дальше, как быть? Решил, наконец, отправить сестру к бабушке в деревню, на Урал. Отправил. А вчера письмо получил — заболела сестренка. Тяжело заболела, просит, умоляет Сергея приехать. Он даже не сказал на работе — сразу на вокзал, сел на первый попавшийся товарняк…

— Да-а, худо, брат… — сказал Митька дрогнувшим голосом. А потом участливо: — Может, поешь, а? — И, не дожидаясь ответа, схватился за котомку.

Сергей не отказался. Митька раскрыл котомку, пододвинул к нему. Сам взял кусочек хлеба и принялся есть, как на станции, медленно и бережно, чтобы ни крошки не упало. Сергей ел молча и жадно — крепко, видать, изголодался парень. Тяжело было смотреть, как он глотал почти не жеванное, натужливо вытягивая тонкую шею, как дергался на ней острый кадык, как расширялись глаза, когда кусок проходил особенно туго…

Наконец Сергей наглотался досыта, снова полез в карман за табаком, а Митька не спеша принялся увязывать полегчавшую котомку.

— Ну, а ты куда направился? — спросил Сергей, выпустив дымок.

— Я-то? На фронт.

У Сергея брови поднялись, протянул изумленно:

— На фро-онт?! Ты что, сдурел?

— Почему сдурел? — обиделся Митька.

— Как же ты доберешься туда?

— Доберусь. От Узловой прямая дорога. Где на поезде, где, авось, на попутных машинах. А нет — пешком пойду.

Митька медленно, с большим усилием заговорил про то, как они получили письмо от командира, как чуть не пропали с матерью от горя, как он решил бежать на фронт.

Сергей слушал Митьку и смотрел на него неподвижным взглядом, в котором перемешались и удивление, и робость, и еще что-то такое, чего враз не назовешь. Произнес малость погодя:

— Повидаюсь с сестренкой и тоже махну в армию…

И замолчали надолго, думая свои думы.

Поезд шел, казалось, как вздумается машинисту: то мчался — столбы не сосчитаешь, даже большие станции напроход проскакивал, то полз еле-еле, останавливался чуть ли не у каждого семафора, а то и просто у столба.

Митька стоял возле дверей, задумчиво глядел на пробегающие убранные поля, на желто-оранжевые перелески, на темные речушки и серенькие избы деревень, и тоска сжимала сердце: как там мама?..

Погода будто устанавливалась: ветер приугас, нет-нет, да и появится солнце, прорвавшись между черных лохматых туч. Однако было прохладно.

Сергей спал, подложив свой мешок под голову. Он съежился весь, натянул на голову пальто и все равно подрагивал — ни солома, ни эта дряхлая демисезонка не грели его. Митька долго раздумчиво глядел на Сергея, потом решительно скинул с плеч свою стеганку, накрыл ею Сергея. «Ладно, пусть часок поспит как следует, а я, небось, не окочурюсь». И снова встал у двери.

Стучат колеса, мотается теплушка, как пьяная, все дальше и дальше увозит Митьку от дома. А он волнуется, нетерпеливо смотрит вперед — скорей бы Узловая! Ему все кажется, что эта езда до Узловой какая-то бесполезная — уже вон сколько проехал, а к фронту ни на шаг не приблизился. Другое дело от Узловой — там каждый километр к цели.

Впереди, между кущами высоких и развесистых деревьев, закраснели кирпичом дома какого-то полустанка. Поезд не сбавил ход. За будкой стрелочника под небольшим откосом стояло трое мальчишек. Они, беззвучно смеясь и переговариваясь, били по вагонам гальками. Когда Митькина теплушка поравнялась с ними, один из мальчишек ловко угодил крупной галькой прямо в открытую дверь. Митька едва успел отшатнуться. Галька бухнула о противоположную стену.

Сергей вскочил на ноги, вскрикнул:

— Что это?!

Митька впервые за много дней засмеялся.

— Из пушки бьют!..

Сергей сел в своем углу, бросил зло:

— Чего зубы скалишь? Спросонья черт знает что может показаться.

— Да ты не обижайся, — сказал примирительно Митька. — Уж больно смешно получилось… Спи давай. Чуть что — разбужу.

Сергей долго сидел молча, потом сплюнул досадливо.

— Пить хочется, прямо горит внутри. Митька согласно кивнул:

— Хорошо бы холодненькой, а еще лучше кипяточку… Погоди, авось подвернется случай.

Сергей вздохнул тяжело, встал, подошел к Митьке.

— Ты бы, Митя, поменьше торчал у двери. Вдруг заметит тебя какая-нибудь дрянь на разъезде да сообщит по телефону на первую остановку. Не успеешь подъехать, как оперативники набегут. Поосторожней бы надо.

Поезд вдруг сильно сбавил ход. Не подъезжает ли к станции? Митька высунулся из теплушки. Дорога здесь делала крутой поворот и впереди, кроме пяти-шести вагонов да голой степи, ничего не было видно. Опять машинист вздумал возле какого-нибудь столба постоять.

— А, черт! — ругнулся Митька, когда поезд в самом деле остановился. — Так и за сутки до Узловой не доедешь… — Но тут же вдруг воскликнул обрадованно: — Серьга, гляди-ка — речка!

Теплушка не доехала всего каких-нибудь метров двадцать до небольшого мостика, под который убегала петлистая узенькая речушка.

— Вот тебе и случай! Айда напьемся?

Сергей замялся: и пить хочется, и вагон покидать боязно. Тронул Митьку за руку:

— Мить, слетай ты, а? Ты попроворней.

Митька удивленно развел руками.

— Да в чем я тебе воды принесу? Во рту?

Сергей засуетился:

— У меня есть. Сейчас… — И торопливо принялся развязывать свой мешок. Вынул оттуда котелок с крышкой. — Не в службу, а в дружбу…

Митька взял котелок, открыл и закрыл крышку, не мешкая выпрыгнул из теплушки и бегом спустился по крутой насыпи к речке.

Только напился, только снова зачерпнул воды — поезд дернулся.

Сергей замахал руками, как сумасшедший:

— Беги, беги! Быстрее! Давай котелок!

Но пока Митька взбирался на сыпучую насыпь, теплушка с Сергеем уже укатилась за мост. Митька растерянно забегал то в одну, то в другую сторону. Что делать? Оглянулся назад: нет ли тормозной площадки? Нет. А вагоны все быстрее бегут мимо и жадно сглатываются крутым поворотом.

Митька метнулся к концу поезда, увидел вдалеке ступени. Высоко, черт! Не промахнуться бы!.. Побежал, едва догнал площадку, ухватился за поручень. Напрягся, собрав все силы, влез на ступеньку, поставил котелок. Теперь — все! Теперь Митьку и клещами не сорвешь отсюда!

Другая беда — холодно. Ветер, кажется, сквозь тело продувает. За несколько минут Митька совсем окоченел. Уселся поудобней, съежился в комок. «Ладно, авось не пропаду до остановки!»

Сергей сосредоточенно жевал, когда Митька, поставив на пол котелок, взобрался в вагон. Сергей ошалело глянул на него:

— Ты?! Ну и ну!

На нем была Митькина стеганка, меж ног — развязанная котомка: Сергей доедал последний кусок хлеба и огурец. Митька молча смотрел то на Сергея, то на свою пустую котомку, и брови его медленно сдвигались к переносью. Наконец произнес, усмехнувшись:

— Однако, быстро ты… Небось, даже обрадовался, что я отстал?

Сергей покраснел, нахмурился:

— Брось ерунду болтать! Просто жрать захотелось. Пожалел, что ли? У меня есть немного хлеба — отдам.

Митька махнул рукой:

— Ладно уж, пей вот! А куфайку снимай — промерз я.

Сергей торопливо скинул стеганку, припал к котелку.

— Ух, хорошо! Прямо от сердца отлегло… Спасибо, Митя. — Но вдруг испуганно округлил глаза. — Тебя никто не заметил, когда лез в вагон?

— Не знаю. Не оглядывался. Не до того было.

Сергей совсем расстроился:

— Ну как же ты, а? Ведь если увидели — конец!

Он беспокойно поднялся, подошел к двери и осторожно выглянул из вагона. На путях, видимо, было все спокойно, да и поезд, дернувшись по-сумасшедшему, покатился со станции.

— Ну вот, — сказал Митька, — зря ныл.

Он сидел в углу на соломе и, пытаясь согреться, тихонько дышал себе в ладонь. Сергей несколько раз глянул на Митьку, потом произнес дружески:

— Чего молчишь-то? Обиделся, что ли? Плюнь! Давай-ка лучше закурим. Нашел еще немного табачку.

Митька протянул руку:

— Черт с ним, авось степлею.

Сергей обрадовался, зашарил в карманах, достал клочок мятой бумажки, разорвал напополам, одну половинку Митьке дал, в другую себе сыпнул табаку. Митька непослушными пальцами принялся неумело крутить папироску, но она никак не получалась. Сергей уже и прижег, и накуриться успел, а он все еще мусолил папироску, пока не лопнула бумага и не просыпался табак.

Сергей рассердился.

— Калека! Не умеешь — попросил бы меня. Последний рассыпал!

Митька добродушно усмехнулся и хотел было выбросить бумажку. Однако задержал в руке — там было что-то написано. Поднес ближе к глазам: «Сорокину Серг… явиться на… 28 сентября 1942 г…»

— Это куда тебе надо было вчера явиться? — заинтересовался Митька.

Сергей поперхнулся дымом:

— Что? Как куда? С чего взял?

Но увидел у Митьки клочок бумажки, побледнел.

— Отдай!

Митька еще не успел ничего подумать, как Сергей рванулся к нему и вырвал из пальцев бумажку. Они несколько секунд смотрели друг на друга: Сергей настороженно, с затаившимся страхом, Митька остро, напряженно, соображая что-то.

Наконец, Сергей засмеялся деланно:

— Вот ведь ерунда какая…

Но Митька уже все понял: это повестка о призыве в армию. Таких бумажек он вдоволь насмотрелся, когда Пахомыч каждую неделю вручал их парням и мужикам.

Митька поднялся, выдавил глухо:

— Так вот ты кто. Бежишь, значит?

Сергей отступил на шаг.

— Чего выдумываешь, чего плетешь? Ведь знаешь, куда еду. — Но, взглянув в Митькины холодные, высветленные ненавистью глаза, надломился, заговорил жалобно, торопливо, сглатывая слова: — Ведь пропаду… Не выдавай… А, Мить?.. Вовек не забуду…

Митька медленно шел на Сергея, не сводя с него глаз, цедил слова сквозь сжатые зубы:

— Значит, наши воюют, а ты бежать, да? Наших убивают, а ты на Урал прятаться, да? Бедненьким прикидывался? Пальтишко дряхленькое напялил? Жалостную сказочку придумал?

Сергей, совсем растерявшись, молча отступал от Митьки, и только когда уперся спиной о стену рядом с дверью, выдавил:

— Кончай, слышишь? Отойди. Ударю.

Но Митька словно оглох, надвигался и надвигался на Сергея, тесня его теперь вдоль стены. Глаза все те же: холодные, страшные, беспощадные, и слова — будто камни:

— Гад! Сволочь! Убить тебя, как фашиста!

Сергей вдруг схватил мешок, вскрикнул по-заячьи и выпрыгнул из вагона.

Он упал удачно. Вскочил, погрозил Митьке кулаком.

— Паскуда! — выругался Митька и отвернулся. Вдали уже были видны дымные трубы Узловой…

1970 г.