Рассказы

Маска

— Мое «превращение», — сказал Хенаро, останавливаясь, чтобы сесть на каменную скамью в тени огромного орехового дерева, украшенную лишайником, листья которого летели, оторванные от дерева порывами осеннего ветра, — мое превращение было результатом особого рода видения, которое я узрел в танце. Придерживаясь своего милого скептицизма, вы собираетесь заявить, что я похож на человека, склонного к видениям.

— Попали в точку, — ответил я, улыбаясь, и невольно остановив взгляд на одиноком лице, чьи глаза почти фиолетового цвета и чьи впавшие щеки выражали не душевное спокойствие, того, кто обрел равновесие, а смятение ума, который посещают идеи тревожные и роковые. — Отдавая дань уважения тому, чему следует, я склонен полагать, что некоторые вещи есть плод нашего воображения, проекции нашего духа, феномены, не соответствующие чему-то внешнему, что укрепляющий режим, продуманная и суровая гигиена, которая развивает мышечную систему и успокаивает нервную, оставит вам только тень ваших пророческих видений.

— Вы отрицаете предчувствия, откровения? Вы никогда не читали о духах, которые приходят на зов живых?

— Я читал множество таких историй, — сказал я, пытаясь выбрать тон примирительный. Я не могу сразу все отрицать или считать это фарсом или мошенничеством, отрицать все так же нелепо, как и утверждать, что оно существует, и я бы поостерегся судить. Несомненно, католическая вера запрещает мне быть суеверным, разум велит мне остерегаться явлений, как святой Фома, я хотел бы увидеть, чтобы поверить, да, мы требуем того же самого, хотя мы не святые. Когда видится нечто чудесное…

— Вы не увидите никогда, — прошептал, упорствуя в заблуждении, бедный Хенаро. Вы заранее предубеждены против всех откровений «оттуда», вы их отрицаете. Несомненно, у вас были не только щит и броня, но и толстая завеса на глазах чувства и души. Нет, никогда вы ничего не увидите.

«Слава Богу» — сказал я про себя, но я поостерегся высказывать мысли вслух, зная, что этого психически больного человека ни в чем нельзя убедить. А для Хенаро произнес вслух снисходительно:

— По крайней мере, вы бы с вашим рассказом заставили меня «видеть». Расскажите мне эту прекрасную историю, как вы убедились, обратились, разочаровались, удалились в эту глушь, чтобы посвятить себя тому, чтобы исцелять мир и помогать несчастным. Поверьте мне, посредством того, что называют «самовнушение», я смогу увидеть то же самое, что увидели вы, и ощутить потрясающий вкус поэзии вашего повествования.

— Может, услышите вы, — сказал он, довольный тем, что может облегчить душу, рассказать об ужасном впечатлении, с которым, несомненно, он иногда боролся один, как Иаков с ангелом.

— Это случилось, когда я был далек от того, чтобы задуматься о чем-нибудь серьезном, жил развлечениями и забавами. Я закончил свое обучение, прожил пару лет, чтобы завершить образование, практикуясь в разговорных языках, только начал заботиться о своем состоянии, которой замечательно управляли, когда я был совсем мал, как то бывает редко, мой дядя и опекун; без усилий и без беспокойства, польщенный тем, что мир открыл мне свои объятия, я только думал о том, что зовется «жить хорошо», я был соблазнен этим Мадридом, про который говорилось, что здесь царит дух легкомысленного отношения к жизни, где говорилось, что нет в жизни цели, кроме как поддаться и быть увлеченным потоком удовольствий. И моя жизнь протекала здесь именно так, я не испытывал иных желаний, кроме как извлечь выгоду из настоящего, чтобы испытать как можно больше приятных чувств. Не нужно деталей, не нужно подробно описывать, как жил я, как жили множество праздных и богатых бездельников. Скажу только, чтобы рассказ мой стал занимательнее, кто все больше ищет удовольствий, все больше страдает от невыносимой скуки. Одной из тех вещей, что существуют под знаком развлечений и, в основном, вызывают скуку, являются балы-маскарады. Привлекательность маски и карнавального костюма, торжествующий соблазн тайны заставляют нас представить себе тысячу удивительных наслаждений, но сатира и комедия взялись за балы-маскарады, чтобы высмеять подобные заблуждения, чтобы показать, что из ста случаев в девяносто девяти с половиной нас ожидает нелепое разочарование. Тем не менее, этой возможности, взятой сама по себе, было достаточно, чтобы воспламенить воображение, чтобы мы стремились туда, откуда возвращались, отвергнутые.

Наступила карнавальная ночь понедельника, потом, во время одного из этих балов, которые обычно давали артистические сообщества, в чьей атмосфере, кажется, витает ветерок богемы, радостный и живой.

Я обедал с друзьями моих лет, веселыми молодыми людьми, чтобы приготовиться к бессонной ночи и возможной суете, мы осушили несколько бутылок шампанского и выпили крепкий кофе, так что я был в возбужденном состоянии, полон юмора, готов к любым проделкам и был настроен завоевать мир. Я вошел в центральный зал в точности в тот же момент, когда начали разыгрывать лотерею, и люди, покинув остальные залы, толпились там. Я не попытался пробиться сквозь стену человеческих тел — у меня не было никакого желания участвовать в розыгрыше — и удалился в салон, который был богато украшен цветами и зеркалами, он казался почти пустым в тот момент. Я сидел рассеянно, механически разглядывая украшения, когда желтая змейка вдруг начала извиваться на моем теле, и я услышал взрыв хохота. Я обернулся и увидел завитки белой бумаги, которые бросила рука Безумия, одетого в черное с золотыми позументами. «А вот и явился сюжет этой ночи», — подумал я, приближаясь к той, кто завлекал меня, отмечая, будучи приятно удивленным, что под этой маской скрывается не кухарка, но, несомненно, некто из моего сословия, моего круга, общества, к которому принадлежу я.

Было хорошо видно каждую деталь ее стройной фигуры, вместе с карнавальным костюмом, не взятым на прокат и не взаймы, он сидел на фигуре прекрасно, как влитой.

Мои художественные вкусы позволяли мне считать себя знатоком женского костюма, и я увидел, что черная юбка сшита из роскошнейшего атласа, украшена желтым крепом, над ней поработали ножницы умелой и способной портнихи; а черные чулки с вышивкой скрывали щиколотку аристократической тонкости с изогнутым подъемом, шелка были тонки и упруги, а эти длинные перчатки, также тоже из шелка и расшитые золотом, только что пошиты, звенели колокольчики, висящие на краю остроконечной шляпки, они были из гравированного золота и отделаны настоящими бриллиантами. В то же самое время, я, которому были знакомы все более или менее известные женщины всех слоев общества в Мадриде, ни с кем не мог связать эту прекрасную фигуру, высокий рост, хрупкость форм, такие невероятные очертания фигуры, столь тонкие, удлиненные. Когда я приблизился к маске и начал осыпать ее шутками и комплиментами, напрасно пытаясь различить лицо под чернейшей маской — так плотно прилегали к лицу шелка и густые кружева ремешка, завязанного под подбородком.

«Должно быть, — подумал я, — это авантюристка-иностранка, которая пришла сюда шутки ради». Но я сменила свое мнение, когда Безумие ответило мне на чистом кастильском, приглушенным голосом, без отзвука, слегка насмешливо, почти обидно.

Немного позже мы танцевали. Раньше я не предавался этому занятию, но я не смог устоять перед элегантной маской, что предложил ей станцевать вальс только для того, чтобы приблизиться к ней, чтобы почувствовать прикосновение ее тела, которое мне казалось гибким, как у змеи. Когда я прижимал ее к себе, мне казалось, оно твердым, словно окаменевшим, высохшим, несмотря на это, то, что невероятным образом опьяняло меня, было не больше и не меньше, как если бы эта женщина, которую я случайно встретил на балу, была чем-то моим, тем, что принадлежало мне, что я не мог отделить от себя. Пока мы вальсировали, она молчала, когда я предложил ей выпить бокал ледяного шампанского, она взяла меня за руку, мне показалось, что под маской она мне улыбнулась.

Обезумев от волнения, по-настоящему впечатленный ею, попросил для нас превосходнейший кабинет и попросил, чтобы нам принесли все самое лучшее, отборное.

Это, в сущности, было обычной интрижкой, но особенное было в том, что происходило все с женщиной, знатной, аристократичной, надменной, язвительной, остроумной в своих ответах, казалась мне она настоящим сокровищем, найденным этой карнавальной ночью, одним из тех подарков, которые Фортуна делает молодежи. Так тогда был я морально слеп, возможность согрешить казалась мне улыбкой судьбы.

Мои глаза влекло к маске, и при свете свечи, которая освещала стол, она казалась мне все более необычной, более привлекательной, она очаровывала меня все больше и больше. Ее стройные ноги, одетые в желтый атлас, были скрещены с изящной небрежностью, руками, с которых она сняла перчатку, она оперлась на спинку стула, они были белы, как мрамор, они были точеными, как у скульптуры. Ее обнаженная шея, аккуратные кружево, нежного цвета слоновой кости, на них не было ни капли пота, ее волосы, яркого русого цвета, почти красные, реяли вокруг маски. Желание увидеть ее лицо, которое продолжало скрываться, меня заставило встать на колени, чтобы молить Безумие, чтобы она открыла свое лицо, клясться, что я люблю ее, что много времени был ее преданным поклонником, даже если она того не знала, я следовал за ней, я ее искал, шел по ее следам, опьяненный, в смятении чувств, безумный. И, о чудо! — не смягчая свой иронический тон, она мне ответила:

— Я знаю, что ты меня любишь и постоянно меня ищешь… Я знаю, что ты ходишь за мной по пятам, что я — маяк, который ведет тебя. Много лет назад я желала соединиться с тобой навсегда, вовеки веков. Выпьем — и я покажу тебе свое лицо.

Я послушался ее и допил вино, холодное, которое выплеснулось из чашки жемчужинами на прозрачный муслин, и поцеловал руку маски, которая была ледяной, как шампанское. Ее холодность меня возбудила еще сильнее, резким движением я сорвал маску и в ужасе отпрянул, ибо предо мной было…

— Череп? — спросил я его, прервав, думая, что мне известна классическая развязка.

— Нет! — воскликнул Хенаро с ужасным ознобом, который вызвали его воспоминания. — Нет! Нет! Иное, нечто намного худшее! Совершенно иное! Мертвое лицо воскового цвета, с закрытыми глазами, впалый нос, посиневший рот, виски и щеки того же сероватого цвета, землистого цвета, который заполонил собой лицо трупа. Труп. А самое ужасное — рыжеватые волосы, вьющиеся, колеблющиеся, которые окружали лицо, они казались сверкающими волосами архангела — внезапно они стали еще больше, как сияние серного адского пламени и осветили мертвое лицо роковым светом. Мертвец, и «мертвец грешный»! Это было элегантное, стройное, насмешливое Безумие, наряженное, как гроб, в черное, с золотыми нитями.

Хенаро помолчал, потом продолжил с дрожью в голосе:

— Бог знает, чья невидимая рука потушила свечи, кабинет освещали лишь ужасные языки пламени, я лежал в кресле, почти потеряв сознание, и слышал, как насмешливый голос говорит мне:

— Я не просто смерть, я твоя смерть, твоя собственная смерть, потому я тебе призналась, что ты искал меня с таким трудом. Сейчас мы не можем быть вместе, но до скорой встречи, Хенаро!

— Мне не стыдно, — продолжал смиренно Хенаро, — что в конце я потерял сознание, как девчонка, как женщина!

Когда я очнулся, я был один в кабинете. Свеч горели, в двух кубках, отделанных жемчугом, светилось золотистое вино. Я убежал из кабинета и с бала, я заболел, выздоровев, я удалился от мира. Теперь вы знаете историю того, как я изменился. Что вы думаете об этом?

— Думаю, — ответил я с невольной искренностью, — вы немного приболели, у вас был жар, Безумие, одетое в черное платье, было бледной кокоткой с крашеными волосами, возможно, один из ее спутников на пирушке ей заплатил, чтобы она над вами подшутила, чтобы вы обратились к добру — быть добродетельным — всегда достойно.

Хенаро посмотрел на меня с глубокой жалостью, встал и направился к себе домой.