Рассказы

Дом мечты

Моя жизнь была напряженной, она была чередованием трудов, лишений, сражений и жестоких поражений. Вокруг меня, казалось, увядало все, только пытаясь зацвести. Два раза я женился, и всегда злой рок уничтожал мой очаг. Я пробовал свои силы в различных профессиях, и хотя никто бы не сказал, что у меня нет необходимых навыков, при каком-то стечении обстоятельств, которые, казалось, были сотворены неким злым волшебником, я всегда видел, как глупцы и люди недалекие торжествуют, в то время как меня доводили до последней черты, мои попытки были тщетны, мои предположения смехотворны. И казалось мне, что есть некое веление безумной судьбы, согласно которому мне суждено терять все, все должно было ускользать у меня из рук. И так, после горечи стольких разочарований, я утратил интерес ко всем начинаниям, это была не мизантропия, а нечто намного хуже, полное отвращение ко всему. В мире не существовало ничего, что пробуждало бы во мне интерес, вызывало чувство симпатии и хоть какую-нибудь радость. Вызывать воспоминания было для меня равнозначно тому, чтобы смотреть на кладбище, читать на надгробьях имена людей, которых мы любили. Ни прошлое, ни настоящее, ни та загадка, которая называется будущим — ничто не могло освободить меня из заточения моего бесплодного пессимизма, потому что пессимизм был горькой настойкой, которая оживляла и тонизировала меня, а у меня было размягчение разума, не растворение сознания, как у индийского мистика, а нечто жалкое и отчаянное. Ни желаний, не целей, ни всплеска эмоций. Однако… Как в полярных областях камнеломке или какому-то лишайнику суждено прорасти весной, так и в моей душе плавали обломки иллюзий. Я все еще чего-то желал. И эта мелочь, сентиментальная, но возвышенная, росла, окруженная светом, который присущ раннему периоду жизни — свет нашей зари. Мое желание обрело еще большую силу, ибо я определил свою цель: мне было трудно описать хотя бы приблизительно то, чего я страстно желал.

Мое желание стало еще более пылким, ибо я только что четко увидел свою цель, и мне стало трудным описать, хотя бы приблизительно, чего я желаю. Я знаю только то, что это был дом под деревьями, в деревне, далеко, очень далеко от городов, чья суета насмехалась надо мной, но самое смешное заключалось в том, что я совершенно не знал, в какой части Испании находится этот дома, эти деревья, эта деревня, чья зелень успокаивала мой высохший дух.

Когда я жил в доме, я был так мал! Я был мальчишкой, на моем небе оставался вкус блаженства, я сидела на коленях матери или обнимал верную Мелампо, которая облизывала, мое лицо. С того момента, как мы покинули этот угол? Где он был, как бы его назвали? — начались мои злоключения. Я потерял мать, отец покинул меня, оставил меня под опекой моей тети, которая заставляла меня страдать и мучиться, и я начал ковать цепь неудачных попыток и приносящих разочарование целей.

Не было никого, кто бы мог направить меня к месту, где для меня взмахивала крыльями редкая птица грез. Посему, побежденный, потерпевший крушение, я решил отправиться в тот уголок, где некогда вкусил удачу, и прозябать там, не вспоминая счастливые времена, память о которых стерлась, подобно картинам, чья красота угадывается, хотя они наполовину уничтожены.

Напрасным делом было бы терзать память, пытаясь вспомнить, в какой провинции, в каком городе находится дом, который я ищу, я понял, что из-за этого у меня не остается сил жить. Я помнил только то, что оттуда мы приехали в Мадрид на дилижансе, там были горы, не высокие, не низкие, обычные горы, там была церковь с папертью, как у большинства прочих церквей, там была речка, похожая на тысячу других речек, на которую отбрасывали тень высокие деревья (я был слишком мал, чтобы понять, что это были каштаны, тополя и сосны). И, подумав, что для меня невозможно ничего уточнить — и кто знает, не по той ли самой причине? — это был тот дом, и никакой другой, это были те деревья, только в их тени было приятно сидеть, только свежесть этого потока успокаивала мою душу, и своды этой церкви были единственными вещами, которые возвращали меня ко всему, что было потеряно, далекое небесное сокровище веры или, по крайней мере, таинственная причастность к неведомому.

Иногда я убеждал себя в том, что такая настойчивость похожа на манию, это было болезненным следом психического расстройства, мягкого, таящегося внутри, причиной которого стали постоянные препятствия, ушибы пострадавшего от кораблекрушения, которого постоянно бьет прибоем о скалы. Почему это желание, которое росло с течением времени? Почему этот дом постепенно стал для меня навязчивой идеей? Зачем скрывать в этом доме, таком же, как сотня других домов, возможность найти если не счастье, то хотя бы немного мира и спокойствия? Разве не тем же самым будет уединиться в первом попавшемся жилище в поле и представить, что это другое?

Оно не могло быть тем же самым, по крайней мере, для меня, когда в моих мечтах они были совсем близко, мысль о том, что этот уголок, где я узнал, что есть счастье, которое заключается в ничто, в состоянии безразличия, в том, чтобы не стремиться ни к чему, ничего не желать, забыть, как бегут часы.

Уйти в другое место было для меня делом невозможным. А также обнаружить этот затерянный в архипелаге остров среди почти таких же, как он.

Но случайность, мой вечный враг, на этот раз сослужила мне добрую службу. Все случилось, как обычно, неожиданно. Копаясь бессознательно в ворохе книг и старых бумаг, я случайно наткнулся на письмо моего отца моей матери. Казалось, что открылся гроб, оттуда вылетели клубы пыли, те, в которых хранятся высохшие цветы. Письмо было совсем непримечательным, несущественным, самым интересным для меня была подпись на конверте: «в Сан-Мартин де Масейра, провинция…» И я, как будто неожиданно сорвали покров, вспомнил… Как же я раньше не вспоминал!.. Конечно же, Сан-Мартин де Месейра, оно было словно начертано огненными буквами. Тем же вечером я собрал свои вещи и побежал на станцию.

Не понимаю, как все произошло. Невозможно говорить о чем-то, что состоит из ощущений, еле заметных или глубоких, как дно молчаливых рек. Я могу честно сказать, что впервые после долгого периода времени я почувствовал страну радость, возрождающее меня чувство. Я начал представлять себе жизнь мудреца и философа, который презирает случайные события своей жизни и правит ими с высоты своего спокойствия. В своем уединении я был свободен от несчастий, которые, бросая тень на мою жизнь, превращали ее в муку и оковы. И сейчас, próximo a rêver[2], я вспомнил до мелочей, как выглядели дом и сад и каким были наши комнаты. Какую радость испытала я, снова увидев эту древнюю мебель, эти столики под зеркалом со скрученными ножками, туалетные столики, над которыми висело затянутое дымкой зеркало, где виднелись мертвые лица, старая кровать из красного дерева, с которой облез весь лак и которая вся пропиталась краской. Я бы купил дом, со всем, с мебелью, по цене, которую у меня просили, сидя перед дверью, я смотрел бы на прохожих (впрочем, не выказывая ничего напоминающего милосердие как у того, кто не пытается идти куда-то, ведь все дороги ведут в одно место).

Я шел быстро, узнавая тропинки, приметы местности, болота, изгороди. Показалась часть луны, плавно плывшей по ясному небу. От идеала меня отделяли всего лишь несколько шагов. Но одна лишь неожиданность смущала меня. Я не видел деревьев, чащи вокруг дома. Все ровно! Старуха, проковыляв, подошла ко мне:

— Все деревья вырубили, матушка? — спросил я дрожащим голосом.

— Да, сынок, когда сносили дом.

Я застыл. Я почувствовал холод в висках.

— А что сейчас там стоит вместо дома?

— Ничего. Распахали, посеяли пшеницу.

Я услышал рыдания. Она, растроганная, бросилась ко мне, чтобы меня пожалеть.

И я бросился в ее объятья, будто знал ее всю свою жизнь — я же никогда до того не видел ее. И пока она меня обнимала, я почувствовал частицу ее доброты, дарованной мне. И потому я не выбросился из балкона на улицу. Жалко, что невзгоды толкают на это.