РАССКАЗЫ

ЦВЕТОК

1

Талдыкин медленно встал с кровати. В затылке ныло после вчерашнего, и стена, покрытая фотографиями киноактрис, качалась перед глазами. Он опустился на стул и просидел несколько минут в рубашке, сжав виски ладонями.

В зеркальце отражалось распухшее, синеватое лицо.

«Нет, с таким лицом ничего нельзя», — подумал он уныло. Он тяжело плюнул на пол, натянул брюки и, пересилив тошноту, пошел на кухню. Там, у крана, он помочил себе нос, лоб, щеки. И вернулся в свою комнату.

Под обоями шуршали тараканы, равномерно, словно треск часов. Талдыкин был к ним равнодушен. Он причесывался перед зеркалом, смазав гребенку бриолином. Светлые волосы вились, но он их разглаживал, оставляя только одну волну над самым лбом. Сегодня волна вышла отлично, и это его обрадовало. Он стал надеяться, что ему удастся привести свое лицо в порядок. Он был от природы недурен, знал это и очень дорожил своей внешностью.

Надев ботинки, воротничок, лиловый галстук с оранжевыми крапинками, пиджак, он тщательно напудрился и остался доволен. Лицо, как ему казалось, было бы теперь совсем ничего, если бы не некоторая одутловатость и не мешки под глазами. Смущал его несколько синяк над правой бровью, который никак нельзя было запудрить. Талдыкин отрезал ножницами кусок пластыря и залепил синяк. Стало сразу гораздо лучше — пластырь придавал лицу внушительный и даже боевой вид.

Это его окончательно обрадовало, и он почти весело оглядел свою комнату: фотографии актрис и разных других женщин, балалайку, неубранную постель, столик. На столике лежала раскрытая тетрадь. В ней на всех страницах бесчисленное количество раз было повторено одно слово: «Д. Талдыкин». Часы досуга Талдыкин проводил за столом, вырабатывая свою подпись. Он усердно чертил росчерки и завитушки. К подписи этой Талдыкин относился с искренней любовью. Уже не одну тетрадь исписал он своей фамилией.

Он глянул в окно.

Внизу был длинный пустырь, заваленный досками, обломками бочек из-под цемента, осколками камня. За пустырем подымалась колоссальная чешуйчатая скала — новая пристройка завода, почти оконченная. Сам старый завод распластался справа — темно-коричневым крабом. Он был невзрачен и тускл в сравнении с этим новым, светло-серым, нежным, почти прозрачным зданием. Стекла в верхних этажах пристройки были уже вставлены. Солнце отражалось в них так ослепительно, что воспаленные глаза Талдыкина болезненно сощурились.

Талдыкин служил прежде в конторе завода. Но его выгнали со службы, и он теперь ненавидел завод. А с новой заводской пристройкой у Талдыкина были особые счеты: она заслонила от него вид на поле и железнодорожные пути. Талдыкин жил на шестом этаже и гордился видом из своего окна. Он был лирик, мечтатель, любил показывать поле барышням. Уже год, как он был лишен своего поля.

Обернувшись, он открыл ключиком ящик комода и поднял кипу белья. На дне ящика лежали сложенные пятерки — сорок пять рублей. Ему приятно было смотреть на деньги. Он отогнул кверху угол верхней пятерки и слегка растер его между двумя пальцами. Сорок пять рублей — этого мало, но он достанет еще. Служба ему не нужна — у него есть средства к существованию и без завода.

Ему хотелось горячего чаю. Он думал, куда бы пойти. «Аня», — решил он, запер ящик и сунул ключ в карман. Потом взял колоду карт и тоже положил ее в карман. Затем долго перед зеркалом надевал кепку. Вьющаяся прядь должна была торчать наружу и обвиваться снизу вокруг козырька. После некоторых трудов ему удалось этого достигнуть. Он в последний раз посмотрел на себя в зеркало и остался доволен — пластырь над глазом действительно придавал его лицу воинственный и мрачно-залихватский вид.

2

Талдыкин спустился по черной лестнице, прошел через двор и вышел на заводскую улицу, недавно превращенную в бульвар. День был солнечный, яркий, но не горячий. Вдоль тротуаров чахли хилые липки, посаженные месяц назад.

«Не примутся», — с угрюмым удовольствием думал Талдыкин. Перед ним вперегонку неслись, ныряя, две коричневые бабочки, залетевшие с близких полей. В этот час улица была совершенно пустынна — все обитатели домов находились на работе.

Талдыкину предстояло пройти мимо заводских ворот. Он с тревогой поглядывал по сторонам, боясь кого-нибудь встретить. Встречи с заводскими были ему теперь совсем некстати. Он на всякий случай приосанился и постарался придать себе самый независимый вид. Изредка, небрежным движением ноги, он сбивал головки с желтых одуванчиков, которые росли возле дороги.

У ворот неподвижно стоял человек и издали, не отрываясь, следил за приближающимся Талдыкиным. Черные от масла пальцы его держали жестяную воронку.

Талдыкин давно уже заметил человека в воротах. Приближаясь к нему, он шагал той качающейся, расхлябанной походкой, которая должна была означать верх безразличия и презрения к окружающему. Руки засунул в карманы, носки ног вогнул внутрь.

«Нилов, — думал Талдыкин. — Вот черт!»

Походка его стала еще небрежнее и расхлябаннее. Он шел прямо на человека с воронкой, как будто его не замечая. Когда Талдыкин приблизился, человек с воронкой перестал смотреть на него. Он теперь сосредоточенно разглядывал дощечку с надписью, прибитую к воротам.

Там было написано: «Посторонним вход на территорию завода воспрещается».

Талдыкин понял насмешку. Поравнявшись с человеком, стоявшим у ворот, он почти задел его плечом. И молча прошел мимо. За спиной своей он услышал смешок. Но обернуться у него не хватило смелости.

Деревянный забор, которым был обнесен двор завода, сворачивал вправо. Вдоль забора тянулся узенький переулочек, заброшенный и совершенно пустой. На другой стороне переулка тоже был забор, огораживавший железнодорожные склады. Талдыкин остановился на перекрестке и глянул в узкое ущелье между двумя заборами.

Посреди переулка, покрытого реденьким светлым пухом травы, торчал колышек, к которому привязан был туго натянутый канат. Канат переползал через забор и там, на заводском дворе, поддерживал невидимую снаружи брезентовую крышу, висящую над тысячами бочек цемента. Крышу эту Талдыкин давно уже высмотрел из окна своей комнаты. Да и колышек, к которому был привязан канат, он видел не в первый раз. Но теперь он глядел на него иначе, чем прежде.

Обернувшись, Талдыкин взглянул на заводские ворота. Там уже никого не было — человек с воронкой ушел. Успокоенный, Талдыкин свернул в переулок.

Листья лопуха, торчавшие из-под забора, задевали его за ноги и потом долго важно покачивались позади. Дойдя до колышка, он остановился и снова оглянулся. Во всем переулке не было никого. Талдыкин вытащил из кармана складной нож и раскрыл его. На заборе сидел воробей. Он внимательно следил за Талдыкиным. Талдыкин посмотрел на воробья строго. Воробей поднял ножку и ударил себя по носу.

Талдыкин нагнулся и начал торопливо перерезать волокна каната. Канат, разрезанный, с визгом перескочил через забор, оставив на темных досках желтоватый след. Во дворе, по ту сторону забора, мягко хлопнул упавший брезент. Воробей испуганно взлетел, пронесся над самой головой Талдыкина и скрылся.

Талдыкин пошел по переулку вперед. Ему хотелось бежать, но он сдержал себя. Если он побежит, он только себя выдаст. Он ждал погони и боялся обернуться.

Но погони не было. Переулок кончился. Талдыкин свернул за угол и вышел на большую улицу. Здесь было много людей. Он затерялся среди них и был в безопасности.

Его переполняло торжество.

Он чувствовал себя могущественным.

Он мечтал.

3

Над улицей висел железнодорожный мост, весь дымный от солнца и пыли. Талдыкин прошел под мостом. Становилось жарко, и он перешел на теневую сторону. Он торопился. Ему хотелось горячего чаю, потому что тошнота все не проходила.

И вдруг он столкнулся с девушкой.

Она была невысока ростом, в сером теплом платке на голове. Туфли ее, чересчур большие, плохо держались на ногах и щелкали каблуками по мостовой при каждом шаге. Она почти бежала и не заметила Талдыкина, пока не наскочила на него.

— Ой, раздавишь! — вскрикнул Талдыкин с дурашливым испугом.

Он разом повеселел. Сжав руку в кулак, он выставил вперед большой палец и ткнул им ее в живот.

— Отстань, — ответила она не улыбнувшись.

Он схватил ее за плечи. Она пыталась вырваться. Они завертелись по тротуару. Прохожие обходили их кругом.

— Куда идешь? — спросил Талдыкин, не отпуская ее. И пропел высоким, скрипучим, неестественным голосом:

Куда, моя коханная,

Соломой напиханная?

— Пусти, — сказала девушка и, размахнувшись, сильно хлопнула ладонью по его руке.

Ему было больно. Он отпустил руку. Она вырвалась и, дернув плечами, пошла от него.

Талдыкин рассердился. Невнятно зарычав, он пошел вслед за нею. Но он видел, что ему ее не догнать, не побежав. А бегать он не любил. Бегущий человек теряет достоинство.

Талдыкин остановился.

— Вот вы какой, Дмитрий Евграфич! — услышал он ревнивый и обиженный голос.

Это была Вера. Она стояла в ларьке своего отца и смотрела на Талдыкина с восхищением и негодованием. Перед ней на стойке лежали колбасы, селедки, огурцы, корзинки с вишнями, пирамиды абрикосов. По бокам, сложены были мочалки — напротив находилась баня, и торговля мочалками шла хорошо. Позади, за ее спиной, вдоль стенки ларька, стояли на полках банки конфет.

Талдыкин отлично знал Веру. Чтобы доставить ей удовольствие, он крикнул вслед убегавшей девушке:

— Шваль детскодомская!

Потом стал подходить к ларьку, разглядывая голые, полные Верины руки, совершенно ровной толщины от плеча до кисти. Верино круглое лицо залоснилось. Она вся колыхалась под широким синим платьем с большими желтыми цветами. Стоя на месте, громко стучала каблуками о дощатый пол ларька, как взволнованная лошадь в конюшне.

Талдыкин подошел вплотную к стойке и, смотря ей прямо и лицо, слегка прищурил правый глаз.

— Хь-хь-хь-хь-хь! — тонко засмеялась Вера, откинувшись назад и показав редкие зубы.

Талдыкин, глядя на нее в упор, взял абрикос и сунул в карман. И снова прищурился.

— Хь-хь-хь-хь-хь! — засмеялась она опять.

Смех этот был похож на писк резиновой детской коровки со свистулькой. Нажмешь коровку — свистулька пищит. Талдыкин щурился еще и еще, и Вера смеялась. Талдыкинские пальцы побывали в огурцах и в толстых красных вишнях со светлыми брюшками. Карман его пиджака оттопырился.

— Придешь? — спросил он. Вера смеялась по-прежнему.

«Придет», — решил он уверенно. И прибавил:

— Принеси чего-нибудь.

Он пошел прочь от ларька. На углу он остановился, обернулся и прищурился ей на прощанье. Потом побрел дальше, все уторапливая шаги. Минут через пятнадцать он вошел в подъезд большого дома и стал подыматься по мраморной грязной лестнице.

4

На лестнице было прохладно до дрожи.

По штукатурке стен вились цветы и длинные женщины в хламидах.

Поднявшись до первой площадки, Талдыкин остановился перед окном. Окно состояло из множества мелких цветных стекол, вставленных таким образом, что получалось изображение леса, охотников с луками и оленей. Один олень был с крестом между рогами.

Талдыкин видел это окно не впервые, но остановился посмотреть еще раз. Оно ему правилось. На лестнице стояла глубокая, пыльная тишина. Разглядывая оленей с топкими рогами, рассматривая их круто повернутые головы, Талдыкин задумчиво жевал абрикос. Тусклый многоцветный луч блуждал по его лицу.

Швырнув косточку в угол, Талдыкин пошел дальше. Окно следующей площадки изображало замок, лимонный закат, рыцаря, пронзающего дракона копьем. Но Талдыкин только мельком взглянул на него. Он подошел к двери, на которой висела дощечка с надписью «Александр Григорьевич Мильдин», и твердо нажал кнопку звонка.

За дверью раздались приближающиеся шаги.

— Кто? Кто? — спросил недовольный женский голос.

— Аня, открой, — проговорил Талдыкин.

Звякнула цепочка, и дверь стремительно открылась.

— Митенька! — вырвался радостный возглас из томной передней.

— Вот видишь, я пришел, — снисходительно сказал Талдыкин, переступая через порог. — Видишь, я все-таки пришел.

Где-то вдали, внутри квартиры, открылась дверь. Хлынул тусклый свет, и прозвучал раздраженный голос:

— Опять Талдыкин, мамаша?

— Здравия желаю, Александр Григорьевич! — громко крикнул в ответ Талдыкин.

Но дверь уже закрылась, и свет исчез.

Вокруг талдыкинской шеи обвились горячие руки.

— Пусти! — строго сказал Талдыкин освобождаясь. — Дай мне чаю.

Талдыкин сидел в столовой за огромным столом, под тяжелой люстрой, на мягком резном дубовом стуле с высокой спинкой, и пил чай. В углу светилась стеклянная горка с собачками и слонами. Перед Талдыкиным на столе — масло, сыр, ветчина, мед, булки и крендельки. Талдыкин резал булки, намазывал их маслом, покрывал ветчиной и отправлял в рот, выкатывая при каждом глотке глаза. С глубоким наслаждением хлебал он чай.

За его спиной стояла Анна Мироновна Мильдина, опершись грудью о спинку стула. Она была в зеленом капоте, полная, среднего роста, неопределенных лет. Волосы ее тоже были скорее зеленые, чем рыжие. Нижние веки глаз слегка одрябли, пообвисли, и большие зеленоватые глазные яблоки вылезали наружу.

Она с напряженным вниманием следила, как ел Талдыкин. Запудренное лицо ее светилось изнутри.

Между столовой и комнатой Александра Григорьевича был коридор. Дверь из столовой в коридор стояла открытой. Они не заметили, как на пороге появился сам Александр Григорьевич в фетровой шляпе и с тростью в руке. Несмотря на свою молодость, Александр Григорьевич служил уже юрисконсультом. У него были крохотные черные усики, чрезвычайно коротко подбритые, не больше пятнышка, под самой перегородкой между ноздрями. Он остановился на пороге и молчаливо следил за тем, что происходит в столовой.

Анна Мироновна внезапно, с выражением какого-то нежного отчаяния в лице, положила свою щеку на темя Талдыкина и закрыла глаза.

Талдыкин раздраженно мотнул головой.

— Оставь, — сказал он. — Ты мне испортишь прическу.

И стал пальцами расправлять смятую волну над лбом. Анна Мироновна отскочила от стула, обернулась и увидела сына, который пристально наблюдал за нею через дверь. Она попятилась под его взглядом, поникнув.

— Мамаша, вы неподражаемы, — проговорил Александр Григорьевич.

— Присаживайтесь, Александр Григорьевич, — сказал Талдыкин равнодушно, по-хозяйски, — Возьмите чайку.

Он чувствовал себя как дома.

Но Александр Григорьевич продолжал смотреть на мать и Талдыкину не ответил.

— Имейте в виду, мамаша, — проговорил он раздельно и зло, — если вы опять будете давать ему деньги, я приму свои меры, и это кончится для вас плохо.

— Мне от Анны Мироновны не деньги дороги, — сказал Талдыкин обидчиво.

Анна Мироновна поглядела на него растроганно и благодарно.

Но Александра Григорьевича уже не было. Недовольные шаги его гремели в прихожей. Щелкнула входная дверь, захлопнувшись на французский замок. Все стихло в квартире.

Талдыкин потянулся, расставив руки, и широко зевнул. Анна Мироновна двинулась было к нему, с робкой надеждой в глазах. Но Талдыкин подметил этот взгляд и сказал недовольно:

— Отстань. Ступай на кухню. Я хочу полежать.

Он оглядел комнату. В столовой лечь было негде. Он вышел в коридор. Анна Мироновна двинулась за ним, не спуская с него глаз. Лениво нашел он ручку двери комнаты Александра Григорьевича.

— Я сегодня полежу здесь, — сказал он. — Ты мне не мешай.

Войдя, он захлопнул дверь перед самым ее лицом и закрыл на ключ.

В комнате был беспорядок и полумрак. Края опущенных штор светились, будто расшитые золотом, и только по этому можно было догадаться, что на дворе день и солнце. Комната сегодня еще не проветривалась, и воздух был полон множеством запахов, сладких и кисловатых.

Оставшись один, Талдыкин прежде всего медленно пошел между стульев к зеркалу.

В комнате стоял сумрак, и лицо Талдыкина, отразившееся в зеркале, казалось бледным. Талдыкин считал, что бледность идет ему. Долго с наслаждением разглядывал он себя, то приближаясь к стеклу, то удаляясь. Разглядывать себя было для него привычным, любимым занятием, на которое он тратил часто по нескольку часов подряд. Когда он смотрел в зеркало, его покидали все посторонние мысли.

Взяв со стола гребешочек Александра Григорьевича, он еще раз любовно взбил на голове волну. Взгляд его упал на флакончик с одеколоном. Он открыл флакончик, вылил немного одеколона себе в горсть и вытер ладонью лицо. Жаль, что он не захватил с собой никакой бутылочки, а то можно было бы отлить себе одеколона про запас.

Потом подошел к письменному столу и попробовал выдвинуть ящики. Но все ящики были заперты на ключ. Тогда он попытался открыть платяной шкаф. Но и шкаф был заперт. Он влез на стул и стал шарить на верхушке шкафа. Руки его погрузились в мягкую пыль. Он и тут ничего не нашел. Вытерев пальцы о брюки, он соскочил со стула.

Он и сам по знал в точности, чего ищет. Его попросту разбирало любопытство. Раз уж ему удалось сюда попасть, он не уйдет с пустыми руками. В этой комнате могло быть много интересного.

Пошарив под столом, под шкафом, он остановился возле подоконника и приподнял бахрому шторы. Большие квадратные руки его на мгновение озарились солнцем.

На подоконнике в углу лежала круглая печать обычного канцелярского вида.

Печать!

Это вещь деловая, это нужная вещь. С печатью можно очень многое, печать всегда пригодится. Всякая бумажонка получает вес, если на ней есть печать.

Печать!

Талдыкин схватил ее, поднес к стеклу, отгибая штору головой, и попробовал рассмотреть, что на ней вырезано. Но печать была слишком грязна, и он ничего не разобрал. Тогда он поднес синий кружочек ко рту и стал дышать на него. Затем быстро прижал его к самой середине своей ладони.

На ладони кружочек отпечатался превосходно. В центре стояла надпись: Правление. Под надписью скрещенные серп и молот. Буквы по краям были сбиты и вышли неясно. Талдыкин разглядел только РСФСР и еще одно слово — Центральный. Впрочем, сбитые буквы тоже достоинство. Печать, которую трудно разобрать, много лучше печати, которую разобрать легко.

Талдыкин сунул печать в карман. Он был доволен и возбужденно прошелся раза три по комнате из конца в конец, с грохотом задевая стулья. Мечты шныряли в его мозгу.

Потом он повалился в неубранную постель Александра Григорьевича. После чая голова прошла, но хотелось полежать. Он был рад, что не служит и может валяться, когда ему вздумается. В квартире было тихо. Талдыкин закрыл глаза и уснул.

Когда он проснулся, края штор уже потухли — солнце теперь озаряло другую стену дома. Талдыкин нащупал в кармане печать и с удовольствием посмотрел на свою левую ладонь. Потом вскочил, опять поправил перед зеркалом волну и вышел из комнаты.

— Ты обещала мне денег, — сказал он ласково.

Он поцеловал Анну Мироновну в лоб.

Анна Мироновна ушла к себе в спальню. Он стоял в коридоре и слушал, как шлепали ее шаги. Она вынесла ему два червонца.

Талдыкин вышел на лестницу и захлопнул за собою дверь. Можно теперь пойти пообедать, сыграть.

Талдыкин возвращался домой на закате. Закат был красен, жарок и угрюм. Он шел прямо ему навстречу.

Пылали вершины липок на заводской улице, пылали крыши, стекла, мостовые, и среди этого пламени черным столбиком двигался Талдыкин, расстегнув пиджак и засунув руки в карманы.

На лице его тоже был отсвет горящего неба, и пластырь над глазом светился, как темный рубин.

Он осторожно обернулся и заглянул в переулочек, где давеча перерезал канат. Там было уже все исправлено.

Вместо колышка из мостовой торчала толстая тумба, а вместо каната через забор был переброшен стальной трос.

«Стараются, — огорченно подумал Талдыкин. — Чинят».

Он миновал завод, никого не встретив, и поднялся к себе. Комната Талдыкина окном своим обращена была прямо к закату и полна пламени. Он вошел в нее, как в печь, где на стене сгорали черные перекладины оконных рам. Скинув кепку, он сел на кровать, размышляя, чем бы заняться.

Он снял со стены балалайку и положил ее себе на колени. Струны тихо тренькнули не в лад. Талдыкин нахмурился. Балалайка ему не поддавалась. Он жалел, что купил ее.

Повесив балалайку на место, он сел за стол и вынул из кармана печать. Он поставил печать перед собой и смотрел на нее, мечтая. С помощью этой печати он может изготовлять удостоверения личности, больничные листки, ордера, талоны, пропуска, даже профсоюзные билеты и расчетные книжки. Воображение его работало туго, но упорно. Нужно еще будет достать где-нибудь разные бланки. Это устроится со временем. Если за дело взяться толково, расчетливо, тогда держись. Талдыкин чувствовал себя могучим.

Но мечты мало-помалу утомили его. С бланками придется хлопотать, возиться. А Талдыкин не любил никакой возни. Впрочем, об этом еще есть время подумать, успеется. Он взял печать и положил ее в ящик стола.

Медленно пододвинул он к себе тетрадку и открыл чернильницу.

В тетрадке оставалось еще десять чистых страниц. Тщательно вывел он пером «Д. Талдыкин», и спокойствие охватило его душу.

Снова и снова повторял он свою подпись на алой от заката бумаге, строка за строкой. Все извилистей, все эффектней, все виртуозней становился росчерк.

«Д. Талдыкин», — писал он, глубоко удовлетворенный.

«Д. Талдыкин», — выводило перо. Он любил свою подпись, потому что она была частью его самого.

Он утверждал свое бытие в мире. Он ежесекундно подтверждал свое существование подписью.

Шло время. За обоями тикали тараканы. Волна падала Талдыкину на глаза, и он отбрасывал ее, нетерпеливо мотая головой. Темно-синяя туча все глубже врезалась в закат. Темнело. Лиловые тени ползли по склоненному талдыкинскому лицу. Но свет ему был не нужен — он мог подписываться в полной темноте. Он не замечал, как наполнялась сумраком шестиэтажная пропасть за его окном. Только два крайних стекла новой заводской пристройки тлели еще, как уголья.

Последняя страница тетрадки подходила к концу.

— Хь-хь-хь-хь-хь! — услышал Талдыкин. Вошла Вера.

— Ой, мне стыдно! — жеманно сказала она, ставя на стол бутылку, колбасу, огурцы.

День кончился. Началась ночь.


1931

Загрузка...