Рассказы

I

Гуси совсем ничего не знали об этом. Еще в то самое утро, когда отец думал отвести Грыця в школу, гуси не знали об этом намерении. Меньше всех знал о нем сам Грыць. Он, как обычно, встал утром, позавтракал, поплакал немножко, почесался, взял прут и вприпрыжку погнал гусей из загона на пастбище. Старый белый гусак, как обычно, вытянул к нему свою небольшую голову с красными глазами и красным широким клювом, резко зашипел, а затем, тараторя о чем-то неинтересном с гусынями, пошел вперед. Старая серо-желтая гусыня, как обычно, не хотела итти вместе со всеми, поплелась обок мостика и забрела в канаву, за что Грыць огрел ее прутом и назвал «разиней» — так он имел обыкновение называть все, что не покорялось его высокой власти на пастбище. Очевидно, ни белый гусак, ни серо-желтая гусыня, вообще никто из всего стада — а их было двадцать пять, — никто не знал о близком переходе их властителя и воеводы на другой, далеко не такой почетный пост.

Поэтому, когда нежданно-негаданно пришло новое известие, то есть когда сам отец, возвращаясь с поля, позвал Грыця домой и там отдал его в руки матери, чтоб она его умыла, причесала и приодела, как бог велел, и когда затем отец взял его с собой и, не говоря ни слова, повел, трепещущего, вниз по выгону, и когда гуси увидели своего недавнего вожака в совершенно преображенном виде — в новых сапожках, в новой войлочной шляпе и подпоясанного красным ремнем, — раздался среди них внезапный громчий возглас удивления. Белый гусак подбежал близко к Грышо с вытянутой головой, как будто хотел хорошенько к нему присмотреться; серо-желтая гусыня тоже вытянула голову, долгое время не могла ни слова произнести от неожиданного потрясения и наконец быстро прострекотала:

— Куда-да-да?

— Дула гусыня! — ответил гордо Грыць и отвернулся, точно хотел сказать: «Эге, погоди-ка, не таким паном я теперь стал, чтобы отвечать тебе на твой гусиный вопрос». А впрочем, может, и потому не ответил, что сам не знал.

Пошли вверх по селу. Отец ни слова, и Грыць ни слова. Наконец пришли к просторному старому дому, крытому соломой, с трубой наверху. К этому дому шло много ребят, таких, как Грьшь, и постарше. Позади домa по огороду ходил пан в жилетке.

— Грыць! — сказал отец.

— А? — сказал Грьшь. — Видишь вон ту хагу?

— Визу.

— Запомни: это школа. — Ну! — сказал Грьшь.

— Сюда ты будешь ходить учиться.

— Ну! — сказал Грыць.

— Веди себя хорошо, не шали, пана учителя слушайся. Я иду записать тебя.

— Ну! — сказал Грыць, почти ничего не понимая из того, что говорил отец.

— А ты ступай вон с теми ребятами. Возьмите его, ребята, с собой.

— Пошли! — сказали ребята и взяли Грыця с собой, а тем временем отец пошел на огород поговорить с учителем.

II

Вошли в сени, где было совсем темно и страшно несло прошлогодней гнилой капустой.

— Видишь там? — сказал Грыцю один мальчик, показывая в темный угол.

— Визу, — сказал с дрожью Грыць, хотя совсем ничего не видел.

— Там яма, — сказал мальчик.

— Яма! — повторил Грыць.

— Если будешь плохо учиться, учитель посадит тебя в эту яму, и придется тебе сидеть целую ночь.

— Не хоцу! — закричал Грыць.

Тем временем другой мальчик шепнул что-то первому мальчику, оба засмеялись, а затем первый, нащупав дверь школы, сказал Грыцю:

— Постучи-ка в дверь. Живо!

— Зацем? — спросил Грыць.

— Надо! Так полагается, если кто в первый раз приходит.

В школе стоял шум, точно в улье, но когда Грыць застучал кулаками в дверь, стало тихо. Ребята тихонько отворили дверь и втолкнули Грыця в комнату. В то же мгновение захлестали крепкие березовые розги по его спине. Грыць очень перепугался и поднял крик.

— Тише, дурак! — кричали на него озорники-ребята, которые, услышав стук, спрятались за дверью и устроили Грыцю такой сюрприз.

— Ой-ой-ой-ой! — кричал Грыць.

Ребята испугались, как бы не услышал учитель, и начали унимать Грыця.

— Тише, дурак, это так надо! Кто в дверь стучит, тому надо по спине постучать. Ты этого не знал?

— Не-е-е зна-а-л! — всхлипнул Грыць.

— Почему не знал?

— Да я-а-а пе-е-лвый ла-а-з в сколе.

— Первый раз, а!.. — вскричали ребята, как бы удивленные тем, как можно первый раз быть в школе.

— О, тогда надо тебя угостить! — сказал один, подскочил к доске, взял из ящичка изрядный кусок мела и подал Грышо.

— На, дурак, ешь, да живо!

Все молчали и выжидательно глядели на Грыця, которым вертел в руках мел, а затем медленно положил его в рот.

— Ешь, глупый, да живо! — напоминали ребята, а сами задыхались от смеха.

Грыць принялся хрустеть и насилу съел мел. Хохот в школе раздался такой, что стекла зазвенели.

— Цего смеетесь? — спросил удивленный Грыць.

— Ничего, ничего. Может, хочешь еще?

— Нет, не хоцу. А сто это такое?

— Так ты не знаешь? Вот глупый! Да это иерусалим такой, это очень вкусно.

— Ой, не оцень вкусно, — сказал Грыць.

— Потому что ты еще не раскусил. Это всякий должен есть, кто в первый раз приходит в школу.

В эту минуту вошел учитель. Ребята, точно вспугнутые воробьи, бросились к партам, только Грыць остался со слезами на глазах и с губами, белыми от мела. Учитель грозно приблизился к нему.

— Как зовут? — крикнул он.

— Глыць.

— Что за Грыць? Ага, ты новый. Почему за партой не сидишь? Чего плачешь? Чем измазался? А?

— Да я ел елусалим.

— Что? Какой Иерусалим? — допытывался учитель. Ребята снова просто задыхались от смеха.

— Да давали лебята.

— Какие ребята?

Грыць обвел взглядом комнату, но не смог никого узнать.

— Ну, ну! Иди садись и учись хорошо, а Иерусалима больше не ешь, не то бит будешь!

III

Началось ученье. Учитель что-то говорил, показывал какие-то дощечки, на которых были нарисованы какие-то крючки и столбики; ребята время от времени что-то кричали, когда учитель показывал какую-нибудь новую дощечку, а Грыць ничего не понимал. Он даже не обращал внимания на учителя — уж очень смешными казались ему ребята, сидевшие вокруг него. Один ковырял пальцем в носу, другой сзади то и дело старался воткнуть небольшой стебелек Грышо в ухо, третий долгое время трудился весьма усердно, выдергивая из своего старого кафтана заплаты, нитки и бахромки; уж их перед ним на нижней доске парты лежал целый ворох, а он все еще дергал да щипал изо всех сил.

— Зацем ты это? — спросил Грыць.

— Буду дома с бовщом есть, — ответил шепеляво мальчик, и Грыць долго раздумывал, не обманул ли его этот мальчик.

— Да ты, парень, совсем не слушаешь! — крикнул на него учитель и дернул за ухо так, что у Грыця даже слезы невольно выступили на глазах и он так перепугался, что долгое время не только не мог слушать, но совсем ничего не помнил.

Когда он наконец пришел в себя, ребята уже начали читать склады на подвижных табличках, которые раскладывал и складывал учитель. Они неутомимо по сто раз певучими голосами повторяли: «а-ба-ба-га-ла-ма-га». Грыцю, неизвестно почему, очень это понравилось, и он начал своим пискливым голосом кричать: «а баба галамага». Учитель уже готов был признать его очень внимательным и способным мальчиком и, желая получше убедиться в этом, переставил буквы. Не ожиданно он выставил перед учениками буквы «баба», но Грыць, глядя не на них, а только на учителя, тонким, певучим голосом крикнул: «Галамага!» Все захохотали, не исключая и самого учителя, но Грыць, удивленный, оглянулся и снова громко сказал своему соседу: «По цему не клицис галамага?» Только тогда бедняга опомнился, когда учитель огрел его за понятливость розгой по спине.

— Ну, чему же тебя там в школе научили? — спросил отец, когда Грыць в полдень вернулся домой.

— Мы уцились «а баба галамага», — ответил Грыць. — А ты знал? — спросил отец, не вдаваясь в то, что это за такая удивительная наука.

— Да уз знал, — ответил Грыць.

— Ну, так старайся! — похвалил огец. Когда здесь, в селе, научишься, то пойдешь в город, в большую школу, а потом будешь попом. Жена, дай-ка ему поесть.

— Ну! — ответил Грыць.

IV

Прошел ровно год с того важного дня. Блестящие надежды отца на будущность Грыця давно рассеялись. Учитель прямо сказал ему, что Грыць «дурак набитый», что он лучше сделает, если возьмет его домой и снова заставит гусей пасти. И в самом деле, после года школьной науки Грыць возвращался домой таким же умным, каким был год назад. Правда, «а баба галамага» он твердо выучил наизусть, и не раз даже во сне с уст его слетало это странное слово, составлявшее как бы первый порог всяческой мудрости, который ему не суждено было переступить. Но далее этого слова Грыць в науке не пошел. Буквы как-то смешивались у него перед глазами, и он никогда не мог узнать их в лицо, которая из них «ш», а которая «т», которая «люди», а которая «мыслете»[17]. О чтении нечего и говорить. Была ли причиной тому его непонятливость, или скверное преподавание учителя, неизвестно; достоверно лишь то, что, кроме Грыця, таких «набитых дураков» среди учеников в том году было восемнадцать из тридцати и все они в течение учебного года тешили себя блестящей надеждой, как это будет хорошо, когда они избавится от ежедневных розог, затрещин, тумаков, ударов по ладони и подзатыльников, и как покажутся снова в полном блеске на пастбище.

Но уж кто-кто, а Грыць безусловно больше всех и чаше всех думал об этом. Проклятый букварь, который он за год трудов над научными вопросами истрепал и изорвал в клочья, проклятое «а баба галамага» и проклятые учительские придирки и «поощрения» к науке так надоели ему, что он даже исхудал и побледнел и ходил все время как во сне. Наконец сжалился бог и послал июль месяц, и сжалился отец и сказал однажды утром:

— Грыць!

— А! — сказал Грыць.

— С нынешнего дня ты не пойдешь в школу.

— Ну! — сказал Грыць.

— Сними сапоги, шляпу и ремень, надо спрятать их для воскресного дня, а ты подпояшься лычком, надень старую шапку да гони гусей пасти.

— Ну! — сказал радостно Грыць.

V

Гуси, конечно, глупые гуси, и в этот раз не знали о радостной перемене, ожидавшей их. В течение всего года школьной науки Грыця их пас маленький соседский мальчик Лучка, который обычно только тем и занимался на пастбище, что копал ямки, лепил куличи из грязи и играл в песке. О гусях он совсем не заботился, и они ходили без присмотра. Не раз им случалось забредать в хлеба, и тогда от пострадавшего приходилось им вытерпеть много проклятий и даже побоев. Кроме того, несчастье несколько раз в этом году зловещим крылом пролетело над стадом. Пять молодых гусей и десять гусынь хозяйка продала в городе; трудно было остальным разлучаться с ними. Старую серую гусыню убил хворостиной за потраву сосед и с варварским бессердечием привязал бездыханный труп за лапу к той же хворостине, протащил его так через все пастбище, а затем бросил хозяину на загон. А одного молодого гуся, красу и надежду стада, убил ястреб, когда тот однажды отбился от своей родни. Несмотря на все эти тяжкие и безвозвратные потери, стадо в этом году было больше, чем в прошлом. Благодаря белому гусаку и серо-желтой гусыне да двум-трем ее дочкам в стаде в этом году было больше сорока гусей.

Когда Грыць появился среди них с прутом, знаком своей наместнической власти, сразу все глаза обратились к нему и послышалось лишь постепенно замершее изумленное шипение. Но ни белый гусак, ни серо-желтая гусыня не забыли еще своего прежнего доброго пастыря и быстро вспомнили его.

С громким криком радости, хлопая крыльями, они бросились к нему.

— Где-где-где-где? — стрекотала серо-желтая гусыня.

— Да ведь в школе был, — ответил гордо Грыць.

— Ох! ох! ох! — удивлялся белый гусак.

— Не веришь, дурак? — крикнул на него Грыць и огрел его прутом.

— А сьто-сьто-сьто? А сьто-сьто-сьто-сьто? — лопотали, собираясь вокруг него, остальные гуси.

«Значит, чему я научился», сформулировал их вопрос Грыць.

— Сьто-сьто-сьто? — лопотали гуси.

— А баба галамага! — ответил Грыць.

Снова изумленное шипение, точно ни одна из этих сорока гусиных голов не могла понять такой глубокой премудрости. Грыць стоял гордый и недосягаемый.

Наконец белый гусак обрел дар слова.

— А баба галамага! А баба галамага! — закричал он своим звонким, металлическим голосом, выпрямившись, подняв высоко голову и хлопая крыльями.

— А затем, обращаясь к Грыцю, прибавил, как бы для того, чтобы его еще больше пристыдить:

— А кши! А кши!

Грыць был уничтожен, посрамлен! Гусак в одну минуту перенял и повторил ту премудрость, которая стоила ему года науки.

«Почему они его в школу не отдали?» подумал Грыць и погнал гусей на выгон.