Рассказы

ЭЙНО

Худощавое лицо Эйно Карьямаа было окрашено густым загаром неравномерно. Кожа на лице казалась похожей на старую медь, которую накалили изнутри так сильно, что копоть и грязь большими пятнами сошли с ее жаркой поверхности. Маленький, острый нос был огненно-красным сверху, потому что он торчал прямо вперед, и солнечные лучи сожгли на нем кожу несколько раз. Волосы Эйно Карьямаа тоже были сожжены солнцем и пожелтели, как травы южных степей в середине лета.

Только глаза смотрели холодно среди этого жара и пламени. Они были бледноголубого цвета и казались какими-то посторонними светлыми пятнами на темнокрасном лице. Они смотрели на мир очень холодно.

Может быть, это и было причиной тому, что жизнь Эйно Карьямаа двигалась такими странными путями, не похожими на жизненные пути других людей.

Эйно приехал к отцу в середине лета. Отец не знал точно о дне его приезда и не выслал подводы на станцию. А от станции было двадцать пять километров до хутора отца.

Правда, Эйно мог бы нанять чужую подводу и благополучно проехать это расстояние, но он поступил иначе. Он оставил свой багаж в камере хранения, потом разделся, свернул костюм в узелок, укрепил его за плечами и в одних черных трусах пробежал весь путь за два часа.

Его не тяготила жаркая солнечная погода и безветрие. Он бежал все время по краю мягкой проселочной дороги, широко и свободно вскидывая сухие, темные от загара ноги. Руки его, такие же темные, были прижаты к бокам. Он глубоко вдыхал сухой, горячий воздух, насыщенный запахами зелени, и смотрел по сторонам. А по сторонам дороги колосились нивы и цвел картофель.

За время своего пути Эйно Карьямаа успел напугать встречных людей и лошадей.

Особенно много шума поднималось при его появлении в деревнях, когда он, подобно ветру, мчался посреди улицы, перепрыгивая через кур и свиней и наводя панику на ребятишек.

Он умышленно ускорял бег перед каждой деревней, чтобы его не вздумали догонять, и проносился мимо с такой быстротой, словно чья-то огромная рука швыряла его вдоль улицы.

Иногда к нему подбегали собаки. Тогда он быстро нагибался, делая вид, что хватает камень, и они с визгом бросались прочь.

Только у последней деревни его догнали местные спортсмены, но он задержался с ними всего минуту, а потом опять продолжал свой путь.

Они догнали его потому, что он бежал тихо по этой деревне. Он к этому времени уже шумно дышал, и темная кожа его блестела от пота. А они веселились у клуба, не зная, куда девать избыток своей энергии, и плясали под звуки гармонии. Это был воскресный день. Они отдыхали в этот день, и некоторые из них уже успели выпить.

Когда он пробегал мимо, среди них раздались восклицания:

— Это что за гусь такой? Сумасшедший?

— Да вроде этого... Гляди, глаза-то! Что у судака дохлого.

— А может, спортсмен какой?

— Кто его знает? Поди спроси.

— А вот мы догоним да узнаем! — сказал самый боевой из них и выбежал на дорогу. За ним последовало еще несколько человек, охваченных спортивным задором. Им вслед раздались укоризненные голоса:

— Бросьте вы людей смешить! Куда вас чорт понес? Культурность свою захотели показать? Не видите разве: человек спортом занимается. А вы, как дикари, за ним... тьфу!

Но те не слушали укоризненных голосов.

— А вот мы спросим его, чем он занимается! — крикнули они.

И скоро трое рослых парней, отделившись от остальных, напрягая все силы, стали приближаться к усталому бегуну. Ребятишки тоже присоединились к взрослым, и получилась веселая, шумная толпа.

За этой деревней почти сразу начинался лес. Там, у самой дороги, стояли плотной стеной темные ели и сосны. Между ними белели стволы берез. Над их вершинами кое-где вздымались крупные осины, трепеща листьями в недвижном, знойном воздухе.

В гуще ветвей было очень много разных птиц, и каждая из них производила тот звук, на который была способна. Казалось, что лес дрожит и стонет, — так много было этих звуков.

И среди этого звонкого шума и темной зелени бежали люди, поднимая серую пыль. Они растянулись по всей дороге до самой деревни. Они непременно хотели догнать бегущего впереди. Это был их день отдыха, и они проводили его как умели.

Но толпа отставала от бегущего впереди, хотя он и не очень спешил. У него был слишком широкий шаг и упругие легкие.

Только три рослых парня упорно пытались его настичь. Они приближались к нему очень медленно, но все-таки приближались.

Эйно несколько раз оглядывался на них. Они бежали один за другим, широко раскрывая рты и разбрасывая в сторону тяжелую дорожную пыль. Когда первый из них приблизился настолько, что стало слышно его тяжелое дыхание, Эйно прибавил немного скорости. Но через пять минут он опять услышал за своей спиной тяжелое и частое дыхание.

Он еще раз попытался от них уйти и, собрав последние запасы сил, пробежал полкилометра с такой быстротой, что легкие готовы были лопнуть от напряжения. Но когда он опять убавил шаг, за его спиной послышался все тот же знакомый топот и тяжелое дыхание. Тогда он остановился и повернулся к ним лицом, задыхаясь от усталости.

Толпа давно исчезла за поворотом дороги. Только эти трое бежали все так же один за другим, тяжело топая сапогами. По их лицам он видел, что они готовы гнаться за ним до самого вечера. Они были полны решимости и злости от продолжительного бега. А он уже выдохся. Ему надоела такая глупая погоня и хотелось пройти шагом по этой тенистой дороге.

Когда первый высокий парень, весь мокрый и красный, остановился перед ним, Эйно взглянул ему прямо в лицо своими ледяными глазами и улыбнулся.

Парень был сердит от продолжительного бега, но, довольный своей победой, он подавил злость и тоже добродушно улыбнулся. Он даже раскрыл рот, собираясь что-то сказать, наверно что-нибудь хвастливое, но не успел ничего сказать. Эйно ударил его кулаком в левый угол челюсти, и высокий парень надолго погрузился в темноту и молчание.

Второй парень видел, как плечи товарища взрыли дорожную пыль и как высоко взлетели его ноги.

— Что-о? Наших бить? — заревел он и прыгнул вперед.

Эйно, как-то странно перебирая ногами, повернулся к нему полубоком и мягко послал ему навстречу левую руку, точно производя ею какую-то разведку. Затем быстро отбил в сторону руку нападавшего и ударил кулаком правой руки в левый угол челюсти.

Он бил коротко и резко, с каким-то крутым поворотом всего туловища, справа налево, и человек от его удара не просто падал, а отлетал назад и ударялся о землю головой и плечами, вскидывая ноги и вздымая пыль.

Третий парень видел, что дело неладно, но он так сильно устремился вперед после падения первого товарища, что не мог остановиться. Он протянул вперед руки для защиты, но Эйно теми же рассчитанными, точными движениями привел их в беспомощное состояние. И сразу же острая боль в челюсти встряхнула и на мгновение ослепила третьего парня.

Таким образом, Эйно Карьямаа задержался с ними всего на одну минуту, а потом опять продолжал свой путь.

Он пошел шагом по тенистой дороге, вдыхая полной грудью прохладный воздух леса.

За поворотом дороги открылся вид на эстонские хутора.

Таким образом, Эйно Карьямаа пришел в этот воскресный день на хутор своего отца, старого Отти Карьямаа.

Отти Карьямаа был очень рад приезду сына. Он давно его ждал и боялся, что не дождется совсем. Жизнь кругом складывалась очень странно и непонятно. Ведь Иоганес Карьямаа тоже не дождался своего сына и вот уже целых десять лет живет один со старухой. Его хозяйство держится только на работниках. А ведь когда-то и у него было два сына. Но одного из них задушил во время припадка этот глупый Пиетри Ойнас, а второй сделался коммунистом, ушел на сибирский фронт и больше не вернулся к отцу.

Иоганес Карьямаа звал его, упрашивал и грозил, но сын ответил, что нет у него отца, что тот не отец ему, кто кормится и богатеет чужими руками.

И вот старый Отти тоже боялся, что не дождется своего сына. Ведь он был тоже коммунистом, его любимый сын Эйно Карьямаа.

Но он все же приехал, и старый Отти был очень рад его приезду.

Кругом ходили такие удивительные слухи. Если верить этим слухам, то выходило так, что все хозяйство Отти Карьямаа было не его хозяйство, что его лошади и коровы — не его лошади и коровы, и зерно в амбаре — не его зерно. И когда он спрашивал, чье же тогда все это, ему отвечали, что это все принадлежит тем, кто работал на него всю жизнь. Кто же это работал на него всю жизнь, хотел бы он знать? Работники? Да они на себя работали! Они работали на свое брюхо! Вот на кого они работали. Они должны быть рады, что он давал им работу и кормил. Они бы давно подохли с голоду у себя в деревне.

Да и потом, во время революции, он уже не брал работников. Если бы он брал работников во время революции, то они убили бы его. И так уже к нему приходили с обыском несколько раз. И два раза выкапывали его собственный хлеб, зарытый в песке за амбаром, и увозили этот хлеб от него, и называли Отти проклятым кулаком и предателем.

Это было тревожное время, и он не брал тогда работников, и хозяйство пошло назад.

Потом старшего сына Михкеля взяли в Красную Армию, а младший Эйно уехал в далекий город учиться, и хозяйство совсем развалилось.

Но Михкель вернулся из Красной Армии и сказал, что теперь полная свобода и каждый может жить как хочет. И после этого действительно началась хорошая пора. Старый Отти Карьямаа каждый год брал двух работников. Он платил им поденно, чтобы не заключать договора, и держал от марта до середины ноября.

Они пахали и косили на его земле, копали картофель и расчищали пустыри. Каждое лето он брал еще двух работников, потому что жена и дочь не успевали сжать все хлеба. Сын ездил пахать в русскую деревню. Там было много бедных женщин, которые не могли сами пахать свою землю. Их мужья не вернулись после войны. Ведь нужно кому-то обрабатывать землю! И Михкель Карьямаа обрабатывал ее. Они так дешево брали за аренду, эти бедные женщины. Ведь они не собирались богатеть. Им нужно было только как-нибудь прокормить своих детей. А Отти Карьямаа и сын его очень хотели разбогатеть.

Потом они взяли одного постоянного работника. Это был мальчик из какого-то голодного края. Видно было, что ему давно не попадала в рот хорошая пища, но плечи и грудь были широкие и крепкие.

Старый Отти пожалел и взял его. Ведь ему не надо было платить. Он должен быть благодарен за хорошую пищу. Сначала он все хворал, а потом оказался таким крепким, что стал работать наравне с Михкелем.

Потом дочь Лиза тоже захотела учиться и уехала в Ленинград. И тогда Отти Карьямаа взял одну постоянную работницу. Что в этом плохого? Его старуха в зимнее время не могла управиться одна, а в хозяйстве нужны женские руки. Кто виноват, что Михкель так долго не мог найти себе жену? Ведь не он же, Отти Карьямаа, виноват в этом! Так почему же его с каждым годом стали прижимать все сильнее и сильнее? Почему они стали грозить ему судом за то, что он держал постоянного работника без договора? Работник не просил договора. Зачем ему договор? Его одевают и кормят, чего ему еще надо?

Но они заставили заключить с ним договор и платить ему по пятнадцать рублей в месяц. Потом они заставили отпускать работника и работницу каждое воскресенье в русскую деревню, и те завели там дружбу с какими-то комсомольцами.

А потом пошли все эти страшные слухи.

Старый Отти никак не хотел верить этим слухам. Он хотел просто смеяться над этими слухами и с надеждой смотрел на своего сына Михкеля. Он хотел, чтобы Михкель тоже посмеялся вместе с ним над его страхами. Но Михкель не смеялся над его страхами. Он ходил угрюмый и злой и сам был полон страхов. Он не мог сказать ничего умного своему отцу. Он только сжимал зубы так, что щеки, поросшие рыжим волосом, вставали углами, сдвигал густые брови, бил кулаком по столу и кричал:

— Я служил в Красной Армии! Я не для того проливал кровь, чтобы меня теперь гоняли, как собаку, и обзывали кому как вздумается. Я дрался за советскую власть и заслужил себе право жить, как я хочу. Я содержал в городе сестру и содержу брата. Я полезный человек. А они сами не дают мне быть полезным, не дают мне богатеть, жмут налогами и теперь вот говорят такую ерунду. Пусть только придут и попробуют отнять то, что я заработал своей кровью. Я убью каждого, кто тронет мое добро. Я служил в Красной Армии...

И Михкель начал снова повторять то, что уже сказал. Он всегда говорил одно и то же, и Отти перестал слушать его. Он ждал младшего сына. Тот должен был дать ясный ответ на все вопросы.

Но Эйно был коммунист. Он с первых же дней заявил отцу, что немедленно уедет, если тот не оставит свои кулацкие привычки.

— Какие кулацкие привычки? — спросил отец. Он сильно обиделся, услышав такие слова от сына, но, не желая с ним ссориться, спросил мягко и тихо.

Они стояли в саду под яблоней. Луч солнца, проникший сквозь листву, скользнул по мускулам загорелого живота Эйно и осветил его выпуклую ляжку, тускло блеснувшую, как старая медь. Отец только что угостил сына спелым яблоком, и тот, сочно чавкая, продолжал:

— Почему у тебя полный двор чужих людей? Я тебе еще пять лет назад писал, что теперь нельзя жить наемным трудом, нельзя богатеть чужими руками. Наша политика ведет к тому, чтобы прекратить такое развитие частного хозяйства, а ты все продолжаешь... Или ты думаешь, что так будет длиться без конца? Не надейся!

Эйно говорил грубо и резко то, что считал нужным, не заботясь о том, что перед ним отец, потому что он, Эйно, был коммунист. Ведь нельзя же думать, что он говорил так на правах любимого сына старого Отти, зная вперед, что ему простится любая грубость.

Старый Отти глубоко вздохнул и задумался, потирая ладонью щетинистый подбородок. Он и раньше предчувствовал, что Эйно пойдет против него. Так уж складывалась жизнь, что дети шли против отцов. Но он хотел спорить и возражать. Он сказал:

— А я думаю, что я как раз и делаю все по вашей политике. — Он уцепился длинной рукой за ветку яблони над головой и подался вперед, чтобы лучше видеть сына. — Я делаю все по вашей политике. Ваша политика не запрещает иметь работников. Ваша политика не говорит, что можно иметь только одного работника. Так зачем же я сам буду делать себя бедным? Человек так и устроен, чтобы все время желать себе богатства. Зачем я должен иметь только одну лошадь, когда мне гораздо удобнее иметь их пять?

Отец усмехнулся и опять потер ладонью седую щетину на подбородке.

— Ты плетешь какую-то ерунду, — ответил сын. — По «нашей политике» разрешается иметь одного-двух поденщиков лишь в самое горячее время года, а у тебя их полный двор. Если бы ты все делал по закону, тебя бы не лишили избирательных прав.

Эйно положил сердцевину яблока на ладонь и сбросил ее щелчком в кусты смородины.

— Как хочешь, — сказал он, — но если с завтрашнего дня не прогонишь к чорту всех работников, то нам с тобой больше не о чем разговаривать, так и знай! Я не хочу из-за тебя вылетать из партии. И так уже ко мне приставали...

— Да я и то подумал, что дело неладно, — сказал тихо отец. — Когда ты написал, что деньги и письма нужно посылать не прямо на твой адрес, а через Лизу, я догадался, что у тебя там с партией неладно. Ну, а вот с работниками дело плохо. У меня ведь поденщики...

— К чорту всех поденщиков и неподенщиков! — сказал Эйно.

— Ну ладно. Поденщиков попробую отпустить, — старый Отти потер подбородок. — Только боюсь, покосу много останется.

— И чорт с ним, с покосом! Довольно жадничать!

— Ну хорошо, хорошо, отпущу поденщиков, да и поденщиц... Только вот работницу пока не могу. Мать не справится: семь дойных коров, телята, овцы...

— А работника?

— Митьку? Тоже нельзя. Михкель все время на русской земле. Мы там арендовали двенадцать десятин, посеяли рожь, лен. И еще хотим запахать к осени. А сейчас там луга косим. Нужно кому-то присматривать. Вот Михкель там, а Митька здесь.

— И к чему нужно было заводить такое имение! — воскликнул сын.

— Нужно было, — хитро сказал отец и продолжал мягко, чтобы не рассердить сына: — Ты долго учился, Эйно. Лиза давно окончила и вышла замуж. Ей перестали посылать деньги, а ты все учился... И потом ты всегда требуешь так много денег... Откуда бы я брал их, если бы...

— Ну деньги — это ладно, — поспешно перебил сын, — они нужны мне, но...

— Да, да, конечно, — согласился отец.

— Но я их верну тебе, будь спокоен. Я мог бы у других занять, но решил, что лучше у отца. Ты мне можешь не присылать больше. Мне еще год осталось учиться, но я как-нибудь перебьюсь.

— Ах, еще год, — сказал отец, лукаво сощурив глаза. Он взялся обеими руками за ветку яблони, точно гимнаст, и поднял вверх лицо, чтобы скрыть от сына усмешку. Он был еще крепок, старый Отти, как та яблоня, ветку которой он раскачивал своими длинными жилистыми руками. Луч солнца проник сквозь густую листву и упал на его лицо, и там, где оно было свободно от щетины, блеснула загорелая, гладкая кожа. Старый Отти еще бодро смотрел на жизнь и собирался крепко за нее держаться.

Сын стоял перед ним в одних черных трусиках и сандалиях. Он был ниже отца и худощавее. И мышцы упруго шевелились под его кожей.

Эйно помолчал немного, глядя через изгородь в далекое поле, потом спросил:

— А колхозы есть у вас поблизости?

— Есть, как же! Русские: Зиминский колхоз, Демидовский... В Демидове недавно клуб новый построили. Наши туда ходят. Ты мимо проходил, видал?

— Видал, — сказал Эйно и улыбнулся. Он вспомнил тяжелый топот за своей спиной и три упрямых лица, стремительно плывущие к нему среди облаков пыли.

— Да и наши тоже затевают колхоз, — продолжал Отти. — Они хотят к русским примкнуть, Эльмар Уйт подбивает.

— Эльмар Уйт? Вот как! Хм... Ну, а как он сейчас выглядит?

— Ты его отца ведь хорошо помнишь?

— Еще бы! Я помню, как он свою старую баню ломал: взял в руки бревно, ударил два раза — и баня рассыпалась.

— Ну вот и Эльмар теперь такой же. Не только баню, а целый дом своротит. Он сейчас скандалит с отцом: тот не хочет в колхоз.

— Так-так, — сказал Эйно и еще раз улыбнулся своей короткой, неуловимой улыбкой.

На другой день погода внезапно испортилась. Подул прохладный ветер, и пошел дождь. Сенокос был прерван. Около леса в длинных прокосах осталась лежать скошенная накануне трава... Ей не суждено было попасть в сарай в зеленом виде. Она желтела в длинных бороздах. Дождь равнодушно смывал с нее душистый запах и придавливал к мокрой земле. За прудом, около болота, осталось в копнах просушенное сено. Его не успели вывезти. Ветер сбил с некоторых копен верхушки и предоставил их во власть дождя. Только сено, сохнувшее у сарая, удалось кое-как убрать. На это сено бросились все и, быстро набирая граблями большие охапки, носили его в сарай, подгоняемые первыми крупными каплями дождя. Но даже и это сено не убрали полностью: часть осталась мокнуть в разбросанном виде под дождем в ожидании хорошей погоды.

Обильный дождь с небольшими перерывами лил почти целую неделю, насыщая низкие, сырые луга ненужной влагой. Там надо было еще косить, и старый Отти хмурился, глядя на обложенное серыми тучами небо.

Он рассчитал, поденщиков и ходил пасмурный. Эйно мало с ним разговаривал. А если и разговаривал, то больше ругался. Он был недоволен тем, что отец заставлял Митьку работать в дождливое время. Он говорил, что человеку трудно и неприятно в дождь работать. Человек имеет право отдохнуть в дождливое время или, по крайней мере, работать под крышей. Отти молчал в ответ, но он никак не мог понять сына. Как это так: отдохнуть в дождливое время! Ведь он же работник! Он получает пятнадцать рублей в месяц! Его для того и держат, чтобы он работал. И потом, какая же работа может быть сейчас под крышей! Пусть пока чистит мочило для льна. Там все равно нужно стоять в воде. Заодно уж мокнуть... и во время дождя не так пахнет гнилью. А вот когда вычистит все мочила, тогда, может быть, найдется работа и под крышей.

Но когда Митька вычистил все пруды, ему все-таки не нашлось работы под крышей.

Работа под крышей нашлась только самому Отти. Он гонял трех лошадей на новом, недавно выстроенном гумне. Там нужно было сделать твердый глиняный ток. Митька, весь мокрый от дождя, возил желтую глину и сваливал ее на гумне. Работница носила из колодца воду и поливала эту глину. А Отти гонял по этой глине лошадей, привязанных гуськом. Лошади бегали одна за другой вокруг него по чавкающей глине и месили ее.

Потом Митька утрамбовал эту глину, а старый Отти загладил ее сверху и оставил на просушку.

Дождь лил все так же обильно. Отти послал Митьку в лес рубить жерди для колосников на риге, а работницу послал на черный пар убирать камни.

Работница ходила по черной земле, подставляя согнутую спину дождю, и очищала пашни от булыжника. Она собирала булыжник в передник и, тяжело переставляя босые ноги по липкой земле, таскала этот булыжник до края пашни и высыпала на межу. Она была очень трудолюбивая и смирная, эта работница. Старый Отти потому и держал ее так долго, что она была смирная. Смирная работница всегда больше сработает. А в хорошем хозяйстве всегда найдется работа: и в дождь, и в холод, и в жару.

— Но все-таки ты Митьку не особенно гоняй, — говорил Эйно, — ведь устает человек. Ведь это... Ну, как сказать... бесчеловечно, наконец. И к тому же он мне бывает нужен... иногда поговорить надо... а ты его гоняешь в дождливую погоду в лес. Не пойду же я за ним туда!

— Да, я понимаю, — отвечал отец унылым голосом, — я понимаю...

И он тяжело вздыхал. Он ясно видел, что теряет сына. Ничем нельзя было его смягчить. Никакими ухищрениями нельзя было внушить ему любовь к своему родному дому и хозяйству.

Старый Отти подговорил свою жену, рыжую Эллу, осторожно узнать, что больше всего из пищи нравится Эйно. Старуха узнала, что больше всего он любит яичницу со свежей свининой и свежие сливки: сливки он любил пить просто так, без всего, как воду.

Тогда Отти заколол борова, которому надлежало еще жить до осени, и велел старухе жарить яичницу как можно чаще и ставить перед Эйно сливки целыми кружками.

А сам лукавый Отти во время обеда или завтрака как бы невзначай намекал на то, что не в каждом хозяйстве можно ежедневно питаться яичницей со свининой и иметь вдоволь сливок. Только в хорошем хозяйстве, где много рабочих рук, может быть хорошая пища. Те, кто отказались от работников, давно живут в бедности. Вот почтенный братец Яков Карьямаа разогнал всех, остался с одним больным сыном и теперь, наверно, скоро по миру пойдет.

Но сын молчал и как бы не слышал слов отца. Он выпивал свои сливки, вытирал губы и сидел спокойно. Только иногда мимолетная улыбка скользила по его лицу, хотя глаза при этом смотрели холодно, как расколотый лед.

Отец понял, что сына ему ничем не купить. Коммунист Эйно был неумолим. Он шел своим путем. Недаром он завел дружбу с работником и даже с работницей. Ну, с работницей — дело понятное, потому что и дружил он с ней больше по ночам. Но вот с работником зачем? Этого старый Отти никак не мог понять. Неужели работник для него ближе отца? Зачем они уединяются то в сарае, то в лесу? Какие у них могут быть разговоры? Ясно, что он и работнику проповедует свой коммунизм. Испортит парня, и тот будет требовать, кроме выходного дня, еще восьмичасовой рабочий день или запросит плату за все прошлые годы.

Старый Отти хмурился, когда видел их вместе, и спешил дать Митьке какую-нибудь работу.

Митька был родом из большого города, где провел все детство в приютах и интернатах. Ему надоело вечное недоедание, и он убежал в деревню искать сытой жизни. Прежде чем попасть к старому Отти, он много скитался по разным деревням.

Отти сначала боялся его взять, — мало ли воришек шляется? Он только рискнул пустить его ночевать и посадил ужинать, а сам все присматривался к нему. Он знал, что из такого голодного мальчика можно сделать иногда старательного, смирного работника, если он еще не побывал в руках настоящего хозяина, а все-таки боялся. Но когда худенький мальчик поел и сказал, несмело улыбнувшись, что первый раз в жизни наелся досыта, старый Отти перестал колебаться. Он пощупал у него руки и грудь и сказал по-русски:

— Ты можешь оставаться работать у меня, если хочешь. Ты еще плохой работник, но немного поможешь моему сыну. Я буду тебя хорошо кормить, только надо слушаться.

И мальчик остался. Первое время он часто страдал животом, а потом окреп и стал настоящим работником. Но он мало разговаривал и смотрел на людей угрюмо. Казалось, что он все время с недоумением пытается разрешить какой-то вопрос. Его худенькое детское лицо выражало какое-то недоверие к окружающим людям, даже что-то похожее на робость. Но широкая грудь и руки были сильны, как у взрослого, и короткие ноги не дрожали под мешками ржи.

Только в последнее время он стал немного разговорчивее, и выражение недоумения как бы начало сползать с его лица. Он стал приносить из русской деревни книги и читать их по воскресным дням.

А когда приехал Эйно, он ожил совсем. То, что писалось в книгах и газетах и говорилось на собраниях, он впитывал в себя с жадностью, но он еще не встречал настоящего борца за новую жизнь.

А тут приехал живой герой, о котором так много писалось в книгах и говорилось на собраниях. Он прямо и резко заявлял родному отцу, что тот кулак и он не потерпит этого. Вот это был герой! Это был настоящий, пламенный боец за новую жизнь.

Митька давно мечтал увидеть такого бойца, и вот он увидел его наконец.

Он старался прислушиваться к разговору братьев, когда они бывали вместе. Братья говорили по-эстонски, но он уже понимал их.

Митька очень гордился своей дружбой с Эйно. Он просто замер от счастья, когда Эйно первый раз заговорил с ним. Он не знал, что отвечать, и только смущенно и счастливо улыбался.

Тогда был уже поздний вечер и Митька очень усталый вернулся с покоса. В ожидании ужина он сел отбивать косу, а Эйно с пригоршней красной смородины вышел из сада и остановился, глядя на его работу. В сумерках вечера глаза Эйно казались какими-то безжизненными, бледными пятнами среди темной кожи лица. Они скользнули по согнутой фигуре Митьки и словно ощупывали и оценивали его. Эйно отправил в рот кисть смородины, протащил ее между зубами так, что все ягоды остались во рту, и, отбросив ветку, сказал, медленно и отчетливо выговаривая русские слова:

— Ты... как тебя... Митька. Ты после ужина подожди меня за тем сараем. Мне нужно поговорить с тобой.

И он медленно прошел дальше, наслаждаясь тишиной и запахами вечера.

После ужина Митька долго стоял около сарая. Было уже около одиннадцати часов. Он вставал обычно в четыре и сильно хотел спать. Но он терпеливо ждал. Его наполняла гордость при мысли о том внимании, которое оказал ему удивительный Эйно.

Эйно долго не приходил. Может быть, он разговаривал с работницей Фросей. Он часто шутил с ней по вечерам в саду около будки, даже задерживался иногда с ней в этой будке. Он вовсе не был горд, как думал вначале Митька, и не считал для себя постыдным вести дружбу с простыми работниками.

Но Митька устал его ждать. Он решил, что Эйно не придет, и, зайдя в сарай, прилег с краю на сено и моментально заснул.

Но сразу же его кто-то сильно встряхнул. Он сначала даже не понял, что его будят, и с большим усилием открыл один глаз. Ему показалось, что он просто видит неприятный сон, и он, снова закрыв глаза, подождал, чтобы сон изменился. Но Эйно снова сильно встряхнул его и отчетливо произнес:

— Вставай! Чего же ты? Я сказал тебе: ждать, а ты спишь. Ты не знаком с дисциплиной, дружище. Комсомолец должен быть дисциплинированным. Ведь ты комсомолец?

— Комсомолец, — тихо ответил Митька, смущенно улыбаясь и с трудом расправляя усталые члены.

— Ну вот. Пойдем-ка наружу, там чуть светлей.

И когда они вышли из сарая, Эйно спросил:

— Ты знаешь, что такое бокс?

— Не знаю, — смущенно сознался Митька. Он стоял перед Эйно босиком в белой полотняной застиранной рубахе и таких же штанах, резко выделяясь в сумраке летней ночи на темном фоне старого сарая.

— Бокс — это искусство кулачного боя. Бокс учит драться не просто так, как дерутся в деревне: развернутся с плеча и двинут. Бокс учит драться по особым правилам. Тот, кто знает бокс, может побить любого человека, не знакомого с боксом. Понятно? Кроме того, бокс развивает физически лучше, чем любой другой вид спорта. Бокс, можно сказать, заключает в себе все другие виды спорта. Все культурные страны знают и любят бокс. Каждый коммунист и каждый комсомолец должен овладеть боксом, так как им еще предстоит борьба и они должны быть всегда готовы. Понятно?

После этих слов Эйно для, наглядности продемонстрировал перед Митькой разные виды боевых стоек для дальнего и для ближнего боя, показал несколько приемов и выпадов, таких быстрых и неуловимых, что Митька ничего не успел разглядеть в буйном вихре движений его тела. Он видел только мелькающие кулаки и болтающийся во все стороны широкий серый костюм.

— Ну вот, — сказал Эйно, переводя дух, — теперь видал? Имеешь представление? Это сложное искусство. Тот, кто им овладел, должен постоянно тренироваться. Пропускать нельзя ни одного дня, а я вот уже сколько дней болтаюсь тут без необходимых снарядов и без тренера. Дальше так нельзя, мне нужен тренер. Вот я и хотел на тебе... Я хочу выучить тебя боксу, хочешь?

— Конечно, хочу! — радостно сказал Митька.

— Сколько тебе лет?

— Семнадцать.

— Ну вот, самая хорошая пора для начала. Ну, становись тут, вот так. Держи руки вот так. Я тебя научу сначала приемам защиты, а потом пойдем дальше.

И для Митьки открылся еще один кусочек мира. Он старался показать себя способным учеником, но ему было трудно. Его мускулы привыкли к медленным, однообразным движениям и продолжительному напряжению. Движения, к которым он привык, были несложны и требовали участия лишь основных мышц тела. Ходить он привык обыкновенно вразвалку, тяжело ступая на всю подошву, чтобы как можно меньше утомлять мускулы.

А тут ему приходилось быстро и легко отпрыгивать на своих коротких ногах, производить целый ряд сложнейших движений, уметь уклоняться от ударов, быстро сгибаться, поворачиваться и отбивать руками сыплющиеся на него градом удары Эйно.

Ему с большим трудом доставалось приобретение ловкости. Его члены постоянно были скованы усталостью и болью. В эти горячие дни он работал даже по воскресеньям и был свободен лишь поздно вечером и ночью, и Эйно часто упрекал его за вялость.

— Нельзя же стоять таким мешком, — говорил он. — Нужно двигаться, защищаться. Вот сейчас ты опять раскрыл солнечное сплетение. Я обязательно буду бить, уж такое правило. Видишь? Вот и сел. Ну, вставай скорее! Прими стойку! Не вздумай обижаться. Меня еще не так били. Ничего не дается без труда. Да ты устал, что ли? Чорт знает что такое! Батька прямо загоняет тебя работой. Ты его не слушай. Не старайся особенно. Он рад из тебя все соки вытянуть, уж такой человек...

Эйно щадил Митьку. Он не бил его по лицу. Он говорил, что если бы догадался привезти с собой перчатки, то можно было бы действовать свободнее. А пока приходится ограничиваться туловищем. Правда, иногда его рука давала промах и заезжала в лицо Митьке, но это случалось редко, и Митька не обижался. Он быстро усвоил нужную выдержку и способность легко переносить удары.

Эйно даже похвалил его несколько раз.

— У тебя выносливое тело и длинные, хорошие мышцы, — говорил он, медленно отчеканивая слова, — только они чересчур крепкие. Но все же из тебя может выйти толк...

И Митька, окрыленный его похвалой, старался блеснуть всем своим уменьем и, быстро работая руками, сам пытался перейти от защиты к атаке.

Тогда Эйно, коротко улыбнувшись, отбрасывал его далеко назад тяжелым ударом в грудь. И пока Митька, растерянно моргая глазами, медленно приподнимался с земли, Эйно смотрел куда-то в сторону своими ледяными глазами и спокойно поучал его:

— Ты не переходи в нападение пока, а только защищайся. Нападение у тебя не получается. Ты легче меня на десять кило и теряешь устойчивость в нападении. Получается детская игра, а мне играть некогда. Ты стой крепче в защите, понятно? Придерживайся дисциплины. Ну ладно. На сегодня хватит. Отдыхай.

И Эйно уходил, растирая на ходу мышцы груди и рук. Ему предстояло еще вымыться, обтереться полотенцем и затем предоставить себе девятичасовой сон. Он строго придерживался правил тренировки, как и подобает настоящему бойцу.

Иногда Митька, принимая от Эйно тяжелые удары и глядя в его холодные, бледные глаза, готов был думать, что тот лишен всяких человеческих чувств и сохраняет в себе только холодный, расчетливый дух бойца. Но Митька, конечно, ошибался. Он сам скоро узнал, что Эйно способен на очень сильные и горячие чувства.

Митька похудел за эти дни, но никогда он не был так счастлив, как в это время. Сам Эйно Карьямаа, студент вуза, член партии, уделял ему свое время и оказывал такое внимание.

А ведь ему нужен был полный отдых. Он сам говорил своему отцу, что у него в Ленинграде было так много нагрузки и он так переутомился, что врачи прописали ему полный отдых. Поэтому он никуда не ходил и не принимал участия в организации колхозов, хотя для этого так нужны были опытные, сведущие люди, нужны были пламенные большевики. Кругом чувствовалось какое-то напряжение. Люди волновались, и нужно было решительное и умелое руководство, а Эйно Карьямаа, к сожалению, не имел возможности помочь людям в организации колхозов и разъяснить им политику партии и правительства, хотя он и был студентом советского вуза. Предписание врачей заставляло его сидеть дома и только иногда совершать прогулку в поле и в лес.

Но все же, когда несколько эстонских хуторов примкнули наконец к русскому колхозу и устроили по этому случаю празднество в демидовском народном доме, Эйно тоже пошел на это празднество.

Должно быть, он был встречен там с радостью и восторгом и, наверно, выступил с блестящей речью и многое разъяснил людям.

Ведь это такая редкость для деревни — увидеть и услышать человека, который оканчивает вуз.

Правда, Митьке после говорили, что ни с каким восторгом Эйно не встречали и никакой речи он не произносил. Про него говорили даже совсем другое. Говорили такую чепуху, что Митька никак не мог поверить и удивлялся, как это можно так здорово врать. Говорили, что в Демидове будто бы оказались ребята, которых Эйно недавно побил, и что они подговорили силача Кольку Жимина вызвать Эйно на драку и поколотить его, а сами пригласили Эйно посмотреть новую колхозную баню. И вот около этой бани Колька Жимин будто бы толкнул Эйно так сильно, что тот едва не упал, и они начали драться. Сначала Эйно будто бы все оглядывался, точно боялся, что на него нападут сзади, но ему сказали: «Не бойся. Никто больше не тронет. Хватит с тебя одного». И тогда Эйно начал драться смелее. Митька знал Кольку Жимина. Он был среднего роста, но очень широкий, и мускулы так и перекатывались у него под рубашкой, точно гири, а ляжки были такие толстые, что брюки на нем то и дело лопались. И вот будто бы Эйно избил этого Кольку в кровь, а тот молчал и все лез на него и тоже бил без конца. Говорили, что Эйно дрался как чорт, но нельзя было понять, сердится он или нет, потому что он то и дело улыбался. Никто до этого не видел, чтобы так можно было драться. Он прыгал перед Колькой на разные лады и так избил его, что у того все лицо стало красным от крови. Но Колька все лез вперед и тоже бил, и Эйно все пятился и пятился от него. А потом будто бы появился Эльмар Уйт и прыгнул между ними. А Эйно опять улыбнулся и бросился на него и ударил в скулу так сильно, что всякий другой человек отлетел бы от такого удара на две сажени. Но Эльмар Уйт будто бы схватил Эйно и поднял его на воздух, и хотя тот сильно брыкался, он держал его так целых пять минут, пока тот не успокоился. Потом он бросил его на землю и сказал что-то по-эстонски, и Эйно медленно ушел прочь, не глядя на людей. Другие эстонцы даже перевели то, что сказал Эльмар. Он будто бы сказал: «Иди-ка, любезный, домой к отцу, пока я не вывернул тебя наизнанку и не понюхал, чем ты пахнешь внутри».

Митька смеялся, когда слышал этот рассказ. И выдумают же люди подобную чепуху, как будто Эйно способен на такое зверство, чтобы бить русских товарищей. И тем более нелепо, чтобы кто-нибудь мог устоять против Эйно, хотя бы даже сам Эльмар Уйт.

Правда, Митька заметил, что после этого дня Эйно ходил какой-то угрюмый и две недели не снимал костюма и не приходил на тренировку. У него даже заметны были две маленькие ссадины на лице. Но мало ли отчего могут быть ссадины и мало ли почему человек угрюм! У каждого свои заботы.

Все же Митька выбрал однажды момент и рассказал Эйно все, что слышал о нем, и спросил:

— Разве это правда, товарищ Эйно?

Эйно искривил свои тонкие губы.

— Какая чепуха! — сказал он.

— Я и то подумал, что врут, — обрадованно подхватил Митька. — Это пастух сам выдумал. Ведь там, в Демидове, очень хорошие ребята. Я хоть и не был там целый месяц (тут все работа горячая), но знаю, что теперь таких скандалов там не бывает, как раньше. Теперь не лезут в драку, а сразу обсуждают, если кто что-нибудь плохое сделает, и выносят на товарищеский суд... Вообще люди стали какие-то... сердечные после того, как вместе стали работать в колхозе. Теперь, если решают что-нибудь новое сделать или строить, то сразу говорят: «А как после этого будет тому-то и тому-то». Заботятся о других больше теперь...

— Ну, разумеется, — ответил Эйно, — колхоз дает большой толчок в культуре и смягчает нравы.

И когда Митька ушел, Эйно даже улыбнулся над этими странными слухами, пущенными о нем.

Эйно Карьямаа очень редко улыбался в жизни. Правда, иногда во время какого-нибудь веселого разговора казалось, что и он смеется. Но это не был смех. В глазах его не было веселого блеска, и губы не раздвигались в улыбке. Только из горла его слышался странный прерывистый звук, точно он слегка стонал от холода, заставляющего прыгать его нижнюю челюсть.

А по-настоящему он улыбался очень редко и то в такие минуты, когда обыкновенный человек проливал бы слезы.

Первый раз Эйно улыбнулся много лет назад. Он тогда в пьяном виде вспомнил своего любимого двоюродного брата Роберта Карьямаа и решил немедленно отомстить за его смерть. Он уже подступал с кулаками к бедному Пиетри, задушившему Роберта нечаянно во время припадка, и Пиетри, растерянно улыбаясь и моргая белыми ресницами, пятился назад, как вдруг Эльмар Уйт схватил Эйно сзади и бросил его на землю. Эйно хотел сразу вскочить, но Эльмар наложил на него свою большую руку и не пустил никуда. И сколько Эйно ни бился, он ничего не мог поделать с этой рукой. Рука лежала на нем до тех пор, пока он не успокоился. Тогда только он мог встать и, быстро улыбнувшись, уйти прочь. Сердиться ведь было не на что.

Второй раз он улыбнулся много лет спустя. Он тогда уже два года был в партии, окончил эстонский рабфак, куда так легко было попасть каждому эстонцу. Он уже поступил на краткие курсы совпартшколы, чтобы получить основательные политические знания, но бросил эти курсы и занялся боксом.

Конечно, ему пришлось туго без стипендии, и он очень много требовал денег от отца. Но, во-первых, он решил непременно вернуть в будущем эти деньги отцу, а во-вторых, он получил такую крепкую боевую закалку, что через полтора года выступил против сильнейшего боксера Ленинграда. Ленинградский боксер целых два раунда швырял его, как мешок с опилками, на веревки ринга, а на третьем раунде вышиб из него сознание.

Когда сознание вернулось к Эйно, он не заметил дружески протянутой к нему в перчатке руки противника. Он в это время смотрел противнику в лицо. А потом, быстро и неуловимо улыбнувшись, вышел. Наверное, он улыбнулся потому, что вспомнил свою забавную возню с Уйтом. Может быть, он даже на миг представил на месте лица русского боксера большое лицо Эльмара Уйта...

Через три месяца Эйно встретился с другим сильным боксером. Через него он думал пробить себе дальнейший путь в спортивном мире. Но боксер уложил его на втором раунде.

Потом Эйно решил поступить в вуз. С образованием нигде не пропадешь. Это не то что торчать, например, за токарным станком по семь часов ежедневно. В вуз было трудно, даже почти невозможно попасть. Но если человек очень сильно к чему-нибудь стремится, то он добьется этого непременно или умрет. Эйно не умер. Он поступил в вуз.

Но через год в вузе навели точные справки об его отце, узнали, что он получает от отца деньги, и хотели сразу исключить его из партии и из вуза.

С большим трудом он доказал, что отца он уже давно не считает отцом и что тот шлет деньги против его воли. Он даже улыбнулся, разъясняя это. Ведь все так просто. Сын проникнут идеями революции и ненавидит хищника-отца. Ведь это обычное явление в наше время. Ничего нет в этом удивительного. Это нужно приветствовать, не правда ли? А если у кого-либо есть сомнение, то пусть пошлют его куда угодно и на какую угодно революционную борьбу. Эйно никак не хотел расставаться с вузом. Ведь для него так важно углубить и расширить свои знания. Но с деньгами отца ему тоже не хотелось расставаться. Ему нехватало стипендии. Он удивлялся, как это другие живут на эту стипендию. И потом, он ведь непременно решил возвратить эти деньги отцу в будущем. И он условился получать деньги через Лизу. Кроме того, он собирался съездить к отцу и заставить его отказаться от хищнического способа наживы, а если тот окажется неисправим, то расстаться с ним навсегда. Коммунист не должен терпеть в своей родне кулаков, и вуз должен быть окончен.

От старого Отти через Лизу часто приходили тревожные письма, полные жалоб. Но Эйно, читая, только улыбался. Вообще, товарищи стали чаще замечать на его худощавом лице краткую, мимолетную улыбку.

В таком бодром состоянии он приехал в деревню, где повел яростную атаку против отца. В конце концов он взял от отца обещание, что тот держит работников только до осени, а потом увольняет их, продает лишний скот и машины, оставляет себе только двух коров и двух лошадей, сокращает посев и начинает жить своим трудом.

В эти дни по эстонским хуторам ходил какой-то невысокий человек с озабоченным лицом. Он был прислан из районного комитета партии. Ему поручили обойти эстонцев, еще не вошедших в колхоз, и попытаться вовлечь их.

Он обходил и разговаривал подолгу с каждым.

У маленького злого Юхана Ойнаса он ничего не добился, но, устало улыбаясь, обещал зайти еще раз. За калиткой он спросил дорогу на хутор Пютсипа, но Ойнас был раздражен. Он сказал:

— Не знаю я никакого Пютсипа! Ищи сам Пютсипа! Вот там Пютсип! — и он показал ему дорогу на хутора братьев Карьямаа.

Таким образом, невысокий человек с усталым лицом пришел на хутор старого Отти.

Семья Отти уже пообедала. Митька ушел пахать землю для озимых посевов. Фрося ушла жать озимую рожь. А трое мужчин задержались немного за столом и докуривали свои папиросы, пока старая, рыхлая Элла убирала со стола посуду.

Человек, войдя, приподнял кепку и сказал:

— Здравствуйте!

— Здравствуй, здравствуй! — ответила ему по-русски хозяйка, гремя посудой у плиты.

Мужчины за столом тоже кивнули головами.

Человек подошел к ним и остановился.

Он ждал приглашения сесть, но не дождался и молча стоял перед ними целую минуту с какой-то затаенной мыслью в глазах.

Потом он решительно сел перед ними за стол и обратился к старому Отти:

— Что же вы, товарищ Пютсип, отстаете от своих соседей? — сказал он. — Нехорошо. Мы считали вас передовым человеком. Вы такой культурный хозяин...

Человек приостановился немного и прислушался к странной, напряженной тишине, воцарившейся в комнате. Три мужских лица смотрели на него, не разжимая губ: одно лицо — поросшее седой щетиной, второе — поросшее рыжей щетиной, и третье — гладко выбритое лицо одетого по-городскому человека.

Даже старая Элла перестала на минуту греметь посудой и повернула к ним свое полное, дряблое лицо, посреди которого торчал нос, такой же маленький и острый, как у Эйно.

— Почему вы так отмахиваетесь от колхозов, товарищ Пютсип? — продолжал человек. — У вас, наверно, неясное представление о колхозах. Кто-нибудь наплел вам небылицы. Вы поймите, что...

— Я не Пютсип, — мрачно прервал его старый Отти.

— То есть как? — спросил человек. — Вы не Пютсип? А кто же Пютсип? — он вопросительно посмотрел на три угрюмых лица, обращенных к нему.

— Ах да! Понимаю, — весело хлопнул он себя по лбу. — Просто я не туда попал! Ошибся? Пютсип живет там, дальше, правильно?

— Нет, — сказал старый Отти, — там дальше Иоганес Карьямаа.

— Иоганес Карьямаа? А-а!.. А дальше?

— Дальше Яков Карьямаа.

— А потом?

— А потом лес. Сорок верст лес.

— Ах так, — протянул человек. — Вот оно что! Я, оказывается, не в ту сторону забрел, — он усмехнулся. — Бывают в жизни шутки. Это ваш сосед Ойнас надул меня, представьте себе. Такой чудак!.. Ну, а вы кто же будете?

— Я Отти Карьямаа.

Человек вдруг сразу стал серьезным и медленно поднялся с табуретки. В глазах его мелькнула затаенная тревога.

— Ах, вы Отти Карьямаа. Так-так, — сказал он, внимательно вглядываясь в лицо хозяина.

— Какого чорта ему нужно? — проворчал Михкель по-эстонски.

— А чорт его знает! Мало ли их, дармоедов, шляется, — ответил ему отец.

— Нет, уж вы, пожалуйста, говорите по-русски, — попросил человек.

— Куда же вы так спешите? — спросил Михкель. — Посидите, разве вы с нами не хотите поговорить о колхозах?

Человек пошевелил губами.

— С вами — нет! — ответил он и стал еще серьезнее.

— Почему же? — спросил Михкель и попробовал изобразить улыбку на своем рыжем лице. — Разве мы недостойны?

— Не знаю... Но думаю, что вам... вообще не придется быть в колхозе.

— Не придется? Значит, вечные единоличники?

И Михкель опять изобразил улыбку среди своей рыжей щетины.

— Нет, зачем же... вас просто, может быть... попросят отсюда...

— Как попросят? Кто попросит?

— Об этом спросите лучше своих бывших батраков. — И он повернулся, чтобы итти. Но Отти остановил его.

— Как это попросят? — Старый Отти даже привстал за столом. Он весь подался вперед, упираясь длинными руками о край стола так, что плечи поднялись вверх до самых ушей. — Кто попросит? Ну зачем говорить глупости? Не может этого быть.

Нет, он никак не хотел верить этим слухам. Пусть говорят что угодно, он будет смеяться над ними. Этого не может быть. Это только шутки. И он усмехнулся, сложив складками щетинистую кожу на щеках. У Михкеля глаза превратились в узкие щели и на рыжих щеках вздулись бугры. Он сказал по-эстонски:

— Если эта чортова душа сейчас не уберется отсюда, я брошу его об стенку и раздавлю ногой! — и он громко выкрикнул последние слова.

— Михкель, не смей! — взвизгнула испуганно старая Элла и схватилась за свое больное, сердце. Она не могла переносить слишком больших волнений.

Человек беспокойно оглянулся на нее.

В это время Эйно двинул в сторону тяжелый стол, и тогда комната наполнилась шумом и криками.

— Убью-ю паразита! — заревел Михкель и схватил человека за грудь так, что все складки на его одежде стянулись к одному месту, словно лучи. — Кто дал вам право выселять? Попробуй только сунуться в мой дом! Я не для того дрался за советскую власть, чтобы теперь мне не давали жить, как я хочу. Убью, сволочь! — И он тряс человека, точно ком тряпья.

Эйно засунул руки в карманы и спокойно смотрел на действия брата. Старый Отти вплотную придвинулся к двум сцепившимся людям, не зная, что предпринять, и нервно потирал рукой подбородок. Элла не могла вынести этого зрелища. Она судорожно раскрыла рот и оседала вдоль плиты, пока не уткнулась в кучу дров.

И тогда человек открыл бледный рот.

— Как вы смеете меня бить? — спросил он. Но его никто не услышал. Он спросил это тихим голосом, а Михкель производил много шума, тяжело топая ногами и крича о том, что вытряхнет из него все кишки. Человек хотел громче повторить свой вопрос, но не мог: Михкель уже успел растрясти ему грудь. Бледное лицо его покрылось пятнами румянца от напряжения.

А Михкель, чувствуя за собой молчаливое одобрение брата и отца, крепче сдавил складки одежды гостя и размахнулся свободным кулаком, нацеливаясь в бескровные губы.

— Как вы смеете трогать меня? — еще раз спросил человек, приблизившись к лицу Михкеля, и в сдавленном голосе прозвучало такое искреннее изумление, что даже Михкель приостановил свой кулак и, поморгав глазами, мысленно задал себе тот же вопрос.

— Прочь руки! — сказал человек и попробовал оторвать от своей груди руку Михкеля. Но слабость его пальцев снова приободрила Михкеля, и он, стиснув челюсти, опять взмахнул кулаком.

— Я теперь знаю вас, Михкель Карьямаа, — прошептал человек, глядя прямо в глаза Михкеля. — Я слыхал, как вы воевали за советскую власть...

И Михкель опять опустил кулак. Человек приблизил свои глаза совсем близко к его лицу, и в них теперь почему-то не было тревоги. В них даже мелькнуло что-то похожее на насмешку.

— Вы действительно пролили много крови за советскую власть, — прошептал он, усмехаясь. — Вы два раза резали себе руку, чтобы не попасть на фронт. Вот как вы дрались за советскую власть. И потом, на ваше счастье, вы заболели тифом и вернулись домой.

Михкель больше не взмахивал кулаком, он слушал. Все трое мужчин хмуро тянули шеи к дрожащему от напряжения человеку.

— Как вы смеете заявлять о своем праве жить здесь? Чем вы докажете это право? Вы жили тут сорок лет, но в то время как вы богатели сорок лет, другие люди вокруг вас не вылезали сорок лет из нищеты, на которую вы их обрекали. Так разве это заслуга ваша? Разве это заслуга — уметь жить богато среди чужой нищеты? Убивать нужно за такую заслугу!

Человек гневно взглянул снизу вверх на угрожающие лица людей, собравшихся его бить.

— Но мы не собираемся вас убивать! — милостиво сжалился он над ними. — Нам до вас дела нет. Мы бьем то зло, которое вызывается вашим присутствием. Вы мешаете нам сделать всех людей счастливыми. Неужели вы этого не понимаете?

Человеку все еще удавалось сдерживать то, что рвалось из груди и душило горло, хотя голос его стал еще глуше и тише.

— Неужели вы надеетесь, что мы все оставим по-прежнему? Нет, не бывать этому! Прочь свои грязные руки, Михкель Карьямаа, или это не пройдет тебе даром, слышишь? Вы все жестоко ответите за это.

Его сдавленный, напряженный голос внезапно прервался, словно лопнула нить, не выдержавшая напряжения.

Назад! — сказал Эйно Михкелю. — Отпусти!

— Ну! — и, видя, что брат не отпускает, он ударил ребром ладони по его руке, и тот, зашипев от боли, отдернул руку.

— Успокойтесь, — сказал Эйно. — Никто вас пальцем не тронет. Я не позволю. Я сам чужой в этой компании. Вы напрасно ругаете нас всех огульно. Надо разбираться!

Человек внимательно посмотрел на Эйно и ничего не ответил, доставая из кармана платок. Четыре человека стояли близко друг к другу и молчали, тяжело дыша. И каждый из них думал о чем-то своем.

Потом человек изогнулся и наконец судорожно закашлялся, прижимая к губам платок. Он кашлял целых четыре минуты с таким усилием, что красные пятна на его бледных щеках стали еще ярче и на лбу под кепкой выступили крупные капли пота. А трое рослых мужчин и одна расслабленная женщина смотрели на него и молчали.

Потом человек взглянул на свой платок, пропитавшийся кровью, хотел что-то еще сказать, но снова закашлялся и так, кашляя, вышел из комнаты.

После этого случая Эйно больше не разговаривал с отцом, и старый Отти понял, что сын для него потерян окончательно. Теперь ясно определилось, на чьей стороне сын, и не было никакой надежды вернуть его обратно. Старый Отти тоже не искал разговоров с сыном. Все равно разговаривать было бесполезно. Он ходил пасмурный и тяжело вздыхал.

Однажды вечером Эйно сказал ему:

— Завтра разбудите меня в девять и запрягите лошадь... на станцию.

— Хорошо, — тихо ответил старик, — хорошо.

Он знал, что у Эйно было еще две недели свободных, но раз он уезжает, значит все понятно. Да и не могло быть иначе. Ну что ж! Пускай едет. Без него можно будет снова взять поденщиков. Луга нужно выкосить, хлеб нужно, убрать, лен нужно выдергать и обработать. Чорт их подери! Пусть грозят и говорят что хотят, но его хозяйство должно жить, и крепнуть, и расти. Вот и все.

Вечером Эйно в последний раз прошелся по родным полям. Он прощался с ними. Ведь он покидал их навсегда. Остановившись у сада, он прислонился плечом к забору и долго смотрел на запад, облитый яркими красками.

В это время к нему подошла Фрося в своем полинялом синем платье.

Она, видимо, только что вымылась, потому что из-под платка торчали мокрые темные пряди и загорелые щеки были покрыты особенно ярким, даже блестящим румянцем. Она взглянула на него снизу вверх своими большими глазами и тихо спросила:

— Уезжаете, Эйно Осипович?

Эйно мельком оглянулся на нее и снова повернулся к умирающему закату.

— Да, — ответил он, — приходится. Ничего не поделаешь — дела.

— Еще бы, — сказала она, — у вас там совсем другая жизнь. Делов, поди, столько, что и нас не вспомяните...

Эйно ничего не ответил.

— А почему так долго не приходили, Эйно Осипович? — прошептала она.

Он откачнулся от забора и нахмурился.

— Нельзя же без конца заниматься глупостями. Всему свое время. Пошалили — и хватит... — он глубоко засунул руки в карманы и всем своим видом показал, что ему пора итти.

— Я вас не увижу больше, Эйно Осипович... жать пойду завтра рано...

Она подняла к лицу вздрагивающую руку. Она не знала, что делать с этой рукой, и, раскрыв губы, стала водить ногтем дрожавшего мизинца по своим стиснутым белым зубам. При этом глаза ее, смотревшие на запад, постепенно наполнялись влагой, отражая в себе отблески заката.

Эйно, подумав немного, вынул одну руку из кармана и тронул Фросю за локоть.

— Ну, прощай, — сказал он, не глядя на нее. — Ты… хорошая девушка... Добрая. Увидимся ведь еще... когда-нибудь. Я даже напишу... если удастся...

И он ушел.

Ведь нельзя же так легко отдавать себя во власть мелочам, когда впереди столько суровой борьбы.

На другой день утром Эйно навалил свои чемоданы на повозку, обнял мать и сказал отцу:

— Ты мне не пиши...

— Хорошо, — сказал отец, — хорошо. — И он долго смотрел вслед сыну, которого терял навсегда.

Пока повозка катилась к проселочной дороге, Эйно, сидя рядом с Михкелем, обозревал поля, залитые солнечным светом. Все эти шуршащие зрелые колосья ржи, желтеющие ячменные и овсяные поля были теперь совсем чужие ему. Горох не манил своими сочными стручками, и даже красные мохнатые цветы еще нескошенного, жирного клевера не трогали его своим ароматом. Все это было чужое, и он не собирался сюда возвращаться никогда.

Они уже выехали на проселочную дорогу и проехали по ней около полкилометра, когда услыхали чей-то зовущий голос. Они посмотрели в ту сторону и увидели маленькую белую фигурку, бежавшую к ним из-за бугра между посевами льна и овса. Это был Митька. Он пахал за бугром озимый пар с утра и не успел попрощаться с Эйно. Эйно помахал ему рукой и снова погрузился в свои думы. Но Митька все бежал. Он бросился наперерез через картофельное поле, проскочил сквозь придорожные кусты, прыгнул через канаву и очутился на дороге в сорока шагах позади повозки. Тогда Эйно слез на дорогу и сказал Михкелю:

— Надо попрощаться. Ты поезжай. Я догоню у ручья. — И стал ждать Митьку.

Тот приблизился к нему в своей полотняной застиранной одежде, шлепая босыми ногами по серой дорожной пыли. На его худеньком, полудетском лице была широкая улыбка. Ведь он боялся, что не успеет попрощаться со своим учителем, который так и не научил его приемам нападения. Он боялся, что тот уедет и не скажет ему ни одного слова на прощанье, а теперь он видел, что тот задержался ради него на дороге, отпустив брата далеко вперед, и это очень радовало и трогало его. Он остановился перед Эйно, доверчивый и сияющий, ожидая теплого прощального слова.

Эйно целую минуту молча смотрел на него своими странными глазами, похожими на осколки льда. Он смотрел прямо в лицо Митьки, но казалось, что он смотрит мимо или не видит этого лица, или видит вместо него чье-то другое лицо.

Чье же другое лицо он мог видеть? Может быть, это было лицо упрямого демидовского бегуна, способного догнать его в сапогах, без всякой тренировки? Или это было лицо Кольки Жимина, способного избить любого опытного боксера без всякого знания бокса? Или, может быть, это было крупное, веселое лицо Эльмара Уйта? Того самого Эльмара Уйта, в чьем лице, быть может, воплотилось все враждебное для Эйно? Кто знает, что видел в лице Митьки странный, холодноглазый Эйно. Может быть, он просто вспомнил крепкую и уверенную защитную стойку Митьки и его многообещающие кулаки... Трудно ответить на все это.

Но он целую минуту смотрел на Митьку своими двумя осколками льда и потом улыбнулся своей мимолетной улыбкой, и холод пробежал по мокрой спине Митьки от этой улыбки. Он в первый раз видел эту улыбку так близко, при ярком дневном свете. Так вот какая была эта улыбка!.. Нет, это не было улыбкой. Это была страшная смесь из непримиримой ненависти, ярости и злобы, которая на короткий миг опускала вниз зрачки белых глаз, раздвигала в сторону губы, выбрасывала нижнюю челюсть и снова со скрежетом ставила ее на место.

Эйно улыбнулся этой жуткой улыбкой, оглянулся по сторонам и спросил, отчеканивая каждое слово:

— Ты чему рад, советская скотинка?

И вдруг своим страшным ударом в челюсть отбросил Митьку в придорожную канаву.

Старый Отти ошибался. Он вовсе не терял своего любимого сына. Их места в жизни были рядом.

Ведь это было так ясно с самого начала.