Рассказы

ЛЕППЯЛЕХТИ

Наконец-то Матти Леппялехти дождался удобного случая. На этот раз он медлить не стал. Схватив Юхо Ахо левой рукой за грудь, он тряхнул его раза два и ударил кулаком правой руки прямо по морде. Рот у Юхо сразу же скривился набок, и из него потекла кровь. Но Леппялехти, несмотря на это, тряхнул его еще несколько раз и еще несколько раз ударил по морде.

Конечно, Юхо Ахо был не из тех, которые позволяют себя бить просто так, не брыкаясь и не пробуя дать сдачи. Но Леппялехти очень крепко держал его за грудь и тряс так сильно, что длинные ноги и руки Юхо болтались во все стороны, как плети. Своим кулаком Леппялехти прямо-таки продолбил ему лицо насквозь, а левой рукой тряхнул напоследок так сильно, что ноги и руки Юхо совсем оторвались от туловища и разлетелись в разные стороны.

Все бы ничего, но одна нога Юхо отлетела так неудачно, что задела по зубам самого Леппялехти. Он хотел поймать ее и отбросить к чорту, но она, изловчившись, опять хватила его по зубам. А сам Юхо при этом заорал дико и насмешливо: «Леппя-лехти, Леппя-лехти, Леппя-лехти!» И все разлетевшиеся куски его тела тоже завопили со всех сторон: «Леппя-лехти, Леппя-лехти, Леппя-лехти!» И только тогда Матти Леппялехти проснулся и открыл глаза.

Под ним на глубине трех метров попрежнему ревела река, разбиваясь вдребезги о каменистые пороги, с беспрерывным потоком шли бревна разной величины, крутясь и подскакивая у мокрых камней.

Люлька, в которой Леппялехти сидел, сильно раскачивалась от ветра, и он уже два раза ударился зубами о ее твердый край, чуть не выпустив при этом из рук багор. А эхо, отражаясь от обоих каменистых берегов, продолжало орать:

— Леппя-лехти, Леппя-лехти, Леппя-лехти!

Леппялехти вытер слюну с ушибленных губ и, придерживая одной рукой багор, лежавший поперек люльки, заглянул вниз.

Он проснулся во-время. Там опять начинался затор, и опять около того же кривого камня, покрытого зеленой слизью. Какая-то очень тяжелая кокора вцепилась в него своей корневой частью, а другим концом уперлась в соседний камень, низенький и широкий, возле которого постоянно клубилась белая пена. Кокора окунулась в эту пену и не захотела двигаться дальше. А на нее полезли другие бревна, тоже пачкаясь в пене и тоже готовые приткнуться тут надолго.

Но Леппялехти, внимательно нацелившись, вонзил сверху багор в ленивую кокору и, оттянув ее от зеленого камня, протолкнул вперед. Вслед за ней пришли в движение и остальные бревна. Со стоном и кряхтением протиснулись они между обоими камнями, налезая друг на друга и становясь на дыбы. А ветер сдул с них пену и понес ее над кипящей рекой, словно клочья ваты.

Когда бревна, вырвавшись на свободу, помчались вперед, Леппялехти бросил взгляд на все остальные камни. У остальных камней пока еще не было видно скопления бревен. Тогда Леппялехти втащил обратно свой длинный багор и снова положил его поперек люльки.

Все бы ничего, но оба каменистые берега, поросшие густым хвойным лесом, попрежнему орали голосом Юхо Ахо:

— Леппя-лехти, Леппя-лехти, Леппя-лехти!

И от этого крика некуда было деваться. Юхо Ахо стоял метров за триста выше по реке и, как всегда, драл свою широкую глотку.

Леппялехти мог бы даже увидеть его, если бы оглянулся. Но Леппялехти не хотел оглядываться и не хотел его видеть. Он хотел бы находиться как можно дальше от Юхо Ахо. Он даже просил мастера не ставить Юхо близко к его участку во время сплава, но мастер не послушался и поставил Юхо почти рядом с Леппялехти, у круглых камней. И теперь ни днем, ни ночью не было от него покоя.

Если бы Леппялехти был уверен в том, что вот этот участок у нижних порогов отдадут кому-нибудь другому, а не Юхо Ахо, то он бы отказался от него и ушел бы куда-нибудь подальше к верховьям на срывку леса, только бы не видеть и не слышать Юхо Ахо. А в люльке пускай бы болтался кто угодно. Но он знал, что если он откажется, то этот участок сразу же отдадут Юхо Ахо, а Леппялехти никак не хотел, чтобы этот участок достался Юхо Ахо. Пусть нижние пороги достанутся кому угодно, но только не Юхо Ахо.

Вот почему Леппялехти молча кивнул головой, когда мастер предложил ему занять место у нижних порогов.

Может быть, мастер тоже тайком про себя думал, что не Леппялехти заслужил право на нижние пороги, а Юхо Ахо, но он вслух не сказал этого. И Юхо тоже не спорил. Ну и что ж! Пусть пеняют на себя. Леппялехти никак не мог им уступить на этот раз нижние пороги. Он еще в начале соревнования заявил, что выиграет эти пороги, и он должен был всем показать, что он действительно выиграл их. Вот и все.

Правда, что-то заскребло у него на сердце, когда он кивнул мастеру, и после этого он опять не решился подать ему заявление о вступлении в партию. Но что ж делать? Иначе нельзя было поступить.

Леппялехти достал из кармана трубку и начал набивать ее табаком.

Юхо Ахо умолк на время. Должно быть, он завалился кверху брюхом на солнце или жрал что-нибудь в своем шалаше. Делать ему там почти нечего. Леппялехти хорошо знал его участок. Несколько больших камней засоряют на том участке реку у самого берега. Если между ними иногда и застрянут бревна, то это не мешает основному потоку леса двигаться по реке дальше, мимо этих камней.

Юхо может очистить камни сразу от первых же застрявших в них бревен, а может спокойно проваляться на берегу хоть весь день, дожидаясь большого завала, и от этого мало что изменится.

Мастер, конечно, знал, что Юхо будет бездельничать на том участке, но он рассчитывал, наверно, что Леппялехти устанет от бессонных ночей и запросит помощи, а Юхо легко может его заменить. Но он зря на это рассчитывал. Леппялехти не собирался никого звать на помощь и тем более — Юхо Ахо. Он собирался удержать за собой нижние пороги до конца сплава, хотя бы ему пришлось для этого не спать все десять суток подряд.

Леппялехти сунул трубку в рот и закурил ее, пригибаясь от ветра внутрь кабинки и пряча спичку в своих больших ладонях. Потом снова заглянул вниз и взялся рукой за трос, на котором висела кабинка.

Там, внизу, немного в стороне, опять начали скапливаться бревна.

Леппялехти, перехватывая рукой железный трос, подтянул туда кабинку и снова взял багор в обе руки, нацеливаясь вниз.

Ветер дул так сильно, что кабинка не только раскачивалась, но даже слегка сама передвигалась по тросу, поскрипывая обоими блоками, на которых она держалась. Сухие былинки, прошлогодние листья и даже мелкие сучья высоко взвивались над пенистым потоком, перелетая с одного берега на другой. Деревья на обоих берегах гнулись от ветра и шуршали своими густыми хвойными вершинами; вода шумно урчала и пенилась, разбитая на множество каскадов; бревна с глухим стуком ударялись о камни, и эхо, многократно отражая все звуки, превращало их в непрерывный ровный шум.

Но вдруг в этот шум опять ворвался дикий, оглушительный рев, как будто кому-то вспороли брюхо и потянули из него кишки. А эхо тотчас же с готовностью многократно повторило этот рев.

Леппялехти спокойно положил багор на место и откинулся на своем сиденьи, посасывая трубку. Он знал, что это опять рявкнул Юхо Ахо за его спиной, и знал, зачем он рявкнул. Он рявкнул для того, чтобы прочистить глотку, а потом запеть. И действительно, за этим ревом сразу же последовала песня, которая, по правде сказать, почти ничем не отличалась от этого рева. Петь Юхо Ахо совсем не умел. Он орал, а не пел. Орал так, что заглушал всякий шум и треск на реке, и эхо орало вместе с ним.

Леппялехти вынул трубку изо рта, не спеша выпустил дым, сплюнул через край кабинки и снова медленно вложил трубку в рот.

Если бы не было разных правил и законов, которые запрещают пускать в ход кулаки, то он поймал бы Юхо Ахо где-нибудь в лесу, взял бы его тихонько за грудь и колотил бы его головой о дерево до тех пор, пока у него не вылезли бы на лоб глаза и пока он не заревел бы точно так же, как сейчас, но уже не от избытка своего постоянного дурацкого веселья, а от боли. От боли заревел бы, длинный идиот. А Леппялехти и после этого добавил бы ему еще несколько раз по морде кулаком.

Леппялехти снова выпустил дым изо рта и покосился на оба берега. Когда ему приходили в голову такие мысли, он всегда вспоминал про мастера Егорова и про заявление в партию, которое теперь уже было написано и лежало у него в наружном кармане на груди. Леппялехти даже пощупал карман, чтобы убедиться, что заявление не потерялось. Он бы еще в начале зимы подал это заявление, если бы не Юхо Ахо.

Юхо Ахо портил ему всю жизнь и постоянно торчал на дороге. Это было просто какое-то наказание, посланное для Леппялехти. Ну пускай бы он только высмеивал его, пускай бы орал на него при всякой встрече, пускай бы обзывал по-разному — чорт с ним! Леппялехти к этому привык и сумел бы все пропустить мимо ушей и не пошевельнул бы даже пальцем, чтобы ударить его, как бы ни чесались при этом руки. Но Юхо Ахо вздумал помогать Леппялехти. Он вздумал выручать его в трудные для Леппялехти минуты, вот что Леппялехти никак не мог ему простить.

Когда осенью, во время вывозки леса на лед, Леппялехти нечаянно провалился в воду, Юхо Ахо первый протянул ему жердь.

Конечно, Леппялехти не сразу ухватился за эту жердь, когда увидел, что за другой конец ее держится Юхо, растянувшийся животом на льду. Он сначала попробовал выбраться без всякой жерди. Но тяжелые сапоги, налившиеся водой, топор, висевший за поясом, и быстрое течение так сильно тянули его под лед, что он все-таки уцепился за эту жердь, стараясь при этом не смотреть на Юхо. Чорт с ним! Пускай помогает. Но благодарности от Леппялехти пусть не дожидается. Нехватало еще, чтобы Леппялехти стал благодарить Юхо Ахо за что-нибудь.

Все бы ничего, но Юхо после этого стал изводить его еще сильнее. Он при каждом удобном случае кричал хвастливо и встречным и поперечным о том, что он спас Матти Леппялехти от смерти. Нельзя было выйти из дому, чтобы не услышать его противный крик. И на работе, и в столовой, и в лавке, и в клубе не было от него прохода. Даже в читальне этот рыжий веснущатый дьявол вырастал вдруг перед Леппялехти во весь свой огромный рост и орал так, что дребезжали стекла:

— А-а, Матти Леппялехти пришел! Живой утопленник! Поглядите на него. Идет и переваливается важно, словно гусь, как будто это и не он хотел нырнуть под лед на прошлой неделе и нас всех оставить сиротами горькими. Ну, как живешь, квашня пузатая? Не думаешь больше топиться? Ты скажи, когда надумаешь. Я кран подъемный приготовлю, а то надорваться можно — такую увесистую глыбу руками тащить.

Если же при этом Леппялехти отстранял его рукой и спокойно проходил мимо, то Юхо обижался и кричал ему вслед еще громче:

— А ты чего толкаешься, жирный чорт! Его от смерти спасли, а он еще толкается! Загордился, в живых оставшись! Знал бы, нарочно подпихнул тебя под лед, чтобы не зазнавался, тюлень белобрысый!

Леппялехти спокойно проходил дальше, садился за стол и принимался читать что попадалось под руку. Но только он в это время плохо понимал то, что читал. Перед глазами он видел не буквы, а совсем другое. Он видел, как он берет Юхо Ахо левой рукой за грудь и, тряхнув его раза два, бьет его по морде, чтобы он помнил, сволочь крикливая, что нельзя без конца издеваться над Леппялехти.

Но по наружности Леппялехти выглядел в это время совсем спокойным. Голубые глаза его, притаившиеся под белыми бровями, не спеша скользили по строчкам, а на широком лице не отражалось никакого признака досады, и только челюсти его сжимались, быть может, немного сильнее, чем обычно.

Мастер Егоров уже давно советовал ему подать заявление в партию, но Леппялехти медлил. Что-то подсказывало ему, что это не совсем подходящее время для вступления в партию, когда внутри тебя все кипит от злости и тебе мерещатся чужие поломанные кости и кровь.

А Егоров не унимался. Он давал читать Леппялехти разные книги и брошюры, разъяснял ему все непонятные места и снова и снова заговаривал насчет заявления. Тогда Леппялехти прямо сказал ему:

— Нет. Рано мне еще в партию.

— Почему же? — удивился Егоров.

— Так. Чего-то мне еще нехватает.

— Пустяки, — ответил Егоров, — мы знаем, чего тебе нехватает. Это все поправимо. Но мы знаем также все твои другие качества, которые доказывают, что тебе давно место в партии.

Леппялехти ничего не ответил на это, и Егоров на время оставил его в покое.

Все бы ничего, и Леппялехти, может быть, в конце концов подал бы заявление. Но в начале весны в лесу затеяли соревнование, а Юхо Ахо ввязался в это соревнование. И после этого опять все пошло прахом.

Леппялехти выколотил трубку о край кабинки, сунул ее обратно в карман и заглянул вниз. Ветер с новой силой качнул кабинку и чуть не сорвал с Леппялехти шапку. Он сильнее натянул ее на голову и снова взялся рукой за трос, упираясь ногами в дно кабинки.

Там, внизу, в двух местах опять застряли бревна. Разбивая багром заторы, Леппялехти старался не слушать крика Юхо Ахо. Он сопел и пыхтел нарочно громче обыкновенного. Кабинка сильнее раскачивалась от его усилий, и блоки визжали и скрипели, скользя по тросу взад и вперед. Леппялехти с удовольствием прислушивался к их скрипу. Но стоило ему чуть приостановиться, как звериный крик Юхо снова врывался в его уши с такой отчетливостью, как будто Юхо стоял не за триста метров отсюда, а совсем рядом, вот здесь на правом берегу, за этой деревянной вышкой, около той рыжей скалы, на которой повисли сбоку две кривые тощие березы и одна огромная корявая сосна, окруженная молодыми елками. Леппялехти протолкнул последнее застрявшее бревно и сердито сел на доску, положив багор поперек люльки.

Скалы, и бугры, и камни на правом берегу орали, на левом берегу орали, и лес вокруг орал, кланяясь высокими вершинами на все четыре стороны. Даже ветер как будто подхватывал этот всеобщий крик и нес его над рекой вместе со всякими щепками и мусором.

Чтобы немного отвлечься от этого сумасшедшего крика, Леппялехти достал в углу кабинки хлеб со свининой и принялся медленно жевать, отрезая поочередно финским ножом то кусок хлеба, то кусок сала. Но и это не отвлекало его от крика. Тогда он слегка перегнулся через край кабинки и стал смотреть на воду и на бревна.

Вода внизу тоже шумела и ревела, но гораздо приятнее, чем Юхо Ахо. Этот шум Леппялехти мог слушать без конца, не выходя из терпения. Он даже успел полюбить этот шум. Уже три весны подряд он обслуживал во время сплава этот участок. Он знал тут каждый камень, знал глубину дна у каждого камня и все капризы воды, сбегающей широкими каскадами с одного уступа на другой. Он работал здесь и при глубокой воде и при мелкой. При мелкой воде работать здесь гораздо труднее. Из-под воды высовывается такое множество камней, что приходится почти беспрерывно передвигать люльку вдоль троса от одного берега к другому. Бревна застревают в разных местах одновременно, и тогда уж не до отдыха.

А в этом году снег был особенно глубок, и река разлилась шире обычного. Работать было совсем легко. За первые трое суток Леппялехти успел уже раз восемь подремать, и не только в люльке, но и в будке, под овчинным тулупом. И даже за четвертые и пятые сутки он успел еще несколько раз вздремнуть, хотя вода уже пошла на убыль. Правда, через каждые десять-пятнадцать минут он просыпался и бежал к реке, но все же успел отдохнуть немного. Пока вода еще не очень сильно пошла на убыль, он не особенно боялся заторов. Их нетрудно было разбить при высокой воде. И если он иногда даже видел с берега, что где-нибудь в стороне от средних камней начинают скапливаться бревна, он не особенно спешил к ним. Но когда он замечал, что скопление начинается посредине реки, он торопливо шел к вышке, взбегал по лестнице на ее верхнюю площадку, отвязывал от столба кабинку, влезал в нее и катился на блоках по тросу к самому опасному месту.

Посредине реки нельзя было ни на минуту оставлять затор. Здесь, вот у этого кривого зеленого камня, похожего на бабу-ягу, и другого, низенького и пузатого, начинались все беды.

В низенький пузатый камень беспрерывно била особенно сильная струя воды, падающая с верхних уступов. Она била в него наверно уже не один десяток лет, а может быть, и не одну сотню лет, и продолбила в нем порядочное углубление, возле которого постоянно клубилась пена, вылезающая хлопьями на поверхность камня, откуда ее сдувал ветер и смывала вода.

Когда по реке шел деловой лес, тяжелый и крупный, надо было смотреть в оба. Если большое бревно задевало одним концом за кривой камень, покрытый зеленой плесенью, то другой его конец непременно заносило так, что он попадал в углубление пузатого камня, и, остановившись таким образом, бревно сразу же загораживало дорогу всему остальному лесу, идущему вслед за ним в этот проход.

Конечно, и у других камней случалось какому-нибудь неуклюжему бревну становиться поперек, но там не было подобной ловушки, и нередко получалось так, что едва начавшийся затор прорывался сам собой под напором других бревен. А пузатый и кривой камни крепко держали свою добычу, и тут уж нельзя было терять ни минуты. Бревна, наткнувшись на неожиданную преграду, останавливались, наседали друг на друга, становились торчком и так придавливали первое застрявшее бревно, что его уже почти невозможно было вытащить из-под других. Нужно было освобождать его в самом начале затора.

Три года тому назад один малоопытный сплавщик не уследил за этим и допустил залом, который не могли разбить в течение трех дней. А за это время вода спала, и почти половина леса осталась зимовать на обмелевшей реке, не дойдя до озера. Тут нужен был очень опытный глаз и большая выдержка.

Кроме того, не всякий решался болтаться над бурливым потоком с его устрашающими камнями. Трос и люлька раскачивались и скрипели, заставляя замирать непривычное сердце. Даже у Леппялехти иногда слегка кружилась голова.

Вот и сейчас ему стало казаться, что не река с бревнами несется вниз, прорываясь между камнями, а сам он вместе с люлькой и тросом стремительно мчится вверх по течению, в то время как пенистые струи с бревнами на них, разделенные на части этими камнями, быстро уходят в противоположную сторону.

Леппялехти невольно повернулся назад. Ему показалась, что даже крик Юхо за его спиной стал быстро к нему приближаться. Но едва взгляд его скользнул по берегу, как снова все установилось на свое место. Пороги, оказывается, ничуть не сдвинулись ни взад, ни вперед, и трос висел на том же месте между двумя столбами, установленными на обоих берегах. Только он уже заметно провис и мотался от ветра вместе с люлькой, мешая правильно нацелиться багром в нужное бревно. Да, тут без привычки трудно было обойтись. Нужно было проболтаться здесь на ветру не одну весну, чтобы понять все хитрости камней и воды.

Леппялехти, однако, считал, что он уже достаточно хорошо изучил пороги, чтобы каждую весну работать на них. И поэтому он очень удивился, когда мастер Егоров заявил, что в этом году на нижние пороги может попасть кто угодно из лесорубов, даже Юхо Ахо, если он пойдет впереди других во время зимних заготовок. Леппялехти спросил тогда:

— Как же так? Я работаю на порогах уже три года и знаю там каждый камень, а ты хочешь их отдать Юхо Ахо.

— Нет, — ответил мастер, — я не хочу их отдавать Юхо Ахо. Я только делаю их предметом соревнования между лучкистами, потому что каждому желательно попасть весной на этот почетный участок.

— А разве нельзя было найти другой предмет соревнования? — спросил Леппялехти.

— Нельзя, — ответил мастер. — Мне важно было втянуть Юхо Ахо в соревнование. Он изъявил желание попасть весной на нижние пороги, а я сказал ему: «Пожалуйста. Выйди на первое место в лесу, и нижние пороги будут за тобой».

— Но ведь это мое постоянное место во время сплава, — сказал Леппялехти.

— Ну и что же? — ответил мастер. — Если ты не хочешь, чтобы нижние пороги достались Юхо Ахо, то выйди сам на первое место. Только и всего.

— Но я совсем не хочу связываться с этим дураком, — ответил Леппялехти.

— Товарищ Леппялехти, — укоризненно сказал мастер. — Во-первых, не «с дураком». Ты готовишься в партию, и тебе не к лицу такие выражения. Во-вторых, это доказывает, что ты плохо знаешь Юхо, а будущий член партии должен уметь разбираться в людях. И, в-третьих, соревнование — это общественное дело, и нарушать его ради личной неприязни не годится. Не то важно, кому достанутся нижние пороги, а важно то, что удвоится и утроится выработка в лесу. Ясно тебе? — Он помолчал и добавил: — А ты не уступай нижних порогов. Ты все время шел впереди, продолжай и дальше итти впереди.

— Ладно, — буркнул тогда Леппялехти и отвернулся. Он слегка обиделся на мастера, но решил не уступать нижних порогов никому, и тем более — Юхо Ахо.

Леппялехти кончил есть и аккуратно завернул в бумагу хлеб и сало. Потом он глотнул воды из фляги и, заглянув еще раз вниз через край кабинки, откинулся на своем сиденьи, глядя вдоль течения реки.

Река несла на себе непрерывный поток бревен, виляя вправо и влево. Огромные каменистые выступы, поросшие мохнатыми деревьями, налезали на нее с обоих берегов то здесь, то там, пока совсем не заслоняли ее из виду. А далее шла сплошная гуща качающихся хвойных вершин, ярко освещенных солнцем. Но там, дальше, река была чиста от камней, хотя и виляла между неровностями берегов, и до самой запани лесу не грозили заломы.

Леппялехти сидел спокойно, глядя прямо перед собой. Весенний ветер и солнце уже успели затемнить и зарумянить кожу на его давно не бритом лице так сильно, что белые брови на нем и светлоголубые глаза, неприветливо выглядывавшие из-под них, стали казаться чужими, случайно попавшими на это широкое темное лицо.

Все бы ничего, но левый обрывистый берег все еще орал диким голосом:

— Вы-ыходила на берег Катю-юша!..

А другой берег, обгоняя его, подхватывал:

— На высокий на берег круто-о-ой!

Слово «крутой» наверно полчаса висело над рекой и лесом. Так, по крайней мере, показалось Леппялехти. А затем наступила тишина. То есть не полная, конечно, тишина, потому что пороги продолжали реветь попрежнему и лес кругом тоже продолжал шуметь попрежнему. Но после диких воплей Юхо Ахо Леппялехти показалось, что наступила тишина, и он вздохнул во всю свою необъятную грудь.

Юхо Ахо, как видно, спел последний куплет своей песни и угомонился на время. Было бы лучше, конечно, если бы он угомонился совсем, навсегда. Но этого, пожалуй, от него никогда не дождешься. Такие люди, как Юхо, живут по двести лет. Стоит лишь взглянуть на него, чтобы пропала всякая надежда на то, чтобы он когда-нибудь угомонился. Такого дурака никакая сила не проймет: большой, как дерево; рожа налитая, красная, как огонь, да еще усеяна веснушками в придачу, волосы густые, рыжие, тоже под-стать огню; и двигается он всегда как-то бестолково, мечется туда-сюда, задевая всех своими длинными руками, скачет, беснуется, как будто он и внутри напичкан все тем же огнем и жаром, не находящим себе выхода. Или же вытаращит свои глупые глазища и орет, как зарезанный.

Странно, что его еще ни разу нигде и ничем не притиснуло. Другие люди, поспокойнее его, попадают в беду, если не в лесу, так на сплаве, а он до сих пор цел и невредим. Почему бы ему сейчас, например, не поскользнуться и не сорваться в воду? Ведь это так просто. А бревно какое-нибудь покрупнее раскроило бы ему в это время башку. Ну, может быть, не башку, а что-нибудь другое, например по ногам хватило бы так, чтобы он с этого дня пополз на карачках. Посмотреть бы тогда в его глаза и послушать голос. Много ли в нем прыти сохранится. Спросить бы его: «Ну как, Юхо? Набегался? Накричался?» Что бы он тогда ответил? Небось, скривил бы плаксивую рожу и пополз бы прочь. А может быть, и не пополз бы. Чорт его знает. От него всего можно ожидать. Может быть, окрысился бы, как всегда, и заорал бы на Леппялехти:

— Не твое дело, чорт пузатый! Ты сам, смотри, не набегайся! Отойди лучше от меня подальше, мешок с потрохами, а то как двину!..

— Двинь, двинь, — ответил бы ему тогда Леппялехти. — А чем ты двинешь? Ногой, может быть?

А у него уж и ноги-то волочатся сзади, как чужие. Что бы он ответил тогда? Небось, завизжал бы от злости, как поросенок резаный, да уж ничего бы не помогло. Леппялехти и пальцем не шевельнул бы. А Юхо бы надрывался: и такой, и сякой, и тюлень белобрысый, и комод ходячий, и пень дубовый, и дурак. А Леппялехти все стоял бы и смотрел, как он беснуется. Небось, побесновался бы и упрашивать стал:

— Матти! Помоги мне. Ведь я тебя от смерти спас. Ты сознавать должен как товарищ...

— А-а, — сказал бы ему тогда Леппялехти, — вот как ты теперь заговорил! А кто меня каждый день изводит перед всем народом?

А он бы продолжал хныкать:

— Погибаю я, Матти. Не оставляй меня. Издевался я над тобой долго — это верно. Но ты прости. Ты же хороший человек, рассудительный, умный и в партию готовишься...

Тут мысли Леппялехти прервались, и он слегка коснулся рукой грудного кармана, в котором лежало написанное им заявление в партию. И после этого он посидел минуты две не шевелясь, а потом взял багор и стал ездить по тросу взад и вперед, проталкивая бревна где нужно и где не нужно.

Он старался и пыхтел больше, чем следовало, словно хотел стряхнуть с себя что-то, отогнать какую-то назойливую мысль. Но, так и не отогнав ее, снова сел на свое место и насупился. Так всегда получалось, когда он думал одновременно о Юхо Ахо и о заявлении в партию. Почему-то выходило так, что думать одновременно о Юхо Ахо и о заявлении в партию никак нельзя. Или думай о Юхо Ахо, или о заявлении в партию, а вместе не думай, иначе на сердце становится нехорошо и неловко.

Раньше Леппялехти не особенно старался понять, отчего это так происходит, но на этот раз он крепко задумался.

Все складывалось так, что в партию-то он может вступить, но после этого должен совсем выбросить из головы Юхо Ахо. А как же его выбросишь из головы, если он каждый день торчит на глазах, а если и не торчит на глазах, то орет так, что его слышно за пять километров? Разве такого выбросишь из головы?

Тут нужно было что-то раз навсегда выяснить и решить. И Леппялехти крепко думал, сидя в люльке и сжимая руками ее края.

Люлька была деревянная внутри. Это был просто большой, глубокий ящик, обитый снаружи листовым железом и подвешенный за трос на двух блоках. Внутри ящика была прибита доска для сиденья и больше ничего.

Ящик был довольно стар и расхлябан, но для такого спокойного человека, как Леппялехти, это не имело значения. Он не собирался в нем танцовать. Только на этот раз, очень крепко задумавшись, он так сильно сжал руками его края и уперся ногами в его стенку, что едва не выдавил ее.

Все же, просидев неподвижно минут пять, он сообразил наконец, что ему мешало думать одновременно о заявлении в партию и о Юхо Ахо. Он очень плохо думал о Юхо — вот что было тут причиной. Он всегда хотел ему зла и вспоминал о нем только с ругательствами и проклятиями, а совесть грызла его за это и напоминала о том, что если ты решил вступить в партию, то не желай зла своему товарищу. Ты готовишься в партию, читаешь разные книги, вникаешь в партийные и хозяйственные дела, а своего товарища хочешь взять за грудь и дать ему по морде кулаком. Вот что начинает грызть тебя каждый раз, когда ты сразу же после Юхо Ахо начинаешь думать о партии.

Леппялехти даже привстал в кабинке, сделав такое открытие. Теперь ему стало понятно, почему он столько раз отказывался подать мастеру заявление насчет партии. Он чувствовал, что совесть не совсем чиста, — в этом все дело.

Леппялехти передвинул немного по тросу люльку, разбил еще одно скопление бревен и приостановился, упершись багром о камень, чтобы дать отдохнуть спине.

Ну что ж, если совесть нечиста, то надо сделать так, чтобы она оказалась чиста. Он постоял немного, задумчиво глядя из кабинки вниз. Вода и бревна под ним с ревом и стуком неслись вперед, посылая кверху брызги, уносимые ветром. Багор сразу же потемнел от брызг на целый метр. Леппялехти снова втащил его наверх и сел на свое место.

Нужно было выбрать что-нибудь одно: или отказаться от заявления в партию, или перестать думать злое о Юхо. Легче было, конечно, отказаться от заявления в партию. Откажись от заявления в партию — и делай с Юхо что хочешь. Тебя никто не осудит за это так, как судили бы члена партии.

Но Леппялехти как раз и не хотел делать то, что было легче. Он хотел делать то, что считал важнее. Значит, оставалось что же? Думать о Юхо одно хорошее, ни разу больше не ругнуть его и совсем отказаться от мысли сцапать его когда-нибудь за грудь и двинуть кулаком по зубам?

Леппялехти посидел еще несколько минут неподвижно, глядя прямо перед собой спокойными светлыми глазами.

Что ж, можно попробовать. Чорт с ним! Вот сейчас, например, пока этого идиота не видно и не разинута его противная звериная глотка, можно о нем вспомнить немного спокойнее. Что с дурака возьмешь? Его не исправишь, хоть колоти с утра до вечера головой о пень. Пусть остается таким, каков есть. Придется терпеть.

Как-никак, а он здорово двинулся тогда в лесу вперед. Никто не ожидал от него такой прыти в работе. От кого угодно можно было этого ожидать, но только не от Юхо Ахо.

Сначала все даже смеялись над ним и дразнили его, но когда он заготовил со своими двумя подсобниками за смену девятнадцать кубометров древесины, обогнав два самых слабых звена, то смеяться над ним стали меньше. А он сразу задрал нос, напыжился, начал покрикивать на всех и лез из кожи вон, чтобы заготовить еще больше.

Он грозился обогнать всех лучкистов и даже Леппялехти. Но, конечно, это было легче сказать, чем сделать. Леппялехти работал попрежнему ровно и спокойно и не беспокоился о том, что его кто-либо догонит, и тем более Юхо Ахо.

А Юхо злился, кричал на своих подсобников и набрасывался на деревья, как бешеный. И действительно, были дни, когда его звено выскакивало на четвертое и даже на третье место. Но все же до звена Леппялехти ему было далеко. И никакая злость не помогала ему догнать Леппялехти.

Однажды он встретился с Леппялехти у столовой и нарочно сильно задел его плечом.

А когда Леппялехти остановился и молча смерил его глазами, он заорал во все горло:

— Ты чего толкаешься, чорт упитанный? Думаешь, если ты в лесу держишь первое место, то и толкать всех имеешь право? А если я не хочу, чтобы ты меня толкал?

Леппялехти в это время набивал табаком свою трубку. Он еще раз молча взглянул на Юхо и пошел дальше. Но Юхо схватил его за плечо, повернул к себе и снова заорал:

— Куда пошел? С тобой разговаривают, жирный пес, а ты спину показываешь, невежа! Морду бьют за такое дело, если ты хочешь знать. Стой и слушай, когда с тобой разговаривает Юхо Ахо!

Леппялехти опять медленно повернулся и пошел своей дорогой, но Юхо снова рванул его за плечо назад.

— Постой, говорят! — заорал он снова и, грозя пальцем перед лицом Леппялехти, добавил: — Не думай, что ты без конца будешь итти впереди. Я тебе еще поприжму хвост, окорок ходячий! Я из тебя жирок-то повыжму, будь спокоен! А нижние пороги все-таки будут за мной! Так и знай!

Леппялехти опять повернулся, чтобы итти своей дорогой, но Юхо снова рванул его за плечо к себе и снова разинул свою широкую пасть.

Тогда Леппялехти решительно сунул трубку в карман и шагнул к нему с протянутой рукой, чтобы тряхнуть его хорошенько за грудь и дать кулаком по морде. Но в это время из столовой вышел мастер Егоров, и Леппялехти снова занялся своей трубкой. А Юхо заорал что-то дикое и пошел прочь, широко шагая в своих валенках, таких длинных и широких, что в них можно было сунуть по теленку да еще завязать сверху веревкой.

А Егоров снова спросил в тот день у Леппялехти:

— Ну как? Написал заявление?

— Нет, — ответил Леппялехти.

— Почему? — спросил Егоров.

— Так... рано мне еще...

— Ничуть не рано, — ответил Егоров. — Наоборот. Сейчас самое удобное время. Ты одерживаешь в лесу такие победы, как никогда. Идешь впереди всех, заставляя подтягиваться остальных. Выработка повысилась почти втрое благодаря тебе. Ты задаешь тон всему соревнованию. Непременно пиши заявление.

Леппялехти промолчал в ответ на это. Что он мог сказать? Если говорить правду, то заявление у него уже давно написано и лежало в кармане. Но разве можно было его подавать после такой встречи с Юхо?

Он сказал, что заявление не написано, и, оттого что он так сказал, ему стало еще более неловко. Но он решил, что в будущем непременно расскажет мастеру, почему он сказал «нет», хотя заявление уже было написано.

Леппялехти полез рукой в грудной карман и достал заявление.

Пригибаясь от ветра и придерживая локтем багор, лежавший поперек люльки, он развернул и еще раз перечитал заявление.

Ничего особенного в нем не было. Четыре строчки и подпись. Он уже раз пять переписывал его, ставя каждый раз новую дату. В последний раз он уже не поставил даты, а только оставил для нее место. Он решил поставить дату в тот момент, когда будет передавать заявление мастеру.

Сегодня мастер как раз обещал заглянуть сюда по пути к запани, и Леппялехти решил сегодня же передать ему заявление.

Не стоит больше тянуть. Рано или поздно надо это сделать, раз уж он выбрал себе этот путь и раз партийная ячейка желает этого. Леппялехти медленно сложил и спрятал заявление на прежнее место, поглядывая на оба берега. Мастера еще не было видно, но его можно было ждать с минуты на минуту. Леппялехти опять задумчиво сжал руками края кабинки и уперся ногами в ее стенку. Ему каждый раз было немножко не по себе, когда он собирался подать заявление в партию. Ему казалось, что как только он подаст заявление в партию, так сразу же что-то новое хлынет в его жизнь. Он словно перешагнет какую-то глухую преграду и станет там, где выше и светлее. И мир вокруг него как будто раздвинется шире, и он увидит его до самых крайних пределов.

Конечно, если хорошенько подумать, то ничего особенного в его жизни не случится. Попрежнему он будет работать в лесу и на реке, как и все другие. Но все-таки он тайно чувствовал, что, подав заявление в партию, он прикрепится к чему-то огромному и сильному, охватывающему весь мир. И это радовало и волновало его, заставляя крепче сжимать руками края кабинки, обитые железом.

Леппялехти встал со своего места, взяв багор в руки, и снова окинул взглядом пороги. Грудь его дышала широко и свободно. Кабинка и трос раскачивались от ветра взад и вперед, взлетая над порогами, словно качели, но он не замечал этого. Он хотел бы сейчас попробовать на чем-нибудь свою силу — так, чтобы захрустело и затрещало все под руками. Он мог бы сейчас, пожалуй, выворотить вон тот зубастый камень, рассекающий надвое белую струю воды, и закинуть его до самого берега. Ничего нет в этом трудного. Он бы уперся ногами в два боковых камня, а этот выворотил бы непременно и так хватил бы им по береговой скале, что разнес бы его в песок. Он мог бы также выворотить сейчас из земли дерево с корнями вместе и перекинуть его хотя бы через реку или сделать еще что-нибудь похлеще.

Бывают почему-то у человека минуты, когда он может перевернуть вверх ногами все на свете. И непонятно, отчего это происходит.

Леппялехти заметил в стороне скопление бревен и, схватившись рукой за трос, одним рывком передвинул кабинку метра на два с половиной.

Он в один миг разогнал затор и приостановился, упираясь багром о камень, чтобы дать отдохнуть спине и слегка задержать раскачиванье кабинки.

Эти камни давно бы пора убрать отсюда. Они красивы только на картинках и годятся лишь для того, чтобы ими любовались городские жители. А для лесного хозяйства они — помеха. Они просто враги для лесного хозяйства. Но им недолго еще красоваться здесь. Скоро и до них доберутся. Реку очистят от камней по всей ее длине до самых верховьев. И тогда гони по ней каждой весной хоть сотню тысяч кубометров, а то и больше.

Леса возле реки хватит еще на полсотни лет. А если его будет мало, то можно реку очистить еще выше, до самого Зеркального озера, и тогда лесному богатству не будет конца.

И все это не трудно сделать. Надо только захотеть, и больше ничего.

Леппялехти умел хотеть, если видел в том надобность. Это смело могли бы подтвердить конюхи из главной конюшни лесопункта. Они знали, каков бывает Леппялехти, когда он чего-нибудь сильно захочет, и могли бы порассказать об этом, особенно тот молодой парень, который довел свою лошадь на трелевке до того, что на ее холке не осталось ни шерсти, ни шкуры.

Леппялехти никогда не заведывал конюшнями, но он тогда тоже работал на трелевке, и он терпеть не мог, если видел, что издеваются над скотиной.

Бедный парень целую неделю не знал, куда от него деваться. Где бы он ни спрятался, везде появлялся со своей трубкой в зубах широкий и тяжелый Леппялехти.

Загородив своей тушей парню все ходы и выходы, он медленно и с большими передышками начинал ему объяснять, что такое лошадь и что такое человек, кем должна быть лошадь для человека и кем должен быть человек для лошади, если он к ней приставлен.

Парень уверял его, что он давно все понял и что это с ним больше никогда не повторится. Но Леппялехти на всякий случай повторил ему про это еще несколько раз и тогда лишь оставил его в покое.

Мало того, он пошел дальше и стал вникать во все другие лошадиные дела. Он перебрал всю сбрую в конюшне, и никто не посмел даже намекнуть ему на то, что это не его дело. Он сказал, что у каждой лошади должен быть свой постоянный хомут, и никто ничего не мог возразить ему на это. А он повторял это до тех пор, пока не увидел, что у каждой лошади появился свой хорошо пригнанный хомут и вся остальная сбруя.

Тогда он пошел дальше. Он заметил, что общий питьевой жолоб у лошадей очень старый и края его изгрызаны лошадиными зубами настолько, что после первого же налитого ведра вода начинает выливаться через край.

Он подумал тогда о новом глубоком жолобе из свежих, гладко струганных досок, в который наливалась бы только чистая вода, а не засыпалась бы разная вкусная мешанка, прилипающая к стенкам жолоба и побуждающая лошадей в голодные минуты грызть зубами дерево.

Мешанку свободно можно засыпать в ясли, если их тоже как следует приспособить для этого. Кроме того, ему не понравились выдавленные окна. Зачем ставить лошадь так близко, что она может дотянуться мордой до стекла? Разве она понимает, что такое стекло?

А потом сами же плачут, что в конюшне мороз и у лошади ноздри в крови.

Леппялехти до тех пор ходил в конюшню, пока все конюхи тоже не стали думать о новом жолобе, о новых яслях и выдавленных окнах.

Потом и заведующий конюшней тоже стал думать об этом, и двое из плотников лесопункта тоже заглянули туда раза два. И кончилось все тем, что в окнах конюшни появились новые стекла, а внутри застучали топоры и зашаркали рубанки.

Все это получилось так потому, что Леппялехти очень хотел, чтобы так получилось.

Он очень любил лошадей и непременно хотел, чтобы им было теплее и светлее и чтобы у них появился новый жолоб, новые ясли и хорошая сбруя.

И у них все это появилось, хотя он и не был заведующим конюшней.

Директор и партийная ячейка много говорили о нем после этого и предложили ему поработать немного в столовой, где в то время тоже сильно хромало дело. Но Леппялехти отказался. Он не хотел итти работать в столовую, где нехватало для груди воздуха от кухонного жара и запаха всякой снеди. Он хотел работать в лесу и на реке — и больше нигде. Он пояснил им, что только то дело хорошо подвигается вперед, которое делаешь с охотой, и что лучше не ставить человека на такую работу, которая не по душе.

Они, кажется, не совсем с ним согласились, но все же особенно спорить не стали. А он так и остался при своей мысли насчет охоты человека к делу. Все может сделать человек, если очень сильно захочет.

Леппялехти еще раз оглянул порог и поднял багор наверх, попрежнему радостно глотая ветер во всю свою большую грудь. Но в это время знакомый рев снова родился за его спиной и оглушительно прокатился по обоим берегам.

Леппялехти медленно сел на свое место и положил багор поперек люльки. Он сильно стукнул багром о края люльки, садясь на место, хотя лицо его выглядело спокойным, как всегда.

Этот крик сразу вернул его мысли к Юхо Ахо, а мысль о Юхо Ахо напомнила ему о том, что не всегда человек может сделать все, что захочет. Бывают случаи, когда он очень сильно хочет чего-либо добиться и все-таки не может.

Леппялехти достал из кармана трубку и снова стал набивать ее табаком.

Юхо Ахо долгое время из кожи лез тогда в лесу, чтобы догнать Леппялехти, но ничего у него не получалось. И он, должно быть, хорошо понял тогда, что одним криком и хвастовством делу не поможешь.

И тогда он стал еще больше приглядываться к Леппялехти, стал вынюхивать все его способы работы и перенимать их.

Идя к себе, он обязательно пересекал участок Леппялехти и смотрел, как тот работает.

Леппялехти всегда подрубал дерево с левой руки, чтобы, не сходя с места, взять в руки пилу и сразу же начать подпиливать. Юхо Ахо стал делать то же самое. Леппялехти подпирал дерево упорной вилкой в самом начале, еще до подруба, и Юхо стал делать то же самое.

Он перенял у Леппялехти положение его туловища и ног в момент подпилки, и так как он был сухой и гибкий, то у него дело с подпилкой пошло куда лучше, чем у Леппялехти. Потом он захотел узнать, когда и как успевает Леппялехти расчищать место вокруг деревьев. Оказывается, Леппялехти делал это во время обеденного перерыва или же во время коротких перекурок в виде отдыха. Юхо перенял и это. Он следил за каждым его шагом и в лесу, и в лесном бараке, и в поселке. Заметив, что Леппялехти ослабляет на ночь раму лучковой пилы, Юхо стал делать то же самое. Заметив, что к весне Леппялехти стал чаще обтирать керосином полотно пилы, предохраняя его от налипания смолы, Юхо стал делать то же самое.

Он перенял от Леппялехти все способы сложного подруба и подпилку в полукруг при работе над очень толстыми стволами и многое другое, — и все это сразу же применял на своих участках, рыжий чорт.

А главное, обидно было то, что у него благодаря этому дело сразу сильно подвинулось вперед. Он никогда не уставал, — вот в чем был его козырь. Он постоянно занимался боксом со своим первым подсобником, и оба они выработали в себе такую выносливость, что могли работать весь день без единой передышки.

И они так и начали работать под конец, то есть без единой передышки, и к середине марта их звено дало двадцать четыре кубометра леса за день, отстав от звена Леппялехти только на восемь кубометров.

Даже мастер удивился, обнаружив это, и, чтобы не ошибиться, проверил их выработку два раза.

С этого дня Леппялехти пришлось немного расшевелиться. До этого дня он шел ровно, как хорошо заведенная машина, а тут пришлось менять скорость у машины, и оказалось, что она не была приспособлена к этому.

Юхо Ахо мог простоять, согнувшись хоть до самой земли, сколько угодно и подпилить любой толщины ствол без передышки. А Леппялехти не мог долго оставаться в согнутом положении. Грузные плечи тянули его к земле, и он должен был то и дело выпрямляться, чтобы дать отдохнуть пояснице. И он не мог подпилить любой ствол без передышки. У некоторых стволов он делал по две и даже по три передышки.

Кроме того, Юхо быстрее его двигал пилой и отаптывал снег вокруг деревьев тоже быстрее его. Он во всем старался взять быстротой, после того как перенял от Леппялехти основные технические правила. Он не переходил так медленно от одного дерева к другому, как это делал Леппялехти. Он просто перебегал от одного дерева к другому и отаптывал около них снег с такой быстротой, как будто танцовал вприсядку.

Он не стеснялся носиться взад и вперед, как мальчик, и прыгать через пни и костры, когда бежал к своим пособникам помогать раскряжевывать очищенные от сучьев стволы. И при этом он целыми днями орал разные песни, так что лес плакал и стонал на целый километр вокруг его делянок.

И пришел наконец такой день, когда звено Юхо дало столько же, сколько и звено Леппялехти, то есть тридцать шесть кубометров за день. Это было неслыханное явление для Кивийокинского лесопункта, и все надолго запомнили это.

Мастер Егоров пришел тогда к Леппялехти на участок и стал его ободрять и успокаивать, как будто Леппялехти — девочка, которая способна расплакаться от первой же неудачи. Мастер сказал, что Юхо, конечно, недолго удержится на этом уровне, хотя с точки зрения общей пользы это и желательно. Леппялехти ничего не ответил ему на это.

— Но если он даже и удержится на этом уровне, — добавил мастер, — то это не меняет дела. И у тебя все равно нет причины медлить с подачей заявления.

— Скажи этому дураку, — ответил на это Леппялехти, — чтобы он больше не показывался на моем участке.

— Товарищ Леппялехти, — укоризненно сказал мастер, — опять «дураку»! — И он посмотрел на него так, как будто напоминал что-то очень важное.

— Все равно, — сказал Леппялехти, — скажи ему, чтобы он больше не ходил через мой участок, а то...

— А то что? — спросил мастер.

— Ну... мало ли что. Дерево может упасть не так... или топор сорвется...

Мастер весело засмеялся. А потом покачал головой и сказал:

— Эх, Леппялехти, Леппялехти!

И, снова засмеявшись, ушел с участка.

Леппялехти сунул трубку в рот и закурил ее, пригибаясь от ветра внутрь кабинки. Когда он так пригибался внутрь кабинки, голос Юхо Ахо слышался слабее. Но едва он выпрямился, бросив спичку за борт, как снова в уши его полезло со всех сторон:

— Леппя-лехти, Леппя-лехти, Леппя-лехти.

Леппялехти хотел бы, может быть, подумать в это время о чем-нибудь другом, но этот противный рев не давал ему думать ни о чем другом, как только о Юхо Ахо и его подвигах в лесу.

После того как Юхо Ахо догнал тогда Леппялехти, все подумали, что на этом он и застынет, а потом покатится вниз. Но он не застыл и не покатился вниз, рыжий дьявол. Наоборот, он полез в гору все дальше и дальше, заставляя Леппялехти, как мальчишку, торопиться за ним. Он довел Леппялехти до того, что и тот стал все делать бегом, а это было для Леппялехти не очень-то легко и приятно при его комплекции и при глубоком снеге. Он передвигался бегом от одного дерева к другому, а сам все оглядывался на подсобников — не видят ли они, потому что со стороны, чего доброго, могло показаться смешным — видеть, как он вскидывает вверх ноги, вытаскивая их из глубокого снега и подпрыгивая.

И вдобавок это мало помогло делу. Он только зря утомлял себя и без толку задыхался. Юхо Ахо все равно обогнал его.

Три дня они держались рядом на тридцати восьми кубометрах, а на четвертый день звено Юхо сразу дало сорок один кубометр, а звено Леппялехти — только тридцать девять. И дальше все пошло таким же порядком.

Когда Леппялехти дал сорок кубометров, Юхо дал сорок три. Когда Леппялехти дал сорок один, Юхо дал сорок пять. А когда Леппялехти, напрягая со своими подсобниками последние силы, дал сорок два кубометра, Юхо дал сорок восемь.

Это были неслыханные цифры, и весь поселок только и говорил о них.

Леппялехти целыми днями ходил злой-презлой и весь мокрый от пота.

Погода с каждым днем становилась все теплее и теплее. Но это было еще ничего. Весна должна была прийти в конце концов, как ей положено, и все заранее ждали ее.

Но пускай бы она шла ровно, без больших перемен, при ясной погоде и ночных заморозках. При ясной погоде снег таял только там, где было больше грязи, а в лесу не особенно спешил. В то время как по улицам поселка, например, уже извивались ручьи и у лесных бараков и штабелей тоже все раскисло, в лесу снег еще и не думал таять, и только около пней и угасших кострищ он разрыхлился, словно губка. Так что в лесу сначала было неплохо работать.

Но скоро погода испортилась, и сперва в лес хлынул туман, такой густой, что за три шага дерево казалось висящим в воздухе. А потом ударил проливной дождь, который за двое суток перемешал в лесу с водой все, что мог. Огонь уже никак нельзя было развести, и груды свежих сучьев оставались лежать на делянках, дожидаясь ясного дня и сухого ветра. В каждой впадине стояли лужи, а снег, пропитавшийся водой, раздавался под сапогами во все стороны, как жидкий кисель.

Все было пропитано водой и ни к чему нельзя было притронуться без того, чтобы не промокнуть самому. Вода выжималась из коры деревьев, когда к ней прикасалась ладонь, брызгала в лицо с кустарников и целым дождем обрушивалась на голову и плечи сверху при первом же ударе топора по дереву.

Можно ли было при этом оставаться спокойным и не проклинать всех чертей на свете!

У Леппялехти все кипело внутри, хотя по его лицу это трудно было заметить. Мастер уже не подходил к нему. Он только наблюдал за ним издали, а сам все больше и больше околачивался возле Юхо Ахо. О чем они беседовали? Чорт их знает! Но мастер, конечно, на ветер слов не кидал и как-нибудь повлиял на этого болвана, если он тоже после того стал как-то странно поглядывать на Леппялехти. Орет, орет, валяет дурака и вдруг приумолкнет и уставится, как идиот, хлопая своими рыжими ресницами.

Уж не вздумал ли он жалеть Леппялехти за его отставание? Этого еще нехватало. Леппялехти разорвал бы его на куски, если бы услышал от него хоть одно слово жалости.

Но самое неприятное случилось в последний день соревнования. В этот день Леппялехти вышел из барака в лес рано, еще до того, как зазвонил колокол. Он не собирался, конечно, начинать работу раньше срока, чтобы не поступить нечестно, но он прошелся с топором по обеим начатым полосам своего участка, отделенным друг от друга третьей, еще не тронутой полосой, и очистил место вокруг деревьев, которые предстояло свалить.

Потом он развел огонь под несколькими грудами вчерашних сучьев. А когда зазвонил колокол, он сразу же набросился на ближайшее дерево и принялся его торопливо подрубать.

В этот день он решил во что бы то ни стало снова перегнать Юхо и таким образом оставить за собой право на нижние пороги.

Он готов был треснуть пополам, надорваться к чорту, но не уступить. Лучше совсем не уходить из лесу, остаться в нем ночевать, сдохнуть в нем, похоронить себя под корнями дерева, чем видеть эту противную красную морду задирающей кверху нос и кричащей на весь поселок о том, что он победил и что нижние пороги остались за ним.

Леппялехти даже не обедал в последний день соревнования. С утра он, правда, взял с собой кусок хлеба с маслом, но хлеб с маслом был засунут в карман тужурки, а тужурка еще с утра была брошена на пень и там пролежала до самого вечера вместе с хлебом. Леппялехти даже не курил в этот день до самого вечера. Трубка лежала в кармане пиджака, а пиджак тоже был брошен с самого утра на кучу бревен и пролежал там до конца дня. Леппялехти работал в одной рубашке и без шапки.

Солнце уже пекло так сильно, что не только обсушило деревья снаружи, но и вызвало к жизни дремавшие внутри них соки.

Топор становился мокрым, когда вонзался в березу, и распиленные на части березовые стволы источали слезы до тех пор, пока раны их не покрывались желтой пеной. А на свежих надрезах у сосны и ели каждый раз медленно проступали бесчисленные золотистые капли смолы. В вершинах деревьев уже гнездились прилетевшие откуда-то птицы. Они встревоженно кричали о чем-то, летая над редевшим лесом и дымом костров. Но Леппялехти было не до них. Нехватало еще, чтобы он стал заботиться о птицах. Он бегал с одной полосы своего участка на другую, и проталины чавкали под его сапогами.

Подсобники, зная его намерения, тоже прилагали все силы к тому, чтобы одержать верх.

Когда Леппялехти сваливал десятка два деревьев на одной полосе, подсобники сразу же принимались обрубать с них сучья и распиливать их на бревна разных сортов и на дрова. А Леппялехти бежал на другую полосу через нетронутый участок леса, оставленный для защиты от несчастных случаев.

Леппялехти проклинал этот предохранительный участок, из-за которого ему приходилось пробегать каждый раз лишних двадцать пять метров.

Конечно, он сам одобрял лесные правила, запрещающие разрабатывать рядом одновременно два участка, но на этот раз он хотел, чтобы оба его участка были рядом. Он бы не повалил дерева на соседний участок и не придавил бы там своих подсобников. Об этом можно было не беспокоиться. У него деревья всегда падали вдоль участка, слегка перехлестываясь вершинами, и никакой наклон не мог помешать ему повалить дерево туда, куда он хотел.

Повалив десятка два деревьев на втором участке, он сам принимался обрубать с них сучья, размечать их на сортименты и распиливать, пока не прибегали его подсобники. Тогда он снова бежал на первый участок и проделывал там то же самое.

Обеденный колокол не остановил его ни на минуту. В обеденный перерыв по делянкам провезли два термоса с борщом и жареной картошкой, и подсобники Леппялехти пообедали у пня. Они даже выпили по кружке кофе и выкурили по папироске. Но и они снова бросились в работу, не дожидаясь второго колокола.

А Юхо, как нарочно, сходил пообедать в лесную столовую и обратно прошел не спеша через участок Леппялехти.

Он даже остановился, против Леппялехти и, насмешливо раскланиваясь перед ним, сказал:

— Ну, как дела, герой северных лесов? Я слыхал, что ты сегодня опять выходишь на первое место? Разрешите поздравить? Жирок-то свой еще не весь потерял?

— Ладно. Проходи, — тяжело дыша, ответил ему Леппялехти. Он был мокрый и грязный от пота. И он был зол, как собака, оттого что его застали работающим в обеденный перерыв.

— Проходи, проходи, — повторил он еще раз, вытирая руками залитое потом лицо, и, видя что Юхо медлит, шагнул к нему с угрожающим видом.

А Юхо еще раз насмешливо поклонился ему, взмахнув шапкой, потом разинул рот, чтобы ляпнуть наверное еще что-нибудь насмешливое, но ничего не ляпнул, только оглядел еще раз Леппялехти с головы до ног и лишь тогда, как бы задумавшись, пошел прочь.

И опять Леппялехти подметил в его глазах что-то вроде жалости и участия к себе. Чорт его знает, что с ним такое стряслось за последнее время! Новая дурь пришла на смену старой к рыжему дьяволу.

И все, что он сказал насчет первого места, было вранье. Леппялехти ясно видел по своей работе, что ему опять не выйти на первое место.

За три дня до этого он еще надеялся не только вырубить эти участки, но и перейти на новые, которые мастер уже давно разбил на ленты и распределил между лучкистами. Но теперь он видел ясно, что о новых участках нечего и думать, и на первое место ему никак не выйти, разве что Юхо сбавит свою выработку. Но если он сделает это нарочно, из жалости к Леппялехти, то пусть лучше заранее прощается с белым светом. Так и знай, Леппялехти не позволит над собой издеваться.

До конца рабочего дня Леппялехти носился по обеим лентам своего участка, как сумасшедший, и подсобники носились вместе с ним. Деревья с треском валились крест-накрест одно за другим, гремели пилы и топоры, и густой дым костров застилал ясное небо, отпугивая птиц.

Когда зазвонил вечерний колокол, Леппялехти не обратил на него внимания и хотел продолжать работу. Но по лесу поползли слухи о том, что он будто бы вышел на первое место. И тогда он, хотя и недоверчиво, но все же пошел прочь из лесу.

Но лучше бы он совсем не уходил из лесу, а остался в нем навсегда.

Вечером, когда лесная столовая была битком набита людьми, между столиками появился мастер Егоров и, подняв руку с блокнотом, сказал:

— Товарищи, минуточку внимания.

И когда все притихли, он спросил:

— Лучкисты все здесь?

— Все, все, — ответили ему голоса из-за разных столов. — Говори.

— Вы знаете, — продолжал мастер, — что о результатах стахановского движения в нашем лесу мы будем говорить потом, на общем собрании, но я полагаю, что всем было бы интересно узнать пару цифр на сегодняшний день.

— Да, да. Правильно. Просим, — загалдели кругом лесорубы.

— Так вот, — сказал мастер, — вы знаете всю историю соревнования, знаете цель соревнования и знаете, как Юхо Ахо выдвинулся на первое место. Должен вам заметить, что цифры, показанные в этом году, являются неслыханными в истории нашего лесного дела. Слабых звеньев у нас больше нет. Разве можно назвать слабым звено, если оно дало за вчерашний день двадцать три кубометра.

По столовой пробежал одобрительный гул.

— Никак нельзя такое звено назвать слабым, — продолжал мастер. — Раньше даже для самых лучших звеньев это была почетная цифра. Но все это пустяки по сравнению с тем, что дали Леппялехти и Юхо Ахо.

— А сколько они дали? — спросил кто-то из самых нетерпеливых.

— За вчерашний день, — медленно, с расстановкой произнес мастер, — за вчерашний день звено Леппялехти заготовило сорок четыре кубометра, а звено Юхо — пятьдесят два.

Вся столовая снова загудела, как улей, когда его нечаянно пнешь ногой. А мастер продолжал:

— Никто не ожидал этого от Юхо Ахо. Правда, товарищи? Так вот вам вперед наука. Надо лучше знать своих товарищей и подмечать за ними не только плохие стороны, но и хорошие. А мое убеждение такое, что только Юхо Ахо и мог дать подобную цифру. Больше никто. И хотя он может возгордиться, как это с ним часто случается, но это так.

Тут все взглянули на тот стол, где сидел Юхо Ахо со своими подсобниками, и Леппялехти тоже взглянул туда.

Но не похоже было, чтобы Юхо гордился на этот раз. Он сидел, слегка наклонив голову, и пихал в свой большой рот кашу с мясом такими порциями, что красные щеки его, усеянные веснушками, раздувались, как два шара, и жир блестел на губах и подбородке.

И Леппялехти показалось тогда, что Юхо не то что гордится, а даже скорее боится чего-то. Вид у него был такой, как будто он напакостил кому-то и теперь ждет наказания. Так, по крайней мере, показалось Леппялехти, когда он поймал на себе быстрый взгляд Юхо, после которого тот снова поспешил уткнуть свой нос в тарелку. И у подсобников его тоже были довольно лукавые рожи.

А мастер продолжал:

— Но то, что произошло сегодня, совершенно сбило меня с толку, и я не знаю теперь, что и думать. За сегодняшний день звено Юхо дало только тридцать три кубометра, а звено Леппялехти шестьдесят семь.

Тут столовая загудела и заерзала стульями так, что с минуту ничего нельзя было разобрать. Люди громко выкрикивали что-то, ударяли по столу кулаками, удивленно ругались и таращили глаза на Леппялехти. А он и сам сперва не мог понять, в чем дело. Но потом немного сообразил, поднялся с места и спросил мастера:

— Сколько у Леппялехти?

— Шестьдесят семь, — ответил мастер.

Леппялехти медленно подошел к нему и спросил еще раз:

— Какие шестьдесят семь?

— А такие, которые ты сегодня заготовил, — ответил мастер.

— Где я заготовил? — снова удивился Леппялехти.— Ты что-то путаешь.

Мастер заглянул к себе в блокнот и ответил:

— Ничего я не путаю. У меня точно подсчитано. Сорок четыре кубометра на старом участке и двадцать три на новом.

— На новом? — протянул Леппялехти и задумался, доставая трубку и начиная набивать ее табаком. Потом он сказал: — Это ошибка. Я не был сегодня на новом участке.

— Довольно скромничать, товарищ Леппялехти, — прервал его мастер. — Мне уже трое сказали, что видели тебя сегодня работающим на новом участке.

— Кто трое? — спросил Леппялехти,

— Юхо Ахо и его подсобники.

— Юхо Ахо?..

Леппялехти поискал глазами Юхо и снова заметил, что тот виновато съежился, уткнув морду в тарелку. Тогда Леппялехти понял все. Он решительно сунул трубку обратно в карман и, тяжело переваливаясь, пошел между столиками прямо к Юхо.

Но тот не стал его ждать. Заметив приближение Леппялехти, он вскочил из-за стола и быстро выбежал за дверь.

Леппялехти, не меняя шага, двинулся за ним. И столько было в нем злости в эту минуту, что он как будто стал вдвое тяжелее, нагрузившись ею, и половицы прогибались и стонали под его ногами.

Выйдя на крыльцо клуба, он заметил, как нога Юхо мелькнула и исчезла за углом. Он дошел до угла и опять успел заметить, как спина Юхо мелькнула и исчезла в открытых дверях дровяного сарая. Тогда он, все так же не спеша, подошел к дровяному сараю и вошел внутрь.

Посреди сарая лежала груда недавно напиленных, но еще не расколотых толстых поленьев. В одно из них был воткнут колун. А позади этой груды стоял Юхо Ахо. Он стоял как ни в чем не бывало, поджидая Леппялехти, и даже осмелился скроить нахальную усмешку на своей противной роже.

Леппялехти, не останавливаясь, подошел к нему, сгреб его левой рукой за грудь и слегка встряхнул, отводя правую руку, сжатую в кулак, назад, чтобы ударить покрепче. Конечно, он знал, что Юхо так просто не уступит и тоже будет драться. Он успел заметить, что и его руки тоже сжаты в кулаки. Но он не стал думать об этом и размахнулся изо всей силы.

А в это время Юхо вдруг ткнул пальцем в его наружный грудной карман и сказал:

— Смотри, заявление потеряешь.

Леппялехти сразу отпустил его и остановился, разинув рот. И не так подействовало на него то, что из его кармана собиралось выскочить заявление, как что-то другое, связанное с этим заявлением. Что это было такое, он в тот момент не успел даже сообразить, но все же убрал кулаки за спину и сказал глухо:

— Уйди отсюда. Лучше уйди...

Юхо Ахо тотчас же спокойно шагнул через дрова и пошел к выходу. А в дверях он оглянулся и сказал:

— Подумаешь, разошелся. Квашня пузатая.

Леппялехти схватил колун и бросился за ним. Но он не стал гнаться за этим длинноногим дураком. Он остановился и изо всей силы ударил колуном по самому толстому полену. Полено разлетелось пополам, хлопнувшись о стенки сарая. Он ударил по второму и по третьему полену. Он минут пять бил колуном направо и налево и сверху вниз, и все крошилось и разлеталось в щепки под его ударами. Он остановился только тогда, когда в сарай заглянул мастер.

— Ты что тут делаешь? — удивленно спросил мастер, глядя на размельченные дрова, раскиданные по всему сараю.

— Так... — ответил сильно запыхавшийся Леппялехти, — поколол немного...

Леппялехти вынул трубку изо рта и, вытянув шею, посмотрел из кабинки на оба берега. Мастера по-прежнему нигде не было видно, но зато Юхо Ахо был слышен всюду.

Он теперь опять наверно стоял на том камне, который больше всех выдавался в реку, потому что крик его снова стал громче и пронзительнее. Он кричал быстро-быстро:

— Юхо Ахо, Юхо Ахо, Юхо Ахо...

И все кругом так же быстро повторяло эти слова. И это так действовало на Леппялехти, что он совсем отупел под конец. Ему начало казаться, что «Юхо Ахо» — это не звуки, отражаемые эхо, а просто какие-то странные мохнатые птицы, без толку порхающие вокруг и ныряющие как попало то в трещины каменистых берегов, то в зеленую гущу качающихся хвойных деревьев.

Но сквозь этот нудный крик ухо Леппялехти все-таки уловило еще один звук, заставивший его насторожиться. Сначала он мало обратил внимания на этот новый звук, занятый своими мыслями, и скорее только неясно чувствовал, чем сознавал, что он непременно и как можно скорее должен обратить внимание на этот новый звук.

Но когда он вытянул шею, ища глазами мастера и стараясь пропустить мимо ушей назойливые крики Юхо Ахо, до его сознания ясно дошло, что это вода под ним зажурчала по-иному.

Он привстал, глянул через край кабинки вниз и, быстро сунув трубку обратно в рот, схватился за багор.

Там, внизу, кривой зеленый камень и другой, с дырявым пузом, уже успели сделать свое подлое дело. Они опять поймали в свои лапы огромное, глупое бревно и заставили его загородить в этом проходе путь всем другим бревнам.

Другие бревна уже успели скопиться возле первого в таком количестве, что совсем погребли его под собой. Добраться до него было не легко, и Леппялехти изо всей силы ворочал длинным багром направо и налево, в то время как люлька моталась во все стороны от его усилий.

И опять-таки ведь это произошло из-за проклятого Юхо. Он виноват, что Леппялехти не досмотрел за этими бестолковыми бревнами, потому что о нем Леппялехти думал в это время.

Этот Юхо Ахо вечно устраивал ему какую-нибудь пакость. Можно было думать, что он для того и появился на свет, чтобы без конца отравлять жизнь Леппялехти, чтобы загнать его в гроб раньше времени.

Но самое обидное и злое, что он мог сделать, — это вырубить за Леппялехти в тот раз участок леса. Обиднее этого ничего нельзя было придумать. И как это он успел вырубить за полдня такое огромное количество? Надо полагать, что они все трое работали как черти, если дали двадцать три кубометра за половину дня.

Они работали на чужом участке вдвое старательнее, чем на своем участке. Они из кожи лезли ради чужой выгоды, сволочи. Что они хотели этим доказать?

Впрочем, Леппялехти и знать не хочет, что они хотели этим доказать. Если все считают, что Юхо Ахо хотел спасти Леппялехти от поражения и оставить за ним право на нижние пороги, то Леппялехти наплевать на это. Он знает лишь одно, — что Юхо Ахо нанес ему кровную обиду, которую никак нельзя простить, и больше ничего.

Леппялехти не знал после этого, как поступить и куда сунуться.

Река Кивийоки вскрылась и унесла лед верхнего Зеркального озера в большие озера. Вода прибывала в ней так бурно, что она грозила выйти из своих каменистых берегов. Все лесные рабочие спешно переключились на сплавные работы. Сотни две из них уже несколько дней работали на берегах, подготовляя скаты для срывки леса в воду. Мастер Егоров превратился в бригадира по сплаву и должен был поспевать всюду — и в лесу и на берегу.

Нельзя было сделать шагу, чтобы не наткнуться на его внимательный взгляд, в котором никогда не угасал живой интерес ко всему, будь то днем или ночью, потому что в его плотно сколоченное тело никогда не проникала усталость.

Он с таким любопытством вглядывался во все попадавшееся на его пути, что со стороны казалось, будто он во всяком деле и во всяком человеке каждый раз находит что-то новое, делает какие-то открытия, которые удивляют и радуют его, хотя он уже не первый год жил и работал в поселке Кивийоки и уже не один десяток раз встречался с каждым человеком и с каждым делом.

И вот почти все лесовики уже приткнулись к весенним работам кто куда, а Леппялехти все еще твердо не знал, где будет его участок. Наконец мастер подошел к нему и сказал:

— Ну что ж, товарищ Леппялехти, запасайся продуктами и одеждой. Завтра на рассвете начнем срывку. К тому времени все должны быть на своих местах.

— А где мое место? — спросил Леппялехти.

— Как это где? — удивился мастер. — Да все там же, на нижних порогах. Кабинка уже подвешена на свое место. Вышка и будка в порядке. Телефон тоже.

— На нижних порогах? — переспросил Леппялехти.

— А где же иначе? — снова удивился мастер. — Разве не ради них завязалась у вас в лесу борьба, из которой ты вышел победителем?

Леппялехти разинул рот и с минуту не знал, что отвечать.

— Но разве тебе Юхо не говорил... — начал он и опять умолк, ничего не понимая.

— А что Юхо должен был мне сказать? — сразу же спросил мастер, и глаза его озорно заблестели. Конечно, он все знал насквозь, но только валял дурака.

— Ничего, — буркнул в ответ Леппялехти. — Не знаю я ничего...

Мастер помолчал немного, внимательно глядя на него, потом сказал:

— Так ты торопись. Времени осталось не много.

И Леппялехти молча кивнул головой.

Ему следовало сразу же выложить все начистоту. Но он промолчал, потому что ему никак не хотелось уступить кому-нибудь нижние пороги, и тем более — Юхо Ахо. Ведь он заявил еще в начале соревнования, что на нижних порогах будет работать он сам, как и прежде, и никому их не уступит, несмотря ни на какие соревнования. И он привык выполнять свое слово. А тут выходило так, что он должен отдать нижние пороги кому-то другому и слово свое признать ни за что.

Ему очень тяжело было сделать это. Поэтому он молча кивнул головой, когда мастер посоветовал ему спешить к нижним порогам.

Конечно, он знал, что мастеру отлично известно, кто действительно имеет право на нижние пороги, и всем другим это тоже известно, хотя Юхо Ахо и отпирался перед всеми и перед мастером и твердил, что он знать ничего не знает, что в последний день соревнования он дал плохую выработку лишь потому, что у него заболел живот, а чужих участков он и не думал трогать. Но мастер не дурак, чтобы не догадаться, как все произошло на самом деле. Да и другие тоже не дураки.

Ясно было одно, что Леппялехти не должен был брать нижние пороги, а он взял их, и это все время злило его, и он стыдился смотреть людям в глаза, особенно мастеру.

А мастер, как ни в чем не бывало, опять советовал ему поспешить с подачей заявления, и Леппялехти даже обещал в конце концов отдать ему заявление во время сплава.

Сегодня мастер звонил в будку к Леппялехти, обещая прийти после полудня, и теперь Леппялехти ждал его с минуты на минуту.

Но как он отдаст заявление, если совесть его нечиста, если внутри него все кипит от злости и обиды.

Леппялехти изо всей силы рвал и дергал багром. Он слишком поздно заметил затор. Нижнее бревно он сразу не мог достать, а пока он растаскивал в сторону верхние бревна, сверху по течению приходили все новые и новые бревна, громоздясь на прежние и сводя на-нет весь его труд.

А Юхо Ахо снова орал какую-то дикую песню, наполнив ею весь мир.

И опять-таки во всем был виноват этот проклятый Юхо Ахо, которого мало убить за это, как бешеную собаку.

Леппялехти так сильно вонзил багор в одно из бревен и так сильно рванул его в сторону, что багор выскользнул из его рук. Он хотел поймать его и чуть сам не выпал из кабинки, далеко высунувшись вперед.

А бревно медленно и словно нехотя переползло через камень и, подхваченное бурной струей, понеслось вниз по течению, увлекая за собой багор, который долго не мог отцепиться от него и мотался рядом, как хвост, ударяясь по воде и по камням, пока совсем не исчез из виду.

Леппялехти не стал терять ни секунды. Быстро выколотив трубку о край люльки, он сунул ее в карман и взялся обеими руками за трос. На берегу рядом с вышкой стоял прислоненный к большой сосне запасной багор. Леппялехти не спускал с него глаз, быстро подтягивая кабинку к берегу. Но он раза два оглянулся также и на затор и увидел, как нагромождение бревен посреди реки удлинилось навстречу течению, затем медленно изогнулось вбок и под напором воды и плывущего леса захлестнуло и закупорило своей хвостовой частью еще несколько проходов между другими камнями.

И в то же время с другой стороны к среднему затору также начали притыкаться бревна покрупнее, мешая проскочить вперед мелким сортам и постепенно закупоривая пороги также у другого берега.

Бревна скапливались очень быстро, с большой силой налезая друг на друга. Некоторые из них становились торчком, увеличивая этим высоту нагромождения: некоторые гнулись и трещали под напором страшной силы.

Леппялехти, подтягиваясь все ближе и ближе к вышке, попрежнему смотрел на багор, прислоненный к сосне, и старался определить на-глаз — удастся ли ему достать багор прямо с вышки или нет. И чем ближе он продвигался к вышке, тем больше убеждался, что прямо с вышки ему багра не достать, придется для этого спуститься на землю. И он проклял себя за то, что не догадался в самом начале прислонить запасной багор прямо к вышке.

Подтянувшись к вышке, он еще раз оглянулся и увидел, что бревна уже засорили пороги во всю их ширину от берега до берега.

Сила течения была так огромна, что некоторые бревна просто выпрыгивали наверх, выдавливаемые другими бревнами. И скопление леса все больше росло вверх, особенно на середине реки, между двумя самыми крупными камнями.

А над рекой стоял гул и треск, отражаясь от обоих берегов и переплетаясь вместе с дикими завываниями Юхо Ахо.

Все бы ничего, если бы только Юхо не заметил. Пускай бы он продолжал валяться там где-нибудь на солнцепеке брюхом кверху и вопить попрежнему. На этот раз Леппялехти даже хотел, чтобы крик Юхо длился еще по крайней мере час. Но когда он достиг вышки и, подтянувшись на тросе, перенес одну ногу через край кабинки, он обратил внимание на то, что Юхо умолк. Он медленно перенес через край кабинки также и другую ногу, напряженно прислушиваясь, в надежде услышать продолжение песни Юхо. Но Юхо больше не запел. Значит, он уже заметил, что у Леппялехти неладно, глазастый чорт. С его участка легко можно было видеть все, что творилось на порогах. Теперь притащится сюда и начнется старая песня, от которой можно околеть в конце концов.

Оставалось одно: скорей достать багор, укатиться обратно на середину реки и спокойно разобрать все заторы самому, а он пусть орет с берега сколько влезет. Леппялехти даже не взглянет на него.

Только бы успеть сделать все это до его прихода. Только бы успеть...

Выбравшись из кабинки, Леппялехти торопливо схватил конец веревки, свисающей с кабинки, и подтянул ее к столбу, на котором был закреплен трос, поддерживающий кабинку. Он уже не первый раз поступал так. Не один раз в день приходилось ему подтягиваться к вышке, вылезать из кабинки и привязывать ее к столбу, чтобы она не откатилась на блоках от вышки.

Веревка была привязана за кольцо, ввинченное в стенку люльки. Леппялехти одним взмахом захлестывал конец веревки вокруг столба и завязывал узел почти моментально.

Но не всегда все в жизни идет гладко.

На этот раз второпях он так неловко действовал своими толстыми пальцами, что они упустили веревку.

Такой уж это был проклятый день, что все валилось у него из рук.

Веревка выскользнула, и кабинка сразу же потащила ее за собой, укатываясь на блоках прочь от вышки. Он хотел поймать веревку за кончик, но площадка вышки была так мала, что он сорвался с нее и покатился вниз по ступенькам лестницы.

Вышка была не особенно высока, всего в два человеческих роста, но во время падения нога Леппялехти попала между ступеньками, и на одну секунду он повис на ней вниз головой. Ступенька, правда, не выдержала его тяжести и с треском выломилась, отпустив его ногу, но зато и в ноге что-то зловеще хрустнуло и отдалось во всем теле такой болью, как будто ступню ему пронзили острым железом, раскаленным на огне.

Сгоряча он сразу вскочил на ноги и даже побежал немного вслед за кабинкой, совсем не чувствуя первое время под собой правой ноги. Он думал поймать кабинку за кончик свисающей с нее веревки, но кабинка не стала его ждать. Она укатилась по провисшему тросу до самой середины реки, а ветер погнал ее еще дальше. Леппялехти остановился и посмотрел вокруг, не совсем еще ясно сознавая, что произошло.

Все как будто выглядело попрежнему. И солнце еще довольно высоко стояло над лесом, и ветер дул с такой же силой, раскачивая деревья и гоня по голубому небу белые обрывки облаков. Но вот река уже больше не несла через пороги сплошную массу бревен. Бревна сгрудились во всю ширину порогов, подобно огромной бесформенной плотине, и вода, сердито и шумливо прорываясь под ними, шла дальше без всякого груза, отдавая ветру высоко взлетающие брызги и клочья белой пены.

Ни одной души попрежнему не было видно на обоих берегах, усеянных камнями. Но Юхо, Юхо, конечно, уже шел сюда, а может быть, и бежал со всех ног, потому что известно, что такое Юхо Ахо, чорт бы его подрал.

Леппялехти еще раз взглянул на кабинку и отвернулся от нее. О ней больше не стоило думать. Она болталась на ветру почти у противоположного берега, а ветер уже закинул за трос конец свисающей с нее веревки.

Но все бы это ничего. Веревка не имела значения. Можно было еще достать кабинку багром, но для этого требовалось добраться до нее по взбесившимся бревнам. Это было не так-то просто, и вдобавок мало осталось надежды на то, что после этого можно будет разворотить с кабинки всю эту кашу.

Но все же надо попробовать, — другого выхода нет.

Леппялехти повернулся и бросился обратно к вышке, но тут страшная боль так резнула его правую ступню, что у него потемнело в глазах и он едва не упал. Опомнившись, он попробовал запрыгать на одной ноге, но боль от сотрясения была настолько сильна, что он остановился и скорчился около камня. В это время прибрежные кусты раздвинулись, и Леппялехти, взглянув туда, заскрежетал зубами.

Прямо на него шел длинный Юхо Ахо с багром на плече. Он легко шагал через большие и малые груды камней в своих высоких болотных сапогах и еще издали завопил так, что отдалось на обоих берегах:

— А-а, знаменитый сплавщик! Первый лесоруб страны! Герой северных лесов Леппялехти! Что у тебя такое творится? А? Натворил делов и любуешься? Я думал, что у него беда какая-нибудь стряслась, и торопился, как дурак, а он — здравствуйте! — стоит себе спокойно и смотрит. А на реке что? — взревел он и ткнул багром в сторону урчащих порогов. — А на реке что, я спрашиваю. Залом! Настоящий залом! Вот и доверь такому мешку самый ответственный участок на сплаве. А еще соревноваться лез, тюлень пузатый. Ну, что стоишь? Или ты ослеп и не видишь. Эй ты! Оглох? Вот туда смотри! Туда!

Он еще раз ткнул багром в сторону залома, но Леппялехти не смотрел туда. Он прилагал все силы к тому, чтобы стоять как можно ровнее на левой ноге и не дать Юхо заметить, что у него повреждена правая. Он даже не поднимал глаз на Юхо, чтобы не разъяриться при виде его обветренной красной морды и не сделать лишнего движения.

— Ну, — снова крикнул Юхо, — чего стоишь?

Но Леппялехти молчал, косясь на багор, прислоненный к сосне.

Он хотел, чтобы Юхо не было здесь, чтобы он ушел куда-нибудь подальше, провалился бы к чертям. Больше он пока ничего не хотел. Но что дальше делать, он тоже еще не решил.

Он косился на багор, прислоненный у вышки, и видел рядом также деревянную будку, в которой ему так мало пришлось отдохнуть, особенно в последние два дня, когда вода пошла на убыль.

Под крышу были введены два провода от гибкого и тонкого полевого кабеля, протянутого наспех по сучьям деревьев вдоль всего берега от сплавной конторы до запани.

Леппялехти смотрел на эти два тонких сереньких провода и ждал, чтобы Юхо отошел куда-нибудь поскорей. Он уже составил себе другой план действий, который пришел бы в голову и всякому другому человеку со здоровыми мозгами. Но нужно было, чтобы Юхо сгинул с глаз и не мешал. А Юхо не отходил. Он топтался тут перед носом, глядя то на Леппялехти, то на залом, и хлопал от удивления своими огненными ресницами.

— Ни черта не понимаю, — сказал он наконец.

Тогда Леппялехти пересилил себя и сказал ему как можно спокойнее:

— Иди в будку. Позвони Егорову, чтобы выслал людей.

Леппялехти не хотел бы совсем начинать никакого разговора с Юхо, но как-то получилось, что он все же сказал эти слова.

А Юхо снова повернулся к нему, разинул пасть и заорал:

— Чего-о? Позвонить? Иди сам и позвони, если тебе нужно. Мальчика нашел...

И он опять без толку закрутился на берегу, не зная, что делать. Ноги сами понемногу несли его к воде, а глаза все время оборачивались к Леппялехти. Наконец он споткнулся о камень и вскочил на него, чтобы лучше разглядеть залом.

А в это время Леппялехти снова попробовал сделать шаг в сторону будки, но острая боль снова так резнула его ногу, что он, зашипев, остался на месте. И на этот раз он даже не сразу поставил правую ногу на землю после этого. Слишком велика была в ней боль. Но Юхо мог заметить, что с ним неладно, и Леппялехти все-таки поставил правую ногу на землю. От боли в ней он задрожал всем телом и покрылся потом, но вид у него был спокойный в тот момент, когда Юхо снова оглянулся на него.’

— Ну что стоишь как пень? — снова заревел Юхо. — Делай что-нибудь. Или у тебя и мозги перестали соображать?

— Не твое дело, — ответил ему Леппялехти. — Иди и позвони, если тебе говорят.

Он ответил это совсем спокойно, но что-то, наверно, было неладно в его голосе, потому что Юхо вдруг внимательней взглянул в его сторону, потом соскочил с камня, подбежал к нему и уставился на него, как дурак, хлопая глазами. Он подошел так близко, что Леппялехти увидел его лицо во всех подробностях. Он тоже, как и Леппялехти, успел обрасти щетиной за эти пять суток. И веснушки гуще осыпали за эти дни его загорелое румяное лицо. Они расползлись не только по щекам, но покрыли также переносицу и лоб, и только по верхней части лба, около его рыжих волос, шла узкая белая полоса кожи, еще не тронутая ни солнцем, ни ветром, хотя кепка у него была все время сбита на затылок.

Юхо внимательно осмотрел Леппялехти с головы до ног и, наверно, понял что-нибудь, потому что больше он ничего не сказал, а повернулся и пошел к реке.

Сделав несколько шагов, он приостановился и оглянулся на будку, как бы обдумывая что-то, но потом еще решительнее зашагал к реке.

— Позвонить надо, — неуверенно сказал ему вслед Леппялехти, но Юхо больше не слушал его и продолжал продвигаться к реке, прыгая с багром в руках, с камня на камень.

Все бы это ничего. Пускай бы он уходил прочь, подальше. Но куда он пошел? Зачем он пошел к реке? Что ему там надо?

— Юхо! — крикнул Леппялехти, и несколько капель пота, сорвавшись с его напряженно сморщенного лба, пронеслись перед его глазами и упали на землю. Он провел рукой по своему широкому щетинистому лицу, и вся ладонь сразу стала мокрой, как будто он окунул ее в теплую воду. Немудрено, что Юхо заметил в нем что-то неладное.

— Юхо! — еще раз беспокойно крикнул Леппялехти и снова неудачно попробовал тронуться с места. А в это время Юхо оглянулся и, кажется, заметил, дьявол, что Леппялехти не может ступить на правую ногу.

— А? — крикнул он, оглядываясь.

— Ты что? — с угрозой в голосе спросил его Леппялехти.

— Ничего, — ответил Юхо. — Я сейчас... — И он опять запрыгал по камням в сторону залома.

— Юхо! — снова крикнул ему вслед Леппялехти. — Ты что задумал? Не смей один! Слышишь? Тебя никто не просит, сволочь. Ты опять начинаешь... Юхо!

Но Юхо уже больше не оглядывался, и Леппялехти увидел, как он прыгнул с берега прямо на бревна, запрудившие реку.

— Юхо! Не смей! — заревел Леппялехти. — Назад сейчас же! Слышишь, гадина, убью!

Он схватил с земли увесистый камень и швырнул его вслед Юхо. Но камень ударился об один из береговых камней и разлетелся на осколки, не догнав Юхо.

Леппялехти с яростью оглянулся по сторонам, но кругом попрежнему никого не было видно. Даже мастер, как назло, не являлся, хотя всегда точно выподнял свое обещание. Все как будто заранее сговорились против Леппялехти.

И вдобавок Леппялехти понимал, что Юхо поступал правильно, и это еще больше злило его.

Ведь и дурак поймет, что нельзя было сейчас отрывать людей от остальных участков, чтобы и там не получилось то же самое. Эта паршивая речушка Кивийоки требовала глаз и глаз.

А залом надо было разбить как можно скорее. Если его оставить нетронутым и, сложа руки, ждать помощи из поселка или от запани, то он успеет разрастись до таких размеров, что его не разворотить потом в несколько дней. А тем временем вода совсем спадет, и лес останется зимовать на реке, как три года назад.

Юхо правильно сообразил, что надо делать, чорт паршивый. Не такой уж он был дурак. Он всегда, точно назло Леппялехти, действовал быстро и правильно в нужную минуту.

Но кто его на этот раз просил так действовать? Вот в чем дело. Никто его не звал и не просил, дурака такого. Он делал это опять назло Леппялехти, сволочь, и никак не иначе. Его мало было убить за это. Его следовало чем-нибудь не спеша распилить на части, растащить на мелкие куски, чтобы он взвыл от боли и запросил пощады. Или положить его под камень и по очереди передавить ему руки и ноги, чтобы он не совался больше в дела Леппялехти. Или придумать что-нибудь еще похлеще, так, чтобы трещали кости и брызгала кровь.

Но, может быть, его сейчас бревном притиснет, на счастье Леппялехти. Ведь это не шутка — сунуться одному в самую гущу залома, в то время как над тобой нависли скрипящие и стонущие бревна, готовые в любую минуту обрушиться на твою башку.

Только такой идиот, как Юхо Ахо, мог решиться сунуться туда, куда мастер вообще бы не допустил никого сунуться в одиночку. Артелью надо браться за такое дело, а не в одиночку, и то с краю, от берега, а не от середины.

Леппялехти, морщась и шипя от боли, сделал два-три шага в сторону реки, доковылял до ближайшего камня и, упершись в него руками, еще раз тоскливо оглянулся назад на будку и на багор, прислоненный к сосне, а потом снова повернулся к Юхо.

Что ему оставалось делать? Стой и смотри, как за тебя распинается другой, чорт его принес опять не во-время на голову Леппялехти.

Леппялехти смотрел и видел, как Юхо осторожно пробирался по камням и бревнам вдоль передней части залома, шагая через мелкие струи воды, сочившиеся сквозь бревна, видел, как он достиг середины реки и остановился там возле кривого камня, покрытого зеленой слизью. Потом он присел там на корточки и долго вглядывался вниз, в подножье залома, в то время как нависшая над ним огромная вздрагивающая гора скрипучих бревен заслонила от него солнце и грозила обрушиться и прихлопнуть его, как лягушку.

Но он знал, оказывается, куда надо было смотреть и откуда начинать. У него тоже был, как видно, довольно наметанный глаз во всем, что касалось леса и сплава. И Егоров недаром нянчился с ним. Кому, как не Егорову, знать, что можно вылепить из этого дурака.

Но какого чорта он там так долго стоит, уткнувшись носом в самое пекло? Не видит он разве, что у него висит над головой? Или уж делал бы то, что задумал, или полз бы скорее назад, пока цел.

Но вот Юхо выпрямился и начал щупать багром под водой между кривым и пузатым камнем, изрыгающим белую пену. Вот он, кажется, нащупал то, что предполагал там найти, и оглянулся, словно намечая себе дорогу для отступления. Потом снова решительно повернулся к подножью головной части залома и нажал на багор всем телом.

Леппялехти вытянул шею и впился руками в камень так, что побелели пальцы.

Он видел, как Юхо нажал на багор раз и два и потом рванул его к себе. И после этого что-то гулко ухнуло и затрещало в самом сердце залома, который неуклюже шевельнулся, словно огромный тяжелый зверь, сердито топорщась во все стороны ободранными, намокшими бревнами разной длины и толщины.

Но Юхо даже не обратил на это внимания. Он даже не поднял головы, словно знал вперед, что еще не время двинуться залому.

Он еще раз ткнул во что-то багор, расплескивая воду, еще раз надавил на него всей тяжестью своего тела и снова рванул к себе.

И только после этого он, уже никуда не глядя, повернулся на месте и бросился к берегу.

Он сильно оттолкнулся ногами от кривого камня, намереваясь перескочить через полосу воды на соседний маленький камешек, а потом и дальше, но поскользнулся на зеленой слизи, облипавшей кривой камень, на котором он стоял, и, вместо того чтобы коснуться маленького камня обеими ногами, он шлепнулся на него грудью, окунувшись в воду почти до поясницы и чуть не выпустив при этом из рук багор.

А пока он выбирался из воды на этот маленький камешек, вся древесная громада оглушительно крякнула, осела и устремилась вниз по течению за его спиной.

Пропсы, балансы, шпальник и дрова, как самые легкие из всей древесины, еще в самом начале залома вылезли наверх и теперь заплясали и запрыгали, как поросята, поддаваемые снизу пришедшими в движение более тяжелыми бревнами, а потом все разом посыпались в воду.

Какая-то огромная кокора встала было торчком около камня, уставив к небу свою корневую часть, но вдруг исчезла, срезанная пополам, точно саблей, клубком тяжелых бревен, пронесшихся над ней.

Юхо успел бы, конечно, благополучно доскакать до берега, если бы его не подвел кривой зеленый камень. В его длинных ногах, пожалуй, хватило бы для этого прыти. Но он задержался на несколько секунд, выбираясь из воды на маленький камень, и опоздал во-время проскочить перед ожившим заломом.

Когда он встал на ноги и пригнулся, готовясь броситься дальше, перед его носом, так же как и за его спиной, тоже хлынули вниз по течению вырвавшиеся на свободу бревна. Залом пришел в движение от берега. Сила его движения была такова, что даже самые огромные и толстые бревна гнулись и ломались, издавая гулкий треск, подхватываемый эхо.

Одно бревно, выдавленное невидимой страшной силой, взлетело на воздух и пронеслось над головой Юхо. Он пригнулся, защищаясь багром, и снова рванулся вперед, прыгнув на этот раз прямо на бревна, проносившиеся мимо.

— Юхо, — сказал шопотом Леппялехти и, цепляясь руками за камни, продвинулся еще на два шага ближе к берегу. Он видел, как над головой Юхо пролетело бревно, и видел, как другое бревно, скатившись вниз из общей ожившей кучи, наткнулось одним концом на камень и секунды две стояло вертикально, а потом стало падать прямо на голову Юхо.

— Юхо, — еще раз, уже немного громче, сказал Леппялехти и снова проковылял вперед между камнями, крепко сжимая челюсти от боли и не спуская глаз с падающего бревна. Но в это время Юхо уже прыгнул в проносившуюся перед ним кашу из бревен и избежал удара.

А бревно так и не успело упасть. Новая груда бревен, устремившись вперед, подхватила его и понесла почти в вертикальном положении как раз через то место, где только что стоял Юхо.

А Юхо уже плясал и подпрыгивал на одуревших бревнах, прилагая все силы к тому, чтобы не провалиться между ними. Он изо всей силы стремился к берегу, а бревна уносили его вниз по течению, грозя сбросить и раздавить насмерть.

Одно из них, высунувшись внезапно из воды, так хватило его по руке, что он выпустил багор и закачался, взмахивая руками.

Леппялехти при виде этого отпустил камень и бросился вперед, не ища руками опоры, но он забыл про свою вывихнутую ногу. Она подвернулась под ним, и он, растянувшись на земле, с размаху ударился щекой о камень.

Но он сразу же вскочил, тараща глаза на Юхо, и снова заковылял вдоль берега от одного камня к другому, забыв про ногу, и только вздрагивая временами, когда в ней стреляло так, что его пронизывало болью насквозь. И губы его почему-то сами собой бормотали:

— Юхо... Юхо... Юхо...

Как будто это было кому-то нужно.

А Юхо все еще держался над всей этой ревущей мешаниной из леса и воды. Его с бешеной скоростью несло вниз и крутило во все стороны, а он снова поворачивался к берегу, словно его притягивало к нему магнитом, и снова прыгал и прыгал, фыркая от брызг и увертываясь от ударов выскакивающих из воды бревен. И хотя лицо его все время обращалось в сторону Леппялехти, но едва ли он видел Леппялехти. Чорта с два увидишь кого-нибудь перед собой, если глаза у тебя расширены от страха, как две плошки, а рот разинут настежь, так что в него свободно хлещут вода и ветер.

Бревна несли его все дальше и дальше вниз по реке, и Леппялехти бежал по берегу вслед за ним, цепляясь руками за встречные камни и кусты и не спуская с него глаз. Правая нога Леппялехти ступала вкривь и вкось, как чужая, не слушаясь его. Ему даже показалось, что он мог бы совсем потерять свою правую ступню, если бы сапог не удерживал ее в себе.

А Юхо все еще болтался на поверхности всей этой ревущей чертовщины, прыгая, как блоха, несмотря на свои тяжелые сапоги, и даже умудрился в конце концов так близко доскакать до берега, что его можно было бы достать багром. И он бы, наверно, совсем выскочил на берег через пару минут, но у самого берега какая-то паршивая жидкая поворина — чуть потолще жерди, — неожиданно быстро высунувшись из воды, хватила его по лбу и тем испортила все дело.

Леппялехти видел, как он закачался и хлопнулся ничком на бревна и как погрузились в воду сначала его ноги в тяжелых сапогах, а за ними поползло с бревен и все его тело. Леппялехти бросился к нему, забыв про все на свете, и, раскидывая камни и ломая кусты, прорвался к воде и упал плашмя на плывущие бревна, уносившие Юхо. Он достал Юхо за шиворот в тот момент, когда тело его почти совсем сползло с бревен и только одно плечо и голова еще торчали над водой и плывущими бревнами.

Кряхтя и распихивая бревна, вытащил его Леппялехти на берег, сам вымокнув при этом с ног до головы.

Он прислонил Юхо спиной к большому камню и остановился перед ним на коленях, тяжело переводя дух и отирая мокрым рукавом лицо. Руки его слегка дрожали, и он тяжело соображал, что нужно делать дальше.

Что-то нужно было немедленно сделать, а что именно — он сразу никак не мог сообразить и только тяжело сопел и отфыркивался от попавшей в рот воды. Но когда он случайно оглянулся и увидел, что через пороги снова широким и свободным потоком движется лес, он вспомнил, что ему надо немедленно сделать, и заскрипел зубами от ярости.

Произошло то, с чем он давным-давно хотел раз и навсегда покончить, хотя бы ему пришлось для этого сдохнуть.

И на этот раз он медлить не стал. Схватив Юхо Ахо левой рукой за грудь, он тряхнул его изо всей силы и размахнулся кулаком правой руки, нацеливаясь прямо по морде.

— Как ты смел, чорт? — прошипел он, и все поплыло и заплясало перед его глазами.

Голова Юхо вяло болтнулась и перекинулась с левого плеча на правое, а потом сползла и уткнулась носом прямо в мокрый рукав Леппялехти, а огненнорыжие волосы его свесились вниз и закрыли лицо.

Леппялехти приготовился еще раз тряхнуть его, чтобы откинуть голову Юхо назад и еще раз хорошенько в нее нацелиться кулаком, но в это время кулак его почему-то замедлил свое движение и постепенно разжался. Чорт его знает, что это случилось с его правым кулаком. Он замедлил свое движение и разжался, так и не прикоснувшись к голове Юхо.

А прикоснулись к голове Юхо только грубые, толстые пальцы Леппялехти. Они очень осторожно отвели голову Юхо назад и откинули со лба его намокшие рыжие пряди, обнажив над левой бровью свежий кровоподтек.

И левая рука Леппялехти тоже отпустила грудь Юхо и, обхватив за широкие плечи, притиснула его к себе с такой силой, что их поросшие щетиной щеки сплющились друг о друга.

— Юхо... — сказал при этом Леппялехти таким голосом, каким никогда в жизни еще не говорил. — Юхо... дурак... Глупый Юхо...

И он мял и тискал бесчувственное тело Юхо так сильно, что у того трещал хребет. И вдобавок что-то заслонило и затуманило глаза Леппялехти так, что он перестал ясно различать и кусты и камни и видел вместо них что-то сплошное, серое и дрожащее, как студень...

Кто знает, как долго вел бы он себя так, по-дурацки, если бы за его спиной не послышался удивленный голос мастера Егорова.

— Что это у вас происходит?

Леппялехти быстро сорвался с места, выпустив Юхо, который чуть не стукнулся головой о камень, а сам попробовал приподняться с колен, цепляясь руками за голый куст.

— Да что у вас такое? — снова спросил мастер. — Кто это?

И он бросился к Юхо, хватая его за плечи.

— Кто?.. — переспросил Леппялехти, с трудом поднимаясь около камня на ноги. И, конечно, это от грызущей боли в ноге такой стон прозвучал в его голосе. — Известно кто, — сказал он, — дурак... набитый дурак...

— Товарищ Леппялехти! — укоризненно сказал Егоров и взглянул на него многозначительно, словно напоминая о чем-то.

Но Леппялехти отвернулся от него и не оглянулся даже тогда, когда Юхо слабо застонал за его спиной и что-то удивленно пробормотал.

Леппялехти поднял руку, чтобы смахнуть с глаз то, что затуманивало их, но по пути рука его задела за нагрудный карман, из которого торчало намокшее заявление. Он схватил это заявление, чтобы смять его, скомкать и запрятать в карман поглубже, но не смял и не скомкал и не запрятал никуда.

Не в такой день собирался Матти Леппялехти подать свое заявление в партию, но какого чорта мог он поделать, если пришло все к этому именно в такой день.