Рассказы

СТАРЫЙ УЙТ

Старый Уйт яростно плюнул на раскисшую землю и воткнул в нее лопату с такой силой, что на поверхности осталась торчать одна рукоятка. Нет, чорт подери! Они думают, что если они урезали его со всех сторон и бросили на пустыре, то он пойдет им кланяться? Не пойдет он им кланяться. Они сами придут к нему кланяться. В прошлом году сын пришел просить два мешка ржи? Пришел. Ну и в будущем году придет. Ничего, что в этом году они напихали себе амбары. Хорошее лето было, вот и напихали. А в позапрошлом году чуть с голоду все не подохли. И подохнут еще не раз, черти!

Старый Уйт сел у камня, прислонившись к нему спиной, и свернул цыгарку.

Вот она, вся его земля, перед глазами: слева идет дорога, справа — ручей, и там, где они сходятся, — конец его владениям.

Да и какие это владения!

Слева пашня вся покрыта свежими пнями. Здесь в прошлом году шумели ели и осины и русские дети собирали чернику. Он вырубил этот лес прошлой зимой и неделю тому назад снял первую пшеницу.

Немного дальше, вдоль дороги, еще один холм покрыт лесом. Там он сделает пашню в будущем году. А еще дальше, внизу, там, где ручей пересекает дорогу, тянутся сплошные болотные заросли. Там нужно все вырубить, вырвать с корнем и прокопать канавы, чтобы получить сено. Там еще можно и запахать кое-что под лен.

А справа, вдоль ручья, где давно все расчищено, нужно сделать запруду, чтобы весной заливало, а то трава растет почти до пояса, но пустая — одна осока. Нужно сделать ее жирной и густой. А потом везде нужно убрать камни и снова удобрять, удобрять.

Да что там говорить! Много еще нужно пролить пота и испортить крови, чтобы сделать землю настоящей.

Черти проклятые! Они забрали у него всю самую хорошую, самую любимую, обработанную и удобренную землю там, за этой проклятой дорогой. У него такой земли больше не осталось, если не считать огорода и десятины полторы за старым садом. Много ли с них возьмешь? Он привык запахивать большие пространства. Один лен занимал у него десятин пять. А тут бросили его на этом клочке.

И ведь как просто его надули. К нему пришли и сказали:

— Вы не хотите итти в колхоз, а ваш сын идет; значит, вам нужно разделиться. Ну и посудите сами, что удобнее всего отдать сыну ту часть, которая за дорогой: и по количеству подходит и для колхоза удобнее, потому что вся земля будет вместе по ту сторону дороги.

Он тогда ничего не ответил. Что он мог ответить? Он сам видел, что так удобнее.

Еще бы не удобнее! Новый дом там был почти готов, осталось покрыть крышу и поставить печь.

Вместо того, чтобы переехать в тот дом всем семейством, как они раньше предполагали, и пересадить туда же старый сад, вместо этого дом займет сын со своей молодой женой и будет жить в центре самой хорошей земли, а отец, мать и сестра попрежнему будут коптеть в старой избе. Чего ж тут неудобного? Все удобно...

Ну хорошо. Пусть отец, мать будут коптеть, пусть сын займет новый дом. Он молодой, у него жизнь впереди, и ему больше нужно. Но земля! Самая хорошая земля, черная и рыхлая, как украинский чернозем; земля, которую он и весной и осенью с такой любовью удобрял навозом и торфом; земля, которую он насытил суперфосфатом и очистил от камней — та земля не достанется даже сыну. Вот чего не хотел допустить старый Уйт. Поэтому он промолчал тогда.

Но что он мог сделать? Через два месяца новый дом был готов, и сын ушел. И земля тоже ушла...

И вот он три года бьется без сына на этом пустыре.

Старый Уйт плюнул на цыгарку и встал.

Солнце уже опустилось низко и покраснело, и небо давно прояснилось. Только на западе теснились обрывки туч — остатки недавнего дождя. Их нижние края тоже начали краснеть. Зелень выглядела ярче, и справа, из-за ручья, двигался воздух, насыщенный свежими запахами леса.

Старый Уйт покосился налево, через дорогу, где трещал трактор, на котором работал его сын, выехавший в поле после дождя. Он точно дразнил отца, шутя переворачивая на его глазах за короткий промежуток времени огромные пласты земли.

Все они теперь издеваются над ним. Сегодня утром в дождь по его земле прошла в лес целая бригада, одетая в дождевики, с топорами и пилами в руках. Может быть, они хотели показать ему, что для них никакой дождь не может быть помехой. Ну хорошо, пусть показывают, но зачем ходить по его земле? Какое ему дело до того, что через его землю они могут сократить себе путь к лесу? Его это вовсе не касается. И пусть не думают, что он без конца будет им позволять прокладывать тропинки по своей земле. Вот пусть-ка сунутся вечером снова на его землю, он их проучит...

Старый Уйт взял кол и с силой воткнул его в землю около камня. Он хотел сдвинуть камень с места и нажал на кол всем телом, но камень даже не дрогнул. Ишь ты! Глубоко сидит, мошенник!

Старый Уйт выдернул из земли лопату и опять полез в яму.

Он рыл для камня могилу. Он уже много больших камней зарыл сегодня. Вчера он вывозил на край поля камни помельче. Дождь мочил его, и земля прилипала к босым ногам. Лошадь глубоко вязла в раскисшей пашне, и колеса телеги едва ворочались, облепленные грязью. Но зато поле стало чище.

Осталось похоронить эту последнюю глыбу, и тогда поле будет как игрушка. Это будет самая хорошая пашня на его земле, и он обработает ее так же, как там, за дорогой. Он покажет им, что одна хорошая голова и две руки стоят больше, чем вся их крикливая компания.

Старый Уйт глубоко врылся в глинистую землю и подкопал камень так, что, казалось, он весь повис в воздухе.

Ну, теперь он должен упасть, иначе это не камень, а какая-нибудь вершина скалы торчит из земли.

Старый Уйт с трудом вылез из глубокой ямы. Он минуты две шумно дышал, опираясь на лопату, и смотрел вдаль.

— Да! Годы уж не те! Все в жизни приходит к концу так же, как и этот закат, красящий тучи в цвет горячей крови. А ведь была когда-то молодость, и думалось — нет ей конца и сдвинет она горы на своем пути. И вот сдвинула горы...

Старый Уйт вспомнил, как он сорок лет назад впервые пришел сюда из Эстонии, откупив здесь кусок леса и болота у русских.

Тогда в нем кипела богатырская сила и он бесстрашно углубился в лес. Он один, без помощи лошади и людей, построил избу. Высокие ели укоризненно качали своими вершинами над его головой, и ветер шумел между ними. А он валил их на землю, пилил и таскал на плечах туда, где вырастали свежие срубы его построек.

А потом приехала молодая жена с коровой и лошадью, и стало легче.

Правда, первое время не было мяса. Но жена умела готовить очень вкусный соус без всякого мяса. Он любил макать в этот соус горячую, рассыпчатую картошку и запивать простоквашей. Больше ему ничего не было нужно. Простокваша делала свое дело, ускоряя работу желудка, и тело его всегда было налито силой и здоровьем. Он крепко целовал в мягкие губы свою белокурую жену и обнимал так, что у нее трещали кости.

Ничто не нарушало плавного течения их трудовой жизни, если не считать одного маленького случая. Он тогда мастерил забор, вгоняя колья в глинистую землю. Топор лежал у его ног. Он сильно взмахивал колом и опускал его несколько раз в одно и то же место, пока кол не закреплялся в земле глубоко и прочно.

Внезапно лес дрогнул от неслыханного, дикого вопля жены. Он застыл с поднятым колом, потом прыгнул вперед, чтобы бежать к ней, но вопль повторился совсем близко, и из лесу к нему навстречу вылетела жена. Глаза ее были круглы от ужаса и не видели ничего. Из корзины сыпалась на землю малина. За нею не спеша, вразвалку, трусил широкоскулый бурый медведь.

Увидев еще одного человека, медведь взревел и встал на дыбы. Уйт воткнул ему кол в открытую пасть и опрокинул назад. Медведь с невиданной быстротой вскочил на лапы, издав такой оглушительный рев, что защекотало в ушах, и метнулся в сторону Уйта своей мохнатой тушей. Но в руках Уйта уже был топор. Он ударил один только раз — и жизнь снова потекла плавно и безмятежно.

Топор и пила не умолкали. Большие деревья безропотно валились, заставляя вздрагивать землю. Маленькие деревья и кусты вырывались с корнем.

Между пнями росли пшеница и рожь, и пахло медом, клевером и земляникой.

Потом приехал маленький сухожильный Ойнас и занял землю за ручьем. Потом приехал Пютсип.

Потом приехали со своими женами три угрюмых брата Карьямаа и поселились еще дальше за Ойнасом и Пютсипом, углубляясь в леса и болота. Они были с деньгами, эти Карьямаа, и у них постоянно работали русские батраки.

А потом приехали еще несколько молодых, полных жизни пар и купили земли слева, по соседству с русскими.

Уйт не хотел селиться близко к русской деревне. В этой деревне многие люди жили бедно, а Уйт не любил бедных людей. Он всегда удивлялся, как это можно жить бедно, имея две здоровых руки и голову на плечах. Нужно уметь шевелить этими руками и мозгами. Он знал, что в русской деревне люди долгие годы сидели на одной и той же земле, мало раздвигая ее в сторону леса. Народу прибавлялось, а земли — нет. И они делили свою землю на мелкие кусочки и менялись этими кусочками каждый год. Такой способ вреден для земли. При таком способе не все стараются одинаково хорошо удобрять землю, зная, что на будущий год она перейдет к другому. При таком способе не посеешь полезных для земли трав и не дашь ей отдохнуть. Нечего удивляться, что у русских часто были недороды.

Молодые эстонцы, поселившиеся на хуторах рядом с русскими, тоже жили бедно. Разве можно жить богато среди пней и мхов? Эти хутора раскинулись на большом пространстве отдельными серыми пятнами, и в каждом сером пятне надрывались люди, пытаясь в одиночку одолеть скупость леса и болот. Но только Ян Уйт мог в одиночку одолеть скупость леса и болот, потому что у него была сила лошади и выносливость чорта. Не каждый человек мог так много работать, как Ян Уйт. Для того, чтобы так много работать, нужно самому стать Яном Уйтом.

Зато в дождливые лета его закрома не пустели, и случалось иногда так, что кто-нибудь из русских или эстонцев приходил к нему просить в долг хлеба. Но он очень неохотно давал в долг хлеб, и люди скоро перестали ходить к нему.

Он жил один среди леса, он работал один, он верил только в силу своих рук и в свое здоровье и больше ничего не хотел знать.

Он не любил, когда чужие люди заходили на его землю. Когда он видел чужого человека на своей земле, он всегда подходил и спрашивал, что ему нужно на его земле. Он ничего не делал, но только спрашивал. Но человек с ужасом в глазах пятился назад от великана. Человек никогда не видал такого обилия огромных мускулов и сухожилий, обтянутых полотняной рубахой и штанами. От этих мускулов воняло потом и землей, от них исходила такая страшная сила, что человек пятился и пятился и больше никогда не появлялся на этой земле.

Уйт работал день и ночь. Он все шире раздвигал дремучий лес и заставлял болота давать вместо мха жирную траву.

Нелегко было заставить болота давать жирную траву. И еще труднее было заставить леса родить пшеницу и рожь.

Что могла дать бедная соками лесная почва? Ее нужно было удобрять и удобрять. Нужно было уметь чередовать посевы так, чтобы они не истощали, а обогащали почву.

Уйт умел чередовать посевы. Среди свежей гари выжженных пней всегда росли пшеница и рожь. После них еще хватало соков для овса и ячменя. Но в ячмень и овес Уйт бросал семена клевера, после чего земля гуляла три года, давая жирную высокую траву. А когда она достаточно взрыхлялась корнями клевера и насыщалась азотом, она опять годилась под рожь и пшеницу. Для корнеплодов Уйт выкорчевывал пни.

Но лучше всего у него родился лен. Он сеял его где попало: между пнями, на пустырях и на низинах у самого болота, и всюду лен вырастал длинный и волокнистый. Лен давал хорошие деньги, и поэтому Уйт старался сеять его побольше.

Приятно было видеть всюду море голубых маленьких цветов, колеблемых ветром. Но что творилось позднее, когда вместо этих цветов появлялись тугие головки, наполненные семенем! Лучше не вспоминать об этом.

Лен требует очень много заботы о себе. Сначала его нужно дергать и вязать в снопы. Это очень кропотливое дело, если посевы льна обширны, и если дергать могут лишь четыре руки, и если еще не убрана рожь, не убраны овес и ячмень, не запахана озимая рожь и дома в люльке плачет ребенок.

Чесать лен тоже не легко, когда плохо видно от скудного света звезд и позади — день тяжелого труда. Нужно взять в руки каждый сноп и ударить им не один раз по острым чесальным ножам, прежде чем отлетят все головки. Сердце при этом стучит очень быстро. А холодные звезды равнодушно напоминают о том, что ночь дана человеку для сна.

Чтобы отвязаться от их напоминания, можно ткнуться головой в кучу очищенных снопов и забыться часа на два мертвым сном. А потом опять открыть глаза навстречу звездам и разогнать боль измученных мускулов усиленной работой.

Счесанные головки нужно молотить на гумне, а пустые снопы утопить в прудах. Через месяц прокисшие, пахучие снопы приходится вынимать из холодных прудов, уже подернутых тонким слоем льда, и расстилать на полях и нивах. Потом их нужно сушить, мять и трепать и снова чесать в зимние долгие ночи до самой весны, до посева нового льна.

И все это приходится делать по ночам, вечером, в промежутки между другим делом, потому что главным предметом ухода остаются все-таки рожь, картошка и сено.

Но зато в соусе скоро появилась жареная свинина, и пшеничный хлеб в воскресенье покрывался слоем сливочного масла.

Дома росли два крепыша: мальчик и девочка, а за домом яблони и груши давали первые плоды.

Дети бегали в русскую школу. Жизнь шла вперед. Ее нельзя было остановить. Она шла вперед и брала у человека то, что хотела, и давала ему то, что он мог взять.

Когда пришла революция, какие-то люди с решительными лицами наскоро проложили дорогу по земле старого Уйта и провезли тяжелые орудия. Они же взяли его сына и многих других молодых эстонцев и русских «на борьбу с белыми», как они говорили.

Сын вернулся только через два года, а многие ребята вовсе не вернулись.

Но зато с этого времени жизнь опять плавно двинулась вперед и снова начала сулить много хорошего.

В центре земли старого Уйта вырастал новый дом. Сын ворочал огромными руками так же стремительно, как и отец, а дочь во всем заменила мать.

Но вот поползли странные слухи. Люди прислушивались к ним и не хотели верить. Все выглядели растерянными, особенно братья Карьямаа. Все готовились к большим изменениям в жизни, и русская деревня стала похожа на потревоженный улей... Сын ходил туда на какие-то собрания и, возвращаясь, говорил о таких непонятных вещах, что работа валилась из рук.

А потом пришел на двор Уйта какой-то невзрачный, очень тихий и спокойный человек. Он много расспрашивал о хозяйстве, о земле, об урожае, о жителях соседних хуторов. Видно было, что он все-таки понимал толк в крестьянстве.

Уйт рассказал ему что умел. Он рассказал о том, как трудно пахать между корнями вырубленного леса, как неохотно отдает земля вросшие в нее пни, как сыра и скудна земля, отвоеванная от болота, и как много нужно есть хлеба и мяса, когда работаешь по двадцать два часа в сутки.

Человек сидел, откинувшись на стуле, сцепив пальцы рук, и слушал очень внимательно. Он смотрел на большое щетинистое лицо старого гиганта и кивал головой.

А Уйт продолжал говорить о том, что по его земле проложили дорогу, которая никому не нужна, что в кооперативах ни черта нет, что за лен стали давать совсем дешево и что налоги задавили...

— Вам, наверно, очень тяжело было раньше? — спросил человек.

— Очень тяжело, — отозвался Уйт.

— Я прошел всю вашу землю, — продолжал человек, — видел новые постройки, видел пруды, канавы и сад. Какой у вас большой и прекрасный сад! Двор у вас такой чистый: все на месте, и постройки все крепкие, плотные, везде порядок. Наверно, много труда ушло, прежде чем образовалось такое хорошо организованное хозяйство!

— Очень много труда...

— Батраков, наверно, часто приходилось держать?

Старый Уйт минуты две молча смотрел на человека. Человек молча смотрел на старого Уйта, сцепив пальцы рук и откинувшись на спинку стула.

Вдруг стол крякнул от удара и слегка двинулся в сторону гостя. Это старый Уйт положил на него две больших руки ладонями вверх.

— Вот мои батраки, — сказал он.

Человек взглянул на них и втайне содрогнулся. Руки заняли весь стол.

Полотняные рукава задрались почти до локтей, и из них выкатились два мощных потока сухожилий, мускулов и вен. Они струились через весь стол и оканчивались двумя такими огромными ладонями, что не хотелось верить, чтобы это могло принадлежать человеку. Жутко было представить, что творилось там, выше, под рукавами, у самых плеч.

— Вот мои батраки, — повторил Уйт. — Они меня кормили, они и кормить будут.

Человек помолчал немного, потом сказал:

— Да. Видно, много поработали ваши руки. Зачем вы их так изнуряли? Надо иногда и отдохнуть.

— Отдохнуть? Какой там отдых! — Уйт махнул одной из рук. — Тут надо втройне больше работать, а не отдыхать!

— А я все же думаю, что нужно более разумно расходовать свою силу. Об этом я и пришел сегодня говорить с вами. Вы знаете, что наша партия и правительство стремятся к тому, чтобы улучшить жизнь каждого трудящегося. Но этого трудно достичь, если все будут действовать разрозненно: один будет надрываться у себя на хуторе, другой на своей чересполосной земле в деревне. Нужно объединиться и работать организованно под одним общим руководством, и тогда будет возможна не только богатая жизнь для всех, но и сокращение рабочего дня. Вы понимаете? Тогда не придется работать ночью при звездах, и пни легко полетят из земли, если это будет нужно, потому что за них возьмутся дружно сразу несколько человек, а может быть, и машина... Как вы на это смотрите?

Но старый Уйт уже смотрел холодно и враждебно.

— Я этими руками кормил себя и свою семью, а каждого лентяя кормить не хочу! — оказал он.

— Так вы и будете кормить только себя и семью! — воскликнул человек.

Но старый Уйт уже встал и пошел на двор. Он больше не хотел слушать. Человек пошел за ним.

На дворе им встретился сын Уйта с топором в руках. Он поздоровался с человеком, как со старым знакомым, и спросил, почему у них такие невеселые лица.

— Да вот ваш отец протестует против колхоза, — улыбнулся человек.

— Чортова душа, — сказал старый Уйт по-эстонски, — он у меня отнял целый час. Я думал — человек за делом пришел, а он меня в какую-то коммуну загнать хочет.

Сын улыбнулся половинкой губ.

— А что вас так пугает в колхозе? — спросил человек у старика.

— Я не хочу с моим сыном вдвоем кормить половину колхоза, — мрачно сказал старый Уйт.

Человек весело засмеялся.

— Ну что вы! — сказал он. — Половину колхоза! Не слишком ли много на себя берете?

Старый Уйт сверкнул глазами и яростно оглянулся вокруг, кусая губы.

— Смотри! — сказал он и указал на небольшой сарай, стоявший рядом с хлевом. — Сколько, по-твоему, надо времени и людей, чтобы его разобрать?

— Чтобы разобрать? Ну... скажем, человека два-три за день вполне разберут...

Уйт взял топор из рук сына и пошел к сараю, тяжело и стремительно ступая по двору босыми ногами.

Подставив лестницу, он влез на верхний венец сарая и встал в пролете между крайними стропилами. Двумя ударами топора Уйт вышиб одно стропило из паза. Крыша, покрытая дранкой, крякнула и осела.

Уйт воткнул топор в бревно и обнял стропило обеими руками. Что-то звонко лопнуло, хрустнуло, затрещало. Одна сторона крыши медленно отделилась от сруба, потянув за собой верхнее бревно и весь деревянный настил потолка. Уйт медленно выпрямился вслед за крышей. На покрасневших висках у него вздулись жилы. Верхнее бревно сруба, скрепленное со стропилами, сначала поднялось вместе с крышей, увлекая за собой весь ряд потолочного настила, но потом вдруг сорвалось внутрь сруба, подняв оттуда облако мякинной пыли, и весь потолочный настил посыпался вслед за ним, точно макароны из опрокинутого ящика.

После этого Уйт сразу выпрямился и сильно толкнул руками вверх. Крыша крякнула последний раз, сложилась пополам и обрушилась вниз, вырвав из сруба еще одно бревно.

Тогда Уйт взял в руки топор и пошел по срубу вкруговую. Он встряхивал каждое бревно ударом топора и затем выбрасывал его из паза одним взмахом огромных рук.

Когда сруб стал высотой в человеческий рост, Уйт слез на землю, и тогда бревна полетели во все стороны, как игрушки.

Сын стоял рядом с удивленным гостем и улыбался во весь рот. Через калитку сада смотрели три удивленных женских лица.

— Ну вот, — сказал старый Уйт, — вот тебе и три человека и целый день...

Он тяжело и часто дышал. Лицо его почернело, покрылось потом и слоем мякинной пыли, а по бокам толстой мускулистой шеи быстро-быстро вздрагивали артерии, расширяемые толчками крови.

— Это чорт знает что такое! — сказал изумленный человек.

Сын улыбался одной половинкой губ и убирал бревна, загородившие дорогу. Он брал каждое бревно в руки и, слегка качнув, швырял его в общую кучу в сторону хлева. Человек смотрел на него и моргал глазами.

— Сколько же весит каждое бревно? — спросил он.

Сын Уйта прикинул на руках одно бревно.

— Они ведь сухие, — сказал он. — Ну, пудов десять, двенадцать... — и, качнув бревно, он швырнул его в общую кучу.

— Нет, это чорт знает что такое! — повторил гость еще раз.

Больше он ничего не сказал в этот день и ушел. Сын ушел вместе с ним.

Через три дня сын, обмакивая картошку в жирный соус, сказал отцу:

— Старик, у нас теперь два дома, — который, по-твоему, лучше?

Это был глупый вопрос. Какой же дурак будет строить новый дом хуже старого? Старый Уйт ничего не ответил, доставая вилкой со сковороды кусок жареной свинины.

— Ты все-таки реши, который лучше, — продолжал сын, — потому что жить нам, пожалуй, придется отдельно. Я ведь присоединяюсь к тем, — и он качнул головой в ту сторону, где пролегала дорога.

Все молчали, занятые едой.

Полнощекая, белокурая Сальми Уйт старательно поворачивала вилкой в соусе кусок картофеля, который никак не хотел облипнуть мучнистой массой. Невестка вылавливала ложкой из чашки с молоком куски творога и выжидательно косила на старика свои черные глаза. Старуха стояла у печки, сложив руки на животе.

— Тебе скоро тридцать лет, — сказал старый Уйт. — Я думал, что в нашем роду полный разум устанавливается в двадцать пять лет, но, видно, он иногда запаздывает.

— Это верно, — сказал сын, — у тебя, например, он в шестьдесят лет все еще никак не может установиться.

— У тебя, должно быть, хозяйство очень большое, — сказал отец. — Оно легко досталось и много лишнего — не терпится отдать поскорее.

Сын хлебнул несколько раз молока из чашки и, положив ложку, сказал:

— Все это глупости. Ты сам знаешь, что болтаешь пустяки, и сам хорошо разбираешься во всем. Просто, ты привык упираться, как бык, перед каждым новым делом. Но мы знаем, что ты в конце концов перестанешь упрямиться, и мы подождем, у нас времени хватит.

— Подождите, подождите, — проворчал старый Уйт, — очень долго придется вам ждать. К тому времени камни на ваших полях сгниют и расползутся в кисель и заколосится мох в болоте.

Сын встал из-за стола, едва не коснувшись головой потолка, и начал свертывать цыгарку.

Старый Уйт вздохнул, глядя на сверкающий кровью закат. Он вспомнил, что он тогда с сожалением посмотрел на огромную спину сына. Такая сила уходит из дому, чтобы растрачиваться неизвестно где и неизвестно для кого.

Да и не только его сын ушел туда. Ушел молодой Ян Педер, тот самый, который мог положить на плечо мешок ржи и таскать его хоть целый день. Ушел Талдрик, смотрящий на людей всегда сверху вниз, потому что выше его не вырастал человек. Ушел маленький, широкий Аллер, любивший драться в молодости, — тот самый Аллер, который не умел бить иначе, как опрокидывая человека на землю с первого же удара. Да что там говорить! Все, живущие по ту сторону дороги, ушли в колхоз. Только по эту сторону у каждого был еще свой хутор. На эту сторону агитаторы напрасно заглядывали, у них ничего не вышло. У Ойнаса тоже был какой-то человек, но тоже ничего не добился.

Старый Уйт взял кол и опять воткнул его между землей и камнем. Он подбросил под кол чурбачок и нажал всем телом, но камень опять остался неподвижным. Тогда он слегка обкопал камень с трех сторон и снова нажал на кол. Камень чуть заметно шевельнулся. Уйт повис на своем рычаге, но камень все-таки остался на месте.

«Вот чорт! Он меня задержит до утра», — подумал Уйт и озабоченно взглянул на закат.

Закат красиво и жутко сверкал яркоалым цветом.

Солнца уже не было, но оно бросало снизу свои лучи, и весь небосклон и тучи казались облитыми свежей кровью.

Ну, делать нечего. Уйт снова спустился в яму и снова начал подкапываться под глыбу, нависшую над ним.

Как-никак у него все же дело подвигается. Земля принимает приличный вид. Еще года два — и жизнь потечет спокойно. Дочь, наверно, зятя в дом приведет. Работник, значит, будет. Но туда он земли не отдаст! Пусть не дожидаются. Он в эту компанию не пойдет. Он знает, что они хотят перетянуть его к себе. Недаром сын так часто заглядывает сюда.

Месяц назад он пришел с довольным видом и заявил, что они построили новый народный дом.

У них там раньше был какой-то маленький клуб, но он сгорел весной. Говорили, что это дело рук раскулаченных братьев Карьямаа. Люди очень обозлились и хотели как-то ответить поджигателям. Они с весны спешно возили материал, заготовляли срубы и закладывали фундамент. А потом выбрали один день между покосом и жатвой и поставили свой новый клуб в этот один день.

Вот сын и пришел похвастать тем, что они поставили его в один день. Он звал отца посмотреть на этот новый клуб. А чего там смотреть! Тратить время на пустяки, да еще человека отрывают от работы. Построят никому не нужный дом, да еще приглашают полюбоваться.

Но все же Уйт через неделю пошел взглянуть на этот хваленый народный дом. К тому времени дом уже был покрыт черепицей и внутри всюду был выстлан пол. Люди вставляли оконные рамы, обшивали наружные стены тесом, штукатурили их изнутри, настилали потолки и ставили печи. Они спешили использовать маленькую передышку между покосом и жатвой и работали как черти.

Они разбились на смены и работали круглые сутки. И все время дело подвигалось у них одинаково быстро. Выходило так, что к ним никогда не заглядывала усталость.

Старый Уйт обошел дом вокруг, разглядывая его очень внимательно со всех сторон. Люди, занятые работой, молча уступали ему дорогу. Он делал равнодушное лицо и прятал от людей свой внимательный взгляд, наклоняя голову вперед и сдвигая брови. Он забыл, что он большого роста и что людям его лицо снизу еще виднее.

Дядя Никифор, старший плотничий бригадир, спросил его:

— Ну как, Ян Петрович, нравится тебе наш новый нардом?

Старый Уйт пожал плечами.

— Что ж, нравится, — сказал он, кусая губы.

Это был, действительно, настоящий дом, что и говорить. Он прочно расположился среди свежей зелени и цветов, стремясь достигнуть вершин зеленых деревьев своей черепичной крышей. С одной стороны у него белели два свежих крыльца, а с другой — во всю длину стены тянулась крытая веранда. Этот дом был похож на те красивые дачи, которые раньше строили себе в сельских местах богачи, бездельничая потом в них всю жизнь.

Чтобы поставить его в один день, нужно было очень много народу и очень много злости. Откуда они набрались этой злости, после того как сгорел никому не нужный маленький клуб?

Что заставило их терять горячее время и лезть из кожи? Если бы сгорело что-нибудь дельное, вроде амбара с хлебом, скотного двора или гумна, тогда эта злость была бы понятна, но тратить столько силы и пота на такие пустяки!

Старый Уйт пожимал плечами и с недоумением усмехался, глядя на людскую возню.

— Ну как, Ян Петрович, — обратился бригадир к нему еще раз, — ты, говорят, можешь мякинник разворотить в двадцать минут. Нам, конечно, против тебя далеко, хотя и мы, если хочешь, любой дом разнесем в пять минут. Но ломать — это что! А ты вот поставь-ка такой домина в один день! Поставишь?

Старый Уйт усмехнулся и покачал головой. Он еще с ума не спятил, чтобы взяться в одиночку ставить такой дом. Тут можно потратить многие месяцы и все-таки ни черта не сделать. Он с удивлением спросил этих людей, к чему такая красота, зачем такие огромные окна, и зачем столько труда, и зачем столько больших комнат, в которых никто не собирается жить. Что будут люди делать в этом доме?

— Отдыхать, Ян Петрович, — ответили ему. — Отдыхать будут люди в этом доме. Культурно отдыхать после работы.

— Отдыхать? — Старый Уйт удивленно раздвинул в стороны свои мохнатые брови. Он знал только один вид отдыха — это мертвый ночной сон после того, как работа свалит с ног. Для него было непонятно, что можно отдыхать как-то иначе. А вот люди собираются отдыхать иначе.

Они показали ему огромный зал для собраний, спектаклей, танцев и кино, показали буфет, библиотеку-читальню, комнату для разных занятий и маленькую радиостудию.

Они собирались провести радио всем колхозникам, чтобы каждый мог ежедневно слушать музыку и песни и знать все, что творится на белом свете. Вот это было действительно не так уж плохо.

Они очень заботились о своем отдыхе, как будто они только для того и жили, чтобы отдыхать. Они сказали, что для того и сошлись вместе, чтобы сделать свою жизнь богаче и культурнее. Они считали, что вместе можно сработать втрое больше, чем в одиночку, а времени для отдыха при этом останется впятеро больше. Что ж, пусть считают. В этом году можно считать и гадать что угодно. Урожай хороший, а хлеба у них было посеяно больше, чем всегда. Он еще тогда заметил у них новый кирпичный амбар. Тогда этот амбар был еще пуст и дожидался нового урожая, а теперь он был полон хлеба.

Они уверяют, что теперь никакая беда их не пошатнет — настолько крепкий фундамент заложили они в своем хозяйстве Что ж, пусть уверяют, пусть радуются. Ему не жалко.

Но зачем же они приглашают его к себе? Или они думают, что у него тоже полный амбар? Они ошибаются, если думают так. Нет у него полного амбара. В этом году он очень мало снял хлеба. Кто мог подумать, что весной он захворает, а дочь не успеет все засеять. Ведь жизнь не спрашивает, хочешь ты хворать или нет. И вот они напрасно думают перетянуть его к себе и попользоваться его богатством. Им нечем будет пользоваться. Пусть подождут немного, пока он снова выправится, а потом пристают. Пусть посидят в своем новом народном доме и посмотрят, как он работает. Пусть послушают музыку и новости по радио и отдохнут... культурно... Отдохнут!..

Старый Уйт выпрямился и вздохнул во всю грудь. Чорт их знает, как меняются люди и меняется жизнь. Не поймешь ее теперь...

Все стараются завоевать себе счастье, не затрачивая много силы, не изнуряя себя. И жизни у всех как-то переплелись. Один не может устроить свои дела за счет других. Если богатеют, то сразу многие. И все твердят о том, что человек не должен работать как каторжный, что он имеет право на отдых.

Отдых...

Вот Уйт отдохнул весной. Он две недели провалялся в кровати в самое горячее время, ничего не делая. Кости его так нудно ныли, как будто из них высасывали мозг. Его знобило и бросало в жар, и в конце концов он так ослабел, что не надеялся больше встать. Сальми пахала и боронила одна. И она вся вымоталась и похудела за эти дни, бедная девка.

А он лежал, тоскливо глядя в потолок и прислушиваясь к тихим шагам своей старухи, и старался отогнать от себя все то, что лезло ему в больную голову. А в голову ему лезла страшная мысль о том, что все это может повториться — и повториться не раз — и что впереди дряхлость, от которой никуда не уйдешь.

И он тоскливо ворочался и сопел на своей постели, отгоняя от себя эту страшную мысль.

И еще его грызла обида на то, что он лежал всеми брошенный и что никто, кроме сына, не пришел навестить его. А ведь у него в молодости тоже было несколько друзей среди эстонцев. Чем он отпугнул их?

Он никому из них не сказал даже худого слова. Но с тех пор, как он отказался итти в колхоз, он видел в их глазах какое-то сожаление к себе. Глядя в их глаза, можно было подумать, что они нашли наконец то, что им было нужно в жизни, и жалеют, что он еще не нашел. По их глазам и лицам было еще видно, что они давно поняли что-то такое, что ему еще непонятно, и жалеют его за это. И по их глазам и лицам было видно еще и то, что он своим отказом как будто обидел их, удаляясь от них, ломая дружбу. Он никак не думал, что его отказ может помешать дружбе. Ведь это были такие разные вещи. А вот помешал...

Старый Уйт тоскливо ворочался на своей постели. Сальми работала почти круглые сутки, и все-таки видно было, что она не вспашет даже половины того, что было нужно. Значит, зимой с хлебом будет туговато, и в следующем году работать придется вдвойне, чтобы наверстать упущенное. И хорошо, если в следующем году будет урожайный год. А если неурожайный? Тогда опять начинай все сначала, опять наседай на лен, опять не спи ночей. А потом что? Когда он опять выровняет свое хозяйство, — что тогда? Ну, опять начнет он есть вдоволь хлеба с маслом, вдоволь мяса и сала, — а потом что? Или это все, что ему нужно? И больше ничего не нужно?

Старый Уйт очень много передумал весной, распластавшись на своей постели. Нехорошо хворать одинокому человеку на закате лет. Очень нехорошо. Старый Уйт сказал себе тогда, что больше никогда в жизни не будет хворать, и при этом он громко усмехнулся, глядя в потолок.

Но все-таки он встал наконец, слава богу, и отогнал от себя все страшные мысли. Его большие руки еще были целы. Правда, они были уже не так упруги, как двадцать-тридцать лет назад, и жилы, оплетавшие их, стали толстые, как веревки. Но он еще надеялся ухватить свое счастье этими руками.

Все вокруг него шло к тому, чтобы заманить его в колхоз, но нет же, чорт побери! Не пойдет он в колхоз. Он уже сказал ясно, что не пойдет. Незачем ему итти туда. Он всю жизнь обходился без чужой помощи и теперь обойдется...

Старый Уйт поплевал в большие ладони и снова согнулся в своей яме, выгребая из-под камня сырую глину.

Сегодня сын опять приходил, оставив за дорогой свой трактор. Посмотрел поля, новые пашни, новые канавы и сказал, что они тоже осенью уберут все камни, и в будущем году по их полям пойдут уже три трактора.

Старый Уйт ничего не ответил на это. Что ж, может быть, и пойдут. Пусть пойдут. А потом на этих тракторах к нему же хлеба просить приедут.

Сын тоже долго молчал, потом снова заговорил:

— Трудно тебе, батька. Ну к чему все это? Кто тебе спасибо скажет за эту каторгу? Подумай сам. Сальми замуж выйдет, и тогда все равно тебе не справиться. Ведь ты не вечно будешь так ворочать. Придет время — запросишь отдыха. Ну где будет твой отдых?

Дурак! Набил амбар хлебом и пришел говорить об отдыхе. Небось, в прошлом году не говорил об отдыхе: пришел хлеба просить. Теперь об отдыхе заговорил! Не в вашем ли колхозе отдыхать, где каждый молокосос и лентяй меня будет погонять. Нет, голубчики! Туда меня не заманишь. Я сам знаю, где мой отдых.

Старый Уйт сильно ковырнул лопатой под камнем. Вся жизнь прошла у него в непрерывном напряжении мускулов. И вот пришла старость, а не было видно конца этому напряжению.

Он еще несколько раз копнул лопатой под камнем. Пот заливал ему глаза. Влага трепетала между ресницами и мешала видеть. Вдруг холодная струя пронзила весь его позвоночник. Ему показалось, что огромная тень глыбы, нависшей над ним, дрогнула... Он остановился, вытирая рукавом глаза, и вдруг отпрянул назад, и дико вскрикнул, и сразу же прыгнул вверх, вкладывая в этот прыжок всю огромную силу своих усталых мускулов, все нервы, послушные ему. Казалось, он пулей вылетит из глубокой ямы, — так неудержимо было его стремление жить. Но босая нога поскользнулась на глинистом дне ямы, и прыжок не удался...

Продолговатая каменная глыба, лишенная опоры, качнулась равнодушно в его сторону, сначала медленно, затем быстрее. Она не обратила внимания на протянутые к ней в страхе жалкие человеческие руки, согнула их, надавила с размаху на плечо и голову человека, пригибая его к земле и становясь все тяжелее по мере увеличения своего наклона...

Яма была хорошо рассчитана. Если бы под камнем не застрял человек, то камень упал бы, плотно прилегая к краям. И над ним осталось бы еще достаточно места для лемеха плуга.

На западе тускнели тучи, облитые кровью, и из лесу выползал мрак. Ночь предстояла прохладная и звездная. Если вечером запад горит яркими красками, то ночь за ним почти всегда прохладная, и следующий день почти всегда залит солнцем. И тогда поля оживают. Вся жизнь тогда переносится на поля.

Дорога мягко изгибается между полями, соединяя и разъединяя людские земли. У дороги никогда нет конца. Жизнь кипит на протяжении всей бесконечной дороги. Она так хороша, эта жизнь, залетая солнцем! И люди, движущие ее вперед и населяющие мир, — такие славные люди!

Старый Уйт очень хотел жить. Никогда в жизни его громадные мускулы не напрягались так сильно, как в эти минуты. Казалось, они лопнут и разорвутся от напряжения. Его щека пачкалась о шероховатую глинистую поверхность камня, и кости плеча ныли, сгибаемые вниз.

Но он все еще надеялся сам избавиться от давившей его тяжести. Не такая уж это была страшная тяжесть, чтобы ее не одолеть. И он давно бы справился с ней, если бы мог упереться как следует.

Налегая руками и плечом, он пытался подставить камню спину. Это ему долго не удавалось. Но он сделал отчаянный рывок вверх и успел быстро повернуться к камню спиной, ободрав при этом кожу на лопатках.

Теперь его положение стало устойчивей. Он упирался руками в стенку ямы и стоял, раздвинув ноги. Но зато камень осел еще больше, и тяжесть его намного увеличилась.

Только маленький просвет оставался между камнем и стенкой ямы.

Уйт понял, что ему все-таки не обойтись без чужой помощи. Тогда он подавил стыд и слабо крикнул:

— Эльмар!

Голос его прозвучал хрипло и неуверенно и тут же замер в глубине ямы, словно в могиле...

Старый Уйт похолодел при звуке своего голоса. Ведь может случиться так, что он будет кричать здесь, пока не надорвется, а его никто так и не услышит.

Он поднял голову, сколько мог, и закричал громче:

— Эльмар! Эльмар! Помоги!

Но за дорогой во всю мочь трещал трактор, и Эльмар ничего не слышал.

— Эльмар! — кричал Уйт. — Эльмар, сюда! Сюда! Помоги!

Его руки и босые ноги, упиравшиеся в дно и в стенку ямы, начали дрожать от напряжения. Камень больше уж не подавался вверх и оседал все ниже и ниже, давя на его слабеющие плечи.

— Эльмар! — кричал он отчаянным голосом. — Эльмар! Да помоги же! Пропадаю! Эльмар!

Руки его уже сдавали и гнулись под страшной тяжестью. В ушах начало звенеть, и он перестал слышать шум трактора.

Но зато ему показалось, что где-то вблизи переговариваются люди. Тогда он собрал последние силы и закричал по-русски:

— Помогите! Помогите! Сюда! Помогите, товарищи!

Проходящие по его земле со стороны леса люди уже давно слышали странный сдавленный голос, но, не понимая смысла эстонских слов, шли на этот голос просто из любопытства. Но когда Уйт крикнул по-русски, то Колька Жимин, самый сильный из них, устремился с такой быстротой, что комья вспаханной земли полетели из-под его ног.

Остальные помчались за ним.

Старый Уйт уже совсем сдавал, и лицо его почти вплотную приблизилось к сырой, глинистой стенке ямы.

Когда он почувствовал некоторое облегчение от давившей его тяжести, он снова выпрямил дрожащие руки, кося глазами вверх.

На краю ямы над своей головой он увидел две мощные ноги, обутые в сапоги. Потом тяжесть стала еще легче, и он увидел еще несколько пар ног на краю ямы.

Наконец каменная глыба совсем отделилась от его плеч и откатилась в сторону от ямы.

Люди извлекли Уйта из ямы, и он, весь дрожа, сел на кучу сырой глины.

Он дышал очень тяжело и часто, утирая запачканным в глине рукавом грязное и мокрое от пота лицо. Он хмурился и не смотрел на людей, спасших его. Ему было неловко и стыдно оттого, что его видели в таком жалком положении. Он даже злился на что-то в этот момент.

Люди извлекли из ямы также его лопату и постояли некоторое время около него, словно ожидая, не скажет ли он что-нибудь.

Но он молчал, согнув спину и глядя в землю. Большие дрожащие кисти рук тяжело свисали с его колен. Люди закурили около него, любуясь угасающим закатом и переговариваясь вполголоса:

— Не повредило ему ничего?

— Да ничего как будто... Не жалуется.

— Да разве такой пожалуется...

— Не опоздать бы нам в кино, ребята. Во сколько начало-то?

— Пол десятого. Успеем.

— Славный денек будет завтра, — задумчиво сказал один, глядя на закат.

— Да, надо думать, что не плохой будет денечек, — подтвердил дядя Никифор, затягиваясь папироской. — Завтречка можно будет и засеять маленько на пробу. Гектаров тридцать для начала.

При этих словах старый Уйт повернул к нему голову и некоторое время внимательно вглядывался в его бородатое лицо.

Никифор молча курил, щурясь от яркого цвета зари. Уйт медленно и глубоко вздохнул во всю ширь своей огромной груди и снова уставился в землю.

Один парень внимательнее взглянул на его спину и заметил, что она окровавлена. Парень хотел осмотреть его спину, но Уйт отстранил парня, толкнув его слегка рукой. Тот поскользнулся на сырой глине и упал.

Люди не проронили ни слова, глядя на это.

Бородатый Никифор бросил окурок и сказал:

— Ну что ж, ребятки! Кажись, в порядке все. Пойдем-ка по домам.

— Пойдем, — сказали люди и начали подбирать свои пилы, топоры и брезентовые плащи, раскиданные по земле.

Старый Уйт покосился в сторону уходящих, кусая губы. Он оглянулся вокруг, словно надеясь увидеть еще кого-нибудь возле себя. Но возле него оставались лишь пустые, прохладные сумерки.

Взгляд его скользнул по зияющей черноте ямы, и ему показалось, что оттуда пахнуло могильным холодом. Он убрал босые ноги подальше от края и снова покосился вслед уходящим.

В руки ему попалась лопата. Он повертел ее нервно между ладонями и вдруг с силой воткнул ее в землю.

— Постойте! — крикнул он угрюмо.

Люди остановились, вопросительно обернувшись к нему.

Он кусал губы, глядя в землю, и молчал.

— Ну что? — недовольно спросили его.

Он поднял голову, сжимая рукоятку лопаты. Видно было, что он досадовал на что-то. А когда увидел их недовольные лица, то досада эта увеличилась.

— Не сметь больше никогда ходить по моей земле! — крикнул он.

— Да ведь мы по старым тропкам да по межам норовим, Ян Петрович, — возразил ему Никифор.

— Не сметь больше ходить по моей земле! — упрямо повторил он.

Люди поворчали и снова тронулись в путь.

А Ян Уйт опять беспокойно задвигался на месте, кусая губы. Он повернул в ладонях рукоятку воткнутой в землю лопаты с такой силой, что она с треском вывернулась из железа.

Люди оглянулись на треск, и он поспешно швырнул рукоятку на дно ямы.

Ведь он же сказал им ясно, что не пойдет к ним в колхоз. Не пойдет. У него свои руки, которыми он сам всегда строил свою жизнь и которые стоят больше, чем все их руки, вместе взятые. Ну и все...

Старый Уйт хмуро посмотрел на страшный камень. Они слишком далеко его откатили, черти. Ему одному теперь не придвинуть его к яме. Придется рыть новую яму...

Он опять покосился вслед уходящим, но, не различив их в сумерках вечера, отвернулся и вздохнул.

Заря все еще обливала тускнеющим красным цветом четверть неба, предвещая ясный и жаркий день. Только она уже плохо освещала землю. На земле нельзя было уже различить ни отдельных кустов, ни деревьев, ни травы.

Но если бы прижаться к земле грудью и взглянуть вдоль пашни в сторону заката, то можно было бы различить на его нарядном фоне силуэты удаляющихся людей. И можно было бы также увидеть, как с вершины ближнего холма медленно поднялся еще один огромный силуэт, как он качнулся в сторону удаляющихся людей и, протянув на мгновение вперед большую руку, крикнул им что-то густым, низким голосом, показавшимся в тишине вечера таким тяжеловесным, как будто он стлался по земле. И можно было бы также ясно видеть, как удаляющиеся люди нехотя остановились, обернувшись к нему, и как он сразу же направился к ним, тяжело вдавливая босые ноги в рыхлую пашню. И по его стремительному шагу и по решительному наклону вперед его туловища можно было бы ясно понять, зачем он идет к ним и что он собирается им сказать.

И когда он приблизился к ним и сказал то, что хотел, — в ответ ему одобрительно и радостно загудели голоса. И дальше они пошли все вместе. Только его большая лохматая голова еще долго выделялась среди других голов на фоне заката. А закат все еще никак не мог погаснуть, озаряя край неба красным цветом. Когда закат горит таким красным цветом, то следующий день почти всегда залит солнцем. И тогда очень весело и радостно работать на обширных полях, наполненных жизнью.