Кшиштоф повернулся в сторону второго насильника. Тот отпустил руку женщины, отскосил и исчез в темноте. Шляхтич услышал лишь удаляющийся топот. Какое-то время он вслушивался в него, а потом подошел к лежащей. Женщина глядела на него. Он же видел только лишь бледное пятно на месте ее лица и встрепанную волну светлых волос. Они были прекрасны – длинные, шелковистые. Когда поляк схватил женщину за руку и помог подняться на ноги, они рассыпались по поношенной черной свитке. Волосы спускались ниже ягодиц девушки.
- Идти можешь?
Та кивнула, так что Кшиштоф потянул ее к выходу из улочки чуть ли не силой. Они шли быстро, хотя шляхтич уже совершенно лишился сил, тяжело дышал, а через какое-то время головокружение чуть ли не свалило его в грязь. Чтобы удержаться на ногах, он обнял девушку в поясе, и тут убедился в том, что она такая же исхудавшая, как и он сам. Почувствовав прикосновение, она остановилась.
- Зачем ты меня спас? – спросила она по-польски, но с русским, певучим акцентом.
- Не знаю… А ты жалеешь об этом? Хотела, чтобы тебя взяли силой?
- Быть может, дали бы мне еды… Впрочем, ты же желаешь того же самого, сейчас затащишь в какой-нибудь темный закоулок и сорвешь жупан. Так что лучше сделай это сейчас. Даже и здесь…
- С чего ты взяла, будто бы я хочу поиметь тебя? – спросил поляк, потрясенный ее словами.
- Ах, правда, - буркнула та и тщательно осмотрела его фигуру, - ты же шляхтич. В таком случае, прежде, чем это сделать, ты бросишь меня на ложе и разденешь…
- С чего ты так думаешь? Ты московская гулящая девка?
- Нет. И никогда ею не была. Но именно это делал со мной всякий лях, которого я встречала и просила хоть какой-то еды. Все вы такие же самые… И ты тоже.
Кшиштоф взял женщину за руку и повел вниз по улице. Та не сопротивлялась. Только упорно молчала, всматриваясь в лицо поляка. Волосы спрятала под свитой.
- Что, не думал, будто бы я тебе вот так вот отвечу? Я ввысокомерная, так? И заслуживаю порки. Вы, ляхи, обязаны узнать правду, раз уже пришли сюда, чтобы грабить нас и убивать. У меня уже нет никаких сил на все это. Если хочешь, убей меня. Только перед тем не забудь принудить меня к чему-то другому. Все вы одинаковы.
- Похоже, до сих пор ты знала только плохих поляков. Возможно, ты даже ошибаешься. Может, мы не такие уже и страшные. И уж, наверняка, не хуже ваших царей.
- Царь – это Сын Божий. Ему все можно, поскольку он карает и жалеет. А у вас – всякий пан, это царь, потому что ему все дозволено. А у нас царь только один. Вот и подумай, где лучше. Я была дочкой стрелецкого сотника из Стрелецкой Слободы. У меня был дом, я должна была идти замуж. И что произошло? Пришел один Дмитрий Самозванец, потом другой, потом Жулкевский, затем Ходкевич. Двух ублюдков, что от вас понесла, я уже в реку спустила. Все вы у меня забрали. Все…
- Всякая война жестока. Когда ваш батюшка Иван Грозный брал Ливонию, люди в городах сами себя взрывали, лишь бы только не попасть ему в руки…
Кшиштоф остановился. На площади, где они задержались, было несколько виднее. Поляк поглядел на женщину. Та показалась ему красивой. Стройная, деликатное личико с большими синими, слегка косящими глазами, могло походить на обличье ангела.
Могло походить, потому что с одной стороны был виден длинный, темный шрам с рваными краями, пересекающий левую щеку и уродующий бровь. Контраст ужасной метины с нежной, розовой кожей и остальной частью лица был настолько велик, что Кшиштоф прямо задрожал. Женщина это заметила и одним резким движением убрала лицо в тень.
- Это ваш лисовчик, в Тушине, - сказала женщина. – Я не пожелала ему отдаться и ударила его по лицу. За это он изуродовал меня до конца моих дней…
- А сейчас что делаешь? – спросил потрясенный поляк.
- Хочу есть и хочу жить. Жить и выжить любой ценой. Быть может, затем, чтобы дождаться вашего конца. Иногда кто-то еще меня желает. Кто-то, кто не видит моего лица. Я отдаюсь за еду.
- Понимаю, - прошептал Кшиштоф. – Как тебя зовут?
- Соня. А дальше не спрашивай.
- Соня, - какое-то время пробовал тот это имя губами. – Идем со мной. Ко мне на квартиру.
- А еда у тебя имеется?
- Завтра принесу.
Миколай Струсь, командующий гарнизона московского Кремля, был высоким, плечистым мужчиной с густыми бровями и поседевшими, высоко подбритыми волосами. Когда Кшиштоф вошел в помещение, полковник сидел за столом. Оттуда командующий глянул на молодого шляхтича. И его взгляд словно бы просверливал Вилямовского насквозь, добираясь до самых скрытых мыслей в его в голове. Наместник отдал поклон. Струсь поднялся, сунул руки за позолоченный пояс. На Кшиштофа поглядел сверху – он был выше ростом.
- Приветствую, мил'с'дарь, - произнес он усталым голосом. – Хорошо, что ты пришел, как я приказывал. Садись.
Он указал на стул. Несмотря на пронзающий взгляд, Струсь выглядел ужасно уставшим. Голод и бессонные ночи отпечатались на его лице нестираемым знамением. Лн не глядел на Кшиштофа, только молча начал ходить туда-сюда по комнате. Вилямовский понял, что комендантне знает, с чего начать.
- Зачем ваша милость вызывала меня? – спросил он первым.
Струсь как будто бы испугался. Он вздрогнул, а потом быстро уселся в кресло. В глаза Кшиштофу уже не глядел, а только крутил пальцами лежавшую на столе булаву.
- То, что мил'с'дарь сейчас услышит, должно остаться между нами, - трубным голосом сказал он. – Видишь ли, мил'с'дарь… Мне бы не хотелось быть неверно понятым… Как думаешь, сколько еще мы можем выдержать?
- Не знаю, сколько мил'с'дарь пожелает услышать, - буркнул Кшиштоф.
Струсь выпрямился.
- Мы тут не в веселом доме, с горелкой и курвами, мил'с'дарь наместник, - процедил он. – Если я спрашиваю, ты, будь уж добр, ответь мне точно.
- Не удержимся даже недели.
- Нам будет помощь. Должна быть! Неужто Его Королевское Величество должнобыло бы утратить столицу этой страны? Не может такого быть!
- Лично я в подмогу не верю. Никто не верит…
Струсь медленно поднялся. Он взял Кшиштофа за плечо и подвел его к окну. Наместник поднялся с трудом. У него кружилась голова, в особенности, когда шел. Комендант открыл ставни. Вилямовский сощурил глаза, когда в них ударило сияние осеннего дня. Из этой части Грановитой31 Палаты открывался вид на все Замоскворечье – сейчас серое и выжженное после недавних боев. По пожарищам суетились люди. Целые отряды выходили на военные учения, а дальше, где разбили лагерь, можно было видеть целые толпы московского простонародья и воинов. По другой стороне Москвы-реки Кшиштоф видел регулярные линии валов и фортификационных сооружений с нацеленными в стены Кремля пушками. Иногда даже сюда, в Грановитую Палату доносилось конское ржание или людские голоса. На дворе царила осень. В желтом, приглушенном свете солнца на той стороне трепетали хоругви с изображениями святых.
- Стоят, - сказал Струсь. – Стоят и ждут. Сто тысяч войска. И подумать только, тысяч двадцать нашей кавалерии и пехоты разогнали бы это сборище на все четыре стороны. Ждут… Если мы им сдадимся, они разорвут нас на клочья. Мы обязаны выстоять. Я, польский шляхтич, не стану выпрашивать милости у этих бородачей в их завшивленных шубах! – взорвался он. – Не могу! А помощь придет! И нас спасут! Если мы потерям Москву, то станем ничем! Я не могу этого допустить.
- Люди обессилены, - совершенно безразличным тоном сообщил Вилямовский. – Гусары уже съели своих лошадей. От голода у всех мутится в головах. Сейчас начнут есть друг друга.
- Так что я должен сделать? Поддаться? А ты уверен, что они, - Струсь указал булавой на московский лагерь, - выполнят договоренности?!
- И так нам всем смерть писана.
- Я предпочитаю погибнуть здесь, в Кремле, как последний защитник Речи Посполитой, чем как падаль, разорванная этими московскими псами.
- Так может, возьмем сабли в руки и выйдем за стены…
- Пешком? Как гайдуки? Практически ни у кого не осталось лошадей. Возможно, мил'с'дарь, ты и прав, - буркнул Струсь. – Только я с тобой хочу поговорить о чем-то другом. Слышал я, что у тебя неприятности. Солдаты, некоторые солдаты, ой как мил'с'даря не любят. Мне хотелось бы знать: за что.
- Не разрешаю выкапывать тел из могил и срезать казненных с виселицы. Сегодня они пожирают трупы, а завтра один другому разобьет голову, чтобы наесться досыта.
Струсь как будто бы колебался. Медленно, словно бы раздумывая, он занял свое место.
- Знаю, что так оно творится, - сказал он. – Все знаю. – Это хорошо, что ты, мил'с'дарь, ведешь себя по-шляхетски. Только не всегда все оно такое, как выглядит… Когда-то, сам помню, сидел в одной крепости в Ливонии… Служил я тогда еще под его милостью Ходкевичем. Старый медведь с помощью не спешил. Там тоже было тяжело. Даже хуже, чем здесь. Но крпость мы удержали. И, благодаря этому, наша армия могла потом переправиться через Двину.
- Зачем ваша милость все это мне рассказывает?
- Потому что, видишь… - у Струся неожиданно словно бы не стало хватать слов, - это же война. А на войне бывает так, что цель достигается разными хитростями.
- И что, такими хитростями должно стать пожирание людской падали?
- Нет, конечно. Это мил'с'дарь меня неверно понял. Это грех тяжкий… самый ужасный, но… Ты молодой, способный, злой, с этим не соглашаешься. Не надо так… поступать. Таким образом ты лишь усиливаешь беспокойство. Разглашаешь это повсюду. Зачем? Сохрани все это для себя. Тебя же самого никто не заставляет есть трупы. Мои ротмистры слышат об этом и давят на меня, чтобы я сдал Москву. А мы же обязаны выстоять.
- Не понимаю, верно ли я вашу милость слышу?! – вскричал Кшиштоф. – То есть как это – для того, чтобы удержать за собой столицу, мы должны превратиться… в зверей? Мы должны убивать и пожирать убитых, словно крысы? Никогда!
- Так ведь тебя самого никто так делать и не заставляет, мил'с'дарь наместник. Все об этом знают и молчат. Один только ты…
- Да вы понимаете, ваша милость комендант, чего от меня требуете? Чтобы я с этим согласился? Никогда! Мы в аду. Каждый день кто-то умирает. Человеческая голова уже стоит семьдесят злотых. Меньше, чем копченая крыса или тушеный голубь. Скоро мы начнем пожирать один другого! Уже пожираем! И мне плевать на то, что все это терпят. Я – шляхтич, я – человек, и во имя этого – не могу. Кто-то обязан со всем этим не согласиться, и таким человеком являюсь я! У меня имеется на это право, шляхетское право liberum veto32. Veto! Я не соглашаюсь! Не позволяю творить подобные вещи! А Москву мы и так не удержим.
- Молчи, глупец! – вскрикнул Струсь, срываясь с места. Он схватил булаву и ударил нею по столу. – Или считаешь, будто бы я не могу лишить тебя командования за то, что начинаешь бунт? И так тебя когда-нибудь найдут зарезанным в развалинах. Я тут ночами сижу, размышляю о том, как удержать Москву, и не позволю, чтобы какой-то там мелкопоместный устраивал тут замешательство!
- Veto, пан комендант, -ледяным тоном произнес Кшиштоф. Его рука невольно легла на рукояти сабли. – Я уже понимаю, что ты имеешь в виду. Ты желаешь славы. Думаешь, что если удержишь эту в зад долбанную крепость до прибытия воинской помощи, то тебя тут же назовут героем. Думаешь, что получишь булаву польного гетмана33 и станешь известен как Спаситель Речи Посполитой; что у тебя будут староства и королевские дачи. Да хрен там такую Речь Посполитую! Даже полагающееся нам не смогла выплатить вовремя! Ты же стремишься к славе и совершенно не думаешь о том, чего все это… стоило. Ты не желаешь видеть того, что здесь творится. Желаешь меня успокоить, желаешь, чтобы я сидел и не вылезал, потому что ты сам желаешь стать гетманом, и для тебя не считается, сколько наших еще подохнет с голоду. Сволочь ты и сукин сын!
- Выматывайся отсюда! – заорал багровый от злости Струсь. – Вали, такой-сякой сын, иначе тебе будет плохо!
- Уйду, но сражаться не перестану! – крикнул Кшиштоф. – Никогда не позволю подобного. Во мне еще имеется совесть.
Он повернулся и вышел, хлопнув дверью. И только лишь сделал это, чуть не свалился на землю. Голод… Он уже не чувствовал резких и неожиданных спазмов в желудке. Зато теперь его охватила сонливость и головокружение, а еще – какая-то странная, раздирающая все тело боль. Понадобилось какое-то время, прежде чем он хоть как-то собрался и, опираясь на чекан, направился вниз по ступеням.
- Пан Кшиштоф?
Вилямовский медленно поднял голову. Перед ним стоял один из его гусар – Немирыч. Выглядел он неспокойным. Кшиштоф неприязненно глянул, не было у него охоты болтать.
- Что произошло?
- Пан Мирош исчез.
- То есть как? – замер Кшиштоф. – Убили?
- Нет. Попросту не явился на смену.
-Прикажу его повесить, - тихо буркнул Вилямовский.
Ну вот. Уже и его подчиненные начали теряться. Люди просто не выдерживали.
- Так его вообще нигде нет. Все оставлено на квартире.
- Ну, что ж поделать. Разделю его вещи между остальными. Спасибо, мил'с'дарь.
- Пан наместник… Так ведь он должен был пойти…
Немирыч молчал, опустив голову.
- У него не было что есть. Вот и отправился пощипать одного армянина в Китайгороде…
- Выходит, грабежи и насилие? Ну что же, пускай только покажется – и на виселицу!
- Так тот армянин… он живет в таком одном дворище возле Спасских ворот… Странный дом. Говорят, что он колдун. Планетник34 царя Бориса Годунова. И у него есть еда. Много еды. Так москвичи говорят…
Кшиштоф молчал. Непонятно почему, но он почувствовал, как его охватыват холодная дрожь. Все это ему осточертело! Хватит!
- Если его убили в ходе грабежа, то так будет для него лучше. Я бы поступил с ним хуже.
- Пан наместник… Там люди, как в воду…
- Ну и что?
Кшиштоф обошел гусара и отправился дальше. И даже не оглянулся.
Когда Вилямовский переступил порог, Самуэль поднял голову. Это был высокий, красивый мужчина со светлыми волосами, приятель Кшиштофа. С давнего времени. И это было даже странным. Рудзиньский – самый лучший наездник во всем гарнизоне Кремля, любил только лошадей. Даже женщинами он занимался лишь в такой мере, в какой это было нужно каждому мужчине.
- А, вот и ты… Долго не виделись.
- Самуэль, - Кшиштоф присел на краю лавки, - страшные дела творятся. Все превращается в дичь. Мы в преисподней.
- Но ведь ты же сражаешься с нею.
- Сражаюсь…
Повисла тишина.
- Иногда мне кажется, будто бы я должен себя ненавидеть. Ненавидеть за все то, что когда-то творил здесь, в Москве, и за то, что не умею жить, как ты, - прошептал Рудзиньский. – Зато я рад тому, что ты – такой, как ты есть. Это ты даешь мне силы… И, похоже, у тебя ко мне что-то серьезное. Говори сразу, не скрывай.
Кшиштоф прикусил губу. Наступило самое худшее. Но нужно было это из себя выдавить, хотя и было понятно, что этими словами доставит боль.
- Прибыл… Прибыл, потому что пришло время. Мы обязаны это сделать…
Самуэль опустил голову, но Вилямовский и так отметил, что лицо его вдруг посерело.
- Мне следовало бы тебя убить за это, - произнес он. – Должен был бы, но не могу. Потому что, возможно, ты прав. Верю, что так оно и есть. Мой Бог, я уже теряю разум… - Пошли. – Он медленно встал и положил ладонь на рукоять сабли. – Ну, пошли.
На миг у Кшиштофа сложилось впечатление, что прямо сейчас его коллега достанет оружие и убьет его. Такое казалось невозможным, но было именно так. Но Рудзиньский направился к выходу. Молча они спускались по скрипучим ступеням, пропитанным запахом прогнившей древесины. Очень быстро они прошли через опустевшее, грязное подворье к небольшой конюшне. В ней царил бардак, седла и части конского снаряжения были разбросаны на остатках гнилой соломы, а в крыше, представлявшей из себя скопище дыр, мрачно свистел ветер.
- Челядь вся куда-то разбежалась, - буркнул Самуэль. – Наверняка вернутся только под утро. Москали порубили моих почетовых…
Они быстро подошли к тыльной стенке конюшни. Самуэль нажал плечом на соответствующую доску, и та уступила, открывая проход. Это убежище они устроили уже довольно давно. Пришлось потрудиться, но труд был оправдан. Рудзиньский с трудом протиснулся в щель.
Кшиштоф пошел за ним. В мрачном длинном пространстве стоял конь. Когда-то он был красавцем – свидетельством тому были стройные ноги с крепкими бабками, элегантные шея и грудь. Хотя шерсть коня утратила блеск и линяла, когда-то он должен был быть буланой масти. Корпус и зад были худыми. Настолько худыми, что конь, который когда-то наверняка бывший украшением конюшни, сейчас выглядел будто скелет.
Рудзиньский вытащил саблю из ножен и направился к коню. Жеребец узнал хозяина, тихо заржал и доверчиво придвинул храпы к руке, в которой Самуэль держал готовое к удару лезвие. Он деликатно "клюнул" своего хозяина в пальцы, потерся мордой о плечо. Рудзиньский увидел глаза животного – огромные, карие, печальные, всматривающиеся в него.
- Мой Злотый, мой Злотый! – раздирающим голосом выкрикнул он. – Это до чего дошло! За что все это тебе?, - обнял он коня за шею. – Мой Злотый, мой верный, - все время повторял он. – За что же? Ты носил меня повсюду. Был со мной при Клушине35. Жизнь мне спас. И вот сейчас…
Кшиштоф зло поглядел на приятеля. У него было желание ударить его прямо по лицу. А может и нечто больше – вытащить саблю и рубануть его по голове. Чего Самуэль отчаивается в такой момент!...
- Если бы твой Злотый мог говорить, он приказал бы нам сделать то же самое. Ведь он же привязан к тебе.
- Знаю. Прости меня. – Рудзиньский с трудом оторвался от конской шеи. – Но это мой скакун… Пожалуйста, избавь меня от этого… Это мой последний конь… Последний и самый лучший. Быть может, именно он позволит нам дожить до прибытия помощи…
- Никто не придет к нам на помощь.
- Как это?!
Кшиштоф схватил саблю обеими руками. В холодном, зловещем полумраке конюшни он сделал замах и рубанул. Не до конца. На это у него уже просто не было сил. Конь нервно рванул, но тут же рухнул в конвульсиях на пол. Из наполовину перерубленной шеи хлынули потоки черной крови. Кшиштоф встал над мертвой тушей, онемевший, словно бы совершил громадное преступление, убивая это невинное, послушное животное.
- Еще бьешься… Еще мечешься… - услышал он хриплый шепот.
Кшиштоф замер. То не был голос Рудзиньского. Он опустил глаза и почувствовал, что сходит с ума. Окровавленная, наполовину отрубленная от туловища конская голова вибрировала, а потом кроваво усмехнулась Кшиштофу. Вилямовский сделался белым, будто стена. Невозможно… Этого просто не могло быть…
- Еще делаешь это… А зачем? Все равно погибнешь. Не выживешь…
- Хочу искупить давние грехи, - ответил он рвущимся голосом. – Хочу их исправить.
- Не искупишь. И ничего не исправишь. Всегда будешь таким…
- Не верю! Не может такого быть! – Он бросился из тайного укрытия. - Сгинь, пропади!
- Увидишь… И еще попомнишь мои слова. Это МЫ приглашаем в ад. И мы сломаем тебя точно так же, как ломают щепку…
- Что?!
Голова не ответила. Она свалилась на солому и вновь сделалась тем, чем была ранее. Куском мертвого мяса. Вилямовский оглянулся на Рудзиньского, но тот вообще на него не глядел. Кшиштоф оттер пол со лба. Неужели просто показалось? На всякий случай, он отошел подальше.
Давненько не было у них такого пиршества. Сухие, жилистые куски конины на вкус были словно самое изысканное жаркое. Их не нужно было даже приправлять. Один только запах мяса заменял шафран, перец и соль. Было мясо – мясо, которое Кшиштоф в последний раз видел, похоже, несколько месяцев назад.
Ел он вместе с Соней. Она осталась со старостой с того памятного вечера. Кшиштоф был удивлен, что, когда пришел тогда на квартиру, она ждала его. Но, в конце концов, у него была еда. А это означало – жизнь.
Они долго сидели за столом и молчали. Кацпер давно уже отправился спать. Кшиштоф глядел на гулящую. Только глядел. Похоже, сейчас ему просто нужен был вид женщины.
- Ты не такой, чем все остальные, - сказала Соня.
- А по чему ты это узнаешь?
- Не знаю. Меня приютил, делишься едой. Ты другой…
- Другой – это значит, худший?
- Вовсе нет. – Она подняла голову, и Кшиштоф увидел ее сине-зеленые, гордые, даже наглые глаза. – До вчерашнего дня я жила словно юродивая. По-вашему: помешанная, полоумная. Не могла я согласиться с такой жизнью. А вот сейчас словно бы проснулась. Благодаря тебе.
- Возможно. Я тоже понимаю все это по-другому. Мне казалось, что война другая. Поначалу такой она и была. Но потом она уже не была такой, как мне казалось. Впервые по-настоящему я убил больше года тому назад. Убил и изнасиловал. Мы тогда забирали еду из деревни. Селяне сопротивлялись. Мы начали стрелять. А потом… Та женщина… Она ударила меня. И этого хватило. Я затянул ее в кладовую и сорвал юбку. Она сопротивлялась – так дал по голове и крепко схватил. Насиловал ее крепко. Потом отдал ее компании… Понятное дело, добыча для панов гусар, а первую бабу всегда для поручника. Оставшихся в живых мы согнали в церковь и подожгли ее. Впрочем, я творил вещи и похуже… И вот тогда-то до меня дошло, что я не польский шляхтич, что я даже и не католик. Что-то меня переменило. Но ведь один я – этого мало. Почему, если подобное творили другие, я должен был бы им позволять подобное? Не позволяю. И думаю, что таким вот образом искуплю часть собственной вины. Именно тогда я понял, что обязан все это искупить. И потому сейчас запрещаю есть мертвецов, насиловать и убивать, если в этом нет необходимости. Я дал себе клятву, что никогда не убью женщину. Знаешь ли ты, зачем я говорю тебе все это?... Когда я шел на войну, то думал, будто бы стану героем. А теперь знаю, что я – никто…
Долгое время Соня молчала.
- Война всегда такая же самая, - прошептала она. – Если бы нынешние герои, Минин с Пожарским, брали Варшаву, они творили бы то же самое. Впрочем, и творят. Наши донцы убивают и насилуют точно так же, как ваши черкасы36…
- Возможно. Теперь ты знаешь, почему я делаю то, что делаю. Ведь даже такое дерьмо, как я, не желает погрузиться во все это до конца. Я хочу искупить вину! Хочу спасти в себе и в других остатки чести, ту ее частицу, которая в человеке осталась. И, думаю, что ты… и кто-нибудь еще станете для меня опорой, чтобы мне хватило сил.
Они замерли. Снаружи, на другой стороне улицы внезапно раздался треск ломающейся древесины и хриплые окрики. Через миг раздался звон сабель, громкие призывы и вопли, а потом протяжный вопль, который, казалось бы, никогда не мог выйти из горла какого-либо человеческого существа. Кшиштоф схватился с места. Он знал, что там, откуда сейчас доносился весь этот шум, проживал какой-то дворянин со своим семейством.
- Да что же это там творится? – буркнул он и схватил саблю, только Соня вцепилась в него изо всех своих имеющихся сил. Свалившаяся свеча погасла, и они остались в темноте, пронзаемой доносящимися снаружи криками.
- Молю, не ходи туда, - Соня прошептала это с такой страстью, что Кшиштоф застыл. – Их гораздо больше. И могут прийти сюда. Защити меня!
Их уста встретились. Кшиштоф почувствовал тело Сони рядом со своим. Да, она была права. Ему совершенно не хотелось туда идти. Вилямовский прижал женщину к себе. Постепенно, словно бы пробужденное от сна, в нем появлялось желание женщины. Через ткань он коснулся ее грудей, спины, ягодиц и того, что было у нее между ногами. Он задрожал, а она это почуяла. Через делию, жупан и шаровары, ее рука легла на его члене. Какое-то время она его ласкала. Дыхание Сони сделалось более глубоким, более медленным… Не обращая внимания ни на что, Кшиштоф рванул пуговицы ее жупаника, чуть ли не силой содрал одежду, открывая крупные белые груди и пучок курчавых волос на лоне. Сейчас Соня стояла перед ним нагая. И тут же женщина занялась его одеждой, не спеша лаская его при этом. А под конец, когда уже избавился от жупана, сапог, шаровар, всего того, что было на нем, Кшиштоф схватил Соню и бросил на ложе. Она вскрикнула, когда Вилямовский нашел ее женственность и вонзился в нее, неспешно, зато крепко, до самого дна. Наместник почувствовал, как Соня выгнулась под ним, словно кошка. Она прижала Кшиштофа как-то так мягко, нежно, что мужчина задрожал. Он опасался того, что сейчас должно было наступить, опасался, что, по сравнению с ее нежностью, будет слишком грубым. Но начал это делать. Поначалу медленно, а потом – все быстрее. Женщина сплела свои ладони на его ягодицах, охватила ногами и сжимала, когда он входил в нее все сильнее и сильнее…
- О-о, глубже, сильнее, бери меня! – выкрикнула она в какой-то момент. Кшиштоф почувствовал жар, истекающий из глубин ее тела, жар, распаляющий его мужской орган, проникающий до самого мозга костей. Он имел ее. Обладал этой женщиной. Отирался о ее тело, о кончики танцующих грудей. Женщина отдавалась ему полностью. Вся, по любви, не так, как обычные московские шлюхи. Вилямовский уже не мог сдержаться. Вонзился в женщину сильно: раз, другой, третий… А после того почувствовал, как наслаждение пропитывает каждое волоконце его тела. Кшиштоф поцеловал женщину так, что могло бы показаться, что размозжит ей губы, после чего провалился в черное, мокрое, мягкое и теплое ничто. Он нуждался в этом. Соня дала ему нечто такое, вызвавшее, что он вновь почувствовал себя сильным и стойким. Она дала ему силу на то, чтобы выжить.
Под утро он отправился туда. Напротив. Выглядело это не очень-то приятно. Дворянский двор ночью полностью ограбили. Четверо слуг, обычно охранявшие дом, валялись разрубленные на кровавые куски. Окна и двери были выбиты. А хозяева… Вот с ними нападавшие обошлись хуже всего. Когда Кшиштоф вошел в помещение, увидел их почти что всех. Пожилую мать пытали. Сейчас она лежала под стеной в луже крови. Дочь привязали к кровати с широко раскинутыми ногами, и сейчас она лежала, мертвыми, остекленевшими глазами глядя в потолок. Ее насиловали многократно. Между ее ног была видна огромная, стекающая на пол лужа застывшей крови. Кшиштоф не мог на это глядеть. Бледное тело девушки опухло, как будто бы начинало разлагаться быстрее обычных трупов. Если бы он только увидел зеркало… Ему хотелось плюнуть себе в лицо, а может быть даже кричать и выть от ужаса. Ах ты сволочь, сукин сын, скулило что-то в глубине его души. Вилямовский задумался над тем, а где может быть тело самого хозяина - дворянина, пока, уходя, не ударился о свисавшую с потолка37 пару босых ног. После этого он вскрикнул и сбежал из дома ужасов.
Надолго Злотого им не хватило. Уже очень скоро им было нечего есть. Наступил октябрь, а вместе с ним пришли холод и дожди. Сделалось совсем неуютно. Голод и холод, потому что в осажденном городе не хватало дров, медленно, но неизбежно начали добивать гарнизон Кремля. После каждой смены караула выносили по нескольку трупов. Люди умирали даже стоя. Голод убивал их неспешно, коварно подбираясь к своим жертвам. В первые недели он давал знать о себе только болями, слабостью и спазмами желудка. Потом ко всему этому прибавлялись головокружения; а вот под конец появлялась ужасная, чуть ли не отбирающая разум, жажда, а после нее - судороги и сонливость. Голод – страшные, непобедимый, пред которым человек уже не мог устоять, в конце концов закрывал глаза у всех. Некоторые его не выдерживали: теряли разум, бросаясь с оружием на ближайших товарищей. Другие молились, посылая жалобы Богу, который пребывал где-то высоко, не обращая внимания на расположившихся в Кремле поляков. Еще кто-то попросту убегал, хотя ведь и не было куда. Каждый день Москва вешала на шанцах, предварительно обдрав до голого тела, все новых и новых беженцев.
По причине отсутствия обычного пропитания, ели все, что попадалось под руку. Человеческая голова стоила уже двадцать злотых. А вот ногу можно было прикупить уже за сорок, но человечину всегда продавали дешевле, чем обычное мясо. Крысы доходили даже до пятидесяти злотых, кошки – до семидесяти, а конина сделалась просто недостижимой. Стреляли воробьев и голубей. Поедали и другие вещи. Люди обгрызали сальные свечи и кожаные оправы книг. А московиты все ожидали. Всякое утро, когда рота Вилямовского занимала посты на стенах, Кшиштоф видел расположившиеся в Замоскворечье лагеря ополченцев. Пожарский с Мининым ожидали. Они не штурмовали, впрочем, для этого и не было причин; добыча сама шла им в руки. Еще месяц терпения, ладно, два, и Москва вновь должна была стать московской. Соня изменилась. По мере того, как смерть захватывала их в свои когтистые пальцы, он делалалась иной. На первый взгляд все было, как и всегда, хотя они и не шли в постель, так как на это не было сил. Но что-то, все же, поменялось. Голод сделал ее еще более исхудавшей, щеки стали еще более бледными, глаза утратили давний блеск, даже золотистые волосы посерели и начали выпадать. Женщина сделалась более нервной, неспокойной. Иногда она куда-то пропадала, чтобы неожиданно вновь появиться у Кшиштофа. Он сомневался, чтобы она ходила блудить. Может, искала какую-нибудь пищу? Похоже, что нет, потому что все время испытывала голод.
И это было еще не все. Кшиштоф постоянно задумывался над тем, что же он видел тогда, когда убил Злотого. Тот образ, та сцена все время возвращались к нему. Что все это могло означать? Или все это ему лишь привиделось? И кем, черт подери, были те, о которых сказала ему конская голова? Те самые, дл которых весь этот ад, разыгрывающийся в московском Кремле, был важен. Нет, московитами они быть не могли. Кшиштофу казалось, что в то, что происходило вокруг, включились некие могучие и таинственные силы. И им даже не была важна капитуляция твердыни. Скорее уж, им были нужны жестокость, насилия и извращения, которые имели здесь место. Он был помехой на их пути, но это лишь сильнее побуждало Вилямовского к действию. Он не знал, что обо всем этом думать. Но одно было точным: не дамся, думал он. Ничто меня не сломит, когда рядом со мной Соня и Рудзиньский. Veto, veto, вот что мог он говорить своим противникам. Это было его правом шляхтича.
Тот день, когда все вновь началось, был точно таким же, как и всякий другой – октябрьский, мрачный и печальный. С самого утра ветер гнал по небу свинцовые, секущие холодным дождем тучи. С утра Кшиштоф должен был дежурить на стенах. Он сидел в одной из каменных, ставших ледяными, кремлевских башен, глядя через бойницы на лагерь московитов.
- А знаешь, что мне вспоминается? – неожиданно обратился к нему сидящий рядом Рудзиньский. – Пиво. Такое в большой кружке, светлое, с пеной. Лучше всего, Варецкое. Или Лежайск. И к нему большой шмат жареного мяса.
- Ради Бога, не устраивай мне пыток! – прошептал Кшиштоф.
- И так мы все погибнем. А вот это меня постоянно преследует.
Дверь с грохотом распахнулась. В башню зашло несколько шляхтичей с мрачными, ожесточенными лицами. Они тут же разделились на две группы, вражески гладя друг на друга. Было видно, что все они были разъярены. Достаточно было искры – одного недружелюбного слова, и они бросились бы убивать один другого. Одних Кшиштоф узнал как солдат собственной роты, но другие были ему чужие.
- Здравия желаю, мил'с'дарь наместник, - произнес Ян Щавиньский, стоящий во главе "знакомых".
Остальные, пускай и неохотно, присоединились к поздравлению.
- И вам всего хорошего, господа, - ответил Кшиштоф. – Что произошло?
- Видишь ли, мил'с'дарь, у нас тут спор, - буркнул какой-то незнакомый шляхтич.
- А потому что они хотят забрать то, что принадлежит нам! – выкрикнул кто-то из хоругви Вилямовского.
- Вот именно! – Щавиньский с ненавистью поглядел на чужаков. – Бить их, сукиных сынов!
- Точно! Точно! – поддержали его другие.
- А ну-ка тихо там! – заорал Рудзиньский. – Потому что толку не будет.
- А дело в том, - обратился к Кшиштофу Щавиньский, - чтобы мил'с'дарь нас рассудил.
- Никакого суда не будет! – рявкнул кто-то из незнакомцев. – Он наш!
- Тихо, спокойствие, - сказал Вилямовский. – В чем дело, господа?
- Видишь ли, мил'с'дарь, - начал Щавиньский, - умер мой почетовый, Зелиньский. Эти вот, - указал он на группу незнакомцев, уже держащих руки на рукоятях сабель, - это люди из хоругви пана Любомирского, и они говорят, что все они родичи этого вот Зелиньского…
- Ну конечно же, родичи, - выкрикнул старший из незнакомцев. Он был сыном моей сестры. Они, - указал он на своих товарищей, - могут это подтвердить! Наш он!
- Так ведь этот Зелиньский служил в нашей хоругви, пан наместник! Это гораздо важнее, чем какая-то там седьмая вода на киселе! Это мы должны его съесть, а не они!
Вилямовский почувствовал, что вся кровь отлила от его лица, он чуть не свалился с ног. Пришлось опереться на угол стола. Выходит, уже случилось. С этим уже приходят к командирам.
- О чем… О чем вы спорите? – с трудом произнес он. – Что вы имеете в виду?
- Вот именно, мил'с'дарь наместник, - воскликнул Щавиньский. – Говорил я вам! – заорал он на чужаков. – Мы имеем на него большее право. Пан Вилямовский, мы оставим вам самые лучшие куски!
- Заткнись, сволочь! – закричал Кшиштоф.- Не стану я решать подобных споров! Но и вы, господа, этого Зелиньского не съедите. Не позволяю! Veto! Veto! Veto! Вы думали, что все это так просто и легко?! Что вас ничто не обязывает?!
Те отступили, когда Вилямовский вытащил саблю и пошел на них, с блеском безумия в глазах, один против нескольких. Он глянул в бок, на Самуэля Рудзиньского, но и тот положил уже ладонь на рукояти зигмунтовки.
- Выматывайтесь! Не стану я решать вашего спора! – рявкнул Кшиштоф с такой силой, что некоторые из незнакомцев нервно затряслись и отступили к двери.
- Вон отсюда!
Несколько шляхтичей вышло сразу. За ними медленно, колеблясь, последовали и остальные. Между ними и Кшиштофом словно бы выросла некая стена.
- Поверь мне, мил'с'дарь, - отозвался Щавиньский. – Это не было ни толково, ни разумно.
Он направился к двери. Кшиштоф внезапно заметил, что между шляхтичами из обеих групп исчезла враждебность, они словно бы сплавились в одно целое, объединенные ненавистью… к наместнику. Вилямовский вздрогнул, когда кто-то положил ему руку на плечо. То был Рудзиньский. Они глядели друг другу в глаза.
- Ты прав, - прошептал приятель. – А я тебе в этом помогу. Всегда можешь на меня рассчитывать. О Боже, что же тут творится! Дольше мы не выдержим. Нам надо сдаваться!
- Иди, убеди в этом Струся… А он тебя повесит…
Кшиштоф отвернулся и вышел из башни через другую дверь. Он встал на крепостной стене и поглядел вниз. Холодный, сырой ветер взлохматил его волосы, затрепетал полами дели. Он нуждался в этом: в этом пространстве, высоте, падении… Голод разрывал его, выворачивал внутренности, подбирался к горлу волной болезненных спазмов.
- Пан Кшиштоф, - произнес кто-то рядом. Наместник повернулся. Рядом стоял Желеньский.
- Что случилось?
- Немирич пропал.
- Как это? Не может этого быть! Когда?
- Похоже, что вчера. Не явился на смену!
Вилямовский замер. А потом вдруг вспомнил то, что несколько дней назад узнал именно от Немирича.
- Он, случаем, не собирался куда-нибудь? Говорил что-нибудь?! А не шел ли он, случаем… в Китайгород, чтобы добыть еды у какого-то армянина?
- Откуда мил'с'дарь об этом знает? Он… Должен был…
- Да знаю я, что он был должен… Черт его подери…
- Пан наместник. Этот армянин богатый. Я слышал… Что у него есть еда…
- Знаю… - тихо буркнул Кшиштоф. – Погоди-ка, мил'с'дарь. Я чего-нибудь придумаю… Да что за дьявол сидит в этом месте… Все там погибли. Мне это никак не нравится. И я доложил об этом… По-видимому, никто не обратил внимания. Ну, ничего. В случае чего, мы этого человека проверим.
- Я хочу есть.
Она стояла перед Кшиштофом в измятой одежде, на ее лице рисовалось безумие. Тот ничего не отвечал. И так любое ее слово впивалось ему в мозг, словно раскаленный гвоздь.
- Я в тебя верю, доверяю тебе. Я на твоей стороне. Это ты дал мне силы выжить. Ты велик… Но сделай хоть что-нибудь, прошу тебя…
Вилямовский молчал. А тогда она упала к ногам мужчины, охватив их руками. У нее даже не было сил плакать.
- Достань еды… Помоги мне… Я умираю… И я люблю тебя!
Люблю, люблю, люблю… Кшиштофу так сильно хотелось услышать это еще раз. Тем более, здесь, в этой чудовищной, обезумевшей Москве. Сколько раз он задумывался над тем, а скажет ли эти слова ему хоть какая-нибудь женщина. А после того, как услышал, готов был сделать все. Хотя голод и боль овладевали им.
Но самым худшим было собственное бессилие. Кшиштоф не знал, абсолютно не знал, что делать. Неужто именно это должно было его сломить? Нет, он не мог поддаться. Вилямовскому опять вспомнилось, что он услышал тогда, в холодной конюшне Рудзиньского. Он не знал, кто стоит за этим чем-то, желающее его поражения, но он не мог поддаться. Не сейчас.
Соня, скуля, сползла на пол. А у него не было сил, абсолютно, чтобы ее поднять.
- Хочешь, я пойду на улицу, - прошептала женщина. – И у нас будет, что есть. Я пожертвую собой ради тебя. Ведь я уже делала это…
- Молчи… - Вилямовский почувствовал, как в нем нарастает звериная ненависть.
- Спаси меня… - еле прошептала Соня.
А Кшиштоф уже знал, что следует делать.
Дворище, перед которым он прятался в темноте, выглядело как-то не так по сравнению с другими. Мощный второй этаж из дерева, казалось, придавливал никакой низ. Вокруг мрачного дома скалил зубы деревянный палисад. Сюда пришли все, то могли оказаться нужными. Вилямовский, Рудзиньский, Желеньский, громадный силач Пакош и еще двое гусар из хоругви Кшиштофа: Ян Крысицкий и Стефан Шелёнговский. Все были преисполнены решительностью. И ни у кого из них не было чего есть.
Без лишних слов они скользнули в мрак и остановились перед палисадом. Громадные, тяжелые ворота были наглухо закрыты. У них просто не было бы сил их открыть, потому по совету Желеньского обошли дворище сзади. Здесь палисад переходил в относительно невысокий забор. Желеньский быстро нашел плохо прибитую доску и притянул к себе.
- Именно здесь Немирич и должен был войти, - буркнул он и скользнул вовнутрь. Виляновский отправился по его следу – и провалился в холодный мрак по другой стороне забора. Перед ним стоял дом. Огромный и громоздкий, настоящая крепость на фоне рассеянных по всему небу звезд. Холодный ветер шевелил безлистыми ветками деревьев. Ни в одном из арочных окон не горел огонь.
- Мы пойдем с фронта, пан наместник, - предложил Желеньский. – Мил'с'дарь с паном Рудзиньским попробуете зайти с тыла.
Самуэль и Кшиштоф медленно подкрадывались к задней стене дома, сложенной из толстенных дубовых стволов. Вилямовский почувствовал, как сердце у него начинает биться все быстрее и быстрее. Он боялся того, что обязан был сделать, и этого мрачного домины так сильно, как никогда еще в жизни. Напрасно он пытался оправдаться перед собой, что уже давно было приказано, чтобы все жители сдали все пищевые продукты на военные склады.
Он приблизился к задним дверям. Положил ладонь на ручке и внезапно услышал стук и жужжание, что-то с громадной силой рвануло его плечо и повалило на землю. Над ним со свистом промелькнуло что-то темное. Что-то щелкнуло, и сделалось тихо.
- Живой? – услышал Кшиштоф шепот Рудзиньского. До него дошло, что это приятель должен был схватить его за плечо и повалить на землю. Наместник медленно поднялся на ноги, вопросительно глянул на Самуэля.
- Погляди, - шепнул тот.
Он отодвинул Вилямовского в сторону, достал саблю и концом лезвия коснулся дверной ручки. Наместник вздрогнул, когда из стены, из невидимой щели выскочил плоский вращающийся диск на длинной рукояти. Со свистом он прорезал воздух в том самом месте, где должен был стоять некто, пытающийся открыть дверь, остановился и со щелчком отошел назад, чтобы полностью исчезнуть в стене. Кшиштоф вытер пот со лба. Если бы не Рудзиньский, диск разрезал бы его на части.
- Спасибо, - прошептал он. – Что же за человек проживает в тут, раз на тыльной двери у него имеется нечто подобное?
- Поглядим.
Самуэль нажал на дверную ручку лезвием сабли, и дверь бесшумно открылась. Она вовсе не была закрыта. На четвереньках они пересекли порог и очутились в каком-то мрачном помещении. Кшиштоф поднялся и, раскинув руки, убедился, что они находятся в коридоре. Вскоре глаза как-то привыкли к темноте – и тогда стали видны другие подробности. Он заметил пятно темноты на конце прохода и направился к нему, выставив саблю вперед. Во всем доме царила полнейшая тишина. Она была настолько абсолютной, что прямо звенела в ушах. Черная дыра входа на конце коридора манила его, притягивала, будто магнит. Кшиштоф шел туда, словно бы послушный зову, но вместе с тем дрожал всем телом. Этот дом был слишком тихим для нервов обычного человека.
Они переступили порог. Их окружила тьма. По тому, что стен не удавалось коснуться, Вилямовский понял, что они находятся в каком-то огромном помещении.
- Спаси Христос… - раздался перед ними хриплый голос.
Он прозвучал будто удар грома. Кшиштоф от впечатления даже присел.
- Спаси Христос…
Хриплые звуки раздались вновь. Один Господь знал, кто мог их издавать.
Поляки замерли. Их нервы были настолько напряжены, что если бы вдруг рядом с ними что-то появилось бы, они наверняка бы ответили на это хохотом безумца. Рудзиньский огнивом добыл искру и зажег маленькую масляную лампу. Ее свет распространялся всего лишь на расстояние вытянутой руки – можно было сказать, что пространство было напитано тьмой так сильно, что та подавляла свет от пламени. Вслушиваясь в бешенный стук сердец, они сделали шаг, потом другой, продвигаясь в сторону таинственных звуков. В темноте они отметили некую невыразительную, вытянутую форму. Подошли поближе, и тут нечто вынырнуло из мрака.
Гусары заорали от ужаса. На свисающем с потолка пруте находилось нечто такое, что лишь в каких-то мелочах походило на части человека. Посиневшая голова с раскрытым ртом принадлежала мужчине. Голова была попросту наткнута на этот прут. А ниже… Два больших куска алого легкого, а между ними бешено билось багровое сердце. Ниже же не осталось ничего, только свисающие жилы и артерии, которые выкачивали кровь из двух стоявших на полу фляг.
Вилямовскому припомнилось то, что привиделось ему, когда вместе с Рудзиньским они убивали Злотого. Неужели то, что он сейчас видел, должно было столь сильно потрясти его?
И в этот самый момент небольшой механизм, нетерпеливо дергающий алыми легкими, тихонько скрежетнул. Белые, мертвые, словно у снулой рыбы, глаза не поменяли своего положения, зато синие губы приоткрылись.
- Спаси Христос… - промямлил голос.
Вот этого Рудзиньский уже не смог выдержать. Он выпустил лампу из рук, и та с шумом разбилась на полу; горящее масло на миг осветило все помещение. Вилямовский увидел под стеной стол, а на нем нечто, завернутое в ткань, грубое, серое полотно. Он замер. Ему показалось, что ткань неожиданно пошевелилась. При этом он услышал вроде как тихий шелест. Что это могло быть? Он направился к столу. Рудзиньский сделал шаг за ним. Толстая материя затирало очертания того, что лежало на столе. Людские останки? Или что-то другое?
- Не трогай этого! – заорал он, видя, как Самуэль сдвигает угол ткани.
Поздно! Длинная человеческая рука, покрытая рваной тканью, схватила Рудзиньского за горло. Очень быстро, что твоя молния, из-под полотна выскользнул белый, размытый силуэт и вцепился в шею Самуэля. Вилямовский вскрикнул еще раз. Это было только лишь туловище. Безногий и безголовый человеческий торс с парой мощных рук…
Рудзиньский бросился назад. Хрипя, он подался спиной в сторону прохода в соседнее помещение, но крепкие руки держали сильно.
Кшиштоф рубанул. Одним простым, с оттягом ударом он отрубил левую руку кадавра. Туловище нервно дернулось. Вилямовский поправил и еще раз рубанул. Гусарская сабля отрубила и вторую руку… Рудзиньский зашелся в ужасном кашле, смешанном с воплем испуга. Он тоже рубанул саблей. Туловище они рубили до тех пор, пока то не превратилось в кровавый фарш… Горящее на полу масло вспыхнуло ярче. Гусары протерли глаза и вздрогнули. Они находились в пустом помещении, из которого людские останки пропали неведомо куда. Вокруг было пусто. Горящее масло освещало все мерцающим светом. Поляки переглянулись, а потом скакнули в открытую дверь. Вскочив в прилегающее помещение, они захлопнули за собой дверь.
Вилямовский поднял голову, обвел избу взглядом и замер. Прямо перед ними, в открытой двери стоял тот, кого они должны были здесь обнаружить. Кшиштоф заметил длинные темные волосы и черные, слегка косящие глаза армянина. На нем было длинное до пят черное с золотом одеяние. Хозяин стоял в двери и глядел. Глядел… Взгляд его проникал прямо в голову шляхтича, порабощал, парализовал, взрывал изнутри обезоруживающей болью. Армянин поднял руку и метнул что-то в Вилямовского. Поляк отреагировал медленно, словно бы во сне. Светящийся шар жидкого золота пролетел рядом с плечом, нет, коснулась его, и лицо Кшиштофа искривила гримаса боли. Снаряд палил, словно живой огонь…
Вилямовский сделал шаг к хозяину. Но тут из дверей за спиной армянина высыпали гусары из хоругви Кшиштофа. Великан Пакош замахнулся саблей, словно цепом, и ударил колдуна плашмя по голове. Крысицкий и Шелёнговский схватили армянина за руки, когда тот отпрянул, а потом оперся о стену. Сознания тот не потерял. С его лица, перечеркнутого ручейком крови, черные глаза глядели на чужаков со странным пониманием. Вилямовский и Рудзиньский подскочили ближе.
- Ну, собака, где ты держишь еду, и что здесь вообще творится? – Вилямовский поднес факел прямо к лицу армянина. – Что, магией балуешься? Костра для тебя будет еще слишком мало… Но сначала еда. Не сдал провиант на склады… - он замолк. Хотя голос был ледяным, желудок подступал к горлу волнами болезненных спазмов.
Он был голоден, голоден до безумия, и даже забыл о том, что было в соседней комнате.
- Если у тебя нет жратвы, мы сожрем тебя! – рявкнул Желеньский.
Армянин молчал.
- Обыскать дом! – приказал Кшиштоф.
Желеньский, Рудзиньский и Пакош кинулись в соседние помещения. А Кшиштоф без сил оперся о стену. Сил совершенно не было. Армянин присматри вался к нему из-под примкнутых век, как бы с иронией.
- У меня нет еды, благородные господа, - произнес он тихим и спокойным голосом.
- Сами убедимся.
- Вы об этом пожалеете.
- Даже когда сожрем тебя? – буркнул Крысицкий.
- Даже тогда… я вернусь.
- Ты убил наших товарищей!
Армянин ничего не отвечал. А потом, непонятно каким образом, вырвался из рук Крысицкого и Шелёнговского. Попросту сделал это… Бросился к двери. Не успел… Вилямовский молниеносно схватил костяную рукоятку круцицы, вырвал ее из-за пояса и выстрелил. Даже целиться не пришлось. Колдуну он попал прямо в самую средину спины, чуть пониже поясницы. Армянин даже не вскрикнул. Просто рухнул на пол.
С грохотом подкованных сапог в комнату влетели Рудзиньский, Желеньский и Пакош, встав кругом возле трупа. На их исхудавших, бледных, чуть ли не трупных лицах выступил пот, на них рисовались отчаяние и разочарованность.
- Нет еды! – выдавил из себя Желеньский. – Нет, нету еды…
- Нет… - повторил за ним Кшиштоф. – Так что теперь?
- Не знаю! – рявкнул Желеньский. – Не знаю! Не знаю!
С бешенством в глазах он рубанул саблей мертвое тело. Поправил, и снова рубанул. Отрубил руку, потом одну и другую ногу… Наконец замер и стал всматриваться в куски невидящим взглядом. При этом он громко дышал. Раздвинул саблей одежду мертвого армянина и уставился в бледную плоть.
- Мясо, мясо, это же мясо… - тихо шептал он. – У нас есть мясо! – и расхохотался каким-то безумным смехом. – Теперь у нас есть, что есть!...
Кшиштоф замер. Он уже не знал, что с ним творится. Увидел, почти что почувствовал запах… запах вареного мяса. Он заполнял его всего, раздражал ноздри, переполнял своим ароматом. Мясо… наконец-то мясо. Кшиштофу вдруг показалось, что он сидит не в мрачной избе московского дворища, а в ярко освещенной комнате отцовского имения, ожидая ужина… И он не хотел, не мог позволить, чтобы это впечатление исчезло. Вот только что-то со страшной силой дергало его, могло бы показаться, что это живая крыса вгрызается в его живот, рвет кишки, желудок, сердце, легкие, внутренности… Образ отцовского дома внезапно затуманился, исчез с глаз Вилямовского. Это голод. Голод, разрывающий внутренности. А перед ним лежало… да, лежало мясо. Желеньский с Крысицким как раз рубили его саблями. Вилямовский знал, что самые лучшие куски будут для него. Слюна натекла в рот. А он уже ни на что не обращал внимания. Ни на что… Ему лишь хотелось наесться досыта.
…Кто-то глядел на него. Взгляд был странным. То пронзающим и грозным, в другой раз – просящим жалости и понимания. Вилямовский отвел глаза от мяса и поглядел на Рудзиньского. Тот вглядывался в него с надеждой, словно бы ожидал того, что Кшиштоф теперь должен был сделать. И Вилямовскому вспомнилось все. Он вспомнил Соню и ее доверчивость, вспомнил Рудзиньского и то, что в него верил. И еще вспомнил то, что сказала ему конская голова… Армянин желал, чтобы он сейчас сломился. Он ожидал только лишь этого. Нет, не будет ему дано этой радости. Соня и Самуэль… Они в него верили. Они знали, что правота за ним. Разве мог он их обмануть, их подвести? Ведь они были для него всем…
- Прекратите это! – заорал Кшиштоф не своим голосом и одним сильным ударом выбил саблю из рук Желеньского. Остальные с воплями отскочили от мяса… от тела.
- С ума сошел, мил'с'дарь?! – рявкнул Крысицкий. – Чего творишь?
- Не позволяю вам трогать этого!
- Если не желаешь, не ешь! – заорал Желеньский. – Но по какому праву ты хочешь запретить это нам?!
- Liberum veto! Это право каждого шляхтича.
- На сеймике! Или мил'с'дарь совсем головой пострадал?
- Это право было придумано для того, чтобы поддерживать оставшихся в одиночку, но которые правы! Не будете вы есть этого!
- Но-но-но, мил'с'дарь, не бросайся словами, нас тут больше! – грозно рыкнул Пакош.
- Вот именно, - присоединился кто-то к нему.
- Да, я один-одинешенек! Но я верю в свою правоту! И имею право встать против вас! Veto!
Лезвия сабель блеснули в слабом свете факелов. Гусары сбились в кучу. Только Вилямовский был не один. Рудзиньский вырвал из ножен свою баторовку и присоединился к нему. Они стояли, плечом к плечу, и молчали. Во взглядах противников Вилямовский чуял смерть.
- Не станем мы до бесконечности убеждать один другого, - сказал Желеньский. Его глаза, практически безумные от голода, даже не глядели на Кшиштофа. – Взять его!
Чудовищный взрыв сотряс все их чувства. Двери, ведущие в соседнее помещение, сорвались с петель, и, пылая, ударились в противоположную стенку; вслед за дверью в комнату проникли языки пламени. Соседнее помещение все было в огне. А затем вновь раздался взрыв, так что стены задрожали, с потолка посыпался мусор. Вместе со вторым взрывом в них ударил жар, словно из открытой печи.
- Пожар! – раздался дикий вопль.
Огонь уже врывался в комнату, в которой ве находились. Иконы и свисающие с потолка фестоны ткани вспыхнули в один миг.
- Спасайся! – взвизгнул Желеньский.
Все разбежались на все четыре стороны. Рудзиньский с Вилямовским метнулись к окну. Удар ногой, и ставни с грохотом распахнулись. Огонь чуть ли не наступал им на пятки. Прыжок – и они были во дворе.
Желеньский за ними не выскочил. Вместе с Крысицким он задержался в адском жаре огня, одним прыжком добрались до изрубленного тела армянина. Третьим к ним присоединился Мелециньский. Они ухватили окровавленные куски человеческого мяса и потащили их через порог. Ими управлял голод.
- Спасибо тебе!
Вилямовский поднял голову. Последние события совершенно спутали его чувства. Он даже не знал, а удастся ли ему вообще прийти в себя. Ужасно хотелось пить, голод рвал кишки…
- За что?
- Если бы не ты, - прошептал Рудзиньский, - даже и не знаю, нашел бы я в себе столько сил, чтобы… - Он не закончил предложения.
Кшиштоф положил ему руку на плечо.
- Это ты глядел на меня. И тогда-то мне все припомнилось.
- Нет. Я знал, что ты так и поступишь. Благодаря тебе, я все еще остаюсь… человеком. Кшиштоф… У меня уже нет сил. Я голоден… хочу есть…
Вилямовский молчал.
- Но когда я вижу тебя, знаю, что не могу умереть. Знаю, что у нас еще есть какая-то надежда… Знаешь ли ты, Кшиштоф, что ты – святой. После того, что ты сделал, я, похоже, я должен целовать твои руки…
- Вы для меня единственная надежда, Самуэль, - прошептал Вилямовский – Ты и женщина, которую я люблю. Если бы не вы, мне давно был бы конец…
Они сидели молча в большой, мрачной комнате, освещенной слабым пламенем масляной лампы. И снова молчали. Здесь собрались все, которые были нужны – гусары из хоругви Кшиштофа Вилямовского, хотя и без своего командира.
- Наверное, я начну, мил'с'дари, - тихо произнес Щавиньский. – Вы прекрасно знаете, что происходит. Ни у кого из нас еды уже нет.
Все молчали, украдкой поглядывая друг на друга. Все прекрасно понимали, что кто-то из них должен быть тем, кто…
- И такие дела должны оговариваться в круге хоругви. Чтобы сильно не тянуть, спрашиваю, как мы должны все решить?
Никто ему не ответил.
- Мне кажется, что лучше всего было бы провести жеребьевку, - сказал Желеньский. – Так будет справедливее всего.
- Действительно.
- Верно говорит, - поддержали его с нескольких сторон.
- Согласен, - сказал Щавиньский. – Устраиваем розыгрыш.
- Да что же это мы – с ума сошли? – тихо прошептал один из гусар. – Неужто у нас уже нет совести, нет страха перед Богом…
- Тогда пускай Бог и пошлет нам еды, - буркнул Крысицкий. – Так нет, он этого не делает. Все мы хотим жить! И будем жить! А этот грех пускай берет на себя Он.
Вновь повисло молчание.
- Я предлагаю другое, - неожиданно отозвался Желеньский. – Не будет жеребьевки.
- Как это?
- Есть кое-кто, кого мы должны… ну, вы знает. Вы хорошо его знаете.
В помещении повеяло ужасом. Исхудавшие, бледные лица застыли.
- Все вы этого человека знаете…
Его понимали и без слов.
- Оно так, - произнес кто-то сзади. Пускай так и будет, только за это – смерть.
- Милостивый государь Струсь пошлет нас на виселицу…
- Его милость Струсь ничего не скажет ничего не скажет, - отозвался Желеньский, - головой ручаюсь. Он сам говорил, что нужно убрать этого крикуна. Так как, согласны?
Все молчали. Но уже знали, что им следует делать. Все думали одно и то же.
- Есть хочу.
Вилямовский молчал. Эти слова просверливали тело хуже, чем голод, которого он, собственно, почти что и не чувствовал. От Кшиштофа осталась одна только тень. Упырь с бледным лицом и горящими бессонницей глазами. Он глядел на то, как Соня склонилась набок, а потом упала. Тело ее сотрясали спазмы. Сам Кшиштоф уже ничего не чувствовал. Только лишь ужасно, даже чудовищно хотелось пить. От голода? Ведь он сегодня уже выпил чуть ли не ведро воды.
- Я голодная, - вновь прошептала женщина. – Ты же знаешь, что я тебя люблю. Я верила в тебя, и верю, что правда на твоей стороне, только у меня уже нет сил. Дай мне чего-нибудь поесть. Умоляю…
Кшиштоф молчал. А что он мог еще сказать?
- Пойду на улицу, - с трудом прошептала она. – Не выдержу. Возможно, кто-нибудь меня еще пожелает. Спасибо тебе за все, что ты сделал… Хоть какое-то время ты позволил мне пожить, как женщина, а не блядь. За это и благодарю… У меня нет к тебе претензий. Знаю, что еды у тебя нет. Я пойду… пойду, - шепнула она и, опираясь о стенку, попробовала подняться.
Кшиштоф припал к ней.
- Дай, дай есть… - прошептала она, и на ее устах появилась отвратительная усмешка. – Мы станем есть, а потом… потом, ты знаешь что мы станем делать, - судорожно шептала она, а потом вдруг сунула руку под его жупан, между ног. – А если нет, то я отправлюсь на улицу, гад…
Соня замерла, когда Вилямовский ударил ее по лицу. Вскрикнула. Второй удар был сильнее. Женщина упала на грязные доски. Кшиштоф даже был изумлен собственной силой. Неужто хоть что-то от нее осталось? Или он и вправду превратился в упыря? Он ухватил Соню за волосы и поволок по полу, потом кинул на лавку.
- Никуда ты не пойдешь, - хрипло выдавил он из себя. – Задушу тебя, сука, задушу!
Его рука сама, совершенно самостоятельно схватила саблю. Он даже не знал, когда вытащил оружие из ножен. Он хотел рубить женщину, которую любил…
Вилямовский отбросил оружие и заплакал, опустившись на колени. Он понимал, что находится чуть ли не на грани безумия. Что он хотел сделать? Кшиштоф не узнавал самого себя. Сейчас он был возле Сони, гладил ее волосы, прижимал к себе…
- Боже мой… - прошептал он. – Что же я хотел сделать… Прости меня, прости…
- Это все я, - прошептала та сквозь слезы. –Это я во всем виновата. Вот только, что дальше? Я уже не выдерживаю. Прости меня, прости…
Внезапно Кшиштоф вздрогнул. Кто-то стучал в дверь. Наместник быстро поднял саблю, вышел в сени и подошел к двери, выходящей на крыльцо.
- Кто там?
- Я к мил'с'дарю Вилямовскому. Ваша милость меня знает…
Кшиштоф с неким колебанием отодвинул запоры. В темноте перед ним замаячил затертый силуэт. Это был Бильский, боевой товарищ из его хоругви. Вилямовский сразу вспомнил его.
- Пан наместник, тут один боярин в Китайгороде продает еду за золото. У мил'с'даря чего-нибудь осталось? Можно было бы купить.
- Боярин? Не может такого быть. А где?
- Около Благовещенского собора.
- Там? Когда можно с ним встретиться?
- А вы хотите? Завтра вечером приду. Туда пойдем лишь вдвоем. Только никому об этом не говорите. – Гусар дрожал, словно бы чего-то опасался. – Ну ладно, завтра свидимся, - буркнул он и расплылся во мраке.
- Это здесь? – Кшиштоф внимательно огляделся по покрытым чужеродностью развалинам.
Место было мрачное и казалось злым. Вся ближайшая округа представляла собой кучу камня. И всю эту пустыню, вплоть до куполов ближайшей церкви, отбеливал холодный, трупный свет Луны.
- Под ноги глядите, мил'с'дарь. – Бильский зажег фонарь. – Здесь, в подземельях.
Кшиштоф услышал, как его проводник сдвигает какие-то доски. В слабом свете стала видна черная дыра в земле и едва видимые, запыленные, ведущие вниз ступени. Вилямовский почувствовал странную дрожь. Что-то во всем этом ему не нравилось. Но ведь здесь он находился только лишь с Бильским.
- Пошли.
Гусар начал спускаться вниз. Кшиштоф направился за ним, но он держал руку на сабле. Спускались долго. Потрескавшиеся каменные ступени вели к какой-то цели, скрытой в подземной бездне. Они все время были такими же самыми – запыленные, все в трещинах. Кшиштоф чувствовал, как с каждым шагом возрастает его беспокойство. Он боялся, и этого нельзя было скрыть, но в подобные мгновения он вспоминал про Соню и шел – дальше, все дальше и дальше…
После длительного времени ступени наконец-то закончились. Бильский прошел в низкий, сводчатый входной портал, а Вилямовский ступал за ним. Они вошли в большой, сводчатый зал. В его стенах открывалось несколько погруженных в темноту проходов. Здесь уже было светлее. Красный свет факела извлекал из мрака белый иней селитры на стенах и полу. На средине помещения виднелось черное, дышащее маком и холодом отверстие колодца, над которым вздымались седые испарения. Рядом стоял палаческий пень с вонзенным в него тесаком. Кшиштоф присмотрелся к нему. Неужели тут что-то должны были рубить? Он не знал почему, но при виде этого огромного, холодного лезвия по спине его поползли ледовые мурашки. Или тому виной был холод подземелий?
Из мрака одного из проходо в быстро вышел низкий, плечистый мужчина в жупане, поздоровавшийся с прибывшими жестом головы. Кшиштоф снова почувствовал себя не в своей тарелке. Он многое дал бы за то, чтобы только получить еду и вновь вернуться на поверхность. Наступила тишина, в которой было слышно лишь капание воды и тихое шипение горящей на факелах смолы.
- Бочка у тебя имеется? – спросил Бильский у незнакомца.
Тот кивнул.
- А соль?
- Да.
- Это хорошо.
- Что хорошо? – с сильно бьющимся сердцем спросил Кшиштоф. – Вы о чем говорите?
Бильский со скоростью молнии стал наступать на него. Схватил за запястье, прежде чем Вилямовский успел вырвать из ножен саблю. А потом в темноте затопали чьие-то шаги, из черной бездны появилось десятка полтора фигур.
Конец… мелькнуло в голове Кшиштофа. Он еще хотел было достать саблю, только цепкие пальцы Бильского вцепились в перевязь и рукоять зигмунтовки. А потом уже несколько рук придавило Вилямовского, свалило на землю, придержало там. Он ничего не мог сделать. А они имели его. В этом не могло быть никаких сомнений. Кшиштоф осмотрел плохо видимые, трупные лица и удерживающие его костлявые руки. Здесь были они все: Желеньский, Крысицкий, Щавиньский и другие – практически все гусары из его хоругви – те, которые еще жили или не были съедены.
- Ну что, милостивые государи, - спросил Желеньский – все в порядке?
- Никто нас не видел.
- Хорошо. Половину мы закоптим. Димитрий, у тебя тут дымовая труба имеется?
- Все, что нужно.
- Это хорошо. Клади мясо.
Они даже по имени меня не называют, подумал Кшиштоф. Боже мой… Я просто мясо…
Наместник не дергался. Даже и не пытался пробовать бежать. Он увидел, как Пакош хватает мясницкий топор и поглядел тому прямо в глаза. Только в них не было никаких чувств. Одна только жадность, желание есть – попросту, голод. И радость… Радость, что, наконец-то, этот голод можно будет как-то успокоить. Так вот что меня сломит, подумал Вилямовский. Ну да, именно об этом я услышал, когда мы убивали Злотого. Просто-напросто умру…
Крепкие руки подтолкнули Кшиштофа вперед, в сторону палаческой колоды.
- Погодите, - выдавил он из себя не своим голосом. – Почему вы это делаете? За что?
- Как коптить станем? – услышал он в ответ. – Как думаете, надолго его хватит?
- А я хотел бы почки. Наверняка будут вкусные, как у того армянина неделю назад…
- А, ничего был фокусник.
Кшиштофа продолжали толкать. Всего несколько шагов, но наместнику они казались вечностью. Пакош уже ожидал с топором в руках. Вилямовский глядел на лезвие, внимательно следил за ним. Топор был почти как палаческий, вот только сам он был не осужденным, но мясом…
- Господи Иисусе! – неожиданно взвыл один из ведущих Кшиштофа гусар и обеими руками схватился за живот. Согнувшись в три погибели, он глухо стонал, а потом свалился на камни пола. Закричал: раз, другой, третий, катаясь по плитам.
Кшиштоф молниеносно отскочил в сторону, увернулся от двух придерживающих его мужчин, после чего бросился к ближайшему коридору.
- Держите его, безрукие! – заорал Желеньский. Вилямовский проскочил мимо пытавшегося схватить его за жупан Крысицкого и погрузился холодный мрак коридора. За собой он услышал вопли, топот подкованных сапог и звон стали. Кто-то даже выстрелил, но пуля лишь свистнула над головой убегавшего. Рука Вилямовского, которой до сих пор он вел по сплошной стене, неожиданно провалилась в пустоту. Кшиштоф свернул и забежал в другой, такой же мрачный проход. Через несколько шагов в левой стенке почувствовал еще одно ответвление лабиринта ходов. Кшиштоф заскочил в него и бежал довольно-таки долго. Звуки погони ему не были слышны. Похоже, преследователи потеряли след. А потом неожиданно почувствовал, что сил совершенно не осталось. Кшиштоф споткнулся и упал на плиты под ногами. Он даже не знал, а встанет ли еще вообще. Зато жажда нестерпимо палила изнутри. И, что самое удивительное, он совершенно не испытывал голода. Хотя это вовсе не было так уж страшно. Самое главное – у него никаких шансов не было. Он находился в подземелье без света, в подвалах, которые моги быть и небольшими, но могли тянуться и до бесконечности; к тому же, его ожидали преследователи, ставшие хуже обычных людей.
Неожиданно он замер. Где-то вдалеке перед ним замерцал огонек. Коридор, в котором он лежал, пересекался в нескольких саженях другим. И кто-то приближался, потому что свет становился ярче.
С огромным трудом Кшиштоф пришел в себя. Каждое движение приносило боль, каждая мышца колола тысячами игл. Наместник достал саблю из ножен и оперся о холодную, скользкую стенку, по которой, словно вязки червей расползлись белые свертки серы38. Кшиштоф ждал. Кто-то близился. А когда был уже совсем рядом, наместник выскочил ему навстречу.
Те вскрикнули от радости. Трое. Выходит, он просчитался. На лицах преследователей Кшиштоф видел лишь животное возбуждение. Его нагнали. Да, и, возможно, надеялись на то, что ни с кем не нужно будет делиться.
Первый упал. Он был уж слишком медленным. Сабля Вилямовского блеснула во мраке словно живой огонь. Наместник встал лицом к лицу с другим. Нанес удар, и вновь был первым. Тот, с резаной раной бедра, наклонился вперед, а потом вцепился зубами в ладонь наместника. А в следующий миг Кшиштоф нанес ему укол прямо в сердце.
- Есть… Дай есть!... – из последних сил прохрипел умирающий.
Кшиштоф вырвал саблю из тела врага. Третий, тот самый, что нес факел, сбежал. Попросту повернулся и смылся. Где-то вдалеке слышались окрики.
Вилямовский шел дальше. В темноте он свернул в какой-то другой коридор, вступил в холодную, мелко разлившуюся воду. Наместник не знал, выберется ли отсюда. Ему было уже все равно. Нет, в его сердце имелось еще кое-что. Нечто, о чем он забыл. Соня. И Рудзиньский. И внезапно, когда уже собрался поддаться, когда уже должен был упасть на холодные плиты пола, Кшиштоф почувствовал, как в него вступают новые силы. Внезапно до него дошло, что обязан жить. Обязан жить ради них. Ради женщины, которую любил, и ради приятеля. Они никогда не простили бы ему его смерти. Они просто не пережили бы. Превратились бы в зверей.
- Я вас люблю, - прошептал Вилямовский. Вернусь. Обязательно вернусь…
Теперь он продолжал идти дальше, но уже иначе. Сейчас почувствовал прилив сил, прилив энергии. Ему вспомнилось то, что говорила конская голова, и он слабо усмехнулся. Он не сломился. Не мог сломиться, пока жили те, которых он любил. Кшиштоф стиснул покрепче рукоять сабли и шел дальше. Шел. Дальше.
Неожиданно до него донесся крик. Страшный, переходящий в хрип. Затем еще один, с другой стороны. И еще пара. Что это могло означать? Неужели те наскочили друг на друга и порубили себя в темноте? Да нет, здесь было что-то другое. В этом крике звучала нота столь чудовищного страдания, такой ужасной боли, которых людское оружие вызвать не могло. Это было что-то другое, но что? Осознание этого вызвало, что все волосы на голове Кшиштофа встали дыбом. Неужели в этих подвалах было нечто еще, помимо него самого и остальных? Но что? Он и представить не мог. Вновь раздался дикий, звериный вопль боли и страдания. Но внезапно за спиной Кшиштофа блеснул свет. Кто-то вышел из бокового коридора. Вилямовский видел только лишь его силуэт. Он бросился в ту сторону с вытянутой саблей, но неожиданно факел зашипел и погас. Сделалось совершенно темно. Кшиштоф застыл на месте. Отступит ли этот кто-то? Вовсе даже наоборот. Вилямовский услышал приближающийся стук подкованных сапог.
- Стой спокойно, я иду к тебе, - сказал тот.
И действительно, шел. А самым паршивым было то, что Кшиштоф его не узнавал.
- Стой спокойно, не двигайся. – Голос был настолько милым, настолько сладостным, что почти что парализующим. Звучал он будто приказ. Кшиштоф чуть ли не послушался. – Стой и не двигайся… Стой и не шевелись…
Слова вверчивались в глубину головы наместника. Ему казалось, что он не способен ни одного, даже самого малого шага. Только теперь он почувствовал, как в действительно должны чувствовать себя звери, увидев охотника. Откуда-то издали доносились крики, только Кшиштоф уже не обращал на них внимания. Ему вспомнились Соня, Рудзиньский, но даже это не было в состоянии пробудить его от мертвенности. Все внимание он сконцентрировал на одном: с какой стороны будет нанесен удар. Сверху? Нет, это было бы слишком просто. С боку? Но тогда тот обязан был бы знать, что Кшиштоф понимает: чтобы убить его в подобных обстоятельствах, не нужно особо и силиться. Как же тогда? Слева? Справа? Снизу? Может, укол? Шаги неизвестного близились. Он был уже совсем рядом. Тогда, как же? А может, все-таки, сверху? Кшиштоф уже слышал, почти что чувствовал, как кончик сабли чужака поднимается, чтобы ударить… И неожиданно для себя заслонил бок. Не так, как намеревался. Оба клинка встретились. Рубящий удар чужака был отбит. Вилямовский провел удар и услышал, как нечто свалилось к его ногам. А потом он убежал, просто повернулся и побежал по коридору.
- А я вовсе и не погиб! – отозвалось у него за спиной. – Я иду. Подожди меня!
Кшиштоф застыл на месте. Он почувствовал, как холодный пот оросил его кожу. Неужели он промахнулся? В этой проклятой тьме он ничего не видел. Наместник вслушался в шелест, с которым незнакомец поднимался на ноги, как вдруг с той же стороны услышал чудовищный, животный вой, переходящий в хрип, а под конец – хлюпание, словно бы крови, выливающейся изо рта. Он начал бежать, хотя и с трудом. Он знал, был уверен, что что-то напало на того. Нечто такое, присутствия чего он не чувствовал, и что сейчас – возможно – находилось у него за спиной.
Вилямовский пробежал через несколько коридоров, чтобы неожиданно выскочить в крупный, прямой ход. Здесь было светло. Неподалеку, как видел, догорал лежащий на земле факел. Когда подошел, то увидел лежащие в круге света тела. Наместник вздрогнул. Но те не шевелились, потому он пошел поближе.
Четыре тела. Все в шароварах и делиях грубого сукна. Смерть застала их неожиданно. В багровом свете белели их широко выпученные – ну прямо как у снулых рыб – выпученные в темноту глаза. Ладони судорожно сжимались в области животов. Вокруг раскрытых ртов уже успела собраться кровавая лужа.
Кшиштоф взял факел. Он не мог глядеть на лежащих. Ближе всего валялся Желеньский. Дальше лежал Пакош, все еще сжимавший в ладони мясницкий тесак. Вилямовский беспокойно разглядывался по сторонам. То, что убило этих, могло скрываться повсюду. Но что это могло быть? Бешеный пес? Крысы? Москва? Скорее всего, последнее. Какой бешеный пес справился бы с четырьмя? С четырьмя? У Кшиштофа сложилось впечатление, что подобная судьба встретила и остальных без исключения. И вот теперь, несомненно, ждала и его.
Он пошел по первому же встреченному коридору. Снова прошел мимо двух тел с разодранными животами. Кшиштоф шел. Смерть могла атаковать неожиданно. Снова прошел мимо чьего-то тела. Вилямовский сорвал делию с плеч – внезапно ему сделалось жарко. Разодранные животы. Интересно, а почему именно они? Неужели потому, что всех их мучил голод? Кара за то, что ели человеческое мясо?
Наместник шел все быстрее и вдруг замер. Что-то где-то двигалось, в одном из боковых коридоров. Он почти что чувствовал, слышал тихое шуршание и перестук костей.
Теперь он почти что бежал. Что-то скрывалось в этом подземелье. Нечто такое, что теперь ждало его, и это что-то было уверено, что добыча будет поймана. Кшиштоф был настолько ослаблен голодом, что сомневался – а сможет ли вообще защищаться.
Он подошел к порталу на конце коридора и понял, что за ним находится тот самый зал, в котором ему хотели отрубить голову. Остановился. Вилямовский увидел нечто большое, черное, похожее на статую человека. То была Смерть – Смерть с косой, окутанная в черный плащ; именно такая, какую он видел ее на картинах в костёлах.
Скелет осклабился, открывая рот, наполненный острыми, белыми зубьями. А потом направился к нему.
Кшиштоф почувствовал, что еще миг, и он сойдет с ума. А может, возможно, уже очутился в объятиях безумия?
Он отскочил в сторону. У него имелся лишь один шанс. Колодец! Прежде, чем клыки щелкнули у его шеи, он принял молниеносное решение – метнул факел прямиком в отвратительное, прогнившее лицо Смерти. Удар достиг цели. Огонь выпалил ей глаза; ослепленная бестия издала дикое, звериное рычание, а потом налетела прямо на Кшиштофа. Вилямовский отскочил к черному провалу в полу. Демон двигался за ним без какого-либо шума. Он был рядом. Еще мгновение, и наместник увидал, словно бы все вокруг замедлилось, край черной бездны у себя под ногами. Он прыгнул, когда в ноздри ударила гнилая вонь грибов и плесени.
Прыжок удался. Кшиштоф очутился на другой стороне колодца. Он пошатнулся, но нечеловеческим усилием удержал равновесие. Молниеносно развернулся и рубанул саблей атакующее его чудище. А оно, перед тем ослепленное, не заметило мрачной дыры колодца и свалилось в него, издав такое громкое рычание, что могло показаться, что своды вот-вот развалятся на куски. Смерть исчезла, но Кшиштоф ничего не услышал, никакого удара или всплеска, как будто бы у колодца вовсе не было дна. С бьющимся сердцем Вилямовский склонился над дырой, но почувствовал только лишь вонь разложения. И ничего не увидел. Только стоял.
И внезапно все вокруг него закружилось. Кшиштоф даже не знал, а имело ли место все случившееся на самом деле, или все это было горячечным бредом. Только сейчас до него дошло, насколько он измучен. Теперь ему хотелось оставить все за собой. Выбросить из головы. Просто-напросто, повернуться и уйти.
Он стоял в открытой двери. Просто стоял и глядел. Кровать скрипела от любовного возбуждения. Впервые в жизни Кшиштоф увидел, что плотская любовь может быть такой животной. Ладони наместника упали на торчащие за поясом пистоли. Он поглядел на то, что лежало на столе – остатки сваренной человеческой руки. Глядя на нее, он потянул спусковой крючок. Раздался грохот выстрела. Самуэль Рудзиньский внезапно замер, словно бы в момент любовного исполнения, а из его разбитой пулей головы потоками полилась кровь. Гусар свалился на бок…
Соня вскрикнула, с воплем выпуталась из-под мертвого тела. Она визжала во весь голос, когда Кшиштоф подходил к кровати. И он глядел на нее так страшно, так пронзающее, что женщина затряслась.
- Я только… только лишь… Мне хотелось есть… - выдавила из себя Соня.
- Зачем? – хрипло спросил Кшиштоф. – Зачем вы это сделали? Я… Я ради вас… Я думал. Любил тебя. Хотел для тебя… Вы были для меня единственной надеждой, единственной опорой.
- Но, Кшиштоф…
Тот выстрелил. Соня свалилась на подушки с пулей в сердце. И навечно замолкла.
"Никогда уже не убью женщину…".
Воздух перед Кшиштофом внезапно задрожал, словно в жаркий день, после чего перед мужчиной появился удлиненный, светло-коричневый силуэт. Конская голова, истекающая кровью из перерубленной шеи. Голова Злотого… Вилямовский молча глядел на нее.
- Конец тебе, пан наместник… - услышал он. – Не верил ты в то, что мы говорили… И все же, случилось. Ты снова такой же, как раньше. Ты убил женщину, хотя дал себе клятву, что никогда так не поступишь. Конец тебе. Все псу под хвост; все, что ты делал, делал напрасно. Проиграл, раз уже те, которых ты любил, тебе изменили…
- Кто ты такой… кто вы такие?
Голова оскалилась в кровавой усмешке.
- Мы – мертвые… Те самые мертвые, которые никуда не попали… Никуда… никуда… Мы питаемся вашим страхом, вашими страданиями и кровью. А еще тем, что убиваем в вас самое наилучшее. Нас называют по-разному. Для татар39 мы фереи, для русинов – упыри…
- А знаешь, что я тебе скажу… - Кшиштоф спокойно вытащил саблю из ножен, - знаю, что я проиграл, что меня предали те, в которых я верил. Вот только меня вы не сломили. Не изменили. Хотя я и проиграл, но делал, что мог, чтобы быть человеком, и по этой причине у меня не будет угрызений совести… И закончу я так, как сам хотел.
Голова задрожала. Она громко заржала, и в этом обезумевшем ржании звучали ярость, гнев и ненависть. Потом громко рыкнул и распахнул рот, наполненный белыми, острыми зубами. Голова продвинулась в сторону Кшиштофа, чтобы схватить его за руку, но в тот же миг наместник рубанул ее саблей. Что-то слабо вспыхнуло, и в тот же миг голова пропала.
Кшиштоф подошел к шкафу. Отцепил ножны от пояса и бросил их на пол. Взял из шкафа самую богатую делию и накинул ее на жупан. Теперь все было готово. Он направился к двери.
От его квартиры до крепостных стен было недалеко. Небо освещал ранний рассвет. Кшиштоф быстро прошел по улице до самых стен Кремля. Он знал, где находится большой пролом. Вступил на обломки и пошел дальше. Дальше. Дальше.
- Эй, мил'с'дарь, это куда ты?
Со всех сторон его окружило несколько ободранных фигур. Кто-то схватил наместника за руку. Его хотели задержать. Но тут кто-то глянул ему в лицо и взвизгул:
- Вы только на его глаза гляньте!
- Ради Бога, уйдите.
Те отскочили в стороны и разбежались. Кшиштоф шел. Он уже вступил на самую вершину стены и начал спускаться вниз по камням. На небе неспешно вставал день. Мрачное, хотя и солнечное, осеннее утро. Кшиштоф шел и шел. Теперь он уже находился за стенами. Перешел вброд мелкую речку Москву40 и направился в сторону видимых на другом берегу московитских передовых постов. Солнце так и не выглянуло из-за туч. А Кшиштоф шел. Шел как некто, принявший верное решение.
Наконец-то с другой стороны его заметили. Наместник увидел враждебные, бородатые лица Москвы. На него показывали пальцами. Не стреляли, ожидая, когда он подойдет ближе. А потом начали тихо выходить напротив. Кшиштоф шел. Он уже видел лица; остроконечные шлемы были покрыты чешуей инея, острия обнаженных сабель серебристо поблескивали в рассветных лучах. Кшиштоф шел.
- Veto! – прокричал он во весь голос.
- Печальная история, - вынес свой приговор дед Мурашко, когда Дыдыньский закончил свой рассказ. – Печальная, но, что хуже всего – правдивая. Знакомо мне, как оно было в Москве, и что там творилось. Ну да ладно, пьем здоровье пана Дыдыньского!
- Уж лучше выпьем за здоровье тех, кто погиб, защищая Речь Посполитую, - сказал на это Дыдыньский и поднялся. – Милостивые судари, пью за тех, кто пал в битвах, кто умер от ран, и их кости остались теперь там, за границами нашей державы. Они остались там с честью и в молчании…
Все, не говоря ни слова, выпили за это. Первым отозвался Боруцкий:
- Не все, - сказал он, - уважают шляхетскую честь. "Рукоять карабелы41 весьма ценится в Польше. Рукоять, соединяясь с клинком, образует крест, благословляющий рубаку. Вот только крест этот паны-братья чаще всего вздымают, совершая наезд на соседа. У многих на лезвии имеется надпись: "Бог, Честь и Отчизна". Вот только отчизна частенько бывает запятнана кровью от соседских ушей. Ну а честь польского шляхтича еще не остыла от горла взятой в неволю девки. Нет на свете другой страны, в которой царило бы большее своеволие. Ибо свободу любого шляхтича затопчет более богатый, а всякий из панов-братьев думает лишь о имении своем и деньгах, а не о Речи Посполитой…". Вот как оно пишет в своих книгах о нас немчура, мил'с'дари мои.
Де Кюсси задрожал. Откуда этот вот Боруцкий мог знать эти слова? Ведь "Описание Польского Королевства" еще не вышло в свет. Француз украдкой пощупал свою дорожную сумку, и хотя услышал шелест бумажных листов, это его никак не успокоило.
- А кто же это из немчуры написал?! – воскликнул Мурашко. – Порублю, как Господь мне мил! Уши обрежу, дай мне его только! А может ты его знаешь, пан кавалер? – обратился он к перетрусившему де Кюсси.
- Да отцепись ты от бедного француза, - сказал с другой стороны Дыдыньский. – У него и так душа в пятки ушла, что с нами выпивает. Лучше ты расскажи-ка нам какую-нибудь историю. Только повеселее, чем моя.
Мурашко задумался. Потом с размаху стукнул рукой по бедру и загоготал во весь голос.
- Ну хорошо, рассказу я вам историю молоденького одного шляхетки из саноцкого42, который раз на Мазовию попал, а там…
рассказ третий
ПОД ВЕСЕЛЫМ ВИСЕЛЬНИКОМ
Дождь тихо шелестел в деревьях по сторонам тракта. Смеркалось; лило второй день, так что дорога сделалась гадкой, мокрой, глинистой и размякшей. Попросту паскудной…
Яцек Дыдыньский поплотнее закутался в обшитую мехом делию. Стоял конец мая, а дожди лили уже вторую неделю. Всадник со злостью стряхнул с шапки водные капли. Великолепное перо цапли на ней приклеилось к меху рыси. Молодой шляхтич тихо выругался. Не любил он непогоды, не любил он, как всякий истинный русин, и Мазовии, по дорогам которой пришлось ему сейчас путешествовать. Ему всегда были противны курные хаты, как про себя называл он дворы, проживавшей здесь шляхты, вульгарные обычаи здешней замшелой провинции и не дающих проехать придурков, ужасно гордых тем, что посреди их бедной земли у них имеется такой великолепный город, как Варшава. В свою очередь, Дыдыньский предпочитал свой родимый Санок. По крайней мере, если там и побили какого-нибудь бездельника, староста и его подчиненные никогда не вмешивались в подобное дело чести. Зато в столице сразу же начинались вопли и гвалт.
Неожиданно шляхтич придержал коня. По правой стороне, в лемму, увидел он какую-то поляну. Ему показалось, будто бы там мелькнула некая светлая фигура, нечто огромное, что тут же растворилось в темноте между стволами деревьев. Дыдыньский нащупал пистоль за пазухой. Он надеялся, что он, по крайней мере, не промок.
- Что происходит? – тихо спросил едущий сзади Чебей. Поглядел по сторонам, но даже он, опытный липек43, не смог пронзить взглядом темноту. – Волки?
- Что-то другое, - шепнул в ответ Дыдыньский. – Крупное. Может, человек?
- Проверим.
Они осторожно повернули коней в бок. Выехали на небольшую полянку. Здесь было темно; жеребец Дыдыньского беспокойно дернул удила, тревожно фыркнул.
- Ничего тут нет… - буркнул шляхтич.
Он склонился и вот тут заметил под копытами коня крупную, заросшую зельем яму. А в траве увидал блеск костей. Шляхтич спрыгнул с коня, склонился над ямой. Было настолько темно, что он едва-едва видел мокрые папоротники рядом со своим лицом. Дыдыньский поднял крупную кость и поднес ее к глазам. В слабом отблеске заката он увидал на ней темные пятна. Кровь.. Вот только чья: человеческая или звериная? Сложно было судить, уж слишком темно. Неожиданно он замер. Что-то не понравилось ему в кости, которую держал в руке. Она была сломана. Как-то странно размозженная. Что-то это ему напомнило. Ну да… Очень давно он видел, как слуги палача выбрасывали из старого колодца под виселицей останки жертв. Там тоже имелись точно так же размозженные кости: останки голеней тех осужденных, которых подвергли колесованию.
Дыдыньский отбросил кость. Потом сунул руку в останки и какое-то время искал. Наконец его пальцы нащупали небольшой металлический предмет. Он поднес его к глазам. Шляхетский перстень. К гербу даже и не присматривался: слишком мало было света.
- И что там было, пан? – спросил Чебей.
Дыдыньский вскочил в седло. Повернул коня в сторону тракта.
- Кости, - тихо ответил он. – Вот только какие: не знаю. Слишком темно. А еще нашел перстень. Похоже, что шляхетский. Ладно, Чебей, поехали.
Лес вскоре закончился. Перед Дыдыньским и Чебеем неожиданно открылось обширное пустое пространство – просто-напросто, заросшее сорными растениями поле. Дождь вовсе даже и не переставал падать, наоборот – из мороси он перешел в ливень. По сторонам практически ничего не было видно. Дыдыньский подумал, что весьма пригодилась бы какая-нибудь корчма.
И действительно, корчма поблизости имелась. Очень скоро молодой шляхтич заметил где-то в поле тусклый, желтоватый огонек. Он тут же подогнал коня и вскоре, вместе с Чебеем, они очутились перед мрачным, крытым соломенной стрехой домом. Подобного рода постоялых домов в Червонной Руси, откуда родом был шляхтич, довольно таки мало. Постоялый двор – крупный, с просторными помещениями – выглядел гораздо лучше, чем многие шляхетские дворища в Мазовии. В темноте, царящей перед корчмой, Дыдыньский с трудом смог прочитать выцветшую вывеску. А называлась корчма "Под веселым Висельником". Название, возможно, и не было слишком обещающим, как он сам того бы хотел, шляхтич соскочил с коня, после чего начал валить кулаком в окованные железом ворота.
- Чего там!? – отозвался с другой стороны грубый, неприятный голос. – Кто там еще?
- Гости!
- Какие еще гости?
- Благородно рожденные, пан корчмарь!
Прошло какое-то время, прежде чем ворота несколько раскрылись. В щели блеснул свет, и вот в его сиянии пан Яцек увидел черное, расширяющееся вроде лейки дуло мушкетона.
- Корчмарь, позаботься о наших конях! – буркнул Дыдыньский, немного смущенный таким неожиданным приветствием. В щели над дулом мелькнула бородатая и мрачная рожа хозяина.
- Сколько вас там, пан шляхтич?
- Двое.
Дверь раскрылась чуть шире, и Дыдыньский просто онемел. Корчмарь превышал его на добрые две головы. Широкий в плечах, словно медведь, он походил на самую настоящую гору мышц. Глядя на хозяина корчмы, Дыдыньский в полной мере понимал, а зачем были изобретены тяжелые мушкеты, мушкетоны и короткие пистоли морской пехоты, хотя, с другой стороны, ему казалось, что с этим великаном мог бы справиться только лишь фальконет44, набитый по полной мере обрезками металла. Мощное брюхо корчмаря сразу же заставляло вспомнить о пивной бочке. Обтягивающий его фартук казался окровавленным. У самого же хозяина постоялого дворя был настолько мрачный вид, что у Дыдыньского сложилось впечатление, что от фигуры великана потягивает неуловимым, ледовым холодом.
- Ясек, а займись кА конями… панов!
Последнее слово корчмарь произнес вроде как с иронией, но, возможно, так только казалось.
- Ааа… Ааа… - раздалось сзади. Мимо корчмаря протиснулся хромающий подросток с длинными черными волосами. – Ааа…
- А вас, милостивые судари, прошу вовнутрь!
Дыдыньский отдал поводья слуге. Корчмарь сдвинулся в проходе, пропустил его в сени и показал на открытую дверь. Шляхтич вошел в мрачное помещение, освещенное только лишь желтоватым светом масляной лампы. И сразу же молодому человеку бросился в глаза царящий здесь бардак. Столы и стойку покрывал толстый слой пыли, в углах свисали пряди паутины. Стоящая на стойке посуда была немытой. Дыдыньский обменялся с Чебеем короткими взглядами. Корчма перестала ему нравиться уже с первого взгляда. Но за окнами лил дождь, в дымовой трубе выл ветер. Так что он предпочитал эту грязную конуру, чем ночлег где-то в поле.
- Подай нам меду и чего-нибудь горячего поесть, - буркнул Яцек. – И побыстрее…
- Меду? Могу принести еще кое-чего другого…
- Подай водки. Мы быстрее разогреемся!
- Какой водки подать, пан? – спросил корчмарь настолько мрачным голосом, что Дыдыньский даже вздрогнул. – Разные они у меня…
- Какие, к примеру?
- Висельная, колесовальная, костяшная, черепушная, дыбная и выжигательная. Все по моей собственной рецептуре!
- Гмм… Что-то слишком много того, - заметил Чебей, явно сбитый с толку. – И как человек чувствует себя после такой вот висельной?
- Всякого над землей повесит, и он болтаться начнет.
- Ну а колесовальная?
- Так поломает, что и дружки домой не отнесут.
- Ладно, а костяшная? – спросил Дыдыньский. – Может, то такая черная мазь, которую под Кросно добывают? Мужики ею оси своих возов смазывают, а иногда и пьют. Вот только, от нее и кони можно двинуть.
- Настолько крепкая, что от человека только кости и остаются. В Кракове ее еще некромантской зовут. А после черепушной у многих голова болела сильнее, чем у отрубленной на палаческой колоде.
- Ну а дыбная?
- Она, - корчмарь усмехнулся, вроде как и легонько, но жестоко, - в моей корчме любого человека навечно оставит…
Дыдыньский ничего не сказал. Но слова эти, странным образом ему не нравились.
- Тогда, корчмарь, принеси костяшной. По крайней мере, кости нам разогреет. И меду.
- Обязательно.
Хозяин повернулся и исчез за дверью. Чебей склонился к уху своего пана.
- Оно поосторожней надо быть… - прошептал он. – Ненадежный этот человек какой-то…
Дыдыньский кивнул. Толстый корчмарь появился вновь, на сей раз неся под мышкой глиняную бутыль с медом, а в руке баклагу с водкой. Он поставил на стол две чарки и стаканы, потом наполнил их.
Выпили. Водка была крепкая и сильно жгла небо. Сложно было почувствовать, было ли в нее чего-то добавлено. Нечто такое, как внезапно подумал Дыдыньский, что и вправду делало такое, что от человека оставались одни кости. Кости, захороненные в лесной яме…
- Пейте, пейте, господа! – призывал корчмарь.
Дыдыньский осторожно попробовал мед и замер. В добром двойняке он почувствовал какую-то примесь. То ли пряность, то ли какую-то другую приправу. Он отнял недопитый стакан от губ. Поглядел на корчмаря. Тот стоял неподвижно, вглядываясь в пьющих, загораживая дорогу к двери. Дыдыньский пожалел, что оставил пистоль в седельной сумке. С ним была только лишь сабля. Корчмарь толстый, движется медленно, подумал он… А может кинжалом?... Вот только шляхтич опасался, что в случае стычки холодное оружие может оказаться неэффективным. Это же какой удар нужно провести, чтобы пробиться сквозь столь толстый слой сала и мышц?
Он заговорщически подмигнул Чебею. Липек знак понял и свой мед не допил. Увидав это, корчмарь беспокойно зашевелился. Неужели в меду что-то было? Дыдыньский предпочитал не рисковать.
- Давай еду, хозяин. Чего у тебя там имеется горячего?
.- Кролик по-палачески, капуста обыкновенная, капуста, четвертованная мясом, кролик потрошенный с кашей, колбаса… белая как скелет, колбаска обычная, дичь такая и дичь по-палачески.
- Даже столько? – удивился Дыдыньский. – Тогда принеси кролика по-палачески…
Корчмарь не спеша отправился на кухню. Молодой шляхтич глянул на слугу татарина.
- Будь внимателен, Чебей. Странные вещи в этой корчме творятся.
- Кровь на полу. Глянь! – шепнул тот в ответ.
Дыдыньский внимательно присмотрелся к пыльным, потрескавшимся доскам. И действительно, от стола, за которым они сидели, к двери тянулась дорожка едва видимых красных пятнышек. Словно бы туда несли кого-то, истекающего кровью. Пан Яцек в очередной раз вспомнил кости, которые обнаружил в лесной яме. Корчма перестала ему нравиться уже совершенно.
- Ааа… Ааа…
Вошел Ясек, неся миску с жареным мясом. Кролик по-палачески выглядел нормально - самый обыкновенный, приготовленный на вертеле. Вот только голову отрубили и положили с тушкой. Дыдыньский попробовал мясо. Замечательное, приправленное шафраном и кореньями.
- Ааа… Ааааа…
Шляхтич присмотрелся к немому. Когда Ясек отрыл рот, Дыдыньский увидел там лишь несколько почерневших зубов и багровую, пустую яму. У слуги не было языка. Вероятно, его вырвали клещами за какую-то провинность.
- Что, пан, не по вкусу вам?!!!
Этот вопрос был задан таким голосом, что Дыдыньский чуть не упустил ножку, которую держал в руке. Корчмарь возник рядом беззвучно и совершенно неожиданно, присматриваясь к едящим странно прищуренными глазами.
- Милостивый пан меду совсем мало выпил! – загудел он. – А ведь у меня самый знаменитый мед во всем груецком повете! Ясь, подлей-ка пану!
- Аааа… Аааа…
Хочешь – не хочешь, пан Яцек отпил. Вновь в его голове проклюнулось подозрение, что мед отравлен. Корчмарь что-то шепнул Ясю на ухо, и тот, прихрамывая, вышел.
- А почему это ваш слуга ничего не говорит? – спросил Яцек.
-Немой с рождения, - с неохотой буркнул корчмарь.
- Чебей неожиданно поднялся.
- Где тут у вас отхожее место?
- А на задах. Через корчму перейти надо.
- Выпейте с нами, хозяин! – сказал Дыдыньский, желая отвлечь корчмаря. Липек не спеша направился к двери. Движения его не выдавали волнения, только на самом деле он всматривался в видневшиеся на полу следы разбрызгавшейся крови. След был даже слишком уж четким, чтобы его можно было потерять. Выйдя из большого помещения, Чебей очутился в проходящем через всю корчму коридоре, что вел от главных ворот в помещение для повозок на задах. Прямо напротив дверей, ведущих в столовую часть, у него были двери, ведущие в кухню, когда же он повернул к возовне, справа прошел еще одну дверь – открытые в комнатку, где заметил покрытые шкурами лавки. Прямо напротив них, по левой стороне, имелся вход в какое-то другое помещение. Именно туда вел таинственный след, слагающийся из кровавых капель. Туда, наверняка, и затащили тело.
Чебей осторожно коснулся ручки. Нажал… но тут же что-то вырвало ее у него из пальцев. Дверь неожиданно открылась. За ней, похоже, была кладовая – небольшое темное помещение, заставленное бочками, мешками, запиханное свисающими с потолка окороками и связками копченой колбасы. Но сразу же за порогом стоял глупый Ясь с окровавленным тесаком в руке. Чебей замер.
- Аааа… Аааа…
Татарин молниеносно вытащил саблю. Он отступил, но слуга стоял, словно вкопанный. Но вот Чебей вдруг почувствовал, что спина его коснулась чего-то мягкого и холодного, чего-то такого, которое никак не собиралось поддаваться и сопротивлялось…
…то был живот корчмаря. Корчмарь стоял за Чебеем, в его руке была окованная дубинка.
- Ты что же, пан, хотел туда в нужник идти?
- Дорогу спутал… На задах же должен был находиться…
- Эй, хозяин! Ты так и не ответил на мой вопрос! – раздался голос Дыдыньского.
Молодой шляхтич стоял в дверях, которые вели в столовое помещение. Его правая рука небрежно опиралась на рукояти черной, гусарской сабли.
- А вот скажи мне, почтенный, отчего это у тебя такие палаческие блюда? То с виселицы, то прямо из-под топора, как этот твой кролик…
- Зовут меня пан, Томаш Воля, и занимаюсь я палаческим ремеслом, - тихо ответил корчмарь. – Я самый старший субтортор45 из Равы. В самой Варшаве головы рубил… Это я казака Наливайко на кол сажал46, отчего потом в Варшаве предместье Наливки взялось…
Чебей мрачно осклабился. Мало того, что корчмарь странный, так еще и палач… да, для одной ночи этого было решительно много.
- Так где тот нужник? – смиренно спросил он.
- В конюшне, - буркнул в ответ корчмарь-палач. – Я же говорил, на задах.
- А мне покажи, где я спать буду.
- Хорошо, мой пан. Только, если можно просить, ночью не лазьте. А то у меня много, - тихо сообщил он, - очень много работы…
- Мы оба рассуждаем одинаково, - сказал Дыдыньский. Всесте ч Чебеем он сидел на лавках в большом помещении. На столе горела свеча, отбрасывая на стены размазанные тени. – Что он убивает гостей.
- У нас пока что нет уверенности, - ответил ему татарин. – Но что станем делать? Бежим отсюда и даем знать старосте?
- С ума сошел или что? Я, Дыдыньский, самый знаменитый рубака Саноцкого воеводства, должен бежать перед первым попавшимся городским, да еще и палачом?!
- Так здоровый же, как медведь…
- И что. Следует убедиться, что это за птица. Ты подслушал у двери, чего он там делает?
- Пошел в кладовую. Я слышал шаги. А потом что-то творилось внизу, как бы не в подполе. А тот кровавый след вел как раз в кладовку.
Дыдыньский какое-то время молчал, а потом вдруг замер. Где-то, непонятно где, но уж наверняка в корчме, раздался неожиданный стон. Тихое, мяукающее стенание, которое могло издать из себя только лишь существо, испытывающее чудовищную, страшную боль. То был скулеж кого-то страдающего. Стон утих, но через мгновение раздался снова.
- Что это?! – чуть ли не выкрикнул Чебей.
- Тихо… - шепнул Дыдыньский. – Жертва корчмаря? Да нет же, невозможно. Хотя?...
Чебей снова прижал ухо к двери.
- Он, господин, наверняка отправился спать. Я слышал, как он возвращался в кухню. А вот теперь… кто-то приоткрыл ворота… Кто-то вышел из корчмы.
- Точно? Но кто? Корчмарь? – допытывался Дыдыньский.
- Возможно?
Чебей отскочил от двери. Он подошел к окну и раскрыл ставни. В помещение тут же ворвались ветер с дождем. Пламя свечи затрепетало и погасло. Шум дождя усилился. Во дворе безумствовала буря.
- Чебей, - прошептал Дыдыньский. – Иди за ним. В корчме два человека: палач и Ясь. Погляди, кто это такой. Я же попробую попасть в подвал. Мы должны выяснить, что здесь творится. Иди!
Дверь в кладовую была закрыта. Какое-то время Дыдыньский пытался вырвать замок из дерева, но тот был закреплен настолько крепко, что все усилия завершились неудачей. Не было иного пути, как попытаться отыскать ключ. Но где мог он быть? Наверняка у пояса хозяина. А это означало, что вначале его следовало вытащить у корчмаря-палача.
Шляхтич направился в кухню. Он замер, услышав доносящийся оттуда мрачный храп. Корчмарь спал. Дыдыньский осторожно толкнул дверь. К счастью, она не была закрыта, зато ужасно заскрипела.
- Мммм… Ясь, подтягивай веревки! – пробурчал во сне хозяин. – Сильнее, ломай ему кости…
Дыдыньский осторожно осмотрелся по сторонам. В кухне было темно, только отблеск багровых углей в очаге рассеивал мрак. Стены помещения были обвешаны тесаками, ножами и пучками трав. Очень миленькая коллекция. Дыдыньский начал размышлять над тем, а каким образом воспользовался бы ею корчмарь, если бы прямо сейчас проснулся.
Великан-корчмарь спал на лавке, прикрывшись медвежьей шкурой. На его мускулистом плече молодой шляхтич заметил знак палача: вытатуированные колесо и виселицу. Дыдыньский начал выискивать взглядом кольцо с ключами, которое перед тем заметил на поясе палача. Есть… Кольцо было подвешено на крючке, на стенке, вот только дорогу к нему, путь между печью и стеной корчмы загораживала лавка со спящим палачом.
Дыдыньский задумался над тем, что же делать. Про то, чтобы переступить лавку, не могло быть и речи. Корчмарь был настолько толстым, что Дыдыньский наверняка застрял бы на его громадном брюхе с расставленными ногами, словно гулящая девка на пузе клиента. Но как тогда достать ключи? Но как же тогда достать ключи? Перескочить его? Так это сразу же разбудило бы толстяка.
Шляхтич опустился на колени. К счастью, он мог бы пролезть под лавкой. Он начал острожное перемещение. Когда пролезал под корчмарем, внезапно представил, а что случилось, если бы лавка неожиданно треснула? Что же, ему было бы легче, чем под действием палаческих тисков.
- И теперь тяни сухожилия… - проурчал спящий.
Дыдыньский на мгновение замер. Придерживая саблю, чтобы та не звякнула, он пролез под лавкой. Одним прыжком добрался до стены… схватил ключи и…
…палач повернулся на другой бок. Дыдыньский чуть не вскрикнул. Но хозяин так и не проснулся, продолжая спать. Молодой шляхтич поспешно пролез под давкой еще раз, а потом осторожненько отступил в темный коридор. Сердце колотилось в груди.
Чебей отскочил под стену и осторожно придвинулся к главным дверям корчмы. Несмотря на ливень, он видел очертания деревьев вокруг постоялого двора. Кто-то шел в сторону леса: сгорбившаяся, плохо различимая фигура. На спине она несла что-то тяжелое. Похоже, мешок…
Татарин осторожно последовал за незнакомцем. Похоже, что это был немой Ясь. Выходит, палач остался в доме. Чебей вздохнул с облегчением и осторожно вошел в чащобу. Теперь ему даже не нужно было петлять. Тропа, по которой шел незнакомец, вела совершенно прямо. Но в лесу было так темно, что он ничего не видел даже в шаге от себя. Дождь и стекающая с деревьев вода промочили его до сухой нитки. Уже после нескольких шагов сорочка начала клеиться к телу.
Путешествие длилось довольно долго. Чебей уже почти ничего не видел. Он надеялся на то, что немой не сбился с тропы, или, наоборот, он сознательно затягивает его дальше в лес.
Неожиданно липек вышел на небольшую поляну. Сквозь спутанные ветви деревьев сюда пробивалось чуть больше света. Благодаря этому, Чебей заметил, что на другом конце кто-то стоит. Мрачная, высокая фигура, покрытая темным плащом… Татарин достал саблю и осторожно начал подходить ближе. Ветер колыхнул ветвями деревьев, фигура несколько пошевелилась. Незнакомец ожидал его здесь. И это не был Ясь… Кто-то чужой. Вот только кто?
Чебей подошел поближе. Неспешно, спокойно. Незнакомец шевельнулся, похоже, вытянул руку, желая его схватить. И тут липек прыгнул, нанося режущий удар наотмашь. Промахнулся, поскольку никакого сопротивления лезвие не встретило. Зато что-то с огромной силой укололо его в лоб, проехало по бритой голове, оставляя влагу. Это могло быть только лезвие сабли или палаша… Чебей отскочил в сторону, упал и перекатился под ближайшее дерево. Вот только незнакомец остался там же, где и стоял. Чебей почувствовал, как тяжелые, крупные капли жидкости начинают стекать ему на лицо. И это должна была быть кровь…Он осторожно коснулся пальцами лба и… обомлел. Он не был ранен. С ним вообще ничего не случилось. Татарин, весь в грязи, медленно поднялся, а потом подошел к таинственной фигуре и пронзил ее саблей. Оружие прошло навылет, сопротивление был минимальным. Чебей вытянул руку и почувствовал острые, колющие иголки. Только сейчас до него дошло, кто был его противником, что только что он чуть не рассек куст можжевельника…
- Бисмиллах, - прошептал липек.
Весь на нервах, он пошел дальше по тропе. Вскоре деревья вновь расступились. На этом пустом пространстве тоже было чуть светлее, чем в лесу. Чебей распознал поляну, на которой они открыли яму с размозженными костями. Осторожно склонился над ней и заметил, что на краю насыпи появились новые, покрытые кровью кости голеней…И только Ясь, никто иной, и бросил их в яму.
Татарин осмотрелся по сторонам, только немого слуги нигде не увидел. Потому обернулся и быстрым шагом направился в сторону корчмы.
Дыдыньский очень осторожно открыл дверь. Ключ скрежетнул в замке. Пан Яцек с беспокойством обернулся, но из спокойное дыхание корчмаря все так же доносилось из кухни. Входя в кладовую, он присветил себе факелом. Помещение было небольшим, вытянутым, с низким потолком. Со стен свисали шматы мяса и сала. Кровавый след, по которому он шел, сворачивал направо. Возле самой двери Дыдыньский заметил большую дубовую плаху и воткнутый в нее окровавленный топор.
Молодой шляхтич не спеша подошел к стене. Кровавый след заканчивался у небольшого люка в полу. Когда Дыдыньский нагнулся над ним, он вновь услышал пронизывающий, но тихий плач или стон, который мог исходить из уст только человека, подвергнутого ужаснейшим мукам. Яцек не знал, что найдет внизу. Тела убитых? Четвертованные человеческие останки? Но в одном он был уверен – какая-то из жертв чудовищного корчмаря еще жила. И ей необходимо было помочь. Понятное дело, Дыдыньский не думал, что за таинственным люком он обнаружит плененную даму, тем более – девственницу, ведь этих последних в Речи Посполитой Был уже весьма мало, но он чувствовал, что войти туда необходимо. Когда он осторожно поднял тяжелую крышку, то заметил ведущие вниз ступени. Он осторожно начал спускаться по ним и добрался до небольшой, запертой на засов дверки.
- Аууууу… Двауууу… - отозвалось оттуда.
Сердце Дыдыньского забилось сильнее; он осторожно отодвинул засов, а потом толкнул дверь…
Помещение, в которое вошел, походило на камеру пыток. На стенах висели связки бичей, батогов и нагаек. На средине помещения находилось большое деревянное ложе, а рядом с ним – винты, дыбы, ремни и палаческие клещи. На почетном месте располагались испанские сапожки, которые, вне всякого сомнения, не служили для украшения ножек прекрасных дам. В самом углу комнаты стояла клетка со скелетом.
Когда шляхтич входил, стоны неожиданно прекратились. В щелку открытой двери метнулась кошка… Дыдыньский в изумлении осмотрелся. Он и не ожидал, что источником таинственных звуков может быть животное… На полу он заметил следы крови, ведущие в угол. Подошел туда… Опирающийся о стену мешок, набитый чем-то мягким, весь был в кровавых пятнах. Через голову Дыдыньского промелькнула мысль, что там человеческие головы, но когда развязал шнурок, заметил лежащего на самом верху мертвого кролика по-палачески, то есть, обезглавленного.
- И что ты, милостивый пан, делаешь тут?! – прозвучал голос, подобный отдаленному раскату грома.
Дыдыньский обернулся в двери, ведущей в камеру пыток, стоял палач, держащий в руке тесак. Пан Яцек уже не сомневался, что в худшей переделке он не был уже давненько.
- Я-то думал, что это вор! – буркнул корчмарь. – И никогда бы не подумал, что шляхтич в чужую кладовую войти способен, да еще и в чужих вещах копаться! И зачем ты, милостивый сударь, мою кошку Пистолю выпустил?! А теперь с котятами вернется!
Дыдыньский молчал. Он отступил, оперся о пыточное ложе, а затем решительно извлек из ножен саблю.
- Давненько не рубил я шляхетской головы!
- Господин, господи, вы где! – прозвучал вверху зов Чебея.
Дыдыньский облегченно вздохнул. На лестнице загудели тяжелые шаги, за спиной палача появился липек, держащий по пистолету в каждой руке.
- Ну что ж, хозяин, - буркнул Дыдыньский. – Похоже, что мы ошиблись. Извини. А теперь нам самый раз поблагодарить за гостеприимство.
Они долго стояли над ямой, которую обнаружили ранее в лесу. Дождь уже не шел. Взошло солнце, только утро было туманным и сырым. Дыдыньский хмуро глядел себе под ноги, останавливая взгляды на костях кроликов, зайцев и домашнего скота, валявшихся в грязи. Здесь не было ни единой человеческой косточки.
- Черт подери, Чебей. Как мы могли так ошибиться?
Липек ничего не отвечал. Дыдыньский повернул коня и поехал далее по дороге. Он надеялся, что все это дело не разойдется по округе и не доберется до Санокского воеводства. Ведь это могло сильно повредить его репутации. Ехал он медленно, но даже и не заметил небольшого, заросшего травой надгробия, укрытого между густыми кустами. Только Чебей заметил каменную табличку на могиле.
Ему едва удалось прочесть наполовину затертую надпись. Томаш Воля… Татарину показалось, что это им и фамилию он уже где-то слышал.
Ранним вечером палач снова спустился в свой любимый подвал. Он надеялся, что никакой непрошенный гость ему уже не помешает. Палач поудобнее уселся у пыточного ложа, а потом из окровавленного мешка, из-под тушек кроликов извлек то, что еще оставалось от Хвостика. Несчастный купец родился, похоже, под несчастливой звездой, раз всего лишь пару дней назад появился в его корчме. Корчмарь тщательно осмотрел кости и печенку, а потом взял кинжал, долото и молоток. Внутри костей имелось нечто такое, что уже более сотни лет оказывалось для него наиболее ценным: костный мозг. Брошенный в алхимический отвар Красной Тинктуры он придавал ей небывалую силу. А для палача это означало попросту больше жизни. Да, теперь у корчмаря и вправду было много работы.
Месье де Кюсси протер затуманенные глаза. Мед глубоко проник в его жилы. Бертран чувствовал тепло внутри себя, а стены корчмы ходили ходуном. Он глянул на четверых своих товарищей, поочередно вглядываясь в Боруцкого, Дыдыньского и Мурашко… Сейчас же за столом сидел кто-то еще; некто, прибытия которого Бертран не заметил. Сейчас, в пьяном угаре он глянул на незнакомца, высокого, темноволосого шляхтича, с лицом, обезображенным шрамом. Лицо недавно прибывшего было красным; у него был огромный живот, глаза набежали кровью. С самого первого взгляда он выглядел опытным почитателем медов, пива и водки; само его пухо приводило на ум пивной бочонок.
- Хе-хе-хе, а наш господин де Кюсси в себя пришел. Наш липец все-таки вас победил. Месье даже не дождался до конца истории пана Дыдыньского. Тогда сейчас венгерского выпьем. Эй, жид, - крикнул он настолько зычно, что затрясся потолок, - вина неси и немедленно. И шевелись, сучий сын!
- Познакомься, мил'с'дарь с нашим милым товарищем, - засмеялся Мурашко с другой стороны. – Это месье Бертран де Кюсси, а это милостивый сударь Петр Борейко, каштелян47 завихойский, величайший во всей Речи Посполитой пьяница!
- Очень мило было познакомиться с вашей милостью. А теперь – пей до дна, - воскликнул Борейко, когда еврей налил им вина в оловянные кубки. – Здоровье ваше в рожи наши! Бах! Бах – воскликнул он и одним глотком заглотал содержимое своего кубка.
- Таких выпивох мало где найдешь! – обратился Боруцкий к французу. – Ваша милость шевалье, как сам видишь, нет тут среди нас никаких почтенных людей, никаких рыцарей без страха и упрека или богобоязненных гречкосеев, которые, лишь только выпьют слишком много, или девку на сене расстелют, или же в костеле неделю крестом валяются с конопляной веревкой на шее. Мы тут сплошные забияки и пьяницы. Ты приехал описывать Речь Посполитую, так что послушай наши россказни. Рассказы достойны старых пьянчуг. А теперь, выпьем, во имя Божье!
- Так точно! До дна! – скомандовал Мурашко.
Выпили очередной тост. Де Кюсси уже и не считал, который это. Он уже был хорошенько выпившим, но не знал, что делать. А позади казаки Мурашко начали дудеть в чеканики танцевать на досках, стуча по полу подкованными сапожищами.
- Рихтуй воронку, бомба, - рявкнул Борейко прямиком в ухо француза. – Когда пьянь пройдет, ты должен будешь заглатывать на все сто.
Де Кюсси вытаращил глаза. Вообще-то он немножко в польском языке уже разбирался, но даже врожденный талант к языкам не помог ему понять того, что сказал Борейко.
- До дна пей, пьяница! – выкрикнул с другого конца стола Мурашко. – Чего? Языка пьяниц не знаешь?
- Откуда ему, немчуре, - махнул рукой Борейко. – А добавьте-ка, пан Мурашко. Теперь, как думаю, моя очередь. Так что пущай послушает, какой будет моя история.
Де Кюсси вновь подставил ухо. Хотя мед и крепкое вино ударили ему в голову, он четко слышал произносимые толстяком слова.
рассказ четвертый
ПАН НЕВЯРОВСКИЙ
Лезвие сабли блеснуло в лучах заходящего солнца…
Пан Доминик Вольский в последний раз протер клинок пропитанной жиром тряпкой. Глянул под свет. Острие оружия было гладким и блестящим. Черная сабля… Перо, пята, стройный изгиб клинка, ниже крестовина, скоба, палюх48. Рукоять и оправа – черно-золотые. Все блестело, так что он с удовольствием скрыл оружие в ножнах, затем поглядел на своего товарища: не слишком высокого темноволосого шляхтича с неровно подстриженными усами.
- Пора уже ехать, пан Невяровский, - тихо буркнул он. Не говоря ни слова, компаньон вскочил на своего вороного коня и кольнул его бока шпорами. Вольский сделал то же самое: быстро схватился за переднюю и заднюю луку, подтянулся и, не пользуясь стременами, уселся в седле. Затем двинулся за Невяровским, а догнав его, помчал галопом.
Они спустились с холма. Кони скакали по пыльной, сожженной солнцем дороге. Стоял уже вечер жаркого весеннего дня. Из низин и оврагов со стороны Днестра подтягивался серый полумрак. Всадники промчались мимо застывших в предвечерней тишине, покрытых цветением садов, съехали с возвышенности и углубились в долину. До корчмы было уже недалеко. Вскоре за деревьями им стала видна соломенная крыша постоялого двора. Корчма была большая, какими обычно и бывают подобные заведения в Маалопольше, с проездом посредине и низкой конюшней позади. Вольский бросил подбежавшему слуге грош и спрыгнул на землю. Находящийся рядом Невяровский схватил рукоять сабли и послабил оружие в ножнах. Оба всадника надеялись на то, что корчма будет пустой. А если нет – что же, тогда нужно было сделать так, чтобы она опустела. В последнее время с этим никаких проблем не было.
Когда оба шляхтича толкнули дверь, встали на пороге и огляделись по сторонам, смех и говор бесед практически сразу же замолкли. Невяровский из-под наполовину прикрытых век пригляделся к нескольким малопоместным шляхтичам, которые пили пиво в углу. Те поняли его без лишних слов. Поднялись, даже не допив свое пиво, и быстро направились к двери.
Тем временем Вольский повернулся в сторону центра помещения. Здесь тоже сидело несколько гостей. И здесь тоже могли начаться сложности. За залитым пивом столом заседал пожилой шляхтич с сожженным солнцем лицом, а с ним трое его товарищей. Невяровский подошел поближе; увидел длинные, буйные усы незнакомца, шрам над левой бровью и багровую от пьянки морду. Рядом с пивной кружкой, в которую помещалось половина гарнца49, рядом с правой рукой шляхтича лежал соболий колпак, украшенный подвесом и – непонятно зачем – еще и тремя , как будто было недостаточно одного.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги