Рассказы из Диких Полей

- А мил'с'дарь чего? – презрительным тоном начал Вольский. – Вали отсюда, причем - немедленно!

Незнакомец неспешно поднял взгляд над кружкой, наполненной пенистым напитком и грозно поглядел на Невяровского с Вольским.

- Ты это мне сказал, молокосос? – спроси он сквозь стиснутые зубы. – Мне, ясновельможному Якубу Кжешу?!

Невяровский даже не глядел на него. Свой взгляд он сконцентрировал на трех товарищах старика… Хотя они и не выглядели калеками, но за сабли не хватались, сидели спокойно, в то время, как толстяк пенился от злости.

- Так что, невежа, пойдешь прочь?! – спросил Вольский с издевкой. – Нам таких собутыльников и даром не надо!

Кжеш сорвался с лавки, хватаясь за саблю. Но, прежде чем он успел извлечь ее из ножен, чуткий словно рысь Невяровский подскочил ближе. Его крепкая будто сталь рука удержала тянущуюся к оружию руку скандалиста. Другой рукой молодой шляхтич схватил подбритую голову Кжеша и с размаху врезал ею в стол. Толстяк вскрикнул, завыл от боли, когда из разбитых носа и губ потекла кровь; он еще хотел сопротивляться, но Невяровский выкрутил его левую руку назад и вытащил шляхтича из-за стола, перевернув при этом лавку. А потом подпихнул в сторону двери, прибавив на прощание приятельский пинок в зад. Кжеш полетел к выходу, словно пуля, выстрелянная из аркебузы, стукнулся башкой в доски и исчез в сенях.

Невяровский повернулся к товарищам пана Кжеша по столу. Те вытащили сабли, но атаковать не осмеливались, стояли, словно тупые бараны, не понимая того, что могло произойти. Взгляд Невяровского был пустым, чудовищно пустым и насмешливым.

Движением головы Вольский указал на дверь. Троица неуверенно переглянулась, потом быстренько направилась к выходу.

Невяровский расселся на лавке. Вольский кивнул корчмарю до сих пор предусмотрительно прячущемуся за стойкой. Старый еврей Мошко Липтак, прозванный еще и Иудой за то, что приписывал лишние отметки о долгах выпивохам, быстренько прибежал к своим вельможным гостям.

- Меду! – процедил сквозь зубы Вольский. – И если принесешь что-либо, ниже двойняка, повиснешь!

Еврей бросился в кладовую. Невяровский лениво поглядел на него и потянулся, что твой кот…

- Боится нас… Штаны, наверное, полные наложил. – Он презрительно сплюнул. – Странно, что мы с тобой возбуждаем только страх… Только его… Все в нас умерло, кроме одного этого…

- Ты чего это так жида жалеешь, пан Невяровский?

- Потому что когда-то, - могло показаться, что это слово он произнес ,- когда-то все это меня веселило. Это сколько уже лет прошло, как мы познакомились? Двенадцать минуло?

- Будет еще и сто двенадцать.

-И все боятся к нам цепляться. Подумать только. Пара характерников⁵⁰…

- Кжеш попробовал.

- Потому что пьяный и нездешний… Опять же – инфамис.

- Мало в последнее время осталось инфамисов на Червонной Руси. Все отчаянные гуляки погибли на Волощине, под Сасовым Рогом⁵¹. Отправились на Молдавию с паном Потоцким и кончили вот как, - пан Доминик провел ладонью по шее.

Быстренько присеменил Мошко. Ему уже были известны способности своих гостей, поэтому он тащил пузатую бутыль с золотистым напитком и две оловянных кружки. И сразу же наполнил их до краев.

- Пройдох всегда хватало. Сам я под Яслом⁵² встретил господ Дыдыньских. Охотились они на какого-то Каменецкого. Веселый молодой человек… Сын подольского воеводы. Вот подумай, ваша милость, пан отец сплавлял по Дунайцу зерно в Гданьск и послал с товаром сына. Сын там все продал, вот только с дукатами уже домой не вернулся, - буркнул Невяровский и подкрутил ус. Его не слишком толстая, но крепкая рука выдвинулась из рукава дальше, чем обычно, и на мгновение можно было увидеть черное родимое пятно на запястье. Изображало оно кривую петлю и воткнутый в нее вертикально меч. – Его до сих пор еще разыскивают.

Огни свечей и факелов неожиданно замерцали, рассылая по стенам кавалькаду размазанных теней. Факела зашипели. Один погас, словно бы от сквозняка, хотя в помещении не было слышно даже алейшего дуновения ветра. Вольский с Невяромским беспокойно пошевелились Где-то вдалеке, быть может, лесах Бескида, отозвался собачий или даже волчий вой. Ночь была лунной, но до полнолуния было еще далеко.

Невяровский первым почувствовал чье-то присутствие за спиной. Жаркое дыхание овеяло его шею. Он почувствовал дрожь и с трудом взял себя в руки. И, как и всегда, сердце его на миг застыло, когда сзади раздался громкий, но вместе и с тем приглушенный, слегка ироничный голос:

- Низкий поклон, мил'с'дари.

- Поклон, поклон.

Рогалиньский вышел из тени за спиной обоих шляхтичей. Улыбнулся, стащил шапку с головы, открывая высокий чуб черных волос. Никого не спрашивая, он налил себе вина в кубок, залил в себя одним глотком, последние капли вылизал острым, будто бы у змеи, языком… Потом поглядел на Невяровского зеленоватыми глазами. Шляхтич почувствовал холод, но тут же ему сделалось жарко. Сейчас он подумал, что Рогалиньский ведь с места должен был обо всем догадаться. Наверняка он мог читать в шляхетских головах, словно в раскрытой книге.

- Так что там у вас слыхать, мои господа?

- Скучно нам, - ответил на это Вольский. – В последнее время здесь как-то пусто сделалось. Все гуляки ушли на Волощину. А теперь охраняют гаремы у татар.

- Не все. Я вызвал вас сюда, господа-братья, потому что имеется работа. Следует проучить одного иезуитского служку. Имеется тут один голыш, которому не по духу одна шляхтянка, наша верная служанка, которую изводит судебными исками. Так его следует поучить уму-разуму. Он слуга ксендзам. Каждый день лежит крестом в костеле. И, можете себе представить, ежегодно босиком в Ченстохову ходит. Ты, сударь, сделаешь это сам, - сказал он, глядя на Немяровского, - потому что большой экспериенции для этого не надо. А ты, пан-брат, - буркнул он пану Доминику, - будешь мне нужен кое-где еще.

Ничего он не знает, мелькнуло в голове Немяровского. А может, он только не дает узнать по себе. Он ведь уверен, что и так принадлежу ему навечно.

- И где проживает этот святоша?

- За Львовом, под Дублянами⁵³. А зовется он Ежи Новодворский.

- И как он с саблей? Хорош?

- Даже до пяток тебе, пан Невяровский, не дорастает. Ты его без труда разложищь. Ты же, мил'с'дарь, его не боишься?

- Сам не знаю, - буркнул тот, избегая взгляда Рогалиньского.

- Что-то ты мрачен, сударь… Ладно, не стану больше морочить тебе голову. Встретимся через неделю в Саноке, где и обычно, в корчме у того выкреста, жида Натана.

Рогалиньский встал, кивнул Вольскому. Тот поглядел Невяровскому прямо в глаза, но, поскольку тот ничего не сказал, направился к двери.

Невяровский остался сам, допил остаток меда из кубка. Его постоянно мучили беспокойство и страх. Что могло статься, если Рогалиньский догадался бы о том, что он сомневался в смысле собственного существования? Что он чувствовал себя обманутым? Невяровский был навечно осужден, проклят при жизни и прекрасно это осознавал. В конце концов, уже много лет назад он продал душу дьяволу. Тогда ему казалось, что вот он вступил на путь могущества и славы. Ранее, он насмехался над мелкими, трусливыми людишками, недостойными имени польской шляхты, которые, после того, как прижали на сене девку или выпили лишнюю кружку пива, неделю лежали крестом с конопляной веревкой на шее. Сам же он желал чего-то большего. Он жаждал могущества, которого не могла дать никакая вера, никакой Бог, за исключением самого черта. Когда-то он чувствовал себя превосходно. Но вот сей час, здесь, в этой самой корчме, что-то в нем изменилось? Словно бы какая-то самая дальняя, скрытая частица души, которую он продал, почувствовала, что ее обманули. А ведь Рогалиньский исполнял все пункты их договоренности на все сто. Невяровский мог иметь все, чего только пожелал: деньги, девок. У него уже имелась слава великого рубаки и превосходного солдата. Он всегда выходил целым из битв, наездов и поединков, каких всегда было полно в Червонной Руси. Так что же было причиной того, что все будило в нем скуку? Возможно тот факт, который сам он осознал лишь недавно? Тот факт, что он пробуждал страх. Что его боялись все, хотя бы, этот еврей за стойкой, как те голоштанные шляхтичи, которых он выгнал из корчмы. Невяровский мог производить впечатление громадного, демонического и ужасного, и никогда до сих пор никому не сочувствовал. Но и никогда еще все это величие и сила не надоели ему столь сильно, как теперь. Ибо, что с того что он мог без каких-либо помех вызвать на бой даже самого выдающегося рубаку, раз во всем этом ему чего-то не хватало. Вот только чего? Он и сам, говоря по правде, не знал, как это назвать. Понятное дело, несмотря на уже сказанное, меняться он не желал. Вовсе не желал он обратиться в славную католическую веру. Ему давно уже осточертели лицемерное смирение, молитвы и покаяние за грехи, которые каждый из людей постоянно повторял заново. Чувствуя себя польским шляхтичем, он жил так, как, похоже, и должен был жить, и совершенно не собирался предать самого себя из страха перед Божиим наказанием. Совсем даже наоборот – у него даже сложилось впечатление, что раз Бог, как рассказывали в костелах, правил небом так, как король светлейшей Речью Посполитой, то он должен был уважать честь сильнее, чем лицемерие и обращение в истинную веру из страха перед смертью.

Он поднялся, чтобы избавиться от раздумий. Подошел к стойке. Еврей склонился над бочкой с капустой.

-Эй, пархатый!

Невяровский произнес это совершенно спокойно, но корчмарь задрожал, упустил деревянную ложку из рук и подскочил к шляхтичу, а тот увидел в его глазах испуг.

- Держи, - сказал он, бросая корчмарю дукат.

Еврей съежился в знак благодарности, но ничего не произнес. Невяровский знал, что после того, как он уйдет, хозяин долго еще не сможет избавиться от беспокойства.

Уже к вечеру следующего дня он был во Львове. Еще перед тем, как въехать в город, ему пришлось пробиваться через разноцветную толпу, заполнившую предместья. Как обычно, здесь было темно, громко, весело. В подворотнях стояли проститутки, открытые лавки греков и армян представляли товары, а между ними прохаживались богато одетые горожане, куда не погляди, крутились евреи и липки. По мере того, как Невяровский пробивался к самому городу, толпа редела. Только в город шляхтич не въехал. Уже под городскими стенами он свернул в узкую улочку и остановил коня перед старой и знаменитой корчмой "У Матиаша". Невяровскому эта развалина была известна еще с давних лет. Доброй славой она никак не пользовалась. Здесь часто случались скандалы и драки. Зато никто во всем Львове не подавал таких отборных медов и пива, как старый Матиаш, который к тому же был отличным компаньоном пана Невяровского.

Шляхтич быстро съел не слишком-то богатый ужин: чего там, обычная форель в венгерском вине и фаршированный яблоками фазан. Взяв большой глиняный кувшин пива, он уселся в углу зала.. В этом голоде его знали – потому предпочитал не бросаться в глаза, тем более, чтов пригородах кружили люди старосты, внимательно оглядывающие всяких подозрительно выглядящих панов-братьев. А Невяровский прекрасно знал, что его подбритая башка и украшенная шрамами от многочисленных стычек рожа даже слишком хорошо известны многим слугам закона. Один из них даже – чрезвычайно жесткий ко всем бездельникам Ян Красицкий из Красичина - когда-то крепко взялся за него, так что Невяровский едва улизнул от погони.

По мере того, как он отпивал мед из кубка, голова делалась все более тяжелой. Невяровский жалел, что сейчас рядом с ним не было его приятеля Доминика. Без него он чувствовал одиноким. Вновь в одиночку выступал он на поиски славы… А когда достигал воспоминаниями прошлого, то до него стало доходить, что, собственно, всю свою жизнь он был один. Один, да еще отличающийся от всех остальных…

Невяровский без какого-либо смысла уставился на спину какого-то шляхетки, который несколькими столами далее пил с несколькими панами-братьями. Дождался момента, когда тот беспокойно зашевелился, потому что неожиданно сделалось чего-то страшно. Веселье тут же покинуло его. Невяровский злорадно усмехнулся. Он знал, что испортил неизвестному веселье, и сто тот еще какое-то время будет чувствовать на спине огненный, жгучий взгляж навечно осужденного… Затем Ян и сам нервно вздрогнул. Ну почему он такой вредный? Что сделал ему тот обыкновенный, провинциальный гречкосей?

Дверь резко распахнулась. На пороге появилась высокая фигура в шапке с пером цапли. Невяровского как раз не интересовало, кто пришел; в лицо незнакомцу он глянул лишь тогда, когда тот направился в его сторону. В двери вскочили вооруженные стражники и быстро разбежались по корчме. Затем все они повернулись в сторону Невяровского. Шляхтич положил руку на рукояти сабли, а потом поглядел на лицо пана-брата, направлявшегося именно к нему, позванивая шпорами; руки его были заложены за златотканый турецкий пояс.

- Приветствую, пан Невяровский!

Сделалось тихо.

- Это что же, ты меня не узнаешь?

Невяровский поглядел налево, поглядел направо, словно бы ожидая, что рядом находится кто-то еще, кого называли именно этим именем.

- Как-то не имел удовольствия, - ответил он, пытаясь холодно усмехнуться. – Но мы легко можем это исправить, садись, мил'с'дарь, со мной…

- Мил'с'дарь, похоже, издевается? Как это так, что меня не узнаешь? Я – подстароста Северин Ледуховский, моего младшего брата ты встретил три недели назад в Люблине!

- В Люблине, говорите, мил'с'дарь? Ах, ну да!... Черт подери, насколько же мал мир. И как здоровьице вашего уважаемого братца, если можно спросить? Не стало ли ему, часом, хуже?

- Не совсем, - ответил Ледуховский. – Вот уже три недели лежит, словно труп.Ксендзы уже начали о его душе заботиться.

- Да не может быть! Такой болезненный?!

- Тем более, после того, как ты, мил'с'дарь, его по голове рубанул.

- Так я же его не убил. Удар приостановил.

- Так я по этому же делу. И я тоже удар придержу. Становись, сударь!

- Что? Вот прямо сейчас? Прямо здесь? – скривился Невяровский.

Ну да, он уже все вспомнил. Где-то недели три назад он обработал саблей некоего Павла Ледуховского, когда тот обвинил его в том, будто бы Невяровский стрелял в него из засады на рынке в Перемышле. Что, следует понимать, правдой не было. Но тот был тогда пьян, потому Невяровский в поединке и не дал погибнуть молокососу.

- А мил'с'дарь точно этого желает?

- Точно. И учти, пан Невяровский, что я не желаю тебя хватать, как собаку, и тащить к старосте. Хочу драться с тобой по-шляхетски, с саблей в руке, один на один.

Невяровский не спеша поднялся с места. Внимательно смерил фигуру противника, глянул прямо в глаза. Ледуховский побледнел, положил ладонь на рукояти сабли. Оглянулся на своих людей. Невяровский быстро сосчитал их. Почти что дюжина. Много. Очень даже много…

- Так где мы станем? Не хочу устраивать много шума.

- За корчмой.

- Веди!

Ледуховский послушно направился к двери. Вышел во двор. Ночь приняла их темнотой и холодом. На улочке под городскими стенами было ни души. В узеньком разрыве между домами Невяровский заметил покрытое звездами небо. Ночь стояла прохладная, свежая. Глупо было бы сейчас умереть, подумал он, очень даже глупо.

Они быстро прошли на тылы корчмы. Здесь была небольшая площадка, практически вся заставленная телегами и купеческими фургонами. Слышна была затхлая вонь порченой капусты, грязи и гнили.

- Оседлайте мне коня, - сказал Невяровский Ледуховскому.

- Бежать хочешь? – спросил шляхтич.

Его люди окружили Яна со всех сторон. Зажгли пару факелов, в их свете Невяровский увидел бледное лицо противника.

- Если в нашу стычку вмешается староста, то у меня вся надежда может быть в этом коне.

- Понял.

- Ничего ты, мил'с'дарь, не понимаешь. Оставь меня, прошу.

- Становись!

Ледуховский подвернул и заткнул за пояс полы жупана. Отстегнул саблю, вынул карабелу из ножен. После внимательно пригляделся к сабле Невяровского.

- Со мной сразись карабелой, - сказал он. – Или умеешь владеть только лишь своей палаческой железякой?

- Как мил'с'дарь желает, - тихо ответил Ян, после чего отдал оружие одному из гайдуков.

Тут же ему в руку сунули легкую, выгнутую на конце рукоять карабелы. Невяровского схватил оружие крепко, проверил балансировку. Карабелу следовало держать совсем не так, как его любимую черную саблю. У карабелы не было, как у той, кольца под большой палец, многократно усиливающего мощь удара. Карабела была полегче, без широкого пера на конце. Рукоять этой сабли брали нормальным образом, только большой палец кисти плоско лежал на краю клинка, опираясь на выгнутую к заточенной части крестовину. Невяровский карабел не любил. Они, в основном, служили для поединков, в которых можно было похвастаться великолепной фехтовальной техникой. Ею без труда можно было провести уходы, мельницы, ответы и отводы, легкие, молниеносные рубящие удары и скоростные парады. А это означало, что такие сабли не служили для нанесения смертельных ударов.

Невяровский поглядел на Ледуховского. Тот уже не был таким уверенным в себе, как в корчме. Шляхтич заметил пот, скатывающийся из-под его шапки из меха рыси. Сам снял свой головной убор, бросил на землю.

Не стану я его убивать, решил он. В последнее время уже достаточно народу убил. Просто дам урок, как следует проигрывать…

Ледуховский атаковал первым. Невяровский отбил – как бы нехотя. Подстароста снова атаковал, его противник отбил. Все пошло по очереди… Дуэлянты медленно окружали друг друга, испытывая силы. Ледуховский не недооценивал Невяровского. Он бил осторожно, с раздумьем, но слишком опасался рубящих ударов противника. Ян понял это уже через пару минут. Его враг дрожал, конвульсивно выбрасывая руку перед собой, и приседал, когда на него со свистом спадал клинок карабелы…

Они сражались в молчании, которое прерывалось тяжелым дыханием. Ледуховский попытался провести финт – обозначил рубящий удар наотмашь, а прежде, чем Невяровский успел провести парад, описал короткую дугу рукоятью и хлестнул противника снизу. Шляхтич отскочил, принял удар на парад под самой крестовиной, провел короткий укол, после чего заслонился от рубящего удара в кисть, сам рубанул наотмашь, сверху… Контратаки избежал легким отводом – сошел с линии атаки. Ледуховский уже начинал уставать. Ян узнавал это по свистящему, спазматическому дыханию подстаросты. Сам же Невяровский чувствовал себя, что только-только начал разогреваться сражением. Противник начал спотыкаться, его дыхание делалось более хриплым. Ян решил заканчивать поединок. Его рубящие удары сделались быстрыми, словно молнии. Глядящие на дуэль видели только лишь блестящий в свете факела клинок карабелы, когда он, раз за разом, опадал, окружая Ледуховского все более плотным кольцом. А потом Невяровский отбил саблю противника с такой силой, что почти что вывернул ему ладонь, и прибавил прямо в голову подстаросты. Ледуховский не успел заслониться, у него не было ни единого шанса… Вообще-то Яну хотелось всего лишь хлестнуть его по голове; хорошо, отрубить ухо, разбить нос. И он удержал руку от полноценного удара… То есть, хотел сдержать. На самом же деле – ударил по голове противника с такой силой, что сабля скрежетнула, рассекая кости черепа. Брызнула кровь… Ледуховский всего лишь застонал или даже вскрикнул, а потом свалился лицом в грязь.

Кто-то из слуг подстаросты завизжал нечто непонятное. Несколько бросилось спасать своего хозяина. Кто-то из слуг поднял саблю и полетел на Невяровского, но старый, усатый гайдук схватил того за жупан под шеей, потряс а потом отбросил.

- Хозяин сказал, если что, оставить этого человека в покое!

- Что с ним?

Невяровский, тяжело дыша, стоял с окровавленной саблей. У него кружилась голова, его охватила слабость, он почувствовал, что начинает лететь куда-то вниз и еще ниже – в некую бездну, в бездонный колодец…

Молча он глядел на неподвижное тело Ледуховского и молился, что его предчувствие не оказались правдой…

- Не дышит! – отчаянно закричал кто-то. – Мертвый!

- Поднимите его… Поднимите! И зовите цирюльника, быстро!

Старый, усатый слуга протиснулся через кольцо разгоряченных лиц. Когда Ледуховского подняли, он приподнял окровавленную голову хозяина, приложил пальцы к шее, пытаясь обнаружить пульс. Замер, затем повернулся к Невяровскому.

- Ваша милость зарубил его!!!

Невяровский молчал. В очередной раз он на протяжении одной недели убил человека. И суть даже не в том, что убил. Когда хотел, он мог делать это очень даже часто. Но вот сейчас… теперь случилось кое-что другое. Он ведь и вправду не желал зарубить Ледуховского. Он и вправду удержал руку при ударе… И, тем не менее, убил, не зная – зачем…

Старый гайдук поднялся. Он шел прямо на Невяровского, осторожно, колеблясь. Ян глянул ему в глаза и искривил рот в иронической усмешке. Ему было известно, что в слабом свете факела глаза его отблескивают багровым отсветом, потому и не удивился, когда тот медленно перекрестился.

- Бери коня и уезжай, - тихо сказал слуга. – И будь проклят.

- Кто-то привел оседланного жеребца и сунул поводья в руки Невяровского. Кто-то другой подал пояс с саблей. Шляхтич перепоясался, не спуская глаз со старика, затем вскочил в седло и удалился в темноту ночи.

Он находился уже несколькими улицами далее, как вдруг почувствовал странный холод в левом боку. Когда пощупал там рукой, почувствовал влагу, липкую, теплую мазь, просочившуюся через рассеченный жупан. Кровь… Кровоточил он уже давно, вот только не помнил, когда же он мог быть ранен. Похоже, что в ходе поединка Ледуховский рубанул его в бедро. Невяровский остановил коня и неуклюже сполз на землю. Его охватило головокружение. Шляхтич с трудом удержал равновесие, схватившись за луку гнезда. Он чувствовал, что вся штанина шаровар пропиталась влагой. Кровь стекала в сапог. И он потерял много крови, слишком много. Если бы хотя бы почувствовал боль – это его бы встревожило, заставило бы понять, что случилось нечто беспокоящее. Но даже боли уже не мог чувствовать. Он не мог чувствовать совершенно ничего…

Невяровский пошатнулся, чуть не упал, когда направился к ближайшим воротам. Предместья Львова были застроены скученными, деревянными домиками. Он ожидал, что в каком-то из них, возможно, ему удастся получить помощь… И помощь ему нужна была немедленно. Шляхтич чувствовал, что силы его покидают…

Сейчас он остановился у небольшой деревянной калитки. Ударил в дверь колотушкой раз, второй, третий… Услышал приближающиеся шаги.

- И кого там черти принесли?!

- Откройте…

Кто-то открыл маленькое окошечко в двери. Невяровский увидел лицо пожилой женщины. Та поглядела на него, на блестящие в темноте глаза.

- Господи Иисусе, сгинь-пропади! – взвизгнула она и захлопнула окошечко, прежде чем шляхтич успел что-либо сказать. Он услышал треск задвигаемых засовов, звуки передвижения чего-то тяжелого, словно бы старуха приставляла к двери сундук или лавку, а потом все утихло.

Шляхтич извлек саблю из ножен. В отчаянии он уже хотел прорубить себе дорогу, только не было сил это сделать. После того Невяровский оторвал полосу ткани от жупана и приложил к ране, только кровотечения это никак не остановило. Пошатнувшись, он двинулся дальше с конем. Заколотил в следующую дверь. Кто-то приоткрыл е, лицо Невяровского залила полоса света. Он услышал вскрик – женский, потом и мужской, и дверь захлопнули перед самым носом. Невяровский шел дальше. Он еще постучался в какую-то ставню, но никто не открыл… Шляхтич был сам, один посреди пустой улочки. Невяровский поглядел наверх; звездное небо поразило его холодом и пустотой… Шляхтич понимал: еще пара минут, и он начнет умирать… А может, уже начал. Сражаясь со слабостью, Невяровский опустился на колено, оперся на сабле. Громко застонал и выпустил поводья из рук. Ему делалось все хуже и хуже. Весь окружающий его мир начал темнеть, одновременно он кружил все быстрее и быстрее, кружение становилось совершенно безумным.

Невяровский не боялся смерти. Сейчас ему было уже все равно.

Но до самого последнего мгновения жизни он желал оставаться верным своей чести. И потому даже не допускал до себя мысли, что мог бы обратиться к Богу… Что мог бы просить у него милости, тем более, после того, что недавно сделал. Потому он даже не сложил молитвенно рук… Шляхтич свалился лицом в песок и грязь, даже не чувствуя, что его схватили чьи-то руки.

Когда он поднял веки, увидал над собой белый, чистый, перекрытый балками потолок. Вышел из темноты, наполненной неописуемыми кошмарами, холодом и ужасом. Открыл запертую над ним крышку гроба, оттолкнул трещащую костями Смерть, с которой совсем еще недавно играл на жизнь. Невяровский проснулся, и не верил в то, что еще живет. Странная штука – ведь мог и умереть. А Бог, который ведь мог отмерить ему справедливость, отомстить за то, что когда-то натворил, выпустил его из рук. А это означало, что черт был гораздо сильнее Него.

Ян лежал на скромном ложе в небольшой комнатке. В поле зрения было мало чего: стол, пучки засушенных цветов, небольшой буфет, старый, выцветший гобелен. Нет, он не находился в шляхетском дворе, скорее – в небогатом, мещанском доме. Невяровский неспешно передвинул руку, чтобы коснуться бедра. Пальцы встретили толстые слои бинтов. Выходит, его перевязали, по-христиански приняли в одном из домов, в двери которых он так упрямо стучал. Невяровский болезненно усмехнулся. Не дано ему было еще умереть.

Рядом с кроватью сидел какой-то мужчина: очень молодой, загорелое от солнца лицо будило доверие. Светлые волосы доставали до плеч.

- О, ваша милость проснулся! – воскликнул он, заметив, что Невяровский пошевелил головой. – А это означает, что все будет хорошо.

- Где я нахожусь?

- Ну, сударь, как это – где? У меня, у Яська Боньчи. В предместье. Вашу милость кто-то весьма жестоко рубанул в бок. Ваша милость на пороге лежал, в луже крови.

- Так это ты меня затащил?

- А кто же еще.

- Хорошо. Я щедро вознагражу тебя, не беспокойся. Золота у меня много. Затрат не будет.

- Ваша милость, - запальчиво воскликнул молодой человек. – Я же вам не еврей, чтобы за такое деньги требовать. Я вашу милость по-христиански спас, не ради золота. Ибо, как же оно так, раненного на пороге дома оставить? Нельзя же так! Сам на поле боя бывал, знаю, что делать.

- Выходит, Ясько, своя честь у тебя имеется, - буркнул Невяровский. – Ты же горожанин?

- Да, я не шляхтич, - медленно ответил Ясько. – Но я барабанщик Его Королевского Величества. В придворной роте пана Шарки служу. В гайдуках.

- Вижу, что со службой ты знаком. И на войне бывал?

- Под королевичем Владиславом московских сукиных сынов били. А потом, код командованием князя Радзивилла в Ливонии был.

- Хорошо… Долго я уже здесь?

Невяровский с трудом уселся в постели.

- Вашу милость я обнаружил вчера вечером. Говоря по правде, ваша милость быстро в себя пришел, но совсем еще недавно лежал, что твоя колода. Даже странно это ж скольуо в вашей милости жизни оставалось. Сейчас за доктором пошлю…

- Вот чего нет, того нет, - возразил Невяровский. – Завтра к вечеру буду почти что здоров. Мне нужно только полежать.

- Не может такого быть! Ваша милость, лучше медика вызвать. Жизнь у вашей милости может быть попорчена. После такого разреза так быстро встать просто невозможно. Я знаю тут одного ученого медика… Достаточно ему на дерьмо глянуть, сразу знает, чего в человеке нехорошего сидит. Пропишет вашей милости клизму, кровь пустит, и вот тогда ваша милость мигом выздоровеет.

- Знаю я их немчинские тинктуры да настойки, - тихо буркнул Невяровский. – Все они, скорее, жизни лишат, не болезни. Возьми-ка лучше пару патронов с порохом, разведи его в мерке водки и давай мне пить. Это старинный казацкий способ от горячки избавиться.

- А может бабку вызвать? – спросил Ясько. – Имеется тут одна старая колдунья, она зелья замечательно заваривает.

- От зелий скорее корешок мужской отвалится. Ведь всем известно, что ведьма только и ждет мужчину его лишить. Поверь мне, я не раз в разных бедах бывал.

Дверь открылась. В комнату тихо вошла молодая, черноволосая женщина.

Собственно говоря… Не было в ней ничего чрезвычайного. Узкая талия; темные волосы она не сплетала в косу, не заслоняла чепцом, как было в обычае у жен м дочерей горожан. Достаточно было, чтобы Невяровский поглядел ей прямо в глаза, чтобы потом он не мог оторвать от нее взгляда. Темные зрачки незнакомки притягивали, словно магнит. Ян внимательно глядел на нее, а женщина замерла, глянула на него печально, но и с каким-то интересом. Невяровский знал, как следует глядеть на женщин. Он прекрасно узнал, что дремлет в душе каждой из них. Рогалиньский сумел научить его многому. Поэтому сейчас склонил голову в сторону, легкая улыбка искривила его губы. Незнакомка вздрогнула, а потом, как бы в замешательстве, подошла поближе. Ясько сорвался с места, поглядел на незнакомку.

- Ваша милость, позволь представить мою супругу Анну.

- Приветствую вас, мил'с'дарь – произнесла та мягким голосом, склонилась перед Невяровским, а потом подала ему ладонь для поцелуя, не спуская глаз с шляхтича. – Я рада, что мил'с'дарь уже пошел на поправку… Уж очень жестоко вас рубили.

- Все это мелочи. Я бывал и в более жестких переделках. Благодарю вас за опеку, милостивая пани.

- Поблагодаришь, когда уже ничего с тобой не будет.

Женщина склонилась над Яном, отодвинула край перины, проверила повязку на бедре, и тогда Невяровский почувствовал запах ее тела…

Никто нормальный на его месте ничего бы не почуял, но чувства пана Яна уже много лет были настолько обострены, что, в принципе, он мог бы жить и ходить с закрытыми глазами. В запахе – едва уловимом, но возбуждающем чувства мужчины – было нечто знакомое. Ясное дело, ни в коем случае не запах серы, как мог бы подумать какой-нибудь набожный святоша. Только этот запах что-то ему припоминал.

Ян вновь поглядел в ее черные, таинственные глаза. Он был уверен, что она его жаждет. Невяровский прекрасно знал, как произвести наилучшее впечатление на женщин, знал, чего они желают более всего и использовал эти знания без каких-либо угрызений совести. Он ожидал, что точно так же будет и в этот раз.

- Анна, принеси еду! – сказал тем временем Ясько. – Гость обессилен, а ты подлизываешься к нему!

- Уже иду, - ответила та тихо, еще раз окинула Яна внимательным взглядом и направилась к двери.

Невяровский прикрыл глаза, опал на подушку. Ему нужен был покой.

Здоровье начало возвращаться к нему вечером. Когда Ян проснулся, он почувствовал себя гораздо сильнее. Боль в боку прекратилась, рана уже не напоминала о себе холодом. Еще он уже мог нормально двигать руками. Это означало, что, несмотря на утрату крови, ничего серьезного с его организмом не случилось.

Стояла ночь, когда Ян медленно поднялся с ложа. Иногда сделав очередной шаг слишком уж быстро, он все же испытывал неприятное покалывание в левом боку. Тем не менее, должно было пройти еще какое-то время, чтобы рана до конца зарубцевалась. Он осторожно вышел из предоставленной ему комнаты, остановился в коридоре и долгое время вслушивался в дыхание спящих. Весь дом был погружен в сон. Наверняка спал сам Ясько, рядом с ним точно спала Анна, спал и Михалко, маленький кухонный прислужник, которого Невяровский уже успел узнать и даже полюбить.

Шляхтич еще какое-то время прислушался, потом осторожно отыскал лестницу и начал спускаться вниз. В доме было жарко и душно, ему же хотелось хоть ненадолго подышать свежим воздухом, почувствовать ветер в волосах, увидеть над собой звездное небо. По устоявшейся привычке ему хотелось поглядеть на своего коня, проследить, а ухожен ли тот, как следует. Сени внизу были маленькими и тесными, в них пахло квашеной капустой. Сбоку, возле дверей стояло несколько небольших бочек. Ян обнаружил двери, к счастью, они не были заперты на засов. Он осторожно толкнул их и вышел. Его окутала свежая прохлада ночи.

Шляхтич вздохнул всей грудью. Он уже не чувствовал ни боли, ни холода. Не чувствовал он и упадка сил. Сбоку, по левой стороне небольшого дворика была конюшня. Невяровский осторожно вошел в нее. Его конь пошевелился, фыркнув, почуяв своего хозяина. Шляхтич подошел к нему, нежно похлопал по шее, провел рукой по спине животного.

Вдруг Невяровский замер, услышав шелест соломы за собой. Звук был настолько слабым, что обычный человек даже не обратил бы на него внимания. Но обостренные чувства Невяровского сразу же подсказали ему все. В конюшне был кто-то еще.

Шляхтич быстро обернулся, ловко, что твой кот. Рука потянулась к левому боку. Ян выругался про себя: он не взял саблю с собой. Осторожно направился в ту сторону, откуда донесся шорох. Увидел хранилище, уложенное там сено, ведущую наверх лестницу. Ян вступил на первую ступень, на вторую и третью… Вскоре он был наверху…

Она ждала его. Когда заметила, что он поднимается, поднялась. Белая ночная сорочка отсвечивала в слабом свете луны, впадающем сюда через небольшое окошечко сбоку. Создавалось впечатление, будто бы женщина ожидает его здесь уже столетиями, с самых беспамятных веков. Анна… Кем была эта женщина, почему, хотя он увидел ее вчера впервые в жизни, почувствовал, будто бы она ему близка. Какая нить темноту могла соединять его с этой женщиной?

- Вот и ты, - шепнула она, когда Ян стал рядом с ней, в наводнении лунного света. - Наконец-то ты пришел, мой повелитель. Я столько ожидала тебя, столько раз призывала… И наконец ты пришел… И уже не покинешь меня.

Одним движением расстегнула она застежку на шее. Белая рубашка сползла с ее тела. Анна осталась совершенно нагой в свете луны. Ян четко видел ее тело: длинные, стройные ноги, широкие бедра, узкую талию. У Анны были крупные груди со светло-коричневыми сосками… Само же ее тело было белым, необыкновенным, совершенно похожим на живой шелк.

Невяровский и сам не понял, когда обнял ее, прижал к себе. Женщина хищно припала к его губам, чуть ли не укусила, впилась в них и в него, охватила руками, втиснула в себя, после чего продолжила целовать. Ян и не понял, когда она расстегнула ему пуговицы на рубахе и стала прикасаться к голому телу. От женщины било жаром, Ян чувствовал тепло, исходящее от ее спины, по которой он передвигал ладонь, жар ягодиц. Потом он схватил ее на руки и бросил на сено. Анна тихо вскрикнула и стиснула губы, чтобы не закричать от наслаждения, когда он вошел в нее в первый раз. А потом охватила его ногами и, дрожа, припала к нему уже вся. Когда они предавались наслаждению, женщина целовала мужчину, кусала и царапала. Ян чувствовал, как ее ногти раздирают ему спину, как ее зубы стискиваются на плече. Анна была хищной, словно кошка, но только лишь до какого-то времени… Потому что потом, когда ее потряс первый спазм наслаждения, она отдалась ему без остатка, позволяя утонуть в себе без конца.

Шляхтич не помнил, когда они кончили. Долгое время они лежали рядом друг с другом, вслушиваясь в собственное дыхание. Ян ни в коей степени не был обессилен. Тем не менее, он опасался того, кто кто-нибудь в доме может проснуться и увидеть их. И он нее сопротивлялся, когда, в конце концов, Анна поднялась и тихонько выскользнула из конюшни. Через пару минут Ян последовал за ней и осторожно пробрался в свою комнатку наверху.

На дворе вставал рассвет. На восточной стороне кругозора сквозь темноту пробивалась красноватая полоса. Темнота уступала место серости; медленно и неохотно делала видными деревья, кусты и дома. Невяровский услышал тихое дыхание Яська и печально усмехнулся сам себе. Похоже, что он был опустошен и выгорел до дна. Как он мог сделать подобное человеку, который спас ему жизнь, вырвал из несчастья. Тем не менее, несмотря ни на что, он не испытывал угрызений совести; впрочем, а может ее у него совсем и не было. Так что он всего лишь прошел к себе в комнату, отыскал графинчик с вином, налил себе в серебряный кубок и выпил одним глотком.

Потом глянул в висящее на стене зеркало. Ян увидел спокойное, красивое шляхетское лицо, так что прикрыл глаза и искривил губы в улыбке. Он был шляхтичем плотью и кровью. И что значили для него чувства и переживания селян и мещан. Сам же он стоял за пределами их вонючей, хамской толпы… Отражение Яна в зеркале скривилось еще сильнее, и внезапно, как показалось, громко рыкнуло, отбросило голову назад, выдвинуло из уст искривленные клыки. Невяровский отпрыгнул от зеркала. Все вокруг него закружилось. Изо всей силы он метнул в раму кубок. Раздался звон разбиваемого стекла, и замечательное венецианское зеркало в одно мгновение раскололось на тысячи острых осколков. Невяровскому казалось, что прямо сейчас они обрушатся на него, словно рой кусачих ос. Но как только они осыпались на землю, из почерневшей рамы вырвались языки багрового пламени. Стены за зеркалом не было… Ян почувствовал себя так, словно бы неожиданно заглянул в бездонную пропасть, увидел восьмой круг ада, которым священники с амвонов пугали богобоязненных селян. Жаркий вихрь промчался через комнату. Ян спрятал лицо в ладонях.

В комнате было тихо и спокойно. Невяровский оглянулся по сторонам… Нет, тот голос, те клыки, тот огонь – похоже, это была его больная душа. Только душа. Все это, похоже, было лишь иллюзией.

Не гляди слишком часто в зеркало, иначе увидишь дьявола… застучало у него в голове. Да, суеверные люди повторяли эти слова довольно часто. Невяровскому не нужно было просиживать перед зеркалом часами, чтобы увидеть черта. Сколько он себя помнил, тот всегда был в нем.

Он направился в соседнюю комнату, где находилась его кровать, и прошелся по закопченным, расплавленным от огня останкам венецианского зеркала.

Ясько поднялся поздно. Солнце уже заглядывало в окна, его лучи попадали в комнаты сквозь щели в ставнях. Он осторожно приподнялся на локте, глянул на ложе и усмехнулся, увидав лежащую рядом с ним Анну. Ему хотелось пить, поэтому он встал, отыскал кувшин с водой. День был жарким и солнечным. В стрехах домов чирикали воробьи, солнце пригревало, с улицы доносился говор голосов…

Ясько осторожно направился к двери. Открыл ее, вышел в прохладные сени. Когда выглянул во двор, сориентировался, что в двери конюшни стоит крупный гнедой конь пана Невяровского. То есть, того самого шляхтича, которому он предоставил гостеприимство под своей крышей. Когда он так стоял и глядел, еще не понимая, что все это значит, услышал тихий шорох. Отвернулся. Невяровский стоял перед ним, готовый в дорогу. Он был в своем малиново-черном жупане, в дели и шапке. При сабле. Боньча изумленно поглядел на него. Движения Яна были упругими и решительными, с лица исчезла бледность. Этот шляхтич очень быстро восстановил полноту сил…Слишком даже быстро как для обычного человека.

- Это что же, сударь, выезжаете?

- Да, - решительно ответил тот. – Уезжаю.

- Так ведь ваша милость ужасно ранена. – Ясько заметил, что шляхтич избегает его взгляда. Или это он столь сильно презирал бедного горожанина?

- Ничего страшного. Благодарю за опеку. А это, - Невяровский вынул туго набитый кошелек, - для тебя.

- Так я ведь не ради денег, - промямлил Ясько и даже не протянул руку. – Я ничего не хочу, и пускай ваша милость и не настаивает.

- Бери!

- Не хочу.

Шляхтич задумался. Потом спрятал деньги и снял с пальца перстень.

- Возьми это вот, - буркнул он. – Если бы вдруг тебе чего-нибудь понадобилось, это мой перстень. Перстень Яна Невяровского. Сходи с ним в корчму старого Матиаша и покажи. Ну а Матиаш тут же известит меня.

- Сейчас разбужу жену.

- Не нужно. – Шляхтич направился к двери. – Бывай здоров.

- Уезжаешь?

Ян повернул голову. Анна вышла из-за его коня, отрицательно покачала головой, когда он вытянул руку к ней. Она не позволила даже подойти к ней.

- Уезжаешь, - прошептала женщина. – Оставляешь меня с ним. Оставляешь одну. И снова все будет таким же, как раньше.

- Он любит тебя…

- А ты думаешь, будто бы я его.

- Я ничего не думаю.

С горечью и злостью женщина глядела, как шляхтич отвязывает коня и выводит егово двор. Как потом, без помощи стремян, он вскочил в седло. Он видел, как худенькая ладонь стискивается на досках ворот. Невяровский повернул коня к выезду. И он уже не увидел, как по лицу Анны скатились две блестящие слезы.

В тот самый день, когда он попрощался с Анной, Невяровский не выехал. Вновь он вернулся в корчму "У Матиаша", сидел в углу и пил пиво. Старый корчмарь ни о чем расспрашивать его не стал. Он прекрасно знал, что ему, старому простолюдину, до дел шляхты ой как далеко, тем более, до дел кого-то такого, как Невяровский. Поэтому он лишь выставлял очередные кружки на стол, а шляхтич пил, пил и не мог напиться. Но и упиться он не мог, так как был для этого слишком твердым.

У Яна Невяровского не было жизни. Она протекла сквозь пальцы будто желе, которое через много лет творится из доброго токайского. Единственное, что от нее несло. Жизнь смердела, словно хамский навоз, в котором валялись селяне, а теперь пристал к пану Яну, словно грязь. Невяровский уже не мог жить, не мог радоваться всему тому, что у него уже имелось. Ведь и умереть он не мог. Нет, он не боялся ожидающей его бездны. Ян чувствовал, что если бы покончил с собой или позволил покончить с собой другим, например, проигрывая поединок или стычку, это означало бы, что до конца лишился бы собственной гордости и чести. Он лишился бы того, кем был, тех остатков чувств, которые колотились на самом дне его души. Вот только что ему оставалось? Он даже не мог быть благодарным за доброту. Даже это у него отобрали.

После восьмой кружки он поднялся и вышел на улицу. Смеркалось. Улочка была почти что пустой, обычные шум и говор стихали по мере того, как на небосклоне всходил бледный лунный серп. От недалекой мечети доносились тоскливые завывания какого-нибудь липка или татарского купца, возносящего молитвы своему бородатому Аллаху, который не позволял пить вина. Невяровский оперся на чекане, поглядел на людей. Потом глянул в бок и увидел нечто такое, от чего сердце превратилось в кусок льда.

Ясько спешил к Анне. Задумчивый, он быстро шел по улице, опустив голову. Барабанщик был уставшим, но и не только. Он размышлял над тем, что же случилось с ним в последние дни. В круге его воспоминаний, в его мыслях постоянно присутствовал таинственный незнакомец. Он видел его – мрачного, задумавшегося, на громадном гнедом коне, с саблей в руке. И кем же, черт подери, мог он быть? Здоровье к нему после такой ужасной раны вернулось с такой скоростью, словно бы во всем были замешаны какие-то чародейские штучки. И так быстро выехал. Впрочем, может и не следовало морочить себе всем этим голову. Явно здесь были замешаны какие-то странные делишки господ. И бло бы лучше в них не вмешиваться. Не теперь, когда он с Анной, а она так нуждается в нем.

Анна… Его лицо осветилось, когда он вспомнил ее фигуру. Ясько любил эту девушку всей своей душой, любил потому, что она была такой преданной ему, такой верной и дарящей всю свою помощь. Когда он брал ее в жены, Анна была обычной, бедной сиротой, которую приютила семья одного чиновника из Высокого Замка; там она была прислугой, которой все помыкали, созданной для того, чтобы выносить помои и чистить горшки, а еще – чтобы раздвигать ноги перед главой семьи, когда он того пожелает. Другое дело, что тогда странные вещи о ней рассказывали, в особенности же: о странных и таинственных глазах девушки. Только Ясько совершенно не верил в бабские сплетни про чары. Сам он был полностью уверен в верности и преданности Анны. Не могла она ему изменять, потому что… она ведь любила его.

Вдруг, из-за поворота, донесся отзвук двух выстрелов. Раздался стук копыт, дикие вопли и свист. Краем глаза Ясько увидел, что люди начали прятаться по подворотням. Голову он поднял, когда увидал перед собой белого жеребца… Из-за угла появилось несколько всадников. Ясько хотел отступить в бок, но не успел, буквально столкнулся с большой группой верховых. И совершенно неожиданно его овеяло холодом.

Очень быстро и умело его окружили со всех сторон. Ясько беспомощно остановился посреди улицы. Вокруг себя он почувствовал конское дыхание, увидел шляхетские жупаны с петлицами, делии, меховые шапки. Глянул на глаза окружающих его людей – мутные от выпивки, удивительно пустые, глядящие на него с презрением. Ближе всего к нему сидел на коне высокий, крепко сложенный шляхтич в ярко-красном жупане и в шапке, украшенной тремя перьями цапли. Ясько видел его буйные, подкрученные вверх усы, густые брови и багровое от пьянки лицо. Лоб и левую бровь всадника пересекала темная полоса – шрам от плохо сросшегося рубящего удара саблей. А за ним и по бокам толпилась шайка негодяев. Какой-то казак с заложенными за уши усами. Расползшийся в седле толстяк с трясущейся, покрытой шрамами рожей. Худой, с оспенными крапинами шляхетка с чеканом в руке. Бывший лисовчик в лисьей шапке, служащий при дворе татарин или липек, поблескивающий из-под шишака прищуренными косыми глазами. Еще какие-то типы в выцветших жупанах, в волчьих капузах⁵⁴. Боньча узнал шляхтича, сидящего на белом арабском жеребце. То был Якуб Кжеш, известный банита и инфамис, за которым люди старосты охотились уже не раз…

Ясько почувствовал холод. Он хотел вырваться их круга лошадей, отступить, но кто-то из всадников наехал на него своей лошадью, задержал на месте. Теперь его окружили со всех сторон… Сердце барабанщика сильно забилось. Всем телом он чувствовал холод, ледяной, словно лицо самой смерти.

- Пива, кто даст нам пива! – захрипел пузан, напирая конем на Яська.

Тот снял с головы шапку, отдал легкий поклон.

- А ты кто такой? – спросил Кжеш, щуря глаза.

Шляхтич склонился в седле, зашатался, похоже, он был сильно пьян.

- Отвечай пану! – заорал на Яська другой из гуляк, напирая на него конем с другой стороны. – Говори, раз ясновельможный пан тебя спрашивает.

- Так может поучить его? – заржал толстяк. – Или плеточкой погонять?

- Так что ты за мерзавец? – прохрипел Кжеш.

Ясек надел на голову шапку. С испугом поклонился еще раз.

- Не мерзавец, - с достоинством ответил он. – Я барабанщик Его Королевского Величества.

- Ааа… барабанщик… Барабанщик… - Кжеш покивал головой.

Ясько не глядел на шляхтича, но по движению руки почувствовал, что тот вытащил что-то из-за пояса. Нечто длинное, слегка искривленное… Что-то такое, что со свистом прорезало воздух. Дезориентированный Ясько быстро отвернулся… Блеск лезвия сабли ударил в глаза, ослепил. Весь мир неожиданно затанцевал у него перед глазами, как-то так странно и плавно завертелся… Ясько увидел улицу снизу, совершенно, как если бы лежал на боку. Он хотел открыть рот, чтобы крикнуть, но, хоть и сделал это, ни единого звука не прошло сквозь горло. Хотел пошевелить руками – не мог, поскольку их не чувствовал. Он только лишь знал, что ему легко, както так ужасно легко, будто бы у него совершенно не было тела, хотя ведь все он видел, будто на ладони. Он даже чувствовал болезненные уколы песчинок, прижимавшихся к его левой щеке… Ясько не мог сделать ни малейшего движения, мог только лишь мигать. Щуриться… пока все не охватила темнота.

Кто-то проехал верхом мимо отрубленной головы Боньчи. Наклонился над ней, желая ее поднять, но преуспел лишь настолько, что чуть не грохнулся с седла. Дружки приветствовали его деяние залпом смеха.

- Ну что, в корчму! – прорычал Кжеш.

- В корчму ответили воплем остальные.

Все, как один, подогнали лошадей шпорами. Кто-то выстрелил в знак приветствия, чей-то жеребец встал дыбом. Кжеш вытащил круцицу и выпалил в сторону ближайшего окна. Раздался звон разбитого стекла. Кони присели на задах, скакнули и помчались, что твой вихрь.

Прошло долгое время, прежде чем кто-то подошел к месту, в котором лежал убитый. \Потрясенный и перепуганный шляхтич в темном жупане и малиновой делии склонился над телом. Он увидел голову Яська, глядящую на него раскрытыми глазами, наклонился над туловищем, еще сотрясаемом спазмами. Потом выпрямился и усмехнулся, потому чт знал: это именно он должен лежать здесь с кровавой культей вместо шеи.

Невяровский усмехнулся еще шире. Потом повернулся и ушел.

Когда он вошел в часовню, уже царил мрак. Ночь была душной и темной. Где-то над тучами светил узкий серп луны. Невяровский переступил порог, не опускаясь на колено. Не хотел он покоряться перед Богом, которого проклинал уже столько раз. Он шел вперед, мрачный и темный, словно градовая туча, звеня шпорами; в руке он держал извлеченную из ножен саблю. В конце концов, он встал перед небольшим алтарем, засмотрелся на крест, на фигуру распятого Христа. Усмешка искривила его губы.

- Как и всегда, ты молчишь, так? – тихо, злобно прошептал он. – Нет тебя на этом свете. Ты давно уже покинул нас, проклял этот свет… Ну, бляжий сын. А может ответишь мне?! Может, обратишься ко мне, проклятый?!

Потом успокоился. Перед его глазами все еще стояло мертвое лицо Яська, его золотые шелковистые волосы, невинные щеки. Ну почему так должно было произойти? Зачем?

Ты меня даже наказать не можешь, подумал он. Даже убить, отомстить за то, что я тебя откинул. Это я должен был там лежать, это мне должен Полицкий отрубить голову, не ему. Я имел дело с его женой, хотя это он спас меня, а я убивал, насиловал, поджигал. Я тебя покинул, продал душу ради славы. И что ты теперь сделаешь? А ничего не сделаешь, потому что нет в тебе силы!

- А все это, абсолютно все, - тихо прошептал он, - означает лишь одно. Черт сильнее тебя. Мой хозяин здесь правит, не ты! Слышишь меня, собака бешеная! Отзовись!

Одним быстрым движением он замахнулся и рубанул. Дамасская сталь его черной сабли свистнула в воздухе, рассекла древесину креста словно щепку. Верхняя половина распятия свалилась на пол, покатилась по плиткам, замерла… Точно так же, как замерла голова Яська… Невяровский побледнел. Он рассек крест точно так же, как Полицкий ударил в шею Яська… Шляхтич застыл с саблей в руке.

Так он стоял довольно долго, ожидая того, что случится. Только ничего и не случилось. Абсолютно ничего. Ведь только что он совершил такое, за что даже в этой великолепной и великодушной Речи Посполитой он мог попасть на костер; нет, возможно, в больницу, как душевнобольной. Но ничего не произошло. Бог был бессильным, далеким, молчащим…

Он был уже далеко за Дублянами, когда неожиданно, выезжая из леса на открытое пространство, заметил перед собой приличных размеров группу вооруженных всадников. Те быстро шли на рысях, но при этом не были похожи на спокойных обитателей польской шляхетской провинции. Совсем даже наоборот – куча всадников, одетых в самую различную одежду: в кожухи, жупаны, кольчуги и фрагменты доспехов, выглядела как самая обычная куча разбойников. Приблизившись к таинственным всадникам, Невяровский внимательно присмотрелся. Среди рослых, мрачных забияк с помеченными шрамами лицами, он заметил маленького седого старичка с гноящимися глазками и с длинной седой бородой. Старичок глянул на него, наморщил лоб, а потом поскакал вперед. Встретились они посреди пустого поля.

- Пану Невяровскому честь и хвала! – весело захохотал старикан со слезящимися глазами. – О Иисусе сладчайший, - вознес он к небу покрасневшие очи. - Это же сколько уже будет лет! – Он обнялся с Невяровским, не сходя с коня, украдкой стер слезу. – А я же никогда не забуду, как ты тех двух забияк в Корсуне зарубил, когда те ссоры со мной, совершенно невиновным, искали! Все они так хотели несчастья моего!

- Давно это было, пан Мурашко, - заметил Невяровский. – Вот только, черт подери, мы же наконец встретились. Говоря по правде, мне была нужна ваша помощь.

- Помощь – это просто немедленно. Только сначала – в корчму, корчму, господа-братья! За сегодняшнюю встречу следует выпить. И напьемся, словно те свиньи, пан Ян, - и Мурашко завернул коня.

- А что собственно, мил'с'дарь, ты здесь делаешь? – спросил Невяровский, когда они уже ехали по дороге. – Ведь имения твои на Украине. Или старосты за тобой гонятся, потому что инфамисом сделался?

- Чего?! Каким еще инфамисом! – буквально взвился Мурашко. – Меня, Рыцаря Христового, который Речи Посполитой служит, который под Цецорой кровь за отчизну проливал, с каким-то инфамисом равняешь?!

- Так ведь Келесиньце Язловецким ты спалил.

- Исключительно по пьянке это случилось. Впрочем, Язловецкие давным-давно уже про то и забыли. А сейчас-то я уже никакой не банита! – Мурашко даже захрипел от злости.- Теперь-то я старост вовсе и не боюсь. У меня пергамент, охранный лист имеется! Сейчас я уже не какой-то там проказник, но отчизны защитник. Пан гетман дал мне письмо, уполномочивающее для создания добровольческой хоругви. Так что я и босяков наших соберу и Отчизне послужу! И пущвай ко мне какой бургграф с претензией, а я ему тут же иски и протестации в горло засуну! Вскоре у самого Его Величества Короля ты меня в покоях встретишь!

Невяровский тяжело вздохнул. Он прекрасно помнил, как еще несколько лет назад пан Серафин Мурашко первым призывал русскую шляхту к рокошу против, как он сам называл его, "алхимика и содомита Зигмунта III"… И вот теперь… Ну что же, политика, усмехнулся про себя Невяровский. Насколько он знал старого Мурашко, называемого, по причине преклонного возраста "Дедом Мурашко", он действительно мог быть в милостях у гетмана. Дед Мурашко держался на коне прямо, несмотря на деревянную правую ногу, памятку от злорадного пушечного ядра, раздробившего ему колено, когда он напал на имение одного из соседей. Впрочем, старый шельма уже несколько лет держал в протезе обрез мушкета, заряженного железными гвоздями и битым стеклом. А вот кошелек предусмотрительно прятал под пяткой второй, целой пока что ноги. Ну кто бы позарился на один сапог?

- Пан Мурашко, - Ян склонился к уху старого разбойника. – Пан Мурашко…

- Слушаю тебя.

- А есть ли еще у вашей милости свои доверенные люди в этих краях?

- А что?

- Потому что, пан Мурашко, нужно найти одного негодяя. Именно эту просьбу я и желал представить вашей милости.

- Ага, - буркнул Мурашко и сплюнул. – Думаю, я вашу милость очень даже хорошо понял. Что же, чем хата богата, тем и рада.

- Ничего ты, мил'с'дарь, не понимаешь, - печально усмехнулся Невяровский.- Я хочу только лишь узнать, где некий человек пребывает. О обо всем остальном позабочусь сам.

Рокитница, укрытая высоко среди крутых, поросших густой чащобой бескидских гор и долин, была самым настоящим разбойничьим гнездом. Здесь встречались все те, у которых были проблемы с законом, чьи имена часто выкрикивали на рынках Червонной Руси. Богатый инфамис из Малопольши с самым обычным бескидником; казак, собравшийся в поход на Валахию с татарином из добружанской степи; цыган-конокрад, стакнувшийся с волошским разбойником; еврей из Семиградья вместе со сбежавшим из полка рейтаром. Чувство совместной судьбины уравнивало сословия и национальности. Рокитница жила своей собственной жизнью. Как правило, раз в три года в результате татарского наезда или ссоры между польскими шляхетками ее сжигали до голой земли, только восстановление начиналось сразу же после уничтожения. Чуть ли не на следующий день на месте пожарищ вырастали новые покосившиеся деревянные халупы, крытые ветками и соломой. И снова жизнь здесь шла, как и раньше.

Кжеш со своими компаньонами прибыл сюда перед закатом. В сам городок они не въехали; его милость пан Якуб прекрасно знал одну небольшую корчму, в которой можно было безопасно задержаться на ночь. А Кжеш, в особенности после своих выходок во Львове, предпочитал не попадаться на глаза скандалистам и развлекающимся в Рокитнице черни.

Быстро и без шума проехали они под застройки. Мирча, старый хромой волох, тут же выскочил на порог корчмы и, увидав Кжеша, униженно поклонился. Старый негодяй огляделся по сторонам. Корчма – мрачное, кособокое строение с покатой крышей, стояла возле идущего круто вверх горного склона. В близящейся темноте Кжеш видел вокруг покрытые лесом горные склоны и скалы над ними. Со стороны Рокитницы, закрытой деревьями, проблескивало много огней.

Успокоившись, Кжеш вошел вовнутрь. Трое слуг: рослый, мрачный жмудин Зникис со сломанным и криво сросшимся носом; малорослый липек Хамшей и Копывницкий в драной шапке – вошли за предводителем. Клобский остался с Мирчей ухаживать за лошадьми. Помещение, в которое вошли прибывшие, было совершенно пустым. В очаге не горел огонь; подвешенные над ним куски сала и колбасы колебались на сквозняке. Кжеш присел у стола, налил себе меда, выпил одним духом… Здесь им нужно было остаться, по крайней мере, несколько дней. Только потом следовало выступать в Ланьцут.

Кони в конюшне неожиданно заржали. Похоже, они беспокойно бросались в стороны, а один даже ударил копытом в стену, потому что до ушей Кжеша донесся глухой удар. Якуб беспокойно схватился с места. Да что там такое, черт подери, почему Клобский до сих пор не вернулся? Кони в конюшне вновь заржали. Но потом неожиданно и замолкли.

Кжеш уже был на ногах. Кивнул своим людям, те тоже схватились в беспокойстве. Все вышли наружу. Стояла уже глубокая, холодная ночь. Где-то далеко, наверное в Рокитнице, лаяли собаки; где-то вверху маячил узкий лунный серп. Кжеш заметил распахнутые настежь ворота конюшни, шар желтого света внутри. Он быстро помчался в ту сторону.

В конюшне царили тишина и порядок. Кони, не двигаясь, стояли в своих стойлах. Но ни Клобского, ни Мирчи нигде не было видно. Кжеш извлек оружие из ножен, сделал шаг, другой… И как раз тогда их и увидел.

Они лежали посреди конюшни в куче навоза. И были спокойными… Смерть, должно быть, была для них неожиданной. На лице Мирчи, всматривающегося расширенными белыми глазами в потолок, было видно изумление – словно бы он уидел нечто такое, что чуть ли не лишило его чувств. Клобский никуда не глядел: лежал, свернувшись, на боку, в луже алой, еще не застывшей крови.

Кжеш быстро осмотрелся. В конюшне царило спокойствие, все находилось на своем месте. То есть, таинственный убийца должен был прятаться где-то снаружи.

Он услышал, как кто-то из его людей, похоже, что Копывницкий, со свистом выпустил воздух из легких. Кжеш отскочил в сторону, прижался к стенке возле открытых ворот. Нащупал за поясом знакомую рукоять круцицы; вытащил ее и, держа в левой руке, дал знак Хамшею и Копывницкому. Зникис направился за хозяином. Все выскочили из конюшни и побежали к противоположным углам здания.

Кжеш осторожненько прокрался по подклетям, примыкавшим к корчме. Остальные шли с другой стороны, они уже должны были окружить дом… Шляхтич встал у окна, он уже собирался выглянуть за угол, как внутри дома что-то шевельнулось. Он увидел лишь размазанную тень на плоскости окна, услышал звон стекла, после чего мягкий, медовый отсвет, что до сих пор просвечивал в окнах, погас. Похоже, кто-то перевернул масляную лампу. Кжеш быстро прыгнул в сторону двери, где прижался к фрамуге. Там же он услышал треск ломающейся оконной рамы, глухой стук подкованных сапог. Когда заглянул вовнутрь, увидел высокий силуэт, заслоняющий серое пятно окна. Недолго думая, Кжеш протянул к нему руку с пистолем и нажал на спусковой крючок.

Грохот разорвал ночную тишину. Противник шляхтича, словно дуб, свалился на пол и тихо захрипел. Якуб подошел туда, схватил тело за плечо, перевернул… Волосы стали дыбом у него на голове. Из-под шапки из рысьего меха появилось едва видимое в темноте лицо Копивницкого, скалящего белые зубы, из-за которых уже перестала брызгать алая кровь. Кеш попал не в убийцу… Он убил своего же человека… Ледяные клыки страха впились в сердце Кжеша до самого дна.

На дворе прозвучали выстрелы. Потом сделалось тихо. Якуб побежал к двери. На половине дороги остановился, поскольку услышал тихий шорох. Что-то медленно сползло по стене. После того шляхтич услышал тихий стук, быстрый и мерный… Стук усиливался, а Кжеш не знал, что могло этот стук вызвать.

Он отбросил разряженную круцицу. С саблей в вытянутой руке выглянул наружу. И никого не увидел. Только тот тихий, уже замирающий стук…

Он высунулся еще сильнее и тогда-то увидел. Зникис лежал поперек подклети… Ноги его дергались в агонии, бились о деревянную стенку корчмы. Жмудин тихо хрипел. Черный, украшенный резьбой кинжал был воткнут в его грудь по самую рукоять. И вот теперь Зникис умирал - неспешно и жестоко. Кжеш присел, осмотрелся по сторонам, но двор был тихим и темным. Он никого не видел. Страх вновь сотряс его телом. Так сильно он еще никогда не боялся.

- Хамшей! – громко крикнул он. Потом прибавил: - Хамшей!

Как можно скорей, он кинулся к конюшне, словно испуганный заяц промчался через заросли крапивы, выглянул за угол. Здесь были тишина и покой. Кжеш заглянул на зады постоялого двора. Пусто. Неужто липек сбежал? Только ведь никаких звуков его побега он не слышал. Запыхавшийся, залитый холодным потом шляхтич постоянно крутился, пытаясь что-либо увидеть или услышать. Так где же мог таиться убийца, где?

Возле самой ограды что-то торчало на высокой палке. Кжеш замер, увидев темную, бесформенную массу, которая поблескивала белыми зубами в раскрытых устах… То была голова Хамшея; голова, воткнутая на палку… Кжеш отступил под деревянную стену корчмы. Конюшня! Там находился его конь. Его последнее спасение!

Он кинулся за угол. Выскочил на двор, запрыгнул в открытую дверь, из-за которой просвечивало желтоватое пятно лампы. В конюшне было пусто. Тела хромого Мирчи и Стефана Клобского все так же валялись в куче навоза посреди помещения. Кжеш направился к своему жеребцу. Не обращая ни на что внимания, он даже саблю бросил на солому. Еще мгновение, и он схватит поводья своего любимца… Еще миг, и он выскочит перед конюшню и понесется к горам с триумфальным криком… Еще миг…

Не дождался. Что-то схватило его за руку, подсекло ноги, бросило на землю. Лицом Кжеш упал прямиком в мокрый конский навоз. Схватился на ноги, но тут же получил удар в лицо: один, другой, третий. Во рту шляхтич почувствовал металлический вкус крови. Один глаз залила темная юшка… Зато вторым он глянул прямо на убийцу своих людей. И вот тут он задрожал, весь затрясся, даже хотел заскулить, словно пес.

Незнакомец поглядел на него странным взглядом. Кжеш почувствовал, что теряет силу воли и всяческое желание сопротивляться; что еще миг, и он сделает все, чего тот пожелает. Ему вспомнилось… Ну да, это был тот самый человек, который выкинул его из корчмы тем памятным вечером три дня назад…

Шляхтич хотел было сорваться, но незнакомец схватил его за жупан под шеей, поднял и бросил на столб. Удар по голове был настолько сильным, что Кжеш застонал, а перед глазами заплясали багровые огоньки.

Незнакомец вытащил из-за пояса длинную веревку с петлей на конце; перебросил ее через потемневшую от старости балку под крышей; конец привязал к деревянной жерди. Конопляная петля заколыхалась над Кжешем. Тот, дрожа, поглядел на нее в испуге, ничего не понимая.

- Вешайся, и побыстрее, - бросил ему незнакомец.

Якуб вздрогнул. Волосы на голове и теле встали дыбом. Все вокруг замерло, потом начало удаляться. Оставалась только лишь эта петля. Только кусок завязанной веревки.

- Вешайся! – грозно повторил неизвестный.

- Я не… - промямлил Кжеш. – Позвольте мне, ваша милость… Как шляхтичу, с саблей…

- Вешайся!

Якуб тихо застонал. Все молитвы, которые он только знал, подвалили ему в голову. Никогда он не проводил много времени в костелах, немного молился, но теперь со всем пылом отдавал себя Богу, который ведь просто не мог бросить его в этот ужасный момент… А взгляд противника палил, словно живой огонь. И он был таким страшным, таким болезненным. Кжеш, стоя на четвереньках, пошевелился, застонал от боли, которая ломила в костях, глубоко въедалась в виски, пробивая тело насквозь, будто зубчатый, проржавевший строительный гвоздь. Багровые пятна заслонили свет.

Уже одна только петля… Уже только ее он видел перед собой. Ну да – усмехнулся он про себя – она была его освобождением, его последней дорогой.

Еще одно только мгновение, еще одно движение. Постанывая, он подполз к седлу, словно пес вытянув голову в сторону веревки. Он чуть ли не плакал из-за того, что не может быстрее. Кровь, текущая с разбитого лба, заливала глаза.

Он встал на цыпочках на седле и тихо заскулил. И уже кричал, когда его руки схватили петлю. Изо всех последних сил Кжеш молился, чтобы сунуть голову в нее. Боль была настолько ужасной, что выдержать ее было невозможно. Остатком сил Якуб просунул голову…

…Тело свалилось вниз с глухим стуком, заколыхалось на веревке, вытянулось. Невяровский тихо рассмеялся, но этот смех разошелся, словно эхо, по всей конюшне. Он глядел на висящего на аркане Кжеша, и смех уходил с его уст. Невяровский склонился – измученный, слабый. Теперь он вслушивался в предсмертный хрип. Все слушал и слушал.

Одним быстрым движением он вытащил саблюиз ножен. Сталь свистнула в полутьме, рассекая веревку. Полуживой Кжеш свалился в навоз, на утоптанную землю, и схватился за шею, хрипло дыша. Невяровский поглядел на него, сплюнул, презрительно усмехнулся. Вся злость, весь гнев, страх и боль полностью ушли из него.

- Бога поблагодари, - сказал он Кжешу. – И молись, чтобы мы вновь не встретились…

Невяровский вышел из конюшни. С обеих сторон зашевелились тени, подскочили поближе. В темноте Ян узнал в них людей Деда Мурашко.

- В Рокитнице все спокойно! – доложил первый из них.- Никто ничего ни слышал, ни видел. Все спят или пьянствуют.

- Вы свободны.

- А тот… - указал слуга в сторону конюшни.

- Тот? Тот уже никому не сделает вреда.

Он слегка усмехнулся и растворился в темноте.

Невяровский пошел к лесу, одним прыжком перескочил кривую ограду. Когда очутился среди деревьев, свистнул. Вскоре уже можно было услышать знакомое фырканье и бряцание удил. Конь Яна не спеша приблизился к хозяину, тихонько заржал. Невяровский вскочил в седло, подогнал жеребца, выехал из леса, после чего галопом направился в сторону венгерской границы.

Прошло какое-то мгновение, прежде чем в лесу, в темноте между древесными стволами нечто зашевелилось. На миг в этом месте проявилась очерченная красноватым светом тень гордой фигуры с высоким, подбритым чубом черных волос. Рогалиньский поглядел на тракт, по которому ускакал Невяровский, и долго глядел в сторону, в которой всадник уже пропал.

Вставал ранний рассвет. Львов пробуждался ото сна. Из закоулков выползали бродяги и нищие. По мостовой со стуком катились груженные купеческие возы. Люди спешили на рынок.

Пан Доминик Вольский своего коня не подгонял. Он не знал точно, где находится дом, в который ему нужно было заехать, но, все же, он надеялся, что найдет его среди остальных. Домик был беленьким, крытым соломой, с маленькой конюшней позади. И действительно, такое жилище он вскоре увидел. Он быстро спрыгнул с коня, подошел к воротам и застучал.

Прошло какое-то время, прежде чем тяжелые ворота немного приоткрылись. В щелку он увидел молодую женщину с темными волосами, глаза которой глядели на гостя печально и внимательно. Гость слегка улыбнулся ей, но ответа не дождался.

- Меня зовут Доминик Вольский. Приехал от пана Невяровского.

Женщина отступила, позволяя пройти. Вольский вступил на двор, коня привязал перед конюшней. Потом пошел за незнакомой ему женщиной. Они вошли в комнату на первом этаже. Анна – вспомнил Доминик, Невяровский называл ее именно так, - с печалью поглядела на гостя. Вольский поднес руку к поясу, достал тяжелый, звенящий мешочек и бросил его на стол. Слабо стянутый ремешок пустил, и из кошеля высыпались на стол золотые монеты: червонцы, дукаты, талеры… Анна ошеломленно глядела на них.

- Пан Невяровский отправился с казаками на войну в Валахию. Мне же приказал заняться опекой вашей милости и стеречь вас, как зеницу ока…

- Уехал, - прошептала та. – В Валахию… - Она закрыла глаза руками. – И уже не вернется.

- Не отчаивайтесь, - тихо произнес Вольский. – Вернется. Когда-нибудь вернется.

Когда Борейко закончил рассказывать, долгое время царила тишина. Все глядели друг на друга без слова, пили то мед, то вино. Боруцкий отозвался первым.

- А интересно, - сказал он, - вернулся ли пан Невяровский из Валахии…

- Вернулся, вернулся, - буркнул Мурашко. – Валахи дерутся слабо, трусом они подшиты. Зато какие же похотливые…А девки у них о-го-го бывают.

- Странно, что Савы до сих пор нет, - буркнул Дыдыньский.

- Эт'точно. Ведь должен был быть еще сегодня.

- А ты, милостивый кавалер, - сказал Боруцкий, - скажи-ка нам, как тебе видятся наши истории. Лучше они, чем ваши немчинские романы?

- Если говорить правду, то скажу, что не видится мне, будто бы были они настоящими. И любовь в них странная. Или же ее там вообще и нет.

-Тогда тебе следует больше выпить, - резюмировал его слова Борейко. – Пей, пей. Нет лучшего лекарства на раздумья, как хорошая выпивка. Черт подери! А налейте-ка ему еще вина.

- Нет, умоляю вс, нет, - отчаянно закричал де Кюсси, после чео зашатался и чуть не свергся с лавки.

- Пей, пей, до дна!

- Это что же, наша компания тебе не по душе?!

Француз схватил кубок с отчаянием. Начал пить, обрызгивая себе кафтан и подбородок. Все это было уже выше его сил.

- Пей до дна!

Кто-то подошел к столу. Де Кюсси снова повезло. Он выпил всего лишь половину содержимого, когда все поглядели на мужчину в зеленом жупане, с глазами, поблескивающими в полумраке тоже зеленовато. У подошедшего к столу незнакомца голова была выбрита, только на темечке он оставил длинную, ниспадающую до самого уха прядь волос. Бертран отставил кубок с венгерским. Он не слишком ориентировался в украинных делах, но узнал в только что прибывшем казака, одного из тех, которые, как говаривали во Франции, ездили верхом на козах, а в бой отправлялись с боевым кличем "ёб твою мать!".

- Сава! Сава! – закричали сидящие за столом шляхтичи.

- Наконец-то ты появился! – громогласно радовался Боруцкий. – Твое здоровье!

- А мы уже думали, что ты там на Сечи в котле с горилкой утонул!

- Горилки во мне столько, что я сразу же бы наверх выплыл, - рассмеялся Сава. – Но вот наконец-то прибыл к вам. Теперь я расскажу свою историю. Ну, бараны, потише там…

Бертран пошатнулся на лавке. Но пока что он был настолько трезвым, чтобы подставить ухо…

рассказ пятый

ЗАБЫТАЯ ДУМА

Камень покатился с грохотом. Тушиньский замер. Из своего укрытия в развалинах он видел весь казацкий лагерь как на ладони. Он сидел здесь, прямо будто лис в норе, боясь даже пошевелится. И он не знал, что ему делать. Вот же дали черти, что эти остановились аккурат здесь. И одни только черти знали, что это были за казаки: от Брюховецкого⁵⁵ или от Юрася Хмельницкого.

И все же, шум услышали. Казаки замерли. Их атаман внимательным взглядом осмотрел развалины, затем что-то коротко крикнул, и по этому знаку, без лишних слов, несколько молодцев направились в сторону убежища шляхтича.

Тушиньский не стал ожидать, когда его обнаружат. Из двух зол он предпочитал выступить в открытую. Он выскочил из-за покрытого снегом фрагмента стены и выскочил на каменную россыпь. Шляхтич метался, что твой заяц, но противники были уже слишком близко, мгновение, и его окружили бы с трех сторон, поэтому, вместо того, чтобы бежать дальше, Тушиньский развернулся и скакнул на них с извлеченной из ножен саблей. То есть – хотел скакнуть, потому что в тот же самый момент крупный, присыпанный снегом кусок каменной кладки ушел у него из-под ног. Тушиньский растянулся во весь рост, упав прямо под ноги казаков. Он сочно выругался, но, не успел он схватиться на ноги, как те навалились на него.

- Живьем брать! – крикнул кто-то из них.

Тушиньский выхватил саблю. Он хотел защищаться, но ближайший к нему запорожец отбил удар, другой схватил окруженного за пояс, а все остальные бросились на него, вырвали оружие, выкрутили руки назад. Шляхтич долго не желал признавать свое поражение. Он ударил коленом в лицо одному из казаков, сбил с ног другого. Но конец мог быть только один, тем более, что из лагеря тут же прибежало еще несколько запорожцев. Восемь мужиков крепко схватили Тушиньского. Тогда-то он поддался. Его потащили к костру. В его свете поляк увидел высокого козацкого атамана. Выглядел он молодо, точно так же, как и шляхтич, но похожести закончились, похоже, только на возрасте. Ну еще, у Тушиньского на щеке имелся темный шрам после удара саблей.

- Ты кто? – спросил предводитель по-польски. – Зачем прятался от нас?

Схваченный не отвечал. Даже не пошевелился. Просто стоял, переводя взглядом по лицам казаков. А потом резко напрягся и молниеносно ударил головой в челюсть стоявшего перед ним запорожца. Вновь закипела драка. Молодцы бросились на помощь своему атаману. Шляхтича схватили, придержали. Казак поднялся на ноги, сплюнул кровью, а его трясущаяся рука схватила рукоять кинжала. Широкое, искривленное лезвие блеснуло в слабом свете костра, когда он прижал его к горлу Яна. Тот поглядел ему прямо в глаза, и казак замер. Взгляд шляхтича был словно острие, пронзающее ему голову. В сиянии огня, а может луны, что появилась в просвете туч, он увидел глаза поляка – спокойные, ярко-голубые, горящие словно огонь. Этот взгляд чуть ли не лишил его сил. Но не настолько, чтобы у него пропало желание убить незнакомца.

- Кто ты такой? – спросил он, злясь на собственную слабость. – Как тебя зовут?

- Хочешь знать, кому перерезаешь горло? – спросил тот громким, но спокойным голосом.

- Хочу.

- Так ты его не узнаешь.

- Чего ты здесь искал?

- Падали казацкой.

Атаман прикусил губы до крови. В глубине его души кипел гнев, ярость и заядлая ненависть, но он не вонзил искривленный клинок в шею ляха. По этой причине он был зол на себя, но незнакомец удерживал его взглядом с такой силой, которую дает только лишь чувство огромного перевеса и силы.

- Так чего ты здесь искал?

- Я не ровня тебе, разбойник, что бы ты обращался ко мне на "ты".

- Так как же зовешься?

- Ян Флориан Дрофбыш Тушиньский, - сказал шляхтич. – А вы от Юрашки Хмельницкого?

- Чего ты здесь искал? – вновь спросил казак.

- Встречался. С одним татарином.

- С татарином? Зачем? И где твой конь?

- Спрятан в заломе.

Запорожец что-то сказал одному из своих. Казак исчез в темноте, а серез несколько мгновений вернулся, ведя за собой в поводу жеребца Тушиньского.

- А я, лях, вольный казак. Не держусь ни с вами, ни с Москвой. Сегодня мы убили какого-то татарина. Быть может, твоего, а может и нет. Меньше об этом, - казак спрятал кинжал в ножны. – Не повезло тебе. Ты что предпочитаешь: кол или виселицу?

- Высоко ты меня ценишь. И если кол, то хотел бы быть на одном колу с тобой.

- Тогда готовься.

- Только поставьте мне крест. Зачем мне упырем становиться…

- Поставим. Эй, Пылып, Иван, идите в лес, - крикнул казак своим людям.

Те отреагировали немедленно. На их волчьих лицах появилась радость.

Ветер, до сих пор легкий, несущий с собой мелкий мокрый снег, неожиданно подул с удвоенной силой. Ткань палаток пошла волнами. Вихрь выл в развалинах, свистя, втискивался во все щелки валящихся стенок. А потом произошло что-то еще. Подгоняемые ветром снежинки закружились вокруг собравшихся. Вихрь завыл, и в одно мгновение буквально в шаге от Тушиньского и казаков в бешенном танце закрутился снежный столб высотой в несколько метров. Он остановился, и тогда Тушиньский увидел в нем очертания человеческой фигуры. Все видели ее плохо - потому что она была бледная. То был лирник. Обычный украинский дед-лирник⁵⁶. Старый, со сморщенным лицом, на котором, однако, можно было прочесть большую гордость. Гордость, которая могла бы удивить у обычного сельского нищего. В руке он держал лиру – большую, светлую, сияющую – словно звезда. Старик ударил по струнам и заиграл.

Ничего подобного Тушиньский никогда ранее не слышал. Эта мелодия просто ударила в его душу. Он хотел что-то сказать или сделать, но не мог. Точно так же и казаки. Дикие, разъяренные лица сделались спокойными, замерли. Эта мелодия, эта дума, хотя старик и не пел, была бальзамом на кровоточащие раны. Вся злость, боль, страх и страдания в один миг улетучились из разума шляхтича. То же самое, похоже, было и с казацким атаманом. Все заслушались, все хотели слушать дальше, но вдруг более сильное дуновение ветра разорвало кружащиеся снежные хлопья. Фигура деда уменьшилась, угасла и развеялась в пустоте.

- Что это было? – спросил поляк. – Снилось мне все это или как?

- Ты видел его? – неожиданно мягко спросил казак. – Ты видел его, как и я. Нет,это же невозможно… Снова появилось… Выходит, я обязан идти дальше…

Он поглядел на казаков. Те стояли, словно бы не зная, что им делать. Атаман дал знак, те подняли Тушиньского, связали ему ноги и уложили потом на шкурах возле костра. Предводитель склонился над своим пленником.

- Не знаю я, что с тобой сделаю, - произнес он. – Пока что полежи. Если… Если все так, как мне кажется… Перед нами дальняя дорога.

Когда таинственный казак снова пришел к Тушиньскому, над развалинами царила ночь. Молча стоял он над шляхтичем, потом перевернул его на спину и присел рядом. Ян задрожал. Он ненавидел этого молодца. Тушиньский издавна, точнее же – с малолетства испытывал глубокую нелюбовь к казакам и Украине. С того самого дня, который он пережил, когда ему было восемь лет… Но сейчас ему было на удивление легко. Возможно… Может тот таинственный голос лиры смягчил злость в его сердце?

- Еще дышишь, лях? – бесстрастным голосом спросил казак. – Я принес тебе саламахи.

Он поставил перед самым лицом Тушиньского глиняную миску.

- Развяжи мне руки. Не стану я есть, словно пес.

Атаман вытащил кинжал. Склонился над поляком и замер, словно бы до него дошло, что он делает. С проклятиями на устах он вскочил на ноги.

- Будешь жрать именно так. Прошли уже те времена, когда вы нас били. Хмельницкий пожалел вас и не взял Варшаву…

- Ага, а потом из страха перед нами продал вас Москве.

Казак вздрогнул и какое-то время молчал. Тушиньский понял, что пересолил.

- Не вспоминай мне об этом, - произнес он таким голосом, что у молодого шляхтича мурашки пошли по коже. – Слышал?

Тушиньский перевернулся, словно молния. Связанными ногами он ударил в миску, ее содержимое полетело на жупан казака. Запорожец вздрогнул. Он схватил Яна за делию на круди, и над его глазами блеснул клинок кинжала.

- Драки ищешь?! – процедил казак сквозь зубы. – Или думаешь, что я не смогу зарезать тебя, как собаку?

Воцарилось молчание. Костер стрелял алыми искрами. Где-то высоко в небе веете очистил звезды от туч. Над заснеженными полями медленно поднялся затуманенный серп луны. Казак вроде как успокоился.

- Не любишь ты нас, - сказал он. – И действительно, вот думаю и думаю, только не знаю, что с тобой сделать. Ладно, спи. Завтра нас ждет дальняя дорога.

Ян молчал. В его голове все смешалось, у него не было никакой уверенности, что с ним станется.

- Куда мы поедем? – спросил он.

Только казак не ответил. Он отвернулся и ушел, оставив шляхтича одного. И, неизвестно почему, Ян почувствовал жалость, что тот не остался с ним подольше и не поговорил.

Выехали они, лишь только рассвело. Еще царила темнота, когда, посадив Тушиньского в седло и связав ему ноги под брюхом коня, они начали путешествие в сторону Днепра. Вся округа была одной громадной пустошью. Степь между Уманью м Чигирином – была уже почти что как Дикое Поле. Впрочем, уже много лет здесь царила война. Скоро будет четыре года от смерти старого Богдана Хмельницкого, но минуло гораздо больше лет с тех пор, как Украину давили копыта татарских и казацких бахматов, тяжелых московских лошадей и скорых польских жеребцов; как в полях и лесах можно было слышать крики сражающихся, бряцание оружия и гром пушек. А жизни здесь уже не было. Горда стояли в пожарищах, села заросли молодым лесом. Тракты и дороги попросту исчезли, а на полях размножились сорняки. Если кто и выжил, если смог пережить этот ад, то забирался подальше в леса от страха как перед своими, так и врагами, и жил там словно дикий зверь. Сломленная, покрытая полями побоищ Украина кровоточила. Ее народ выбивали до самого корня, захватывали в неволю. Все это была руина, руина, руина… Речь Посполитая вырвала у Москвы правый берег Днепра, но на левом все еще находились значительные силы противника. Пока что обе стороны залечивали раны, собирали войска и ожидали. Ожидали, что усилятся настолько, чтобы иметь возможность снова ударить.

Казаки шли в сторону Днепра. Каждый шаг удалял их от лагеря коронных войск. Степи, яры и овраги, через которые они ехали, были словно вымершие. После последних войн, а в особенности, после татарских наездов, в этих сторонах видели разные вещи. В глубине глубочайших, опадающих к реке яров можно было услышать странные звуки: плач, стоны, крики. В камышах выли волки и утопленники. Здесь уже двенадцать лет лилась кровь. Нет, даже не лилась, она текла ежегодно широкими ручьями, и ничто не указывало на то, чтобы должна была перестать литься.

На небе вновь был вечер, когда казацкий атаман подъехал к Яну Тушиньскому. Долгое время они молча ехали рядом.

- За что ты нас ненавидишь? – спросил казак.

Тушиньский замер.

- Как это – за что? – тихо произнес он. – Куда мы едем?

- Ох ты и любопытный…

- Любопытный. Хочешь отдать меня в руки Москвы?

Казак не отвечал. Тышиньскому показалось, будто бы он усмехнулся себе под нос.

- Так я скажу, что ненавижу тебя! – буркнул поляк. – Конецпольский когда-то правду сказал. Уж лучше, чтобы на Украине росла крапива и сорняки, чем должна была бы родиться чернь во вред Речи Посполитой.

- А за эти слова я измазал руки по локти в вашей крови. И мы много пролили ее под Желтыми Водами и под Корсунем. Ну а под Батогом она ручьями лилась.

- Только на саблях ты бы со мной не справился. Как и каждый казак, хорошо режешь ты только беззащитных!

- Как видится мне, ты и вправду нас не любишь.

- А за что мне вас любить? Когда было мне восемь весен, началось восстание резунов Хмельницкого. Отец устроил семью в Корце. И туда ворвалась чернь. Моя мать погибла, сестру куда-то забрали и увезли – так что я не знаю, где она сейчас. Если бы не один татарин, убили бы и меня! Отец погиб под Батогом. Вы его зарезали! И за все это я буду мстить. До самой смерти!!!

- Но когда-то это вы били нас, - казак склонился к Тушиньскому, и шляхтич увидал его глаза, горящие, словно волчьи. – Батьку моего посадили на кол в Киеве. Мою мать и сестер в Слободыщах зарезал князь Ярема. Брат погиб под Берестечком. А жену и детей схватили в ясырь татары – ваши дружки.

- Так убей меня. Знаешь, почему ты желаешь это сделать? Потому что боишься меня! Так что убей! Вот тогда у тебя наверняка будет уверенность, будто бы ты лучший! Только я все равно стану мстить.

- Нет, я этого не сделаю, - тихо сказал казак. – А знаешь, почему? Твоя смерть ничего бы не изменила. Если бы я так сделал, твой брат или сын, из мести, убили бы меня. А мой за это – его. Сам я погиб бы от руки твоего внука. Все это порочный круг. Вы мстите за то, что мстили мы. И их этого круга никто нас не вырвет. Мы никогда из него не выйдем. И, похоже, перебьем друг друга до последнего Ничто это не прервет… Вот только, а с чего все началось? Наверное, с Наливайко. Не было бы всего этого, если бы не кровь Павлюка, Косиньского и многих других⁵⁷.

- Не было бы, если бы не бунты.

- То есть, все так, как я говорил. В порочном круге. Все время мы в нем крутимся.

Тушиньский молчал. Как-то не хотелось ему в это верить.

- А кто может этот круг разорвать?

- Никто. А может – что-то…

- Что?

Казак не отвечал. Ян задумался. А потом его что-то словно бы ударило. Он даже застыл на месте, когда до него дошло, что он и не видел лиц всех тех, за которых должен был сейчас мстить. Никогда, с момента начала мятежа Хмельницкого, он не видел собственного отца. Сестры вообще не помнил.

- Как тебя зовут? – прошептал он.

- Иван Кореля, - тихо ответил тот, после чего выехал вперед и исчез в темноте, оставляя шляхтича один на один с его мыслями.

К вечеру следующего дня они добрались до Кременчуга. В этом году зима длилась очень долго, и Днепр был еще скован льдом. К самой переправе, где разливалась мелко между песчаными мелями, они не пошли, но окружили городишко с юга. По дороге не встретили ни единой живой души. Округа казалось совершенно вымершей. Вскоре остановились все на высоком, изрытом расщелинами и оврагами берегу Днепра, окруженные темнотой, словно плотным плащом, невидимые для животных и людей. Тушиньский уже раньше догадался, что Кременчуг они обходят. Теперь, когда уже был уверен, облегченно вздохнул. В городе наверняка стоял московский гарнизон. Раз они его обошли краем, это означало, что Кореля царю не служил.

Казаки недолго советовались. В конце концов несколько человек из них заскочили верхом на лед, проехало по нему и вернулось. Иван приблизился к Тушиньскому.

- Послушай, лях, - сказал он. – Нас ожидает тяжелая переправа, так что мне придется развязать тебе руки. Но это, естественно, если ты дашь мне слово, что не сбежишь.

Тушиньский замер. В его сердце блеснула надежда. Только казак тут же прочитал по лицу поляка, о чем тот подумал И он вонзил свой настойчивый, нескончаемый взгляд в глаза шляхтича. Ян вздрогнул. До него уже дошло, что мысли его были раскрыты. Так что сбежать он не мог.

- Слово шляхтича, - кратко сказал он, а Иван достал нож и разрезал веревки. – Что вы хотите сделать?

- Нам надо на Заднепровье. Будем перебираться по льду.

- По льду?! – воскликнул Тушиньский. – В марте? Но это ведь верная смерть!

- Заткнись! – рявкнул казак. – И делай, что я говорю.

Тушиньский замолчал. Иван дал знак, и запорожцы спустились с высокого берега. Ян пристроился к атаману сбоку. Встревоженные лошади храпели и сопротивлялись. Но, принужденные всадниками, они послушно двинулись по белому полю. Начал сыпать мелкий снежок. В холодном воздухе не чувствовалось хотя бы легкого дуновения ветра. Как только они удалились от русского берега, их поглотила тьма. Не было видно практически ничего даже на расстоянии вытянутой руки.

Только лишь после приличного периода времени Тушиньский осмелился вздохнуть полной грудью. Ехали они медленно, вслушиваясь в тишину, словно бы в ожидании, что в любой момент зловеще затрещит лед. Тушиньский даже и не думал о том, насколько глубок Днепр в этом месте. Было понятно, что вода и так затянула бы его под ледяную корку. Только лед был на удивление крепким. Хотя во многих местах по нему сочилась вода, под нею был замерзший, что твой камень, лед. Через какое-то время все они ехали уже смелее, а сердца замирали от тревоги, когда какая-нибудь из лошадей спотыкалась.

- Где мы? – спросил Тушиньский у ближайшего к нему казака.

- а Кременчугом. На Синих Водах. Здесь когда-то ляхи потопили в Днепре татар. Страшное место.

Они находились уже на самой средине реки, как вдруг кони дернулись и начали фыркать. За спинами они внезапно услышали далекий, глухой и странный отзвук, словно бы что-то ударило в лед с ужасной силой, пытаясь разбить его снизу. Все это было так, словно бы под поверхностью льда билась некая гигантская рыба. Все остановились и осмотрелись по сторонам. Только ничего не увидели. За ними была только лишь мрачная темень, в которой медленно кружили снежные хлопья.

- Что это было? – спросил Тушиньский у Ивана?

- А дьявол его знает.

- Что, лед перестает держать?!

- Если бы было так, мы бы услышали треск и плеск. А тут был удар. Поехали дальше!

Двинулись дальше. Вокруг царила тишина. Не успели они толком отойти от места, где стояли, как таинственный отзвук раздался вновь, на сей раз уже перед ними. Он был ближе и, словно бы, выразительнее. Казаки замерли и начали креститься, а кони, теперь уже явно встревоженные, вновь дернулись. Тушиньский почувствовал, как ужас перехватывает горло. В темноте вокруг них ничего не было видно. Но, тем не менее, они чувствовали себя так, словно бы вместе с мраком на них напирала некая громадная и злобная сила, нечто более холодное, чем лед, пугающее, скрытое в темноте.

А потом стуки раздались снова, теперь уже с правой и левой стороны. Они близились. И это небыло отзвуком трескающегося льда. Что-то перемещалось под ним в их сторону.

- К нам идет! – прошептал казак, который ехал рядом с Тушиньским. Святой Пречистой клянусь, идет!

Иван, который до сих пор ехал спокойно, придержал коня.

- Знаю, что это такое! – вскрикнул он. – Спаси Христос! Это татары. Спасайтесь, люди, иначе горе нам!

Словно бы пробужденные от сна все погнали прямо галопом. Еще до того, как до Тушиньского дошло, о каких татарах говорил Иван, он услышал короткий, прерывистый отзвук трескающегося льда. Толстая корка льда под копытами его коня расступилась, и обезумевший жеребец, визжа от страха, рухнул в черную бездну. Молодой шляхтич в самый последний момент освободил ноги от стремян и свалился вбок. Он упал на лед, омываемый брызгами ледяной воды, перекатился по нему. Глянул на своего коня. Несчастное животное мгновенно исчезло под водой. Слишком уж быстро. Тушиньский понял, что нечто должно было потянуть его в глубину.

- Ранами Христовыми молю, спасите!!! – завопил поляк в сторону исчезавших во мраке казаков. Он хотел было броситься за ними, через то ледовое пространство, которое еще было свободно от трещин, но что-то крепко схватило его за ногу, рвануло, задержало. Из-подо льда за ним выплыла некая туша, более темная, чем окружавший мрак. Тушиньский не видел ее лица и подробностей, но уже одно то, что это нечто всплыло из-под воды, заморозило сердце шляхтича. А потом, то тут, то там на теле этого "нечто" заметил он отблески голых костей,покрытых гнилыми лохмотьями кожуха, а в ноздри ворвался сладковато-тошнотворный смрад гниющей плоти. Это "нечто" держала его за щиколотку. Потом потянуло к воде, и шляхтич проскользил по льду, напрасно цепляясь за него ногтями.

Утопец, подумал Тушиньский. Пронзительно визжа, он рванулся, пытаясь вырваться. Казаки исчезли в темноте, так что помощи нельзя было ждать ниоткуда. Сильные,, холодные будто камень пальцы вновь рванули его к воде, потащили по льду. Из мрачной днепровской бездны раздался плеск, оттуда появились еще две воняющие гнилью фигуры, обернутые гирляндами водорослей. В полумраке поляк замечал лишь блестящие, словно сосульки, когти и высокие остроконечные татарские шапки.

Но тут возле Яна раздался стук копыт. В воздухе что-то свистнуло и брякнуло, когда упало рядом с поляком. Тушиньский увидел рядом с собой длинную, блестящую казацкую саблю.

- Защищайся! – крикнул кто-то с высоты.

Ян схватил клинок и рубанул державшие его будто клещами конечности. Раздался скрежет перерубленной кости, и зажим неожиданно ослабел. Шляхтич схватился на ноги. В его сторону с плеском бросились три тени. Рядом с собой Тушиньский увидел Ивана на покрытом пеной коне.

- Садись! – заорал ему Корела, - быстро!

Ян крепко уцепился за заднюю луку седла, подпрыгнул, а казак ухватил его за пояс и одним скорым движением втащил за седло прямо за собой. Напуганный конь понес их словно вихрь. А за мгновение до того когтистая лапа схватила Тушиньского сзади. Воротник жупана лопнул, но шляхтич в седле удержался. Во льду перед ними вскрылась новая трещина. Из нее вверх вытянулись сгнившие, истекающие водой руки, но отчаянный конь перескочил над ними и вихрем помчался к татарскому берегу Днепра. Казаки еще услышали за собой плеск, грохот трескающихся льдов, а потом сделалось тихо.

И вновь они ехали не спеша, молча, окутанные тьмой.

- Страшное место то было, - сказал один из казаков. – Шестнадцать лет там столько татар потонуло, что теперь по ночам пугают.

Тушиньский подъехал к Ивану.

- Я должен тебя поблагодарить, - сказал он. – Теперь я тебе должен.

- А может это убедит тебя, что мы должны вырваться из порочного круга.

- Из круга… Странно, будто ты считаешь, будто бы это возможно.

- А знаешь ли ты, зачем я еду на Заднепровье?

- Вижу, что наконец ты убедился, что можешь мне сказать.

- Я не хотел тебя убивать. Давно я уже приглядываюсь ко всему этому. И у меня были видения. Такие, как то, что было у нас тогда, в развалинах. Похоже, имеется нечто, способное прервать это безумие между нами, между казаками и ляхами. Сами мы из него вырвемся, так может что-то нас из него выведет.

- Не верю. Слишком много крови пролилось между нами, чтобы все могло быть, как раньше. Нет, Иван, все это не так просто.

- А мне кажется, будто бы все еще можно исправить…

- Ты прости, только я предпочту уж Москву, чем вас, казаков.

- Москву? Дай Бог, чтобы ты не сказал этого в нехороший час…

- Возможно. Но скажи мне наконец, куда мы едем. Кем был тот лирник, которого мы видели? Та дума, которая, похоже, что-то с нами сделала?

- Я хочу кое-что найти на Заднепровье…

Пространство вокруг них разорвала вспышка. А после нее засвистели пули, заржали перепуганные лошади. Около полутора десятков казаков упало на землю Корела достал саблю. Он крикнул какой-то приказ, но из темноты на них вывалилась сбитая масса лошадей и людей. Овраг наполнился шумом. Навала поразила запорожцев, которых происшедшее застало врасплох, покрыла их массой тел. Тушиньский свалился на землю вместе с конем. Прежде, чем потерять сознание, он увидел над собой бородатые лица в остроконечных шлемах.

Москва. О Боже, Москва, мелькнуло в голове. И это была его последняя мысль.

В избе, куда завели Тушиньского под стражей, находилось двое мужчин. Выглядели они довольно мрачно в своих богатых шубах и расшитых жемчугом меховых колпаках. Высоких колпаках, что уже кое-что говорило о значении их владельцев. Один из мужчин был старый, сгорбленный, но второй стоял выпрямившись. Под его густой, черной бородой можно было угадать молодое лицо.

- Ты кто? – спросил он у Тушиньского.

Тот молчал. Он не знал, зачем его сюда привели. А с момента стычки в овраге в его голове нарастала резкая боль.

- Что, не слышал, что я сказал? – грозно спросил тот.

- Меня зовут Яном Тушинсьским, герба Наленч…

- Дворянин, - буркнул московит с видимым удовольствием. – И что ты делал с этими казаками?

- Пленником был. Они взяли меня в неволю.

Боярин что-то шепнул старику на ухо. Тот поклонился и вышел из избы. Воцарилась тишина. Молодой со всеми удобствами уселся на лавке, вытянув ноги в сафьяновых сапогах на леопардовой шкуре. Тушиньский мог бы поклясться, что подобные накидки носили польские гусары.

- Тебе повезло, лях. Я проверю, действительно ли ты из ваших бояр. Если так, то благодари Бога, что попал именно на меня. Меня зовут Дмитрий Уршилов, - сообщил он. – Под Чудновом⁵⁸ вы взяли в плен моего брата, Василия. Теперь я обменяю тебя на него.

- А что ты сделаешь с этим казаком, Иваном?

- Этот босяк мне ведом. Кружит между нами и вами, нападая, то на одних, то на других. На пытках расскажет, чего искал на Заднепровье.

- Ну вот и получил, чего хотел, подумал Тушиньский. Только сообщение это радостью его не наполнила.

- Смогу ли я еще раз с ним увидеться?

- А зачем это тебе? У тебя к нему какие-то дела?

Скрипнула дверь, вошел слуга. Он поклонился Уршилову и что-то сообщил ему. Боярин медленно поднялся.

- Повезло тебе, - повторил он в очередной раз. – Казаки подтвердили твои слова. – Он дал знак слуге, и тот перерезал Тушиньскому веревки на руках. – Не стану я держать тебя в узах. Впрочем, тебе и так некуда было бы бежать. Пойдешь со мной ужинать.

- Я бы предпочел отдохнуть.

- Что, не слышал, что я сказал? – с бешенством воскликнул Уршилов. – Пойдешь, даже и на поводке, польский сукин сын. Я так сказал! Понял?

- Да, - тихо ответил Ян. – Понял. И благодарю за приглашение….

Жар в избе царил, что в преисподней. Тушиньский наполовину задыхался, наполовину опьянел вонью разлитой на столе водки, запахами дегтя и никогда не меняемых кожухов. Было весело. Отзвуки очередных тостов смешивались с пьяными воплями. Под окном кто-то насвистывал на чекане, другой московит – едва держащийся на ногах – ежесекундно валил нагайкой по столу, ну а вокруг смешивались проклятия и ругань. Несколько закутанных в толстые шубы москалей уже валялось под столом, другие заливали в себя водочку-матушку или поедали лежащие в мисках куски жирного мяса. И все – всеете, которые еще не были в достаточной степени пьяны, враждебно вглядывались в Тушиньского.

- Эгей, дорогие мои, - воскликнул неожиданно Уршилов. – Я и позабыл, что среди нас имеется самый настоящий лях. Встань же, Ян Флорианович, покажись нам!

Тушиньский не спеша поднялся с места.

- Это мой пленник, - продолжил боярин. – И никто не имеет права тронуть его. Он пойдет на обмен за моего брата. И следует выпить за его здоровье. За нашего приятеля, ляха!

Бояре с громкими окриками подняли свои чарки. Но не выпили ни капли. Вместо того, все выплеснули их содержимое в сторону Тушиньского. Шляхтич дернулся. Его щеки покрылись багрянцем, а шрам на лице потемнел, сделался, словно пурпурный след от удара бичом. В глазах его мелькнули молнии. Он бросился к Уршилову… Хотел броситься, но кто-то схватил его за плечи. Глянул назад – за спиной стояло двое слуг и удерживало его на месте.

- Спокойно, - с усмешкой произнес молодой боярин. – Сейчас ты мой пленник.

- Да чтобы вас преисподняя поглотила, псы московские! – закричал Тушиньский. – Зачем вы привели меня сюда?! Чтобы издеваться надо мной?

- Ну, шутить мы не будем, - рыкнул вдруг какой-то боярин с козлиной бородкой. – Вы, Литва, моего брата зарезали. – Тушиньский заметил злые отблески в его глазах. – Теперь я тебя убью, как собаку! – Он молниеносно схватился с места, а в его руке блеснул широкий клинок ножа. – Убью тебя!

Он медленно направился к шляхтичу, но остальные схватили его за все, что можно, и оттянули от стола.

- Ладно, садись! – буркнул Уршилов.

Тушиньский присел на лавку. И вовремя, потому что вдруг что-то свистнуло у него над головой и вонзилось в стену. Это был чекан. Большой, позолоченный. С другого конца стола в Тушиньского всматривался громадный усатый верзила в распахнутой на груди делии.

- А приходи сюда! – крикнул он, угрожая шляхтичу кулаком. – Приходи на кулачный бой!

Сидящий рядом с Яном Дмитрий слегка усмехнулся.

- Ты чего, боишься? – обратился он к Яну. – Сабли у тебя нет? Без нее всякий польский пан – это трус.

Тушиньский молчал. Тот верзила с другого конца стола был раза в два крупнее его самого. И кулаки у него были, что хлебные буханки.

- А ты, похоже, и понятия не имеешь, как саблю держать, - буркнул он Уршилову. – А ты сам точно такой же, как и твой народ. По-селянски, на кулачки, может и пошел бы еще, а вот с железом – это уже нет.

- Не все можно железом устроить. Наш царь-батюшка Алексей Михайлович, голова мудрая. Подождал наш батюшка, пока вы друг друга с казаками вырежете, после чего наступил на вас и слопал – как одних, так и других.

- Но вы же хотели взять их под свою защиту.

Боярин весело рассмеялся.

- Хмельницкий считал, будто бы наша Русь – это вторая Речь Посполитая. И просчитался. Наш царь не такой, как ваш король. Ему хватит сил, чтобы удержать как одних, так и других. Это не мы вас побили. Вы сами себя побили, сражаясь с казаками. И с ними вы будете резать друг друга еще долго. Ну а мы этим воспользуемся.

- Так ты хорош на саблях?

- А не кричи, лях, а не то прикажу тебе урок дать! Сиди и молчи.

Тушиньский молчал. В этот самый момент припомнились ему слова Корелы. Что он тогда сказал? Будто бы что-то может нас спасти! Но вот что? Зачем он ехал на Заднепровье? Если бы знать. Только все это не помещалось у него в голове. Что делать? Что делать? Чтобы узнать все до конца, нужно спасти Корелу.

А пир продолжался. Тушиньский был обессилен. Он уже ни на что не обращал внимания. Московиты были уже настолько пьяны, что некоторым приходилось вцепиться в стол, чтобы не свалиться на пол. Двое могучих мужиков начали ссориться по какому-то поводу – схватили друг друга за бороды и дергали их, перемежая руганью. Уршилов отпихнул их от себя. А другие забавлялись Тушиньским.

- Глянь, лях, а бороды нет! – воскликнул один из москалей.

- Зато усы имеются. Да еще какие. Можно их вырвать и вместо бороды пришить.

- А лучше подпалить! Давайте из него куклу сделаем! – отозвался третий и вытянул руку с факелом.

Ян отпихнул ее. Посыпались ругательства.

Неожиданно одно из окон с треском распахнулось. Сильный ветер надул в избу снежный туман. В один миг тот превратился в быстрый, завернутый круговорот, который завыл по всему помещению, а когда немного опал, все увидели в нем фигуру старого деда-лирника. Она была намного бледнее, чем тогда, когда Тушиньский видел ее в первый раз, более прозрачная и нестабильная. Но была. В избе сразу же воцарилась тишина. Пьяные московиты, которые еще только что готовы были порвать друг друга или зарезать Тушиньского просто так, от нечего делать, сейчас застыли на месте. А лирник тем временем ударил по струнам, заиграл и запел. Но по-польски.

Гей, гей, сел пугач на могиле

И крикнул: "Пугу!",

Принимайте, казаченьки,

Товарища с Луга!

Наши сабли пощербились,

Мушкеты без курков,

Только сердца казацкие

Не боятся врагов.

Гей, когда-то пановали,

А ныне все гибнем.

И несчастья и той доли

Вовек не избегнем.

Только вот вернутся старые

Времена славные.

Встанет лира из могилы,

Встанет и приведет за собой

Силу тайную, не от мира сего.

И мир настанет

Между казаками и ляхами!

Никого из московских бояр эти слова не заставили схватиться с места. Никто из них не схватился за оружие. Неожиданно все замолкли, странным образом глядя один на другого. Умолкли пьяные вопли, говор разговоров. Все сидели, а на их лицах внезапно появилось спокойствие. После предыдущего беспорядочного говора тишина эта более всего поразила Тушиньского. Ян чувствовал, что с ним творится, похоже, то же самое, что и с другими – его страх и гнев быстро куда-то улетучились.

Желаешь ли ты сделать то, что думаешь? Прозвучало вдруг у шляхтича в голове. Он не знал, кто эти слова произнес, но лирник глядел прямо на поляка. Неожиданно Тушиньский почувствовал, что у него совсем нет сил, что он желает толлко лишь того, чтобы эта проклятая война наконец-то закончилась. Когда лирник играл, он совсем позабыл о ней. Забыл даже о том, что сидящие рядом москали – это его враги. А месть? Он уже не знал и того, а за что ему следовало мстить?

- Да. Ты мне поможешь?

Для того я сюда и пришел. Спасай Ивана.

- Как?

Осторожно прокрадись от яра над Днепром. На юг от села.

- Кто ты такой?

Ответа не было. Фигура лирника начала развеиваться, бледнея при этом. А потом исчезла, столь же неожиданно, как и появилась. И все утихло.

Только лишь после длительного молчания раздались тихие разговоры. Москали уже не были пьяными, не спотыкались, не ругались. Они даже на Тушиньского не глядели.

- Ян Флорианович, - тихо отозвался Уршилов, опустив голову. – Прошу прощения за то, что произошло. Сам понимаешь – водка-матушка… Я хочу тебе сказать… А впрочем, ничего.

Русский махнул рукой. Его товарищи тихо перешептывались. Несколько начало молиться.

Тушиньский поднялся с места. Боярин его не удерживал. Шляхтич пошел к двери.

- Ваше благородие⁵⁹ к кому, - спросил один из москалей.

- Ненадолго.

- Прошу прощения, господин, - махнул тот рукой и отвернулся.

Поначалу шляхтич шел, словно во сне.

Он вышел на крыльцо, спрыгнул с него в снег и провалился в темноту. Ему повезло в том, что вокруг двора, в котором пировали московиты, не было стражи. После этого он вышел из темноты за углом и практически бесшумно растворился во мраке за конюшней. Затем перескочил какую-то ограду, пробежал между несколькими жилыми домами и, наконец, заметил перед собой ветхий частокол покрытый снегом. Осмотрелся, но стражи так нигде и не увидел. Похоже, все московиты спали, не чуя ног. Поляк перескочил небольшой ров и пошел в сторону степи. По дороге его охватили сомнения.

Выходит, я должен идти. Должен спасать казака, подумал он. Одного из тех, кто разрушил мой дом, уничтожил семью и забрали отцовское наследие. Но за что? Зачем?

Он замер. Потом вспомнил слова Уршилова и пошел в сторону яра. Он уже знал, что выбор сделан. И выбор сделан правильный.

В яру, куда Ян спустился, царили темнота и туман. Свет луны не достигал дна оврага, наполненного мглой. Один только Господь мог знать, что там находится. Шляхтич съехал по склону под защиту молодых, густых сосенок, но тут кто-то схватил его за делию и повалил на снег. При этом поляка еще и придержали, чтобы не дергался. В темноте замаячило несколько мрачных фигур. Еле заметно блеснули стволы ружей и сабли.

- Схватили, пан поручник. Сам спустился, - прозвучали слова, произнесенные грозным голосом.

Тушиньский замер, Все это произошло столь неожиданно, что он даже не успел перепугаться. Но внезапно туман расступился, пропустив зеленоватый луч лунного света. И тут Ян заметил, что окружающие его люди выглядят как-то очень даже знакомо.

- Вы поляки? – спросил он, практически не веря собственным глазам. – Не может такого быть! Я – Ян Флориан Тушиньский. Из неволи сбежал.

Товарищи, которые держали его, как-то замялись, но подозрительность с их лиц не исчезла. В слабом лунном отсвете Ян видел их строгие усатые лица, помеченные шрамами. Кто-то протиснулся в круг, глянул на пленника и воскликнул так сильно, что стены оврага чуть ли не отозвались эхом:

- Богом клянусь! Тушиньский!

Ян как-то смутно припомнил его. Якуб Лось, наместник казацкой хоругви из войск Стефана Чарнецкого.

- А мы вашу милость уже, считай, и похоронили, - сообщил он. – Как ты из лагеря выехал, всякий слух о тебе пропал. В руки Москвы попал? И сбежал?

- Сбежал.

- А мы тут с разведывательным отрядом. Воевода с войском за Днепр желает идти. И сколько московитов в том селе?

- Сотни две. Но они даже стражи не выставили. Чувствуют себя, как в своем доме. Если мы поспешим, то удастся всех их застать врасплох.

На лице наместника нарисовалось колебание. Впрочем, трудно было этому удивляться.

- Поспеши, мил'с'дарь! – повторил Ян. – Я понимаю, что ты не знаешь: довериться мне или нет, но будет лучше, если сделаешь именно так.

- Возможно, ты и прав, - тихо произнес Лось. Он дал команду, и несколько человек растворились во мраке. – Если говоришь правду, то сейчас же и выступим.

- Там есть один казак… То мой знакомый… Если отправимся в несколько коней, то сможем его отбить. А Москва, возможно, и не пошевелится. Нас даже могут и не заметить. Мы только появимся и сразу же исчезнем.

- Говоришь, появимся и исчезнем, - усмехнулся Лось. – Да что ты такое говоришь. Мы их всех там вырежем.

Выступили все вскоре после этого. Поначалу долго ехали по оврагу, потом выбрались в степь. К сельцу двинулись рысью. Храбрые польские кони легко и осторожно продвигались сквозь нависшую над степью мглу. Под серебристым светом луны они выглядели словно призраки. Сырой туман осаждался на их шерсти, гривах, на одежде, бровях и усах всадников словно иней. И во мраке все они выглядели будто упыри, как украинские сысуны.

Отряд разделился. Часть всадников широкой дугой двинулась направо, чтобы ударить с другой стороны. Остальные обождали нужное время. И наконец-то пан Лось махнул булавой.

- Вперед, милостивые господа!!!

Блеснули сабли, извлеченные из ножен. Двинулись поначалу рысью, а потом в галоп. В полутьме звучал усиливающийся топот копыт. Всадники погрузились в степные испарения и какое-то время двигались так, ничего перед собой не видя. Стража московитов, пускай и немногочисленная, сориентировалась, что что-то приближается. Стоящие на страже воины напрягали глаза, пытаясь пронзить густой туман. Топот копыт близился все сильнее. И вдруг, так быстро, что стража не успела и моргнуть, перед нею появились очертания нескольких десятков покрытых белизной форм.

- Бей! Убей!!!

Разогнавшиеся, покрытые чешуей инея верховые животные навалились на московитов что твой ураган. Стражей вырезали в несколько секунд. Тушиньский заметил, как Лось на полном скаку рубанул саблей по открытой шее стражника. Скрежетнула кость, кровь брызнула фонтаном. Ян чуть не потерял сознание от этого вида. Панцерные на полной скорости ворвались на бедные улочки села.

Нападение было проведено быстро, тихо и совершенно неожиданно. Польские всадники навалились на ничего не подозревавших москалей словно духи, как упыри, замораживающие кровь в жилах одним своим дыханием, убивающие молниями сабель. Противники почти что и не защищались. Словно безумцы, с криками ужаса, наполовину раздетые выбегали они из хат, прямиком под ожидавшие их здесь клинки. Сабли били, наполняя кровавые ручьи. В темноте московитов били по головам, по шеям, рубили руки, рассекали грудь и лица. Бегущих давили конскими копытами. Ночь смешала сражавшихся, сбила их между оградами… Очень быстро бой превратился в резню, в погром, банальное убийство…

Тушиньский держался сбоку. Он бил только тогда, когда было нужно, продвигаясь в сторону двора, где должен был находиться Уршилов, и распихивая сражающихся. Чувствовал он себя паршиво. Он видел, прекрасно видел, как одни убивали других, как умирающие в конвульсиях падали на землю, как они умирали среди рычания тревоги и отчаяния, когда их сбивали на землю, рубили и затаптывали лошадями. В обычных обстоятельствах он этому бы только радовался. А теперь не мог. И уже почти что жалел, что привел сюда своих.

Он все видел. Видел, как один из польских всадников догнал убегавшего светловолосого парня в разорванной рубахе. Мгновением ранее московит выбросил вверх руки, в сторону догонявшего его панцерного, и прокричал затерявшуюся во всеобщем гаме просьбу помиловать его. Только клинок сабли упал на светловолосую голову. Парень упал, покатился под копыта польских лошадей и исчез под ними. Рядом, на крыльце, кто-то другой догнал низкого старика с белыми волосами. Тот ударил всадника чеканом – и промахнулся, потому что конь поляка отскочил в сторону. Всадник в броне встал в стременах и одним быстрым ударом отрубил старику руку, после чего помчался дальше. Ян видел – теперь видел, как отрубленная рука упала на мокрый снег, пятная его кровью, а старец сделал шаг назад, оперся о стену и медленно сполз по ней, держась на брызжущую алым культю. Рядом с Тушиньским на одного из панцерных, размахивая саблей, напал московит. Всадник отбил атаку, повернулся в седле, затем схватил противника за волосы, прижал к боку лошади и одним быстрым движением провел острием сабли по открытому горлу.

Словно бы во сне Тушиньский наконец-то прорвался на майдан посреди села. Тут он очутился перед дворищем, поглядел в освещенные окна, за которыми московиты готовились к обороне, и осадил коня.

- Спешивайся! – крикнул он ближайшим товарищам и почтовым. – За мной, панове!

И первым бросился на крыльцо. Изнутри прозвучало несколько выстрелов, пули засвистели мимо ушей бегущих, но их разгона не удержали. Вырванные с петель двери рухнули под крепкими плечами, а через окна вовнутрь полезли жолнеры пана Лося. Москали пробовали защититься среди разбросанной посуды, перевернутых столов.