Рассказы из сборника «Отступление»

Ветераны вспоминают

Поезд весело катил по весенней долине. Отовсюду слышался колокольный звон, а паровоз то и дело издавал басовитые гудки. Вдоль реки тянулась гряда невысоких холмов. На деревьях уже появилась первая робкая зелень, и создавалось впечатление, что на пологие зимние склоны набросили потертое до дыр, зеленое бархатное покрывало.

Питер Уайли с мечтательным видом следил за тем, как за окном вагона убегает назад такая знакомая и столь милая сердцу долина Гудзона. Он улыбнулся, увидев, как при приближении поезда, стоящая у входа в фермерский дом маленькая девочка, принялась торжественно размахивать американским флагом. Машинист ответил на её салют длинным гудком.

Питер Уайли сидел у окна вагона торопящегося поезда, стараясь не слушать, о чем бубнит прехорошенькой даме сидящий через проход от него джентльмен. Питер устроился поудобнее, вытянул ноги и, полуприкрыв глаза, стал наслаждаться сельскими видами. Над зеленеющими просторами от одного городка к другому катился едва слышный колокольный звон. Колокола говорили о том, что этим утром кончилась война.

— …Погиб два года назад, — гудел джентльмен. — Их корабль ушел с Аляски, и больше вестей мы от него не имели. Ему тогда шел всего двадцать первый год. Вот его фотография в военном мундире.

— Он выглядит таким юным, — произнесла женщина.

— Да. У него на подбородке пробивалась светлая поросль, и он практически ещё не брился. Корабль пошел на дно за пятнадцать минут…

Колокола звонят, подумал Питер, а в могилах покоится множество одетых в мундиры мальчишек, которые так и не успели побриться. Два его кузена по линии матери погибли в Африке, а Мартина — человека, с которым он три года делил комнату, убили в Индии. А ребята из эскадрильи… Могилы, могилы, могилы… Могилы на равнинах. Могилы в горах. Могилы на островах, где в тверди кораллов можно выбить лишь неглубокую ямку. А на военном кладбище рядом с госпиталем прекрасно ухоженные могилы, которые так хорошо были видны из окна палаты. Питер припомнил тревожный шепот медицинских сестер в коридоре и торопливый мягкий каучуковый топот ног вбегающих в палату врачей.

— Весьма удобно, — произнес он, как ему казалось, с улыбкой, и сопровождая слова слабым движением руки в направлении окна. — Прекрасная современная планировка.

— О чем вы? — спросила палатная сестра, которая постоянно рыдала, укрывшись за ширмой. Плакать она переставала лишь в те моменты, когда подходила к кровати Питера.

Питер слишком утомился и, вместо того чтобы ответить, закрыл глаза. Умирающий человек, подумал тогда он, имеет право на подобную невежливость. Однако Питер не умер. На его животе всего лишь появилось похожее на тарелку плотное углубление, и он потерял способность наслаждаться едой. Кроме того, ему теперь до конца дней придется подниматься по ступеням крайне медленно. А ведь как раз сегодня, под этот звон колоколов ему исполняется двадцать девять лет.

Однако военное кладбище и могилы остались на своих местах, думал Питер, сидя у окна поезда, идущего по долине Гудзона. В них по-прежнему покоятся юнцы в мундирах, но ты сам скоро встретишься с женой и ребенком. Мертвые не встанут, хотя пушки уже молчат, самолеты отдыхают в ангарах, а летчики рубятся в карты и пытаются вспомнить телефоны девиц, которых когда-то оставили дома.

Ты едешь домой, чтобы увидеть жену и детей. Три года ты в одиночестве проводил бессонные ночи в чужих комнатах на разных континентах. Даже когда ты пил или смеялся в баре, тебе казалось, что все музыкальные автоматы, рыдая, наигрывают для тебя одну и ту же песню: так далеко и так давно, так далеко и так давно… Все эти годы женщины относились к войне крайне серьезно и в патриотическом порыве были готовы прыгнуть в постель к пилотам, штурманам, бомбометателям, бортинженерам, радистам, метеорологам и командирам эскадрилий союзных ВВС, включая Военно-воздушные силы русских.

Все три года во время бесконечных ночных полетов над Тихим океаном, с его валами, длиною в сотни миль, он видел перед собой лица жены и дочери. Иногда они возникали перед его взором даже в те моменты, когда после слов бомбометателя — «С этого места приступаем…» — самолет нырял вниз на цель, и вокруг него на темном небе начинали распускаться огненные цветы от взрывов зенитных снарядов. Он видел волевой, резко очерченный подбородок супруги, её живые голубые глаза и большой рот с пухлыми губами. Этот столь знакомый и такой любимый ротик имел способность постоянно меняться. Он мог быть веселым, сердитым и трагичным. Умел он мягко и с любовью показать, иногда, правда, с легкой издевкой, что его владелица понимает и прощает все, столь обожаемые ею, мужские слабости главы семейства. Перед ним вставал и образ дочери, которую он знал лишь по фотографии, присланной ему через океан. Дочь взирала на него из ночи строго и серьезно, так, как часто смотрят маленькие дети. Прошло три года, думал он, и вот завтра утром поезд втянется под своды старого, грязного чикагского вокзала, и жена с дочерью красивая женщина и слега полноватый, очаровательный ребенок — будут стоять рука об руку средь лязга и копоти, выискивая его взглядом среди других мужчин в военных мундирах. Шагая по платформе, он увидит на их лицах любовь и надежду — ту надежду, с которой они ждали его три бесконечных года.

— Дин-дон!! — орал изрядно подвыпивший маленький лысый толстяк. Он, не очень твердо держась на ногах, сопровождал пару дам в вагон-ресторан. Дин-дон!! Мы все-таки сделали это! Победили!

— Ты — псих! — выкрикнула блондинка, шагающая по проходу между креслами следом за плешивым. — Раззвонился в свой дурацкий колокол. А вы все, — обратилась она к пассажирам, — добро пожаловать в Америку!

— Мы применили принцип дробилки, — вещал толстяк на весь вагон. Вечный принцип стальной пружины. Сжимались, сжимались, сжимались, а затем…

Конца фразы Питер не расслышал, так как троица скрылась за выступом, с надписью на двери: «Для женщин».

А на противоположной стороне океана в совсем иной горной стране из затемненного дома вышел какой-то человек и двинулся к длинному, бронированному автомобилю, ожидающему его на пустынной, ночной дороге. Следом за ним торопливо шагали двое в армейских шинелях, их сапоги негромко чавкали на влажной почве. Шофер держал дверцу машины открытой, но вместо того, чтобы сразу усесться, человек задержался около автомобиля, обернулся и взглянул на горы, возвышающиеся темной стеной на фоне звездного неба. Он не очень уверенно поднес руку к воротнику, чуть-чуть оттянул его и глубоко вздохнул. Двое в шинелях, не поднимая глаз на горы, ждали в тени дубов, покрытых юной, лениво шевелящейся под легким ветром листвой. Затем человек повернулся и медленно залез в машину — медленно и очень осторожно, так как это делает старик, который недавно падал и который знает, что кости его стали хрупкими и плохо срастаются. Двое военных быстро впрыгнули на передние сиденья, шофер захлопнул заднюю дверцу, обежал машину, занял свое место и включил мотор. Автомобиль ровно покатился вниз по ночной дороге, лишь негромким шумом мотора попрощавшись с темным домом. Скоро и этот шум растворился в глубокой тьме горной, весенней ночи.

Человек на заднем сиденье держался прямо и неподвижно, устремив в пространство перед собой невидящий взгляд. Где-то наверху, не переставая, звонил колокол. Его мелодичный и такой одинокий звон отражался эхом от темных холмов. Человек в автомобиле услышал колеблющийся звук деревенского колокола, и его губы тронула легкая, чуть горькая улыбка. Да, это немцы! Их погибло уже более пяти миллионов, русские, идут на Берлин, а вожди Германии вынуждены тайно, темными, глухими тропами в сопровождении испуганного шофера и пары дрожащих от страха лейтенантов пробираться к швейцарской границе. Дела обстоят гораздо хуже, чем в 1918 году, а немцы звонят в колокола так, словно сегодня капитулировала Франция. Немцы! Идиоты! Костюмы из эрзац ткани, эрзац каучук, эрзац яйца и, в конечном итоге, эрзац люди… Что можно получить из подобного материала? В ведь мы были почти у цели, почти у цели… Стояли у ворот Москвы. Но враг не пошатнулся. Монумент остался на своем пьедестале. Все остальные бежали. Бежали дипломаты. Бежали журналисты. Бежало правительство. Лишь Сталин остался на месте. И вместе с ним остался народ… Деревенщина. Остался в горящем доме со своим дробовиком и своим плугом. Но каким-то непостижимым образом дом не сгорел. Штурмовые отряды, гвардия, ветераны блицкригов стояли у ворот Москвы и погибли. Чуть похолодало, и они поникли, как оранжерейные фиалки. А ведь мы были почти у цели. Почти у цели…

Колокол зазвонил громче, и ему ответили колокола других деревень.

Теперь, если они его поймают, ему не миновать виселицы… Англичане, когда вешают аристократов, используют шелковый шнурок. На него они шелк тратить не станут…

Он наклонился и резко ткнул в спину шофера.

— Быстрее.

Машина рванулась вперед.

— Производство, — гудел джентльмен на противоположной стороне прохода, обращаясь к миловидной женщине, которая, склонившись к нему, олицетворяя собой уважительное внимание. — Победа была неотвратима. Войну выиграла американская промышленность.

Питер подумал о бесчисленных могилах и о лежащих в них англичанах, китайцах, австралийцев, русских, сербах, греках и американцах, которые не щадя себя сражались с винтовками в руках на выжженных полях и в искалеченных войной лесах, в самолетах, или стреляя из орудий. Они легли в могилы, питая иллюзию, что если война и будет выиграна, то выиграют её они. Для этого надо лишь стоять насмерть с раскаленным автоматом в руках, не обращая внимания на разрывы снарядов вокруг, рев самолетов над головой и грохот танков, надвигающихся на них со скоростью пятьдесят миль в час…

— Я это точно знаю, — продолжал джентльмен, — так как пробыл в Вашингтоне с 1941 года до самого конца. Сам я занимаюсь машиностроением и имею возможность держать руку на пульсе индустрии. Поэтому точно знаю, что говорю. Мы творили чудеса.

— Не сомневаюсь, — пробормотала миловидная женщина. — Совершенно в этом уверена.

Она была не столь молода, как показалось Питеру с первого взгляда, а её одежда была изрядно потерта. Дама выглядела усталой, и складывалось впечатление, что она уже вполне созрела для того, чтобы принять приглашение на ужин.

— …заводы в семи штатах, — не унимался мужчина. — Мы увеличили свое производство на четыреста процентов. Теперь, когда война кончилась, я могу об этом говорить открыто…

Война кончилась, с наслаждением подумал Питер. Усевшись поудобнее, он откинулся на спинку кресла, позволив голове подрагивать в такт стука колес. Война кончилась, промышленник, который расширил свое производство на четыре сотни процентов, получил возможность рассказывать об этом красивой женщине в пульмановском вагоне, а я завтра увижу жену и дочь. Никогда в жизни я больше не влезу в самолет. Если мне придется куда-нибудь отправиться, я пойду на вокзал, куплю билет, чтобы путешествовать в удобном кресле, потягивая виски с содовой, и с журналом в руке. Колеса будут постукивать на стыках стальных рельс, уложенных на надежных подушках из гравия, а единственным проявлением вражеской деятельности станут попытки какого-нибудь мальчишки запустить камнем в сверкающие окна вагона-ресторана проносящегося мимо поезда. Уже завтра после полудня он будет неспешно прогуливаться по набережной в обществе жены и дочери. «А это, милая, озеро Мичиган. Ты знаешь, откуда приходит водичка в твою ванну по утрам? Прямо отсюда. Специально для тебя. Когда твой папа был маленьким мальчиком, он часто стоял на этом месте и наблюдал за тем, как индейцы плавают на своих боевых каноэ со скоростью сорок миль в час, выкрикивая при этом, что есть мочи, стихи Генри Уодсурота Лонгфелло[5].По глазам твоей мамочки я вижу, что она мне не верит и желает мороженного с содовой водой. Её глаза, правда, говорят и том, что мороженное так скоро после ленча тебе давать не следует. Однако твоя мамочка не знает, что я три года мечтал о том, как угощу тебя мороженым. Думаю, что теперь, когда война кончилась, она не станет поднимать из-за этого шум…»

А завтра ночью они будут расслаблено лежать в мягкой постели, бездумно и лениво уставившись в потолок. Её голова будет покоиться на его руке, а их шепот смешается с шумами спящего города: отдаленным звоном сцепок и стуком колес на сортировочной станции рядом с озером, и мягким шелестом пролетающих по скоростному шоссе автомобилей…. «В Каире, в Египте мне пришлось спать в одной кровати с парнем из Техаса, который весил двести тридцать фунтов. Парень мечтал поступить на флот, но рост у него был шесть футов шесть дюймов, и ему сказали, что он не поместится как ни на одном из действующих судов, так и на тех, что строятся. Кроме того, он был влюблен в девицу, с которой познакомился в Нью-Йорке — она торговала перчатками в „Саксе“[6] — и о которой толковал все ночи напролет. Теперь мне известно, что объем бюста у неё тридцать шесть дюймов, живет девица в районе „Гринвич виллидж“ в одной квартире с шестью выпускницами Вассара[7], а на правой ягодице у неё шрам длинной шесть дюймов, который она получила, упав на катке. Какой-то мужчина на беговых коньках не сумел вовремя затормозить. Сейчас, надо сказать, мое положение гораздо лучше, чем тогда в Каире в одной постели с техасцем весом в двести тридцать фунтов. А теперь я тебя поцелую, если не возражаешь…».

Он услышит голос, что-то шепчущий ему в ухо в ласковой темноте ночи, дышащей свежим ночным ветерком с озера, знакомый аромат духов и едва уловимый, сухой запах её волос, который хранился в его памяти эти три года… «Когда я дежурила в госпитале, она весь день проводила в детском саду в Тусоне. Там её все очень любили, но у неё появилась склонность колотить лопаткой других маленьких мальчиков и девочек. В итоге мне пришлось поручить её заботам сестры. Перестаньте смеяться, мистер ветеран, или я заткну вам рот подушкой. Вам легко хохотать, поскольку вы летали в десяти тысячах миль отсюда, и у вас не было никаких забот, кроме япошек и немцев. Хотела бы я взглянуть на вас, мистер ветеран, если бы вы были матерью, а семь юных мамаш налетают на вас, чтобы сообщить, что ваше дитя ежедневно колотит их отпрысков деревянной лопаткой….». За этими словами следует поцелуй, после которого её головка снова оказывается у него на груди. Посмеявшись немного над дочерью, которая спит в соседней комнате, и, наверное, видит во сне других детей и множество деревянных лопаток, они постепенно стихают. Однако проходит совсем немного времени, и он снова чувствует ищущее прикосновение ладони к своей груди. «У тебя грудь более волосатая, чем я помню.»

«Была война, а я во время войны всегда накладываю на грудь дополнительные волосы. Ты возражаешь?»

«Нисколько. Я всегда славилась, как женщина, обожающая волосатых мужчин. Но, может быть, тема нашей беседы кажется юному солдату слишком вульгарной? Как, по твоему, я очень сильно растолстела? С 1942 года я набрала восемь лишних фунтов. Ты заметил?»

«Теперь замечаю.»

«Я стала очень жирная?»

«Хммм…»

«Говори правду.»

«Хммм…»

«Я сажусь на диету.»

«Отлично. Потерпи немного, пока я схожу вниз и притащу тебе тарелку картофельного пюре…»

«Заткнись! О, родной, как же я рада, что ты вернулся!»

Впрочем, не исключено, что вначале они вообще не будут разговаривать. Возможно, что они просто возьмут друг друга за руки и, прижавшись щекой к щеке, станут оплакивать три потерянных года. Затем они так же молча будут думать о тех долгих годах, которые ждут их впереди. Всю эту длинную и холодную ночь они, не промолвив ни слова будут держать друг друга в объятиях. Затем они отправятся в Висконсин на ферму его родителей, чтобы под лучами утреннего солнца бродить рука в руке по зеленеющим полям. Их ноги будут утопать в мягком суглинке, и они оба будут вполне удовлетворены первыми часами, исполненными любви и молчания. И первые слова придут лишь после того, как они сядут рядом одни одинешеньки, под мирным синим небом, наслаждаясь духом только что вспаханной земли и запахом реки, напоминающим аромат арбуза.

…Те вещи, о которых он думал долгими часами полетов, те замыслы и сомнения, которые терзали его во время бесконечных военных ночей, все громче и громче звучали в его душе по мере того, как поезд сокращал расстояние между войной и домом. Он расскажет ей и о тех вещах, которые был вынужден похоронить в себе на все эти три громовых и кровавых года…О тех моментах, когда он испытывал смертельный страх… В первый раз это случилось, когда на горизонте появилась эскадрилья вражеских самолетов безобидные точки, становившиеся с необычайной быстротой все больше и больше. Он расскажет ей о том, как его ранили. Это случилось, когда машина находилась в шести часах полета от базы. Он лежал, истекая кровью, на парашютах, а Деннис тащил самолет домой. Первые четыре часа он ухитрялся молчать, но зато последние два провел в рыданиях. Плакал он почти механически, поскольку в глубине души оставался совершенно спокойным. В то время, когда его самолет болтался в холодном небе, он, будучи уверен в том, что все равно умрет, впервые позволил себе подумать о смысле происходящего. Он расскажет ей о мыслях, сверливших его мозг все шесть долгих часов полета. Она услышит от него о тех мальчишках, которые беззаботно устремлялись в небо со скоростью четыреста миль в час и которые столь же легко и беззаботно — или, по крайней мере, молча — умирали… Она узнает, как её муж с пулей в брюхе, зная, что умрет, трезво все взвесил и решил игра стоит свеч, и если бы ему все пришлось повторить, он снова оставил бы дом, жену, ребенка, мать, отца и страну, чтобы ещё раз поймать своим телом вылетевшую откуда-то из облаков немецкую пулю, чтобы разделить чудовищные страдания и беззаветную отвагу тех парней, которые повсюду — на море, на островах и в горах встали вместе с ним плечом к плечу против общего врага. И в тот момент, рыдая и находясь, как он считал, на пороге смерти, можно было дать волю своим чувствам… С затуманенным от боли сознанием, он рушил те тайные барьеры, которые мешали ему признаться даже самому себе в том, насколько сильно он любит всех этих взявшихся за оружие людей. Всех, без исключения. Своих школьных друзей, хладнокровно атакующих вражеские бомбардировщики, несмотря на то, что снаряды и пули рвут крылья истребителей. Ему были дороги приятные в обращении англичане, так отчаянно и глупо верящие в неуязвимость своих кораблей и ведущие их в заведомо проигранное сражение с той же самоуверенностью, с какой водили свои парусники их предки из романов. Не менее дороги были ему вооруженные одними ружьями, одетые в юбки китайцы, твердо вставшие на коричневой китайской земле, чтобы вступить в безнадежный бой с танками. Любил он и огромных, укутанных в теплые одежды русских, сражающихся днём и ночью, в стужу и дождь, убивающих врагов неутомимо, неумолимо и хитро; русских, которым неведомы муки сомнения и одержимых одной мыслью — истребить врага любым способом — сжечь, изуродовать, уморить голодом… Он теперь сможет сказать ей, насколько сильно в глубине сердца любил всех этих окровавленных, усталых, жестоких, но таких надежных людей, как он чувствовал себя, оказавшись частью вала, состоящего из этих беспечно встречающих смерть людей. Да, эти люди знали поражения, они мучились, терпели боль, их часто вели в бой безответственные, преследующие ложные цели вожди, но насколько все они — смертельно опасные, шумливые и нераздельные были лучше, чем эти вожди. Жена поймет, насколько тесно сплелись его и их жизни, поймет, что эти люди стали ему ближе, чем отец и мать, хотя он и не говорит на их языках. Он скажет ей, что несет ответственность за их покой и боевую славу, точно так же как они — за его славу и покой. Расскажет он ей и о том холодном подъеме духа, который он, несмотря на боль, испытывал, погружаясь в эти мысли, проводя этот финальный анализ. Ведь раньше в своих мыслях он никогда не выходил за рамки повседневной жизни обитателя маленького городка. О чем мог размышлять обыватель, сидящий с девяти утра до пяти вечера за рабочим столом в офисе, проводящий ночи в комфортабельной спальне тихого дома, посещающий дважды в неделю кинотеатр, играющий по субботам в теннис и беспокоящийся лишь о том, выдержит ли его автомобиль ещё год или нет…

Длинная бронированная машина катилась по извивающейся между холмов дороге вниз в направлении швейцарской границы. Немолодой мужчина с прямой, как палка спиной, по-прежнему неподвижно сидел на заднем сиденье автомобиля, уставив невидящий взгляд чуть прищуренных глаз в лишь одному ему известную даль.

Победы… думал он. Сколько побед можно ожидать от одного человека? Париж, Роттердам, Сингапур, Афины, Киев, Варшава — а они всё продолжают наступать… Числу побед, которые способен одержать один человек, имеется предел. Наполеон тоже открыл для себя эту аксиому… Наполеон… Наполеон… Ему смертельно надоело слышать это имя, и недавно он приказал, чтобы в его присутствии никто не смел упоминать об этом человеке. И вот теперь все принялись охотиться на него. Создается впечатление, что мир населяют лишь собаки-ищейки. Немцы, англичане, русские, американцы, австрийцы, поляки, голландцы, болгары, сербы, итальянцы… Что же, у них на то имеются причины. Дураки. Довольно долго дела шли, как по маслу. Города падали к нашим ногам, словно гнилые яблоки. Но затем Америка и Россия… Время было выбрано не совсем точно. В политике события проистекают раньше расчетного времени, а в войне, напротив, все запаздывает… Так близко к победе… Так близко… Русские… Если бы удалось сохранить равенство, то колокола звонили бы сегодня по иному поводу… Если бы не русские… И почему случилось так, что именно та зима стала самой холодной за последние пятьдесят лет? Да, во всяком деле, видимо, должен присутствовать элемент везения. Но если взять в целом, то карьера его складывалась весьма удачно. А ведь начал он из ничего. Отец тогда постоянно орал, что его сын — ничтожество и никогда не получит приличной работы… Теперь же его имя известно во всех уголках земного шара, включая джунгли… В результате его деятельности тридцать миллионов людей умерли преждевременно, сотни городов были сравнены с землей. От него зависело благосостояние целых народов. Рудники, заводы, фермы… Итак, если учитывать все обстоятельства, то его карьеру, вне сомнения, можно признать удачной. Даже отец был бы вынужден с этим согласиться. Однако следует признать, если бы он не сумел ухватиться за случай первым, за него ухватились бы другие, и все произошло бы без его участия. Не признать этого нельзя. Но он все же оказался первым, и имя Гитлер, а не какое-то иное, стало известно всем обитателям земли. Так близко от победы… Так близко…

…Чуть подморозило, и они стали умирать. Идиоты! А теперь они желают его повесить. Если удастся перебраться через границу и залечь на дно… До тех пор пока всем не надоест убивать немцев. Что ни говори, а Наполеон все же вернулся с острова Эльба. Сто дней. Если бы ему тогда немного повезло, он сумел бы удержаться… Наполеон… Его имя упоминать запрещено… Очень скоро они начнут беспокоиться по поводу русских. Русские, русские… Их армии были истреблены, они гибли миллионами… И несмотря на это, сегодня они идут на Берлин. Союзникам потребуются люди, способные остановить русских, и если ему удастся укрыться на несколько месяцев, его имя снова всплывет… Вернувшись, он прежних ошибок не повторит. И если ему хотя бы немного повезет…

Пожилой человек в бронированной машине расслабился, откинулся на мягкую спинку заднего сидения, и на его покрытых трещинами губах промелькнула едва заметная улыбка.

— Я дал интервью «Вашингтон пост», — громко загудел джентльмен, прервав мечтательные размышления Питера. — Это случилось перед моим уходом с поста. Я тогда заявил им без всяких экивоков: производство сокращать нельзя.

Питер рассеяно посмотрел на шумливого джентльмена. Это был высокий, тучный человек с лысым черепом. Несмотря на возраст, какими-то неуловимыми чертами толстяк напоминал Питеру тех любимчиков учителей, которые постоянно водились в его классе в то время, когда он ещё обучался в средней школе. Розовощекая, жирная физиономия. Крошечный ротик с пухлыми и вечно самодовольными губами. Постоянное желание поразить всех своими познаниями и продемонстрировать, каким успехом пользуется он у преподавателей. Питер закрыл глаза и улыбнулся, представив, как будет выглядеть толстяк в рубашке с крахмальным итонским воротником и с галстуком бабочкой.

— Остановите машину на день, — говорил мужчина, — и через месяц вы уже будете плестись в хвосте. Нравится нам это или нет, но мы уже настроены на военное производство.

— Вы абсолютно правы, — пробормотала красивая дама.

Питер в первый раз посмотрел на неё внимательно. Её одежда была изрядно поношена, и у неё самой был измученный вид. Ему даже казалось, что такой же потертый вид имеет весь континент, как будто война выпила все соки из его обитателей, заставляя их денно и нощно трудиться без сна и отдыха… Любимец школьных учителей напротив сиял здоровьем и лучился радостью так, словно шагнул в этот изрядно постаревший мир прямо из 1941 года.

— Лишних пушек никогда ни у кого не было, заявил я им прямо в лицо.

— Вы совершенно правы, — промямлила красивая дама.

— Мой сын утонул неподалеку от Аляски…

Питер напрягся, уловив в голосе толстяка хвастливые нотки. Слова розовощекого джентльмена прозвучали так, словно он сообщал о том, что его приняли в клуб для избранных.

— Мой сын утонул у берегов Аляски, я производил машины круглые сутки семь дней в неделю и имею право высказаться. Перед нами стоит серьезная проблема, сказал я им, и мы должны смотреть правде в глаза. Нам ещё придется столкнуться с ними…

— Да, — пролепетала красивая дама, мечтая под стук колес о хорошем ужине.

А Питер принялся мечтать о том, как станет вечерами после ужина неторопливо расхаживать по огромной деревенской кухне, теплый воздух которой наполнен густыми вкусными ароматами. Рядом с ним будут мама, как всегда раскрасневшаяся и в фартуке, и отец, дымящий своей вечной пятицентовой сигарой… В сумерки он будет бродить бок о бок с Лаурой по разбитой фургонами проселочной дороге, зная, что ему никуда не надо торопиться, что он может сколь угодно долго следить за тем, как на пологие холмы опускается ночь, и слушать последний вечерний концерт птиц. Он будет лениво передвигать ноги по пыльной дороге, не знакомой с гусеницами танков и не ведавшей запаха крови. Он расскажет Лауре о всем лучшем, что случилось с ним в этом безумном и жестоком веке. Он скажет жене, что самым счастливым событием в его жизни был тот краткий миг, когда он шел к ней по платформе чикагского вокзала, поняв окончательно и бесповоротно, что война закончилась. Он расскажет ей и о смертельной усталости, о том как отказывалось служить тело и сдавали нервы, когда казалось, что нет такой силы, которая может заставить тебя двигаться, а исход войны — победа или поражение — не имел никакого значения. Но, несмотря на это, самолеты должны были летать, за пулеметами должны были находиться стрелки, а усталый мозг и лишенное сил тело были обязаны принимать мгновенные решения, от которых зависела жизнь… И он летал, стрелял и принимал решения только потому, что знал — на других фронтах ещё более отчаявшиеся и гораздо более усталые люди принимают решения, стреляют и летают в небе более опасным, чем то, в которое поднимался он. Жена узнает и о том обете, который дал её супруг. Он поклялся, что, если вернется домой, то, окруженный любовью и заботой близких, никуда не будет спешить, никогда сознательно не пойдет на насильственное действие, ни с кем не станет спорить и будет повышать голос, лишь хохоча или распевая… На старую работу он не вернется. Протирание штанов с девяти утра до пяти вечера за письменным столом в банке — не самый лучший венец карьеры для человека, проливавшего свою и чужую кровь на высоте тридцать тысяч футов над тремя континентами. Не исключено, что Лаура подскажет ему, чем можно будет заняться. Это должна быть тихая, неторопливая и не требующая больших умственных усилий работа.

…Однако вначале он предастся полному безделью. Будет слоняться по ферме, учить дочку правильно писать слова и слушать пространные объяснения отца, почему тот предпочитает свою систему севооборота, а не рекомендуемую, и почему проводит сев собственными методами. Возможно, через три, пять месяцев, а, может быть, и года подобной жизни усталость пройдет, воспоминания о крови погаснут, а его искалеченная душа распахнет для него двери военного госпиталя, чтобы он твердой ногой мог ступить в мир. Для этого он готов потратить столько времени, сколько потребуется…

— Мы лишь приступаем к делу, — гудел розовощекий джентльмен. — Пусть себе звонят в колокола, если их это радует. Однако уже завтра утром…

— Да, — пискнула красивая дама, готовая заранее согласиться со всем, что он скажет.

— Мы должны смотреть фактам в глаза. Бизнесмен всегда смотрит фактам в глаза. Итак, каковы же факты? Во-первых, русские уже в Берлине. Так?

— Да, — ответила дама. — Конечно.

— Берлин. Прекрасно. Этого избежать нельзя. Русские сидят в Европе…

Питер попытался закрыть глаза и заткнуть уши, чтобы вернуться к дорогим сердцу мечтам о проселочной дороге в сумерках, об идущей рядом с ним жене, о пыли, не ведавшей запаха крови. Но голос джентльмена прорывал все барьеры, и Питер не мог не слушать.

— Как бизнесмен я вам заявляю: мы попали в нетерпимое для нас положение, — голос розовощекого любимца учителей звучал все громче. Положение совершенно невыносимое. И чем скорее мы это поймем, тем лучше. Если смотреть в самую суть, то война, которая закончилась, была делом вовсе не плохим. Она высвечивает реальную проблему, стоящую перед американцами. Позволяет нашему народу рассмотреть настоящую опасность. Чем мы обязаны встретить эту опасность? Только производством! Пушки и снова пушки! Мне плевать, что говорят эти коммунисты в Вашингтоне. Я заявляю: война только начинается!

Питер тяжело встал со своего места и подошел к розовощекому.

— Убирайся отсюда, — сказал он, стараясь говорить, как можно спокойнее. — Убирайся отсюда, но прежде заткнись, или я тебя убью.

Джентльмен поднял на Питера удивленный взгляд. Его крошечный ротик дважды открылся и дважды без слов закрылся. Но бесцветные глаза уже смотрели в усталое, изможденное лицо Питера со злобной внимательностью. Затем джентльмен пожал плечами, поднялся и, протягивая руку даме, произнес:

— Пойдемте. Кстати, мы можем и перекусить.

Красивая дама испуганно встала со своего места и неуверенной походкой направилась к дверям.

— Если бы не ваш мундир, — громко сказал джентльмен, — я бы добился того, чтобы вас арестовали.

— Убирайся отсюда! — сказал Питер.

Джентльмен резко повернулся и заспешил вслед за спутницей в направлении вагона-ресторана. Питер сел на свое место, ощущая на себе взгляды всех пассажиров. Он был огорчен тем, что для него так быстро нашлось занятие на несколько лет. Однако это дело откладывать нельзя. Хорошо хоть то, что ездить для этого никуда не придется.

Машинист дал гудок, хотя перед поездом лежали десять миль ровного, свободного пути. Паровоз радовался тому, что войне пришел конец. Слушая этот громкий, триумфальный рев, Питер закрыл глаза и попытался думать о жене и дочери, которые утром будут ждать его на перроне шумного чикагского вокзала…