Рассказы народного следователя

ТАЙНА СТАРОЙ КОЛОКОЛЬНИ

Начинавшаяся зима уже побелила стежки-дорожки, ведущие в тысяча девятьсот тридцатый…

Наступило самое тревожное время коллективизации.

Шло фронтальное наступление на кулака.

В один из таких дней, отложив в сторону груду дел, помеченных пятьдесят восьмой статьей, я отправился к Лыкову. У него уже сидел Пахомов, предрика. Они ругались.

– Я твое сопротивление на бюро поставлю! – кричал Лыков. – Это оппортунизм чистой воды! Ты без того достаточно зарекомендовал себя, как бюрократ, чинуша! Без бумажки и часу не проживешь, а под носом у тебя, черт знает, что творится!..

– То же, что и под твоим носом. Носы у нас одинаковые…

Пахомов сидел на протертом до дыр райкомовском диване, спокойно и невозмутимо. Но в глазах – злость.

– Упрям, – сказал про него Дьяконов при первом знакомстве. – Очень упрям…

Внешне Пахомов походит на Лыкова: такой же громоздкий. И лицом похож. Только усов нет и голова в густой седине. Похожи. Но не характерами.

Лыков – живой и общительный. Пахомов – угрюм и замкнут. Лыков скор на решения. Пахомов – медлителен. Для Лыкова всяческая разновидность формы – неизбежная, но практически – бесполезная вещь. Временная необходимость в переходное к коммунизму бытие… Для Пахомова форма – важный атрибут государственности.

Лыков райкомовскую печать держит в кармане, завернутой в газетный клочок. Пахомов для своей печати заказал специальный футляр – цилиндрик с отвинчивающейся крышкой и каждое воскресенье чистит печатный герб зубной щеткой…

Среди районного актива Пахомов слывет «законником». Мне он каждый месяц аккуратно шлет счета за отопление камеры риковскими дровами. Я, не менее аккуратно, возвращаю их обратно с отношением: «За неотпуском средств на отопление, оплатить счет не имею возможности».

Так тянется все три года. Бумажки подшиваются во «входящие» и «исходящие», но эта бюрократическая переписка ничуть не отражается на снабжении камеры дровами. Березовый «швырок» отличного качества, сухой и жаркий, риковские конюхи привозят в любом количестве и по первому требованию Желтовского, ведающего нашими хозяйственными делами.

С аппаратом РИКа Пахомов крут. А вот Онисим Петрович как-то в разговоре несколько раз назвал Пахомова «Ваньша». Тот не обиделся. И крестьяне зовут предрика «Иваныч», «Наш Иван»…

Приехавший вместо снятого с работы Косых новый заведующий земельным отделом, после первого представления председателю, пожаловался при мне Лыкову:

– Тяжелый… неприятный человек! Какая-то угрюмость, отчужденность!..

– Да, есть… У Пахомова вся семья расстреляна колчаковцами. Живет одиноко…

– В данном случае – не имеет значения…

– Для тебя – конечно. А для него – имеет.

…Лыков ходит по кабинету, заложив руки в карманы.

Останавливается перед Пахомовым.

– Тебе, следовательно, неважно, что меня сюда ЦК направил? Я представляю здесь волю партии!

– Ты еще не партия…

– Уг-м… А если будет решение бюро – выполнишь?

– Не будет решения. Я – член бюро. И еще найдутся… А если и будет – не выполню…

– Ты, прежде всего, коммунист! Или нет?

– Коммунист. Но незаконного решения выполнять не стану.

Лыков смотрит на меня.

– Слушай, что нужно сделать, чтобы закрыть и разобрать на дрова церковь?

– Какую церковь?

– Все равно какую! Ну, речь идет о Воскресенской церкви.

– Решение общины верующих…

– Вот и этот «законовед» то же говорит… А постановления схода, сельского собрания недостаточно?

– Нет, недостаточно… И почему вдруг так загорелось, Семен Александрович?

– Вот то-то и есть, что не загорелось! Ракитинская было загорелась, а эту черт не берет! Или, кажется, именно забрал в свое заведывание! У тебя что ко мне?

– Да так… Потолковать…

– После. Дай сперва доругаться с Иваном Иванычем… А еще лучше, пройди в инструкторскую. Там Тихомиров сидит – уполномоченный по Воскресенскому кусту. Скажи ему, что я велел рассказать тебе про святых духов…

Тихомиров тоже мрачный и злой.

Оказывается, в Воскресенском после каждого постановления сельсовета о раскулачивании с церковной колокольни срываются и летят над селом тонкие и певучие звуки похоронного звона…

– А на колокольне – никого! Языки не шелохнутся, и безветрие полное…

– Каждый день, в определенное время?

– Я же говорю: в те дни, когда постановление выносится. Кончится заседание, и через полчаса – динь!.. динь! – и самое интересное, что число ударов каждый раз точно соответствует детям кулака! Понимаете, какая провокация?! По селу шепотки: «Андели восподни незримо к колоколу спущаются и божьих сирот отмечают». Мужики в сторону отвертываются, бабы плачут. При агитобходах – наш в сени, хозяева вон из избы. А вчера уже пошло на угрозы: скоро, мол, должен колокол грянуть набатом, и тогда – коммунистов бог велит изничтожить! Вот какая пакость! Актив наш совсем духом пал…

– Постой! А ты сам разъяснил, что никаких сирот не предвидится, что просто выселяем папашу в другие места и заставим трудиться?

– А то нет?! Да что толку! Хоть бы закрыть церковь и колокольню снести! Все равно поп из села сбежал.

– Ничего не выйдет.

– И Пахомов говорит, нельзя…

– Поднимался на колокольню?

– Два раза лазил на чертову звонарню, да ничего не разгадал. Постройка ветхая. Сделана по-старинному: не впритык к церкви, а поодаль…

– Церковь запирается?

– Заколочена совсем. Говорю, не работает церковь… Мы по ночам следили: не прячется ли кто? Нет, брат, никого не высмотрели… Что же делать, товарищ следователь?

– А что Лыков сказал?

– Продолжать коллективизацию.

– Так чего же еще?

Я простился с Тихомировым и, по обыкновению, направился к Дьяконову.

– Слыхал, что Тихомиров рассказывает про Воскресенские дела?

– У меня и без Тихомирова сводки есть… «Вечерний звон, вечерний звон! Как много дум наводит он…» Мой актив докладывает – никаких следов вокруг колокольни, и снег на ступеньках лестницы не тронут… А вокруг – пустырь.

– Слушай, Виктор Павлыч, а… если из церкви рогаткой?

– Ерунда, друг! Не получается: мой человек пишет – снег и вокруг церкви абсолютно чист. Ни следочка. А воздухоплавание в нашем районе не развито. Вот разве, что «ангелы»? Тебя Лыков еще не турнул в Воскресенское? Сейчас они кончат сражение и пошлют за тобой.

Прозвенел настольный телефон.

– Да… Он у меня сидит. Хорошо, передам сейчас…

Положив трубку, Дьяконов подмигнул и потер руки.

– Как в воду смотрел! Велено тебе отправиться в село Воскресенское и вступить в борьбу с потусторонним миром. Приказано считать партийным заданием… У тебя к маузеру патронов много?

– Много не много, а есть…

– Одолжи мне взаймы… Лишка не давай – все равно не возвращу, а штук десяток… обойму. Дашь? И сам маузер свой возьми.

Я удивленно смотрел на Дьяконова.

– Поедем вместе. Дело у меня там есть…

– В Воскресенском?

– Понимаешь, сидит сейчас в Воскресенском матерый черт. Выходец из глубокой преисподней. Но не радуйся – к колокольному звону он никакого отношения иметь не может. Это черт другого плана. Более серьезного и… Словом, вот что: на мою помощь не рассчитывай… А я на твою помощь рассчитываю. Так что копайся в звонарне сам-один, но держись начеку!

Мы въехали в большое село под лай собак. Проезжая мимо темной громады церкви, я придержал лошадь. От колокольни отделился тулуп с винтовкой и подошел к нам.

– Здравствуйте! Старший милиционер Прибыльцов!

– Здравствуйте, товарищ Прибыльцов. Вы чего здесь торчите?

– Тихомиров просил подежурить…

– Ну и как?

– Да никак. Тихо… Не звонит…

– Вы меня знаете?

– Так точно, товарищ следователь…

– Идите домой. Нечего тут мерзнуть… Утром приходите в сельсовет.

– Аминь, аминь, рассыпься! – сказал Дьяконов, вылезая из саней, и добавил: – Ну, будь здоров! – сбросил тулуп в кошеву и зашагал в сторону, предупредив: – Будем жить поврозь. Ты в сельсовете, по своему обыкновению, а я в другом месте…

Я начал с осмотра «места происшествия».

Со звонарни видна необъятная ширь заснеженных полей и перелесков… Высоко! На здоровенных балках висят три колокола. «Языки» крепко привязаны к баллюстраде веревками. Средний колокол – великан. Не под стать сельской церкви. Сквозь налипший снежок просматривается густая рельефная славянская вязь.

Пол звонарни еще крепкий, Ходить можно без опасения, но добраться до колокола с пола – нельзя.

– У вас лестница есть приставная? – поинтересовался я у присутствующего при осмотре старичка – церковного старосты.

Тот погладил пегую бороду и взглянул на пономаря, сметавшего метлой снег с балюстрады.

– Поломатая, – вздохнул пономарь, – ишшо с войны поломатая… Должно, в дровянике, как не сожгли…

– Не лазим мы на верхотуру-то, – развел руками староста, – не к чему…

– А пыль сметать?

– И-и-и, батюшка! Ево, большой-то, как стеганешь билом, всю пыль ровно ветром сдует…

– Интересный колокол! Старинный, наверное?

– Древнее творение… На ем цыфирь выбита и начертано уставным письмом: отлит сей колокол в тыща пятьсот семьдесят осьмом году – это ежели по нынешнему, юлианскому, летосчислению, во царствование великого князи и государя Иоанна четвертого… Вон куды евонное время-то доходит! До революции служил у нас один иерей. Знаток был по уставному письму. Он и прочел. И еще сказывал: писано на колоколе – чистого серебра влито в раствор сколь-то, уж не упомню, пудов… Знаменитое творение!

– Как же попал сюда этот колокол?

– Тут, батюшка, цельная история с географией… Веришь, не веришь ли, но я сам от деда слыхал, а покойник правдив был…

При великом Петре губернатор сибирский жил, Гагарин – князь. И был тот губернатор несусветный притеснитель народу. Обирал да казнил и правого и неправого. Особливо с купечества не токмо что три, а все семь шкур драл. Вот единожды томское да каинское купечество храбрости набралось и царю на свово Ирода челобитную.

Насмелились… И что же вышло? Вышло по купечеству. Рестовать царь приказал Гагарина. Привезли князя в город Санкт-Питербурх и – того! Голову с плеч!

Крутенек Петр Лексеич был на расправу с врагами мирскими!

Ну, сказнили владыку лютого, неправедного, и тут государь объявил томскому да каннскому купечеству свою волю: де, мол, я ваш заступник, а теперя вы за Расею заступитесь… Ему тогда пушки шибко занадобились.

Давайте мне, господа купцы, сказал государь, колоколов на перелитье. На пушки, то ись… Не хочу я, молвил, силком колокола сымать, а казна расейская ноне оскудела… Вот вы, господа купцы, и купляйте мне, где ни на есть, колокола!

Купцы, конешно, бухнулись в царские ножки: мол, будет по-твоему, ваше величество!

И во все концы – гонцы!

Понавезли вскорости колоколов в Санкт-Питербурх видимо-невидимо. Одначе, царь – не бездумный: приказал в своем подворье поставить вешала и те колокола повесить, а сам вышел с палочкой – он завсегда с веским посошком гулял. Идет это продоль вешалов да посошком по меди постукиват. Слушает, значит, и приговариват: энтот – на пушки!.. И энтот туда же, в перелитье. Э-э-э! А энтому и подавно: не гудеть коровьим ревом, а греметь порохом!

Так Петр Лексеич дошел до нашева.

Стукнул разок. А колокол-то как запоет! До того баско да хрустально, што государь даже шляпу снял…

Еще разок потревожил царь древнева певуна… Поет!

– Ну, господа купцы, – говорит государь, – это же не колокол, а чудо царицы Пирамиды! Жить ему во веки веков! Везите вы его, – приказал, – во свою Сибирскую сторону и пущай он звонит в мои, царские, значит, дни.

Повезли купцы находку в Сибирь. Обоз в сто лошадей шел, с подставами. И поехал певун от самой столицы санным путем до наших местов…

– А почему не в Каинск или не в Томск?

– Тут, снова выходит, особь-статья… Воскресенское-то наше – древнее… И прямиком на великом тракте стоит. Воскресенское не обойти, не объехать.

Дак вот. Шел себе обоз и все чин чином. Но под Воскресенским приключилась купцам лютая беда. Напали на обоз братья-разбойники. Сибирь – вольная сторона – завсегда глухим людом была богата… Агромадная шайка напала.

Тут и случилось чудо: колокол на особых санях ехал, в десяток упряжек, посередь обоза. И он, самочинно, безлюдно – возьми и грянь набатом!

Мужики Воскресенские, прапрадеды наши, услыхали набат. Выбегли на дорогу: который с топором, иной с дрекольем али с вилами, а которые охотники – и с пищаль-самопалом!

От того самого набату братья-разбойники ужаснулись и кистеня свои пороняли. Тут их мужики и порешили…

Стал обоз невредимо в селе. Старший купец возблагодарил воспода и велел строить в Воскресенском наилучшую церковь. Храм во спасение от лютого ворога, от разбойного люда, значит.

Прочие купцы согласие дали. Пожертвовали от щедрот своих немалую толику и колокол оставили в нашем Воскресенском. С тех пор и пребывает у нас древнее творение.

– Действительно! И история и география… Любопытно! Очень любопытно!

Старичок снял с головы старинную шапку синего плиса – колпаком, – отороченную вытертым лисьим мехом, истово перекрестился в сторону церкви и, снова водрузив колпак на облысевшую голову, посмотрел на меня в упор с хитрецой.

– Самое любопытство, батюшка, еще впереди…

– Ну?

Староста окликнул пономаря.

– Порфиша! Иди себе с богом… Не надобен… -и, когда Порфиша (лет семидесяти) спустился с колокольни, старик чуть улыбаясь, продолжал: – Любопытство самое в том, что у народа нашего поверье: коли когда случится грабительство, нападение на крестьянство, колокол самочинно грянет набатом… Такие, выходит, дела. Ну, ежели я вам пока не в, надобности, пойду… Ох, грехи, грехи!

Мы спустились вниз. Я попросил старца вызвать в сельсовет всех членов церковного совета. Прощаясь со мной «по ручке», староста, еще раз взглянув пристально в глаза, сказал многозначительно:

– Да… Вот такое любопытное поверье у нас… Возьмите сие в толк…

Оставшись один, я самым внимательным образом осмотрел местность.

Голый пустырь, и без обычной церковной ограды. От колокольни до церкви больше сотни размашистых шагов: о праще-рогатке не может быть и речи… Нет, здесь не мальчишеская шутка.

В чем же дело?

Церковники, причт бездействующей церкви, на допросах были правдивы, и никакого сомнения в их непричастности к странному звону не оставалось.

Я чувствовал растерянность, очень вредную для следователя.

Голову сверлила мысль: от «похоронного звона» до грозного набата, способного всколыхнуть взбулгаченное село, недалеко… Намеки пегобородого старца не случайны…

Что он за фигура? Сельсоветские сообщили: середняк. Не из «крепких». Избирательных прав не лишался… Всегда был лоялен и – незаметен…

– И ни туда ни сюда, – сказал председатель сельсовета, – середка на половинке, бездетный. Одна взрослая дочь. Живет не то, чтобы… но в достатке. Самообложение – без звука!

– Верующий крепко?

– А черт его знает! Известно: старостой бы община не выбрала, еслив был нашей веры…

Где же искать кончик той невидимой нити, которая протянулась к колоколу-легенде? Откуда она, эта нить, начинается? Ясно одно: присутствие человека на старой звонарне – исключается… Ну и чертовщина!

Вечерело.

Наскоро поужинав у председателя сельсовета, я побрел на квартиру Тихомирова. Встретил он меня неприязненно.

– Почему сняли милиционера?

– А чего зря морозить человека?

– Гм. Ну, получается что по вашей линии?

– Рановато… Такие дела в один день не делаются…

– Смотрите, как бы не опоздать, – угрожающе бросил Тихомиров и отвернулся.

– Подожди, не злись… Скажи лучше вот что: кто у тебя в группе бедноты?

– Председатель – Мокеев. Извечный батрак, коммунист. Члены: учительша. Пожилая. Беспартийная, но наш человек. При Колчаке арестовывалась… Три бедняка здешних, два – коммунисты, третий – беспартейный. Всех троих колчаковцы пороли… Бывшие партизаны… Ну, известный тебе предсельсовета. Избач здешний – молодой парень, комсомолец, из округа прислан. Еще Антипов, председатель батрачкома бывший. Коммунист… Я сам… Вот и весь комитет. Село богатое, мужики зажиточные – большой бедняцкой группы тут не сколотишь.

Возвращаясь, я думал: заседания бедняцких групп всегда засекречены. Следовательно, в первый день о принятом решении могут знать только члены группы. Между тем число «звонов» всегда совпадает с числом детей раскулачиваемого. Значит… Значит в группе сидит предатель!

Ночью выпал свежий снежок-пороша. Улицы и крыши обросли двухвершковым белым пушком. Хорошо бы сейчас зайца потропить!

– Ох, и не говорите! Прямо душа не терпит! – согласился ночевавший вместе со мной в сельсовете старший милиционер Прибыльцов, с которым я на рассвете поделился своими охотничьими соображениями. – Сейчас косого проследить: раз-два и в дамки!

– Вот и начнем сегодня охоту… Отправляйтесь на квартиру Тихомирова и тихонько скажите ему, что я прошу провести заседание комбеда как можно раньше. Часов в двенадцать дня… И – обязательно – в полном составе. А потом вернитесь ко мне.

– Слушаюсь!

К полудню мы с Прибыльцовым обошли церковь и колокольню, сделав окружность. Никаких следов на белой целине…

– Да… Заяц не бродил…

Милиционер смотрел на меня непонимающе.

– Вам, товарищ Прибыльцов, придется теперь опять здесь подежурить… Часа три-четыре… Не замерзнете?

– Привык уже…

– Время от времени делайте обход. Чтобы ни одна душа не прошла в наш круг.

– Слушаюсь!

В час дня председатель сельсовета стал надевать шубу.

– Поди собрались все… – и шепнул мне в ухо: -Сёдни Крюкова будем решать! Ух, зараза! При колчаках дружина святого креста у ево каждый наезд ночевала… При Николашке-царе бакалейку держал.

– А батраков?

– Не-е! Крюков – умный! Знает, что к чему. Он скотом промышляет. И по сю пору в евонных притонах коровенок до сорока, а овечек и не счесть! По весне окрестным мужикам втридорога продаст… Вот какой гад! Одно плохо: малолетков пятеро…

– Ничего не поделаешь, председатель… Вот что… просьба у меня: запомни, кто на заседании первый спросит, сколько детей у Крюкова? Кто из членов группы первым поинтересуется? Понятно?

– Чего ж тут не понять? Значит: кто первый о детях заговорит. А если не заговорят?

– Ну, и хорошо… Сами этот вопрос не задавайте, ни в коем случае.

Часа через полтора председатель сельсовета затоптался на крыльце, стряхивая снег с валенок. Вошел возбужденный.

– Записали! Пущай проедется с ветерком в северные страны! Вечор на евонное добро замки навесим, поставим караулы…

– Против не было?

– Нет. Единогласно!

– А как с моей просьбой?

– Чуть не забыл! Протокол писал избач Поливанов Федьша. Он и спросил. Избач-то в селе человек новый, недавно у нас. Ну, я велел в протокол не записывать…

– А раньше записывали состав семьи?

– Да, вроде, нет. Ну, разговоры, конечное дело, были…

– Избач молодой, пожилой?

– Молодяк… калека он. Хромоногий. Окроно прислало… Славный парнюга… Толковый, безотказный.

– Подскажи: где живут члены группы бедноты? Хочу поговорить с каждым…

– А вот дойдете до проулка, влево отсель, там спросите, в которой избе Мокеев Андрюха – председатель. Он вам все обскажет и проводит… Может, коня запречь?

– Нет, пешком схожу.

Я брел по широкой улице…

Впереди замаячила церковь. И вдруг я остановился на полушаге…

По селу пронесся тонкий певучий звук. Будто натянутую струну отпустил музыкант, и она пожаловалась: тлин-н-нь…

Струна пропела с равными короткими промежутками пять раз. И все замолкло…

Скорей, скорей к церкви!

Но меня уже опередили.

На почтительном расстоянии от звонарни стояла группа сельчан. Перешептывались, смотрели ввысь, словно стараясь увидеть небесного посланца, пробудившего к жизни древний колокол.

– Слышали? – подошел ко мне милиционер и кивнул в сторону крестьян. – Они уже давно собрались. Вроде знали, что звук будет…

– Товарищ Прибыльцов! Разыщите приставную лестницу и тащите сюда!

Пол звонарни под колоколами был покрыт ровным ковриком свежевыпавшего снега… Стараясь не потревожить белый пушок, я стал обходить площадку, не сводя глаз со снега, налипшего на «древнее творение». И…

Наконец-то!

Вот она осыпь снега на колоколе и пятнышки чистого металла! Конечно, следы ударов! Значит, кто-то чем-то откуда-то бросался? Только так! Откуда? «Угол падения равен…», впрочем, сейчас это не имеет значения… Что же могло быть? Неужели?.. Но ведь тогда грохот выстрелов, визг рикошетов? А быть может, медь – насквозь? Но, нет, ничего подобного!.. На белой пелене – кучки снега…

К черту рукавицы, к черту перчатки…

Осторожно, осторожно! В полу щели…

Стоп! Есть! А ну, еще тут попробуем аккуратненько порыться. И тут есть!

Я снял шапку и подставил воздуху лицо, намокшие от пота волосы на лбу… Перевел дух…

Как я мог забыть о существовании этого нелепого, непригодного к бою, но – оружия?

Оружие это особое: прицельный выстрел на двести пятьдесят шагов гарантирован. Не только по огромному колоколу, но, если глаза хорошие, то и в человеческую голову! А главное: если не на воздухе стрелять, а из дома, из форточки – абсолютно бесшумно!

– Прибыльцов! Брось лестницу: не нужна. Лезь сюда!

Скрипят ступеньки.

На моей ладони три грибовидных крохотных кусочка сплющенного свинца.

У Прибыльцова глаза круглеют…

– Малопулька!!!

– Так точно! Здорово, а? И не слышно и не видно.

– А почему рикошетов не было?

– Огромный вес колокола и его висячее положение поглощают ничтожный вес пульки. Понимаешь? Начальная скорость малокалиберной винтовки очень мала… Впрочем, это я тебе объясню, когда поедем домой… И еще потому, что пули выпускались под прямым углом. Отсюда и грибовидное плющение. Почему так? Свинец-то много мягче, чем этот медно-серебряный сплав! Разбираешься?

– Вроде…

– Под прямым углом… под прямым углом… Теперь поищем, товарищ старший милиционер, этот прямой угол… Поищем, поищем… Так… Церковь не совпадает. Скольжение получается… Тут обязательно были бы рикошеты… Значит… Значит: вот тот двухэтажный дом, на отлете от улицы, и спереди него и сзади – пустошь. Да, если мысленно протянуть линию… Ты не знаешь, чей этот дом?

– Так это же читальная здешняя… Не жилой он, дом этот. Хозяина прошлый год, осенью, фуганули. Там, кажись, избач нынче живет…

– Избач, говоришь? Это хорошо, что избач. Это, брат, просто замечательно, что избач! Пойдем-ка, товарищ милиционер, знакомиться с избачом.

Парень лет двадцати, с лицом, на котором, словно навсегда, застыло выражение недоумения. Толстогубый, с полуоткрытым ртом и крупными веснушками на переносье. Таких крестьянских парней рисовали передвижники.

– Неважно у тебя, товарищ Федя Поливанов, в читальне. Грязно, запущено… Газеты не подшиты, шкафы с книгами в пыли. А главное, холодно! Кто же сюда читать пойдет? Почему ты дров в сельсовете не требуешь, уборщицу-истопницу?

– Это вы еще не все перечислили. – Поливанов, прихрамывая, подал мне стул и вздохнул с горечью. – Вторых рам нет. Порастащили, когда раскулачивали хозяина. В печах дымоходы обвалились… половицы прогнили.

Венцы подводить нужно…. Я говорил, говорил… Да разве сейчас до этого?!

– Почему же не до этого?

Парень ответил газетно:

– Сейчас – главный удар по кулаку! Вот справимся с коллективизацией, тогда уж всурьез – за книгу. А сейчас… война!

– Через край берешь, Федя Поливанов. Через край… Комсомолец?

– Конечно! Я в детдоме воспитывался.

– Как ты смотришь на эту историю с колокольным звоном?

– Да что ж я? Тут и поумнее меня ничего сообразить не могут… Вот, разве, вы что-нибудь выясните или Виктор Павлыч. Только он не интересуется.

– А ты знаешь Дьяконова?

– Господи! Он же меня в детдом определял… Еще в двадцать втором году… Мы оба с Алтая…

– Ага! Вот что, Федя. Покажи-ка, где ты живешь. Хочу посмотреть твое житье-бытье.

– Пожалуйста. Только неприбрано у меня… Сюда, по этой лестнице. Темновато. Не оступитесь.

Комната избача была высокой и просторной. Стояла убогая мебель стол, заваленный книгами, топчан с тощим матрацем и с подушкой без наволочки… Одеяло заменял тулуп… И здесь – холодно, грязно, неуютно…

Солнечный свет, падающий сквозь пыльные стекла двух больших окон, не скрашивает, а подчеркивает запущенность.

– Бить тебя, парень, за такую жисть! – покачал головой Прибыльцов, присаживаясь на колченогий стул. – Бить и плакать не велеть! Ты что же сюда на жительство прибыл али так, в побывку?

Воздух в комнате нежилой. Пахнет плесенью, сыростью… И какой-то кислятиной! Я сделал несколько шагов к окну, сдвинул кастрюлю с давно прокисшим супом и хотел распахнуть окно, но застыл на секунду с рукой, протянутой к шпингалету…

В щели рассохшегося подоконника виднелась провалившаяся гильза от малокалиберной винтовки…

– Да. Плоховато ты живешь, советский культурник! Сядь-ка за стол, избач, да положи обе руки на столешницу. Ну, не стесняйся! А теперь скажи: где малопулька?

Избач побледнел.

– К-к-кая малопулька?

– Та, которая стреляет… Вон, на подоконнике, гильза. Да не ломайся! Ты же не барышня. Все равно ведь, все перероем, а найдем!

– Ах эта! – насильно выдавил улыбку избач. – Так бы и спросили! Это не малопулька. Малопульками шомполки называются. А эта зовется: малокалиберная, бокового огня…

Прибыльцов прикрикнул:

– Ты баки не вкручивай! Вот как дам по кумполу крупным калибром. Вы, товарищ следователь, выйдите: я с ним сам побеседую…

Силясь держаться веселее и беспечнее, Поливанов указал пальцем в сторону топчана.

– Под матрацем Пожалуйста, берите! Ничуть даже не жалко! Эко добро – малокалиберка! Да мне она и ни к чему. Так, баловался.

Прибыльцов сбросил с топчана тулуп и матрац. На досках лежала изящная малокалиберная винтовка.

– Где патроны?

Поливанов сделал непонимающие глаза.

– Патроны? Где ж у меня патроны? Вот побей бог – не помню! Запамятовал…

Милиционер подал мне находку, не спеша подошел к избачу, сказал с удивлением:

– Стал быть, это я за тебя, гнус алтайский, столь ночей на морозяке дрожжи продавал?!

И беззлобно стукнул парня по затылку.

– Ой, не бейте, не бейте! – взвыл избач. – Все скажу! В углу корзина. Белье грязное…

В тряпье оказались две коробочки патронов и длинноствольный шестизарядный револьвер смит-вессон.

– Еще есть оружие?

– Нет, нету больше, честное слово, истинный бог – нет!

Я распахнул створки окна.

Большой колокол был виден отсюда, как на ладошке, во всем своем древнем великолепии… «Под прямым углом!»… улыбнулся я возвратившейся мысли… Зарядив ружьецо, я стал палить по колоколу. Над селом поплыл чистый, певучий звон… Я стрелял и смеялся. Милиционер обшаривал жилище избача. Федька Поливанов не отрывал глаз от столешницы.

А в воздухе пели серебряные струны, и к звонарне сбегался народ.

– Верно с полсотни кулацких детей уже вызвонили, товарищ следователь, – улыбнулся Прибыльцов когда я почти опустошил коробочку с патронами. – Поберегите заряды… В обрат поедем – может, лисичку зацепим.

– Правильно, товарищ старший милиционер, не все зайцев тропить по пороше… Ну, двигай вперед, Поливанов!

Прибыльцов повел арестованного избача огородами, но деревенский «телеграф» уже сработал. Когда я шагал в сельсовет, у колокольни стояла толпа. Посыпались вопросы и выкрики:

– Правда, што Федька-избач в церкву пулял?

– Иде ево девали, тварину?!

– Куды гнуса укрыл, товарищ райвонный?!

– Отдавай нам Федьку!

– Добром просим!

Я поднял руку.

– Спокойно, граждане, спокойно!.. Советский суд…

Но накал толпы не остывал.

– Отдавай! По-хорошему говорим!

– Слушайся мира, гражданин!

– Все одно: возьмем сами!

– Мокро место оставим… Разнесем ваши ухоронки!

Сквозь толпу пробился прибежавший Тихомиров. Обещанием «лично» проследить за Федькиной судьбой, горячими словами унял разгоравшиеся самосудные страсти, но мне шепнул:

– Поскорей отправляй его в район! Ночью выкрадут из каталажки и пришибут!

Прибыльцов запрягал коня Я заканчивал предварительный допрос избача, когда в сельсовет вбежал тяжело дышавший Дьяконов.

Выхватив из-за пазухи маузер, он бросился к Поливанову.

– Где дядя спрятан?! В какой комнате? Быстро, гадина!

Глуповато улыбавшийся Федька помертвел и повалился Дьяконову в ноги…

– Ой, не стреляйте! Ой, все скажу, все… Он меня заставил, убить грозился!.. Боюсь я, не стреляйте!

– Где Захар?

Федька закрыл лицо рукавом, трусливо пополз к углу и вдруг заговорил быстро, быстро:

– В кухне дядя Захар, Виктор Палыч, в кухне, один он, Виктор Палыч поспешайте, Виктор Палыч, завтра уходить собирался, Виктор Палыч…

– Скорей! – крикнул мне Виктор. – Прибыльцов! Оставайся здесь с этой тварью! Если полезут – стреляй! Разрешаю!

Мы вскочили в приготовленную упряжку. Дьяконов взмахнул кнутом, сани ударились о косяк открытых ворот и понеслись вдоль улицы…

От избы-читальни к нам бежал человек с берданкой. Я выхватил пистолет, но Дьяконов, круто осадив коня, крикнул мне:

– Свой, не стреляй! Здесь он, Климов!

Человек с берданкой бросился к дверям дома.

– За мной, Гоша! Климов – на пост!.

И, соскочив с санок, исчез в пустоте дверей…

Мы пробежали длинный полутемный коридор и очутились в просторной кухне купеческого дома с плитой, по-городскому выложенной кафелем.

В кухне была вторая дверь, вероятно, ведущая в комнату кухарки.

– Открывай, Сизых! – Дьяконов ударил в дверь ногой. – Открывай! Я – Дьяконов!.. Слышишь! Виктор Дьяконов!

За дверью опрокинулся табурет. Хриплый голос спокойно ответил:

– Сейчас… Держи, сволочь!

Дьяконов успел толкнуть меня за печной выступ и сам отскочил за дверной косяк. Выстрел крупнокалиберного револьвера выбил щепу из филенки, пуля щелкнула в плиту и, разметав кафельные брызги, визжа волчком завертелась на полу.

– Не дури. Захар! – тоже спокойно, даже миролюбиво произнес Виктор Павлович. – Бесполезно. Сдавайся или стреляйся сам… Слышишь?!

Из комнаты грянули два выстрела подряд. Пули защелкали по плите, выбивая осколки кафеля и кирпичную пыль.

Дьяконов, пригнувшись, перебежал ко мне. Жарко дыша, зашептал:

– Не сдастся! Нужно бы его живьем, да не таковский! Придется подавить огнем! Стреляй через дверь. Вполроста и вниз, по углам комнаты!

Пистолеты затопили кухню нестерпимым грохотом.

Полуоглохшие, мы услышали все же дикий рев боли и ярости, свирепую матерщину из разных углов комнаты. За дверью сидел бывалый и опытный человек. Он непрерывно перебегал с места на место и продолжал посылать в кухню пулю за пулей.

Одна полоснула слегка по щеке Дьяконова.

Наконец стрельба врага прекратилась.

По кухне ходили волны сизой гари бездымного пороха, висела кирпичная пыль, пол был усеян мелкой щепой от искалеченной стрельбой двери…

Перезаряжая пистолет, я крикнул:

– Гражданин! Здесь народный следователь! Сдавайтесь!

– Пригнись! – гаркнул мне Виктор. И вовремя: воздух прошила новая пуля и шлепнула в дверной косяк рядом со мной…

Дьяконов, отбежав к окну, встал на колени и, разорвав носовой платок, пытался перевязать рану…

В закрытой комнате послышались удары чем-то о металл. Рассыпался дребезг стекол…

– Сизых! Не трудись над решеткой! – крикнул Виктор. – На улице – Климов Арсентий!..

Как бы в подтверждение с улицы грохнул тяжелый удар берданки. Из комнаты снова вылетел медвежий рев, что-то упало…

Потом хлопнула печная дверца, послышался шелест бумаги.

Я водил стволом пистолета за этими звуками и, на секунду поймав верное направление, трижды нажал гашетку маузера…

Невидимка охнул. На пол свалился тяжелый куль…

– Есть! – выдохнул Виктор. – Дверь!

Мы ринулись вперед и плечами высадили полуразбитую пулями дверь…

В комнате между кусками кирпича тяжело ворочался на полу грузный человек. Стеная и матерясь, он пытался поднять кольт, но окровавленная рука не повиновалась…

– Бумаги, бумаги, Гоша! – крикнул Дьяконов, наваливаясь на раненого. – Печка!

Дверца голландки была открыта, и оттуда струился едкий дым. Я выгреб из топки кучу скомканных бумаг и тлевшие затоптал валенками. Дьяконов, заткнув за пояс отобранный кольт, подскочил к окну.

– Климов! Готово! Крой сюда!

В комнату вбежал Климов со своей пищалью.

Мы вытащили раненого в кухню. Ему было лет под пятьдесят. Лицо его, густо заросшее рыжей, с проседью, бородой, кривила боль и ярость.

– Ну, здорово, волк! – весело, словно старому приятелю, сказал Дьяконов. – Вот и свиделись! Узнаешь? Куда пришлось-то?

Рыжебородый, ощерив зубы, прохрипел:

– Фарт вам, сволочи!

– Куда ранен?

– В брюхо… Под вздох… Три, кажись… Да руки… обеи. Сдохну…

– Вылечим, Захар! Еще поговорим. У нас с тобой есть о чем…

– Уйди, дьявол, падла коммунная!

Сизых вдруг сник, замолк и лежал неподвижно, полузакрыв глаза…

– Доктора, Климов! Скорей доктора! – тревожно склонился над рыжим Виктор.

В коридор и в кухню набились люди, привлеченные перестрелкой. Двое побежали за медициной. Кто-то стал перевязывать окровавленное лицо Дьяконова…

Врач и санитары медпункта наскоро перебинтовали бесчувственного рыжебородого вынесли и стали укладывать в розвальни. Столпившиеся в коридоре повалили на улицу, окружили сани, всматривались в лицо Сизых, переглядывались…

– Признаете, граждане-товарищи? – иронически взглянул на толпу Климов. – Он, он самый! Постарел малость, а все он – его благородие. Крюковский зятек…

Кто-то отозвался:

– Расшиби меня громом – впрямь: Захарка Сизых, паралик его задави!

И загалдели все:

– Мотри, когда пожаловал сызнова!

– Знат, рыжий пес, иде жареным пахнет!

– Известно – учуял.

– И как вы ево раскопали, товарищи?!

– Здорово он тебя, товарищ палномоченный, погладил? Ты езжай сам, скорея, на перевязку – може отравлены жеребья? Така стерва все могет!

– А вас, гражданин следователь, не заменило?

– Айдате ко мне, товарищи: я рядом живу, обмоетесь и бинты найдем!

– Лучше ко мне: промыть щеку-то шпиртом. У меня шпирт есть, и самовар баба недавно приставила.

Я слышал эти идущие от сердца слова скупой мужицкой ласки и думал: теперь набата не будет. Нет, не будет набата!

А Виктор Павлович шутил:

– Спасибо, спасибо! Ничего, обойдется. На мне, как на собаке, – полижу и заживет. Вот только старуха не поверит подумает, что воскресенские девки ободрали. Говорят, у вас девки бедовые!

Розвальни скрылись за поворотом. Мы вернулись в дом. Климов остался с нами.

– Разверни сверток-го, Арсентий! – обернулся Дьяконов, собиравший полу сгоревшие документы, сидя на корточках возле печки.

В свертке сказалось девять разобранных винтовок. Приклад десятого ствола валялся на подоконнике…

– Арсентий, сыпь в сельсовет. Тащи сюда вашу власть да Тихомирова… А мы тут бумажками займемся…

Климов ушел. Бумажки оказались очень интересными. Это были обгоревшие по краям «удостоверения личности», заменявшие тогда паспорта, с алтайскими штампами и печатями.

– Кайгородовщина? А, Виктор?

– Черт его знает! Может и добытинский посланец… Откровенно говоря, не думал, что из Захарки Сизых выйдет «посол» Считал его просто зауряд-бандитом…

– Давно ты его знаешь?

– Да, чтобы не соврать, с двадцать второго. Я тогда на Алтае работал. Оперативником. А Захарка разбойничал. Резал коммунистов, жег аилы, угонял стада… «Штаб» его бандешки помешался в «поместье» Степки Поливанова – папаша Федькин. Был такой скотопромышленник… Сизых – брат супружницы старшего Поливанова и зятек местного Крюкова. Родом-то он «тутошний»… Воскресенский. Здесь его многие знают. Вот оно, Гошенька, как переплелись люди и годы… Эта встреча с Захаркой – третья по счету. В первый раз ушел Захар с моей пулей в ягодице. Второй раз – я в больнице три месяца провалялся. А Захар сгинул. Рассказывали, что подался в Монголию… До поры, до времени. Но вот, видимо, и пришла пора… С родных мест жареным потянуло… – Дьяконов выглянул в окно. – Ага! Наши едут. Ну, давай быстренько запротоколим всю эту историю и поедем Федьку допрашивать… Ох и возмужал, гаденыш! По первому взгляду и не узнаешь!

Допрос Федьки длился всю ночь…

Я слушал ровные, бесстрастные вопросы Дьяконова и сбивчивые, путаные и трусливо-слезливые ответы Федьки… И передо мной одна за другой вставали картины, словно вызванные к жизни из повести далеких времен… Тысяча девятьсот двадцать второй год. Затерявшееся в предгорьях алтайских белков, среди необозримого моря пастбищного травоцветья, поместье богатейшего скотопромышленника Поливанова, где председателем сельсовета бывший полицейский урядник. И царит над этой «советский властью» Степан Поливанов. «Сам». Суров и жаден вдовый скотопромышленник. Большая у него семья, воспитанная в страхе божьем, а в семье нелюбимый сын – десятилетний Федька. Золотушный, веснушчатый, болезненный и трусливый. Папаша бьет нелюбимого походя, и Федька платит папаше трусливой злобой…

Ночью приезжают в аил темные люди с винтовками за плечами. Люди пахнут конским потом, гарью пожаров и кровью… Они пригоняют тысячные стада овец и в поливановском кабинете, обставленном монгольской мебелью с резными драконами, слюнявят беленькие червонцы, те, что на полтинник дороже царского золота… Потом люди, пахнущие кровью, неслышно исчезают, а по безвестным горным дорогам тянутся в разные концы края бесконечные вереницы баранов, тавренных новым клеймом – буквой «П»…

Но… всему приходит конец. Наступает однажды роковая ночь. Трещат винтовки и револьверы, бухают ручные гранаты… Утром свалившиеся с гор другие люди, в суконных шлемах со звездой, стаскивают в кучу трупы, перекликаются:

– Вот он – «председатель»! Нашли! А патронов, патронов-то!

– Слышь, а «самого-то» нашли?

– В наличности… Только што не допросишь. Его клинком укоротили. И сынки… тоже в наличности.

Кто-то с сеновала кричит:

– Товарищ командир! Мальчонка в сене… Сомлел, бедолага!

– Как те звать, малец? Да очухайся! На-ка, выпей кулацкой медовухи для духа.

– Дайте его сюда! Ты чьих, мальчик?

– Фе-едька я… Поливанов.

– Вона! Меньшой, нелюбый! А Захарку Сизых разыскали?

– Нет… обратно ушел.

– От гад! Витьке Дьяконову руку и ногу прошил!

Новая жизнь у Федьки Поливанова. Детдом. Комсомол. Школа. Новые люди окружают, новые интересы. Не жаль Федьке алтайской «гасиенды». Не жаль нелюбимого отца. Вырос там Федька на подзатыльниках да на отцовской плетке, а кто о крученом ремне жалеет? Так и прошло десять лет… Но вот случилось, что словно из-под земли появился забытый дядя – брат давно умершей матери.

– Дядя Захар! – испугался Федька. – Ты живой?

Дядя Захар легонько хлопнул Федьку по плечу.

– Ишь вырос, племяш! Ну, айда со мной. Потолкуем… Только, если жить хошь… понял?

Федьке очень хотелось жить. И стал Федька Поливанов кулацким агентом-соглядатаем. Природная трусость победила комсомольскую выучку.

При помощи Федьки мы быстро установили всех претендентов на алтайские документы и винтовки. Ночь была хлопотливой, но прошла «без звуковых эффектов», как сказал Дьяконов.

– Ну, кажется, все. Поедем домой. Кстати, Виктор, ты где же остановился? Я вчера пытался тебя разыскать, да не сумел.

– Эх ты, а еще – следователь! У нового приятеля – церковного старосты Воскобойникова.

– Ты?! У этого?!

– А что? Прекрасный человек. Кладезь легенд и преданий. Скот не режет, в решениях осторожен. Избирательных прав, к сожалению, не лишался почему-то… Идеологически не выдержан. Если будет просить у тебя рекомендацию в партию, воздержись. – Дьяконов расхохотался. – Зато, какие пуховики! Пышки-шаньги! Мед! А дочка!

– Брось балаганить! Как ты раскопал эту авантюру Захара Сизых?

– Да чего ее раскапывать было?! Все очень просто: когда местные церковники узнали, что Тихомиров разъярился и поставил в районе вопрос о закрытии церкви, сиречь, о лишении их в будущем безгрешных доходов, они воспылали горячей симпатией к советской власти. Воскобойников еще до нашего с тобой выезда сюда негласно поделился со мной сведениями о появлении в селе матерого черта – Захарки Сизых… Так что, я тут совершенно ни при чем. Зато – вот ты! У тебя здорово получилось. А мне жаль…

– Чего жаль?

– Развенчанной легенды… Я – романтик. Ты же знаешь.

– Я знаю, что ты прожженный индивидуалист! Опять ушел от меня в сторонку! Хорош романтик! И черт бы ее побрал, эту легенду! Надо все же закрыть церковь!

– Ерунда! Рано Напротив – попа сюда надо. Хорошего попа. Просоветского и пользительного. Вот так, Гошенька!..

К полудню из Воскресенского потянулся длинный обоз, увозивший десяток кулаков-подпольщиков, так и не успевших получить дары Сизых.

Впереди обоза ехали Прибыльцов с Поливановым. Федька правил. По обочинам трусили верхом на лохматых лошадках Воскресенские сельсоветчики с алтайскими винтовками за плечами. У некоторых на шапках алели старые, выцветшие, но подновленные красными чернилами партизанские ленты.

Замыкал вереницу саней человек с военной берданкой поперек седла – Арсентий Климов.

Захар Сизых навеки остался в родном селе. Оживить бандита не удалось.

Провожая обоз, мы с Дьяконовым дошли до околицы.

Здесь собрались родственники арестованных, а впереди группки плачущих женщин стоял церковный староста Воскобойников. Сняв свою бархатно-лисью шапку, староста низко кланялся вслед розвальням и истово крестился. Мелькала обширная розовая лысина.

– Экая сволочь! – не удержался я.

Дьяконов расхохотался:

– Я же говорил, идеологически – не выдержан…

Дьяконов остался в Воскресенском еще на два дня. Я приехал в Святское уже ночью… Окна моей квартиры светились.

За столом сидел Лыков и одиноко ел жареную курицу. Коротко кивнув мне, предупредил:

– Ты не бойся – там, в камбузе, еще одна курица есть. Водки, случайно, не захватил? Я здесь пока продажу питей велел прикрыть… Не ко времени.

– Нет, Семен Александрович… как-то не подумал…

– Гм… Ну и хорошо сделал. Хотя, вообще-то, с тебя причитается… Жена твоя приехала.

– Как?

– Очень просто: бросила школу, сбежала из Бутырки и приехала. Второй день кормит меня жареными курами.

– А где же она?

– Внизу. У твоей квартирохозяйки.

Лыков постучал черенком ножика о половицу…

Через три минуты ко мне бросилась на грудь жена.

– Ты чего такая зареванная?

– Не могу я больше, не могу! Ушла из Бутырки… Мужики друг на друга зверями смотрят! Моего хозяина раскулачили, увезли вместе с семьей бог весть куда!.. Кругом поджоги, убийства… Дети в школу не ходят… И за тебя я измучилась!

– Надклассово-беспартийный ужас, – мрачно сказал Лыков, положив на тарелку обглоданную куриную ножку.

Я вытер платком мокрые глаза жены…

– Ну и очень хорошо! – как мог веселее заметил я. – Съезди в город, отдохни, развлекись…

– Уедем вместе! Если бы ты знал: какая это мука думать, что тебя могут… Боже мой, почему я такая несчастная?!

– Да что со мной может статься? – удивился я. – Ты совершенно напрасно беспокоишься. Вот и в этот раз – съездил, выполнил партийное задание – только и всего. Верно, Семен Александрович?

Семен Александрович развел руками:

– О чем разговор? Самое обыкновенное партийное поручение: проверил, как работает изба-читальня. И нечего тебе, Антонина Батьковна, так волноваться…

– Да, – всхлипнула жена, – Шаркунов сказал Анне Ефимовне, что Дьяконова ранили…

Лыков снова развел руки в стороны.

– Ну, поехали! Анна Ефимовна – Дарье Сергеевне; Дарья – Марье Антиповне; Марья – Антонине Батьковне… Разведут такую карусель, что и не поймешь ничего! Ох, уж этот мне женотдел!.. Ну, ладно, супруги… Спасибо, Тоня, за курицу. Вторая там в кухне. В целости и сохранности. Я пошел…

Уже надевая пальто, Лыков сказал серьезно:

– Завтра возьми райкомовскую пару и отвези Тоньшу на станцию… Нынче в деревне дачникам – не сезон… Будь здоров!

– Буду, – ответил я. – Спасибо…