Рассказы о Кирове

А. М. и Е. М. Костриковы В ДОМЕ НА ПОЛСТОВАЛОВСКОЙ УЛИЦЕ

28(15) марта 1886 года в городе Уржуме родился Сергей Миронович Киров.

Здесь, в Уржуме, протекали первые годы его жизни-детские и юношеские годы. Здесь, в Уржуме, он начал свою первую революционную работу.

Отец наш, Мирон Иванович Костриков, происходил из крестьян Глазовского уезда. Мать, Екатерина Кузьминична, дочь крестьянина Уржумского уезда, еще в детстве переехала с родителями на жительство в Уржум. Отец матери, наш дедушка, Кузьма Николаевич Казанцев, занимался земледелием, но в поисках «счастья» выстроил в Уржуме на Полстоваловской улице дом и пускал за небольшую плату на ночлег приезжающих на базар крестьян. После смерти дедушки земля была сдана, так как обрабатывать ее стало некому.

Наш отец, Мирон Иванович, служил в то время в Уржумском лесничестве переписчиком, а потом лесником. Мать при жизни дедушки выполняла все сельскохозяйственные работы, а в свободное время шила одежду для семьи. Долго и упорно наш отец пытался побороть нужду, по все безуспешно. В поисках заработка, оставив семью, ушел Мирон Иванович на Урал да так и не вернулся, пропал там без вести.

Когда ушел отец из дома, мама, оставшись без всяких средств к существованию, пошла искать заработка у богатых людей города — шила на дому у них белье, стирала, мыла полы и т. д. Нас, ребят, мать на целый день оставляла одних.

С детства навсегда запомнилась такая картина. Во второй половине дома, по соседству с нами, жила семья Самарцевых. У них было четверо детей: два мальчика — Ваня и Саня и две девочки — Нюра и Катя. Мать Самарцевых тоже уходила на работу, запирая в квартире своих ребят. Нам было скучно. Для сообщения с соседними ребятами мы решили в стене над печкой проделать отверстие. Началась работа. Сначала отбили штукатурку, а затем продолбили стенку. Работа удалась на славу. Через отверстие не только можно было вести «переговоры», но даже просунуть руку. К вечеру, к приходу матерей, «сооружение» закладывалось тряпьем, валенками — словом, тем, что находилось под руками. Соседки, придя после работы замерзшие, усталые, ложились обе на свои печи и вели через стенку разговоры. Однажды, начав беседу, они очень удивились, почему звуки стали громче, слышнее. Наша проделка была раскрыта. Конечно, нас побранили. Но в дальнейшем и они остались довольны: в минуты отдыха через отверстие над печкой они вели беседы в зимние вечера.

От непосильной работы и простуды мама заболела туберкулезом и умерла в 1893 году, в тридцативосьмилетнем возрасте.

Сереже было тогда семь лет.

Ярко запомнились нам, ребятам, последние слова матери. Это было И декабря, рано утром. Маме стало плохо. Ухаживавшая за ней соседка Матрена крикнула нам:

— Ребята, мать умирает!

Мы все трое прыгнули с полатей, прибежали в кухню, к постели матери. Поднялся плач. Мать собрала последние силы, сказала нам:

— Живите хорошо, честно, работайте, авось найдутся добрые люди, помогут вам встать на ноги.

К вечеру она умерла.

В последний год перед смертью матери, когда она уже не могла вставать с постели, к нам пришла жить бабушка, мать отца, Меланья Авдеевна Кострикова.

Смолоду и до смерти безрадостной была жизнь бабушки. Оставшись круглой сиротой, она в раннем детстве отдана была на воспитание в бездетную семью. Шестнадцати лет выдали ее замуж в большую крестьянскую семью, в село Залазно бывшей Вятской губернии. Муж ее, Иван Пантелеевич Костриков, служил конторщиком у купца. С мужем Меланья Авдеевна прожила всего шесть лет. Его взяли на двадцать пять лет в солдаты и отправили на Кавказ. Прослужив шесть лет, Иван Пантелеевич не выдержал жестокого николаевского режима и умер на Кавказе в военном госпитале.

Бабушка Меланья Авдеевна пошла работать няней и так смолоду и до глубокой старости нянчила барских детей.

Теперь, после смерти матери, мы, сироты, оказались на попечении восьмидесятилетней бабушки Меланьи.

Бабушка была в отчаянии: что делать, как устроить жизнь, чтобы не послать нас «по миру», собирать куски хлеба.

Бабушка получала за умершего мужа-солдата пенсию — тридцать шесть рублей в год да один рубль семьдесят пять копеек квартирных. В доме сдали внаем две квартиры. Но средств к жизни не хватало.

Жили очень бедно, белый хлеб для нас в детстве был лакомством. Очень много хорошего для нас делали подруга мамы, квартирантка Устинья Степановна Самарцева, и соседка Евдокия Ивановна Домнина. То снабдят нас дровами, то принесут что-либо из пищи.

Была у нас коза Шимка. В летнее время она приносила нам много неприятностей: забегала на соседние крестьянские поля, ее забирали, и нередко Сергею приходилось ее разыскивать, а бабушке — расплачиваться за потраву.

Нередко в нашем доме проливались слезы из-за медного бака, в котором держали воду, и самовара. Бабушка не имела средств на уплату налогов. В дом приходил полицейский и за недоимки уносил и медный бак и самовар. Соседки помогали бабушке выкупать забранные вещи, но через некоторое время эта история слова повторялась.

Бабушка Меланья была добрая, но строгая. Она любила, чтобы мы, дети, приучались к работе. Всех нас она заставляла вязать чулки.

Но, бывало, стоит ей начать рассказывать нам сказки, и мы забывали обо всех ее строгостях. Рассказывать бабушка была мастерица. Больше всего любили мы сказку про сиротку.

Дом свой помним старым. В той половине дома, где мы жили, было три комнаты. Прихожая, в ней — полати, на которых мы в детстве спали, огромная русская печка, выходящая топкой в другую комнату — кухню. В прихожей, за печкой, стояли большая деревянная лохань, три скамьи, стол и висел жестяной умывальник. В кухне стояла кровать, на ней лежала больная мама, а потом спала бабушка. Здесь же был стол, за которым мы обедали, около печки — полка с кухонными принадлежностями, скамеечка для самовара и бак для воды. Третья комната называлась «горницей», в ней стояли два стола, покрытые чистыми скатертями, четыре стула и шкаф для посуды. На окнах — цветы: розовое дерево, фуксия, алой.

Нужда с каждым днем усиливалась. Бабушка плакала, ходила к бывшим своим «господам» просить совета, как ей быть, что предпринять. Сердобольные соседки советовали отдать всех троих в детский приют. Долго пришлось бабушке Меланье обивать пороги чиновников, кланяться членам благотворительного общества, просить их взять сирот в приют. «Благодетели» из благотворительного общества ставили одно препятствие за другим: «дом», бабушка-пенсионерка, коза Шимка и даже неподходящий возраст детей.

Наконец члены благотворительного общества решили принять одного Сергея. Ему шел восьмой год.

Тяжело было и бабушке и нам расставаться с Сергеем. Не хотелось Сергею уходить из дому. Он плакал, просил бабушку оставить его дома, говорил, что он будет работать и зарабатывать деньги. Но нужда брала свое. В канун ухода из дома Сергей с сестрой Анной долго не спали, он просил уговорить бабушку не отдавать его в приют. Нужда же заставляла бабушку выбирать из двух зол меньшее: или посылать нас собирать куски, или отдать хотя бы одного в приют.

На следующий день бабушка уговорила Сергея и отвела его в приют.

Приют находился на краю Воскресенской улицы, на крутом берегу реки Уржумки. Деревянный забор отгораживал приютский дом от остальных домов. Во дворе приюта находился деревянный сарай, который был приспособлен для театральных постановок и назывался «аудиторией». Иногда в «аудитории» местные любители ставили благотворительные спектакли.

Долго Сергей не мог привыкнуть к унылой приютской жизни. Его тянуло домой, на улицу, к товарищам. В приюте младшим ребятам играть можно было только во дворе, где не было тогда ни сада, ни травы. Со двора ребят без воспитателей не выпускали. Им не разрешалось бегать на реку купаться и на рыбалку.

Как в монастыре, утром, перед обедом и вечером всех ребят выстраивали в столовой, которая помещалась в подвале, перед длинным некрашеным столом на молитву. Каждую субботу, воскресенье и вообще в праздничные дни всех воспитанников приюта в обязательном порядке парами водили молиться в тюремную церковь. Здесь, в тюремной церкви, Сергей подолгу смотрел на заключенных и часто спрашивал:

«Почему это в тюремной церкви все заключенные стоят в одном месте и их, кроме обычной стражи, охраняют особые часовые?»

После он понял, почему это так.

По воскресеньям на несколько часов Сережа приходил домой. Рассказывал об унылой жизни в приюте, о приютских товарищах. Рассказывал, как летом они на приютском дворе играют в чиж, в городки, в лапту. Со слезами на глазах уходил Сережа из дому.

К счастью Сергея, воспитательница приюта Юлия Константиновна Глушкова оказалась сердечной женщиной. Она полюбила любознательного мальчика, была ласкова с ним. Сережа тоже полюбил Юлию Константиновну, привязался к ней, после выхода из приюта не терял с пей связи и вел переписку, кажется, до 1903 года.

С детства любил Сережа труд. В приюте, бывало, сидит он на окне, вяжет чулки, а летом копается в огороде или в цветнике. В устройство цветника около приюта он вложил много труда. Замечательный вышел цветник, украсивший унылую жизнь приютских ребятишек.

Когда Сереже исполнилось восемь лет, его отдали вместе с другими приютскими ребятами в приходскую школу, где он все три года учился превосходно. Школьные годы почти не изменили жизнь Сергея. Так же по звонку ребята вставали, умывались, молились, завтракали и шли вместе в школу. В школе он получил кличку «приютский». Приютских ребят «городские» сразу отличали по костюму: рубашки у них были не с пуговицами у ворота, а с тесемочками. Приютские ребята старались держаться в школе вместе, чтобы в случае нападения «городских» коллективно защищаться. Сергей не переносил обид и старался защитить себя и своих товарищей. Никогда Сережа не давал в обиду маленьких детей. Если увидит, что старший обижает младшего, обязательно защитит.

По возвращении из школы, после обеда, все приютские ребята готовили уроки, а остальное время учились переплетному делу, вязали чулки и шили. На час отпускали ребят во двор, где они играли в снежки, в ловушки, в палочку-застукалочку и другие игры.

В 1897 году Сергей окончил начальную школу, и его, как лучшего ученика, отдали учиться в городское училище. С радостью и большой охотой учился Сережа. За второй класс городского училища он принес отметки: закон божий — 4, русский язык — 4, арифметика — 4, история — 4, естествознание — 5, география — 5.

В третий класс его перевели с наградой второй степени.

Когда Сергей начал учиться в городском училище, он чаще стал ходить к нам. Дом наш находился почти напротив городского училища, так что Сергей успевал забегать домой на переменах. Во время учебы в городском училище Сережа начал читать книги. У нас появились серьезные вопросы. К ним нас подводила сама жизнь.

Бывшие «господа» бабушки и мамы постепенно переносили эксплуатацию на нас. Каждое лето, как кончатся занятия в школах, барыня Зубарева, имевшая в Уржуме свой дом и вишневый сад, использовала нас как дешевую рабочую силу в своем доме, где мы производили уборку, мыли полы, бегали в ледник, ходили с ней на рынок за продуктами, собирали вишню в саду, а затем нам нагружали в корзину фунтов пятнадцать ягод и посылали продавать по городу. Бывало, целыми днями ходили мы по улицам, под тяжестью ноши едва передвигая ноги. За труд получали остатки от барского обеда…

От всего пережитого постепенно росла ненависть к классу имущих.

В городском училище у Сергея еще больше развились чувство товарищества и упорство. Он хотел, чтобы все его друзья учились хорошо, и много помогал им в этом.

Сергей рос, росли его интересы. Долго он присматривался к тому, что делается во дворе приютского дома, в «аудитории», но малышей в «аудиторию» на спектакли не пускали. Когда Сергей подрос, стал учеником городского училища, ему разрешили ходить в «аудиторию». Сначала он помогал оборудовать сцену, готовить места для зрителей, а за это разрешалось ему смотреть из-за кулис спектакль. Обучившись «театральному искусству», Сергей начал с приютскими ребятами устраивать спектакли. Сначала спектакли устраивали в сарае, а потом с помощью воспитательницы Юлии Константиновны ребята ставили спектакли в «аудитории».

…Приходит однажды Сергей и говорит:

— Был вчера у Юлии Константиновны. Сказал, что хочу в Вятку или в Казань поехать, ремеслу учиться. А она ничего не ответила. Только плечами пожала.

Отправилась Меланья Авдеевна к своим прежним хозяевам за советом. Те посочувствовали, но ничем не утешили:

— Понимаешь ли ты, Меланья, что на учение-то деньги надо иметь? А где тебе их взять?.. То-то вот и оно!

Ходила бабушка и в приют, к Юлии Константиновне. Надзирательница сказала прямо: у Сергея большие способности к учению. Поработать он еще успеет. Учить бы сейчас его надо. Только как и где? Она сама об этом давно думает, но придумать ничего не может.

Однако Юлия Константиновна успокоила бабушку. Она пообещала сделать все, чтобы дать Сергею возможность продолжить образование.

И Юлия Константиновна не только обещала. Она проявила и смелость и настойчивость в устройстве судьбы Сергея.

Еще не было в истории приюта случая, чтобы уржумские благотворители послали воспитанника учиться в другой город на средства общества. А Юлия Константиновна обратилась в совет общества с просьбой выделить деньги на дальнейшее образование Сергея Кострикова.

Аргумент у нее был все тот же: нельзя не учить мальчика с такими хорошими способностями, а средств у Кострикова нет. Вся надежда на общество.

И Юлия Константиновна победила. Совет благотворителей сказал «да».

Это означало, что в порядке исключения общество выделит деньги на образование Кострикова, оно же подыщет подходящее учебное заведение и определит туда воспитанника приюта.

Юлия Константиновна рассказала об этом Сергею. Он, не помня себя от радости, прибежал домой и поведал обо всем нам. Знал он, конечно, очень немного: только то, что совет благотворителей согласился учить его дальше.

Его радость передалась нам. Бабушка крестилась и шептала молитву всевышнему, а мы стали обсуждать, куда поедет Сергей. Все трое почему-то были уверены, что он поедет или в Вятку, или в Казань.

Так оно и получилось. Благотворители искали такое учебное заведение, так хотели «пристроить» Сергея, чтобы было и недалеко, и недорого, и чтобы, проучившись недолго, он получил специальность и начал работать. Ни реальное училище, ни гимназия не годились для этого и потому отпадали.

В Вятке ничего подходящего не нашлось. Зато нашлось в Казани. Это было низшее механико-техническое училище, входившее в Казанское соединенно-промышленное училище.

Совет благотворительного общества отправил туда прошение о приеме Сергея Кострикова.

«Примут ли?» — волновался Сергей. Все в нашем доме с нетерпением ждали ответа из Казани. Беспокоилась и Юлия Константиновна.

Уже само решение совета было для нашей семьи событием исключительным. А что, если это решение осуществится?

Мы радовались за Сергея и завидовали ему.

Радовались и ждали ответа из Казани.

А ответа все не было…

Ответ все-таки пришел.

Его получили не мы, а председатель совета благотворительного общества. Он вызвал к себе Юлию Константиновну и поручил ей позаботиться, чтобы Уржумское городское училище выслало в Казань документы Сергея.

Оказывается, такое письмо пришло и в училище.

Юлия Константиновна сообщила об этом Сергею. Обнадежила, что учиться он поедет наверняка.

Это было в июле 1901 года. А в августе сбылось то, что предсказывала Юлия Константиновна. Сергей поехал-таки в Казань!

Время его отъезда запомнилось нам хорошо — много было волнений, хлопот, радостей и огорчений.

Сергею тогда шел уже шестнадцатый год.

За последнее время он не только вырос, но и возмужал. Появилось в его внешности что-то юношеское. Он по-прежнему коренаст и крепок, и сила у него прямо недюжинная. По случаю окончания городского училища ему разрешили носить прическу — у Сергея густой ежик темных непокорных волос.

Не стало прежнего, почти постоянного беззаботного его веселья. Шутит, как и прежде, смеется, причем очень заразительно смеется, но иногда вдруг задумается о чем-то и думает сосредоточенно и молчит…

Сергей быстро сходился с людьми, был откровенен с ними, и люди обычно платили ему тем же…

А сейчас он просто счастлив. И ни от кого не скрывает своей радости.

Что его ждет в Казани? Об этом никто из нас толком не знает. Не представляет в деталях своей будущей жизни и он. Но главное ясно всем — Сергей едет учиться.

А ему так хочется именно этого.

Бабушка ходит гордая и счастливая: шутка ли — внук уезжает в Казань.

Она говорит, что у нее «хлопот полон рот» — собирает внука в дальнюю дорогу. Собственно, собирать-то его особенно и нечего, но бабушка очень взволнована: дело такое невиданное.

Чемоданов у нас не водилось. Достала Меланья Авдеевна из чулана небольшую корзинку, совсем как сундучок — с крышкой, даже с петелькой для замка, — вынесла ее во двор, почистила, промыла, высушила на солнышке и начала укладывать Сергеевы пожитки.

Положила пары три поношенного белья, рубашку, брюки, мыла кусок. Полотенце достала свое, старинное, с широкой яркой вышивкой. Мы отдали Сергею все, какие у нас были, неиспользованные ученические тетради.

Места в корзине осталось еще порядочно. Сбоку разместились подорожники — специально в дорогу испеченные бабушкой ржаные пышки и ватрушки.

Со дна своего сундука достала Меланья Авдеевна завязанные в носовой платок медяки, хранившиеся «на черный день», и отдала их Сергею. Сколько-то денег дала ему на дорогу и Юлия Константиновна.

Вот и день отъезда… В дорогу надо трогаться «с места».

— Садитесь-ка все! — командует бабушка.

Посидели. Первой встала бабушка. Встала и перекрестилась, обняла внука, поцеловала крепко, смахнула ладонью слезу. Прощаемся и мы. Все четверо выходим из дома.

Несколько лет назад вот так же мы провожали совсем маленького Сергея в приют. Тогда все были огорчены. Сейчас все сложнее: и жаль расставаться, и радостно за него.

Проходим несколько кварталов и снова прощаемся. Сергею надо зайти в приют — повидаться с Юлией Константиновной, выслушать ее наставления, взять документы.

Оттуда он с попутчиком отправится на пристань Цепочкино, чтобы сесть на пароход.

Сергей уходит от нас быстрой и легкой походкой. В правой руке у него корзиночка, на левой — пальто; фуражка, как всегда, примостилась где-то на затылке.

Оглядывается раз, другой. Машет нам фуражкой и скрывается за углом.

А мы идем домой все-таки очень огорченные…

Теперь нам надо ждать вестей: как-то доедет, как-то устроится.

…Направляя воспитанника Уржумского дома призрения Сергея Кострикова в Казань на учение, председатель совета благотворительного общества, надзиратель акцизных сборов Виктор Федорович Польнер писал начальству механико-технического училища:

«…Означенного С. Кострикова я обязуюсь одевать по установленной форме, снабжать всеми учебными пособиями и своевременно вносить установленную плату за право-учение. Жительство он будет иметь в квартире моей родственницы, дочери чиновника, девицы Людмилы Густавовны Сундстрем.

Даю ручательство в правильном над Сергеем Костриковым домашнем надзоре и в предоставлении ему для учебных занятий удобств…»

Сергей повез с собой адрес Людмилы Густавовны и записку Польнера к ней. Но одно дело — записка, договоренность и все прочее, другое — как все это получится. Это очень волновало бабушку, беспокоились и мы. Беспокоились и ждали весточки от Сергея. Но письма долго не было.

Наконец оно пришло. Читаем его вслух, несколько раз.

Сергей сообщает, что доехал хорошо. В училище принят. Поселился, как и предполагалось, у Людмилы Густавовны. Устроился неплохо. Казань — город очень большой. Он скучает, но это скоро пройдет.

Ему, видно, не придется писать домой часто. Марки, оказывается, не так уж дешевы. Советует справляться о нем у Юлии Константиновны, ей он тоже изредка будет посылать письма.

У бабушки отлегло от сердца: доехал, устроился…

Однако это только казалось, что он устроился неплохо.

Сундстрем приняла Сергея в свой пансион за небольшую плату.

В ту зиму в пансионе — каждый год он размещался в другой квартире — были кухня и три комнаты. В одной жили мальчики, в другой — девочки, сама хозяйка спала в столовой.

Сергея поселили на кухне. Была у него там своя кровать и небольшой стол.

Заниматься он мог, когда заканчивался ужин и кухарка, перемыв посуду, уходила.

Сергею было в этом пансионе не по себе. Во-первых, он был здесь на положении «бедного мальчика», которого из милости приютили на кухне. Во-вторых, Сергей чувствовал и понимал, какая огромная разница между ним, учившимся на медяки, и остальными обитателями пансиона — детьми обеспеченных и очень обеспеченных родителей. Подружился он только с одним соквартирантом — сыном врача гимназистом Владиславом Спасским.

У себя в училище он нашел много друзей, близких ему и по положению и по взглядам на жизнь.

Осенью 1902 года он не вернулся в пансион. Сергей рассудил: пусть станет хуже, труднее, зато он освободится от унизительного чувства.

Три года прожил Сергей в Казани — с 1901-го по 1904 год. Три учебных года в механико-техническом училище — это время его непрерывной борьбы с нуждой.

Самым тяжелым, пожалуй, оказался тот учебный год, когда Сергей был во втором классе. Иногда его материальное положение становилось просто отчаянным.

Почему?

Совет общества благотворителей, согласившись учить Кострикова за свой счет, дал училищу обязательство одевать подопечного по установленной форме, снабжать всеми учебными пособиями и своевременно вносить плату за обучение. Кроме того, совет постановил высылать Сергею ежемесячно по пяти рублей.

Так все сначала и было. Решение совета выполнялось, и Сергей жил в условиях, в какой-то мере сносных.

Но финансовые дела общества целиком зависели от щедрости уржумских толстосумов. Пожертвуют купцы на сирот во спасение своих грешных душ — будут в обществе деньги, не пожертвуют — касса совета опустеет. Не спасали в таких случаях ни благотворительные спектакли, ни концерты, ни лотереи в пользу общества.

Именно так получилось и в этот раз. Прошло некоторое время, и совет отказался выплачивать Сергею пятирублевую стипендию. Пошел на попятную и в выполнении других своих обязательств. Наконец обратился в механико-техническое училище с такой просьбой:

«Совет благотворительного общества имеет честь покорнейше просить совет технического училища, не признает ли он возможным освободить от платы за нравоучение за вторую половину учебного года ученика Сергея Мироновича Кострикова, обучающегося в техническом училище на средства Уржумского благотворительного общества, так как денежные средства общества крайне ограничены».

Не раз пришлось обращаться Сергею за материальной помощью в училище. Существовало там Общество вспомоществования нуждающимся ученикам. У него-то и просил он поддержки, когда жить становилось совершенно невмоготу.

В архивах училища сохранилось написанное рукой ученика второго класса Сергея Кострикова прошение в Общество вспомоществования.

Он просил о единовременном или ежемесячном пособии. На документе сделаны красноречивые пометки: «На три месяца по 5 рублей с февраля. Заслуживает пособия», и вторая: «Очень беден, ничего не получает, на что живет — неизвестно».

Пришлось ему просить и педагогический совет об освобождении от платы за учение.

Иногда немного денег присылала ему Юлия Константиновна. Кстати, их отношения после отъезда Сергея в Казань по-прежнему оставались очень хорошими. Сергей писал своей воспитательнице письма, Юлия Константиновна аккуратно отвечала ему, интересовалась, как у него идет учение.

Летом 1903 года старшая из нас закончила восьмой класс Уржумской гимназии. Начались хлопоты с устройством на работу. Хлопоты эти кончились успешно: удалось получить место помощницы учительницы в деревне в сорока верстах от Уржума.

Это событие имело немаловажное значение для нашей семьи и для Сергея. Один человек в семье стал получать жалованье, хотя и очень маленькое. Этот заработок делился на три части: что-то самой, другая часть — бабушке и младшей сестре, выкраивалась небольшая сумма и для Сергея.

Но и во время учения в третьем классе материальное положение его все-таки было незавидным.

Эта полная лишений жизнь осложнилась серьезной неприятностью. Сергей схватил в Казани малярию.

Добавьте сюда еще одно обстоятельство. Уйдя от Л. Г. Сундстрем, Сергей поселился у своих друзей по училищу. Жили они там втроем, совершенно самостоятельно. Два его товарища были столь же бедны. Втроем они делили все, что имели.

Не часто, но регулярно к нам в Уржум приходили письма и открытки Сергея. И ни разу за все три года казанской жизни не пожаловался он на свое житье, не посетовал, не всплакнул. Наоборот, письма были бодрые, даже веселые. Если и писал Сергей о каких-нибудь своих злоключениях, то всегда в шутливом тоне. Жаловаться на судьбу было не в его характере. Да и не хотел он ничем огорчать и печалить бабушку.

Приедет домой — видим, как сильно он похудел, лицо бледное, с желтизной. И одежда потертая, залатанная. Бабушка сокрушается:

— Почему такой худой? Шея как у гуся стала!..

— Уроков, бабуся, много задают. Один закон божий до худобы доведет. А чертежей сколько надо делать! Вот шея и вытягивается… — объясняет он.

Приезжает однажды на каникулы. Взяла бабушка его шинель и ахнула: вся в латках и в штопке.

— И как же ты, Сережа, шинель-то свою доконал? Вся на живой нитке держится! — удивилась Меланья Авдеевна.

А Сергей покачал головой сокрушенно и говорит:

— Это оттого, что мы втроем ее носим, по очереди. Вот и не выдержала, бедная…

Лишения и невзгоды он переносил мужественно. Трудности закаляли его характер и волю.

Будь он изнеженным, эти лишения, возможно, подорвали бы его здоровье, но Сергей выстоял.

Он видел среди своих товарищей по училищу немало других, которым жилось не легче, чем ему, или немногим легче. Большинство учеников механико-технического училось на гроши. Трудная жизнь сплачивала их, учила делить с товарищами все, что можно было делить. Эта жизнь вырабатывала у них чувство солидарности.

Так жил Сергей в Казани. Кажется, уж до ученья ли тут! Можно ли успешно учиться, имея столь неблагоустроенный быт?

Сергей доказал, что хорошо учиться можно и в таких тяжелых условиях. Для этого нужно иметь самое главное — страсть к учению. Она у него была неистребимой. И эту страсть ничто не могло охладить, никакие невзгоды. Учился он с увлечением.

Кроме арифметики, алгебры, геометрии, физики и химии, здесь преподавался вездесущий закон божий. Много времени отводилось изучению специальных предметов — механике, устройству машин, механическому производству. Преподавалось счетоводство. Очень любил Сергей черчение и преуспевал в нем. Практику ученики проходили в механических мастерских училища и на предприятиях Казани.

Техника интересовала Сергея и раньше. Этот интерес проявлялся в чтении изредка попадавшей в его руки технической литературы, в стремлении постичь «механику» часов-ходиков, висевших в нашей квартире, и во многом другом. Благотворители, устраивая Сергея в механико-техническое училище, даже не спросили его, куда бы он хотел пойти учиться. Тем не менее в выборе учебного заведения они имели, так сказать, полное попадание.

Одновременно с Сергеем у Л. Г. Сундстрем жил Владислав Спасский. Он учился в казанской гимназии. Впоследствии стал учителем в Уржуме. Известна рассказанная им история, как они вместе с Сергеем сделали электродвигатель, как потом, чтобы добыть денег, продали его и Сергей отказался от денег в пользу более обеспеченного В. Спасского, потому что тому в тот момент деньги были нужнее: надо было купить новые брюки, а купить было не на что.

Любовь к технике сблизила их, они вместе мастерили модели машин и физические приборы, вместе покупали на барахолке у старьевщиков шурупы, винтики, гайки… Некоторые детали для этих моделей и приборов Сергей делал после уроков в училищных мастерских.

И тем не менее перед окончанием первого класса механического отделения Сергей решил перейти на строительное отделение. Он обратился 26 апреля 1902 года в педагогический совет с прошением. Сергей писал:

«Вследствие моей склонности к строительному искусству, честь имею покорнейше просить педагогический совет перевести меня, ученика Кострикова, во II класс строительного отделения с экзаменом по «строительным материалам» и освободить от практических занятий в механических мастерских на май месяц, чтобы быть мне на практике при постройке».

Но педсовет в просьбе отказал. Отказ огорчил Сергея, но интереса к учению не охладил.

Он переходил из класса в класс с наградами, был всегда одним из лучших учеников.

Училище он закончил хорошо. В аттестате, который ему вручили весной 1904 года, отметки были отличные и хорошие. Этому помогли не только его недюжинные способности, но и отличное прилежание, немалый труд.

Мы не помним из нашего детства такого времени, когда бы в Уржуме не жили люди, приехавшие в наш город не по своей воле. Мы говорим о политических ссыльных.

Удаленный от крупных центров, оторванный от железных дорог, Уржум еще задолго до нашего появления на свет был местом ссылки.

Количество сосланных сюда и состав их менялись. Уезжали по различным причинам одни, приезжали другие. Были среди них и русские, и поляки, и латыши, и чехи… Незавидная была у них жизнь — под надзором полиции, с массой всяких ограничений и запрещений. Большинство ссыльных было плохо обеспечено материально. Многие профессии для них были запрещены законом.

Это заставляло их объединяться, помогать друг другу. Некоторые занимались охотой, рыбной ловлей, огородничеством…

Отношение к сосланным сюда передовым людям у жителей Уржума было очень разное.

Уездное начальство относилось к ним с подозрением и неприязнью, оно боялось их и не доверяло им. Большинство обывателей не понимало этих людей, сторонилось их и считало преступниками.

Далеки были ссыльные и от населявших Уржум многочисленных ремесленников — сапожников, валенщиков, каретников, портных. Общались они лишь с какой-то частью уржумской интеллигенции. Со ссыльными открыто встречались лишь те, кто не боялся, что это общение испортит репутацию, навлечет подозрение.

Но это только внешняя сторона быта ссыльных.

На самом же деле в их колонии ключом била политическая жизнь.

Как теперь известно, уржумские ссыльные вступали в контакты с колониями ссыльных в других городах Вятской губернии в Орлове, Нолинске.

Они получали литературу, читали ее. Часть этих книг и газет (иногда присланных из-за рубежа) попадала и в руки коренных уржумцев, прежде всего в руки молодежи.

Ссыльного П. П. Брюханова подозревали в связях с уржумской молодежью и подвергли в 1899 году, как и других ссыльных, обыску. Это тот самый обыск, который провел приехавший из Вятки князь Гагарин. И тот самый князь, который «увековечил» себя тем, что, встретив в письмах ссыльных фамилии Маркса и Энгельса, отдал уржумскому исправнику приказ: установить местожительство Маркса и Энгельса…

Политический кружок для молодежи организовал, кажется, в 1902 году сосланный из Петербурга студент электротехнического института Спиридон Дмитриевич Мавромати, хорошо знавший нашего Сергея.

Ссыльные устраивали свои вечера, пикники, сходки в одном из пригородных лесов. Туда приглашали кое-кого из уржумцев — тех, кому ссыльные доверяли.

Сергей еще в детстве познакомился с людьми, сосланными в Уржум. Познакомился он с ними через своего друга Александра Самарцева.

Александру нужен был репетитор по математике. Кто-то посоветовал Самарцевым поговорить с ссыльными: живут они бедно, и хотя репетировать учеников им не разрешается, они это делают тайно и за небольшую плату.

Репетитора нашли. Сергей попросил Александра взять его с собой на занятие. Так Сергей впервые побывал у ссыльных и открыл, что это очень простые, приветливые и милые люди. С этих занятий и началось его знакомство с уржумскими «крамольниками».

На протяжении нескольких лет, помнится, с перерывами жили в Уржуме два брата, высланные из Прибалтики, — К. Я. и Ф. Я. Спруде.

Один из братьев (который, мы не помним) занялся огородничеством. Огород у него был большой, овощи росли превосходные. Надо полагать, эти овощи кормили не только братьев Спруде, но и других ссыльных.

На огороде, расположенном на берегу речки Шинерки, стоял шалаш. Здесь братья и их друзья ссыльные отдыхали.

Однако, как мы узнали позднее, шалаш был не только местом отдыха для огородников. В нем велись разговоры на политические темы. Тут ссыльные читали полученную издалека литературу, обменивались книгами, отсюда часть книг уходила в деревни и сёла уезда с надежными людьми.

Здесь кто-то из ссыльных и занимался с Александром по математике. Сначала Сергей побывал тут со своим товарищем, а потом заходил и один.

Знакомство с ссыльными окрепло в последующие годы, в пору летних каникул, когда Сергей уже учился в Казани.

В новом доме у Самарцевых поселился ссыльный врач Петр Петрович Маслоковец с женой Верой Юрьевной. Бывая у Самарцевых, Сергей познакомился и с этой четой «неблагонадежных», бывал у них в квартире.

К Петру Петровичу и Вере Юрьевне ссыльные приходили почти каждый вечер. И Сергей встречался с ними довольно часто…

Напротив Самарцевых, недалеко от нас, в доме Зубаревой, тоже жили ссыльные.

На нашей улице, под горой, в одном доме поселилась целая группа ссыльных, которая жила коммуной. Они жили здесь довольно долго и прозвали свой дом «ноевым ковчегом». И «ковчег» стал местом, куда Сергей ходил очень охотно.

Жили под надзором полиции в Уржуме не крамольники, а передовые, просвещенные люди. Не преступления привели их в ссылку, а горячая любовь к народу, борьба за великое, справедливое дело. И уж если искать в Уржуме настоящих людей, то найти их можно прежде всего среди тех, кто сидит за решетками уржумской тюрьмы или находится в ссылке под надзором властей. Вот к какому выводу пришел Сергей, узнав по-настоящему «крамольников» и подружившись с ними.

Немало времени провел он в среде ссыльных, немало узнал от них о политической жизни в стране. Постепенно они стали для юного Сергея не только знакомыми, но и его друзьями, учителями и единомышленниками.

Сначала он был лишь свидетелем разговоров ссыльных на политические темы. Затем стал участником их споров и рассуждений. Ссыльные пели при нем революционные песни, которые ему нравились. Ссыльные давали Александру и Сергею тексты песен, а через несколько дней друзья уже разучивали в лесу или на Уржумке, отъехав подальше от города, скажем, «Варшавянку».

Из шалаша, из квартир ссыльных приносил Сергей летними вечерами сочинения Белинского, Чернышевского, Добролюбова, политическую литературу. От них выносил он под полой своей тужурки книги, которые считались запретными. Ссыльные дали Сергею в руки ленинскую «Искру», от них он узнал имя великого Ленина.

В ночь на 19 июля 1906 года в дом Ks 17 на Аполлинариевской улице в городе Томске ворвалась полиция.

Начался обыск. Полицейские тщательно осмотрели дом, обыскали и перекопали подвал, обшарили чердак, даже двор разрыли.

По сведениям полиции, в этом доме размещалась подпольная типография томской организации РСДРП. Но обыск результатов не дал.

Полицейские опростоволосились: типография здесь действительно была, ее только что оборудовали под домом, но Сергей с товарищами очень хорошо и очень хитро замаскировали ее.

И хотя типографию найти не удалось, Сергей был арестован вместе с другими товарищами, находившимися во время обыска в доме.

Через некоторое время его осудили за принадлежность к РСДРП и хранение нелегальной литературы. Это был уже третий арест Сергея.

Два года — до 16 июня 1908 года — он просидел в томской тюрьме. Режим там был очень строгий, но политические заключенные не падали духом и не теряли времени даром. Они учились и даже ухитрились сделать гектограф, на котором печатали свой журнал. Он носил название «Тюрьма».

Сергей был причастен и к изданию тюремного журнала и к изготовлению гектографа.

За несколько лет до этих событий (о которых мы рассказали, забегая вперед), еще в Уржуме, он имел дело с самодельным гектографом и с некоторым подобием подпольной типографии, которая размещалась в… предбаннике.

И Сергей и участвовавший в его затее Александр Самарцев понимали, конечно, на какой риск они идут, поэтому делали гектограф и печатали листовки в глубокой тайне. Для Сергея это был урок конспирации.

Думается, что даже ссыльные, в какой-то мере содействовавшие печатанию листовок, не знали намерений своих юных друзей.

С нами Сергей был всегда откровенен, не боялся высказывать свои взгляды на жизнь, свою убежденность в том, что жизнь эту надо изменить. Не раз он просил которую-нибудь из нас спрятать понадежней то какие-то открытки, привезенные из Казани, то книгу, то сверток с бумагами. Но о подпольной типографии в бане мы услышали только много лет спустя, от Александра Матвеевича Самарцева.

Сделать свой гектограф предложил Сергей. Еще в Казани он узнал, что такое гектограф и как с его помощью можно размножать текст.

Но ни он, ни Александр не знали подробностей. Встречаясь со ссыльными, он, как бы между прочим, расспрашивал их, как делают массу для гектографа, в каких пропорциях берут для нее глицерин, желатин, воду. Кто-то из ссыльных рассказал и о гектографических чернилах.

И начали собирать материал, чтобы изготовить гектограф.

Самое трудное — достать глицерин и желатин. Продают их в аптеке. Но как купить, чтобы никто не обратил особого внимания на то, что двое молодых людей берут их в подозрительно большом количестве? Ведь в Уржуме всего одна аптека и провизор знает в лицо если, не всех, то, по крайней мере, добрую половину уржумцев.

Сперва они сходили в аптеку по очереди и купили четыре флакончика глицерина и немного желатина. А потом познакомились с учениками провизора. Те, ничего не подозревая, охотно достали им в аптеке все, что у них просили. И достали бесплатно.

Для гектографа нужен ящик с низкими стенками. Ящик решили не делать. Уж очень подходил для этой цели небольшой противень. Они взяли его из богатого кухонного арсенала Устиньи Степановны Самарцевой.

Теперь все было запасено. Можно варить массу для гектографа. Где это сделать?

Почти в каждой усадьбе стояли тогда маленькие баньки. Намоются, напарятся уржумцы субботним вечером, а все остальные дни недели бани пустуют, никто туда и не заглядывает.

Можно ли найти более подходящее помещение для типографии, чем баня? Пожалуй, не найдешь.

В глубине усадьбы Самарцевых, в укромном зеленом уголке, тоже стояла маленькая банька. Ее-то и облюбовали Сергей с Александром.

Здесь сварили в ковше массу и вылили ее в противень. Гектограф был готов. Оставалось спрятать его под крышей бани.

Они попросили у ссыльных несколько старых номеров газеты «Искра» и в одном из них нашли небольшую статью для листовки.

Переписали ее разборчиво на лист бумаги и попробовали гектограф. Все получилось как нельзя лучше.

И вот настал день, вернее ночь, когда подпольная типография начала действовать.

…Уржум засыпает. Не слышно шагов на улице. Не стучат калитки, не брякают щеколды. Спят все в нашем доме и в доме Самарцевых. Сергей с Александром тоже в кроватях в своем сарае.

Но они не спят. Они ждут ночи.

И она пришла. Друзья осторожно выбрались из сарая и отправились в свою «типографию».

Печатать решили в предбаннике. Завесили оконце, зажгли лампу, достали гектограф и начали работать.

…Сергей берет чистый лист бумаги и кладет на студенистую массу. Александр прокатывает лист самодельным деревянным валиком.

Потрескивает еле мерцающая семилинейная лампа. По стене и потолку движется огромная тень Александра. Поскрипывает на своей оси валик. Готово! Сергей осторожно отделяет первую листовку и подносит ее к лампе.

Перед ним на листке из ученической тетради — короткий текст. Буквы фиолетовые, слегка расплывшиеся, но прочесть можно все. Он кладет листовку на скамью. Рядом с ней ложится вторая, третья…

Гектограф спрятали на прежнее место. Туда же положили свернутые трубочкой чуть влажные листовки.

Уже засветлело небо на востоке, когда они отправились спать.

…По субботам Уржум жил особенной жизнью не только потому, что это был банный день, — к субботе из многих волостей уезда приезжали крестьяне на базар.

Базар размещался тогда близ внушительного здания собора (сейчас эту территорию занимает городской сад).

В субботу с утра площадь кишела народом, начинался бойкий и шумный торг.

Большинство крестьян приезжало еще в пятницу. В канун базара вечером площадь походила на табор.

В беспорядке там и сям стоят телеги с задранными вверх оглоблями. Возле каждой привязана лошадь. А в телегах или под ними улеглись коротать ночь приехавшие крестьяне.

Вот сюда и пришли поздней ночью Сергей с Александром. У каждого под рубашкой была небольшая пачка листовок.

Площадь спит. Похрустывают, жуя сено, лошади, из некоторых телег раздается громкий храп.

Это самый опасный момент в задуманном Сергеем деле. Проснется кто-нибудь, примет их за воров, поднимет шум, схватят — ив полицию…

Боясь разбудить спящих, они осторожно подходили к возам и рассовывали листовки под сено, между мешками, под армяки спящих крестьян.

Отсюда они пошли на одну из самых оживленных, ведущих в город дорог — на Малмыжский тракт. Отойдя подальше от города, разложили на дороге и по обочинам одну за другой оставшиеся листовки.

Уже к утру вернулись в город и, пробравшись в сарай, улеглись спать.

Утром эти белые листки с маленькой статьей из «Искры» должны были оказаться в руках проезжающих.

Но друзья не видели, как, проснувшись, крестьяне находили листовки в своих телегах, как подбирали их на Малмыжском тракте…

А. М. Самарцев ДЕТСТВО В УРЖУМЕ

…С Костриковым мы жили в одном доме. Одну половину дома занимала наша семья, другую — семья Сережи. Сережа часто ночевал у нас. Вместе мы затевали игры в городки, прятки, лунки.

Сереже было семь лет, когда умерла его мать. Незадолго до этого пропал без вести и Сережин отец. Самой старшей в семье осталась десятилетняя Нюра. Тогда к ним переселилась бабушка, работавшая нянькой у владельца уржумской типографии Гросса. Семья осталась без всяких средств к существованию. Бабушка решила отдать Сережу в приют. Она обивала пороги благотворительного общества, умоляла председателя общества, акцизного надзирателя Польнера, «сделать такое одолжение» — принять Сережу в приют — и с большим трудом этого «одолжения» добилась.

Я часто бывал у Сережи в приюте на Скобе (ныне Советская улица). Сережа водил меня по огромной, похожей на казарму комнате, уставленной койками. «Вот моя кровать», — показал он на одну из них. Деревянный топчан, тощий матрац, серое казенное одеяло, бледные приютские ребята… Не сладко жилось Сереже у «благотворителей»! По праздникам Сережа приходил к нам. Только здесь он ел вволю и отдыхал по-настоящему.

Сережа поступил в приходское училище. После трехлетнего учения он перешел в городское училище, по окончании которого был направлен в Казанскую техническую школу.

На летние каникулы Сережа приезжал в Уржум. Мы дружили по-прежнему, спали на одной кровати, вместе купались в Уржумке. Остался в памяти рассказ Сережи о казанской опере, которой он восхищался. Часто, сидя на берегу Уржумки, Сережа пел приятным тенором отрывки из «Евгения Онегина» и «Пиковой дамы».

Три года проучился Сережа в Казани и каждое лето приезжал на родину. В те годы в Уржуме было много политических ссыльных. Мы с Сережей частенько заходили к ним. Особенно большим авторитетом пользовался у Сережи ссыльный петербургский студент Мавромати. Сережа часто беседовал с Мавромати; мы вместе пели «Варшавянку», «Марсельезу» и другие революционные песни. Мавромати давал Сереже читать «Искру», нелегальные брошюры, рассказывал нам о революционном движении в Питере… В 1904 году Сергей Костриков окончил Казанскую техническую школу и возвратился в Уржум механиком. Работы не было.

— Поедем, Шурка, в Сормово, — уговаривал меня Сережа, — там сильны революционные настроения рабочих.

Я познакомил Сережу со студентом Томского университета Ваней Никоновым, уроженцем Уржума, приезжавшим сюда на каникулы. Никонов посоветовал Сереже ехать в Томск.

— Найдешь какую-нибудь работу, наши студенты помогут сдать на аттестат зрелости…

Сережа согласился и осенью 1904 года уехал в Томск. Через два года я встретил в Уржуме Никонова.

— Ну, как Сережа, где он? — спросил я.

— Вместе сидели в Томске в тюрьме. Меня выпустили, а он все еще сидит за политическое выступление, — ответил Никонов.

После этого я надолго потерял Сережу из виду.

Е. Истомина ЮНОШЕСКИЕ ГОДЫ

С Сережей Костриковым я много раз встречалась в семье моего деда, портного-ремесленника С. А. Морозова. С сыном деда, Володей, Сережа учился в городском училище. В семье деда Сережу и Володю называли в шутку изобретателями, так как они постоянно что-то мастерили и «изобретали».

— Избу мне не сожгите! — ласково ворчал дед.

— Что ты, что ты! Никогда этого не случится, — уверяли мальчики.

Помню, что-то такое они изобрели — ящик какой-то кубический, внутри которого под известным углом были поставлены стекла, а на дне лежал лист бумаги; откуда-то сбоку падал свет (вероятно, это было связано с изучением фотографии). Если накрыться чем-нибудь и смотреть в ящик сверху, видны были очертания предметов, находящихся против бокового отверстия. Я смотрю в этот ящик, а Сережа с нетерпением ждет, что я скажу. И вдруг Сережа громко, негодующе вскрикивает. Мы всё бросаем и смотрим на него. Сережа бледнеет и дрожит.

— Он упал… ушибся… и его же бьют!.. — с трудом произносит мальчик.

Оказывается, на дворе солдатской казармы, которая расположена была наискось от дома деда, проходили гимнастические упражнения солдат. Один из них сорвался с высокой трапеции и упал. Подбежавший фельдфебель ткнул расшибшегося солдата в зубы. Всю эту сцену Сережа увидел из окна.

В этот день он уже не интересовался больше своим «изобретением» и, посидев несколько минут, молчаливый и задумчивый ушел к себе в приют.

Приют помещался совсем близко от дома: стоило по диагонали пересечь плац, где происходило учение солдат, и окажешься в приютском дворе.

Дальше помню такой случай.

Мы стоим на крыльце дома. Начало осени. Улетают птицы на юг. Вдруг в осеннем воздухе слышится журавлиный крик — далеко в небе летят журавли.

— Эх, если бы и нам с ними! — страстно говорит Сережа.

— Не лучше ли с гусями, Сергей? — лукаво спрашивает моя бойкая подруга Маня П.

Сережа добродушно смеется.

Лететь с гусями Маня предложила потому, что тогда учащихся городского училища по двум буквам на гербе фуражки и на пряжке ремня — Г. У. (городское училище) — мы, гимназистки, дразнили «гусями уржумскими»…

Старшая сестра Сергея Мироновича, Анна, училась в одном со мною классе местной гимназии. Наш дом от их дома находился на расстоянии не более квартала. Мне часто по школьным делам приходилось бывать у Костриковых. Жили они очень бедно. Вся обстановка их единственной комнаты состояла из стола, трех табуреток и деревянной кровати. Родителей у них тогда уже не было. Незатейливое хозяйство вела бабушка. Сережа почти каждый день после окончания школьных занятий, прежде чем идти к себе в приют, забегал домой (городское училище находилось за полквартала от их дома).

Придешь к ним, бывало, и бабушка примется хвалить своего внука:

— Вот ведь он у меня какой хороший — и дров мне наколол, и воды принес… Такой-то ласковый, дай бог ему здоровья!

— Будет тебе! — смущенно улыбался Сережа и, поспешно захватив книги, убегал в приют.

Помню привычный его жест: войдет в комнату, проведет рукой по своим волосам — «ежику» — и как-то быстро передвинет ремень справа налево и сейчас же обратно. Глаза у него были хорошие: быстрые, внимательные. Чаще он был серьезен, а когда смеялся, смех был веселый и заразительный.

Учился очень хорошо. За хорошую учебу был направлен в Казанское техническое училище.

С 1900 года в Уржуме появились политические ссыльные. Сережа стал брать у них литературу, и с этих пор определился его дальнейший путь. Были в то время у нас в городе в ссылке доктор Маслаковец, Мавромати, Томаш Михалевич, Андреев Порфирий Демьянович и многие другие. Под их влиянием сложилось и окрепло мировоззрение Сергея Мироновича. В эти годы я помню его особенно сосредоточенным, серьезным. Это было уже в то время, когда он учился в Казани и только на каникулы приезжал домой. Я и мои подруги шептались: «Сережа Костриков — настоящий революционер».

В 1903 году я окончила курс и уехала на работу в деревню. С этих пор я потеряла Сергея Мироновича из виду.

П. Жаков МУЖЕСТВО

В 1901 году по конкурсу аттестатов был принят в Казанское техническое училище воспитанник Уржумского воспитательного дома пятнадцатилетний юноша Сергей Костриков.

Я заведовал тогда в училище учебной частью механического отделения, преподавал черчение и курс «Устройство машин» и был тесно связан со своими учениками.

Как сейчас, встает передо мною фигура Сережи в потрепанном легком пальтишке, служившем ему верную службу и зимой и летом… Казанское техническое училище было по тем временам весьма демократическим учебным заведением. Значительная часть учеников состояла из сыновей рабочих, ремесленников, мелких служащих. Нуждавшихся здесь было много, но и среди них Костриков был бедняком из бедняков. Питомец казенного воспитательного дома, болезненный и голодающий юноша, без родных и близких, без какой бы то ни было моральной и материальной поддержки, он сам пробивал себе дорогу и своим образованием был обязан лишь только себе самому.

Учиться было тогда нелегко. В училище существовал такой распорядок: ученики приходили к половине восьмого утра и обязаны были присутствовать на общей молитве. Занятия начинались с восьми утра и тянулись до полудня. Затем давался двухчасовой перерыв на обед, а потом с двух часов и до шести вечера занятия продолжались. Так ежедневно. Кроме того, каждый день ученикам задавали на дом работы, выполнение которых требовало еще не менее двух-трех часов. Жили ученики на «ученических», разрешенных начальством, квартирах у «благонамеренных» частных лиц.

Квартиры контролировались инспекцией. В частной жизни учеников соблюдался строжайший, почти полицейский режим. В каждой комнате помещалось по нескольку учеников. Плата была высокая — от 3 до 5 рублей в месяц за койку. Обедали ученики в столовой училища, которую содержали на средства Общества вспомоществования нуждающимся учащимся.

Обед в столовой из двух блюд стоил 12 копеек, а попроще — 8 копеек. Сережа был настолько беден, что не мог обедать даже в столовой общества, и ему выдавались единовременные небольшие пособия или бесплатные обеды.

Эту помощь оказывали ему, однако, не систематически. Но с редкой для мальчика его лет твердостью Сережа мужественно преодолевал исключительно тяжелые материально-бытовые условия и по всем академическим показателям шел все время в числе первых. Его интерес к науке был поистине неисчерпаем. Поставив себе целью закончить техническое училище, он не останавливался ни перед какими препятствиями.

Обычной болезнью наших учеников была казанская малярия, которая не пощадила и Сережу.

Мне не раз приходилось наблюдать: сидит он на моем уроке, скорчился в приступе малярии, но внимательно слушает объяснения…

В памяти сохранился один эпизод, характеризующий отношение Сергея Мироновича к своим занятиям.

Мною была предпринята с учебной целью экскурсия на Паратский завод, близ Казани. Насколько помнится, дело происходило зимой 1903 года. Учеников обязали явиться на вокзал.

Когда я пришел на вокзал, то был поражен видом Сережи. Приступ малярии — в самом разгаре. Весь желтый, согнувшийся, он сидел в своем пальтишке на скамейке у вокзала и еле сдерживал озноб. Ехать в таком состоянии было немыслимо. Я попытался отговорить юношу от поездки. Он дрожал в лихорадке, но, мягко улыбаясь, ответил:

— Ничего. Приступ пройдет в дороге, а пропускать экскурсию нет смысла.

Отсутствие близких, тяжкие бытовые условия, постоянное недоедание вызвали бы у других уныние, сломили бы всякое желание учиться. Но не таков был Сергей Костриков. Целеустремленность и бодрость никогда его не покидали. Он интересовался не только работой в училище, по всегда стремился расширять свой кругозор, читал массу книг, любил художественную литературу и в беседах обнаруживал острый ум и критическую мысль. Окончил он училище одним из первых. А насколько трудно давалось учение его сверстникам, показывает тот факт, что из принятых в 1901 году сорока учеников окончили курс вместе с ним лишь шестнадцать.

Все технические знания, которые Сергей Миронович получил в школе, он воспринял основательно, и думаю, что в его последующей революционной работе эти знания весьма пригодились ему, давали возможность успешно разрешать сложные технические проблемы, с которыми он сталкивался и в годы гражданской войны, и в годы мирного социалистического строительства.

В своих отношениях с товарищами Сергей Киров отличался исключительной отзывчивостью, оказывал помощь в учебе всем, кто к нему обращался, и заслужил в училище всеобщие симпатии. Независимый, смелый юноша никак не мирился с крайне стеснительными распорядками, какие существовали в дореволюционной школе и регламентировали жизнь учеников во всех мелочах, совершенно связывая их личную свободу.

Ученики обязаны были являться на утреннюю молитву. Им не дозволялось ходить в театр без особого разрешения, а такие разрешения в учебные дни не выдавались. Не разрешалось даже выходить из дому позднее установленного времени. Нельзя было носить длинные волосы.

По протоколам педагогического совета училища за ноябрь 1903 года видно, что против учеников третьего класса механического отделения возбуждено было серьезное «дело»: они обвинялись в отказе выполнить письменную работу по закону божьему, к тому же они посетили театр без разрешения начальства.

В числе проштрафившихся на первом месте был, конечно, Сергей. Их проступкам была придана окраска крамольного протеста, и Сереже с его товарищами грозило временное исключение из училища. Мне, однако, с группой преподавателей удалось опротестовать эту меру, и «бунтовщики» отделались карцером.

Как раз в это время я очень сблизился с Костриковым. Видя тяжелую нужду одаренного ученика, я предложил ему приходить ко мне обедать. Костриков согласился, и в течение целого года мы ежедневно виделись с ним у меня дома за обедом.

На всю жизнь остались в памяти беседы с юношей — долгие разговоры о жизни, о людях, о человеческих отношениях. Тщательно конспирируя свою связь с социал-демократическими кругами, Сергей все же вел у нас в доме страстные беседы на острые темы тех дней. Тонкость анализа различных явлений, какую обнаруживал Сережа, поражала и запоминалась надолго.

В. Спасский ЧУТКИЙ ТОВАРИЩ

Я познакомился с ним в 1901 году в Казани. Осенью этого года в квартире, где я жил, появился новый мальчик. Невысокого роста, но крепкого телосложения, со стриженными ежиком волосами, с широким смуглым лицом, он производил впечатление довольно угрюмого мальчика.

Нас, живущих в квартире, неприятно поразило прежде всего то, что он помещен был в кухне. Познакомились довольно быстро. Большую часть времени он проводил за уроками, за чертежами, которые выполнял мастерски.

Я по своему характеру тоже сидел почти все время дома, причем очень часто мастерил физические приборы и модели машин. Последнее и сблизило нас. Я носился с мыслью выстроить настоящий электродвигатель. Сергей поддерживал мое намерение и горячо принялся помогать. Будучи учеником технического училища, он имел доступ к механическим станкам и делал на них то, что нельзя было сделать дома. Общая работа сделала свое дело — мы сдружились.

Угрюмость Сергея оказалась только видимостью. На самом деле он был веселым парнем, любившим в своем кругу и посмеяться и побалагурить. Материалом обычно служила школьная жизнь. К сожалению, конкретных примеров об этом в памяти моей не сохранилось. Вместе с тем он чутко отзывался на всякие происшествия со своими товарищами. Я хорошо помню его негодование, когда по вине мастера слесарного цеха товарищу Сергея раздробило ногу упавшим маховиком токарного станка.

Я уже рассказывал, как он выручил меня из большого затруднения в постройке электродвигателя, и когда мы продали его, то полученные деньги он целиком предоставил мне, а он в них нуждался гораздо больше, чем я.

Когда уставали от уроков, часто поднимали возню друг с другом, любили бороться, и особенно, не знаю почему, нам доставляло удовольствие поднимать друг друга с пола, в чем Сергей побеждал меня.

Через год я перешел на другую квартиру. Встречи наши стали редки…

А. Яковлев ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ

Сергея Мироновича Кирова я знаю с 1901 года, когда мы вместе с ним поступили в Казанское механико-техническое училище. В то далекое время мы звали его просто Сергеем.

Сергей был самым молодым среди нас, его товарищей по классу. Но он был очень серьезен; не замечалось за ним мальчишеского озорства, свойственного этим годам. Еще тогда, будучи шестнадцатилетним юношей, он пользовался большим авторитетом среди всех одноклассников. Помимо того, он был лучшим учеником.

Помню один случай, характеризующий Сергея Мироновича в юные годы. Мы, первоклассники, и даже ученики других классов особенно не любили инспектора училища Широкова. Этот человек отличался необыкновенной грубостью и нередко награждал учеников подзатыльниками. Надо было как-то показать нашу ненависть к нему.

Однажды три человека из нашего класса, и я в том числе, нашли дохлую ворону, бросили ее Широкову на письменный стол, за которым он в это время сидел, и убежали. В училище поднялся переполох, начали искать виновных. Конечно, нас не нашли.

Сергей осудил наш поступок.

— Глупая, мальчишеская выходка, дела она не исправит, — сказал он.

Больше он не сказал никому из нас ни слова. Но когда в наш класс однажды вошел инспектор Широков, Сергей поднялся и спокойно заявил:

— На днях произошел неприятный и глупый инцидент, но если вы, господин инспектор, не измените ваше отношение к ученикам, могут получиться более неприятные последствия.

На инспектора это твердое выступление подействовало, как холодный душ. Он стал вежливо обращаться с учениками, придирки прекратились.

Будучи первым учеником нашего класса, Сергей Миронович никогда не отказывал в помощи неуспевающим. Лично я не раз обращался к нему за помощью.

Просишь: «Сережа, дай списать задачку, я не успел сделать». Или скажешь: «У меня не выходит». Обычно Сергей отвечал: «Списать готовую задачу я тебе не дам, это тебя испортит и пользы тебе от этого не будет. А вот чего ты не понимаешь, я тебе объясню…».

Во втором классе Сергей сумел завоевать среди нас такой авторитет, что без него не решался ни один вопрос нашей школьной жизни. Как правило, во всех случаях мы обращались к нему за советами.

Раза два мне пришлось быть с Сергеем Мироновичем на студенческих собраниях. Собирались мы во флигеле, принадлежащем Слободчикову (по Собачьему переулку), в квартире студента Попова. Семнадцатилетний юноша Сергей Миронович уже тогда умел заставлять прислушиваться к себе даже старших студентов. Он уже тогда мог убеждать и зажигать своей прямотой и ораторским талантом. В горячих спорах он почти всегда выходил победителем.

А. М. и Е. М. Костриковы ПРЕДГРОЗОВОЕ ВРЕМЯ

Поздним летом 1901 года из Уржума в Казань уехал пятнадцатилетний подросток Сережа Костриков. В июне 1904 года вернулся из Казани в Уржум юноша Сергей Костриков, специалист-механик.

Получив профессию, Сергей мог устроиться на завод или на фабрику машинистом. Он, как говорила бабушка, «стоял теперь на своих ногах». Он хотел учиться — и выучился, хотя это стоило ему немало трудов и серьезных лишений.

Но не только аттестат об окончании училища привез Сергей из Казани, не только профессию механика приобрел он за это время.

Три учебных года, проведенных там, и трое каникул в Уржуме стали периодом формирования его взглядов на жизнь. В эти годы уже начал складываться в нем характер борца. Учение его в механико-техническом училище совпало с приближением первой русской революции 1905–1907 годов.

И в наш далекий от крупных центров страны городок доносились раскаты надвигающейся революционной бури. Что же говорить о Казани, городе промышленном, университетском…

Сергей стал взрослее. В Казани он встретил немало людей, которые разбирались в жизни лучше, чем он. И главное, по всей России, и в Казани конечно, парод неудержимо поднимался на борьбу с угнетателями. Возмущение и гнев, призывы к борьбе звучали повсюду. И Сергей понимал, что это справедливые призывы. Понимал — и пошел к тем, кто боролся.

Уже в первые месяцы своего учения, прямой, искренний и честный, он был возмущен произволом, который царил в училище. Боясь «дурных влияний», руководители училища стремились оградить учеников от всего живого, не давали им никакой свободы.

Такая жизнь не устраивала ни Сергея, ни его товарищей. Хотя за малейшее непослушание их наказывали, но они не мирились и протестовали.

Вот пример. Это было, когда Сергей учился в третьем классе. В училище заболел законоучитель. Болел он долго. Как же быть с законом божьим? Выход начальство нашло простой. В класс пришел надзиратель и предложил написать письменную работу. Ученики, естественно, отказались: как же писать, если они не изучали предмета. Надзиратель дал им домашнее задание. А ученики на следующем уроке отказались отвечать. Сергей Костриков и двое его товарищей получили в наказание карцер. Классу был объявлен выговор за три «преступления»: уклонение от письменной работы, неприготовление урока и несоблюдение порядка заявления…

Как-то Сергей и другие ученики, не получив предварительного разрешения начальства, пошли в театр на благотворительный спектакль в пользу студентов.

Снова наказание…

Сергей получал выговоры, побывал в карцере. Однажды его чуть не выгнали из училища. Только горячая поддержка товарищей спасла его от этого.

19 ноября 1903 года состоялась ученическая демонстрация. Она была протестом учеников, узнавших, что начальство хочет исключить Сергея и двух его товарищей. Ученики прошли по казанским улицам с пением революционных песен. Была вызвана полиция. Она разогнала демонстрацию.

«…У нас в России, — писал Сергей из Казани А. К. Глушковой, — в училищах велят делать только то, что нужно начальству, и так же думать. Если же ученик начал развиваться как следует и начал думать лишнее, то его обыкновенно гонят, и выгнать им ничего ровно не стоит».

В механико-техническом учились дети из народа — сыновья ремесленников, рабочих, мещан. Это были те самые «кухаркины дети», которым правители Российской империи страшились дать настоящее образование. Здесь не было деления на барчуков-белоручек и «простых» — все были «простыми». Вот почему солидарность среди учеников была такой большой.

Воспитанники училища были не раз замешаны в беспорядках, случавшихся часто в ту пору в Казани. Они участвовали в пении революционных песен на улицах, у них находили прокламации, их изобличали в «подстрекательстве рабочих к беспорядкам», их арестовывала полиция.

Чем больше училищное начальство «закручивало гайки», тем больше волновались и протестовали ученики. От протестов по поводу незаконных требований учителей молодежь шла к борьбе политической.

Были и другие обстоятельства, которые ускорили приход Сергея в лагерь революционных борцов.

Началось это еще в квартире Л. Г. Сундстрем. В ее пансион заходили студенты. Сергей стал свидетелем, а затем и участником их разговоров на самые различные «вольнодумные» темы.

Знакомство его со студентами впоследствии расширилось и укрепилось. Они стали давать ему книги, говорили с ним о прочитанном. Сергей познакомился с так называемой «тенденциозной» литературой.

Если для многих это чтение, эти разговоры были просто увлечением, данью времени, модой, то Сергей относился ко всему очень серьезно. Он хотел все узнать и все понять…

Огромное впечатление на него произвели посещения казанских предприятий, знакомство с рабочими, с их трудом и бытом.

Училищное начальство, посылая учеников на практику, полагало, что те будут изучать там слесарное дело, механику, технологию производства.

Конечно, они на заводах знакомились и с тем, чего требовала учебная программа. Но узнавали они и много такого, что не было предусмотрено никакими планами практики.

Сергея поразили тяжелые условия труда рабочих, их бесправное положение.

Среди тех, кто трудился у станков и машин, он нашел не только недовольных условиями жизни, но и тех, кто понимал необходимость борьбы за лучшую жизнь, кто знал, как эту борьбу вести, и боролся.

Мы не можем не процитировать уже упомянутое письмо Сергея из Казани. В нем с присущей ему прямотой высказано то, что его удивляло и возмущало на предприятии.

Это широко известное письмо Сергея к А. К. Глушковой было написано в канун пасхи, в 1903 году, когда Сергею едва исполнилось семнадцать лет.

Он практиковался на известном тогда заводе Крестовниковых, снабжавшем мылом и свечами чуть по всю Россию.

Вот что писал Сергей, поработав на заводе:

«Да, наступает праздник, но не для всех. Например, здесь есть завод Крестовникова (знаете, есть свечи Крестовникова). Здесь рабочие работают день и ночь и круглый год без всяких праздников, а спросите вы их: зачем вы и в праздники работаете? Они вам ответят: если мы не поработаем хоть один день, то у нас стеарин и сало застынут, и нужно снова будет разогревать, на что понадобится рублей 50, а то и 100. Но скажите, что стоит фабриканту или заводчику лишиться 100 рублей? Ведь ровно ничего не стоит. Да, как это подумаешь, так и скажешь: зачем это один блаженствует, ни черта не делает, а другой никакого отдыха не знает и живет в страшной нужде, — почему это, как вы думаете?»

…Еще в Уржуме он наблюдал неравенство людей, бесправие бедняков, произвол властей. Удивлялся, но не мог понять, почему так устроена жизнь. Ответить на его «почему» было еще некому.

…Откуда у семнадцатилетнего юноши интерес к общественной жизни? Почему именно на эти вопросы он ищет ответа?

Дело не только в его искренности, порядочности, честности. Вышедший из среды простых людей, выросший среди них, деливший с ними бесчисленные невзгоды, Сергей всем сердцем полюбил их.

Мы уже писали об атмосфере труда, царившей всегда в нашем доме, о том, как Сергей еще в детстве учился любить и уважать труд.

Уважение к труду родило уважение и к труженикам. А труженики — это народ: уржумские крестьяне и ремесленники, казанские пролетарии, ученики механико-технического училища, для которых труд на заводах и стройках был обязательным. Ведь все, что на земле создано человеком, — дело рук вечного труженика-народа.

Он видел, как плохо живет парод в России, как несправедливо устроена жизнь. И вот он пишет в письме: «Почему это, как вы думаете?»

Жизнь сама отвечала на этот мучительный вопрос. Отвечали люди, с которыми он встречался в Казани и в Уржуме, книги, которые он читал. В России зрела революция. Она будила умы, и люди начинали правильно отвечать на вопросы, почему так устроена жизнь, они все лучше понимали, что нужно сделать, чтобы изменить ее.

Надвигавшаяся революция привела еще очень юного Сергея в подпольную организацию. Из любви к людям труда, из желания помочь им вырваться из нужды и бесправия выполнил он первое серьезное* рискованное задание — похитил из мастерских механико-технического училища печатный станок.

Сколько было в ту пору либеральных и либеральствующих молодых людей! Были они и среди знакомых Сергея, даже среди друзей его. Но как только революция пошла на спад, как только появились первые признаки реакции, они быстро забыли о своей любви к народу и свои горячие слова о свободе. Забыли и стали искать себе теплого и сытого местечка, спокойной и тихой жизни.

Почему Сергей не сдался, не ушел от революционной борьбы, когда эта борьба стала не только очень трудной, но и очень опасной?

Истоки силы его духа, его мужества и непоколебимой стойкости — в той высокой человечности, в большом гуманизме, которым проникся он еще в юности.

И кем бы ни был он позднее — большевиком-подпольщиком, военачальником, дипломатом, крупным партийным работником, — ни на минуту не забывал он о своем долге перед народом, сыном которого был.

Закончив училище в Казани, Сергей очень хотел учиться дальше.

Но другое назначение готовила ему жизнь. Иной путь он избрал себе.

И на этот путь привела его беспредельная любовь к людям труда.

В 1904 году Сергей окончил Казанское техническое училище. Последнее лето он провел с нами в Уржуме. Сергея тянуло к науке, к знаниям. Несмотря на тяжелые материально-бытовые условия, Сергей, как видно из аттестата, и в промышленном училище учился очень хорошо. Он мечтал поступить в технологический институт. Но чтобы попасть в высшее учебное заведение, нужно было иметь законченное общее среднее образование. Казанское техническое училище давало большие технические знания, но не давало права для поступления в институт.

Сергей начал готовиться на аттестат зрелости. От своих товарищей он узнал, что в городе Томске имеются общеобразовательные вечерние курсы, которые подготавливают в университет. Туда, в Томск, потянуло Сергея.

К тому времени Сергей был вполне зрелым в политическом отношении.

Перед отъездом в Томск Сергей был особенно внимателен к нам. Часто бродили мы по городу и вели беседы, мечтали о будущих счастливых днях.

В Уржуме есть площадь, на ней выделяется большое, окруженное высокой каменной стеной здание — тюрьма. Когда мы проходили мимо тюрьмы, Сергей вполголоса говорил нам:

— Недалеко то время, когда рабочие, сидящие в тюрьмах, будут освобождены. Все дворцы перейдут в их руки. Жизнь угнетенных будет радостной.

В этих словах чувствовалась уверенность революционера в близости революционной бури.

Накануне отъезда Сергея в Томск мы решили сфотографироваться. Для нас это был целый праздник. Бабушка нарядилась в свое лучшее платье. Нам было очень весело. Сфотографировались все четверо: Сергей, мы обе и бабушка.

В день отъезда Сергей чувствовал себя очень бодрым, веселым. Провожать на пристань в село Цепочкино Сергея пошли мы и Александр Самарцев, бабушка осталась дома. Лошадь везла корзинку Сергея, а мы шли пешком. Всю дорогу он шутил… Так мы распрощались с ним «до будущего года».

В Томске началась кипучая революционная работа Сергея Мироновича.