Рассказы о землепроходцах

Песня

начале прошел слух... Пробравшись сквозь лесные чащобы, смутно и невнятно растекся по камским поселкам. «Кизилбашских послов пограбили Ермачка именем...»

Кажется, и Стефан Голыш слышал тогда об этом, да позабыл: мало ли по Руси ходит слухов? Позабыл, а сновa вспомнил, когда уже наяву, совсем рядом, прозвучало Ермаково имя.

И сейчас, четыре года спустя, помнил Голыш этот день, словно не четыре года прошло, а четыре дня...

По указу настоятеля ездил тогда Стефан в Пыскорский монастырь, чтобы отобрать способных для сольвычегодского храма учеников... Поехал без охоты: трудно сыскать людей, способных не только к звонкоголосому пению, но и к постижению музыкальной премудрости. Сами такие люди находятся. Но так думал Стефан, отправляясь в путь, а достигнув Камы, только дивился прозорливости настоятеля: из этой поездки и привез Голыш лучшего, может быть, своего yченикa — Ивана Лукошко.

Стефан вздохнул и покосился на октоих[1], что лежал на столе перед ним. Самовольно вписал сюда Лукошко сладкозвучные напевы служб, словно бы и слышанные уже им, Стефаном, во снах, а тут — наяву явившиеся.

Тогда же, июня в двадцать восьмой день, на память святых чудотворцев Кира и Иоанна, не знал еще наверняка Стефан, что выйдет из монашка, сидевшего рядом с ним на камском берегу. В тот день с утра крутился в Стефановой голове напев, но ускользал, едва пытался Голыш запомнить его. А монашек вел себя беспокойно, предчувствуя дальний путь. Поминутно вскакивал и вглядывался в даль реки, умильно помаргивал короткими ресничками — мешал Стефану вслушиваться в то возникающую, то исчезающую бесследно робкую и стыдливую мелодию.

И, продолжая вслушиваться в себя, думал Стефан, что, пожалуй, и зря он польстился на звонкий голос отрока: суетлив монашек, а служение музыке требует покоя, и еще, сам не замечая этого, думал Голыш и о том, отчего не отправляют ладью. 3агруженная еще с вечера, она стояла у причала, но управляющий, что поминутно выбегал из дома посмотреть на реку, кажется, и позабыл о судне. А погода-то портилась. На небо натянуло туч. Подул ветер, глухо и страшно зашумел в лесу, обступившем городок. Дождевыми сумерками затянуло речную даль...

Стефан завернулся в рогожку и задремал, продолжая вслушиваться в звучащую в нем музыку, а очнулся, когда мимо, обгоняя друг друга, бежали люди. Сгрудились на берегу, вглядываясь в хмурое пространство реки. Стефан тоже подошел к ним и начал смотреть туда, куда смотрели все, пытаясь узнать причину беспокойства. Ничего не увидел, сморгнул, и тут — темные — возникли из серой пелены дождя струги и рядом прозвучало: «Ермак».

Оглянулся Стефан на говорившего, но ужe co всех сторон неслось шепотом: «Ермак... Ермак...»

Когда cтруги причалили к берегу, на крыльце показался Семен Аникеевич Строганов. Подивился на негo Стефан: чего еще затеял, седобородый? — а мимо уже шли, громыхая оружием, казаки и страшны были их затвердевшие в битвах лица

Ермак?

Стефан глубоко вздохнул.

Значит, правильный ходил слух по Каме, есть такой... Который же он? Этот, со шрамом? Или, может быть, тот, одноглазый? Или нет... Наверное, этот, в высоком шлеме...

Шли мимо одетые, словно к бою, воины, и тусклые блики скользили по их броням и оружию... Погромыхивало оружие, а на высоком крыльце стоял Семен Аникеевич, и тускло и грозно, точно отблик на шлеме, сверкали его глаза...

И едва скрылся Семен Аникеевич с атаманами в доме, распахнулись дверки кладовых и покатились бочки с пивом: начинался казачий пир.

Только не довелось Голышу посмотреть на гуляющих казаков. Позвали на ладью, и, подталкивая оглядывающегося Лукошко, заспешил Стефан на берег. Казаков, конечно, любопытно посмотреть, только есть и свои дела, к которым ты поставлен. Их и надо справлять.

Три весны прошумело с того дня. Четвертый раз тяжелел, серея, подтаявший снег вокруг монастыря, и многое, многое было сделано за эти годы. Пел созданный Стефаном хор. Так пел, как хотел он, Стефан... Другие же ученики разбрелись по всему Северу. По азбукам, по фигникам[2], по кокизникам[3] выучил их Стефан записывать музыку, и теперь уже и сами ученики слагали сладкозвучные напевы. А в какого мастера вырос за эти годы вертлявый Иван Лукошко!

Стефан вздохнул и медленно раскрыл книгу. Чудно было вчера во время заутрени. Словнo из памяти, словно изнутри, зазвучала сладкоголосая музыка. Спросил: чье сочинение? Ответили: Лукошко... Так, значит, и свиделись с учеником.

Стефан Голыш склонился над страницей, вслушиваясь в нее. Tихo было в келье. Мерцали, потрескивая, огоньки лампад, да шуршал за стенами, осыпаясь с ветвей, снег.

Смеркалось. Самое тихое, это вечернее время любил Стефан, приурочивая к сумеркам неторопливые мысли, что совершались в нем, превращаясь в музыку. На это время суток и берег Стефан музыку ученика. Но странно путались звуки. В торжественное и строгое славословие вплетался какой-то другой, разгульный напев.

Нахмурившись, Стефан отодвинул октоих, забарабанил пальцами по столу. Отчего-то опять вспомнился хмурый день на Каме; сырой пронзительный ветер, шумящий в лесу; разорвавшие серую пелену дождя черные струги... И он смотрит на воинов, идущих к строгановскому дому, и пытается узнать, который Ермак... Отчего же снова припомнилось все это так, словно вчера было?

Стефан потер лоб.

Да... Ну да... Сегодня в трапезной шептались монахи о разбойнике, который Сибирью царю поклонился. Такую вот чуднýю весть принес из Москвы странник.

Да... Вот, значит, и сошлись воедино четыре года...

Откинувшись на спинку скамьи, Стефан прикрыл глаза.

словно вспомнив позабытое, тихо запел он.

Не чувствовал Стефан, сколько времени звучала, длилась песня. Словно забытье охватило его, и не помнил он, как и окончилась она. Как сидел, вытянув нa cтолe руки, так и остался сидеть. Не двинулся.

Но скрипнула половица возле двери. И хотя и не поворачивался Стефан, угадал по звуку дыхания нового ученика, недавно взятого в хор.

— Что тебе?

— Настоятель просит, дидаскал[4]... — дрожащим от волнения голосом отвечал ученик.

— Настоятель? — Стефан нахмурился. — Скажи: сейчас буду.

Но не ушел ученик. Переминаясь с ноги на ногу, стоял у двери, не решаясь спросить что-то.

— Что еще?

— Песня, дидаскал... — проговорил ученик и, совсем смутившись, добавил шепотом. — Откуль такая?

— Песня? — Обернувшись, Стефан взглянул на ученика. — Услышал недавно... На стругах пели.

И, скрытая, не видна была ученику улыбка учителя.

Впрочем, что ж?

Только вздохнула из-подо льда река, поплыли струги, и на первом же — издалека слышать! — «Далече-далече, во чистом поле...» — звонкие заливались во всю округy голоса гребцов.

Родословная Ермака

ак было или иначе — кто знает? Ничего не известно сейчас о композиторах XVI века Стефане Голыше и его ученике Иване Лукошко. Только музыка, написанная ими, осталась нам, а о жизнях — нет! — ничего не ведано.

Отрывисты и противоречивы и дошедшие до нас сведения о Ермаке. Летопись говорит о нем кратко:

«О себе же Ермак известие написал, откуда рождение его. Дед его был суздалец, посадской человек, жил в лишении, от хлебной скупости сошел в Владимер, именем его звали Афонасий Григорьевич сын Аленин, и тут воспитал двух сыновей Родиона и Тимофея, и кормился извозом и был в найму в подводах у разбойников, на Муромском лесу пойман и сидел в тюрьме, а оттуда беже с женой и детьми в Юрьевец Повольской, умре, а дети его Родион и Тимофей от скудности сошли на реку Чусовую и вотчины Строгановы, ему породи детей: у Родиона два сына — Дмитрей да Лука, у Тимофея дети Гаврило, да Фрол, да Василей. И оный Василей был силен и велеречив и остр, ходил у Строгановых на стругах в работе, по рекам Каме и Волге, и от той работы принял смелость и, прибрав себе дружину малую, пошел от работы на разбой и от них звался атаманом, прозван Ермаком, сказуется дорожной apтельной таган, а по волоским (по-вологодски. — Н. К.) — жерновой мельнец рушной».

Вот и вся известная нам родословная Котла Тимофеевича, а по-вологодски — Жернова.

Однако и эти небогатые сведения сомнительны. Кунгурская летопись называет Ермака «рабом божьим Германом», а всего историками зафиксировано семь имен Ермака: Ермак, Ермолай, Гepман, Ермил, Василий, Тимофей и Еремей.

Довершая неразбериху в тусклой мерцающей полутьме прошлогo, возникает двойник — донской атаман Eрмак Тимофеевич, который летом 1581 года осадил Могилев, а вскоре после гибели покорителя Сибири упомянут в списке донских атаманов.

Имя, место и год рождения — ни на один из этих анкетных вопросов мы не можем ответить, когда заходит речь о Ермаке.

«Слишком мало источников», — вздыхает исследователь, и это действительно так. Дa... Порою мы небрежны к своей истории. Разве не об этом виноватые слова дьяка из ХVII столетия: «...в Приказе Большого дворца елатомской таможенный сбор не ведом, а старо-peзанских сборных книг... не сыскано. Подьячие же, которые те дела в тех годах ведали, померли, и справиться о том нe c кем».

Сколько же столетий подряд в войнах, пожарах и смутах, а чаще из-за нерадения теряем мы подробности своей истории!

Все это так, но отсутствие достоверной информации о Ермаке не объяснить только нашим небрежением к истории. Ермак был одной из самых крупных фигур своего времени, и значение дела, совершенного им, прекрасно понимали и при жизни. Не успело еще посольство Ивана Кольцо вернуться в Кашлык, а уже зазвучали песни о Ермаке и былина назвала его младшим братом Ильи Муромца.

По свидетельству казака Александрова, входившего в состав первого посольства, в Москве очень настойчиво выспрашивали о личности Ермака. Да и «историками»-современнниками он не был забыт. Еще жили его сподвижники, когда «великий государь Михаил Федорович с патриархом за обедом вспомянул Ермака» и дал указание тобольскому архиепископу Киприану Старорусенникову собрать сведения о Сибирском походе.

На второй год по приезде в Тобольск Киприан призвал к себе уцелевших казаков и, расспросив их о сражениях, о том, кто, где и когда был убит, составил первую сибирскую летопись.

А начиная с конца ХVII века списки о «сибирском взятии» появляются один за другим. Это и Есиповская летопись, и Ремезовская, и Строгановская.

Так почему же столь ничтожно мало известно нам о Ермаке?

Не будем упрекать древних летописцев... Человек, который, возникнув словно бы из cлухов, с небольшой дружиной ушел в Сибирь и сразу начал жить в песнях, просто не вмещался в канонические схемы жизнеописаний. Любая, самая малейшая конкретность вступила бы в противоречие с образом Ермака, созданным народом. И летописцы — сами люди из народа — чувствовали и понимали это...

Ермак на Волге

арамзин сказал, что «Ермак был роду безвестного, но душою великой». Кажется, это наиболее точное определение человека, продвинувшего Русь в сибирские просторы.

Обрывочные сведения источников указывают, что больше десяти лет Ермак провел на Волге. Вероятно, он был атаманом одного из многочисленных казачьих отрядов, действовавших в тогдашнем Поволжье.

Московское правительство если и не одобряло, то, во всяком случае, смотрело сквозь пальцы на грешки казаков, относясь к ним как к своеобразному природному явлению, полезному для безопасности южной границы.

И хотя порою случались досадные недоразумения — и царские суда захватывали казаки, и воевод позорили, — Иван Грозный не предпринимал решительных действий против казачьей вольницы. Лишь время от времени засылал он сюда воевод, которые терпеливо разъясняли атаманам, что делать можно, а чего не следует. Можно было нападать на ногайцев, но трогать купеческие, а тем паче царские суда — непозволительно. Когда же поступали жалобы oт ногайских послов, царские дьяки чесали свои затылки: и знать никто не знал про казаков, и слыхом не слыхивал...

Так продолжалось до тех поp, покa не начались неудачи в Ливонской войне.

По меткому определению советского историка Р. Скрынникова, «в большой дипломатической игре казаки оказались разменной монетой». Ими откупалось московское правительство от своих южных соседей.

Волжская деятельность Ермакa продолжалась более десяти лет, и за эти годы он не раз оказывался замешанным в весьма сомнительные предприятия. Известно, что участвовал Ермак и в знаменитом набеге на столицу ногайцев город Сарайчик.

Атмосфера волжской жизни Ермака хорошо передана в народной песне «На Бузане-острове», вошедшей еще в сборник Kирши Данилова. Кстати сказать, в этом сборнике Ермаку посвящено песен больше, чем какому-либо другому историческому деятелю.

Но вот что удивительно: в документах тех лет, склоняющих имена Ивана Кольцо и других волжских атаманов, имени Ермака мы не находим. Нет его и в списке разбойников, осужденных нa смертную казнь. По-видимому, его имя вообще было неизвестно тогда в Москве.

Это тот случай, когда отсутствие информации о человеке весьма много говорит о нем.

Очевидно, Ермак на голову превосходил cвоих товарищей по ремеслу дипломатическими способностями и гораздо лучше разбирался в политической обстановке. Поэтому-то, занимаясь разбоем, прямых столкновений с интересами царя он избегал и в самых рискованных делах умел оставаться в тени. Слушок о нем, может быть, и доходил до Москвы, но всегда рядом с Ермаком были более дерзкие ослушники, и молнии царского гнева падали на их головы.

Гораздо трезвее оценивая ситуацию, сложившуюся на Волге к концу 70-х годов, когда казаки оказались стиснутыми между враждебными ногайцами и карательными частями, Ермак первый и — вполне возможно — тогда единственный из волжских атаманов принимает решение уйти на Каму.

Существует версия, что Строгановы в эти годы сами пригласили к себе на службу казаков Ермака. Так или иначе, но интересы Ермака и Строгановых в этот момент совпали: казакам нужно было пережить трудное время, а Строгановы нуждались в хорошо подготовленном и вооруженном отряде — назревала новая война с немирными зауральскими князьками.

Иван Кольцо со своим отрядом остался на Волге, и то, как сложилась его судьба, доказывает своевременность действий Ермака.

В критический момент Ливонской войны, когда шведы взломали русскую оборону на северо-западе, взяв Нарву, Копорье, Ям, а поляки осадили Псков, Иван Грозный пожертвовал волжскими казаками ради предотвращения конфликта на южной границе.

Возвращавшегося из Сарайчика посланника Пелепелицина сопровождало триста верховых ногайцев. На переправе в районе реки Самары на них напали казаки Кольцо и Болдыря и разгромили отряд. Взятого «языка» отправили в Москву: там обычно щедро награждали за такие дела. На этот же раз все получилось иначе. Пленный ногаец назвался «улусным человеком князя Уруса» и был освобожден, а казаки «казнены у него на глазах».

Царь приказал поймать Ивана Кольцо. «И мы на тех казаков на Волжских, на Митю Бритоусова и на Иванка Юрьева (Кольцо. — Н. К.) опалу свою положили, казнити их велели смертью перед твоим (ногайского князя Уруса. — Н. К.) человеком».

Кстати, Пелепелицин, по-видимому, сумел тогда убежать, потому что через несколько недель — целый и невредимый — появился в Москве. Впрочем, дипломатическая карьера его на этом неудачном посольстве и кончилась. Он был назначен вторым воеводой в глухую Чердынь и сразу же уехал туда, затаив злобу на Ивана Кольцо.

«Сиротки» Строгановы

обращениях к царю Строгановы, как это и было положено, именовали себя сиротами.

К 1580 году «сиротки» Строгановы владели семью с половиной миллионами десятин земли, а их торговый дом процветал. Строгановы принадлежали к числу самых богатых людей России.

Смелые, энергичные и предприимчивые основатели торгового дома брались за любое дело, сулящее прибыль. Но неправильно было бы представлять их себе только как алчных торгашей. Не чужды им были науки и искусства. Навсегда в истории древнерусского искусства останется строгановская иконописная школа. По-своему Строгановы были весьма передовыми людьми своего времени. После смерти Аники Федоровича, всю жизнь донашивавшего отцовскую одежду, осталось огромное собрание рукописных и печатных книг. Смело вкладывали Строгановы деньги и в политику. Это они финансировали в 1445 году выкуп из татарского плена Василия Темного. Деньги, вложенные в политику, оборачивались новыми привилегиями, приносящими новые деньги.

Правда, щедрость московского правительства простиралась лишь на те территории, где его власть была чисто символической, и прежде, чем пользоваться дарованными привилегиями, нужно было утвердить эту власть, но Строгановы не смущались, смело продвигали они к Уральскому хребту границу Русского государства.

Прошлое людей, которых они брали на службу, мало интересовало их, и естественно, что на «подмоченную» репутацию Ермака они не обратили внимания.

Ермак был нужен им для дальнейшего освоения Предуралья. Кроме того, после вступления Строгановых в опричнину Грозный даровал им новые земли в... Сибири. По царской грамоте, подписанной 30 мая 1574 года в Александровской слободе, Строгановы получали новые привилегии на землях, расположенных при слиянии Лозьвы с Южной Сосьвой. Земли эти находились уже за Уральским хребтом, в зоне непосредственного влияния сибирского владыки Кучума, и поэтому укрепиться на них было трудно.

К этому времени Строгановы накопили большой опыт в освоении новых земель и сейчас продвигались к Сибири осторожно и основательно, ставя один за другим новые городки по Чусовой и Сылве.

В 1570 году умер постригшийся в монахи глава дома Аника Федорович Строганов. В 1580 году дела вели трое Строгановых: Семен Аникеевич и его племянники — девятнадцатилетний Никита Григорьевич и двадцатичетырехлетний Максим Яковлевич.

Максим Яковлевич и дядя энергично осваивали земли на Чусовой и Сылве. Они и приняли в свои городки казаков.

Строгановская летопись, освещая этот период в жизни Ермака, пишет:

«Атаманы же и казаки стояху против безбожных агарян буйственно и единомысленно с живущими ту людьми в городках, и бияхуся с безбожными агаряны сурово и немилостливо и твердо стояху и на неверных поощряхуся, пожиста же они, атаманы и казаки в городках два лета и месяцы два».

Казаки не напрасно ели строгановский хлеб. Еще не успели затянуться раны после набега Магомет-Кули, будущего главнокомандующего кучумовского войска, как перешел Югорский хребет мансийский мурза Бегбелий и «нечаянно подошел под Чусовской строгановский городок, учиня нападения на Сылвенский острожек и прочие села и деревни многия, выжег и разорил, и убийства людям и грабежи учинил, и получа в добычу несколько мужеска пола людей, назад было побег», но был настигнут и взят в плен.

Сылвенский поход

адумаемся над тем, когда у Ермака возникла мысль о походе в Сибирь. Считается, что стремление это уже изначально было заложено в нем, а восторженные беллетристы договариваются иногда и до того, что и на Волгу-то пошел атаман только за тем, чтобы набрать отряд для задуманного похода.

Но если трезво посмотреть на события четырехсотлетней давности, то легко заметить, что до весны 1581 года[5] у Ермака не могло быть столь обширных планов.

В строгановских вотчинах он находился на положении наемника, полностью подчиненного своим всевластным хозяевам. Строгановы же не спешили на Урал, укреплялись пока в Приуралье.

Не понимая этого, некоторые исследователи объясняют Сылвенский поход Ермака ошибкой. Ермак, дескать, спутал устья Чусовой и Сылвы (действительно, расположенные близко друг от друга) и, обмишенившись, пошел не по той реке, а когда понял свою ошибку, уже начались заморозки, и пришлось зимовать Ермаку на месте нынешнего Кунгура.

Самое забавное, что аналогичное объяснение я услышал и в Кунгуре от местного жителя. «А чего? — сказал он. — Все просто. Ермак лег спать, а кормщикам чего надо? — лишь бы река была спокойная. Вот они и выбрали Сылву. Сылва-то ведь не Чусовая — ленивая, словно корова».

Кунгурскому патриоту, конечно, простительно не знать, что в XVI веке и на Сылве, и на Чусовой уже стояли русские городки и острожки, но почему об этом забывают профессиональные историки, понять трудно.

Разумеется, Ермак не мог заблудиться.

Осенью 1580 года, выполняя вполне конкретное указание Строгановых, благополучно поднялся он вверх по Сылве и поставил на месте Кунгурской ледяной пещеры городок («и тут зимовали и по-за Камени вогулич воевали»), а весной, оставив в городке семейных казаков и поставив в городище часовню во имя Николая-чудотворца, вернулся назад на Каму.

Место над Кунгурской ледяной пещерой до сих пор называется Ермаковым городищем. Память народа сохранила до наших дней около тридцати названий на уральских притоках Камы, так или иначе связанных с Ермаком.

Набег Кихека

огда Иван Грозный в припадке ярости убил своего сына, рядом с царем находился и Борис Годунов. Он пытался остановить расправу, но вмешательство его не помогло. Убив сына, Грозный отлупил и Годунова. После царских побоев будущий самодержец надолго слег в постель. Знавший толк в травах Семен Аникеевич Строганов решил задержаться в Москве. Он взялся лечить царского любимца.

Полновластным хозяином в чусовских вотчинах стал двадцатипятилетний Максим Яковлевич.

Лето выдалось неспокойное. Едкой гарью тянуло с верховьев реки — там горела подожженная преподобным Трифоном тайга — и по воде несло трупы задохнувшихся в огне животных.

Пожар начался так. Выжигая для пашни лес, Трифон ушел молиться и не уследил, как перекинулся огонь на заготовленные крестьянами дрова. Крестьяне вместо того, чтобы тушить пожар, первым делом кинулись ловить отшельника. Поймали, сбросили со скалы, но, увидев, что он остался жив, кинулись снова догонять его, а пожар за это время ушел в тайгу.

К счастью для будущего святого, возле берега стояла лодка. Он прыгнул в нее. Лодка, покачнувшись, отошла от берега и быстро поплыла по стремнине.

Отшельника перехватили в Нижнечусовском городке. Максим велел надеть на него железо и бросить в темницу.

«Скоро и сам ты понесешь то же!» — предрек Трифон, но Максиму было недосуг вдумываться в пророчество. Уже донесли лазутчики, что просочились из-за Камня[6] войска пелымского князя Кихека и не сегодня-завтра следовало ждать их у стен городка. Дни и ночи проводил Максим с Ермаком на городских стенах.

Были и другие недобрые знаки. Прибежал из леса вогулич со стрелою в спине, упал у ворот и умер. Когда вышли посмотреть, увидели: оперение у стрелы золотое. Кучумовской была та стрела...

С Кучумом воевать Максим не собирался. Могущественным был хан, подчинивший себе Сибирь. Он и московскому царю мог писать: «Хочешь миру — и мы помиримся, а хочешь воевать — давай воевать будем». Куда уж тут ему, Максиму? Нет, не воевать он хотел, а пробиться на пожалованные в Сибири земли, укрепиться там, а дальше уж... Там будет видно, что делать дальше.

Но не с кем было посоветоваться.

Горечью лесного пожара пропитался воздух. Максим по ночам вставал с постели, долго сидел у стола, сжав руками голову... Не вовремя, ох, не вовремя отлучился дядя. Максим одевался, снова шел на стену, до боли в глазах вглядывался в мутноватые рассветные сумерки.

Лишь в августе, убедившись, что войска пелымского князя прошли севернее, на Чердынь, Максим приказал Ермаку готовиться в путь. Нужно было успеть поставить до снега еще один городок — в самом верховье Чусовой.

Семенов день

ервое сентября — Семенов день.

1 сентября 1581 года случилось сразу три события. Случились они в разных концах страны, но все они нужны для последующего повествования.

1 сентября 1581 года струги Ермака ушли из Нижнечусовского городка. Начался знаменитый Сибирский поход.

1 сентября 1581 года войска пелымского князя Кихека обрушились на Чердынь.

«Город Чердынь деревянный, а на городе шесть башен, а мосты и обломы на городе и на башнях давно сгнили, и кровля обвалилась, а четверты ворота да тайник дак совсем завалилися, да и колеса у пушек ветхи и худы» — такою была в тот год Чердынь, но — странно! — она выдержала удар, и, растекаясь по окрестностям, кихековские отряды пошли к Кай-городку, где «велию пакость учиниша», а затем вернулись на Каму, сожгли Соликамск и двинулись к строгановским вотчинам.

Отпуская казаков Ермака, Максим просчитался. Хотя Кихек и не взял ни одного строгановского городка, опустошения, произведенные им, были огромны. Все окрестные деревеньки выжег пелымский князек.

Решающее сражение состоялось у стен Нижнечусовского городка. Вооружив сбежавшихся в крепость крестьян, Максим вышел навстречу неприятелю, и «сражение было жестокое и упорное, а победа сумнительная». Тем не менее, с остатками своих войск Кихек бежал за Камень.

Всю зиму Максим восстанавливал порушенное хозяйство, а весной как снег на голову хлынули в его городки бегущие с Волги отряды Ивана Кольцо.

Максим Яковлевич наотрез отказался снабжать этих казаков припасом, но казаки подступили к нему «грызом», а Иван Кольцо крикнул гневно: «Мужик! Не знаешь ли, ты и теперь мертв! Возьмем тебя и расстреляем по клоку!»

С тоской смотрел Максим Яковлевич, как из его амбаров тащат казаки в его же струги его добро. Казаки тащили все без разбору, и скоро «струги грузу знимать не стали и под берегом тонули».

Кунгурская летопись дважды рассказывает о начале похода, называя сперва имя Ермака, которого Строгановы сами снаряжают в поход, а затем Ивана Кольцо, который собрался в поход, ограбив Строгановых.

Так, наверное, и было, но когда записывались рассказы казаков, оба отряда уже настолько слились в их представлении в одно целое, что казаки не различали их между собой, поэтому и летопись не различает между собою выступления казачьих отрядов.

Несчастья Максима Строганова, однако, на этом не кончились, потому что в Семенов день 1581 года случилось еще одно, пока не упомянутое нами событие. В тот день прибежал в Москву вырвавшийся с бойни, учиненной казаками на самарской переправе, Василий Пелепелицин.

Перечеркивая карьеру незадачливого дипломата, Грозный назначает его вторым воеводой в Чердынь. Легко представить себе, что чувствовал Пелепелицин, когда узнал, что Максим Строганов позволил уйти казакам Ивана Кольцо за Камень. Весь гнев опального воеводы (а тогда Пелепелицин был единственным воеводой: князя И. М. Елецкого отозвали из Чердыни в Москву) обрушился на голову Максима Яковлевича.

Срочно в Москву полетел донос, и уже 16 ноября 1582 года Грозный откликнулся опальной грамотой на Максима и Никиту Строгановых. Все потери в войне с пелымским князем ставились в счет Строгановым: «И то все сталось вашим воровством и изменой».

Впрочем, до заточения Максима дело не дошло. Он вовремя вспомнил о пророчестве преподобного Трифона, приказал снять с него оковы и отпустить на волю, и, как утверждает житие, «по молитве преподобного царский гнев прекратился».

Трифон вскоре покинул негостеприимные края и в дальнейшем продолжал свою деятельность в Хлынове, где основал Успенский монастырь. После смерти он был причислен православной церковью к лику святых.

Вторая, помимо молитв Трифона, версия о прекращении царского гнева основывается на том, что через три месяца после опальной грамоты, в январе 1582 года, до Москвы добралось посольство Ермака, привезшее известие о взятии Сибири, и возглавлял его осужденный на смертную казнь Иван Кольцо.

Но впрочем, мы уже слишком опережаем повествование. Впереди еще весь беспримерный, героический поход в Сибирь...

Ермак в Кокуй-городке

ервого сентября 1581 года струги Ермака поплыли вверх по Чусовой. Обитая белой жестью, долго еще была видна верхушка церкви в Нижнечусовском городке, но вот пропала и она. Ермак смог спокойно вздохнуть. Снова он превратился из наемника в полновластного, как и на Волге, атамана.

По свидетельству казака Ильина, который «полевал» с Ермаком двадцать лет, атаману в начале похода перевалило за сорок лет. Он был опытным и решительным военачальником.

Долго плыли по Чусовой. Берега были пустынны. Только у Красного Камня встретили людей. Тяжелые лесные кручи, отражаясь в реке, обычно темнили воду, а здесь, под Красным Камнем, вода была тревожно-красной, как кровь, и напротив, на каменистой отмели, горел костер. Вогулич с луком за плечами смотрел из-под руки на приближающиеся струги. Но когда пристали к берегу, нигде сыскать вогулича не смогли.

Зато здесь же наткнулись на гигантскую ель, увешанную серебряными блюдами. Далеко разносился по Камскому лесу их звон, и, завороженные им, молча стояли казаки. Ермак не разрешил трогать серебро. Местное предание гласит, что эту ель перед отъездом в Хлынов сжег все тот же преподобный Трифон.

Проводники-коми говорили, что лучше свернуть с Чусовой на Медвежью Утку. Но когда послали разведку, выяснилось, что вода там слишком мелка для стругов. После совета стали подниматься по Серебрянке.

Медленно — до глубокой осени — шли вверх по реке. Часто приходилось останавливаться и ставить запруды из парусов, чтобы поднять в реке уровень воды. Иногда за день продвигались меньше чем на версту.

К заморозкам дошли до реки Кокуй, притока Серебрянки, и здесь поставили городок.

Пока Ермак действовал строго по плану Максима Яковлевича Строганова. Построенный городок мог служить и оборонительным сооружением, и плацдармом для дальнейшего продвижения Строгановых на пожалованные царем земли.

Городок был невелик. Несколько изб, обнесенных крепким забором, да сторожевая вышка. Часто поднимался на нее Ермак и, повернувшись лицом к ветру, вглядывался в бесконечные, смутно темнеющие по отрогам леса, в наполненную снегом и вьюгами даль, которая называлась Сибирью...

Зимовка в занесенном снегом Кокуй-городке прошла спокойно, и со стороны казалось, что Ермак бездействует, но именно в эти месяцы совершалась в нем та огромная внутренняя работа, которая превратила наемника в народного героя.

Ермак многое умел в свои сорок лет. Умел обуздывать своенравную казачью вольницу, умел организовать и осуществить разбойничий набег, умел увернуться от царского гнева. Он научился ставить городки и биться с неприятелем. Но всех этих умений не хватало ему теперь. Не хватало и не могло хватить, ибо в сферу умственных интересов Ермака оказались включенными такие новые понятия, как Русь, Сибирь... Чтобы охватить их, нужно было измениться самому, неизмеримо вырасти, переродиться внутренне.

Сибирь была уже совсем рядом, и от местных жителей — здесь жили манси сибирского владения, которых приводили в острожек рыскавшие по округе казаки, — много нового узнавал Ермак о необъятной стране, проступающей из вьюг и метелей. И безусловно, он очень быстро уловил внутренние противоречия кучумовского государства.

Завоевание ордынцами Сибири произошло в XIII веке, и за это время сменилось четыре династии правителей. В XV веке к власти пришел Ивак из рода Шейбанидов, который в 1481 году предпринял смелый набег на Золотую Орду и погубил хана Ахмета, сжегшего незадолго до этого Москву, а «ордобазар с собой приведе в Чимгутуру[7]».

Сын Ивака, Кулук-салтан пытался утвердиться в Перми, но там уже владычествовали русские, и из этой затеи ничего не вышло, тем более, что царствование Ивака было недолгим. Скоро его убил хан Махмет, который перенес столицу из Чимги-туры в город Искер.

Один из потомков Махмета, Едигер, опасаясь внука Ивака Кучума, накапливавшего силы, в 1555 году попросил русского царя принять его в подданство. Просьба Едигера была удовлетворена, но никакой реальной помощи сибирский правитель от России не получил и в 1563 году вместе со своим братом Бекбулатом пал от руки Кучума.

Кучум энергично укреплял свое государство, насильственно внедряя мусульманство, и очень скоро сделался ненавистным для коренных народов Сибири. Родственные узы связывали его с правящими родами ногайцев и казахов, и даже в своей столице он опирался не на татарскую знать, а на ногайскую гвардию.

Огромное царство Кучума было непрочно, и, вероятно, здесь, на зимовке в заснеженном Кокуй-городке, понимая это, и решил Ермак двинуться в свой беспримерный поход.

Ему не составило труда уговорить дружину. Предчувствуя богатую добычу, многие казаки сами рвались в Сибирь.

Вероятно, в Кокуй-городке и обдумал Ермак план предстоящего похода.

Когда военачальник находит неожиданное, но удачное решение, оно выглядит необычным только вначале. Если же кампания, благодаря этому решению, благополучно и победно завершается, кажется, что иного плана и не могло быть.

Теперь, четыреста лет спустя, единственно возможным в сибирской войне считаем мы поход на стругах. Но это четыреста лет спустя, а современники Ермака представляли себя сибирскую войну совершенно иначе. Вот один из проектов того времени: «На пелымского князя зимою на нартах ходить».

И действительно, против речного плана, избранного Ермаком, можно было выдвинуть бесконечное количество возражений. Утрачивался элемент внезапности. Ведь одно дело — незаметно пробираться по лесным чащобам и совсем другое — открыто плыть по реке. Кроме того, по этим рекам на стругах еще не плавали и существовала опасность застрять на мелководье и оказаться в ловушке. Но имело смысл и рискнуть, потому что так же отчетливо видел Ермак и преимущества речной войны. У противника не было ни опыта, ни средств для ведения ее. И еще: всегда оставался защищенным тыл. Казаки могли в любой момент развернуть струги и плыть назад.

Здесь трудно удержаться от сопоставления. За три с половиной столетия до Ермака, подкравшись из осенней степи, хлынули на Русскую землю бесчисленные тысячи Субудая.

Батыевский военачальник учел все. На его стороне была и внезапность нападения, и новая стратегия. Одно за другим гибли тогда русские княжества.

И вот теперь новая война. Война Ермака с Кучумом — потомком ордынских завоевателей. Только теперь стратегическое преимущество оказалось на стороне Ермака. Оно и сыграло основную роль в победе казаков.

На протяжении всей кампании, наступая, Ермак мог по собственному усмотрению уклоняться от сражений или принимать их. Как правило, он избегал открытого пространства, где могла бы развернуться лавина татарской конницы, и предпочитал схватки на узких береговых полосках, где биться врагу приходилось в пешем строю. На протяжении всей кампании инициатива всецело находилась в руках Ермака.

Второе же преимущество обернулось в дальнейшем против Ермака и едва не привело к срыву всего наступления, но об этом мы еще будем говорить.

Все плюсы и минусы речной войны легко перечислить сейчас, но чтобы увидеть их тогда, в Кокуй-городке, когда Сибирь представлялась «белым пятном», безусловно требовались ум, мужество и необыкновенная прозорливость Ермака.

Весной, оставив на Серебрянке струги, казаки перетащили двадцатипятиверстным волоком кладь и легкие лодки на реку Журавлик и начали спускаться в Сибирь.

Струги Ермака пролежали здесь больше столетия. В начале XVIII века историк П. С. Икосов видел их здесь. Кустарник пророс сквозь прогнившие днища, и струги Ермака как бы срослись с землей.

Начало Сибирского похода

Медведь-горы на Тагиле Ермак приказал остановиться. «У того Медведя-камня у Магницкого-горы становилися, а на другой стороне было у них плотбище».

Здесь, в двенадцати километрах от нынешнего Нижнего Тагила, три недели стояли казаки Ермака — делали новые струги.[8]

Теперь, когда остались позади зимняя нерешительность и сомнения, снова твердыми и уверенными стали приказы Ермака, и все увидели вдруг, как сильно изменился атаман.

Иван Кольцо, догнавший у Медведь-горы дружину Ермака, не сразу узнал своего товарища по волжским набегам. Другой человек стоял перед ним, и е г о Иван Кольцо не знал.

Пытаясь подавить смущение, он начал рассказывать, как лихо, разгромив строгановские магазины, прорвалась его ватага за Камень.

Ермак нахмурился: ни к чему было ссориться со Строгановыми в самом начале похода, — но ничего не сказал, коротко указал, где работать прибывшим, и отошел в сторону.

И может быть, потому, что не стал Ермак упрекать Кольцо, и сделалось вдруг ясным всем, как различны атаманы. Один так и остался разудалым казаком с Волги, а другой уже познал нечто большее. Кольцо и сам почувствовал это. Схлынула дурашливая веселость, безмолвно подчинился он приказу, признавая командиром своего бывшего сотоварища.

И все-таки на следующий день Ермак собрал казачий круг, где он и был снова избран атаманом: слишком велико было его преимущество над другими.

1 мая поплыли вниз по Тагилу.

Хотя то и дело мелькали по берегам островерхие шапки татар, плавание было спокойным.

Лишь на омутистой Туре состоялся первый бой. Князь Епанча, собрав мансийцев и татар, преградил путь стругам.

Ермак приказал прижаться к противоположному берегу, и татарские стрелы упали в воду, не долетев до судов. Казаки проплыли мимо, но Епанче это не понравилось, и, пройдя напрямик через излучину реки, он перехватил казаков под самым городком.

Бой был коротким.

Опрокинутые огненным залпом, татары смешались и, когда казаки бросились в атаку, не выдержали и бежали, оставляя в добычу казацкой дружине Епанчин городок.

Стремительно движение Ермака.

Кольцо еще жег Епанчин городок, а легкие струги уже помчались к Чимге-туре.

Метрах в двухстах от устья Тюменка, впадающая в Туру, раздваивается и сжимает своими рукавами высокое взгорье. Здесь-то и стояла когда-то старая татарская столица.

Сейчас это взгорье хорошо видно из окна Тюменского краеведческого музея. Оно находится почти в центре города.

Татарские городски строились без расчета на нападение с реки. С наблюдательных башен Чимги-туры река не просматривалась, и казачьи струги подошли незаметно. Прокравшись по заросшей тальником пойме, казаки почти вплотную подобрались к стенам и стремительно бросились на штурм.

Татарин на сторожевой башне еще только натягивал тетиву лука, а бой уже шел в городке. Коротким и бескровным приступом была взята Чимга-тура.

Один за другим падают города, прикрывающие подступы к ханской столице с запада.

В Тарханном городке на Тоболе казаки захватили в плен кучумовского сборщика ясака Кутугая. Сохранилась легенда, что Ермак приказал стрелять в снятую с Кутугая кольчугу, чтобы продемонстрировать мощь огнестрельного оружия.

Основываясь на этой легенде, многие исследователи Ермака, стремящиеся увидеть в нем русскую разновидность Кортеса, Писсаро и Васко Нунулье де Бальбоа, как раз наличием огнестрельного оружия и объясняют успех его экспедиции.

Нет! Ермак не обладал преимуществом завоевателей Америки.

Главнокомандующий кучумовских войск Магомет-Кули сам совершал набеги на Русь и ничего сверхъестественного в начавшейся войне не видел. Если что и смущало его, так это тактика, избранная Ермаком.

Одно за другим выигрывает Ермак сражения.

Возле урочища Березовый Яр крупные татарские силы пытались остановить его, но Ермак перехитрил противника:

Пока татары смотрели на тальниковые пучки, наряженные в казачьи кафтаны, и дивовались, Ермак с дружиною зашел им в тыл и разгромил их.

Возле Караульного Яра татары перегородили узкий Тобол железной цепью, но цепь не выдержала напора стругов, и казаки прошли дальше.

Обеспокоенный приближением казаков, Кучум в июле ввел в сражение главные свои силы под командованием Магомет-Кули.

Магомет-Кули был одаренным военачальником. В дальнейшем, попав в плен, он поступил на русскую службу и участвовал в 1590 году в шведской кампании, а в 1598 году отличился во время похода царя Бориса на крымских татар.

Впервые Магомет-Кули столкнулся с Ермаком возле Бабасанских юрт. Казацкие струги, развернувшись в одну линию, дали залп по скучившейся на берегу татарской коннице и, когда Магомет-Кули приказал спешиться, бросились в атаку. Татары не выдержали и побежали, но наступившая ночь прекратила сражение. Пять дней длилась неудачная для татар битва.

После Бабасанского побоища Магомет-Кули понял свою ошибку. Его коннице нужно было открытое пространство, чтобы развернуться широким фронтом, окружить неприятеля и ударить по флангам, но вот как раз этого-то Ермак и не давал ему сделать.

Прикрывшись щитами от стрел, казаки проплыли мимо Долгого Яра, где изготовилась к бою конница Магомет-Кули, и 1 августа взяли расположенный на острове городок советника хана Карачи.

Это была последняя преграда на пути к ханской столице.

Здесь Ермаку предстояла куда более трудная, чем с конницей Магомета-Кули, битва...

Сорокадневное сидение

Карачинском городке казаки провели сорок дней. Считается, что они отдыхали здесь после утомительных боев. Ермак, разумеется, заботливо относился к нуждам рядовых казаков, но едва ли, будь на то его воля, позволил бы он терять время, давая укрепиться Кучуму на подступах к столице.

До сих пор мы не говорили о взаимоотношениях Ермака со своей дружиной. Во время боевых действий казаки беспрекословно подчинялись атаману, но только в бою и существовала жесткая дисциплина. Кончалось сражение, и все наиболее важные вопросы решал казачий круг.

Казаки, так рвавшиеся весною в Сибирь, уже отяжелели от груза добычи. Они не видели разницы между этим походом и прежними набегами. Цель их похода была уже достигнута. Они требовали возвращения назад. Но как раз этого-то и не мог допустить Ермак. Чутье и интуиция полководца подсказывали ему, что именно сейчас и только сейчас можно сокрушить царство Кучума. Через год подобный поход станет невозможным — переимчивость татарского главнокомандующего не оставляла сомнений.

Но как объяснить это казакам? Безопасность отступления — главное преимущество его плана — мешала ему. Нужно было, чтобы путей возвращения не стало. Ермак нашел выход.

Расспрашивая пленных, он выяснил, что Иртыш замерзает во второй половине октября, Тобол и Тура — примерно в это же время. Казаки спускались по этим рекам три месяца. Не меньше уйдет на то, чтобы подняться вверх.

1 августа еще можно было успеть вернуться.

Летопись глухо говорит о распре, затеянной на острове атаманами Иваном Кольцо и Никитой Паном.

Вероятно, Ермаку нетрудно было поссорить вспыльчивых атаманов. И пока тянулась распря, сам он оставался в тени, чтобы не нести ответственности перед казачьим кругом за задержку.

9 сентября Ермак словно бы очнулся от апатии, охватившей его со времени прибытия на остров. Снова перед казаками был их прежний — энергичный и решительный — атаман. Был собран круг. Выход был только один: взять Кашлык или погибнуть. Путей отступления не оставалось.

С уверенностью говорил Ермак о том, что сибирские народы, приученные ханской резней повиноваться тому, кто держит в руках столицу, сразу же отвернутся от Кучума, а с оставшимися силами хан не решится беспокоить казаков.

Теперь, когда отступать было поздно, и сыграл свою роль авторитет Ермака — решение круга было единодушным:

14 сентября казаки покинули Карачинский городок и направились к устью Тобола.

Скоро они увидели белые воды Иртыша.

Битва у Чувашского мыса

одступы к Кашлыку прикрывала Чувашова гора, на которой укрепились кучумовы войска.

21 октября началась решительная битва возле Чувашского мыса.

Картина Сурикова, изображающая это сражение, грешит лишь одной неточностью: пушки действительно участвовали в бою, но стояли они не на казацких стругах, а на вершине горы, у татар. Три приступа были отбиты, казакам удалось лишь сбросить в Иртыш эти пушки.

Укрываясь за засеками, татары осыпали казаков стрелами, и каждый шаг вперед стоил многих жизней. Казалось, уже совсем разбитые отошли казаки, но 23 октября начался новый приступ, во время которого был ранен Магомет-Кули.

Его увезли, и в кучумовских войсках началось шатание. Первыми оставили Кучума низовые ханские князьки, следом за ними побежали отряды мансийцев.

К вечеру 25 октября сражение утихло. Русские потеряли в этом бою сто семь человек, но Кучум был разбит. «Царь же Кучум, видя свою погибель и царства своего и богатства лишение, рече ко всем с горьким плачем: о мурзы и уланове! Побежим, не помедлим».

В ночь на 26 октября хан оставил столицу и откочевал в ишимские степи.

Легенда утверждает, что еще в Карачинском городке казаки получили посылку от Максима Строганова. Кроме припаса он прислал и знамя, изготовленное в строгановских иконописных мастерских. На одной квадратной хоругви архангел Михаил поражал копьем дьявола и низвергал в волны дома и башни, на другой стороне был изображен святой Дмитрий Солунский, побеждающий Кучума.

Под этим знаменем и вошли казаки в город.

Случилось это 26 октября, в день памяти святого Дмитрия Солунского.

Интересна дальнейшая история знамени.

Долгое время оно хранилось в Омском Казачьем соборе, но в начале гражданской войны по приказу Колчака знамя было изъято оттуда и вручено передовой сотне, которая должна была первой войти в Москву... До Москвы Колчак не дошел. С той поры судьба знамени неизвестна.

Ермак был прав, предполагая, что хозяин в Сибири тот, кто владеет столицей. На четвертый день в Кашлык пришел остяцкий князь Бояр, а затем мансийские князьки Суклем и Шибердей.

Остяки и мансийцы на медвежьей шкуре клялись в верности Ермаку, а татары целовали окровавленную саблю.

Слепнущий Кучум откочевал в ишимские степи. Он сидел там в золотой юрте и слушал рассказы людей, которые видели, что вода в Иртыше стала красной, как кровь, а в воздухе возник город с церквами. Хан перебирал четки и ждал выздоровления племянника.

Впрочем, когда поправился Магомет-Кули, было уже поздно. 23 февраля 1583 года Магомет-Кули был захвачен в плен и отправлен в Москву.

Посольство в Москву

зятием Кашлыка Ермак блистательно завершил свой поход. В Кашлык вернулось население. Привезли дань местные князьки. Русь утвердилась в Сибири.

В ходе военных действий изменились задача и смысл похода. Ермак поставил городок на Урале, затем пошел в Сибирь повоевать Кучума и вот — в ходе боевых действий — сокрушил его могущество. Деяние Ермака давно уже не умещалось в границах строгановских вотчин. Присоединив Сибирь к Руси, он разрешил коренную национальную задачу и не Строгановым докладывал о результатах похода. Зимой по волчьей тропе мансийский князь Ишберей повел посольство Ермака через Камень — в Москву.

Ермак назначил в посольство осужденного на смертную казнь Ивана Кольцо. Этим он хотел, по-видимому, подчеркнуть важность совершенного дела. Безмерно малыми становились теперь все прежние пригрешения героев Сибирского похода. Иван Грозный прекрасно разобрался в языке дипломатии Ермака. «Сибирское взятие» и ему представлялось столь важным, что впервые после долгих неудач он воспрял духом. С богатыми дарами возвратились послы в Кашлык.

В Кашлыке изменились, построжели казаки... Казалось бы, все осталось прежним, уклад их жизни не изменился во время похода — они и раньше брали города и сражались не менее отчаянно... Но теперь, когда все сибирские бои и взятия слились в одно огромное дело, когда цель была достигнута, совершенное казалось столь невероятным, что уже мелькали в воспоминаниях о недавних боях хоругви, плывущие по воде и указывающие путь; кто-то, оказывается, видел среди боя архангелов... Светом легенды наполнялись казачьи души. Казаки уверовали в свое высокое предназначение, и уже ничто не могло остановить их.

Летом 1582 года вспыхнула война с остяцким князем Демьяном. Демьяну удалось собрать несколько тысяч, но под натиском казачьего отряда остяцкое воинство бежало в крепость. Там, в городке, находился золотой идол — современник дохристианской Руси... Остяки держали идола в большой чаше, из которой пили для храбрости воду, но, видимо, идол уже совсем одряхлел... Через два дня крепость пала.

Повсеместно утверждалась в Сибири Россия.

Сибирью Ермак царю поклонился...

И снова Ермак является нам в новом облике — мудрого и дальновидного правителя. Удерживая казаков от грабежей, он устанавливает порядок, и все принимают его...

К концу декабря ясак был собран полностью, и снова собачьи и оленьи упряжки двинулись в Москву.

Смерть Ермака

огда задумываешься над жизнью деятельных русских людей, почти всегда поражаешься нелепости, случайности их смерти...

1 августа 1585 года Ермак получил известие, что Кучум задержал большой караван бухарских купцов. С небольшим отрядом Ермак выступил в поход.

Казаки поднялись по Вагаю до урочища Атабаш и, не обнаружив нигде следов каравана, вернулись к устью Вагая. Это было в ночь на 6 августа.

Лил дождь. Казаки разбили лагерь на острове и заснули, не выставив караулы. Ордынцы между тем крались за казаками по берегу.

И был у Кучума «татарин в смертной казни». Когда на острове погас последний костер, Кучум послал его на разведку. Разведчик скоро вернулся и доложил, что казаки спят.

Кучум не поверил ему и приказал принести какую-нибудь вещь. Татарин отправился назад на остров и принес три пищали и срезанный с казака нательный крест.

Только после этого татары бросились на остров.

Ермак успел проснуться. Яростно отбиваясь от наседающих врагов, он начал прорываться к обрыву, где стояли струги, пробился, прыгнул с обрыва, но струг покачнулся. Ермак упал в воду — тяжелая кольчуга увлекла его на дно. Случайность?

Но странно: с какой зловещей последовательностью повторяются эти нелепости и случайности в нашей истории...

Простудившись, умирает Петр I. Тоже ведь случайность... Разве царское дело — спасать утопающих? Нет... Но спасал, простудился, умер, оставил незаконченным огромное дело, оставил после себя на произвол временщиков разворошенную страну.

Или единственный по-настоящему талантливый и деятельный командующий в русско-японской войне — адмирал Макаров. Казалось бы, он вникал во все мелочи — и вот, не протралив рейд, входит в гавань и судно на полном ходу налетает на мину. А может быть, это и не случайности? Может быть, это и не нелепости, а закономерность...

Слишком большие, непосильные для человеческих плеч заботы берут на себя люди, и рано или поздно наступает момент нечеловеческой усталости — тогда-то и происходят эти крохотные оплошности, которые приводят к непоправимому.

Слишком напряжены силы, потому что все приходится делать самому. Ведь, наверное, не Ермак должен был проверять, выставлены ли посты, как не Макаров должен был думать о протраливании рейда, но — увы...

И опять-таки свет легенды озаряет и гибель Ермака. Может быть, таким и должен был быть его путь, чтобы, возникнув из слухов, из дыхания народа, уйти в мутную воду Иртыша, неразличимо затянувшую его жизнь, чтобы нам, потомкам, осталось лишь дело его — Сибирь...

Образ подлинно русской судьбы явлен нам в жизни Ермака. Образ его настолько слился в народном сознании с обликом былинных героев, что могли ли и сохраниться иные свидетельства о его жизни, кроме песен, которые до сих пор поет народ.

Похороны Ермака

ринадцатого августа татарин Якыш, внук Бегиша, выехал на лодке наживлять перемет и увидел у берега «шатающиеся человеческие ноги».

Кольчуга перевернула в воде теле Ермака, и голова его уткнулась в дно, а ноги всплыли вверх.

Якыш вытащил труп Ермака и созвал татар.

Как утверждает летопись, над телом долго и злобно издевались. Приехал с остяцкими князьками Кучум и приказал положить Ермака на рундук и пускать в него стрелы. Хищные птицы с резкими криками вились в воздухе.

Ночью у татар начались видения: перед глазами стоял воин со стрелами в груди. Ночь татары провели неспокойно. Кучум, уже давно страдающий галлюцинациями, приказал закопать тело.

Ермака похоронили на татарском кладбище под развесистой кудрявой сосной.

В день похорон было зажарено и съедено тридцать быков.

На следующий день стали делить вещи Ермака.

Верхняя кольчуга с золотым орлом досталась жрецам Белогородского идола, нижняя — мурзе Кондаулу, кафтан — мурзе Сейдяку, сабля и пояс — бывшему советнику хана Караче.

Рассказывали, что на могиле у Ермака пылал по ночам огненный столб с глазами.

Среди татар распространилось поверье, будто земля с могилы Ермака излечивает от ран и делает человека непобедимым.

Эпилог

знав о смерти Ермака, 15 августа казаки ушли из Кашлыка.

Скоро в пустой город, по улицам которого бегали только пыльные собаки, вошел сын Кучума Алей, а за ним и сам хан.

Видения не прекратились у Кучума и после возвращения в столицу. По ночам чудился ему глазастый огонь, из столба высовывались руки с саблями, а наверху виднелась церковь с колоколами. Страшный звон колоколов будил Кучума. Он просыпался. Вокруг было тихо, только перелаивались на улицах собаки.

Предчувствия не обманули слепнущего Кучума. Из казахских степей пришел царевич Сеид-Ахмад — сын зарезанного Кучумом Бекбулата. Он убил Кучума. И снова опустел Кашлык.

А невдалеке от татарской столицы уже поднимался первый в Сибири русский городок — Тобольск.

Эти строки я пишу в тобольской гостинице.

В 1621 году первый архиепископ Тобольска Киприан Старорусенников записал имена Ермака и казаков, убитых при покорении Сибири, в синодик и заповедовал ежегодно поминать их.

«У Чувашского мыса убиенным Околу, Ивану, Карчиге, Богдану Брязге и с их дружиною вечная память большая... В те же зимы убиенным Сергею, Ивану, Андрею, Тимофею и с их дружиною вечная память средняя... И на тех делах в хождениях Ермаковым товарищам атаману Никите, Тимофею, Ивану, Анане, Анцыферу, Ивану, Григорию, Андрею, Алексею, Никону, Михаилу, Титу, Феодору, Ивану, Артемию, Логину и прочей дружине их вечная память средняя... Атаману Ивану Кольцо, Владимиру, Василею, Лукияну и всей дружине их вечная память большая... Якову, Роману, Петру, Михаилу, Ивану, Ивану и Ермаку вечная память большая».

Вспомним же и мы через четыре столетия этих великих людей земли Русской...