Рассказы о землепроходцах

После Ништадского мира

же два года минуло после подписания Ништадского мирного договора, но все еще не смолкал грохот салютов, все еще не гасли огни фейерверков над Невой. Праздновали и не могли напраздноваться после изнурительно долгой, но так блестяще завершенной войны, которую историки назовут Северной.

В мае 1723 года Петербург встречал «дедушку русского флота». На этом ботике юный Петр плавал по подмосковным озерам. На санях привезли «дедушку» в Шлиссельбург, а оттуда вниз по течению Невы его вел сам царь.

Грохотом барабанов, звоном литавр, ружейной пальбой приветствовали «дедушку» выстроенные вдоль берегов полки. Орудийными салютами встречала ботик и Петропавловская крепость. Вечером по бледному петербургскому небу рассыпались огни фейерверков...

Торжества в честь ботика растянули на все лето. В августе представляли его «воинственным внукам» — кораблям Балтийского флота.

11 августа они выстроились на кронштадском рейде — огромные, многопушечные фрегаты. В торжественной тишине двинулась от пирса к ботику шлюпка. На веслах сидели адмиралы, а впереди, склонившись над водой, князь Меньшиков промерял лотом глубину. Все роли были расписаны строго по рангу. Царь сидел в шлюпке за рулевого.

Сияло солнце. Сверкали над водой мокрые лопасти весел.

Стоя на юте корабля, капитан второго ранга Витус Беринг, вглядываясь в гребцов, пытался рассмотреть, кто где. Вот сам Федор Матвеевич Апраксин, возглавляющий Адмиралтейств-коллегию, вот Дмитрий Николаевич Синявин... За ними, кажется, Скорняков-Писарев — начальник Военно-морской академии, особо доверенный человек государя. А вот и старый знакомый — адмирал Сиверс, тоже, как и Беринг, датчанин. В один год они поступили на русскую службу. Вот адмирал Крюйс... А кто это в паре с ним? Да это же Николай Федорович Головин! А ведь когда-то он плавал под его, Беринга, командою...

Отвыкшие от весельной работы, адмиралы гребли вразнобой. Дергаясь, шлюпка медленно двигалась по голубой воде залива. Царь с трудом удерживал курс.

Наконец подошли к ботику.

Задорно громыхнули три пушечки, установленные на его борту. А мгновение спустя показалось, что раскололось небо. Это полторы тысячи орудийных стволов откликнулись «дедушке».

Вместе с другими салютовал «дедушке» и корабль Беринга. Добродушно улыбался капитан грому салюта. Вчера записал он в семейное Евангелие имя своего второго сына, которого родила ему девятнадцатилетняя Анна Шарлотта Пюльсе, ставшая в замужестве Анной Матвеевной Беринг.

И день был праздничный.

Над тихой водой залива медленно рассеивались клочья орудийного дыма. Закончилась, закончилась великая война, наступала мирная жизнь... Гремели салюты, раздавались награды, чины...

Счастливый отец тоже надеялся на производство в следующий чин. Что ж? Пора...

Берингу было уже за сорок, самое время сделаться полным капитаном.

Отставка

чине Беринга обошли.

Когда Беринг узнал об этом, он часто заморгал ресничками и массивное лицо его с отчетливо обозначившимся вторым подбородком сделалось вдруг растерянным, как у обиженного ребенка.

Произошло это в конце декабря.

Среди других капитанов баллотировался в коллегии и Беринг, но его оставили без повышения.

Падал мокрый снежок.

Он налипал на суконный плащ, сугробчиками лежал на плечах, но Беринг не замечал снегопада. Помаргивая, брел он по Петербургу и все не мог понять, что же случилось...

После окончания Амстердамского кадетского корпуса уже двадцать лет служил Беринг в России. Двадцать лет жизни — это двадцать лет... И не потому ли и Россия — огромная, разворошенная, как муравейник, страна — стала и его, Беринга, страной? А город, по которому он брел сейчас сквозь снегопад, — его городом?

В 1703 году, когда Беринг поступил на русскую службу, здесь, на Заячьем острове, началось невообразимое столпотворение. Русская речь мешалась с чухонской, медлительные украинские песни, что звучали порою по вечерам над землянками, прерывались резкими вскриками лопарей, перегонявших впряженных в волокуши оленей. Из огромных печальных оленьих глаз текли слезы. Впрочем, из чьих глаз не текли они в этом, из болотной топи растущем, городе.

Молодому флотскому офицеру было тогда двадцать четыре года, и что должен был чувствовать, он, не видевший ничего, кроме чистеньких улочек Амстердама да еще корабельной палубы?

Но рос этот город, одевая свои болота в гранит, и все приходило в должный порядок, тот порядок, которому уже служил и он, Беринг. Получив чин лейтенанта, Беринг поселился в 1706 году в своем доме. На Адмиралтейском острове было выстроено сто изб для морских офицеров.

Прошло семнадцать лет, а дом этот так и стоит на прежнем месте, только появились три года назад на окошках горшочки с геранью, привезенные шестнадцатилетней Анной Матвеевной из Выборга. Но окрестность уже не узнать... Вдоль Невы стеною поднялись богатые дворцы. Замощены булыжником улицы. Город, выросший на болоте, стремительно обретал красоту и строгость.

Девять лет назад Беринг был у себя в Дании, но и там, среди родного, все время вспоминал Россию, улицы Петербурга...

А четыре года назад в Хорсенсе умер отец, и после его смерти Беринг твердо решил навсегда остаться в России. Он и жену взял хоть и шведку, но здешнюю.

Так возможно ли, что его по-прежнему считают здесь временным человеком?

Несколько дней мучился горькими мыслями Беринг, но наступили рождественские праздники, на рождество приехали из Выборга родственники жены. Беринг не стал запираться, когда тесть спросил, что случилось. Рассказал все.

Тесть побарабанил пальцами по столу и на следующий день с утра поехал к знакомым... Вернувшись, он посоветовал Берингу подать в отставку. В соответствии с морским уставом, Адмиралтейств-коллегия должна была сделать розыск о причине отставки, и вот тогда-то Беринг и сможет высказать свои претензии. Без сомнения, они будут удовлетворены: не решатся адмиралы терять такого опытного капитана! А если и не уважат просьбу, то в прежнем-то звании все равно оставят.

Так Беринг и поступил. 21 февраля 1724 года Адмиралтейств-коллегия постановила: «Морского флота капитанов Виллима Гея, Матиса Фалькенберга и Витуса Беринга по прошениям их и учиненным экстрактам из службы его величества отпустить во отечество и дать им от Адмиралтейств-коллегии пашпорты и заслуженное жалование по день отпуска, а также и на прогоны в дорогу».

Беринг побледнел. Ему показалось, что он ослышался. Нет-нет! Все это какая-то ошибка. Отчего же сразу увольнение, почему не розыск о причинах отставки?

Сдержанно улыбнувшись, чиновник адмиралтейства показал Берингу 58-й артикул, о котором толковал Берингу тесть:

«Ежели кто из морских и адмиралтейских служителей Российской нации будет просить о свободе от службы, то в Коллегии надлежит разыскать о причине сего».

«Артикул действует только на служителей русских, а вы — датчанин...» — развел чиновник руками.

Шатаясь, как пьяный, Беринг побрел к своему дому. Жизнь рушилась. За плечами большая часть ее, но снова, как и в юности, он без службы, без Отечества. Только теперь он уже не молод, на руках у него семья — жена, два сына.

Беринг расхворался.

Три дня пролежал в постели, а на четвертый встал и отправился к адмиралу Сенявину.

Дмитрий Николаевич Сенявин, хорошо знавший Беринга, не сразу узнал его: так переменился капитан.

Петр I

етру шел пятьдесят второй год, но жизненные силы царя были уже на исходе.

Еще во время непомерно затянувшихся торжеств по поводу Ништадского мира близкие к Петру люди стали замечать: царь сделался задумчив, часто звал к себе то священника, то доктора.

Он и немыслимые увеселения придумывал, кажется, только для того лишь, чтобы не оставаться наедине со своими невеселыми мыслями. Не смолкали за стенами дворца безысходно горькие песни:

И бессмысленными казались тогда Петру все великие принесенные страной жертвы. Ведь еще в Амстердаме, постигая плотницкие науки, он мечтал: коли твердо встанет страна на море, то сделается такой же богатой и сильной, как и те государства, где довелось ему побывать.

И исполнятся слова, которые, не кривя душой, сказал он когда-то: «О Петре ведайте, что ему жизнь недорога, только бы жила Россия в блаженстве и славе для благосостояния нашего».

Но где они — блаженство, слава, сытость, хотя и блестяща одержанная страной победа.

Думая так, грозный царь становился растерянным, как ребенок, который долго добивался заветной игрушки и вот, получив ее, видит, что игрушка ничего не умеет делать из того, что он насочинял про нее.

Петр не умел ждать.

Всегда самым главным врагом царя было время. С ним он боролся всю свою жизнь, порою судорожно торопя начатое еще отцом дело, и всегда время побеждало его, потому что победить время нельзя.

Когда Петр думал об этом, лицо его искажалось судорогой, бешеными становились глаза, а плечо начинало дергаться.

В одну из таких минут приказал царь снаряжать посольство к пиратам Мадагаскара, чтобы, приняв их в русское подданство, наладить сулившую великие барыши морскую торговлю с Индией.

К счастью, снаряженные в далекий путь фрегаты едва не затонули и после первого же шторма на Балтике вернулись назад. Тем не менее о торговом пути в Индию Петр не забыл.

Лихорадочно придумывал он все новые и новые экспедиции.

Адмирал Апраксин, докладывавший о текущих делах, заметил, что император рассеян, и уже начал сомневаться, стоит ли ему, исполняя просьбу Дмитрия Николаевича Сенявина, хлопотать о возвращении на флот капитана Беринга. Нерешительно перевернул он в своей папке рапорт.

— Еще что?! — заметив это движение, резко спросил Петр.

Адмирал решился.

— Отставленный от службы в январе сего года капитан второго ранга Витус Беринг просит вновь о зачислении его на флот... — доложил он.

Петр нахмурился, что-то припоминая.

— Это который сам подавал в отставку? — спросил он.

— Точно так! — отвечал Апраксин.

— Какой же он капитан, коли решения меняет беспрестанно?

— Осмелюсь доложить: в отставку Беринг от обиды просился, — сказал Апраксин. — Ваше императорское величество изволили повелеть: иноземцев, которые в нашей службе токмо временно, снизить рангами против русских людей. Под действием сих мер и находился капитан Беринг. А теперь он обязался до смерти у нас служить.

Петр молчал, и Апраксин осторожно добавил:

— Беринг весьма опытный мореплаватель. С Белого моря в Балтику корабль водил. В Ост-Индию еще до русской службы вояж имел.

— В Ост-Индию? — Петр взял беринговский рапорт и быстро пробежал его глазами.

С Ост-Индией соединялось его государство теми бесконечными сибирскими землями, что как в сказке, без сражений, без крови были добыты отцом и прежними царями. Петр никогда не был в Сибири, и сейчас он, привыкший все видеть своими глазами, снова почувствовал смутное раздражение, не умея представить себе эту несусветную даль подначальной ему земли. Всегда ему казалось, что все там, в Сибири, устроено неправильно, на авось... В одну из таких минут, три года назад, Петр приказал повесить перед окнами Юстиц-коллегии сибирского губернатора М. П. Гагарина, заподозренного в «великом воровстве». Восемь месяцев провисел в петле князь, но и этого Петру показалось мало.

Он приказал укрепить полуистлевшее тело Гагарина железной цепью и снова поднять на виселицу.

Петр вспомнил об этом, и лицо его стало жестким.

Пора, пора было заняться и Сибирью. Вся эта сказочная земля тоже должна быть измерена и сведена в реестры.

— Бе-ринг... — вслух проговорил он.

Имя звучало в лад той главной мысли, что владела им.

— Витус Беринг... — осторожно подсказал Апраксин. — Весьма, весьма, по мнению адмирала Сенявина, опытный мореплаватель...

— Оставь рапорт! — приказал Петр. — Надобно обдумать сие дело.

7 августа 1724 года было объявлено, что «августа 5 дня его императорское величество будучи у всенощного пения в церкви Живоначальной Троицы изустно его сиятельству генерал-адмиралу Апраксину приказал принять Беринга назад в русскую службу».

10 августа Витус Беринг был произведен в чин капитана первого ранга.

Никто: ни сам Беринг, ни хлопотавшие за него Сенявин и Апраксин не могли объяснить, чем вызвана эта неожиданная милость царя.

Перед неведомой службой

олгода капитану первого ранга Витусу Берингу исправно платили жалованье, не требуя никакой службы.

Осень в 1724 году выдалась теплой.

По вечерам Иван Иванович — так теперь приказал величать себя Беринг — сидел в чистеньком дворике и, попыхивая трубкой, разглядывал корабли на Неве. Иногда он снова вспоминал тихие улочки родного Хорсенса, изрезанный фиордами берег, но воспоминания не мешали ему думать о России — его второй родине, где умели ценить настоящих капитанов.

Все эти месяцы Беринга не тревожили. Никакой службы не назначали ему, и, может быть, кто-то другой на месте Беринга и радовался бы этой необременительной жизни или, наоборот, нервничал бы, мучаясь неопределенностью. Беринг же не радовался, не нервничал. Опытный моряк, проведший большую часть своей жизни в море, он просто наслаждался этой дарованной ему передышкой, тишиной и покоем семейного уюта, спокойно готовясь к тому, что назначат ему царь и судьба.

В ноябре море само подошло к Беринговому дому. С утра в этот день поднялся жестокий ветер и вспучившаяся вода хлынула на городские улочки.

Из имущества почти ничего не удалось спасти. Унесли на чердак детей, несколько укладок с одеждой, да еще Анна Матвеевна успела захватить горшочки с геранью.

На чердаке было холодно, Беринг прижимал к себе трехлетнего Томаса. С младшим Йонасом возились жена и нянька.

Вода спала так же быстро, как и пришла. Еще не начало смеркаться, а уже сошла вода с улиц, оставляя после себя разрушенные дома, разбросанные повсюду барки, сор, трупы лошадей, коров.

Несколько недель хлопотала Анна Матвеевна, уничтожая следы, оставленные наводнением в доме, но дымили печи, выложенные изразцами, а стены, обтянутые крашенным холстом, были сырыми.

Тревогу и смуту принесло наводнение... По городу ходили слухи, будто бы, простудившись во время наводнения, слег царь.

В сыром доме начали болеть дети. Посовещавшись, Беринги решили увезти их на зиму в Выборг. 23 декабря всей семьей отправились туда.

В Петербург Беринг вернулся уже после рождественских праздников. И почти сразу же его вызвали в Адмиралтейство. По велению Петра капитан первого ранга Витус Беринг назначался командующим экспедиции, которой, не медля, надлежало отправляться на Камчатку, строить там корабли и идти к берегам Америки.

24 января 1725 года двинулись в далекий путь на другой край земли двадцать пять тяжело груженных саней. Возглавлял обоз лейтенант флота Алексей Чириков. Сам Беринг задержался в Петербурге: он хотел проститься с женой. Беринг обещал нагнать обоз в Вологде.

Начало пути

вадцатидвухлетний лейтенант Чириков был ровесником Петербурга. Как и этот город, вся его жизнь строилась по воле и разумению Петра.

Чириков переехал в Петербург на тринадцатом году жизни, когда сюда перевели из Москвы Военно-морскую академию, учеником которой он состоял.

Прямо под окнами академии строились на невском берегу корабли, и в торжественные дни спусков будущие капитаны выстраивались в шеренги у верфи. Появлялся в голубом кафтане с серебряным шитьем сам царь. Гремели пушки. Новый корабль медленно сползал со стапелей в невскую воду.

Под этот гром пушечных салютов рос российский флот, под этот гром орудий рос и Алексей Ильич Чириков — дитя Петровской эпохи, замечательный русский мореплаватель.

В двадцать два года он был лейтенантом, в двадцать семь — капитан-лейтенантом, в двадцать девять — полным капитаном, в тридцать восемь — капитан-командором[13].

Но все это еще впереди, впереди трудные плавания и великие открытия, а пока Чирикову только двадцать два года, за его плечами плавания на Балтике да преподавание в Военно-морской академии, которую он сам совсем недавно закончил.

В обычае Петровского времени — срывать людей с одного дела, чтобы начать другое. Плохо или хорошо это, Чириков не задумывался. Он знал, что иначе нельзя. Нужных людей не хватало, и так поступали со всеми.

Получив приказ, Чириков незамедлительно двинулся в путь.

Санный обоз уже приближался к Вологде, когда послышался позади заливающийся колокольчик. Обоз догнала курьерская тройка.

— Что случилось? — обратился Чириков к офицеру, неторопливо поджидающему, пока освободят громоздкие возы путь.

— Государь император преставился! — простуженным голосом отвечал офицер. — Везу манифест о восшествии на престол государыни императрицы Екатерины.

Чириков побледнел.

— Трогай! — хрипловато крикнул офицер. Кучер чуть приподнялся и вытянул кнутом застоявшихся лошадей.

Тройка сорвалась с места.

Снежная ископоть полетела в лица застывших вдоль дороги людей...

Подавленные и притихшие, въехали в Вологду. Кое-где в окнах уже мерцали огоньки. В сумерках дома казались хмурыми, тяжелыми.

В воеводской канцелярии долго не могли добиться толку. Весть, привезенная курьером, породив смуту, уже расползлась по всему городу.

«Ишь вы бедные-то! — пожалела матросов какая-то старуха. — Ужо и помер, а все равно, и с того света гоняет вас...»

Жалостливо смотрела она, но Чириков так сверкнул не нее глазами, что сразу сгорбилась старая, торопливо заковыляла прочь.

На свой страх и риск Чириков приказал занять пустующие амбары в гостином дворе. Теперь надо было ждать Беринга. Пугала неопределенность. Петр, пославший их в этот неведомый путь, умер, и неизвестно, что станет теперь с экспедицией.

Беринг приехал в Вологду через неделю. Из Петербурга он выехал уже после смерти Петра.

Наутро, по приезде Беринг вызвал Чирикова к себе.

Кроме них в жарко натопленной комнате сидел и лейтенант Шпанберг — высокий, сутуловатый человек с выпуклыми бесцветными глазами. Чирикову как-то сразу не понравилась вызывающая вольность, с которой держал себя Шпанберг. Раскачивая ногой, злил он своего черного щенка, но командир, кажется, и не замечал этого.

Не понравилось Чирикову и благодушие Беринга.

Поэтому-то так, подчеркнуто строго, и начал он докладывать.

Благожелательно улыбаясь, Беринг выслушал доклад Чирикова. Никаких происшествий в пути не случилось, и груз, и команда прибыли в Вологду в целости.

— Славно! — похвалил Беринг. — Так и далее хорошо без происшествий быть. — И вздохнул: — Путь-то далекий...

И сразу спало напряжение. Чуть порозовев, Чириков спросил, не было ли дополнительных разъяснений насчет экспедиции.

Попыхивая трубкой, Беринг ответил, что перед смертью Петр собственноручно сочинил инструкцию.

Из шкатулки, стоящей на столе, он вытащил свернутую в трубку бумагу и протянул Чирикову.

«Надлежит на Камчатке или в другом тамо ж месте зделать один или два бота с палубами.

На оных ботах плыть возле земли, которая идет на норд, и по чаянию (понеже оной конца не знают) кажется, что та земля — часть Америки.

И для того искать, где оная сошлась с Америкой, и чтоб доехать до какого города европейских владений или, ежели увидят какой корабль европейской, проведать от него как оной кюст называется и взять на письме и самим побывать на берегу и взять подлинную ведомость и, поставя на карту, приезжать сюды».

— Значит, дело наше не отменяется? — облегченно вздохнул Чириков.

Усмехнулся Беринг. Значит, и этот молоденький лейтенантик мучился теми же, что и он, Беринг, сомнениями. Ему, Берингу, даже сон сегодня привиделся. Приснилось то празднество в честь «дедушки». И он, Беринг, смотрит на шлюпку, где адмиралы сидят на веслах и гребут неумело, недружно. С трудом удерживает курс Петр, сидящий на руле... Но что это? Уже нет никого на корме: без руля — неведомо куда — плывет шлюпка...

Но вместо Беринга ответил Шпанберг.

— Посмертная воля государя — закон для его подданных! — сказал он, уставившись на Чирикова бесцветными выпуклыми глазами.

16 февраля двинулись дальше в путь.

Служба грозная государева

от и началась экспедиция.

Наконец-то увидели в сибирских городах и острогах неведомую еще здесь доселе форму морских солдат.

Испуганно крестились вслед морякам женщины. Непредставимо было, чтобы перевезли из Петербурга в Охотск через всю страну и якоря, и пушки, и все корабельное снаряжение.

Умер Петр, но воля и мертвого царя гнала посуху эти корабли с запада на восток страны. Отрывисто звучали в подгнивших острожках непривычные здесь морские команды. Казалось, что вся Сибирь по воле покойного императора превращается в огромный корабль. Куда, в какие времена суждено плыть ему?

Скребли в затылках сибирские купцы, грозно хмурились всевластные местные воеводы. Казаки, прислушивались к тягучим матросским песням, думали о своем.

«Занесла меня кручинушка, — пели по вечерам матросы. — Что кручинушка велика-ая — служба грозна-ая государева...»

Уносился в настороженную тайгу печальный напев.

Беринг доверял своим помощникам.

Полгода провел он в Иркутске, а лейтенанты Чириков и Шпанберг исправно несли службу, продвигаясь с грузом через сибирские пространства. Летом 1726 года они добрались до Якутска.

Беринг не вникал в их заботы.

Все это время он думал о деле, которое предстояло ему завершить. Он стал еще грузнее. Когда садился в возок, тот проседал под его тяжестью.

Мысли чаще всего были невеселыми. Смутные, неясные вести доходили из Петербурга. Лишив чинов и состояния, после наказания кнутом сослали в Сибирь Скорнякова-Писарева. Беринг издалека посмотрел на опального сановника, но подходить не стал. Ни к чему... Он, Беринг, маленький человек, и не ему встревать в дела сильных мира сего.

Беринг, действительно, не помышлял никогда о великих подвигах, всегда старался он держаться в отдалении от баловней воинской и придворной удачи, полагая, что не его это удел, не ему, скромному труженику и рядовому мореходу, суждены гигантские богатства и громкая слова. Не ему...

Ему дóлжно лишь исполнять то, что указано свыше, исполнять так же исправно и скромно, как исполнял он приказы все двадцать лет своей службы.

Но так было раньше. А сейчас?

Сейчас, чтобы исполнить порученное, нужно было стать другим человеком, необходимо было переродиться... Только под силу ли это ему?

И чем дальше продвигался Беринг в Сибирь, тем тяжелее и резче становились морщины на его лице, и само лицо потемнело, словно разбухло этими бесконечными верстами пространства, как разбухает в воде сухарь черного хлеба.

В Якутск Беринг приплыл на дощанике. Город стоял примерно в версте от берега Лены. Длинной улицей вытянулись его дома, каждый из которых был похож на маленький острог, потому что прятался за забором из стволов огромных лиственниц.

Остановившись возле сторожевой башни, над воротами которой перед потемневшим образом тлела лампадка, Беринг, а следом за ним и его спутники перекрестились. Отсюда, от Якутска, начиналась самая трудная часть пути.

Но еще предстояли и долгие сражения в Якутске. Каждое утро, высоко подняв голову, выпучив бесцветные глаза, шагал лейтенант Шпанберг в воеводскую канцелярию.

«Против государевой воли супротивничать! — кричал он. — За такие дела — ноздри рвать!»

Подьячие сжимались от этих криков, им хотелось стать незаметнее, спрятаться от грозного лейтенанта.

Воевода писал на Беринга жалобы, прикладывая к бумаге печать с орлом, держащим в когтях соболя, но перечить боялся.

Всем Якутском строили баржи, на которых Шпанберг должен был плыть по Лене, Алдану, Мае и Юдоме. С Юдомского Креста Шпанберг собирался посуху перебросить грузы в Охотск.

Шпанберг не сомневался в успехе.

Он вообще умел поставить себя.

Беринг только досадовал, что не смог сразу осадить земляка, но сейчас, считал он, поздно было менять что-либо в сложившихся отношениях.

Это было ошибкой, но кто мог предвидеть все последствия ее?

А Шпанберг чувствовал себя на равной ноге с командиром. Перед отъездом он не постеснялся предложить Берингу закупить в Якутске сто пудов хлеба, которые собирался переправить с казенным грузом в Охотск и там продать вдвое дороже.

«Это же вполне коммерция, господин капитан! — уговаривал он Беринга. — Разве не должно заботиться о семье?»

7 июня 1726 года Шпанберг загрузил тридцать судов и, взяв двести человек команды, отправился в далекий путь. Беринг и Чириков оставались пока в Якутске.

По вечерам возле избы Ивана Ивановича собирались старики казаки. Каждому старику было что вспомнить, о чем рассказать «государеву человеку». Попыхивая трубочкой, Беринг сидел и слушал их россказни о крае, о странствиях. Народ в Якутске был разный.

Здесь некто Козыревский, убивший незадолго до этого Владимира Атласова — первооткрывателя Камчатки, пытался продать Берингу «подлинную» карту северо-востока Азии.

На Беринга Козыревский произвел неприятное впечатление. Что-то скользкое было в облике этого человека, легко променявшего в скором времен казачий кафтан на монашескую рясу, чтобы скрыться от возмездия.

Приобрести карту Беринг отказался, и Козыревскй понес ее Чирикову.

В Охотск Беринг двинулся только осенью. Шел он с небольшим отрядом, налегке. Основные припасы и снаряжение в Охотск уже привез, должно быть, Шпанберг.

Извилистые тропинки то ныряли в лес, уже тронутый скоротечным пожаром осени, то тянулись сквозь болота, в которых вязли по брюхо крепкие якутские лошади.

Через месяц лошади начали шататься и падать. Они срывались с каменистых вершин, и предсмертное ржание их долгим эхом бродило среди увалов.

Но уже близок, близок был конец пути...

В конце октября путники услышали глухой рев, а еще несколько верст пути — и распахнулась даль. Беринг увидел громоздящиеся друг на друга, круто обрывающиеся в море утесы.

Охотский острог был мал. Старая часовня, несколько десяток изб да еще темнеющий на берегу остов заложенного корабля.

Безмерная тяжесть бесконечного пространства, оставшегося за спиной, навалилась на Беринга, когда узнал он, что о Шпанберге в Охотске ничего не слышали.

Стало тяжело дышать. Все здесь было невыносимо огромным: и небо, и океан, и земля... Среди этого гигантского пространства затерялся где-то и отряд Шпанберга.

Наступала зима. Жестокие ветры дули с открытого моря, заносили снегом избы острожка.

6 января прибыл наконец в Охотск Мартын Шпанберг. Вместо двухсот человек его сопровождало всего двое да еще отощавшая черная собака.

Беринг и не пытался скрыть своего гнева. Неудача Шпанберга грозила обернуться гибелью всей экспедиции. Однако Шпанберг повернул разговор так, что получалось, будто Беринг разгневан из-за тех своих ста пудов хлеба, которые погибли в пути, и, когда Беринг понял, что именно так лейтенант и расценивает его реакцию, он просто махнул рукой и отошел от лейтенанта.

«Материалов ничего не привезли... — тоскливо писал Беринг в тот вечер в рапорте Адмиралтейств-коллегии. — Понеже, идучи путем, оголодала вся команда, и от такого голоду ели лошадиное мертвое мясо, сумы сыромятные и всякие сырые кожи, платья и обувь кожаные, а материалы оставили все по дороге в 4 местах, понеже по оному пути вблизости жителей никаких не имеется».

Долго еще маленькими группками, а то и поодиночке подходили к Охотскому острогу обмороженные и изголодавшиеся матросы и плотники из отряда Шпанберга. Всю зиму пытался Беринг собрать разбросанную по тайге корабельную снасть, якоря, пушки. Всю зиму голодали в Охотске, пока в начале июля Чириков не доставил из Якутска новой партии провианта.

Он рассказал, что в Якутске бушует сейчас эпидемия кори, завезенная, как пишет в своих жалобах воевода Полуектов, экспедицией.

С прибытием отряда Чирикова начали оживать люди в остроге. Возобновились работы.

По вечерам у костров, разведенных на морском берегу, грустные и тягучие, снова зазвучали песни.

В один из таких вечеров Беринг увидел, как начали сгружать матросы во дворе его дома мешки с хлебом.

— Что это?! — гневно спросил Беринг у вошедшего в избу Шпанберга.

— Коммерция, господин капитан! Коммерция... — не смутившись, ответил Шпанберг. — Просто выяснилось, что я потопил казенный хлеб, а ваш — это по мешкам видно — ваш хлеб Чириков доставил в сохранности.

И, упреждая гнев капитана, заговорил снова о трудной жизни датчан в России, о том, что они в отличие от таких, как Чириков, не имеют поместий и должны жить только на жалованье.

«А у нас ведь тоже семьи, капитан! — говорил он. — Нам ведь тоже нужно выводить в люди своих детей!»

И снова не сумел Беринг оборвать своего земляка. Грустно помаргивая, смотрел он, как загружают матросы его амбар с хлебом.

Узнав об этой истории, Чириков только презрительно сощурился.

«Всем им, — сказал он, — одна цена».

На этом пока и закончился хлебный инцидент.

Беринг и догадываться не мог, как дорого обойдется ему услуга Шпанберга.

В августе 1727 года, через два с половиной года после царского указа, вышли в море. Впрочем, и теперь плыли только до Камчатки.

Хотя судно и назвали «Фортуной», но Беринг не решился идти в обход полуострова, и, сгрузив с кораблей снаряжение, отправились пешим путем до Нижне-Камчатского острога.

На Камчатке

етр I, нетерпеливо переделывавший страну, переделывал и людей. Смело, кажется и не задумываясь порою — некогда! — назначал он людей на великие свершения, и человек, назначенный им, становился таким, каким его хотелось видеть Петру, или погибал бесславно. Сурова была петровская школа. За обучение в ней платили жизнью.

Беринг тоже прошел через эту школу.

Еще в Иркутске понял он, во главе сколь сложного предприятия поставила его воля умершего императора, и еще тогда задумался, посилен ли для него взваленный на плечи груз. Но никто и не спрашивал его: по силам ли ему порученное? Беринг должен был исполнять приказ и только смерть могла сейчас принять у него отставку.

И не напрасно, как думал Чириков, терял Беринг время в Якутске. Рассказы местных жителей, стариков, знавших Дежнева, Атласова, Хабарова, будили в Беринге те смутные юношеские мечты о дальних, непознанных краях, которые жили когда-то в нем и от которых уже успел отвыкнуть Беринг за долгие годы исправной, но скучной службы.

На Камчатке Беринг словно бы помолодел.

«Желание моей молодости — путешествовать — исполнилось, — пишет он в письме родственникам. — Я совершал рекогнсцировки по морю, попадая иногда к язычникам, которые никогда раньше не видели ни одного европейца, а также в места, где не произрастал хлеб и не было никакого скота, кроме диких птиц и северных оленей... достаточно ручных, чтобы на них ездить верхом вместо лошадей. Рыба является здесь основной пищей как для собак, так и для людей».

Камчатка ошеломила Беринга. Все здесь было странно и непривычно для глаза. И младенцы, которых хоронили в дуплах деревьев, и шатающиеся под ветром балаганы — летние жилища камчадалов, — установленные на высоких сваях, и сами жители, одетые в оленьи, рыбьи и птичьи шкуры, и обычаи их.

Стеллер, побывавший на Камчатке уже в составе второй экспедиции Беринга, так описал ительменов:

«Ительмены не питают никаких надежд на будущее, а живут только настоящим. Самая незначительная угроза или брань могут довести их до отчаяния... Склонность к самоубийству у них настолько сильна, что иногда они убивают себя только из-за того, что стали стары, немощны и непригодны к жизни. В 1737 г[оду] один ительмен уговорил своего сына повесить его на балагане... Сын исполнил его просьбу, но ремень лопнул; старик упал и стал ругать сына за неловкость...»

Больные здесь, чтобы не страдать излишне, просили сородичей выкинуть их на съедение собакам. И позором считалось, когда пожелание их не исполнялось.

С изумлением наблюдал Беринг камчатскую жизнь: таких обычаев и нравов он еще нигде не видел.

И снова страстно, так же как и в годы молодости, манила его вперед непознанная даль.

За зиму перевезли на собачьих упряжках снаряжение, снасти и припасы на другой берег полуострова, а к лету уже был выстроен и новый корабль.

Имя ему дали «Святой Гавриил»...

Плавание

вот — пора...

Наполнены водою из верховых болот дубовые бочки, загружен в трюмы провиант.

14 июня 1728 года, «подняв якорь, пошли с божьей помощью из устья реки Камчатки» к океану...

Свежий ветер надувает паруса, и зеленоватые волны хлещут в борта, обдавая лица людей солеными брызгами. В путь!

Судно двигалось в точном соответствии с инструкцией, данной Петром. Вдоль берега шли на север.

По сторонам вырастали из воды высокие фонтаны. Это киты с шумом проносились по волнам, потом ныряли, уходя в морскую глубину.

Морская даль пьянила моряков. Пьянила она и Беринга, но шли медленно. Наносили на карту очертания континента — границу Российской державы, омываемой морем, которое потомки назовут Беринговым...

Обследовали берега Олюторского и Анадырского заливов. На белизне бумаги проступали мысы, лиманы, косы. Порой берега заволакивало зеленоватым туманом и приходилось брать координаты горных вершин.

6 августа зашли, чтобы пополнить запасы воды, в бухту, впоследствии названную бухтой Преображения.

Штурман Чаплин наткнулся на берегу на пустые яранги, однако с самими жителями встретились только через два дня.

«Святой Гавриил» лежал в дрейфе, когда к нему подплыли на кожаной лодке чукчи. Толмачи-коряки плохо понимали их язык, и Беринг морщился, слушая невразумительную речь.

«Земля дальше без конца идет, — переводили коряки. — А повсюду на всей земле одни чукчи живут».

11 августа был нанесен на карту остров Святого Лаврентия, и в тот же день вошли в пролив, отделяющий Азию от Америки.

12 августа вахтенный заметил, что земля, вдоль которой они шли все время, осталась позади судна. «Святой Гавриил» входил в Северный Ледовитый океан.

13 августа, когда пересекли Северный Полярный круг, Беринг собрал совет и попросил лейтенантов дать «письменное мнение», можно ли считать доказанным, что Азия отделена от Америки водою.

Чириков возмутился.

В его голове не укладывалось, что после стольких лет трудов и лишений они должны ограничиться этим и вернуться назад. По инструкции Петра, должно было отыскать берег Америки и вдоль него идти до европейских владений. Все он мог простить Берингу, но не эту, на его взгляд, «поруху» государственному интересу.

«Нельзя быть уверенным, — волнуясь, писал Чириков, — в разделении морем Азии с Америкой, ежели не дойдем до устья Колымы или до льдов, понеже известно, что в Северном море всегда ходят льды».

Мысль Чирикова была понятна... Для осуществления его предложения пришлось бы становиться на зимовку. Зимовать же Чириков предлагал на земле, которая, по имевшимся сведениям, лежала к востоку от Чукотского Носа и была «поросшим лесом». Сам того не зная, Чириков предлагал высадиться на Аляске.

Шпанберг оказался осторожнее. Он предлагал еще два-три дня плыть на север, а затем возвращаться назад.

Лейтенанты долго ждали, пока заговорит Беринг, но тот не спешил. Невозможно было поддержать предложение Чирикова. Еще в Якутске из рассказов старожилов узнал Беринг о невзгодах, подстерегающих корабли в северных морях. Конечно, лейтенант прав, что нельзя сравнивать их допотопные кочи с современным ботом. Только в пользу ли «Гавриила» будет сравнение? Беринг сам видел в Архангельске кочи и понимал, что для плавания во льдах они приспособлены лучше. У них есть и снасти такие, что не обледеневают в морозы, да и форма как раз для плавания во льдах. Когда льды начинают сжиматься, коч просто выскакивает наверх.

Нет... Невозможно принять предложение Чирикова, хотя оно и более соответствует исполнению петровской инструкции. Понятно, что открытие пролива подразумевает и проверку возможности мореплавания вдоль северного берега Азии... Но ведь и об этом рассказывали ему в Якутске. В старину попробовал уже один казак проплыть из устья Колымы в устье Анадыря. Ни одному судну не удалось благополучно дойти до цели. Нет!

Беринг медленно встал.

— Обдумавши ваши предложения, — глухо прозвучал его голос, — считаю нужным идти на норд до шестнадцатого числа сего месяца. А затем, коли не встретится земля, поворачивать назад. Нет надежды, что благополучно доберемся до Колымы-реки, а ежели и дальше здесь медлить, то, может статься, подойдем к такому берегу, от которого и отойти нельзя будет.

— Сможем ли мы, если повернем назад, утверждать, что выполнили приказ, данный его императорским величеством? — Голос Чирикова был звонким от волнения. — В Якутске казак Козыревский показывал мне карту, на которой сходится американская земля с русской севернее широты шестьдесят седьмого градуса.

— Мне тоже знаком этот чертеж... — Беринг вынул из кармана свою трубку. — Однако не считаю его истинным. И человек, показывавший его, ненадежен: и результаты нашего плавания, и свидетельства местных жителей — против него.

— Да и какая может быть карта в этой темной и глупой стране? — сказал Шпанберг, устремив на Чирикова свои выпуклые и бесцветные глаза.

На этом и закончился совет.

16 августа, дойдя до широты шестьдесят семь градусов восемнадцать минут, бот «Святой Гавриил» лег на обратный курс.

2 сентября 1728 года бросили якорь в Нижнекамчатской гавани.

1 марта 1730 года прибыли в Петербург.

Больше пяти лет длилась экспедиция. Из них в плавании провели около четырех месяцев.

Между двумя экспедициями

же пять лет жила без Петра Россия... Из рук в руки переходил российский престол.

Возвращавшиеся из Сибири офицеры Камчатской экспедиции узнавали о борьбе вокруг престола по ссыльным, которых везли и везли в Сибирь.

После смерти Екатерины I ослабли «птенцы Петровы». На престол взошел Петр II — сын казненного царевича Алексея. Меньшиков, фактически управлявший при Екатерине I всем государством, перешел на сторону победителей, но и это не спасло его. 8 сентября 1727 года был подписан указ о ссылке светлейшего князя в Березов. Невестой царя объявили дочь А. Г. Долгорукого и на январь 1730 года уже назначили свадьбу. В Москву, снова сделавшуюся столицей империи, прибыла гвардия. Однако свадьбе не суждено было состояться. Петр II заболел оспой и умер.

Беринг узнал об этом в Великом Устюге, а 1 марта, когда въезжали в Петербург, город встретил их колокольным звоном: всходила на российский престол рано овдовевшая герцогиня Курляндская Анна Иоанновна. Под малиновый перезвон надвигалось на страну страшное десятилетие бироновщины. В конце марта по проторенной Меньшиковым дорожке отправилась в сибирскую ссылку и семья Долгоруких.

А между тем внешне все шло по-прежнему. Застраивался Петербург. На Васильевском острове поднялись здания Кунсткамеры и Академии наук. Росли повсюду новые роскошные особняки.

2 марта Беринг докладывал в Адмиралтейств-коллегии об итогах экспедиции, и вскоре в газете «Санкт-Петербургские ведомости» появилась статья об «изобретении» пролива между северными и восточными морями. Академик Герард Миллер, составлявший тогда газету, писал: «Таким образом из Лены, ежели б в северной стране лед не препятствовал, водным путем от Камчатки, а также далее до Япона, Хины и Ост-Индии доехать возможно б было; а к тому же он (Беринг) и от тамошних жителей известился, что перед 50 или 60 летами некое судно из Лены к Камчатке прибыло».

Миллер не подозревал, что несколькими годами спустя ему самому, участнику Второй Камчатской экспедиции, предстоит найти подлинные документы о плавании Семена Дежнева, на которое ссылался сейчас Беринг, доказывая наличие пролива.

Вскоре все офицеры, участвовавшие в экспедиции, были произведены в следующий чин. Беринг стал капитан-командором, Чириков — капитан-лейтенантом. Через несколько званий сразу перескочил Мартын Шпанберг.

Чем заслужил это отличие Шпанберг, объяснить трудно. Во всяком случае, никаких особых подвигов во время Первой Камчатской экспедиции он не совершил.

Очевидно, напористый и достаточно ловкий лейтенант сумел использовать свое влияние на Беринга. Отчасти помог, наверное, столь быстрому производству Шпанберга и датчанин Сиверс, возглавлявший теперь Адмиралтейств-коллегию.

И конечно, поддерживая нахрапистого Шпанберга, добродушный Беринг никак не мог предположить, что тем самым он наживает в лице Чирикова непримиримого врага. Берингу казалось, что Чириков удовольствуется своим производством, а до двойного производства Шпанберга ему и дела нет. Но так думал Беринг, а Чириков воспринял совершенное как личную обиду. Более того: он сразу вспомнил историю с хлебом и именно в свете ее и увидел совершившееся.

Чириков сделал заявление в Адмиралтейств-коллегию.

Он заявил, что у него нет уверенности в выполнении экспедицией инструкции Петра. Многие авторитетные адмиралы знали Чирикова как дельного, энергичного и образованного офицера. К его мнению прислушивались.

Встревожившийся Сиверс поспешил подыскать Чирикову выгодное место, стремясь компенсировать этим обиду, нанесенную при производстве.

Чириков получил назначение принять под свою команду прогулочные яхты императрицы. Во всем российском флоте не найти было, наверное, более подходящего для карьеры места. При новом правлении попасться на глаза и заслужить расположение императрицы значило больше, чем выиграть сражение.

К удивлению Сиверса, Чириков предпочел уклониться от этого назначения. Честолюбивый моряк был воспитанником петровской школы. Он привык заниматься делом и предпочитал держаться подальше от капризного двора Анны Иоанновны.

План Сиверса не удался.

Между тем на Беринга уже началась атака. Всего несколько недель наслаждался он семейным покоем.

В конце марта ему было приказано выехать в Москву вместе с лейтенантом Чаплиным для составления карт и финансового отчета перед правительствующим Сенатом.

В финансовом отчете Беринг запутался. К тому же всплыло дело о ста пудах хлеба.

Беринг растерялся.

Позади остались бесконечные версты пути, даль неведомых морей, безмерные тяготы, опасности, подстерегавшие его людей на каждом шагу, нечаянные радости открытий, за которые платили они своими жизнями.

И что же?

Теперь все это должно быть сведено в отчетную ведомость? Измерено и оценено с копеечной точностью?

Нет!

Отодвинув бумаги, покрытые колонками цифр, Беринг склонился над чистым листом.

«Предложение, — начертал он. — Об улучшении положения народов Сибири».

«Понеже около Якутска живет народ, называемый якуты, близко 50 000, и веру имеет от старины магометанскую, а ныне веруют во птиц, а иные идолопоклонствуют. А оный народ не таков глуп, чтобы про вышняго Бога не знать», — писал он и далее развивал мысль о том, как преобразовать этот край. Надо было развивать железоплавильное дело, чтобы «в судовом строении довольствоваться без нужд». На Камчатке следовало наладить производство смолы, а из казачьих детей готовить матросов.

Пока Беринг писал, снова вставали перед его глазами засыпанные снегом леса, стремительные могучие реки, каменистые кручи бесконечных увалов, зеленоватая даль моря... И казалось, что все это: впервые измеренная верстами Сибирь, частично очерченный берег, вновь открытые острова — и есть само по себе самый главный отчет.

Но это ощущение владело им, пока он писал свое «Предложение». Отправившись в Сенат, он затосковал. Вроде бы и ничего не изменилось, но как-то притихли все, хоть и разгульная кипела вокруг жизнь. И кого интересовало то, что было сделано в какой-то экспедиции?

К счастью, в Сенате Беринг попал сразу к обер-секретарю Сената Кириллову, который сразу же и прочитал поданное Берингом «Предложение».

Иван Кириллович Кириллов был замечательным человеком своего времени. Начав свою служебную карьеру подьячим в городе Ельце, он стремительно поднялся на один из высших государственных постов, не утратив при этом ни простоты, ни «великого речения и любви» к наукам.

В истории он остался не только как деятельный чиновник высокого ранга, но и как замечательный географ.

Иван Кириллович был человеком, одержимым идеей создания географического атласа Российской Империи, для издания которого «никакого своего труда и иждивения не жалел».

«Предложение» Беринга заинтересовало его. Еще более — сам рассказ о столь далеком путешествии. Завязалась беседа.

Уже приготовившийся к самому худшему Беринг вдруг увидел свою экспедицию глазами Кириллова — и великим показалось ему совершенное дело.

Вероятно, во время этой беседы и возникла идея организации Второй Камчатской экспедиции.

Под влиянием Кириллова замысел Беринга превращался в значительное широкомасштабное предприятие. Часть отрядов будущей экспедиции должна была исследовать и нанести на карту северные берега континента. Другая часть — отправиться в Охотск, построить там суда и идти в Японию. А третьей — тоже из Охотска — предстояло направиться к берегам Америки на поиск новых земель.

Тут же, не уходя из Сената, пишет Беринг «Предложение второе. О снаряжении второй экспедиции на Камчатку для поисков северо-западных берегов Америки и исследования северных земель и берегов Сибири от Оби до Тихого океана».

Энергией и неукротимой отвагой исследователя дышат строки этого «Предложения», и чьей мысли, чьего вдохновения в нем больше — не все ли равно?

Дерзостен уже сам замысел этой экспедиции — очертить весь северо-восток континента.

Со свойственной ему энергией начал хлопотать Кириллов об организации этой экспедиции.

Интересно, что, отправив Беринга в далекий путь, Кириллов и сам организовал для себя экспедицию. В 1734 году он возглавил Оренбургскую экспедицию, которая одновременно с созданием системы укреплений вела и большие научные исследования. Как и Берингу, ему не суждено было вернуться.

Поддержка Кириллова окрылила Беринга. Уже не копеечные подсчеты волновали его, а новый дерзостный план. И не унылые колонки цифр стояли в глазах, а неведомая, манящая даль морей. Все издержки предыдущей экспедиции автоматически списывались на новую. Первая экспедиция превращалась в пролог к последующей, во время которой и будут учтены и исправлены все совершенные просчеты.

Неожиданно Беринг почувствовал, что он становится значительным лицом. Им начали интересоваться даже иностранные посланники при русском дворе. Но не радовало капитана это внимание к его скромной персоне высокопоставленных особ. Только перебравшейся в Москву Анне Матвеевне и удавалось вовлекать его в водоворот светской жизни.

Вместе с супругой Беринг попал на ужин к голландскому посланнику.

— Россия, Россия... — сказал, подходя к Берингу, хозяин. — Вы, господин капитан-командор, знаете ее значительно лучше, чем кто-либо другой.

— И тем не менее я не перестаю удивляться ей... — осторожно ответил Беринг.

— О да! Да! Это удивительная страна...

Взяв Беринга под руку, посланник увлек его в сторону от гостей.

— Я рискую, капитан-командор, прослыть за лгуна, но вы посмотрите, что здесь творится вокруг. Здешний двор проводит все дни и ночи в беспрестанных увеселениях. О делах сейчас здесь не заботится никто. Все страдает и погибает.

Беринг только тяжело вздохнул.

Бесконечное пространство земли и вод, которые вновь предстояло преодолеть ему, уже отделяло его от здешней жизни. Из бесконечной, бог знает какой дали доносился голос стоявшего рядом посланника.

Посланник между тем попросил презентовать ему добытые в плавании карты.

Беринг сделал вид, что не расслышал этой просьбы, и вскоре поспешил покинуть Москву.

5 января 1732 года наконец-то было дано указание отпустить капитан-командора Беринга из Москвы в Санкт-Петербург, а окончание счетов возложить на комиссара Дурасова и унтер-лейтенанта Петра Чаплина.

24 января Беринг был уже в Петербурге.

Явившись в Адмиралтейств-коллегию, он подал сенатский указ, коим предписывалось коллегии наградить его.

3 марта Адмиралтейств-коллегия полностью выплатила Берингу жалованье от 1 сентября 1730 года, а также и хлебное довольствие на четырех денщиков.

22 марта было принято постановление и о выдаче Берингу тысячи рублей наградных за Первую Камчатскую экспедицию.

Но вместе с торжеством пришло и беспокойство. Просыпаясь по ночам, снова вспоминал Беринг прилепившийся к бескрайнему морю Охотск, бесконечное пространство земли, лежащее за ним, и такое же бесконечное пространство океана впереди. И снова начинало мучить сомнение, не слишком ли большую ношу взваливает он на свои плечи, посилен ли будет ему этот гигантский труд. Беринг ворочался в постели, пока не просыпалась и Анна Матвеевна. Тревога, охватывавшая мужа, будила и ее. Снова и снова расспрашивала про Сибирь, и Беринг вначале неохотно, а потом увлекаясь начинал рассказывать о тамошних порядках. Анна Матвеевна слушала сосредоточенно, лишь изредка переспрашивала что-то. Анна Матвеевна, собиравшаяся поехать вместе с мужем, примеряла эти затерянные в бесконечности пространства сибирские городки на себя, как примеряют платье.

В январе 1732 года императрица Анна Иоанновна подписала указ, и в феврале тронулись в путь первые обозы экспедиции.

Беринг выезжал из Петербурга вместе с семьей.

Он не мог знать, что навсегда прощается со своим домом, подоконники которого были заставлены пахучей геранью.

Берингу перевалило уже на шестой десяток, и не в его возрасте пускаться в такой далекий и многотрудный путь, но что делать, если такая суждена ему судьба? Поместьями он так и не обзавелся, не в пример своим удачливым землякам, за все годы службы. А жить-то надо... Пенсии в те годы еще не назначали выходящим в отставку. Впрочем, разве дело только в этом? Неведомая даль манила его в путь.

Беринг не мог, конечно, догадываться о той страшной и трагичной судьбе, что была предуготовлена ему, но перед отъездом он сделал все распоряжения, которые делает человек перед смертью.

Он распорядился имуществом, накопленным в Петербурге. Не забыл при этом и того крохотного наследства, что оставил ему когда-то покойный отец.

Все оно, по воле Беринга, должно было быть роздано хорсенским нищим, чтобы в молитвах своих они поминали мореплавателя, своего земляка Витуса Ионассена Беринга, командора российского флота.

В Тобольске

ная экспедиция самая дальняя и трудная и никогда прежде не бывалая, что в такие дальние места отправляются», — прочитал Беринг и, подняв от бумаги глаза, оглянул собравшихся в зале городского магистрата офицеров.

Сегодня, 20 января 1734 года, он собрал всех руководителей будущей экспедиции.

Вот стоит у стрельчатого окна его ближайший помощник капитан Чириков. Его коллеги капитана Шпанберга, к сожалению, нет. Шпанберг уже отбыл в Якутск. В этой экспедиции на него нельзя будет рассчитывать. Шпанберг считает плавание к берегам Японии самостоятельный экспедицией и соответственно ведет себя.

Беринг вздохнул. Он, конечно, поспешил с аттестацией Шпанберга четыре года назад. Особенно жаль еще и потому, что тогда-то и разладились отношения с Чириковым. Самолюбивый офицер, конечно же, не забыл, что его четыре года назад обошли в чине, по сравнению со Шпанбергом. Теперь эта несправедливость ликвидирована. Чириков тоже стал капитаном, но с Берингом отношения у него не наладились.

Очень, очень это прискорбно.

Грустно помаргивая ресничками, смотрел Беринг на офицеров, этих молодых и решительных лейтенантов, которые, кажется, и не задумываются о предстоящих трудах. Вот Василий Прончищев — он поехал в экспедицию вместе со своей молодой женой Марией. Вот Дмитрий Овцын. Вот Дмитрий Лаптев... Весь небольшой зал городского магистрата заполнен людьми. Беринг оглянулся. У камина под лепным гербом Тобольска, на котором два соболя держат корону, стояли недавно принятые на русскую службу шведы — лейтенанты Свен Ваксель и Петр Ласиниус. Собрались в зале и прикомандированные к экспедиции ученые — и среди них академик Герард Миллер, который писал в «Ведомостях» о первой экспедиции.

Да, пока они вместе. Но скоро каждому предстоит заняться своим делом. Скоро расстанутся они с Овцыном. На дубель-шлюпке «Тобол» предстоит спуститься лейтенанту по Оби в море и идти к устью Енисея. Следом за Овцыном, только уже по Лене, пойдут Прончищев и Ласиниус.

Его, Беринга, роль только в том, чтобы направить отряды, а там уже все будет зависеть от этих лейтенантов, да еще от бога.

«С богом, господа! — вздохнув, проговорил Беринг, засовывая за обшлаг мундира сенатский указ. — Завтра прошу всех прибыть на освящение дубель-шлюпки „Тобол“».

И, грузно ступая, вышел из зала.

Вторая, великая экспедиция

ерясь за описание Второй Камчатской экспедиции, снова и снова удивляешься этому невиданному и в высшей степени странному предприятию. В триста шестьдесят тысяч рублей — огромную по тем временам сумму — обошлась она государству, но до сих пор исследователи спорят, пытаясь разгадать подлинные задачи ее, пытаясь дать оценку деятельности ее участников.

Все с самого начала в этой экспедиции делалось как бы вопреки ее замыслу.

В Сенате предложили считать эту экспедицию секретной, но первый же документ — инструкцию Сената об организации экспедиции пришлось переводить на немецкий язык, чтобы с инструкцией могли ознакомиться Бирон и сама императрица. Кстати, переводил инструкции академик Герард Миллер. В составе экспедиции были, кажется, представлены все западно-европейские нации. И удивительно ли, что секретные карты экспедиции попадали вначале в Париж и Лондон и только потом в Петербург. А история плавания кораблей «Святой Петр» и «Святой Павел», посланных на поиски земли да Гама, о которой мы еще будем говорить?

Перечень вопросов, связанных с ходом экспедиции, можно было бы продолжать бесконечно.

Впрочем, стоит ли удивляться?

В печальное десятилетие правления Анны Иоанновны, именуемое в истории бироновщиной, вся страна сделалась подобной кораблю, потерявшему руль. Струится за бортом вода времени, но не прослеживается смысл в этом движении. Подходя к заветному берегу, вновь поворачивает судно в открытое море, крутится над морской пучиной, бессмысленно испытывая судьбу.

Вторая Камчатская экспедиция — детище этого десятилетия. И халатность, и откровенный шпионаж, и глупость, которую легко принять за предательство, — все это в полной мере представлено в экспедиции Беринга. Но удивительно не это. Удивительно, что экспедиция оправдала себя. Впервые были нанесены на карту границы страны и континента, впервые проступила из «белых пятен» Сибирь.

А случилось это потому, что в экспедиции сошлось несовместимое. Своеволие соседствовало здесь с каторжной дисциплиной, косная тупость с гениальными озарениями, мелкая расчетливость с высокой самоотверженностью. Рядом работали честнейшие, отважные моряки и явные проходимцы; крупные ученые и столь же большие авантюристы; отчаянные искатели приключений и трезвые, расчетливые люди.

И конечно же, ничего бы не было достигнуто этой экспедицией, если бы не главный ее участник — русский народ... Матросы и солдаты, которые замерзали во льдах с Василием Прончищевым и Петром Ласиниусом, нижние чины, что гибли от цинги на кораблях Шпанберга и Беринга, — это их трудом, их жизнями были оплачены все свершения экспедиции, которую назовут историки великой. Труд и подвиг этих людей и помог Берингу стать тем Берингом, которого мы знаем.

В Якутске

ибирь становилась другой...

За годы, прошедшие после смерти Петра, количество ссыльных здесь резко увеличилось. Около двадцати тысяч человек было сослано в Сибирь только за годы правления Анны Иоанновны. Сильно изменилась сибирская жизнь и внешне. Не осталось здесь уже прежней дикости и необразованности. Никого не дивило теперь появление еще одного «немецкого» генерала. И ни к чему было теперь изображать из себя Ивана Ивановича... Но иногда Беринг ловил себя на мысли, что одновременно с рыхловатой полнотой, поглотившей его некогда крепкое тело, все, что было в нем от уроженца маленького датского городка, затерялось в пугающей бесконечности пространства, наполнившего его душу.

Беринг, действительно, обрусел, хотя и перестал креститься на православные иконы. Даже сам образ его жизни уже мало чем отличался от жизни местных вельмож.

Конечно, главная заслуга в этом принадлежала его супруге. Бойкая тридцатилетняя жена после веселой светской жизни Москвы и Петербурга отчаянно скучала в сибирской глуши и, когда Беринги наконец-то обосновались в 1734 году в Якутске, энергично пустилась наверстывать упущенное. Не проходило недели, чтобы не устраивала Анна Матвеевна катание на санях, а в летнее время прогулки на судах по Лене.

При Анне Матвеевне Беринг впервые увидели изумленные якуты не полыхание северного сияния, а расцвеченное фейерверками небо.

Между тем дела экспедиции обстояли далеко не так блестяще, и это не могло не мучить Беринга. Матросы и ссыльные, волочившие на себе канаты, якоря, пушки, все еще находились в пути. Поздней осенью они разгрузили на Илиме суда и волоком двинулись в село Усть-Кут на Лене. Измученные люди добрели туда к концу 1734 года.

А в Усть-Куте все пришлось начинать сызнова. Строили суда, бедствовали — голодали и мерзли — и только весною 1735 года по вскрывшейся реке двинулись к Якутску. Лейтенант Свен Ваксель, вспоминая подробности этого пути, писал: «Так как наши люди, в особенности из числа ссыльных, стали толпами убегать, то пришлось поставить крепкие караулы, а вдоль берегов Лены через каждые двадцать верст поставить виселицы. Это произвело п р е к р а с н о е (разрядка моя. — Н.К.) действие, так как с этого момента убегало уже весьма немного людей. Подготовившись таким образом к путешествию, мы в начале июня двинулись из Усть-Кута».

Мимо уставленных виселицами берегов и плыли суда в освещенный праздничными огнями фейерверков Якутск.

Не этот ли контраст и породил тот поток доносов и жалоб на Беринга, что, зародившись в эти годы, уже не иссякал до смерти командора? Жаловались на Беринга все. Жаловались местные бедолаги-чиновники, жаловались воеводы, жаловались подначальные Берингу люди. Одни возмущались фейерверками, устраиваемыми Анной Матвеевной, другие — неудержимым казнокрадством и лихоимством, царящими в экспедиции, третьи — непростительной медлительностью самого капитан-командора.

Беринг знал, что на него пишут доносы и жалобы, но — вот уж истинно российская черта! — оставался беспечным, продолжал делать то дело, которое должен был делать, несмотря ни на что. Главное дело своей жизни...

В июне 1735 года в Якутске провожали бот «Иркутск» и дубель-шлюпку «Якутск». Судам предстояло спуститься до устья Лены и там, выйдя в море, идти одному к Енисею, огибая полуостров Таймыр, другому — на восток... На борт дубель-шлюпки поднялся лейтенант Василий Прончищев со своей молодой женой. На боте отплывал Петр Ласиниус.

Заиграл оркестр. Грянули орудия. Суда медленно отделились от берега.

Помаргивая ресничками, смотрел на них Беринг. Позже — и бессонными ночами в Охотске, и перед самой смертью — будет казаться ему, что уже и тогда знал он, угадывал судьбу Прончищевых и Ласиниуса.

После ухода судов пусто стало в Якутске. Здесь остались только те, кому предстояло идти с Берингом в Охотск.

Чириков, возмущавшийся медлительностью Беринга, горько шутил, что командор не тронется из Якутска, пока не проложат в Охотск тракт, чтобы можно было проехать коляске Анны Матвеевны.

Работы по улучшению дороги велись. В 1732 году здесь работал отряд штурмана Бирева, в 1734 году — команда матроса Белова, в 1736 году — отряд капрала Уваровского. Да и сам Чириков немало потрудился над улучшением сообщения между Охотском и Якутском. По его идее и под его руководством через каждые пятнадцать верст были поставлены теплые избы, в которых могли бы отогреться зимою возчики. Все эти работы были необходимы, и Чириков, сам не раз уже доставлявший провиант в Охотск, знал и понимал это лучше других. Но понимал он и другое. Работы по улучшению дороги можно было вести бесконечно, а когда же удастся тогда пойти в плавание — совершить то главное дело, ради которого и посланы они сюда, во имя которого гибнут от голода и стужи сотни людей? Пока же складывалось странное и нелепое положение. Экспедиция съедала саму себя.

Чириков принял в Тобольске в свою команду двести солдат и более полутора тысяч ссыльных. В Верхоленске добавилось еще семьсот тридцать служивых людей. Это благодаря им делались суда, доставлялось продовольствие. В июне 1735 года в Якутск завезли около сорока тысяч пудов муки, круп и прочего провианта.

Но ведь всю эту огромную массу людей нужно было чем-то кормить! Пройдет год, и ничего не останется от привезенного с таким трудом продовольствия. Медлительность Беринга могла обернуться гибелью экспедиции.

Беринг поступил по-своему.

Зимой 1736 года он отправил Чирикова в Охотск строить корабли для плавания к берегам Америки, а сам остался в Якутске. Он не сомневался, что поступает правильно. Он ждал, когда будут закончены все подготовительные работы, а пока коротал время в беседах с академиком Миллером, работавшим в те годы в якутских архивах, неторопливо покуривал трубочку и старался не замечать, как неутомимая Анна Матвеевна меняет у якутов меха на казенный табак.

Подвиги лейтенантов

о так уж была устроена эта экспедиция, что корысть легко уживалась рядом с самоотверженностью, а осторожность — с бесстрашием.

В начале августа 1735 года Василий Прончищев вывел свое судно в море. Обходя острова дельты Лены, дубель-шлюпка двинулась на запад.

В августе следующего года Прончищевым были открыты острова Петра I, а в конце месяца, пытаясь обогнуть Таймыр, дубель-шлюпка уперлась в непроходимые льды. Это случилось на семьдесят седьмом градусе двадцать девятой секунде северной широты — возле самой северной точки континента.

Всего полчаса длился совет, собранный Прончищевым, но это промедление едва не стало роковым для всего экипажа. С огромным трудом удалось выбраться из ледовой ловушки.

На зимовку возвращались назад на Оленек. Меньше двух месяцев длилось это ледовое плавание, но каких сил оно стоило!

29 сентября умер от цинги Василий Прончищев.

Судно с мертвым командиром на борту долго не могло зайти в устье реки: семь дней дул штормовой ветер. Только в начале октября штурман Семен Челюскин ввел дубель-шлюпку в Оленек.

6 октября Василия Прончищева похоронили...

Его жена Мария ненадолго пережила любимого человека. Через пять дней и ее похоронили рядом с мужем. Марии Прончищевой не исполнилось еще и девятнадцати лет.

Печальная и горестная повесть о короткой жизни влюбленных... Чье сердце не тронет она?

И не потому ли и в наше время суровым полярным морякам чудится женский плач в завываниях ветра, проносящегося над Берегом Василия Прончищева. И не потому ли такой нестерпимой кажется синева льда в бухте Марии Прончищевой... Не потому ли так бережно хранит холодная северная земля эту могилу...

Еще трагичнее сложилась судьба бота «Иркутск». Судно столкнулось со льдами, едва только вышло из устья Лены и повернуло на восток. Дважды пытались прорваться на восток моряки. Снасти и борта покрылись льдом, судно, казалось, само превращалось в льдину... Отчаявшись, Ласиниус стал на зимовку в устье реки Хараулах. Скоро на зимовье пожаловала цинга. Первым умер сам Ласиниус, следом за ним — почти вся команда.

Такой ценой платила северная экспедиция за каждый свой шаг. Не чернилами, а человеческой кровью, человеческими жизнями вычерчивалась на карте граница государства.

Но ни цинга, ни льды не могли остановить моряков. На место умерших вставали новые и шаг за шагом продвигались вперед. Василия Прончищева заменил Харитон Лаптев, место Ласиниуса занял Дмитрий Лаптев.

Моряки Дмитрия Лаптева в прямом смысле прорубили топорами путь во льду, пока не вышли на чистую воду. Ежедневно рискуя вмерзнуть в лед, отважно устремились они на восток.

«Во все дни, — писал об этом плавании сам Дмитрий Яковлевич, — от льдов и мелей беспокойство было. И часто бродили во льдах, как в густом лесу, и когда ветер был умеренный, то с нуждой пробавлялись, а в крепкий ветер и в штормы близ конечного отчаяния были, но тем спаслись, что отмелый берег большие льдины останавливал, и до самых заморозков так было».

В навигацию 1739 года Дмитрию Лаптеву и его морякам удалось «прокрасться» вдоль самого берега до устья реки Индигирки, а в 1740 году — до мыса Большой Баранов к востоку от реки Колымы. Братьям Лаптевым и суждено было положить на карту северо-восточные очертания России.

Не может не восхищать деятельность северных отрядов Второй Камчатской экспедиции. Каждый день их работы был подвигом.

«Описание сих путешествий, — писал известный русский моряк-полярник Ф. П. Врангель, — представляет читателю ряд опасностей, трудов и неудач, против коих плаватели наши должны были вооружаться твердостью духа, неутомимым рвением в исполнении своих обязанностей и мужественным терпением, самыми отличительными свойствами мореходов всех веков и народов. Не ослепляясь пристрастием, мы невольно должны признаться, что подвиги лейтенантов Прончищева, Ласиниуса, Харитона и особенно Дмитрия Лаптевых заслуживают удивления потомства».

Но, говоря о подвигах лейтенантов и воздавая должное их героизму и мужеству, нельзя не упомянуть и о Семене Дежневе, ставшем в эти годы полноправным участником северной эпопеи.

Летом 1736 года академик Миллер отыскал в якутском архиве документы о его плавании.

«Сие известие об обходе Чукотского носу, — писал он, — такой важности есть,что оное паче вышеписанных примечания достойно, ибо известие есть, что прежде никогда подлинно не знали, не соединилась ли в сем месте Азия с Америкою, которое сомнение и к первому отправлению господина командора Беринга в Камчатку причину подало. А ныне в том уже никакого сомнения больше не имеется».

20 декабря 1737 года на заседании Адмиралтейств-коллегии решался вопрос о дальнейшей судьбе северной экспедиции.

Кроме донесений начальников отрядов было зачитано здесь и сообщение Миллера о плавании Дежнева.

Весомо прозвучало слово Семена Ивановича Дежнева.

Адмиралтейств-коллегия, вопреки рекомендации Делакроера, приняла решение о продолжении работы экспедиции на севере.

С материалами о плавании Дежнева познакомился и Дмитрий Лаптев. Незримо плыл рядом с ним, пробираясь сквозь непроходимый лед, коч сибирского казака Семена Дежнева. И может быть, именно сознание, что они идут по следу отважного землепроходца, и помогло морякам Лаптева преодолеть все трудности и исполнить порученное им дело.

В Охотске

бер-секретарь Сената Кириллов был широко образованным и увлекающимся человеком. Но долгие годы канцелярской работы наложили на него отпечаток: Кириллов простодушно верил в силу указов.

Еще в 1731 году, когда только решался вопрос об организации Второй Камчатской экспедиции, Кириллов вспомнил о сосланном на далекое Жиганское зимовье Скорнякове-Писареве. Вспомнил и решил привлечь его к работам на благо будущей экспедиции.

Сенат направил Скорнякову-Писареву указ:

«Быть тебе, Писареву, в Охотске и иметь тебе над оным местом полную команду, и чтоб то место людьми умножить и хлеб завесть и пристань с малою судовою верфью».

Жалованья полуамнистированному Писареву было положено «300 рублей в год да еще хлеба 100 четвертей, да вина простого 100 ведер»...

Сам по себе замысел Кириллова был неплох. Скорняков-Писарев — сподвижник Петра, незаурядный организатор, смелый человек, мог бы принести немалую пользу экспедиции. Однако, несмотря на важное назначение, битому кнутом за участие в заговоре против Меньшикова Скорнякову-Писареву ни наград, ни званий не вернули. В результате для сибирских чиновников он, шельмованный, по-прежнему оставался ссыльным и не обладал ни силой, ни авторитетом, чтобы превратить крохотный острожек в порт. Он не смог даже раздобыть людей. Кто согласился бы в этом суровом краю сеять хлеб и прокладывать дороги?

Естественно, что ничего из порученного ему Скорняков-Писарев не сделал. Более того: дело повернулось так, что из помощника экспедиции он превратился в ее врага. А этого, разумеется, добрейший Иван Кириллович никак не мог предположить.

С первого дня своего приезда в Охотск Шпанберг возненавидел Скорнякова-Писарева.

— Шельма! — прошипел он ему в лицо, когда узнал, что корабли для плавания еще и не заложены. — Я тебя прикажу снова кнутом бить!

Скорняков-Писарев побагровел.

— Взять этого негодяя! — закричал он солдатам. — В железы одеть!

Опасливо косясь на огромную черную собаку, с которой всегда ходил «батюшко Козырь» — так звали Мартына Шпанберга матросы, — писаревские солдаты начали окружать его. Собака зарычала.

— Бунтовать? — выпучил бесцветные глаза Шпанберг. — Прекратить! Всех повешу!

Вбежавшие матросы отбили своего командира, и с этого дня между Шпанбергом и Скорняковым-Писаревым разгорелась вражда. Мирный Охотск превратился в поле сражения.

Но не только в Охотске вел свою войну Скорняков-Писарев. Немедленно полетели в Петербург доносы. Скорняков-Писарев жаловался и на Шпанберга, и на Беринга, не умеющего приструнить своего подчиненного. Доносы и жалобы, как мы уже говорили, писали на Беринга и раньше, но Скорняков-Писарев — не зря его ценил Петр I — был и на самом деле крупным, опытным организатором. Он знал, кому и что нужно писать. По его доносам получалось, что Беринг позабыл в Якутске о государственной пользе, умышленно затягивает экспедицию, а Шпанберг, вместо того чтобы строить суда, строит особняки для семейных офицеров.

И грянул гром.

В своем постановлении от 26 февраля 1736 года Адмиралтейств-коллегия отметила, что Беринг «нерадетельно» заботится о делах экспедиции. Беринга известили, что это «без взыскания на нем оставлено не будет». Его лишили двойного жалованья и приказали немедленно перебраться в Охотск.

Этим решением, по сути дела, Беринг из руководителя всей экспедиции превращался в командира лишь одного ее отряда, да к тому же целиком зависящего от сибирских властей. Собрать в Охотске достаточное количество провианта пока так и не удалось.

Напрасно приводил Беринг вполне здравые, как ему казалось, доводы. Петербург был неумолим.

«Под опасением тягчайшего за пренебрежение указов и нерадение о пользе государственной ответа и истязаний» зимой 1737 года Беринг принужден был спешно расстаться с семьей. Загрузив десять возов с имуществом, Анна Матвеевна вместе с детьми отправилась в Иркутск, а оттуда — в Европу.

В Тобольске сибирские чиновники по указанию Сената осмотрели багаж Анны Матвеевны. Жена командора вывозила из Сибири такое количество мехов, что местные власти вынуждены были его опечатать. Против Анны Матвеевны возбудили дело.

Берингу трудно далось расставание с семьей. Он был уже немолод и сейчас как-то сразу одряхлел... Не радовали и дела.

«Ежели и впредь жалованье будет присылаться с таким же опозданием, как и ныне, — писал Беринг в Адмиралтейство, — то всемерно и на море выттить будет не с кем».

Охотск к этому времени окончательно распался на два враждующих лагеря. От Скорнякова-Писарева люди бежали к Берингу, от Беринга — к Скорнякову-Писареву, как будто шла война. Не радовали и отношения со Шпанбергом. Он уже полностью отделился от экспедиции, забирая на свои корабли лучший провиант, лучшее снаряжение.

«Я же за моей дряхлостью... — писал Беринг, с трудом выводя буквы, — и, почитай, непрестанною болезнью таких тяжких трудов и беспокойств более снесть не могу. К тому же я тридцать семь лет в службе нахожуся и в состояние не пришел, чтобы на одном месте для себя и фамилии своей дом иметь мой и яко кочующий человек живу».

Иногда Беринг отрывался от письма, поднимал тяжелую голову. В мутном зеркале отражалось одутловатое, с двойным подбородком лицо, усталые, запавшие глаза.

Беринг не знал, что в то время, когда он писал из Охотска свое жалобное прошение, в Петербурге решалась судьба всей экспедиции. Был даже подготовлен указ Анны Иоанновны о прекращении всех работ и отзыве офицеров и матросов в Петербург.

Беринг не знал этого. Но это знаем мы, живущие сейчас. Перелистывая страницы указов и отчетов, снова и снова ловишь себя на мысли, что вся эта экспедиция была устроена «наоборот» и многое совершалось в ней не в соответствии с замыслами и желаниями тех или иных людей, а вопреки им. Вот и Скорняков-Писарев, мечтавший о том, чтобы сорвать экспедицию, вопреки своему желанию только активизировал ее деятельность.

Впрочем, могло ли и быть иначе? Страшное десятилетие бироновщины деморализовало всех, кто хоть сколько-нибудь был причастен к управлению страной.

Вспомните, что именно в эти годы, после блестящих побед в долгой и трудной войне с Турцией, стоившей России ста тысяч солдатских жизней, заключили Белградский мир 1739 года.

«Россия не раз заключала тяжелые мирные договоры, — писал историк В. С. Ключевский, — но такого постыдного смешного договора, как Белградский 1739 г[ода], ей заключать еще не доводилось и авось не доведется...»

Что ж тогда говорить об экспедиции? По сути дела лишенная руководства, она должна была бы развалиться и заглохнуть сама по себе, но — чудо! — она продолжала свою деятельность, вопреки всему.

И были свои праздники в безрадостной, невеселой жизни Охотска. Летом 1738 года удалось наконец-то собрать все необходимое для японского плавания, и корабли под командой Шпанберга ушли к берегам Японии.

Радовались в Охотске и рапорту Дмитрия Овцына из Енисейска. Дубель-шлюпка «Тобол» пробилась сквозь льды и прошла из Оби в Енисей.

Свой рапорт Овцын написал в декабре 1737 года, а в Охотске его получили только спустя полгода. Беринг радовался за бесстрашного лейтенанта. Он не знал, что бесстрашный Овцын уже арестован...

Среди полярной ночи, в северных снегах разыгралась эта, кажется, из старинной итальянской хроники заимствованная история. Молодой лейтенант пылко влюбился в ссыльную аристократку — дочь князя А. Г. Долгорукого, которая была обручена с Петром II и должна была стать русской императрицей.

Времена были тревожные. Во время ссоры Овцына с местным чиновником прозвучало магическое: «Слово и дело!» — и лейтенант был арестован.

Его разжаловали в матросы и отправили в Охотск. Среди бескрайних просторов океана, а потом и на зимовке на острове после кораблекрушения предстояло вспоминать пылкому Овцыну об этой роковой любви.

Получив рапорт Овцына, Беринг еще не знал, что скоро увидит он и самого героя, разжалованного в матросы. Пока он радовался за него. Но редкими были и эти радости.

Война со Скорняковым-Писаревым сводила на нет все усилия. Тщетно пытался Беринг примириться с ним, его не понимали даже близкие люди.

«Ты сам знаешь больше моего, каков Писарев! — говорил Беринг лейтенанту Михаилу Плаутину, пришедшему с жалобой на Скорнякова-Писарева: тот пытался захватить лейтенанта и посадить в кутузку.— Лучше, кажется, бешеная собака. Увидишь ее, то отойди, не тронь».

Изумленно смотрел на командора молодой лейтенант, и Беринг, видя, что его слова не доходят до собеседника, начал сердиться.

«Ты упрямишься, — сердито говорил он. — А сам кругом виноват и спесивишься, надеясь, что ты офицер и нельзя тебя штрафовать... Не знаю, в каких ты слабых командах служил, что столько упрям. Опомнись и побереги себя, если жаль голову. Никто своего счастья не знает. Может быть, ты будешь адмирал, как ныне произошел Николай Федорович Головин, а прежде сего он, между прочим, был у меня в команде подпоручиком».

Беринг замолчал.

Плаутину показалось, что он даже и задремал.

Он кашлянул.

Беринг медленно поднял тяжелую голову.

«Ты еще здесь? — спросил он. — А, ну да... Иди, иди с богом...»

Лейтенант Плаутин, оставивший воспоминания об этом разговоре, вышел от командора подавленный и растерянный. Тягостное чувство осталось в нем. Он не понимал, как можно плыть в неведомое море под командой этого человека.

Но не понимал он и того, что Беринг делал все возможное ради будущей экспедиции. Ради этого и жертвовал он всем. Собственной гордостью. Уважением подчиненных.

Как никто другой понимал он, на каком тонком волоске висел сейчас все.

Путь

1741 году наконец-то все было готово и к плаванию самого Беринга. В Петропавловской гавани стояли пакетботы «Святой Петр» и «Святой Павел».

На «Святом Петре» плыли Беринг, Свен Ваксель, Эзельберг, натуралист Стеллер и адъютант Беринга матрос Овцын. «Святой Павел» принял под свою команду Чириков. С ним шли Чихачев, Елагин и Плаутин.

«Пакетбот Святого апостола Петра вооружен и к походу в кампанию ныне обстоит во всякой готовности, в которой погружено: балласт шестьсот пуд, воды сто бочек, дров шестнадцать сажен, провианта всякого на полшеста месяца. Всего грузу во оной положено с артилерным и шхипорским припасами пять тысяч девятьсот пуд... комплект служителей всех чинов шестьдесят девять человек, да астроном профессор один, при нем солдат два, да слуг офицерских три человека, и того всех чинов семьдесят пять человек».

Накануне отплытия состоялся большой совет. Отправляясь на совет, Чириков невесело сказал Плаутину: «В первое плавание в тысяча семьсот двадцать восьмом году мы собирались три года. В нынешнее — семь лет. Правда, и судов вдвое больше против прежнего построено...»

Невесело прозвучала эта шутка, однако Чириков и не догадывался, что еще ждет всех их.

Прикомандированный к экспедиции де ля Кройер, выдававший себя за профессора астрономии, с трудом, как в этом успели убедиться все за долгие годы подготовки плавания, разбирал грамоту, однако это нисколько не смущало его.

— Мой брат, член Академии наук господин Жозеф Делиль, составил сию карту в поучение и руководство вам! — важно проговорил он, разворачивая на столе чертеж. — На этой карте обозначена Большая Земля, что была устроена португальским мореплавателем Дон-Жуаном де Гама, плывшим из Китая в Мексику. Для пользы Российской державы надобно эту землю открыть вторично.

Чириков растерянно, не понимая, не ослышался ли он, оглянулся на Беринга. Только сейчас бросилось ему в глаза, как сильно сдал за последние годы командор. Он, кажется, и не слышал «профессора», дремал с полуприкрытыми глазами.

— Чушь! — Чириков резко встал. — Капитан Шпанберг в прошлом годе, совершив свой вояж к Япону, проплыл на своих кораблях прямо по вашей земле. Всем ведомо, что нашей экспедиции сухопутные плавания, не в пример морским, в обычай, но, однако же, и у нас корабли по суше не плавают.

— По инструкции, данной правительствующим Сенатом, — гася вспыхнувшие на лицах моряков улыбки, тяжело проговорил де ля Кройер, — надлежит вам в вояж идти по моему предложению, а следовательно, и руководствоваться этой картой, над составлением которой, — «профессор» важно поднял вверх палец, — трудились лучшие умы Европы во главе с мои братом.

— Но инструкция дана в тысяча семьсот тридцать третьем году! — взорвался Чириков. — А Шпанберг в прошлом годе пересек поперек вашу дегамовскую землю!

И он оглянулся на сидящих в стороне Эзельберга и Свена Вакселя, как бы призывая их поддержать его.

— Шпанберг и ошибиться мог... — уклончиво отозвался Эзельберг. — Кто его, Шпанберга знает, где он плавал все лето.

Шпанберга не любили, и, не сговариваясь, дружно закивали все на слова Эзельберга.

— Именно так! — торжествующе проговорил де ля Кройер. — Шпанберг еще отвечать будет перед Сенатом за свой обман.

На этом и кончился совет.

Беринг не проронил ни слова, пока он длился.

Отпустив офицеров, он с трудом нащупал рукою кресло и опустился в него.

Еще накануне совета началось в нем это... Словно бы он оглянулся назад и увидел все пространство, все годы, что остались позади. Чем были заполнены эти бесконечные версты и дни?

Гибли, срываясь с каменистых круч, якутские лошади... Гибли, надрываясь от непосильной работы, люди... Гибли, вмерзая во льды, суда...

И все время, пока длился совет, Беринг так отчетливо слышал и стоны людей, и смертельное, разносящееся долгим эхом ржание лошадей, и треск корабельных обшивок, что сквозь эту сумятицу звуков с трудом доносились до него голоса офицеров, так дружно ругавших Шпанберга.

Но вот офицеры ушли, и шум стал совсем нестерпим, железным обручем сдавил голову, как вчера, когда доложили ему, что сошел с ума возвращавшийся в Сибирь матрос, которого отправляли в Петербург с донесением.

Тогда-то и обрушились на него голоса всех погибших под его, Беринга, началом людей. И сейчас заполняли эти голоса каюту, требуя ответа, как требовал его несколько минут назад живой Чириков.

И, морщась от боли, Беринг понимал, что должен ответить, но что он мог ответить? Сказать, что он, облеченный здесь верховной властью командор, бессилен так же, как самый младший матрос? Ответить, что он не имеет ни права, ни власти изменить хотя бы и запятую в данной ему инструкции? Признаться, что он, отвечающий за благополучный исход плавания, менее всех способен противиться ясной бессмысленности совершившегося?

Нет... Не было слов, которыми можно было бы объяснить это. Не было их ни в датском, ни в русском языке...

4 июня 1741 года корабли вышли в море на поиски земли де Гама. Через неделю суда достигли сорок седьмого градуса северной широты, где начиналась на карте Делиля неизвестная земля. 12 июня пересекли следующую параллель — земли не было.

Беринг старался не выходить из своей каюты. Возмущение царило на кораблях.

«Кровь закипает во мне всякий раз, когда я вспоминаю о бессовестном обмане, в который мы были введены этой неверной картой, — напишет впоследствии Свен Ваксель. — В результате чего рисковали жизнью и добрым именем. По вине этой карты почти половина нашей команды погибла напрасной смертью».

В середине июня, потеряв лучшие недели на поиски мифической земли, корабли повернули на северо-восток.

Уже давно, очень давно тяготился Чириков командованием Беринга. И вот — сама судьба развела их.

Через несколько дней море окуталось туманом, и в этом тумане корабли разошлись.

Три дня оба судна искали друг друга, как свидетельствуют записи в судовых журналах, а на четвертый день Чириков приказал ложиться на курс.

«Среда 15 дня июля с полудни. Ветер брамселевой, погода облачна с туманом и мокротою; парусы имели фор-марсель с одним рифом и грот-марсель... Ветер мал, погода облачна... В исходе часа, сделав дрейф, бросали лот и ста саженями земли не достали. В два часа увидели землю Американскую. Ветер марселевой легкой, погода облачна, воздух чист».

Чириков не знал, что в этот же день к берегам Аляски подошло и судно Беринга.

Туман продолжал мучить Беринга.

Еще со времени первого плавания возникло в нем это мучительное ощущение бессилия. Туман заволакивал очертания берегов, в тумане проходило судно мимо островов и земель. Теперь туман был страшнее. Потерялся в тумане со своим судном Чириков. Медленно заглохли звуки колокола на «Святом Павле». Лишь шумела за бортом вода да скрипели снасти... Туманом заволакивало и сознание. Размывались очертания датского городка, в смертном тумане скрывались дома, ратуша, кирпичная кирха.

Когда подошли к Американскому континенту, Беринг уже не вставал.

По-прежнему заволакивало туманом берега и невозможно было подойти к земле. В тумане пропадали шлюпки с людьми и уже не возвращались назад. Только десять часов пробыл на американской земле натуралист Стеллер, сопровождаемый казаком Фомой Лепехиным.

Туман окутывал и сознание больного Беринга. Порою в бреду ему казалось, что и сам он — корабль, заблудившийся в тумане среди бесконечного моря чужой страны, моря, из которого уже не вернуться ему к родному берегу.

Беринг метался в бреду, а Свен Ваксель не способен был заменить его. Вопреки всему здравому смыслу, и сейчас, возле американского берега, продолжал он вести корабль, руководствуясь картой Делиля.

«Мы намеревались, — писал Свен Ваксель, — следовать вдоль берега, и только тут с полной ясностью поняли жестокий обман, жертвой которого сделались, пользуясь уже упомянутой ранее неверной картой. На обратном пути нам встретились громадные трудности, ибо как только мы намеревались направить курс для дальнейшего продолжения путешествия, в полной уверенности, что не придется опасаться каких-либо препятствий, так всякий раз вахтенный докладывал о том, что впереди по обе стороны видна земля...»

Конец июля и август «Святой Петр» лавировал в лабиринте островов. Цинга уже свирепствовала на корабле. В конце августа она взяла первую жертву — матроса Шумагина. Его именем и назвали эти острова.

Подходя к описанию самой трагической страницы Камчатской экспедиции, снова и снова задумываешься над загадкой, которую столько веков таит в себе судьба Беринга. Кто он был, этот человек, очертивший восточные границы державы? В каком духовном озарении сумел постигнуть их этот медлительный, грузный датчанин?

И вообще: кто он?

Легко упрекать Беринга, легко находить просчеты в его деятельности, но не слишком ли обманчива сама эта легкость? Не есть ли и сама она свидетельство высокого величия души этого человека — человека, не заботившегося, кажется, ни о чем: ни о посмертной славе, ни даже о справедливом суждении потомства.

А может быть, все намного проще? Может быть, уже не оставалось на это сил, ибо все они, все силы души, ума и тела, были отданы исполнению порученного ему дела — дела, которое невозможно было совершить, но которое было совершено им, доведено до конца, хотя для этого и потребовалось заплатить своей жизнью.

В сентябре смертельно больной Беринг все же поднялся с постели и вывел корабль из лабиринта островов в океан. Судно взяло курс назад, на Камчатку.

Мучительным и трудным было обратное плавание.

Непогода и штормы трепали судно, запасы провианта таяли, многие члены команды уже не могли встать из-за цинги.

Болезнь сделала Беринга суеверным.

10 октября во время особенно мучительного шторма он приказал сделать складчину. Русские скидывались на строительство церкви Петра и Павла, лютеране — на строительство кирхи в Выборге. Только это богоугодное дело, как считали моряки, помогло справиться с ненастьем. Но 24 октября палубу покрыл первый снег, а судно все еще находилось в открытом море.

4 ноября 1741 года утром со «Святого Петра» увидели землю. Измученным морякам показалось, что в проступающем из тумана береге они узнают силуэты Авачинской бухты.

Насмешливый Стеллер, злой на моряков из-за того, что они только несколько часов позволили ему побыть на американском берегу, оставил свидетельство безумия, охватившего обрадованных офицеров. Офицеры хвастливо говорили, что «тысячи мореплавателей не смогли бы выдти с такой точностью к цели».

Через несколько дней проглянуло солнце, и ошибка выяснилась.

«Святой Петр» находился на несколько градусов севернее заветной бухты. Но было уже поздно. Штормом разбило судно.

И все равно не сразу осознали мореплаватели трагизм ситуации, продолжали верить, что судно дошло до Камчатки.

По суше надеялись они добраться до человеческого жилья.

И вначале, кажется, один только Стеллер заподозрил неладное. Слишком много зверья населяло этот — увы! — необитаемый остров.

Смерть Беринга

а руках перенесли больного Беринга в вырытую для него землянку. Это была обыкновенная яма, которую сверху затянули парусом.

Стены ямы не укрепили, и песок стекал на грузное тело командора.

К вечеру, когда в землянку заполз Свен Ваксель, чтобы доложить о дневной работе, он увидел полузасыпанного песком Беринга.

— Я прикажу, чтобы отрыли вас... — сказал Ваксель.

— Не надо... — остановил его Беринг. — Так теплее...

Беринг уже не ждал избавления.

— Земля... — прошептал он почерневшими от цинги губами. — Всюду земля...

Свен Ваксель, не разобрав этих слов, нагнулся над командором, пытаясь понять, о чем говорит он. Но Беринг снова погрузился в беспамятство. Путая русские и датские слова, бормотал он про какую-то землю, про родину, а сам все подгребал и подгребал к себе песок, словно бы хотел целиком зарыться в эту землю.

Что-то жуткое было в этом стремлении еще живого человека уйти в землю.

Зажимая рукою рот, чтобы не вскрикнуть, выбрался Свен Ваксель наружу.

Еще не стемнело.

Отвесные скалы нависали над кипящим бурунами морем. На рифах, обдаваемых брызгами волн, серели мешковатые сивучи. Море было хмурым. Дика была и простирающаяся вокруг земля. Мрачно громоздились на берегу обломки разбитого бота. Вверху, на скалах, шумели птичьи базары. Берег просто кишел всякой живностью, и уже потому только тоскливо становилось лейтенанту. Никогда, никогда не ступала здесь нога человека.

Ваксель потрогал языком шатающиеся в деснах зубы, потом сплюнул на ладонь. Посмотрел. На ладони была кровь. Десны кровоточили.

С трудом переставляя ноги, Ваксель побрел к матросам, копошившихся возле обломков корабля. Не доходя до них, остановился возле прикрытых парусиной трупов. Парусина — Ваксель тряхнул головой, не желая верить глазам, — чуть шевелилась.

Сдавливая страх, Ваксель нагнулся и рывком сдернул полотно. Метнулись по сторонам песцы. Перед Вакселем лежали на земле покойники с обгрызенными носами.

Через несколько дней удалось навести относительный порядок. Наладили дежурство и, словно на корабле, били в судовой колокол. Гулко разносился над морем бой, многократным эхом отражался от отвесных скал, поднимая в воздух тучи птиц.

Остров сделался похожим на корабль, застывший в тумане, окутывающем его. Корабль был необычным. До возвращения в Охотск Ваксель отменил все различия в чинах. Все: и офицеры, и рядовые чины — должны были наравне заниматься работами по заготовке топлива, еды.

Всю зиму били в склянки над островом.

Под этот бой корабельных склянок записывал Свен Ваксель, с трудом удерживая перо в негнущихся пальцах, свою скорбную повесть:

«4 дня декабря умер конопатчик Алексей Клементьев.

8 декабря 1741 году пополудни в пятом часу преставился капитан-командор Беринг, команду принял лейтенант Ваксель...»

На следующий день Беринга осторожно отрыли из песка и, привязав к доске, похоронили в сопках, заросших карликовыми рябинами.

Еще через день матросы заметили, что земля на могиле Беринга шевелится. Они бросились туда и с трудом отогнали песцов. Могилу после этого случая засыпали камнями, но песцы снова отрыли тело командора.

Суеверному Свену Вакселю начало казаться, что это сама земля не впускает в себя Беринга.

Ваксель приказал засыпать могилу тяжелыми обломками скал...

Такою была жизнь и такою была смерть капитан-командора Витуса Ионассена Беринга. Окинем еще раз мысленным взором всю его нелегкую жизнь вплоть до горестной смерти. Уроженец маленького датского городка, исправно и честно тянул он служебную лямку на русском флоте, не спеша поднимаясь от одного чина к другому, пока по стечению обстоятельств не поставила его воля Петра во главе огромного дела. И хотя умер Петр, но воля и умершего монарха гнала Беринга в глубь не понятой еще ни умом, ни сердцем огромной страны...

И как бы ни было ему трудно, какие бы препятствия ни встретил он на своем пути, но он совершил первое плавание, ревизуя восточную границу державы, нанося на карту мысы и заливы, бесчисленные острова.

Потом вернулся в Петербург, надеясь спокойно завершить там свою жизнь, но не получилось, самому же пришлось хлопотать об организации второй экспедиции и снова отправляться в далекий путь.

Десять лет заняла эта вторая ревизия земли. Легли на карту и северные границы. А после того как была завершена вся работа, Беринг умер, но добросовестно измеренная и описанная им земля все еще не впускала его в себя, словно бы желая продлить его земную жизнь.

И пусть ни в первой, ни во второй экспедиции не был Беринг тем героем, которого хочется потомкам видеть во главе такого великого дела, но так уж, видно, устроена наша земля, служению которой отдал свою жизнь командор, что способна она и скромного человека превратить в великого героя, если это нужно этой земле.

И еще... удивительна скромность Беринга, его равнодушие к славе, к житейским успехам.

Замечательный русский мореплаватель вице-адмирал В. М. Головин писал:

«Если бы нынешнему мореплавателю удалось сделать такие открытия, какия сделали Беринг и Чириков, то не токмо все мысы и заливы Американские получили бы фамилии князей и графов, но даже и по голым каменьям разсадил бы он всех министров и всю знать; и комплименты свои обнародовал бы всему свету. Ванкувер тысяче островов, мысов и проч[ее], кои он видел, раздал имена всех знатных в Англии и знакомых своих... Беринг же, напротив того, открыв прекраснейшую гавань, назвал ее по имени своих судов: Петра и Павла, весьма важный мыс в Америке назвал мысом св[ятого] Илии... купу довольно больших островов, кои ныне непременно получили бы имя какого-нибудь славного полководца или министра, назвал он Шумагина островами потому, что похоронил на них умершего у него матроза его имени».

И ни одному мысу, ни одному острову не дал Беринг своего имени.

Но запомнили его имя благодарные потомки, и потому всегда будет плескаться о берег, очерченный командором, Берингово море. Караваны судов пойдут по Северному морскому пути через пройденный им Берингов пролив, и здесь, на острове, на склоне сопки, будет возвышаться видимый издалека крест — здесь, на острове Беринга.

Враждебная, но пройденная даль морей и эта не постигнутая, но добросовестно измеренная земля на века сохранят его имя.

Берингово море...

Берингов пролив...

Остров Беринга...

Эпилог

вену Вакселю с сорока пятью перенесшими зимовку на острове Беринга членами экипажа удалось сделать весной следующего года небольшой шлюп и добраться на нем до берегов Камчатки. А Чириков еще и на следующий год ходил в плавание, открыл несколько островов и благополучно вернулся в Охотск.

10 мая 1746 года было завершено составление «Карты генеральной Российской империи северных и восточных берегов, прилежащих к Северному Ледовитому и Восточному океанам, с частью вновь найденных через морское плавание западных американских и островов Япона».

Ревизия необъятной русской земли, задуманная еще Петром I, была завершена. И как тут не вспомнить слов, сказанных одним из первых историков Камчатской экспедиции Василием Берхом, приведенных нами в эпиграфе, о «п е р в о м м о р с к о м (разрядка моя. — Н. К.) путешествии Россиян».

Бесконечную даль океана распахнули перед нами экспедиции Беринга.