Расследование мотива

22

Рябинин вскочил со стула — ему требовалось движение, всё равно куда идти и зачем. Он метнулся по кабинету, пнул ногой бесчувственную гирю, схватил плащ и вышел на улицу прыгающим шагом.

Любовь… Добрая половина фильмов — о любви. Каждое второе стихотворение — о любви. Девять песен из десяти — о любви. Любая девчонка ждёт любви. Люди пишут стихи, поют песни, ждут, надеются, — но ведь это всё мечты, мечты о любви. А мечтают только о том, чего нет. Не потому ли так много песен о любви?

Любовь… Какими только путями ей не приходится ходить, куда только она не прячется и чего только не терпит! Ею жертвуют ради карьеры, науки, призвания, просто работы… Ради этой самой материальной базы, этого самого жизненного уровня, который частенько принимают за счастье. И живётся любви с этой базой, как бабочке с бульдозером, потому что она духовна и бьётся легче хрустальной вазы.

Но кто знает, какими путями должна ходить настоящая любовь… Может, для неё и нет дорог лёгких и накатанных, как их нет для всего настоящего. Может, истинная любовь не даётся без мук и зигзагов, как и всё истинное…

Какими бы путями она ни шла, лишь бы приходила к людям. И Рябинин был рад, что увидел её — трудную, сильную и трагичную. Был рад за Ватунского и Ватунскую-Новикову.

Он уже отбежал по прямой от прокуратуры кварталов семь. Осталось ещё четыре, потому что у него была норма — он всегда доходил до последней полуплощади города, полукруга высоких новеньких домов, в центре которого на гранитной глыбе застыл зелёный танк, вздёрнув в небо тонкую пушку. Проспект огибал глыбу и дальше разбегался в разные стороны уже по полям. Рябинин доходил только до танка, но это было неблизко. И обратно одиннадцать кварталов — совсем неблизко. Ему и не нужно близко. Незаурядное всегда поражает. А потом начинает беспокоить; где же оно, твоё-то незаурядное?… Разве оно отпускается не всем, не каждому? Пусть не поровну, но всё-таки отпускается же, должно отпускаться, потому что мы люди единого человеческого мира и в чём-то все равны. А может быть, любви, которая всегда незаурядна, нет никакого дела до общечеловеческого мира, а нужен ей только внутренний мир человека — двух человек? Тот самый внутренний мир, куда с протоколом, как с совковой лопатой — загребать, значит, ломился Рябинин и куда его не пустил Ватунский.

У каждого есть внутренний мир. Рябинин относил к нему свои мысли и чувства. Но было что-то ещё, глубже, может быть, уже там, где рождается интуиция. Это был иной, неясный мир, который чуть вздрагивал где-то за мыслями и чувствами, как голубоватая туманность за видимой планетой. В том мире были сны, от которых проснёшься и больше не заснуть, хотя и не помнишь, что снилось. В том мире мелькало его раздавленное военное детство. В том мире всё бежали куда-то луга с незапятнанными ромашками, с лесными солнечными полянами, где лёг бы и умер от радости. Какие-то озёра с тёплой подсеребренной водой, в которую входишь, как в счастье… Какие-то болота, пряные и терпкие, как духи, которые ещё не придуманы… В том мире много пустяков. Сыроежка краснеет во мху, да как краснеет! Вода бежит под корнем, чистая и холодная. Дождь бьёт по лопуху — чего же здесь такого? — а капли быстренько в струйки, сольются в воронку, в лужицу и сбегают по стеблю… Какая-то былинка гнётся под ветром — уж тут чего особенного… Но в том мире от этих пустяков всё замирало, от той же былинки, гнущейся под ветром. От того, чего не знаешь и о чём не мечтаешь, но что предчувствуешь. Чего и вообще никогда толком не увидишь, а мелькнёт где-то в берёзе, в траве или войдёт с запахом черёмухи или травки простой — той же былинки, гнущейся под ветром…

Была в том мире и женщина — какой мир, даже иной, может обойтись без неё? Но не та женщина, которая всегда рядом, которую он любил, ну, конечно, любил… Не та красавица, на которую молишься. И не та умница, которой восхищаешься. То была совсем другая женщина. Да и женщина ли была это?… Мелькнёт силуэтом в окне — и пропадёт навсегда, ничего и нигде не оставив. Улыбнётся в проходящем мимо автобусе — врежется её улыбка на всю жизнь, как высеченные буквы в гранит. Но чаще она брела в полях, в цветах, в травах. Её можно было бы догнать, заговорить, дотронуться до мокрого от росы платья, можно бы… Но он никогда не побежит и не дотронется, потому что она сразу пропадёт.

О том мире Рябинин мало мог что сказать — он только чувствовался, как музыка. В том мире сжималось сердце и иногда хотелось плакать. Рябинин никого не пускал в тот мир, да и сам с годами всё реже и реже заглядывал в него.