Расссказы разных лет

1

Ограда была высокая, из серо-желтого тесаного известняка, с узкими скрипучими воротами, с железным молотком на калитке — для стука. Еще и теперь можно увидеть такие ограды в старых азербайджанских селениях.

Гаджи Гусейн, отец Саяры, хвастал, что ограда его простоит сотни лет, — ведь стоят сотни лет из такого же камня резные памятники на кладбище, на холме. Слушавшие одобрительно кивали в ответ, понимая, что побуждает Гаджи Гусейна гордиться своей оградой: это он сам возвел се вокруг своего владения, исхлестанного северным ветром с моря.

Много лет назад Гаджи Гусейн наследовал скудный надел земли на дальнем краю селения, и много лет копались в жалкой этой земле, томимые солнцем, под ударами ветра, нищие родственники и батраки, пока, наконец, вырос сад, огород, виноградник — на славу.

Хозяин стал продавать плоды земли и закапывать в землю серебряные, а затем и золотые монеты. Приумножив хозяйство, он, чтобы не растаскивали добро, навалил вокруг своего владения камни в рост человека, законопатил щели глиной и стеблями сухой верблюжьей колючки.

Аллах, как известно, к добру прибавляет добро. И по мере того как росло и крепло хозяйство Гаджи Гусейна, росла и крепла ограда, — всё больше богатства нужно было теперь уберечь от завистливых глаз и вороватых рук. К тому же ограда была угодна пророку. «Нищие да не глядят на богатства, которыми аллах одаряет избранников», — говорит пророк, и не следует нищих-вводить в искушение. Впрочем, даже в том случае, когда богач Ага Баба, живший напротив Гаджи Гусейна, надстроил на свой дом второй этаж, Гаджи Гусейн счел необходимым сделать выше свою ограду, дабы неповадно было соседу заглядывать в чужой двор. Ага Баба был богат и строптив, но даже он не обиделся за это на своего соседа, — ведь так велось издавна.

Внутри ограды стоял дом глухой стеной к улице. Здесь раздавался младенческий плач Саяры, здесь малютка Саяра покачивалась из стороны в сторону в деревянном ящике, колыбели. Толстое одеяло из лоскутков зимой и летом прикрывало ее. Если малютка была беспокойна, мать совала ей в рот тесто, завернутое в кисею, или подбавляла к молоку усыпляющий маковый сок.

Порой мать брала дочку на руки, тонким голосом напевала ей песни. В них говорилось про девочку, волосы которой черны; в них говорилось о воронах, прилетевших на крышу, о коршуне, разогнавшем воронов; в них говорилось о злом старике, за которого девочка выйдет замуж. Слов песни крошка Саяра не понимала и не запомнила, — мать умерла, когда девочке шел второй год, да и сама мать не смогла бы дважды пропеть песню одинаково. Но в ту пору, когда Саяра качалась в деревянном ящике, песнь матери, как маковый сок, усыпляла ее.

Матерью Саяры стала Биби-Ханум, старшая из двух оставшихся жен Гаджи Гусейна. У нее были окрашенные хной волосы и ногти на руках и ногах. Когда-то Биби-Ханум была хороша собой, и Гаджи Гусейн, боясь, что красота ее увянет в труде, запрещал ей работать. Работали по хозяйству две другие жены Гаджи Гусейна, его незамужние сестры и дочери; сыновей аллах долго не хотел давать Гаджи Гусейну. Целыми днями сидела Биби-Ханум в белых холщовых штанах на терраске дома, куря трубку, и так как она была от природы сметлива, то, наблюдая долгие годы за домочадцами, она изучила их нрав и стала властвовать над ними. Имя Биби-Ханум соответствовало ее положению: тетка-барыня.

Маленькая Саяра ползала по желтым, шуршащим циновкам, по ярким коврикам, по красному кирпичному полу комнаты, по выбеленному известкой каменному полу терраски. Она подбирала с пола и совала в рот крошки хлеба, фруктовые косточки, то и дело натыкаясь на ноги Биби-Ханум. А когда подросла, то стала по ступенькам сползать во двор и в сад. Она научилась распознавать кислоту алых плодов граната, терпкость желтой айвы, липкую сладость тута.

Внутри ограды был небольшой огород, где Саяра на шестом году жизни научилась выпалывать сорные травы из грядок, засеянных красной редиской, баклажанами, помидорами. Грядки отделялись одна от другой низенькими земляными валами, чтобы можно было орошать каждую в отдельности. И вскоре Саяра стала хозяйкой крохотной оросительной системы: земляными плотниками она ловко направляла бегущие по узким канавкам струи так, что мутная пузырчатая вода, спеша, устремлялась к пересохшим от летнего зноя грядкам.

Гаджи Гусейн наблюдал, как дочь копошится ручонками в мокрой земле. Он бросал отрывистые слова, никогда не обращаясь к Саяре по имени, и они звучали, как приказания, которые он бросал батракам. Саяра боялась его резкого голоса, пряталась от колючего взгляда, каким он оглядывал грядки.

Оросительный бассейн наполнялся водой из круглого каменного колодца; лошадка шла в тягле по кругу, вращая огромное колесо и вытягивая из темной глубины колодца многоведерный бурдюк из коровьей шкуры. Саяра подгоняла лошадку кривой кизиловой палкой, наблюдала, чтоб бассейн был всегда наполнен водой.

Вместе со взрослыми женщинами Саяра мотыгой разрыхляла жалкие в этих песчаных краях пшеничные грядки, так не похожие на вольные русские пашни. Она доила корову, кормила лошадь, бережливо собирала кизяк, связывала в пучки редиску. А когда приходила пора винограда и прозрачные гроздья свисали с лоз, тяжелые и налитые соком, Саяра плела высокие камышовые корзинки, укладывала туда гроздья, заботливо перестилая их листьями.

Но сердце Гаджи Гусейна не радовалось кротости и трудолюбию дочери: он знал, что дочь — это чужой товар, товар жениха, как говорила пословица. Иное дело — сын. Сын — это хозяин очага, золотое солнце, которое светом своим озарит весь свой род. Дочь? Гаджи Гусейн брезгливо оглядывал щуплую фигурку Саяры, сновавшую по двору, и ворчал про себя:

— Лучше б жена родила черный камень, чем дочь.

У Саяры было миловидное смуглое личико, большие удивленные глаза, ресницы метелочками, дугообразные бровки. Пока девочка не стала невестой, ей надлежало ходить в короткой ситцевой рубашонке, в белых холщовых штанах, босиком. В минуты нежности, идущей на смену насмешкам, Биби-Ханум окрашивала хной ногти и волосы падчерицы, подрисовывала ресницы и брови сурьмой, выводила на щеках черные пятна соком особого красящего растения. Она давала Саяре поглядеться в зеркало и рассказывала, какой была когда-то красавицей.

К оросительному бассейну примыкал второй, маленький цементный бассейн, в котором Гаджи Гусейн разводил для продажи золотых рыбок. Саяра любила, поджав ноги, сидеть на толстой стене бассейна и, бросая крошки, наблюдать, как сверкают золотисто-красные спинки пленниц Гаджи Гусейна. Ей было больно видеть, как он своими большими руками хватал рыбок, клал их в банку и увозил в город. Она утешалась своим любимцем — павлином, бродившим по саду, распускавшим и собиравшим свой яркий хвост.

Внутри ограды раскрылась перед Саярой неприглядная тайна рождения.

Саяра видела, как, завернув в одеяло, катали вторую мачеху, затем заставляли прыгать через огонь, ползти между ног ослицы. Широко раскрыв глаза, Саяра наблюдала, как измученная роженица лежала на кирпичном полу, не шевелясь, и как женщины дергали ее за уши, щипали, лили холодную воду на голову и.живот. Саяра дрожала от ужаса, слыша, как Гаджи Гусейн с крыши стрелял из револьвера, дабы отпугнуть шайтана, не терпящего появления на свет нового правоверного. Ока слышала писк новорожденной, шевелившейся на полу, в луже крови, и слова женщин, утешавших роженицу:

— Не унывай, аллах еще пошлет тебе мальчика!

Аллах был, видимо, милостив, ибо мачеха родила двойню, и второй ребенок был мальчик. Когда он появился на свет, все женщины затараторили:

— Аллах послал превеликую радость, да будет благословенно имя его!

И сразу все принялись целовать и ласкать мальчика, заботливо запеленали его, повесили на колыбель амулеты против дурного глаза. А сестренка еще долго лежала на полу и жалобно пищала.

Саяру приставили няней к близнецам. Она с интересом приглядывалась к крохотным, сморщенным личикам, распознавала в лице девочки черты второй мачехи, а в мальчике — черты отца. Девочка была спокойна и лишь забавно вздрагивала во сне, точно желая отогнать от себя что-то дурное, а мальчик был неугомонно криклив и дрыгал ножками, отбрасывая одеяло. Это казалось няне тем более странным, что люлька у брата была несравненно красивее, чем у сестры: она была обвешана амулетами и полна игрушек, которыми сама няня не прочь была позабавиться.

Когда мальчик подрос, он стал бить Саяру кулачком по лицу, царапал ей щеки, тыкал в глаза пальцами. Саяра жаловалась Биби-Ханум.

— У сестры, бранящей брата, отсохнет язык, — отвечала Биби-Ханум и прогоняла от себя Саяру.

Особенно было обидно Саяре, когда Гаджи Гусейн нежно брал мальчика на руки и позволял теребить свои густые усы. Гаджи Гусейн никогда не брал на руки дочерей, ибо не подобает мужчине возиться с ними. Видя однажды, как ласкает Гаджи Гусейн мальчика, Саяра убежала в дальний угол сада и, обняв ствол айвы, горько заплакала:

— Я хочу быть мальчиком!

Однажды, работая в огороде, Саяра услышала пронзительный крик со стороны дома. Она обернулась и увидела свою старшую сестру Пикя, мечущуюся на терраске. Огонь и дым исходили от одежды Пикя. Саяра выронила мотыгу и, подбежав к дому, увидела, что женщины неизвестно зачем набрасывают на Пикя ковры и одеяла.

Став старше, Саяра поняла всё, что произошло с Пикя. Еще в колыбели Пикя была обручена с Ага Бабой. Он и в ту давнюю пору был не молод и к тому же дурен собой, но он предложил Гаджи Гусейну десять золотых десятирублевок, два больших ковра, и устройство свадебного торжества на всё селение. Гаджи Гусейн давно мечтал породниться с богачом Ага Бабой и стать у него в доме первым человеком, вызывать почтение у сельчан. И он согласился отдать в жены Ага Бабе сбою дочь Пикя, когда той исполнится тринадцать лет. Но Пикя, когда пришло время, не захотела идти за Ага Бабу. И так как Гаджи Гусейн неволил и угрожал Пикя, она поступила так, как нередко поступают в этих краях доведенные до отчаяния женщины: облилась керосином и подожгла себя.

Когда Саяра увидела горевшую Пикя, она так перепугалась, что руки у нее стали дрожать и она сразу лишилась голоса. Со временем, правда, голос восстановился, но заикание осталось у Саяры на всю жизнь. Особенно сильно она заикалась, когда волновалась.

Мертвой Пикя завязали глаза, стянули платком челюсти и покрыли чадрой — той самой, которой Пикя надлежало, по выходе замуж, скрывать себя от людей. Всю ночь горела лампа, и мулла читал молитвы возле покойницы. Когда же наступило утро, мулла поднялся на крышу и монотонным голосом провозгласил, что умерла Пикя, дочь Гаджи Гусейна.

— Слава аллаху, что потеряли девочку, а не мальчика, — громко сказал Гаджи Гусейн, точно в ответ мулле, и сердце Саяры болезненно сжалось.

И всё же вокруг мертвой Пикя немало было хлопот, слёз и печали.

В уши покойнице положили комочки хлопка, чтоб ей не услышать неподобающих слов земной суеты, а мойщицы-плакальщицы тщательно омыли мертвое тело; старшая из них опускала костлявую руку в котелок, озабоченно пробуя, не горяча ли вода для омовения, ибо не должно причинять боль покойнице. Со всех концов селения собрались родственники и наблюдали, как женщины-домочадцы бьют себя в грудь, царапают крашеными ногтями лицо, рвут на себе волосы. И вместо свадебных развлечений, которые сулило сельчанам замужество Пикя и которых они так ждали, были похороны. На головах женщины несли медные блюда с печеньем и халвой из пшеничной муки с медом, и всё, что лежало на блюдах, было роздано присутствующим, чтобы умерить печаль.

Тело Пикя понесли на старое кладбище на холме, и Саяра, не желая расставаться с тем, что еще так недавно было ее сестрой, незаметно выскользнула за ворота. Следуя в отдалении за гробом, словно чужая, она поднялась на кладбищенский холм. Впервые в жизни увидела Саяра широкий желтеющий берег и синие воды моря, сходящиеся с небесами, и серую степь за холмом, и далекие горы. Она разглядывала надгробные памятники — в виде каменных ящиков с затейливыми резными узорами и в виде простых придорожных камней, — те самые памятники, на долговечность и крепость которых ссылался Гаджи Гусейн, расхваливая свою ограду.

Пикя уложили в землю на правый бок, лицом к югу, в сторону, где похоронен пророк, и засыпали серым песком. Северный ветер дул над холмом, вздымал черные покрывала женщин, как паруса.

С этой поры Саяра стала избегать людей: говорить заикаясь ей было стыдно и трудно. Она молча работала на пшеничном поле, на огороде, в саду или нянчила близнецов. И домочадцы стали считать ее дурочкой.

2

Когда Саяре исполнилось десять лет, сквозь толстую каменную ограду стали проникать слухи о необычных событиях, происходящих в селении. Из разговора Гаджи Гусейна с Ага Бабой домочадцам стало известно, что какие-то дурные люди сеют рознь между братьями-мусульманами, натравливают бедняков и лодырей на имущих, на тех, кого аллах по милости своей и мудрости наделил богатством.

И хотя Гаджи Гусейн не любил разговаривать с женщинами, на этот раз он после ухода Ага Бабы разговорился. Богача соседа обложили большим налогом, он не захотел платить, и у него отняли двухэтажный дом и богатейший в селении сад. Гаджи Гусейн с умилением описывал женщинам просторные комнаты в доме Ага Бабы, устланные дорогими коврами, и стеклянную галерею на городской лад, и большой подвал, где закопаны были берданки. О берданках, правда, Гаджи Гусейн умолчал, ибо женские уши всё равно что сито.

Обычно Гаджи Гусейн завидовал каждой удаче соседа и радовался неудаче, но на этот раз несчастье Ага Бабы не доставило Гаджи Гусейну радости. Он тревожился и возмущался тем, что недостойные люди топчут, портят дорогие ковры Ага Бабы, тревожился и возмущался, точно это были его собственные ковры. Он ругал новую власть за то, что она обидела такого почтенного богача, как Ага Баба.

Женщины соболезнующе покачивали головами в знак согласия, как полагается. И только одна Саяра слушала Гаджи Гусейна не шевелясь: она была рада, что аллах отомстил Ага Бабе за Пикя.

Гаджи Гусейн в этот день был говорлив, но, однако ж, не рассказал домочадцам самого главного — зачем приходил к нему богач Ага Баба. А приходил тот к нему с просьбой по важному делу. У Гаджи Гусейна был младший брат Зейнал, много лет работавший на нефтяных промыслах. Давно Гаджи Гусейн и Ага Баба не видали Зейнала, но слышали, что он свой человек у новой власти, и вот теперь Ага Баба пришел уговаривать соседа, чтоб тот съездил к брату на промысла просить о заступничестве.

Не хотелось Гаджи Гусейну обращаться к Зейналу, — у братьев были свои давние счеты. Но Ага Баба напомнил об услугах, которые он, богач, в свое время оказывал Гаджи Гусейну, и о том, что они соседи и мусульмане, и что может еще вернуться доброе старое время. Тут Ага Баба упомянул о берданках в подвале и пообещал Гаджи Гусейну вознаграждение, если тот уломает Зейнала. Гаджи Гусейн не смог отказать богачу соседу и поехал на промысла. Но брат отказал брату, и, сколько ни упрашивал Гаджи Гусейн Зейнала, тот был неумолим. Гаджи Гусейн проклял несчастное для богачей время: брат не хочет протянуть руку помощи брату.

Теперь Гаджи Гусейн редко выходил за пределы ограды. Случалось, в угрюмом молчании просиживал он целый день на коврике, а Саяра, будто служитель в чайной, таскала взад и вперед поднос с грушевидным разрисованным чайником, маленьким стаканом на голубом блюдечке, голубой сахарницей с мелко наколотым сахаром. Когда же Гаджи Гусейн уходил из дому, он строго наказывал женщинам не отворять ворота — никому. Пришедший изо всех сил стучал гулким дверным молотком, а женщины как ни в чем не бывало продолжали работу, грызню, разговоры, не подходя к калитке, не отзываясь на стук.

Новые люди стали строить в селении новые здания, совсем не похожие на старые мусульманские дома, какие Гаджи Гусейн привык видеть в родном селении с детства. Старые дома были заключены в каменные ограды, были они без единого окна, без единой двери на улицу, а окна, выходившие во двор, были всегда полузакрыты ставнями, жмурились от дневного света, будто глаза совы. Но Гаджи Гусейну нравились дома дедов и прадедов, прячущиеся за оградами, точно стыдливые женщины за покрывалами. Новые дома располагались на просторных участках, были открыты со всех сторон, и широкие окна радостно вбирали в себя солнечный свет и свежий воздух с моря. И всё же они были противны Гаджи Гусейну, точно бесстыдные женщины, обнажавшие перед чужим мужчиной лицо. Оп ворчал и отплевывался, брезгливо обходил новые здания, как обходят свалку нечистот,

В один из осенних праздников, когда принято ходить в гости, Гаджи Гусейн объявил поход к родственникам. И так как Саяра, по понятиям Гаджи Гусейна, была уже взрослой — ей шел тринадцатый год, — он приказал женщинам не отпускать ее из дому без покрывала. И женщины накинули на Саяру большую серую чадру, которая должна была укрыть ее от жадных взглядов мужчин.

На улице Гаджи Гусейн шел впереди, а за ним на расстоянии, кутаясь в покрывала, шли женщины — по старшинству: Биби-Ханум, за ней вторая мачеха, за ней тетки и сестры, и позади всех Саяра. Саяра, стараясь не отставать, рьяно шлепала туфлями, доставшимися ей в этот день вместе с чадрой, придерживала краешек чадры зубами, как это делали старшие женщины. Прохожие с любопытством оглядывали крохотную закутанную фигурку, и Саяра едва удерживалась, чтоб не распахнуть чадру и не показать им язык.

Проходя мимо нового здания школы, Саяра стала на камень, лежавший возле стены, и, приподнявшись на цыпочки, заглянула в окно. Она увидела просторную комнату, мальчиков, девочек, сидевших полукругом и державших в руках сазы, тары и кеманчи — как музыканты на свадьбе или в праздник. Комната была полна звуками незнакомой песни, они пронзили Саяру. Она стояла на камне перед окном, забыв о своих спутниках.

— Иди сюда, бесстыжая! — оторвал ее от окна Гаджи Гусейн.

Саяра торопливо спрыгнула с камня и зашлепала вслед за женщинами.

На обратном пути, боясь Гаджи Гусейна, Саяра плотно закрыла лицо, оставив лишь узенькую щелку для глаз. Звуков музыки теперь не было, слышны были веселые крики детей, резвившихся возле школы. Саяра отворачивалась, плотней прикрывала лицо покрывалом, как бы желая спрятаться от этих звуков, но они, помимо воли, вползали ей в уши. Дома она выпросила у тетки Туту кеманчу и робкими пальцами стала подбирать мелодию, услышанную у окна.

Пришла осень. Часть фруктов в саду была уже собрана. С моря подули первые резкие ветры. В эту пору, проходя мимо, заглянул к Гаджи Гусейну предсельсовета. Мельком увидев Саяру, быстро скрывшуюся от постороннего мужчины, он сказал:

— Пора отдать дочку в школу.

— Я стар, — угрюмо сказал Гаджи Гусейн, оглядывая неснятые плоды на деревьях и увядающую зелень на огороде, — батраков теперь нет — кто же будет работать?

— Дети должны учиться, — строго сказал предсельсовета. — Ты разве не знаешь: кто не пошлет своих детей в школу — всё равно мальчика или девочку, — тот будет три раза платить штраф, а затем будет предан суду.

— Моя дочь — дурочка и заика, и в школе ей делать нечего, — упрямо сказал Гаджи Гусейн.

А Саяра, притаившись в другой комнате, слышала, что говорил о ней отец гостю. Ей захотелось отбросить коврик, висевший над дверью, выбежать, крикнуть, что, хотя она и заикается, она вовсе не дурочка и всё хорошо понимает и может, как другие, учиться в школе. Но Саяра так волновалась, что не могла сдвинуться с места, и только руки ее дрожали, как в тот день, когда увидела она Пикя, объятую пламенем.

— Подумай, Гаджи Гусейн!.. — покачал головой предсельсовета, уходя со двора.

Спустя несколько дней Гаджи Гусейн и Саяра проходили мимо больницы. На этот раз Саяра так ловко заглянула в окно, что Гаджи Гусейн ничего не приметил. Саяра увидела: на белых кроватях лежат женщины, и женщина в белом обносит лежащих хлебом и простоквашей. И хотя Саяра понимала, что лежащие на кроватях больны, ей стало завидно: почему не она лежит в этой просторной комнате на большой белой кровати?

А дни становились холодней, и резче дул ветер с моря. Работы в саду и огороде стало совсем мало. Теперь Саяре надлежало заботиться, чтоб в комнате было тепло, — она разогревала на жаровне угли, ставила их на ночь под особый большой табурет, накрыв его толстым одеялом, сооружая нечто вроде палатки, в которую прятались домочадцы. Вечерами, теснясь к жаровне, женщины сбивались в кружок; они чинили старые платья, ткали, вязали, рассказывали всяческие истории. Саяра слушала рассказы о чудесах, слушала, как тетушка Туту с ученым видом объясняла, что предвещает падение звезды, затмение солнца, мяуканье кошки.

Лучше всех, казалось Саяре, рассказывает Зарли, сестра ее матери. Обычно Зарли ткала ковер молчаливо, сосредоточенно, и женщинам стоило много труда упросить ее рассказать что-нибудь. Но если Зарли соглашалась, ничто уже не могло ее удержать. Не отрывая глаз от деревянной рамы, в которой медленно росла ковровая пестрая ткань, Зарли тихим голосом рассказывала о приключениях Кер-оглы, о подвигах Шах-Исмаила, о страсти Керима к Асли; она рассказывала о самоотверженной любви Лейли и Меджнуна и о несчастной любви Фергата. И всё, о чем говорила Зарли, становилось для слушавших близким и ярким, как рисунок ковра, который она ткала.

Сердце Саяры тревожно билось, она забывала следить за углем и кизяком. И, слушая о любви, Саяра думала, что близко уже то время, когда отец найдет для нее жениха. Каким он будет, — гадала Саяра, — таким же храбрым, как Шах-Исмаил? Будет ли его любовь похожа на любовь Керима к Асли?

Саяра часто вспоминала о несчастье с Пикя, и сердце ее было настороже. В свободное время она прилежно ткала тюбетейки для своих будущих свойственников, — нужно задабривать их подарками, знала она. Она бережно складывала тюбетейки одну в другую, как шапочник на базаре, и прятала их в свой сундучок, обитый цветной жестью. А неведомому страшному свекру Саяра вязала цветные мешочки для денег.

Иной раз Саяре удавалось украдкой выскользнуть из дому. Она подымалась на песчаный кладбищенский холм. С высоты видела она желтый берег, сине-зеленое море, серую степь. Далеко-далеко в степи она с каждым разом всё явственнее различала какие-то странные башни, приближавшиеся к селению. Она не знала, что это были вышки ширящихся нефтяных промыслов. Саяра вспоминала рассказы Зарли и воображала, что она дочь шаха, заточенная в крепость, а башни — всадники, спешащие к ней на выручку. Всадники эти, казалось Саяре, несут разрушение и смерть старой крепости. И смутное беспокойство — то ли страх, то ли предчувствие радости — охватывало Саяру.

В эту пору Саяре исполнилось четырнадцать лет.

3

Однажды в калитку раздался стук.

Гаджи Гусейн сидел возле дома на коврике, пил чай. Был жаркий день. Напиток входил в плотное тело Гаджи Гусейна горячей струей и оседал на плешивой макушке большими прохладными каплями. Было приятно сидеть в своем саду, в тени старой айвы, отхлебывая из блюдечка чай, посасывая кусочки сахара, ни о ком и ни о чем не думая.

Но дверной молоток не хотел дать Гаджи Гусейну покоя.

— Поди открой! — сердито крикнул Гаджи Гусейн Саяре.

Незнакомая девушка, чуть согнувшись, вошла в тесную раму калитки и, оглядевшись, решительно двинулась к Гаджи Гусейну. Она шла медленным шагом, и Гаджи Гусейн имел время ее разглядеть. Гостья была высокого роста; на вид лет двадцати; на ней было короткое светлое платье без рукавов. Стройные крепкие ноги были обуты в туфли, какие носят городские женщины. Иссиня-черные волосы, разделенные пробором, струились по груди двумя толстыми косами. По этим черным косам и лимонной матовости лица Гаджи Гусейн признал в гостье азербайджанку, и так как это была женщина, да еще без чадры, он не счел нужным подняться.

— В чем дело? — спросил он резко, с головы до ног оглядывая нежданную гостью.

— Я дочь Зейнала, — сказала девушка, протягивая Гаджи Гусейну руку, — твоего брата, работающего на промыслах. Я твоя племянница — Делишад.

— Вот как... — равнодушно протянул Гаджи Гусейн, но сердце его забилось сильней. Он вновь оглядел стройные ноги девушки, открытые руки и лицо. Ему хотелось сказать ей: «Уйди, бесстыжая, зачем ты пришла сюда учить наших женщин гадостям?» Но всё же она была дочерью брата и гостьей, и Гаджи Гусейн нехотя указал ей на коврик: «Садись!» И он приказал Саяре, не спускавшей глаз с Делишад, принести угощение.

Оба молча сидели в ожидании. Гаджи Гусейн беспокойно думал, не умер ли брат его Зейнал, не навязал ли ему вот эту птицу, прилетевшую сюда за кормом. Но он не унизил себя расспросами, — он помнил, как брат прогнал его от себя. И он подумал, что в сущности братья не ближе друг к другу, чем хлебы, выпеченные в одной печи. Свежая злоба до краев наполнила сердце Гаджи Гусейна, и если бы гостья и впрямь сказала ему сейчас о смерти Зейнала, в сердце его не нашлось бы ни капли жалости.

— Я буду жить здесь в селении, — сказала Делишад, когда Саяра принесла на подносе виноград и инжир. — Буду работать в больнице медицинской сестрой и акушеркой.

— Уйди! — замахнулся Гаджи Гусейн на Саяру, видя, что та не сводит восхищенных глаз с Делишад.

Саяра отпрянула, словно спугнутая собачонка, но тут же упрямо остановилась в надежде хоть краешком уха услышать что-нибудь из разговора отца с гостьей. Женщины уже успели выползти со всех концов дома и сада, но, боясь гнева Гаджи Гусейна, издалека молча разглядывали Делишад.

— Рожденный от мыши грызет мешки, — первая выпустила когти Биби-Ханум. — Что можно ждать от Зейнала? — Она не могла простить Зейналу, что он прогнал ее мужа.

— Что накрошишь себе в тарелку, то попадет в ложку, — поддакивала ей вторая мачеха.

Но любопытство женщин было столь сильно, что, забыв страх, они всё теснее окружали гостью, разглядывали ее с таким вниманием и недоумением, точно она приехала из некой далекой заморской страны, а не из города в нескольких часах перехода.

Перед тем как уйти, гостья протянула женщинам коробку конфет, и несколько рук тотчас потянулось навстречу. Саяра оказалась ближе всех, и коробка досталась ей. Прижав подарок к груди, Саяра с восторгом смотрела на Делишад: какая красавица! Наверно, такой была Лейли, о которой рассказывала Зарли.

Делишад попрощалась со всеми за руку, и все почувствовали ее крепкое пожатие. Гаджи Гусейн и теперь не счел нужным подняться ради племянницы и лишь приказал Саяре закрыть за ней калитку. Подойдя к воротам, Саяра взглянула в глаза гостье и тихо, просительно, будто нищенка, пробормотала:

— Приходи еще, сестра...

— Как зовут тебя? — спросила Делишад в ответ, и когда Саяра еще тише назвала себя, сказала, чуть улыбаясь: — Хорошо, Саяра, я приду...

Калитка захлопнулась, Саяра почувствовала себя одинокой.

— Чтоб аллах дал ей чесотку и вырвал ногти! — донесся до нее голос Гаджи Гусейна.

— Чтоб я видела волосы ее окровавленными! — узнала Саяра голос тетки Туту.

— Дочь проходимца! Невеста солдата! — в угоду Гаджи Гусейну горланили женщины вослед ушедшей.

Саяре хотелось броситься на мачех и теток, расцарапать им лица в кровь. Она знала, Гаджи Гусейн никогда не вмешивается в женские ссоры и драки, — не раз он равнодушно пил чай в то время, как на его глазах женщины в кровь царапали друг другу лица, вырывали клочья волос. «Бабьё», — ворчал он брезгливо и, если женщины слишком уж расходились, кидал в них что попадется под руку — палку или камень — как в базарных собак, потому что нет разницы между сварливой женщиной и базарной собакой. Но в этот раз лицо Гаджи Гусейна не предвещало доброго, и Саяра умерила пыл.

Гаджи Гусейн долго сидел на коврике под старой айвой и, думая о Делишад, вспомнил об ее отце, и о своем отце, и о своем среднем брате. А вспомнить Гаджи Гусейну было о чем.

Много лет назад умер отец, оставив трех сыновей и четырех дочерей. Пугаясь в сложных законах о наследовании (пророк в главу «Жёны» внес много неясного), мулла разделил скудное наследство между детьми. Через год после смерти отца средний брат бросил мотыгу на твердую сухую землю и, вытирая пот с лица, сказал:

— Я не хочу всю жизнь копаться в земле и в листьях, как гусеница. Я хочу быть купцом. Аллах благословляет прибыль с торговли. Выдели мне мою долю деньгами.

Средний брат был мал ростом и щупл. Гаджи Гусейн оглядел ручки среднего брата и понял, что помощи от него ждать не приходится. И хотя Гаджи Гусейну казалось диким желание брата покинуть родную землю, он выделил ему долю деньгами. Брат ушел на южный берег полуострова, в большой город, и стал уличным торговцем сладостями. Он умел обвешивать покупателей и открыл впоследствии небольшую лавочку в самой гуще базара.

Вскоре после ухода среднего брата к Гаджи Гусейну обратился и младший, Зейнал, не по годам высокий юноша.

— Люди хорошо живут на нефтяной земле, — сказал он, не глядя Гаджи Гусейну в глаза, — выдели мне мою долю деньгами, и я уйду отсюда.

— После твоей смерти я отпущу тебя, — злобно сказал Гаджи Гусейн: ему нужен был в доме работник. Темные брови Гаджи Гусейна сдвинулись в одну полоску, и он ударил Зейнала в лицо.

Но старший брат просчитался. Ночью Зейнал ушел из дому и наутро уже бродил по черной, залитой нефтью земле, упрашивая промысловых приказчиков взять его на работу. Гаджи Гусейн остался на старой земле один, — разве можно считать за настоящих людей сестер и теток, оставшихся в доме?

Когда началась война, мулла тайком объяснял сельчанам, что христиане хотят уничтожить всех мусульман. Гаджи Гусейн долго не верил мулле, но однажды, увидев в городе раненых пленных турок, поверил. Тогда Гаджи Гусейн испугался за свою жизнь и решил уехать в страну мусульман, в Персию. Он разделил свое золото на три части — одну закопал в саду под старым карагачем, другую отдал среднему брату в рост, третью взял с собой в Персию.

Пока шла война, он жил в персидской Астаре, и в Энзели, и в Реште, пытался пустить в оборот свое золото. Но его медлительный ум садовода не мог поспеть за юрким умом персидских купцов, они посмеивались между собой: «пока глупый думает, у умного родится сын».

В Персии — хотя лет Гаджи Гусейну было уже за сорок — он в третий раз женился на ардебильской девочке, втрое моложе его. Он заплатил за нее немало золота, потому что она была юна и красива и могла родить ему доброго сына. Но и третья жена принесла Гаджи Гусейну девочку. Франтоватый чиновник выписал имя новорожденной — Саяра — арабской вязью на казенной бумаге и поставил печать — лучистое солнце и лев с саблей в поднятой лапе.

В эту пору война окончилась, и Гаджи Гусейн поспешил на родину. На границе шахсеваны — разбойники — отняли у него деньги и документы, и он едва добрался до большого города, где жил средний брат. Тот поспешил сказать, что новая власть отняла у него золото, отданное Гаджи Гусейном в рост, и Гаджи Гусейн понял, что бесцельно спорить с ним, и, наняв арбу, поехал на северный берег полуострова в родное селение.

Арба проезжала мимо нефтяных промыслов, где жил Зейнал, но Гаджи Гусейн не хотел видеть младшего брата, чтобы тот не посмеялся над унижением старшего. Вблизи селения, когда арба поднялась на кладбищенский холм, Гаджи Гусейн увидел зеленую гуту садов, желтый берег, синее море. С вершины холма пытался он различить деревья своего сада. Арба тряслась и скрипела, и крошка Саяра плакала у груди матери, въезжая в селение отцов.

Гаджи Гусейн едва дождался ночи и принялся копать под старым карагачем. Золото было в сохранности, и Гаджи Гусейн впервые за взрослые годы заплакал и почувствовал нежность к старому ветвистому карагачу, словно к человеку.

Полтора десятка лет прожил с тех пор Гаджи Гусейн в родном селении, редко вспоминая о прошлом. И вот пришла Делишад, дочь Зейнала, и всколыхнула воспоминания.

4

Дом еще спал, и сквозь сон Саяра услышала стук. Делишад! Несясь к калитке, Саяра вспомнила, что отец настрого запрещает впускать кого бы то ни было без его разрешения. Но уже было поздно: Делишад стояла в раме калитки, и рядом с ней незнакомая белокурая женщина; обе были в прозрачных платьях, в туфлях на босу ногу.

— Идем купаться! — сказала Делишад, взяв Саяру за руку.

Саяра была не в силах противиться Делишад. Она перешагнула порог и медленно зашагала вдоль ограды, опустив глаза в землю.

— Я не должна уходить из дому... — сказала вдруг Саяра просительно и, прежде чем подруги успели опомниться, помчалась назад, нырнула в калитку.

Делишад и белокурая переглянулись и тоже повернули назад. Когда они подошли к калитке, навстречу им вышла женщина, закутанная в чадру. Только по блеску глаз, сиявших из-под темной чадры, подруги узнали Саяру.

Они шли к морю мимо старых садов и виноградников, загороженных обветренными камнями. Потом они шли вдоль колхозного огорода, широко раскинувшего бесчисленные гряды. Было ещё совсем рано, но люди уже работали на огороде. Легкий ветер доносил из садов запах мяты и лавра.

— Зачем тебе эта тряпка? — спросила вдруг Делишад, коснувшись чадры. — Разве не красивее одеваться так, как мы? Ты разве не знаешь, что теперь женщины могут ходить без покрывала?

— Это отец... — смущенно косясь на белокурую, точно оправдываясь, ответила Саяра.

— Он не может тебе запретить, — сказала Делишад.

«Не может?» — подумала Саяра и вспомнила, как говорил Гаджи Гусейн: «Дочь — моя: захочу — с водой выпью, захочу — с хлебом съем».

— Он убьет меня, — упрямо сказала Саяра, вспомнив мертвое тело Пикя.

— Он не посмеет! — сказала Делишад, и брови ее сдвинулись в одну полоску, как у Гаджи Гусейна, когда он был зол. — Посмотри, Саяра! — сказала она с силой вытянув руку в сторону колхозных гряд. — Чьи больше огороды — отца или колхоза?

— Я не знаю этого человека, — перебила ее Саяра.

Тогда Делишад засмеялась и сказала что-то подруге на чужом Саяре языке, и обе подруги стали смеяться. А лицо Саяры стало горячим, как от огня. Делишад объяснила девочке, что колхоз — это не один человек, а сотни и даже тысячи людей, сообща владеющих виноградниками, пашнями, огородами, и сообща там работающих. И Саяра, поняв, удивилась и стала сама смеяться.

Море было в синих, зеленых полосах; оно уходило за мыс, терялось за горизонтом. Делишад и белокурая быстро разделись, побежали нагие навстречу морю, а Саяра осталась стоять на берегу среди мелких песчаных дюн, закутанная в покрывало. Подруги вернулись, влажными руками стащили с Саяры покрывало, платье и увлекли к морю. И страх охватил Саяру при виде безмерных и зыбких пространств впереди. Ей захотелось назад, на твердый, устойчивый берег, подальше от этой большой и страшной воды. Но подруги, крепко держа ее за руки, шли сквозь упругую воду вперед, навстречу волнам. Потом они стали учить Саяру плавать, горькая вода захлестывала ее с головой, и в страхе Саяра судорожно билась об воду, цепляясь за Делишад, визжала.

Но когда все трое вышли на берег, радостное возбуждение охватило Саяру, она подняла руки навстречу солнцу и ветру. Лежа на горячем песке, греясь в лучах солнца, словно ящерицы, купальщицы лениво играли песком и ракушками. Саяра осмелела, спросила у Делишад:

— Как это вы не боитесь воды?

В ответ Делишад сказала, что есть девушки-пловцы, плавающие, как рыбы, и девушки-летчицы, летающие, как птицы.

— Я знаю, что есть подводные царства и ковры-самолеты, — важно сказала Саяра. — Тетка Зарли рассказывала нам.

— Это не то, — улыбаясь, ответила Делишад и принялась рассказывать Саяре про девушек, прорывающих подземные ходы под огромной столицей, имя которой Москва, про девушек, стреляющих из ружей не хуже мужчин, про девушек, излечивающих людей не хуже волшебниц.

И хотя во всем том, о чем рассказывала Делишад, правды было в тысячу раз больше, нежели в рассказах тетки Зарли, Саяре было трудно и боязно верить этой чудесной правде. Делишад приблизилась к Саяре, речь ее лилась стремительно, и дыхание, словно горячий ветер, обжигало ухо Саяры.

С этого утра отрывистый стук молотка часто будил Саяру, и в предутреннем сне она ожидала его, этот стук. Она проскальзывала сквозь калитку, шла с подругами к морю. Она отдавала свое тело раннему низкому солнцу и утренней свежей воде и возвращалась назад, когда дом еще спал.

Однажды Саяра проводила Делишад со взморья до больницы, и Делишад пригласила ее к себе в комнату. Кровать, стулья, стол — ничего этого не было в доме Гаджи Гусейна. Саяра присела на краешек стула, держась за сиденье руками, точно боясь, что его выдернут из-под нее; впервые в жизни сидела Саяра на стуле. Делишад угощала гостью сладостями, объясняла, для чего служат предметы, находящиеся в комнате, называла гостье имена незнакомых людей на карточках. Больше всего Саяре понравились платья и шапочка Делишад.

— Примерь, Саяра! — сказала хозяйка.

Саяра огляделась, сбросила покрывало, надела просторное платье хозяйки. Делишад расчесала гостье волосы, надела ей алую шапочку. И Саяра, взглянув в зеркало, не узнала себя: алая шапочка шла к ее матовому лицу, к ее смуглым щекам, покрытым персиковым пушком, к ее черным, точно лаком покрытым волосам; она и впрямь показалась себе красавицей — не хуже Делишад и белокурой.

Вошли приятельницы Делишад, оглядели незнакомую девушку.

— Это моя сестра, — сказала Делишад вошедшим.

Они поздоровались с Саярой за руку, и Саяра сидела среди них как равная. Она не понимала, о чем они говорят, но сердце ее билось сильнее — от гордости.

— Ничего не значит, что мы дочери разных отцов, — шепнула ей Делишад, — мы хотим быть сестрами, — верно, Саяра?

И Саяре хотелось громко крикнуть: «Верно, верно, сестра моя Делишад!» Но слезы дрожали у нее в горле, и она лишь тихо сказала:

— Спасибо, сестра...

И вдруг она поняла, что вместо погибшей Пикя есть у нее теперь другая сестра, Делишад.

Когда приятельницы ушли, Делишад сказала:

— Оставь себе эту шапочку, — это будет подарок от сестры.

И Саяра не знала, как благодарить Делишад, — так ей понравился подарок. Но, перед тем как уйти, она всё же сняла шапочку и спрятала ее за пазуху, потому что нельзя одновременно носить алую шапочку и покрывало.

На обратном пути Саяре встретился Гаджи Гусейн.

— Ты где шляешься? — закричал он. — С этой солдатской девкой?

Надо было молчать, ибо отвечать Гаджи Гусейну значило навлечь на себя еще больший гнев. И Саяра молчала и лишь крепче прижимала к груди шапочку. Дома она запрятала подарок, словно краденое, на дно сундучка, обитого жестью. Спустя несколько дней, улучив минуту, когда никого не было в комнате, Саяра надела шапочку и заглянула в зеркало Биби-Ханум. Но ей вдруг почудился шум, и, не успев даже полюбоваться собой, она в волнении снова запрятала шапочку на дно сундучка.

В один из этих дней, идя утром к морю за свежим песком, Гаджи Гусейн заметил дочь и племянницу, возвратившихся оттуда. Не поздоровавшись с Делишад, он взял Саяру за руку, молча повел домой. Войдя во двор, он наотмашь ударил Саяру по лицу.

— Посмей еще раз пойти с ней! — сказал он, поднося тяжелый кулак к лицу девочки. — Я убью тебя.

И Саяра, видя, как сдвинулись брови Гаджи Гусейна в одну черную полосу, поняла, что он не шутит, и с этого дня не стала вставать на утренний стук Делишад. Все домочадцы слышали, как громко стучит Делишад дверным молотком, но лежали притаившись, как мыши, притворяясь спящими. И Делишад не стала задерживаться возле знакомой калитки, потому что дел было полные руки — шел июнь, сезон отдыхающих, наводнивших селение, — и понемногу стала забывать Саяру. А Саяра тоже стала забывать свою названую сестру, — она старалась быть примерной дочерью и угождать отцу, не без тайной надежды, правда, упросить его взять с собой в город. И, казалось, любовь двух сестер увяла быстро, подобно тому, как быстро, уже в июне, увядают в этих краях цветы, иссушенные солнцем, — синие казачки, желтые цветы гусиного лука, красные маки на склонах холмов.

Саяра угождала отцу во всех его прихотях, и он взял ее с собой в город. Сидя в вагоне электрической железной дороги, соединяющей промысла с городом, Саяра судорожно держалась за руку Гаджи Гусейна, боясь, что поезд перевернется. Она видела огромные черные башни и большие каменные дома, пролетающие в окне. Когда поезд остановился, она, переведя дух, шепнула:

— Здравствуй, город!

Отец и дочь шли по улицам города, и дочь удивлялась, что улицы сплошь выстланы гладким камнем, точно комнаты. Саяра видела море, и пароходы, и толпы людей, слышала гудение города. Когда же упали на город внезапные южные сумерки, возникли огни на море и на берегу, и огней было такое обилие, какого не видела Саяра за всю свою жизнь.

Но удивительней всего были женщины, — Саяре они казались прекраснее гурий в рассказах Зарли. Женщины были в легких светлых платьях, некоторые носили шапочки, вроде той, что лежала на дне сундучка, обитого жестью. Женщины шли вдоль странных широких окон, где находилось всё, что только может желать человек; они шли рядом с мужчинами, громко разговаривали и смеялись, освещенные светом ярких огней. Саяра всматривалась в смуглых черноволосых женщин, таких же, как и она сама, и говорила себе:

«Это — азербайджанка. Это — тоже азербайджанка, моя сестра».

Саяра удивлялась их смелости и самостоятельности, ей было стыдно и больно, что она плетется позади отца, как забитая собачонка. Она плотнее куталась в покрывало, точно желая скрыть перед кем-то свой стыд, но глаза ее, как назло, еще пристальней вглядывались а уличную толпу.

«Жаждущая собака смотрит в колодец, — думал Гаджи Гусейн, поглядывая на взволнованную дочь, — пора девке замуж».

Сколько лет Саяре — четырнадцать или пятнадцать, Гаджи Гусейн точно не знал; он только помнил, что, когда купил ее мать, та выглядела еще моложе. Он деловито оглядел фигурку Саяры, точно оценивая товар. И вдруг у него мелькнула мысль: замужество дочери вернет ему деньги, зря истраченные на ее мать. Мысль эта была для Гаджи Гусейна приятна, и впервые за многие годы он даже почувствовал к дочери нежность.

На обратном пути, в вагоне, полузакрыв глаза, он напевал себе под нос веселую песенку. А глаза Саяры были широко раскрыты, в окне она видела черноту летней ночи и созвездия промысловых огней.

Когда отец и дочь вернулись в селение, была глубокая ночь. Саяре было странно так поздно не спать, — обычно в селении ложились с наступлением темноты. Один раз в году, правда, не спали вовсе — в двадцать третий день месяца рамазан: это была «ночь предопределения», ночь без сна, в молитвах, потому что каждый человек хочет себе уготовить счастье.

Но теперь селение спало. Отец и дочь быстро шли к дому. Ноги Саяры устали, она была голодна. Но она, казалось, не замечала ни голода, ни усталости, — она думала о прекрасном городе и замедляла шаги, чтобы хоть сколько-нибудь отдалить возвращение домой. И, точно читая ее мысли, назло ей, Гаджи Гусейн подгонял ее, и расстояние неумолимо сокращалось. Вскоре возникла ограда, и звук дверного молотка разорвал тишину. И тогда, ощутив себя вновь в плену каменной ограды, Саяра заплакала.

— Не визжи! — толкнул ее Гаджи Гусейн.

«Девка плачет от зависти, что у нее нет мужа, — думал Гаджи Гусейн, отходя ко сну. — Пятнадцатилетняя должна быть в доме мужа или в гробу», — вспомнил он старую пословицу, засыпая.

А глаза Саяры еще долго не закрывались.

И хотя вокруг была ночь и все в доме спали, Саяре вдруг показалось, что для нее пришла ночь предопределения и что ангелы готовят ей новую судьбу.

С этой ночи всё в родном доме стало казаться Саяре малым и тесным.

5

В разгар лета к Биби-Ханум повадилась захаживать Шейда, худая, сгорбленная старуха. Визгливым шепотом рассказывала она о своем сыне Хабибе, — служит он в советской лавке и хорошо зарабатывает, вдов и не прочь жениться вторично и баловать жену подарками, При этом Шейда поглядывала на Саяру гноящимися полуслепыми глазами. Все женщины понимали, куда клонит старуха, и щеки Саяры становились горячими, точно она весь день провозилась над «тэндырем» — печью в земле, где пекут хлеб.

Гаджи Гусейн приказал женщинам угощать старуху Шейду получше, ибо ее посещения сулили замужество Саяры и, значит, доход. И как всегда, когда дело касалось дохода, Гаджи Гусейна охватывал страх, как бы не продешевить: Саяра была молода и нетронута. В мечтах он уже видел полученные за дочь деньги закопанными в саду под верным карагачем, и сердце его готово было наполниться радостью, если б не горькие воспоминания, как жестоко он просчитался однажды, рассчитывая на замужество старшей дочери.

На этот раз Гаджи Гусейн решил быть осторожным.

Как требует того шариат, закон письменный, Гаджи Гусейн призвал Саяру, спросил ее согласия на брак с Хабибом, сыном старухи Шейды. Отец стоял перед дочкой, выжидающе глядя ей прямо в глаза, опустив вдоль тела свои большие руки. И Саяра не знала, что отвечать, ибо за всю жизнь никто ни в чем не спрашивал ее согласия. Ей было стыдно смотреть на отца, она закрыла лицо руками, но он отнял ее руки от глаз и переспросил громче.

— Хорошо, — ответила она робко и тут же почувствовала гордость: ее выдавали замуж с ее согласия, а не обручив с колыбели, как это было с Пикя.

А Гаджи Гусейн восторгался: подумать, как мудро устроен закон мусульман! — письменный не разрешает брака без согласия девушки, зато устный не разрешает девушке спорить с волей родителей, и, значит, согласие всегда обеспечено. Лицо Гаджи Гусейна расплылось в улыбке, и Саяра осмелилась:

— Я хочу видеть портрет жениха.

Гаджи Гусейн удивленно взглянул на дочь, — ему не понравился тон, каким она произнесла эти слова, и он готов был дать волю гневу. Но он вспомнил, что на этот раз дал себе слово быть терпеливым и осторожным.

— Хорошо, — сказал Гаджи Гусейн тихо, сдержав гнев. — Хорошо.

Женщины раздобыли через Шейду фотографию, на которой Хабиб был снят лет двадцать назад. Он был изображен всадником в расшитом бешмете, гарцующим в небе. Лицо его, худощавое, с тонкими усиками, как у мышонка, выглядывало из овального окошечка среди облаков. Женщины ахали от восхищения, и Саяра была счастлива, что у нее такой видный жених. Но тетка Туту позавидовала племяннице и съязвила, что всадник на карточке не Хабиб, а другой человек, что в действительности Хабиб косой и кривоногий. Саяра отшвырнула карточку и завизжала, что не пойдет замуж, пока не увидит жениха.

— Незамужняя женщина — всё равно, что разнузданная ослица, — сказала Биби-Ханум, и Гаджи Гусейн был с ней согласен.

И он не знал, как поступить: закон запрещает девушке видеться с мужчиной, а Саяра упрямилась, и опасно было ее неволить.

По совету Биби-Ханум, Гаджи Гусейн пригласил Хабиба в гости, усадил его в светлой комнате возле окна, а Саяра и остальные женщины, сгрудившись в комнате с закрытыми ставнями, сквозь щели разглядывали жениха. Жених мало был похож на могучего всадника на фотографии, — он был невелик ростом и годами был ближе к Гаджи Гусейну, чем к Саяре, а вместо расшитого бешмета носил обыкновенный костюм. Но он не был косым, и ноги у него не были кривыми, как уверяла охваченная завистью тетка Туту, а мышиные усики подтверждали, что это всё же тот самый всадник, которого видела Саяра на фотографии. Саяра вспомнила подарки, обещанные Шейдой, и после ухода Хабиба подтвердила Гаджи Гусейну свое согласие.

Тогда Гаджи Гусейн поспешил к мулле сговориться о заключении брачного договора.

Мулла, как полагается, сказал, что аллах благословляет законный брак. У муллы самого было четыре жены, к ночи он размещал их по четырем углам комнаты, а сам, лежа посреди комнаты, мучимый бессонницей и желаниями, тыкал длинной тростниковой палкой в тот, угол, где спала желанная. Он знал толк в женщинах и считал, что аллах создал их для утехи мужчин. Тайно он читал по-персидски Хафиза, воспевавшего красоту лица и тела женщины. Мулла любил заключать брачные договоры, ибо они сулили ему деньги, и созерцание молодых невест, и свадебное веселье.

И всё же мулла отказал Гаджи Гусейну, поняв из разговора, что Саяре нет шестнадцати лет. Коран, правда, разрешает вступать в браки даже с девятилетними, но мулла был сведущ в советских законах, запрещающих брак до шестнадцати лет, и был осторожен. Гаджи Гусейн, поняв, что мулла хочет набить цену, накидывал ему мелкими суммами, как на базаре, до тех пор, пока мулла не выдержал и не сдался.

— Пойди в больницу, к советскому доктору, — сказал мулла Гаджи Гусейну, — скажи, что дочь родилась до прихода новой власти, пусть доктор даст бумагу, что дочери шестнадцать лет. Тогда я заключу брачный договор, и на старости лет ты будешь окружен внуками, словно камень, окруженный зеленой травой и цветами.

Гаджи Гусейн повел Саяру в больницу, как научил мулла, сказал доктору, что Саяра родилась в Персии шестнадцать лет назад, и что об этом у него была казенная бумага с печатью, но что шахсеваны украли у него эту бумагу, и вот теперь у его дочери есть любимый жених, и она не может выйти замуж без бумаги, что ей шестнадцать лет.

Доктор осмотрел Саяру и сказал Гаджи Гусейну, что не выдаст бумагу, ибо девочке самое большее пятнадцать лет.

Когда Саяра выходила из кабинета, она плотней прикрыла лицо покрывалом, боясь встретиться с Делишад, точно совершила что-то дурное.

«Чего они спорят из-за одного года?» — злился Гаджи Гусейн, выходя из больницы.

А Шейда, точно дразня Гаджи Гусейна, зачастила к ним, ее визгливый голос доводил Гаджи Гусейна до бешенства. И Гаджи Гусейн пошел к Хабибу, высказал ему всё напрямик. Хабиб задумчиво теребил свои мышиные усики, затем сказал, чтобы старик предоставил дело ему, Хабибу. И верно, Хабиб разыскал в городе родственника, архивариуса из загса, поплакался тому, что не может соединиться с любимой девушкой, и дал архивариусу денег, а тот выдал Хабибу свидетельство, что Саяре, дочери Гаджи Гусейна, шестнадцать лет.

Тогда Гаджи Гусейн созвал со всего селения родственников невесты, и они принесли в дом сладкий хлеб, пирожки и мешочки с миндалем. Когда же о сговоре узнали родственники жениха, они тоже, как полагается, поспешили прийти, принося с собой сахар, конфеты, кунжутную и ореховую халву. И в доме Гаджи Гусейна воцарилась «ширни» — сладкая предсвадебная пора, — для того, чтобы жизнь брачущихся была сладкой. Деловито, неторопливо Саяра набивала рот липкой приторной пищей, она чувствовала себя главой торжества и знала, что никто не посмеет ей помешать.

Затем пришел день обручения. С утра ждала Саяра подарков, которые в этот день жених присылает невесте. Она уже видела на себе дорогое парчовое платье, ожерелье и перстни, браслеты и золотые крючки, — так всегда изображала невест тетка Зарли. Но подарки Хабиба оказались гораздо скромнее: серебряное кольцо от покойной жены и материя на платье. Женщины ощупали ткань и устроили обряд выкройки платья, подобающего замужней женщине.

В день свадьбы жених прислал в дом тестя барана, муку, крупу, сладости, и Саяра была горда своим женихом. На женской половине невеста играла на кеманче и танцевала. Когда же подали плов, по рукам гостей была пущена чашка, куда они бросали деньги для новобрачных. В нетерпении Саяра несколько раз заглядывала в чашку, радовалась, что та быстро наполняется серебряными и бумажными деньгами.

В этот же день двое поверенных — со стороны жениха и со стороны невесты — пошли к мулле, чтобы он заключил брачный договор, и показали ему свидетельство, добытое Хабибом. Мулла долго вертел бумажку, и так как он не умел читать на латинском алфавите, он вызвал Асада, сынишку Хабиба, и, пообещав ему сладостей, просил прочесть бумагу. Мальчик по складам прочел мулле свидетельство, что Саяре, дочери Гаджи Гусейна, исполнилось шестнадцать лет. Тогда мулла выписал арабской вязью брачный договор, и среди других пунктов было сказано, что Хабиб вносит Гаджи Гусейну тысячу рублей советскими деньгами в день брака, а в случае расторжения или развода обязуется внести еще тысячу.

Вечером, перед тем как отправиться невесте в дом мужа, к ней подвели маленького мальчика, родича Хабиба. Согласно обычаю, он повязал ей поясницу шелковой тканью и произнес:

— Дай бог, чтоб ты сделалась матерью семи детей мужского пола!

Это были последние слова, которые Саяра слышала, покидая отцовский дом.

6

Три дня по утрам, едва Саяра успевала раскрыть глаза, приносили ей из дома отца лепешки из чистой пшеничной муки с шафраном. Саяра поливала их медом, посыпала толченым сахаром, лениво жевала, валяясь на коврике или слоняясь по дому: работать в первые дни молодой жене не полагается. Три дня родственники присылали подарки, и Саяра липкими от меда руками бережно складывала их в углу на коврике, любуясь, как день ото дня груда растет. Она так привыкла к потоку подарков в своем новом доме, что была удивлена и разочарована, когда этот поток прекратился.

Молодожены побывали в гостях у тестя, а тесть в свою очередь с родственниками пришел в гости к молодоженам. Когда все были в сборе, Хабиб шепнул Гаджи Гусейну:

— Здесь, правда, все родственники, но я служу в советской лавке, и мне будет стыдно не пригласить предсельсовета.

Гаджи Гусейн давно ненавидел предсельсовета, особенно с той поры, как тот велел отдать Саяру в школу. Но он не хотел ссориться с зятем и, сжав зубы, сказал:

— Позови.

Хабиб пошел на другой конец селения и пригласил к себе в дом на торжество предсельсовета. Тот был удивлен, узнав, что жена Хабиба — Саяра, дочь Гаджи Гусейна, единоличника, ибо считал ее еще маленькой девочкой. Но Хабиб показал предсельсовета бумажку из загса, и тот, вздохнув, поздравил Хабиба и обещал прийти.

Он пришел в разгар торжества и подал Хабибу свадебный подарок — радио. Его усадили на лучшее место, потчевали бараниной, жирным рисом и сладкими пирожками. Предсельсовета видел, что женщины, хотя и не отделены от мужчин, находятся всё же в отдалении, сторонятся мужчин. Он поискал глазами молодую жену, и Хабиб, поняв его взгляды, сказал виновато:

— Она стесняется выйти к незнакомым мужчинам...

— Теперь женщинам незачем прятаться от мужчин, — сказал предсельсовета громко, чтобы слышали не только мужчины, сидящие рядом с ним, но и женщины, стоящие в отдалении. — Советская власть, правда, не заставляет силой снимать чадру, но пусть будет стыдно тем, кто запрещает женам и дочерям стать равными мужьям и сыновьям.

Гаджи Гусейн слушал слова предсельсовета, и сердце его колотилось от возмущения. Он готов был крикнуть: «Болтай это в твоем клубе, а не в доме моей дочери!» Он готов был сжать горло предсельсовета своими большими руками. Но предсельсовета был гостем и властью, и Гаджи Гусейн сдержал себя. Все гости жадно слушали предсельсовета, и хотя никто не произнес ни слова, чувствовалось, что они точно разбились на два враждебных лагеря, готовые броситься друг на друга. А Хабиб сам был не рад, что зазвал столь беспокойного гостя, его мышиные усики подергивались, он то и дело придвигал гостю лучшие куски баранины, и плов пожирней, и сладкие пирожки, точно желая едой закрыть ему рот. Но предсельсовета ел мало и пробыл в гостях недолго. Когда калитка за ним захлопнулась, тесть и зять переглянулись, вздохнули свободнее.

Спустя несколько дней пришла пора отблагодарить родственников, приславших подарки, и Саяра принялась распределять ответные подарки, принесенные ею для этой цели из дома отца. Она беспокоилась, хватит ли у нее чем отплатить, и проявила в распределении чуткость и сообразительность: она знала, кому следует послать кисет для табака, кому яркий шелковый платочек, кому тюбетейку. Хабиб похвалил Саяру, и она почувствовала себя важной, самостоятельной: наконец-то избавилась она от насмешек Биби-Ханум, от злой зависти тетки Туту!

Но вскоре подарки попрятали в сундуки, никто больше не присылал сладостей, а визгливый голос старухи Шейды стал будить Саяру по утрам. И если вначале в доме мужа всё было ново и необычно, то вскоре всё стало таким же, как в доме отца. Пшеничное поле, — правда, было короче и уже, водоем — грязнее и мельче, сад — тесней и беднее плодами. Хабиба целый день не было дома, свекровь была малосильна, бестолкова, и вся тяжесть работы упала на Саяру.

Ко всему Саяре пришлось нянчить двух младших девочек мужа. Она была очень горда этим: она — мачеха вроде Биби-Ханум. «А если так, — думала Саяра, — нужно себя вести как Биби-Ханум». Саяра напускала важный вид перед малышами и, когда взрослых не было дома, курила самодельную трубку, набитую остатками из табачной коробки Хабиба и сухими виноградными листьями. Сквозь едкий дым этого курева она всё же присматривала, чтобы малыши не свалились в хлебную печь, вырытую в полу, кормила их и, как настоящая сельская лекарша, дула им в нос, если в горле у них застревала пища. Девочки льнули к Саяре, как котята, а бабка Шейда отчаянно их ревновала.

Только Асад смотрел на мачеху исподлобья, и долго ни одного слова не было произнесено между ними, потому что первое время говорить молодой жене ни с кем из домашних, кроме мужа и малолетних, не полагается. Когда же пришла пора, в которую разрешено говорить, Саяра подошла к Асаду и, тронув книжку, которую он читал, спросила шепотом:

— Про что там рассказывается?

Асад взглянул Саяре в глаза и стал перелистывать страницы, показывая рисунки и читая вслух непонятную Саяре книгу. И слова пасынка, как некогда слова названой сестры Делишад, обжигали уши Саяры. Она очнулась от визга Шейды:

— Ты разве не знаешь, бессовестная, что Асад уже взрослый и нужно объясняться с ним знаками, а не словами? Не знаешь, что надо сначала родить ребенка, а потом уже открывать покрывало и говорить с родственниками?

И так как невестка должна во всем подчиняться свекрови, Саяра больше не заговаривала с Асадом и лишь завистливо поглядывала на него, когда он читал книгу; книга была для нее точно закрытый ящичек, полный неведомого, к которому всегда влечет любопытство. Особенно мучила Саяру зависть, когда Асад с книжкой, завернутой в красный платок, шел к большому широкооконному зданию на другом конце селения, в школу, — Саяре хотелось шагать рядом с ним, с книжкой, завернутой в красный платок. Ей же доводилось уходить со двора только с Хабибом или с Шейдой, так как непристойно молодой жене в первый год замужества уходить из дому с кем-либо, кроме мужа или свекрови. На улице Шейда подозрительно кружила вокруг Саяры, словно черная птица.

Когда Саяра впервые вышла из дому с Хабибом, она была очень горда: вот она идет по улице с мужем как равная, и все сельчане видят ее. Саяра степенно шагала в ногу с Хабибом, разглядывала больницу, клуб, широкие окна школы, заманчивые витрины кооператива. И так бывало всякий раз, когда супруги шли через новую часть селения. Но по мере того как они углублялись в старую часть и приближались к дому, Хабиб ускорял шаг, отрывался от Саяры, и в его беспокойной походке Саяра замечала нечто птичье, от старухи Шейды. Не оборачиваясь, Хабиб что-то бормотал про себя, и Саяра напрягала слух, стараясь понять его бормотание. Она чувствовала, что не должна догонять Хабиба, и когда они подходили к дому, Хабиб оказывался впереди нее на несколько шагов, как предписывал старый закон.

Иногда Саяра разглядывала портреты, прибитые гвоздиками к стене. Люди на портретах были похожи на тех, кого Саяра видела на карточках у Делишад.

— Кто эти люди? — спрашивала она Хабиба. — Зачем они здесь?

— Тебя не касается, — отвечал он хмуро, отворачиваясь от портретов.

Иногда Хабиб просил Саяру сыграть на кеманче. Саяра робко наигрывала заунывные мелодии. Хабиб долго тянул песню высоким, скрипучим голосом и, когда последняя песня была пропета, трогал Саяру своими коротенькими ручками. Саяра не любила, когда Хабиб ее трогал, и сжималась, точно от холода. Но Хабиб за покорность и нежность дарил ей подарки, и она притворялась покорной, нежной, раздумывая при этом, что завтра принесет ей Хабиб, вернувшись с работы. И только редко-редко в ней просыпалась вдруг неподдельная нежность, ей хотелось любить так, как любили друг друга Лейли и Меджнун, и она забывала тогда о подарках и лишь на другой день удивлялась, что они были богаче, чем обычно.

С работы Хабиб возвращался вечером. Саяра поджидала его, сидя во тьме: Шейда не раз упрекала невестку за излишний расход керосина. В темноте Саяра прислушивалась к скрипу калитки, к лаю пса и зажигала лампу лишь с приходом Хабиба. Он входил не здороваясь, угрюмый, молча съедал обед, приготовленный матерью, а Саяра молча наблюдала, стоя в сторонке.

В один из вечеров Хабиб пришел позже обычного, не захотел обедать и долго копался в корзинке, которую брал обычно с собой в город.

— Саяра! — позвал Хабиб тихо, и голос мужа показался ей странным. — Я служу в советской лавке, надо мной, я вижу, смеются, что моя жена носит чадру. Старый закон теперь позабыт. Верно я говорю, Саяра?

— Верно, — сказала Саяра и приглушила в глазах радость, боясь, как бы Хабиб не пошел на попятную. В памяти промелькнули красавицы, каких она видела в городе.

— Только я не мальчишка, — сказал вдруг Хабиб упрямо, будто кто-то перечил ему. — Я отец троих детей, и не позволю позорить себя, как позволяют другие, чьи жены ходят раскрытые, точно лошади; взгляды мужчин липнут к таким женам, как пыль улицы во время ветра; любой может глазами желать этих жен. Верно я говорю? — спросил он, испытующе глядя в глаза Саяры.

— Верно, — сказала она, хотя не поняла, зачем Хабиб говорит так противоречиво и куда он клонит. В глазах ее выразилось недоумение.

Тогда Хабиб быстро извлек из корзинки пакет, сорвал бумагу, и в руках у него очутился черный платок. Никого посторонних не было в комнате, но Хабиб огляделся, будто показывал краденое. Он раскинул платок, и Саяра увидела, что платок большой, и шелковая блестящая ткань его густа и непроницаема, а по краям свисает тяжелая бахрома.

— Подойди ближе! — позвал Хабиб еще тише, и когда Саяра приблизилась, набросил ей платок на голову. Пламя лампы метнулось, тень от платка скользнула вдоль белой стены, словно зловещая птица. Платок покрыл волосы Саяры, плечи, торс и спустился до самых колен. Саяра ощутила мягкую теплоту платка, и благодарность к Хабибу наполнила ее: подарив платок, муж сам освобождал жену от покрывала.

Хабиб прикрыл платком лоб Саяры и, подогнув ткань возле глаз, спустил вдоль щек так, что платок захватывал краешки губ и подбородок. Затем Хабиб перебросил концы платка через плечи и стянул их за спиной тесным узлом. Он юлил вокруг Саяры, напоминая женщин на обряде выкройки платья. Хабиб помнил, как читал ему когда-то мулла о женщинах по старой узенькой книжке корана: «Пусть ниже опускают они на себя покрывала свои, — да не будут они узнаваемы».

Но он также не забывал слов предсельсовета о том, что не должно следовать старым законам, которые проповедуют муллы.

Он отошел от Саяры, оглядел ее. И был доволен, ибо ткань, покрывавшая теперь Саяру, была не чадрой, а лишь обычным крестьянским платком, «калягай», и однако же она скрывала от посторонних взоров то, за что он заплатил столько денег и что считал теперь своей собственностью, как дом или сад. Он указал Саяре, как надлежит ей носить платок на улице, и как в доме отца, и как в лавке, где он, ее муж, работает. Он указал, как надлежит ей приоткрывать и призакрывать платок, смотря по тому, перед каким человеком она находится. И он усмехнулся: как ловко провел он этим черным платком муллу, и предсельсовета, и Саяру, и старуху Шейду, и старых и молодых сельчан.

А Саяра, решив, что Хабиб смеется над ней, взглянула в зеркало. Она увидела себя закутанной этим большим черным платком, как чадрой. И досада охватила ее, точно она раскусила красивый с виду, но источенный червем плод. Платок вцепился Саяре в волосы, как большая летучая мышь. Саяре стало душно, она распахнула платок.

— Не раскрывай! — строго сказал Хабиб, и Саяра снова прикрыла себя.

Хабиб долго молча разглядывал жену, изредка заставляя ее поворачиваться, и всё посмеивался своей ловкой выдумке. Не торопясь он съел ужин, оставленный ему Шейдой. Пришла ночь. Хабиб снял с Саяры платок, погасил лампу. Когда он привлек к себе Саяру, он удивился, что руки у нее холодные, будто у мертвой.

7

С этого дня Саяра стала носить платок так, как приказывал ей Хабиб: низко спуская на лоб, прикрывая платком щеки и уголки губ, стягивая узлом за спиной. Она быстро научилась приоткрывать и призакрывать лицо, смотря по тому, перед кем она находилась. При этом голова Саяры то устремлялась наружу, то пряталась вглубь, как голова черепахи.

Однажды, идя с Шейдой по базару, Саяра натолкнулась на Делишад, — некуда было отступать. Пока Шейда рьяно торговалась в ларьке с продавцом, ворча на лавочников в советских лавках, не уступающих ни гроша, Делишад тепло и участливо расспрашивала Саяру о ее жизни. И Саяре стало стыдно, что она изгнала из памяти свою названую сестру, ей не хотелось покидать Делишад. Но Шейда уже заметила, что женщина с открытым лицом разговаривает с невесткой. Громко бранясь, ухватив Саяру за руку, Шейда всеми силами отталкивала Саяру от Делишад. Делишад готова была вступиться, но удержалась, предвидя, что старуха выместит свой гнев на Саяре, и только шепнула:

— Приходи ко мне завтра вечером, сестра.

И назавтра уже не Шейда, а Делишад взяла Саяру за руку, как маленькую, и привела к большому новому зданию.

Над входом висела огромная красная лента, и на ней Саяра различила отдельные буквы, какие запомнила в книжке Асада. Шум и гомон более громкий, чем со двора, где свадебное веселье, неслись из широко распахнутых окон, и Саяра не решилась войти.

— Твой муж освободил тебя от чадры, — сказала Делишад, удивленно оглядывая Саяру, — значит, ты можешь всюду показываться.

И Делишад, не выпуская руки Саяры, ввела ее в здание клуба — как ввела некогда в море. Шум и смех встретили Саяру, и теперь уже она сама не выпускала руки Делишад, боясь быть захлестнутой этим шумом и смехом, как некогда боялась быть захлестнутой волнами моря.

Большая комната была уставлена скамьями, и, тесно прижавшись друг к другу, сидели на них молодые женщины и мужчины. Некоторые сидели на подоконниках, некоторые на ступеньках, ведущих к возвышению в глубине комнаты, где за столом тоже сидели молодые мужчины и женщины. Некоторые стояли в проходах и вдоль стен.

И вдруг женщина, сидевшая за столом, встала, и шум сразу смолк. Она произнесла громким голосом несколько слов, и вслед за этим все встали, и Саяра встала вместе со всеми. Заиграла музыка. Саяра вдруг узнала мелодию, которую впервые услышала у окна школы.

Потом говорила другая женщина, и слушавшие время от времени хлопали ей в ладоши, точно ребенку-баловню или искусному танцору во время веселого новруз-байрама.

— Это праздник? — спросила Саяра.

— Да, — ответила Делишад, — конференция женской молодежи, — и объяснила Саяре, что означают эти слова.

Саяра видела, как смело молодые женщины всходят на возвышение, слышала, как складно говорят они, обращая открытые лица к присутствующим. И она удивлялась уму этих женщин, вглядывалась в их лица, будто стараясь запомнить на всю жизнь. Большие портреты в рамах висели на стенах, и в людях, изображенных на них, Саяра узнавала тех, кого видела на маленьких карточках в комнате Делишад и о ком не раз расспрашивала Хабиба. Она чувствовала, что люди эти — друзья всем тем, кто наполняет сейчас эту большую комнату, и враги ее мужу, Хабибу, и теплое чувство охватило ее, точно и впрямь при виде старых друзей.

Потом была опять музыка, танцы. Скамьи были отодвинуты к стенам. Делишад усадила гостью поближе к танцующим, чтобы той не пришлось смотреть на них издалека, как на чужом пиру. Молодые женщины, девушки, девочки выходили на середину комнаты и, раскинув руки в стороны, танцевали на глазах у мужчин, и мужчины улыбались, хлопали им в ладоши.

Внезапно в памяти Саяры промелькнуло: Хабиб! Она незаметно выскользнула из зала. Был поздний вечер, месяц всходил на темное небо. Саяра подумала, как далеко она от своего дома, и ей стало страшно. Она вышла на дорогу, оглянулась на окна клуба, — они были широко раскрыты, светлы, и веселые звуки музыки неслись изнутри. Ей хотелось вернуться, но страх перед Хабибом гнал ее в беззвучную темноту.

Саяра шла медленно, опасаясь во мраке сбиться с пути, но вскоре — то ли месяц поднялся и осветил побережье, то ли глаза ее свыклись с темнотой — страх рассеялся. Море, освещенное месяцем, лежало внизу. Запах мяты доносился из садов. Саяре стало жарко, она распустила узел платка, стягивавший ей шею.

А Хабиб уже давно ждал свою молодую жену.

Придя домой и обнаружив, что ее нет дома, он двинулся в сторону клуба — где же еще могла она быть? Он подошел к зданию клуба полный мыслей о том, как уведет Саяру домой, но, видя светлые окна, слыша громкие звуки музыки и голосов, не решался войти: каким смехом его встретят, поняв, что он пришел увести жену с собрания.

Хабиб вернулся домой, хотел разбудить больную Шейду и просить ее привести Саяру, спасти его от позора. По ему было стыдно перед старухой матерью, что он не в силах совладать с упрямой девчонкой, и он ходил взад и вперед по комнате, сдавленный стенами, как пленник, не зная, как поступить. Потом он раскрыл дверь во двор, сел на порог. Тишина была вокруг, но сквозь тишину доносились далекие звуки музыки. Он вслушивался и, казалось ему, различал ритмический топот бубна и дребезжание тара, — веселую музыку, под которую так охотно танцуют молодые мужчины и женщины. Сам он не любил подобной музыки, ему по душе была однозвучная песнь, высокая, тоскливая, какая сама рвется из горла, какую можно тянуть в одиночестве, в степи или в море, до изнеможения сердца, и он удивлялся, что молодежь предпочитает этот разнузданный шум печальным мелодиям. Но теперь чуждая его сердцу музыка была смягчена расстоянием, и она была даже приятна ему. Он закрыл глаза, гнев его постепенно уходил, и вместо гнева приходила тоска. Он думал о том, как было бы хорошо, если бы Саяра сейчас была подле него и играла ему на кеманче.

Так долго сидел Хабиб на пороге своего дома, мысли его путались, он засыпал и тут же тревожно просыпался.

— Кто здесь? — вздрогнул он, почувствовав, что кто-то тронул его.

— Это я, Саяра... — услышал он тихий голос.

Саяра хотела войти в дом, но Хабиб движением руки остановил ее. В лунном свете Хабиб увидел, что платок, его подарок, небрежно сброшен на плечи и волосы Саяры растрепаны. Он понял, что это не сейчас сбросила Саяра платок.

— Зачем ты сняла платок? — спросил он, скрипя зубами. — Чтобы позорить мужа?

— Все так ходят, — сказала Саяра тихо, но в ее голосе Хабибу послышалось упрямство и решимость.

— Чтобы позорить мужа? — переспросил он громче, и тут же вспомнил слова муллы: «Жен, опасных в своем упрямстве, отлучайте от ложа, бейте». И хотя он не во всем верил мулле, он понимал, что тот полон хитрости и сведущ в женщинах.

Хабиб поднял с земли камень, замахнулся. «Только увечий не наносите, и пусть никто из недругов не знает ваших семейных дел», — вспомнил он другие слова муллы и отшвырнул камень в сторону. Он втолкнул Саяру в дом и, размахнувшись, ударил в грудь кулаком. Саяра отлетела к стене и, видя, как зло потемнели глаза Хабиба, стала кричать, подняв руки.

Из смежной комнаты выбежал Асах и вслед за ним, качаясь и шаря руками, точно слепая, вылезла больная Шейда. Она жмурилась при свете лампы и скребла волосы своими птичьими пальцами. Испуганные девочки цеплялись за шаровары Шейды, смотрели, как бьется и кричит их новая мать.

— Бог один и муж один, — бормотала Шейда.

И Хабиб еще раз ударил Саяру.

— Не тронь ее! — крикнул Асад, с силой схватив отца за руку.

Хабиб на мгновение опешил.

— Вот что наделала эта проклятая жаба! — завизжала Шейда. — Сын бьет отца.

— Сукин сын! — скрипел со злобой Хабиб, пытаясь высвободить руку.

Он волочил мальчика по полу, вращал вокруг себя, пока наконец не втолкнул его в кладовку и не захлопнул задвижку. Шейда визжала и проклинала черный платок, внесший в дом ее сына разлад. И Хабиб, слушая слова матери, бил Саяру со смешанным чувством злобы и жалости.

— Так ей и надо, чтоб не вносила в дом грязь! — подбадривала его Шейда. Казалось, она вымещала на Саяре все унижения, какие ей самой пришлось претерпеть в молодости.

Малыши плакали. Асад колотил в дверь палкой, ногами. Но Хабиб не видел слез малышей, не слышал стука Асада и перестал бить Саяру тогда, когда злоба его утолилась.

Он постелил себе постель, улегся на мягкие подушки, а Саяра лежала на каменной полоске пола, потому что жен, опасных в упрямстве своем, коран велит отлучать от ложа мужа.

Малыши поползли вслед за Шейдой в ее комнату. Шейда вскоре уснула, и вслед за ней уснули девочки. Асад же долго не мог уснуть: сидя в кладовке, он думал о том, как убежит из дома отца, расскажет обо всем в сельсовете. И Хабиб и Саяра тоже не спали, лежа в разных концах комнаты беззвучно, не шевелясь.

И Хабибу стало досадно, что он, муж молодой жены, одинок. И вдруг он понял, что с этой ночи не получит больше той нежности, которую давала ему Саяра — хотя бы редко и ценою подарков. Он лежал одиноко, в сердце его была пустота и лишь время от времени, вспоминая черный платок на плечах Саяры, он чувствовал, как сквозь сердце его проходит горячий поток ярости.

И с этой ночи — так как нежность Саяры была для Хабиба потеряна, — он всё чаще бил Саяру, стараясь, быть может, силой вернуть утраченное. Он пригрозил Саяре, что убьет ее, если она без его разрешения выйдет из дому.

И опять напрасно стучала дверным молотком Делишад. Несколько раз она сталкивалась с Хабибом на улице и в лавке, где он был продавцом, и спрашивала о Саяре.

— Она больна лихорадкой, — отвечал Хабиб, делая жалкое лицо, — и никого не хочет видеть.

Делишад пристально вглядывалась в Хабиба, недоверчиво покачивала головой.

8

И всё же Саяра ослушалась мужа и прибежала в дом отца. Она долго стучала дверным молотком и, когда ей наконец открыли, увидела: Биби-Ханум сидит на терраске, курит трубку, Зарли, поджав под себя ноги, сидит за ковровым станком; вторая мачеха и Туту полощут белье в бассейне; дети возятся во дворе, — всё как обычно. Гаджи Гусейн сладко спал.

— Смотрите, ангел наш прилетел! — крикнула Туту женщинам, и все, побросав работу, окружили Саяру, дивясь, что рядом с ней нет свекрови.

— Змея ползет криво, а в свою нору вползает прямо, — сказала Биби-Ханум, и все засмеялись.

Женщины расспрашивали Саяру, хорошо ли ее кормит Хабиб, какие подарки дарит, и каков он в любви. Тетка Туту расспрашивала так подробно, что Саяре было стыдно отвечать.

— Из дешевого мяса супа не сваришь, — сказала Биби-Ханум презрительно, и женщины, вдруг потеряв интерес к Саяре, разошлись.

А Саяра была рада, что не рассказала про побои и унижения, потому что тетки и мачехи стали б смеяться над ней. Биби-Ханум не раз говорила, что если у женщины нет мешка хитрости, ей нужно иметь два мешка покорности. Саяра походила по двору, осмотрела осеннюю пашню, сад, приласкала ребят. Двор был чисто выметен, плоды в саду сняты, близнецы весело бегали по двору. Нет, она не нужна в доме отца. Идя к калитке, она услышала за спиной смех.

Саяра вышла в узкую уличку, и так как ей было невмоготу идти в дом мужа, она медленно двинулась в сторону новых домов. Уже была осень, виноградные лозы стелились по земле, сухие и черные, будто обугленные. Огороды были пусты, и взморье, еще недавно усеянное загорелыми телами отдыхающих, было безлюдно. Дул свежий северный ветер. Одинокие зеленые кусты солероза, эти поздние дети осени, ветвились возле дороги. Но небо было еще сине, безоблачно, солнце стояло высоко.

И Саяра вдруг поняла, кто ей поможет, куда ей надо спешить. Она побежала. Ветер подгонял ее в спину, концы платка бились на ветру, точно подбитые крылья. Запыхавшись, прибежала она к дверям больницы, спросила служителя о Делишад. Тот сказал, что Делишад уехала в город, до завтра. Но Саяра, решив, что служитель не хочет позвать Делишад, стала объяснять, что та — ее сестра, что ей нужно немедленно увидеть Делишад. Она говорила быстро, волновалась, больничный служитель был первый чужой мужчина, с которым ей довелось говорить. Она сильно заикалась, и служитель не мог понять. Но в глазах ее были слезы, и он несколько раз переспросил:

— Кто-нибудь болен? Нужен доктор?

И так как Саяра упрямо качала головой и продолжала бормотать что-то невнятное, служитель махнул рукой, недоумевая: какая-то дурочка!

За больницей лежала степь — незачем было идти туда, и Саяра медленно пошла назад. Ветер теперь дул ей в лицо и в грудь. Саяра шла опустив голову, лишь изредка поглядывая по сторонам. Она видела осеннее темное море, каменные ограды. Саяра вспомнила любовь Лейли и Меджнуна и зло усмехнулась: один лишь обман был в рассказах Зарли! Она равнодушно прошла мимо ограды дома отца, направилась в дом мужа.

— Разведи костер и нагрей в котле воду, бездельница! — встретила ее Шейда.

А Саяра была точно сонная, ей трудно было двигаться, ее клонило к земле. Она опустилась на колени, попросила девочек принести кизиловых сучьев. Но Шейда, видя, что внучки тащат сучья, стала кричать:

— Хватит тебе унижать детей моего сына, бесстыдная!

Девочки на полпути бросили ношу, а Саяра принялась разводить костер. Стоя на корточках, она подбрасывала сучья, наблюдала, как они, треща, сгорают. Шейда, стирая белье на другом конце двора, не переставала ворчать.

Саяру охватила тоска, захотелось бежать. Но куда? Старая ограда из серо-желтого известняка, с узкими скрипучими воротами, с железным молотком у калитки окружала ее детство и мимолетное девичество в доме отца, и безрадостные дни замужества в доме мужа. Некуда, казалось Саяре, уйти из этой ограды.

— Чтоб ты сгорела на медленном огне, проклятая! — донесся до нее визг Шейды. — Чтоб твои волосы были в крови, солдатская дочь!

И тут Саяра вспомнила Пикя, поняла, что только смерть навеки выведет ее за пределы ограды, поняла, что нужно делать. Она кинулась в кладовку, подняла высоко над головой бидон с керосином, опрокинула. Удушающая маслянистая жидкость хлынула на голову Саяре, затекла в глаза, в ноздри, в рот. Бидон был тяжелый, Саяра задыхалась, но не выпускала его из рук.

Затем Саяра вышла во двор. Котелок с рисом кипел над костром на треножнике. Саяра слышала, как бурлит вода, сладкий запах риса заглушил на мгновение тошнотворный запах керосина. Ей стало досадно: Хабиб и Шейда будут есть этот рис. Ударом ноги она сбросила котелок с треножника. Кипящий рис выпал из котелка, лежал на земле белой дымящейся горкой. А на другом конце двора Шейда, точно чувствуя, что Саяра творит что-то неладное, громыхала проклятьями.

Ярость охватила Саяру. Вытянув руки вперед, закрыв глаза и наклонившись, точно бросаясь вплавь, Саяра сделала шаг к костру.

Она ощутила, будто кто-то с силой и злобой толкнул ее в грудь, рванул за волосы. Она вбежала в дом. Она почувствовала боль, запах горелого и в ужасе поняла, что горит ее тело. В памяти ее промелькнул желтый кусок взморья, зеленые листья, алая шапочка от Делишад. Она поняла, что невозвратно теряет всё это, и ужас еще больший охватил ее. Она стала кричать. Но сквозь стены дома крики ее не долетали до глуховатой Шейды. Позабыв о двери, Саяра металась по комнате, билась о стены, разбила кулаками оконные стекла.

— Шейда! — дико кричала она, размахивая окровавленными руками, объятая пламенем. — Мама, мама! Шейда!

Старуха, всплеснув руками, в смятении закружилась на месте. Схватив котелок с грязной водой, она заковыляла к дому и облила Саяру. Та закричала еще пронзительней, рухнула на пол. Старуха, увидя черный платок Саяры, набросила его на горящее тело. Но шелковый платок был тонок, он вспыхнул, подбавив жару. И Шейда, видя, что не может помочь Саяре, выбежала на улицу, крича о помощи. Ее беззубый рот трясся, гноящиеся глаза блуждали по сторонам, впалая грудь дышала прерывисто.

На крик Шейды сбежались соседи. Они заглядывали в разбитые, закапанные кровью окна, теснясь заполнили комнату, хлопотали вокруг Саяры.

А пламя уже не терзало Саяру. Она лежала в углу комнаты съежившись, тело ее покрыли тряпками, намоченными в кунжутном масле, — затем на циновке понесли в больницу. Много народу — любопытные и жалостливые — сопровождало Саяру до самой больницы. И служитель, видя неподвижное тело, торопливо распахнул во всю ширь больничные двери и узнал в нем девочку, которая час назад так упорно добивалась у него дозволения повидать свою сестру Делишад.

9

Саяру внесли в просторную комнату с широкими окнами, положили на большую белую кровать.

Наутро приехала Делишад и, услыхав о несчастье, бросилась к Саяре. Она не узнала ее: тело и голова Саяры были обмотаны промасленной марлей; нежные щеки, некогда покрытые персиковым пушком, почернели, тонкие дуги бровей и ресницы исчезли; алые прежде губы были серы, как зола. И лишь вглядевшись в узкую прорезь век, по черным милым глазам, ставшим еще черней, Делишад узнала свою названую сестру.

В коридоре Делишад закрыла лицо руками, плакала, говорила утешавшим ее сиделкам и сестрам:

— Я одна во всем виновата, одна я...

Но — странно — слушавшие Делишад чувствовали, что и они виноваты в несчастье Саяры.

Из дома отца и мужа Саяре приносили сладкий виноградный сок, баранину с яйцом и пряностями, завернутую в соленые виноградные листья, молочный плов с изюмом и абрикосами, посыпанный сахаром, — всё, что так любила Саяра. И всё это стояло теперь на белом больничном столике нетронутое.

Когда сознание Саяры прояснилось, ей было странно, что столько людей хлопочет вокруг нее. И она не роптала, так как знала, что эти люди хотят ей добра.

Только однажды, завидев в дверях папаху Гаджи Гусейна, покрывало Шейды и мышиные усики Хабиба, Саяра испугалась и жалобно застонала. Делишад вытолкала посетителей, но те еще долго топтались в коридоре возле входа в палату в надежде увидеть Саяру.

Теперь Саяра не боялась рассказать про то, что прежде из страха перед родными утаивала. Она пыталась говорить, но мучительный кашель и хрип делали ее речь непонятной. Она жалела, что не пришла в этот дом к этим людям раньше, когда была здорова и сильна и голос ее был звонок.

Зато Хабиб вдоволь говорил о своей молодой жене. Скрипучим шепотом рассказывал он соседям, что Саяра с детства была не в своем уме, что Гаджи Гусейн хитростью заманил его и женил. Он рассказывал, что Саяра была непослушной, вздорной и неумелой в домашней работе и вот по неопытности подожгла себя, хотя Шейда столько раз предупреждала невестку быть осторожней с огнем. Он рассказывал, казалось ему, убедительно, но слушавшие недоверчиво покачивали головами.

Когда Хабиба вызвали к следователю, он до смерти перепугался. Он изворачивался, клялся в своей невиновности, распинался в любви к жене. При этом усики у него дрожали, как у пойманной мыши.

А старуха Шейда целыми днями сидела теперь у стены, покачиваясь из стороны в сторону, как при зубной боли, и слёзы лились из ее гноившихся глаз.

Немалый переполох был и в доме Гаджи Гусейна. Тетка Зарли жалобно плакала, громко причитала Туту. Далее холодная насмешливая Биби-Ханум — желая сказать, что Саяра и Хабиб не пара, — грустно заметила:

— В одной избе двух воздухов не бывает.

Только один Гаджи Гусейн не чувствовал жалости. Напротив, он был зол на сумасбродных своих дочерей: уже вторая гибнет в огне, вместо того чтоб услаждать седины его — покорно работать и рожать ему внуков. Гаджи Гусейн был убежден, что во всех бедах виновна эта горючая чертова жидкость: она оторвала его брата Зейнала от дома и сада отца; она умертвила его дочь Пикя и лишила его немалой прибыли; и вот теперь она хочет отнять у него вторую дочь Саяру. Гаджи Гусейн еще злей ненавидел упрямые башни, выраставшие в окрестных песках и буйной ватагой наступавшие на тихий берег его отцов.

Он был удивлен, когда его вызвали к следователю и повели через селение с милиционером, точно базарного вора.

И еще больше был удивлен он, когда в большом доме, где жил некогда богач Ага Баба, состоялся показательный суд и на суде предстал он, Гаджи Гусейн, и его зять Хабиб, и старуха Шейда. Когда-то Гаджи Гусейн мечтал быть центром внимания в большом доме Ага Бабы, и мечты его, казалось, сбылись: зал был полон сельчан и чужаков, наводнивших родное селение, и незнакомых женщин без покрывал, с любопытством глядевших на Гаджи Гусейна. Но все они, понимал Гаджи Гусейн, рады его унижению. Он отводил глаза и через окно видел краешек родного дома и воздвигнутую им каменную ограду двойной высоты.

Сперва допрашивали Хабиба. Гаджи Гусейн часто слышал свое имя в ответах, которые давал его зять суду. И хотя Гаджи Гусейн не совсем хорошо понимал, о чем говорит Хабиб, он чувствовал, что хитрый зять топит его, точно слепого котенка.

Когда Гаджи Гусейна спросили, судился ли он когда-либо, сердце его ожесточилось: что он, в самом деле, базарный вор или разбойник?

— Я всю жизнь не нарушал законов, которыми жили мои деды и прадеды, — угрюмо и гордо сказал Гаджи Гусейн.

— Смотри! — сказал ему тогда председатель, указывая на красное полотно на стене.

Все обратили взоры на полотно, и шорох пронесся по залу оттого, что все разом стали читать написанное. Гаджи Гусейн тоже хотел прочесть написанное, но взор его точно уперся в ночную зимнюю тьму: надпись была на новом алфавите. Тогда председатель прочел вслух слова Ленина на плакате: «Из тех законов, которые ставили женщину в положение подчиненное, в советских республиках не осталось камня на камне».

И он разъяснил сельчанам эти слова с терпеливой настойчивостью, так как знал, что есть еще в зале люди, таящие в своем сердце верность старому закону.

Гаджи Гусейн слушал, глядя в окно, и, казалось, воочию видел, как рушится воздвигнутая им двойной высоты каменная ограда, которую он считал нерушимой, вовеки веков незыблемой, точно памятники на старом кладбище.

Саяра пролежала в больнице несколько месяцев. Когда ее раны зажили, уже была весна. Красные маки, желтые цветы гусиного лука, синие казачки́ цвели на зеленеющих склонах холмов.

Саяра наблюдала, как раны ее затягиваются свежей розовой кожей и как наполняются силой мускулы, и в сердце ее закрадывалась тревога, потому что близился час ее возвращения в дом отца или мужа. Делишад понимала эту тревогу.

— Мы не пустим тебя назад, — говорила она Саяре.

Но Саяра качала головой, думая, что это лишь слова утешения, — разве может кто-нибудь, кроме аллаха, разлучить дочь с отцом или жену с мужем?

И Делишад, будто прочтя мысли Саяры, стала ей разъяснять, что позади то время, когда лишь аллах мог разлучить дочь с отцом или жену с мужем, что советская власть уже освободила Саяру от отца и мужа, потому что они были злы и жестоки с той, кто достоин любви и уважения, — с дочерью и женой. Делишад поведала Саяре, что Гаджи Гусейна и Хабиба нет больше в селении, и что не скоро они вернутся назад, и что, даже вернувшись, они не посмеют поступать, как прежде. Делишад рассказала Саяре, как ликовали сельчане, когда суд вынес решение.

— Скоро ни в одном селении не будет таких людей, как Гаджи Гусейн и Хабиб. Это говорю тебе я, твоя названая сестра Делишад, поверь! — сказала Делишад, обняв Саяру за плечи.

Саяра слушала Делишад, и, хотя ей трудно было поверить этим словам, они мало-помалу проникли в сознание. И Саяра поверила своей названой сестре Делишад, потому что в словах той и впрямь была одна только правда.

В эту пору приехал к Делишад в гости Зейнал. Делишад привела отца в больничный сад, где проводила теперь дни Саяра, сидя в соломенном кресле с азбукой на коленях. Зейнал протянул руку, и маленькая рука Саяры потонула в широкой руке Зейнала. Он сидел рядом с Саярой на белой больничной скамейке, расспрашивал, как случилась беда. Саяра рассказывала обо всем, не утаивая, и, волнуясь, стала сильней заикаться, и Зейнал ей сказал:

— В городе есть врачи, они вылечат тебя от заикания.

Тогда Саяра заплакала от радости и благодарности.

Зейнал был высок, как ее отец Гаджи Гусейн, и руки у него были тоже большие, и черные брови часто сходились в одну черную полосу, как у ее отца. Но слова у Зейнала были мягкие, теплые, совсем непохожие на жесткие, холодные слова Гаджи Гусейна, и они оживили сердце Саяры, как солнечные лучи весной оживляют цветы на склонах холмов. И Саяра почувствовала: всё, что близко и дорого Гаджи Гусейну, ненавистно Зейналу. И она поняла, почему Гаджи Гусейн так ненавидит своего родного брата Зейнала.

Спустя месяц снова приехал Зейнал на запыленном автомобиле — взять племянницу в город.

Больничные служащие вышли провожать Саяру, — за долгие месяцы она стала в больнице своим человеком, общей любимицей. Саяра уселась между Зейналом и Делишад, а люди, стоявшие возле больницы, махали Саяре руками, когда автомобиль отъехал.

Автомобиль выбрался из песков селения и, нащупав булыжник шоссе, пошел веселей. Саяра видела вышки нефтяных промыслов, бегущих навстречу, и Зейнал объяснял Саяре, для чего эти вышки нужны. Потом булыжник перешел в гладкий асфальтовый путь, связывающий промысла с городом, и всё больше домов, промыслов и заводов вырастало по обеим сторонам пути, пока наконец не возник большой шумный город.

1937 год