Раубриттер (IV.II - Animo)

Часть 1

Кажется, нечто подобное случилось много веков тому назад с великомучеником Ионой, угодившим в лапы персов. Изуверы избили его до полусмерти, отрезали пальцы и язык, после чего привязали к полозьям саней и протащили по льду замерзшего озера, отчего, как утверждал в мартирологе очевидец, Иосиф Песнописец, «почти всякая плоть покинула тело несчастного мученика, оставивши великие зияющие раны, лед же на всем пути сделался красен».

Гримберт не помнил наверняка, как закончил свою жизнь мученик Иона, кажется, его под конец сварили в смоле. Прилежно штудируя многочисленные апокрифы и евангелия под руководством приставленных отцом досточтимых прелатов, к житию великомучеников он никогда не испытывал надлежащего почтения, находя, что все эти истории, полнящиеся описанием пыток и страданий, отдают болезненным самоистязанием, которое противоречит духу рыцарства.

Тогда он не знал, что ему на собственной шкуре придется ощутить, каково было несчастному Ионе.

Тело саднило и болело во множестве мест, так, точно его перемололи тысячи острейших ледяных зубов. Точно плоть уже сошла с него, как у того бедолаги, что протащили на полозьях по льду, а та, что осталась, чудом держалась, примерзнув к хрупким промерзшим костям.

Ничего серьезного. Скорее всего, просто множественные ушибы, сотрясения, ссадины и легкие контузии. Ему крепко перепало, это точно, но верный «Убийца» уберегал хозяина от ран до тех пор, пока сам мог функционировать. До тех пор, пока не рухнул в волчью яму, мгновенно превратившись из грозного боевого механизма в пять тонн мертвого металла, огромный гроб, внутри которого еще барахталась упрямая, стиснутая со всех сторон сталью, жизнь.

Он не помнил, как выбрался из доспеха. Может, его бессознательное измятое тело, вспомнив вбитые Магнебодом уроки, активировало пиропатроны, отстрелившие люк бронекапсулы, и выкатилось наружу, в обжигающую холодом ревущую ночь, в которой все еще слышались хлопки аркебуз. А может, «Убийца» выполнил свой последний долг, включив аварийные механизмы, автоматически распечатавшие бронекапсулу, и вышвырнувшие его прочь из теплой стальной утробы, подальше от поврежденной боеукладки, подальше от опасности.

Он не знал этого. Не помнил.

В себя он пришел лишь наверху, уставившись на свои исцарапанные, скрючившиеся от холода, пальцы. Царапины, холод… Он выбрался из ямы, цепляясь за какие-то корни и землю, тоже безотчетно. Будто в нем самом, как в доспехе, включился какой-то спасительный механизм, который лучше него, дурака, знал, что делать. Жаль, что действие его оказалось столь недолговечным…

Демоны вынырнули беззвучно, соткались черными тенями прямо из белого снега, словно где-то в отравленном чреве Сальбертранского леса распахнулась дверь в адские недра. Взъерошенные, черные, протягивающие к нему крючковатые лапы, они неслись почти беззвучно и их было так много, что спирало дух. Дюжина, две дюжины или того больше.

— Ату его! Ату!

Наверно, они много веков были заточены здесь и ждали своего часа, изнывая от смертельного голода. И теперь, завывая на тысячу голосов, они устремились к нему хищными воронами — чтобы растерзать прямо здесь, залив снег его дымящейся кровью. Как его пушки растерзали проклятого оленя.

И он побежал.

Бежать оказалось чертовски тяжело. Ноги вязли в глубоком снегу, а легкие казались полны взвеси из острейших ледяных кристаллов. Он точно набрал полную грудь алмазной пыли, которая теперь разъедала его бронхи и альвиолы, превращая легкие в клокочущие, полные теплой крови, мешки.

Он старался делать вдохи короткими и аккуратными, но они почти не насыщали тела, стремительно сжигающего кислород — во рту хрустело месиво из смерзшихся комьев собственной слюны, крови и снега, которым он давился и которое мучительно выхаркивал из себя через каждые несколько шагов. А еще от мороза нестерпимо резало глаза — точно под смерзшимися веками у него были растолченные бритвенные лезвия. Он пытался тереть их на бегу рукой, но от этого становилось еще хуже.

Если бы не демоны, кровожадно орущие позади, он не пробежал бы и сорока туазов. Упал бы лицом в снег, спалив дотла те крохи сил, что сберегло его избитое измочаленное тело и позволил бы произойти предопределенному. Но страх гнал его вперед сильнее, чем оксид азота, принудительно впрыснутый в топливную систему. Заставлял вытягивать ноги из снега, вновь глотать ледяной воздух, промораживающий тело изнутри, и бежать, бежать, отчаянно бежать.

— Стой, падаль! Застрелю!

— Стоять!

— Стой, дьявол! Поганец!

— Продырявлю!

— Холл-лера…

— Сучье семя!

— Хватай его, братки!

Не демоны, вспомнил он.

Демоны едва ли умеют ругаться по-франкски, да еще такими гундосыми грубыми голосами, кляня его предков вплоть до Адама.

Это еретики.

Проклятые богоотступники, нашедшие убежище в глухом отцовском лесу.

Свившие здесь чертово змеиное гнездо, подальше от глаз Святого Престола.

Заманивающие в ловушку невинных путников, чтобы отдать их бессмертные души на поругание, а тела — для своих черных, исполненных ненависти ко всему живому, изуверских ритуалов…

Где-то позади вдруг сухо кашлянула аркебуза и снег в двух туазах[1] справа от него прыснул в стороны маленьким сердитым гейзером. Второй выстрел, треснувший сразу следом, разнес вдребезги сухой пень, торчавший у него на пути.

Гримберт, едва не упав, метнулся в сторону, пытаясь подражать «Убийце», выполняющему маневр уклонения и движущимся нарочно нестабильной траекторией, затрудняющей противнику уверенное баллистическое поражение.

Ах, дьявол.

Скверно, скверно, скверно.

Настигнут понял он, ощущая обжигающую, как серная кислота, горечь, выступившую из каких-то обнажившихся душевных желез. Настигнут и растерзают прямо здесь. Просто выхватят беззвучно свои черные проклятые ножи, оскверненные кровью невинных, и…

Говорят, в лесных чащах иногда находят страшных деревянных идолов. Эти истуканы вытесаны из дуба и своими примитивными, выточенными из дуба, ликами, напоминают проклятых еретических божков, запрещенных Святым Престолом много веков тому назад. Вот только не всегда они состоят из одного только дерева. Отцовские егеря болтали, что иногда попадаются идолы совсем другого рода. Деревянная у них лишь сердцевина, зато все другое — уши, глаза, зубы, волосы, даже языки — сплошь человеческое. Иные болтали, что многие язычники сами добровольно делаются донорами для своих божеств, даруя им собственную плоть. Другие — что в дело идут те несчастные, кого пленили еретики, причем смерть их обставлена самым неприятным и болезненным образом, а ритуалы, которые им приходится пройти перед ней, и того страшнее…

На миг ему представилось что-то жуткое. Стоящий на опушке леса деревянный истукан, слепо глядящий в холодную ночь пустыми глазами. Его, Гримберта, глазами. С высунутым из деревянной пасти языком. Его, Гримберта, языком…

Мысль эта, страшная мысль, превратившая пищевод в одну огромную, чистейшего льда, сосульку, придала ему сил. Наполнила вены жгучим адреналиновым пламенем, от которого едва не начали тлеть изнемогающие, работающие на пределе, мышцы.

Еретическое отродье…

Всех — огнеметами…

Под корень, чтоб ни уголька, только зола…

Прочь. Прочь. Прочь.

Он уже слышал преследователей, слышал хруст снега под их ногами, слышал ликующие возгласы и исторгнутые гнилыми глотками проклятья. Время от времени кто-то стрелял ему вслед, но стрелял, должно быть, то ли наспех, не уперев аркебузу в плечо, то ли больше для острастки, чтобы нагнать на беглеца страху — на голову ему сыпались обломки коры и перебитые пулями ветви.

На миг он едва не поддался инстинкту, не превратился в безумное, ищущее лишь спасения, существо, одержимое бегством и не способное мыслить.

Как тот нищий, вспомнил он. Жалкий бродяга, которого его пажи, сами отчаянные шутники, встретили возле маркграфского дворца и заманили к нейро-корректору, пообещав целый двойной денье. Бродяга, польстившись на серебро, слишком поздно понял, какой фокус с ним сыграли. Смеха ради пажи выжгли ему добрую половину миндалевидного тела[2]. Он выжил, но разум его, заключенный в высохшем теле человекоподобного пугала, более не был разумом человека, лишившись каких-то важных нейронов своего естества. Это было воющее от смертельного ужаса существо, мечущееся подобно дикой крысе, мочащееся под себя и исторгающее такие вопли, будто оно вживую ощущало, как душа его, отделенная от тела, корчится в адских котлах.

Шутка вышла забавной, пажи покатывались со смеху, наблюдая за тем, как от одержимого ужасом безумца бросаются врассыпную дворцовые слуги, как он испуганной летучей мышью бьется о стены и воет от ужаса. Но испортил ее Аривальд. Молча отнял у кого-то из шутников колесцовую пистоль и одним выстрелом размозжил бедолаге затылок, избавив от всех страхов разом. А потом молча ушел, ни на кого не глядя.

Это было чертовски грубо с его стороны, испортить такую хорошую шутку, Гримберт даже обиделся на него, но быстро простил — он никогда не мог долго злиться на своего оруженосца…

Теперь он понял, что это такое — терять рассудок от ужаса. Ощущать, как все мысли съеживаются, пытаясь раствориться без следа, предоставив телу, руководимому древними, как Святое Писание, инстинктами самому искать спасения.

По снегу не уйти. Слишком быстро настигают. Он слышал гортанный хохот преследователей, делающийся все громче и громче, подстегивающий его дюжинами хлыстов. Длинноногие, привыкшие двигаться по глубокому снегу, еретики покрывали гораздо большее расстояние, чем он. Это означало — минута, самое большее — две.

— Стой! — рявкнули сзади, и не на каком-нибудь еретическом наречии, а по-франкски, — Стой, шкура, не то резать буду!

В этот миг ему и открылось спасение. Перепуганный до смерти разум вдруг вернулся, точно птица в брошенное гнездо, в свою обезумевшую оболочку, неся с собой оливковую ветвь спасительной мысли.

Чаща. Они не смогут преследовать тебя в чаще.

Там сплошные ветви, корни и шипы. Там мало снега, по которому они так ловко двигаются на своих лыжах и снегоступах, и еще там чертовски мало места. Это значит, худосочный сопляк вроде него получит преимущество. Оторвется. Завоюет себе дополнительные минуты жизни. Если, конечно, не повиснет, задохнувшийся и пронзенный шипами, в ледяных объятьях Сальбертранского леса…

Не повис. Повезло. И даже не лишился скальпа, в который впилось сразу дюжина острых жадных лап. Спасла свойственная его возрасту худоба, да еще, пожалуй, гамбезон. Проскочил под изогнутой веткой, едва не взвыв от последнего взрывного напряжения сил, перелетел через упавший ствол, чудом не переломав ног, протиснулся сквозь хлещущий по лицу кустарник. Потом рванулся дальше, не обращая внимания на боль в иссеченном ветвями лице, в самую чащу, в бурелом из старых веток, сухостоя и мертвого дерева, прикрытого, как древний труп мягким вытканным саваном, свежим снегом.

Оторвался.

Он слышал, как еретики взвыли от злости — точно волчья стая, упустившая добычу. Как в спину ему грохнуло сразу полдюжины выстрелов, обметая мелкие ветви над его головой. Как кто-то в ярости заскрежетал зубами, и так жутко, что в его обмороженном теле вдруг возникла дополнительная прыть.

Он не остановился, даже когда понял, что спасен. Не смог остановиться — тело неслось само собой, точно потерявший управление доспех, он лишь едва успел прикрывать руками лицо, чтобы не лишиться глаз в дьявольском сплетении колючих ветвей.

Спасен. Спасен. Спасен.

Самые отчаянные еретики, вздумавшие сунуться следом, теперь голосили в бессильной ярости, стиснутые ветвями, на самой опушке. Наверно, призывали на его голову дьявольские муки и жаловались своим дрянным еретическим божкам.

В спину ему теперь летели не пули, а возгласы, среди которых Гримберт разбирал лишь отдельные слова, не увязанные общим смыслом, но оттого не менее пугающие:

«Гиены». «Мразь». «Восток». «Шут». «Вольфрам».

Может, это были заковыристые языческие проклятья, а может, изощренные молитвы, он не собирался вслушиваться. Бросился прочь, петляя между деревьями и стараясь не двигаться по прямой.

Чаща спасла его. Укрыла своими шипастыми лапами от преследователей. А еще здесь было куда меньше снега, оттого он мог не бояться, что его найдут по следам. Может, душа Сальбертранского леса и была черной, отравленной, но, должно быть, даже в ней пробудилась жалость к обреченному беглецу…

Он бежал долго. Бежал даже после того, как перестал слышать за спиной треск ветвей, проклятья и выстрелы. Просто позволил телу высвободить оставшиеся силы, забыв о навигации, и несся меж деревьев, ловко уворачиваясь от их колючих объятий. И остановился лишь тогда, когда печень превратилась в накачанный болью пузырь, вздымающийся под ребрами, а легкие шипели от натуги. Только тогда сообразил, что все кончено.

Ушел. Оторвался. Обвел еретиков вокруг пальца.

Тело тряслось, как у припадочного, а горло саднило от морозного воздуха, который он бездумно глотал, саднило так, точно он выпил расплавленного свинца. Лицо горело, точно обожженное — не то от холода, не то от полопавшихся от страшного напряжения капилляров под кожей, а может, от бесчисленных ссадин, заработанных им в чаще. Сердце колотилось с такой силой, точно было колоколом Туринского собора, зовущим паству на Пасхальную службу.

Попытавшись перевести дух, он вдруг испытал вместо облегчения завязавшийся в животе теплым узлом спазм и, рухнув на колени, изверг в снег все содержимое желудка.

Не очень по-рыцарски. Вцепившись руками в ствол дерева, он минуту-две извергал из себя едкую слизь, едва не выворачиваясь наизнанку.

Рыцарь. Сунулся в Сальбертранский лес без разрешения отца, угодил в ловушку еретиков, погубил рыцарский доспех и…

Он замычал от боли отчаянья, уткнувшись лицом в снег, не ощущая холода.

Аривальд. Вальдо.

Бедный мой несчастный Вальдо.

Ты прикрыл грудью своего хозяина, которого не смог отговорить от безрассудной выходки. И погиб, как подобает преданному слуге, погиб нелепо и страшно, приняв на себя выстрел какого-то чудовищного орудия, которое должно было смять и уничтожить «Убийцу» вместе со мной. Погиб и…

Хватит.

Гримберт отвесил себе пощечину. Пальцы от холода были ледяными и твердыми, точно латная рукавица, оттого получилось больно. Но, кажется, помогло. По крайней мере, в голове немного прояснилось, и даже тошнота как будто бы отступила.

Хватит, сопляк, приказал он себе, силясь придать внутреннему голосу брезгливые интонации Магнебода. Ты выжил, хотя выжить был не должен, довольно и того. Да, Аривальд, по всей видимости, погиб, и это твоя вина. От этого не уйти, какой бы запас хода не даровал тебе Господь в этой жизни. Но, вернувшись в Турин, ты поставишь самую большую свечу, которая только найдется в церкви, за поминовение его бессмертной души, и до скончания дней будешь молить Господа о прощении и…

Он попытался воздать молитву, но обнаружил, что не может сосредоточиться на словах. Сложенные для крестного знамения пальцы скрючило так, что они почти потеряли чувствительность, сделавшись белыми, как алебастровые персты мумифицированного святого.

Холод. Он попытался отогреть их дыханием, но запасы тепла в его теле, истощенные долгим отчаянным бегством, не позволили бы согреть и воробья.

Холод, вот что убьет тебя в самом скором времени, несчастный болван, если прежде тебя не отыщут чертовы еретики.

Черт. Больно. И пальцы сводит.

Пока он был внутри, в теплой утробе «Убийцы», холод не имел над ним власти, но сейчас он быстро наверстывал упущенное, мелкими острыми зубками впиваясь в незащищенные кисти и облизывая шершавым языком лицо. Даже глотку саднило от холода — слишком много морозного воздуха он безотчетно втянул в себя во время бегства.

Страх, едва было не погубивший его, на время даровал телу нечувствительность к холоду, этому истинному повелителю здешнего леса, но сейчас страх мал-помалу отступал, возвращая телу чувствительность.

— Дьявол, — пробормотал Гримберт, озираясь, — Если меня не выпотрошат, так я, чего доброго, замерзну здесь насмерть…

Сальбертранский лес обступал его со всех сторон. Колючий, подвывающий от злости, ощетинившийся тысячами шипастых рук, подрагивающих на ветру, он чем-то напоминал выстроенный Магнебодом Поленобург, только прошедший через эпидемии разнообразных хворей, войн и бомбардировок. В нем не было ни направлений, ни сторон света, в какую бы сторону Гримберт ни повернулся, он видел одно и то же — дрожащие на ветру колючие ветви, сплетающиеся друг с другом, а промежутках между которыми можно было разглядеть укутанное свинцовыми облаками небо и безразличный рыбий глаз луны, взирающий на него сверху.

Идиот. Он сам забрался в чащу, спасая свою жизнь, и, конечно, был слишком занят, чтобы запоминать направления или какие-нибудь ориентиры. Как и всякий беглец он помышлял лишь о том, как сберечь свою шкуру и уж точно не утруждал себя навигационной работой.

Гримберт шмыгнул носом, ощущая, как холод трется своей ледяной чешуей о его лицо, пощипывая свежие порезы и искусанные в кровь губы.

Дело дрянь, а? Не надо быть искушенным путником, чтобы понять — он забрался в самую чащу леса, в самую глушь. Как скоро его смогут здесь найти? Гримберт стиснул зубы. Он никогда не любил вычислений, предпочитая поручать их автоматике, но в этот раз вычисления получились столь коротки, что результат получился сам собой.

Несколько дней. Даже опытным егерям потребуется до черта времени, чтобы прочесать целый лес, да еще по такой погоде. Отец может придать им в помощь своих рыцарей, а то и вовсе отправить на поиски всех, кто способен держать факела — солдат, сквайров, дворцовых слуг, вплоть до конюхов, сапожников и никчемных сервусов, но даже тогда поиски затянутся на пару дней. Сможет ли он продержаться здесь так долго?

Пара дней… Эта мысль враз ослабила те мысленные стены, что позволяли ему сдерживать натиск холода. Обнаружив в них брешь, холод тотчас запустил в нее свои полупрозрачные, покрытые ядовитой изморозью, зубы.

Ему не продержаться двух дней одному в зимнем лесу. По крайней мере, без помощи и припасов. Молитвы согревают душу, но не тело, а рыцарские идеалы при всех своих достоинствах бессильны насытить пустой желудок.

Вот если бы…

«Убийца» проектировался как учебный доспех и, к тому же, устарел задолго до его рождения, он служил рыцарской машиной, а значит, был предназначен оберегать жизнь своего владельца от всех грозящих ей опасностей. Его грузовой отсек, может, и был тесным, как солдатский сундук, однако вмещал в себе немало полезных вещей, которые сейчас пришлись бы очень в пору. Запас сухого пайка в брикетах на несколько дней. Магнитный компас и секстант. Простейшую пистолю с запасом патронов. Таблетки сухого горючего, немного консервов, аптечку, коротковолновый передатчик…

Да, подумал Гримберт, даже поверженный, «Убийца» мог бы меня спасти. Вот только сама мысль о том, чтобы вернуться к нему, вызывала в душе колючую дрожь — и вызывал ее отнюдь не холод, терзавший его тело.

Допустим, он смог бы разобрать собственные следы, пусть и петлял с отчаяньем зайца по чаще. Допустим, даже вышел бы обратно, но…

Здравомыслие заглушило эту мысль прежде чем она успела толком оформиться. Даже если он найдет обратную дорогу к яме, в которой похоронен «Убийца», это не принесет ему добра. Едва ли чертовы еретики убрались оттуда так быстро. Напротив, сейчас они, скорее всего, бурно празднуют победу, облепив поверженного «Убийцу», точно полчище падальщиков, и жадно вырывая из его мертвого тела все, что только можно. При мысли об этом Гримберт ощутил вспышку ярости, столь горячей, что даже холод, кажется, на миг отступил.

Этим проклятым еретикам нужны трофеи их победы, вот только едва ли они станут охотиться за дорогостоящими компонентами его систем наведения, сложными торсионами или частями реактора. Скорее всего, им понадобятся лишь трофеи. Обломки оборудования, оторванные куски брони, прочий металлолом — чтоб было, что водрузить на свои проклятые языческие алтари и пожертвовать в угоду дьявольским божкам…

Нет, возвращаться к «Убийце» ни в коем случае нельзя. Значит, придется полагаться только на то, что осталось под рукой. А под рукой не осталось почти ничего — он вывалился из доспеха оглушенным, ослепшим и слишком напуганным, чтобы думать о таких вещах.

Гримберт машинально ощупал себя с головы до ног, чтобы понять, что осталось в его распоряжении. И помрачнел еще больше.

Его рыцарский гамбезон. Скроенный из плотной телячьей кожи, превосходно выделанный, снаружи грубый, как древесная кора, внутри с мягкой и упругой сафьяновой подкладкой, он создан был для того, чтобы противостоять тряске внутри жесткой бронекапсулы. Но, к сожалению, не зимнему холоду. Пока что он уберегал хозяина от обморожений и ран, но уповать на него определенно не стоило.

Серебряный медальон с локоном покойной матери внутри. Гримберт охотнее расстался бы с собственной печенью, чем с ним, однако приходилось признать горькую истину — здесь, в Сальбертранском лесу, от него было не больше проку, чем от подсвечника или вилки для рыбы. Гримберт бережно заправил его обратно за ворот гамбезона.

Фляга. Небольшой сосуд, в котором оставалось еще немного колодезной воды. Не Бог весть какое подспорье, учитывая, сколько снега вокруг, но, пожалуй, сгодится.

Лайтер. Он вздрогнул, нащупав на ремне его серебряный корпус размером не больше веретена и такой же толщины. Совсем забыл про него во время бегства и, может быть, к лучшему. Лайтер выглядел изящным, как игрушка, однако по своему назначению игрушкой отнюдь не был. Украшенный парой константинопольских смарагдов[3] — подарок отца на одиннадцатилетние — он был оружием, и оружием по-своему грозным, способным исторгнуть из себя в долю мгновения двадцать тысяч вольт — достаточно, чтоб испарить любого противника, будь тот облачен хоть в тяжелую стальную кирасу. Но, увы, однозарядный.

Пожалуй, хорошо, что он позабыл про него во время бегства. Да, был бы соблазн полоснуть по чертовым еретикам, полоснуть широко, от бедра, не целясь, превращая первые ряды в шипящую на снегу золу, обернутую тлеющими тряпками, но… Гримберт закусил губу, вернув оружие на пояс. Вздумай он использовать лайтер, потратил бы свой единственный шанс на спасение и не добрался бы до чащи.

Гримберт вздохнул. Больше никаких вещей при нем не имелось. Он не имел привычки обвязывать гамбезон портупеями со всяким барахлом — в тесной бронекапсуле «Убийцы» и так было не повернуться. Да и кому придет в голову таскать на шее никчемный хлам, когда под рукой всегда есть рыцарский доспех?..

Дьявол. Он торопливо растер лицо, пытаясь вернуть кровоснабжение, но едва не зашипел от боли, потревожив бесчисленные царапины и ссадины, которыми наградил его Сальбертранский лес. Оставаться нельзя. Если он останется здесь, ожидая помощи, то попросту замерзнет, быть может, еще до того, как в небе забрезжит рассвет. Надо идти. Выбрать примерный курс и двигаться, двигаться, двигаться… Да, это неизбежно сожжет калории из его небогатого запаса сил, но, по крайней мере, не позволит околеть в ближайшие же часы.

Поправляя ботфорты, Гримберт представил себя, лежащего лицом в снегу. Холодного, неподвижного, с глазами похожими на мраморные бусины, с сизым языком, примерзшим к губам. Дьявольская получилась картинка и крайне паршивая. Нелепая смерть для рыцаря.

Не все рыцари на его памяти уходили в мир иной так, как подобает им по сану. Бывали и такие, что оканчивали свои дни вполне нелепым образом, так что церковному информаторию, описывающему их кончину, приходилось использовать многочисленные метафоры, эвфемизмы и иносказания, подчас весьма сложные для понимания. Едва ли это придавало им посмертной доблести, но, может, позволяло по крайней мере не сделаться посмешищем для прочих.

Мессир Бавдовин, барон де Севирак. Оказался столь недальновиден, что, обнаружив на поле боя неразорвавшийся лангобардский снаряд, попытался разрезать его в собственном замке, используя для этого только пилу да Божью матерь, призванную им в заступницы. Даже оруженосцы толком не знали, что именно барон де Севирак рассчитывал найти в сердцевине снаряда. Не то драгоценный иридий, который, по слухам, некоторые варвары использовали для сердечников, не то и вовсе какую-то таинственную алхимическую технологию для трансмутации свинца в благородные металлы… Как бы то ни было, дело кончилось для него скверно. Снаряд оказался зажигательным, а Божья матерь не посчитала нужным хранить жизнь, как выразился епископ Альби на заупокойной службе, самым скудоумным своим детям. Барон де Севирак сгорел дотла вместе со всем своим замком и подворьем.

Сир Роберт де Уффорд, бретанский рыцарь, совершивший немало подвигов во времена Второй Сланцевой Войны, кончил еще более нелепым образом. Сделавшийся заложником своего пристрастия к азартным играм и диаморфинам, он подчистую спустил накопленное предками состояние, заложил собственный замок и вынужден был под конец вести малопочтенную кочевую жизнь раубриттера. Он странствовал по окрестным графствам в поиске заработка и, говорят, не чурался при том самых бесчестных способов.

Где-то под Коданом ему улыбнулась удача. Сир Роберт обнаружил в захудалой корчме оставленный кем-то из постояльцев рыцарский доспех. Потрепанный и грязный, он все же воспламенил алчность в сердце раубриттера. Когда настала ночь, тот тайно проник в корчму, вооружившись масляной лампой и разводными ключами, лелея надежду снять с чужого доспеха те детали, которые позднее можно будет без проблем продать на ближайшей ярмарке. Увы, удача, не благоволившая ему прежде в играх, и тут не спешила на помощь. Обжегшись о лампу, сир Роберт де Уффорд, уже ослабивший большую часть внешних болтов, рухнул со стремянки вниз, а следом на него рухнул полуторатонный торсион рыцарского доспеха, раздробив несчастному хребет. Когда на шум прибежал корчмарь со слугами, все уже было кончено — вороватая душа Роберта де Уффорда отправилась на небеса.

Мессира Альхемунда, напротив, при жизни мало кто мог упрекнуть как в отсутствии здравомыслия, так и в отсутствии чести. Преданный христианин, верный своим рыцарским обетам, он на своем веку служил трем герцогам и совершил столько подвигов, что их хватило бы на всех рыцарей графства Овернь, да еще перепало бы немного Бурж и Пуатье. Мало того, он трижды возвращался живым из Крестового похода, а это само по себе считалось свидетельством того, что его ангел-хранитель занят своей работой, а не швыряет кости где-нибудь в трактире. Но под конец жизни здравомыслие стало отказывать мессиру Альхемунду. Бесчисленное множество раз обманув смерть во множестве ее обликов, он со временем, говорят, даже немного помешался на этом, убоявшись визита той, что рано или поздно должна явиться за каждым. Навесил на себя так много охранных оберегов, амулетов и прочих апотропеев, что не мог передвигаться без помощи слуг. Совершал великое множество паломничеств во славу всех известных святых. И, говорят, в скором времени стал таким знатоком Святого Писания и всех мыслимых апокрифов, что чуть не сделался святее Папы Римского.

Недостаток здравомыслия и погубил его. Поняв, что христианская вера не может в должной мере оградить его от смерти, гарантируя посмертное существование лишь его бессмертной душе, в жажде познания он углубился еще дальше, в изучение схоластических учений и философий, многие из которых столь явственно соседствовали с откровенной ересью, что штудии эти чуть было не отправили мессира Альхемунда на инквизиторскую скамью.

Но он нашел то, что искал. Позднее говорили, что он повредился в уме, изучая основы оригенизма — забытой греческой секты, учившей своих последователей способам сопротивления смерти. Говорили и то, что он открыл для себя «Aeris porta animi»[4], богопротивный научный труд, принадлежащий перу старого еретика Савеллия Птолемаидского. Как бы то ни было, мессир Альхемунд обнаружил способ создания чудодейственного амулета, который защищал бы его бренное тело от всех мыслимых опасностей и угроз. Его изготовлению он отдал восемь лет, совершенно позабыв не только про свои обязанности как вассала, но даже про рыцарские обеты. Обещанное бессмертие манило его, затмевая взор.

Когда амулет был закончен, мессир Альхемунд ликовал. Надев его, он вышел на подворье своего замка, выстроил вокруг две дюжины слуг и каждому вручил заряженную аркебузу со словами: «Выстрелите в меня по моей команде. И увидите, мерзавцы, высшая воля не позволит ни одной пуле коснуться меня, ибо я познал главный секрет жизни!». Перепуганные слуги не нашли в себе силы перечить. Когда пороховой дым рассеялся, они обнаружили своего хозяина, владельца главного секрета жизни, вмятым в амбарную стену — количество пуль, вошедших в его тело, было столь велико, что они подобно гвоздям прибили его к доскам. «Ах вы ж черти, — будто бы сказал истекающий кровью искатель, едва шевеля языком, — Ну конечно так оно не сработает… Давайте-ка попробуем еще раз!..» С этими словами его душа и отстыковалась от расстрелянного тела, каковое, по требованию Святого Престола, было не похоронено, а смешано с порохом, сожжено и развеяно по ветру.

Нет, подумал Гримберт, уж он-то к ним не присоединится. Никто не сможет сказать, что юный маркграф Гримберт замерз, точно бродячий пес, посреди Сальбертранского леса.

Он вернется домой. Вернется во что бы то ни стало, даже если придется всю ночь прошагать по проклятому лесу, отморозив пальцы на ногах. Всю ночь и весь день — и еще столько, сколько потребуется.

Он попытался вспомнить карту, которую не единожды разглядывал в визоре «Убийцы». Если ему каким-то образом удастся найти северо-восточное направление и двигаться по нему достаточно долго, он выйдет к Сузе или Буссолено. Вот только… Он едва не застонал, прикинув расстояние. То, что для «Убийцы» было не особо обременительной дневной прогулкой, для него обернется чертовски долгим путем. Это же добрых десять лиг, а значит…

— Считай по-имперски, чтоб тебя! Или в самом деле хочешь сойти за чертового «вильдграфа», полирующего охотничьим ножом ногти на званом балу?

От этого возгласа Гримберт едва не рухнул в снег, точно от выстрела. И с опозданием в половину секунды понял, что порожден он не подкравшимся к нему человеком, а его собственным воображением. Очень уж знакомы были интонации — ни с чем не спутаешь…

Аривальд… Гримберт шмыгнул носом, с ужасом ощущая, как все возведенные его рассудком препятствия беззвучно рушатся, точно крепостные стены, сооруженные не из камня и бетона, а из папье-маше.

Аривальд.

Он вспомнил сотрясающий землю грохот, который превратил прикрывающего его «Стража» в бесформенный металлический ком, окруженный смятыми листами бронепластин. Вспомнил голос Аривальда таким, каким в последний раз слышал его в динамиках:

«Прочь, чертов идиот! Прочь! Она уже навелась! Она уже…»

Вальдо. Мой старый добрый отважный друг Вальдо, готовый грудью встать на защиту своего никчемного господина. Заплативший своей жизнью за его безрассудство. Несколькими часами раньше он беззлобно подшучивал над ним, поминая чертовы шахматы, а теперь его тело — изломанное, обожженное — лежит в гробу из бронированной стали и самые нетерпеливые еретики, должно быть, уже тянутся вскрыть его своими кривыми ножами, чтобы сожрать теплую еще печень. Или принести ее в жертву темным дьявольским богам на укрытом в лесу алтаре…

Гримберт беззвучно заплакал, не замечая, что слезы замерзают на его потерявшем чувствительность лице, не добравшись даже до подбородка.

— Ты прав, Вальдо, — тихо сказал он, чувствуя со всех сторон кривые и острые ухмылки Сальбертранского леса, — Не десять лиг, а двадцать три километра. И знаешь, что? Я пройду их, хоть даже и босиком! Я дойду до Турина и приведу сюда всех отцовских рыцарей до единого. И сам пойду с ними в бой, пусть даже и без доспеха. И тогда посмотрим, кто будет смеяться!..

Он шмыгнул носом. Воображаемый Аривальд не отвечал, зато Сальбетранский лес ответил. Как умел — зловещим треском своих деревянных рук, скрежещущим дыханием и жутким гулом сплетенных из шипов крон. Но ничего иного Гримберт и не ждал.

Он был прав — это совсем не походило на легкую прогулку. Это походило на затяжное путешествие в ад, причем он сам в этом путешествии был и пленником и конвоиром и разъездом и арьергардом.

Сложнее всего было определить направление. Даже осмелившись выбраться из чащи, он понял, что не имеет никакого представления, где находится северо-восток. Ночь выдалась лунной, только от луны не было никакого проку — она то и дело ныряла в грязные облака, точно в груды овечьей шерсти, и почти не давала света, лишь мазала сырной желтизной топорщащиеся верхушки деревьев. Гримберт потратил добрый час, пытаясь с ее помощью установить, где находится север, но совершенно не преуспел, наоборот, потерял те слабые представления о сторонах света, что сохранял прежде. Магнебод не раз объяснял ему этот урок, но он пропускал его мимо ушей. К чему рыцарю разбираться в ориентировании, если к его услугам магнитный компас в доспехе, надежный и не знающий помех прибор, всегда находящийся в твоем распоряжении?..

Оставаться на месте было мучительно неприятно — страх и холод одолевали его сообща, сговорившись, будто старые враги, и всякая минута, проведенная в неподвижности, опустошала запасы сил. Поэтому он просто пошел, как подсказывала ему интуиция, опасаясь выходить на открытые места и обходя стороной островки густых зарослей. В каждом замершем на пути корявом стволе ему мерещился затаившийся еретик, а треск ветвей заставлял обмирать всем телом.

Чертовы мерзавцы. Богом проклятое гнилое семя.

Никогда прежде ему не доводилось видеть живого еретика. Те еретики, что плясали на сцене Туринского театра, представляли собой раскрашенных шутов с узловатыми дубинками. Корчащие жуткие гримасы и болтающие на несуществующих языках, они явно не имели ничего общего со своими настоящими сородичами, вонзающими ядовитые зубы в те части империи, где ощущали слабость и свежую кровь.

В проповедях епископа Туринского еретики, напротив, представлялись Гримберту чем-то вроде скользких змееподобных гадов, шипящих во тьме и алкающих христианской крови. Больше всех о еретиках знал Магнебод, но он предпочитал на эту тему не заговаривать даже когда перебирал с подслащенным маковой вытяжкой вином. Фамильные гравюры, живописующие кровопролитные бои и рыцарские поединки, также обходили этот вопрос стороной, еретики, сошедшие с бумажных страниц, напоминали корчащихся в адском пламени чертей, многие из которых действительно были при рогах и копытах.

Но Гримберту не требовалась помощь церковного информатория, чтобы разобраться в этом вопросе. Любой двенадцатилетний мальчишка, будь он хоть сыном маркграфа, хоть младшим подмастерьем сапожника или чумазым лаборантом из цеха скорняков, владеет всеми необходимыми приемами для поиска интересующей его информации, достаточно лишь держать востро уши и слушать, что болтают вокруг.

Так, он узнал, что адамиты, в своей ереси возомнившие себя ровней Адаму, не признают ни доспехов, ни одежды. В любую пору года они ходят обнаженными, а из собственных ребер, хирургически изъятых из грудной клетки, сооружают жуткие и причудливые амулеты.

Триетисты, поклоняющиеся Троице в их собственном оскверненном ее представлении, вырезают у себя во лбу дополнительную третью глазницу, внутрь которой помещают фальшивый глаз, сделанный обычно из мрамора, смолы или свинца.

Изощренные в нечеловеческих ритуалах маркиониты считают за благо вскрывать черепа своих собратьев, чтобы при помощи варварских инструментов и сакральных технологий превращать их в бездумных и осатаневших от жажды плоти чудовищ.

Еще были маркосеи, татиане, петробрузианцы, чемреки, гомунциониты, икеты, аскиты, монофелиты, арнольдисты, несторианцы, ноетиане, птолемеи, мессалинцы, апосхисты, аэриане, гидрофеиты, иеракиты, патрициане… Бесчисленные, точно волосы на голове грешника, все они занимались одним и тем же — извращали веру Господа, силясь превратить христианские обряды и таинства в богопротивные изуверские ритуалы, и каждый на свой лад.

Но эти… Гримберт вновь вспомнил оглушающий лязг пулеметов и алые брызги, туманом оседающие на деревьях.

Эти отличались невероятной, немыслимой для тайных адептов дерзостью. То, что они нашли укрытие в отцовском лесу, ничуть не удивительно. Всякие еретики тщатся спрятаться поглубже от взгляда Святого Престола, зная, как накажет их Церковь за их учения и практики. Вот только они чертовски не походили на сборище богоотступников в темных плащах, собирающихся в полночь, чтобы провыть свои проклятые молитвы и принести жертву. Они походили на…

На ландскнехтов, подумал Гримберт, ежась от этой мысли. На организованный отряд головорезов, в котором каждый знает свою роль и способен действовать сообща, выполняя волю командиров. А еще это количество оружия, что было у них с собой! Мерзавцы вооружились не обсидиановыми ножами и не атамами, выточенными из бедренных костей. Они притащили с собой до черта аркебуз, а еще настоящую полевую артиллерию в невероятном количестве. Одних только легких кулеврин и серпантин хватило бы, чтоб перебить на открытой местности две-три сотни регулярной пехоты без прикрытия брони.

Что это за ритуалы такие, для проведения которых требуется собрать больше орудий, чем собрал герцог Саган для своей Пляски в Алой Луже? Или не ритуал это вовсе, а…

Война, подумал Гримберт, ощущая желание приложить горсть снега к раскалившимся внезапно вискам. Вот какая нужда погнала еретиков в Сальбертранский лес. Они нарочно накапливают здесь силы и оружие, чтобы потом… потом…

Начать свою собственную войну, подумал он с ужасом. Окружить и взять штурмом какой-нибудь из беззащитных городов, у которых нет ни крепостных стен, как у Турина, ни собственной артиллерии, ни рыцарей, готовых прийти на помощь.

Он вдруг представил, как этот сброд окружает Сузе или Буссолено. Как языки огня, исторгнутые серпантинами и кулевринами, рвут в клочья жалкое ополчение, выдвинувшееся на защиту своих домов с жалкими пищалями да косами. Как улюлюкающая толпа врывается в дома, выхватывая из люлек маленьких детей, прибивая ножами к дверям хозяев, поджигая амбары и мельницы…

Картина была столь жуткой, что у него перехватило дыхание. Вот почему ублюдочные еретики устроили засаду вместо того, чтоб сбежать. Не могли позволить, чтобы их присутствие было кем-то обнаружено прежде условленного часа. Сознавая свою силу, дерзнули напасть на пару рыцарей, которых превосходили и по хитрости и по огневой мощи.

Но ничего. Гримберт шмыгнул носом, силясь разогреть в себе ту искру ярости, что направляла его действия в бою. Отец разберется с ними. Когда сюда заявятся рыцари, да не две жалких учебных машины, а целое знамя — две, нет, три дюжины! — у этих ублюдков будет немного времени, чтобы раскаяться в своих грехах. Может, минута или две. Прежде чем Туринские рыцари не вомнут их в снег и не спалят к чертовой матери вместе с их проклятым логовом, а потом…

Корявое дерево в нескольких туазах от него, которое он намеревался обойти справа, вдруг шевельнулось. Еще один дьявольский морок Сальбертранского леса, просто луна выплыла из-за тучи, одновременно дунул ветер, вот и померещилось… Просто обман зрения, мелкая досадливая галлюцинация, ничуть не удивительная для нервной системы, истощенной долгой нейро-коммутацией. Просто надо не обращать внимания и…

Дерево качнулось, уже отчетливо, но без скрипа, совершенно беззвучно. Будто собиралось обрушиться, даже накренилось, но в какой-то миг передумало. И вдруг расползлось в стороны, стремительно меняя форму, обернувшись чем-то большим, тяжело ворочающимся, сопящим…

Гримберт ощутил, как внутренности ошпарило соленым кипятком, а на мочевой пузырь навалилась пугающая тяжесть.

Зверь. Животное.

В жидком свете луны он уже видел припорошенную снегом густую темную шерсть. Слышал хриплое дыхание, вырывающееся из чужой глотки. Замечал мерцающие влажные огоньки чужих глаз, смотрящие прямо на него. И еще он вдруг ощутил дух зверя — тяжелый запах чужого тела, перебивающий все прочие, существующие в мире, даже гадостные ароматы Сальбертранского леса.

Зверь испустил негромкий вздох. Большой, кряжистый, массивный, как вывороченный из земли столетний дубовый пень, он в то же время двигался так медленно и мягко, что снег под ним даже не скрипел. Из-под массивного покатого лба на Гримберта смотрели два влажно мерцающих глаза, и смотрели безо всякого радушия. С мертвенной холодностью хищника.

И только тогда Гримберт понял, кто это. Понял слишком поздно, едва не оказавшись к нему вплотную.

Он сразу узнал этого зверя, хоть ни разу не видел. Вспомнил жуткие рассказы Магнебода, который по юности увлекался охотой и многих опасных существ, опрометчиво созданных Господом, извел при помощи охотничьего огнемета и мин.

У этого существа не было имени. По крайней мере, такого, которое прижилось бы по всей империи, потому в тех редких краях, где он уцелел, звали его по-разному, везде на свой манер, но везде с опаской. Суровые даны с севера именовали его Бьорн. Горделивые лехиты на своем лягушачьем языке, невыносимом для христианского уха, niedźwiedź. Вымершие сто лет назад фракийцы — Урс. Даже дикие венды, не знающие ни письменности, ни веры, ни совести, но хорошо знакомые с этим зверем, придумали для него имя, которое звучало как «вьедмьедь», что в переводе на франкийский означало «Подземный владыка, поедающий мёд».

Последнее звучало не очень-то грозно, но лишь пока епископ Туринский не рассказал Гримберту однажды истинный смысл этого имени, напомнив Евангелие от Луки, а именно стих сорок второй, в котором Иисус, воскреснув, говорит своим апостолам: «„Посмотрите на руки Мои и на ноги мои — это я сам. Осяжите меня и рассмотрите, ибо дух плоти и костей не имеет, как видите у меня“. И, сказав это, показал им руки и ноги. Когда же они от радости еще не верили и дивились, Он сказал им: „Есть ли у вас здесь какая пища?“ Они подали Ему то, что было при них — малую часть сотового меда. И, взяв ее, Он ел пред ними».

Гримберт не вполне понял суть разъяснения, но епископ Туринский растолковал ему, что чудовище это, Вьедмьедь, суть дьявольская личина, алкающая сладкого меда не для того, чтобы насытить чрево, чтобы уподобиться Спасителю, обретя его силы, а значит, не только смертельно опасное для всякого путника и охотника, но и гибельное для христианской души. Яростный лесной демон, принявший обличье зверя.

Гримберт попятился, нелепо выставив перед собой одну руку, второй пытаясь вслепую нащупать на ремне лайтер. Бывалые охотники говорят, вьедмьедь обладает необычайно толстой шкурой, которую прошибет не всякая аркебуза, а кости его могут дать фору некоторым сортам легированной стали. Может, если лучом, да еще в упор, по морде…

Глаза зверя, уставившиеся на него в упор, горели двумя тусклыми радиевыми звездами, но чем дольше душа Гримберта, изнывая от ужаса, ощущала их излучение, тем больше ему казалось, что глаза эти не вполне звериные. Хищные, колючие, тяжелые — но уж больно пристальные и…

А потом поросший шерстью хищник Сальбертранского леса вдруг беззвучно поднялся на ноги, сбрасывая с себя снег, и сделалось ясно, что не такой уж он и огромный. Большой, но не огромный, как ему казалось.

— Иди сюда, мелкий abortivum[5], - проскрипел вдруг он, — Я не собираюсь отморозить себя яйца, бегая всю ночь за тобой по этому хреновому лесу.

Человек.

Не хищник. Не животное.

Иллюзия держалась слишком долго, но стоило Гримберту оказаться к нему почти вплотную, как она спала — вместе с усеянной хлопьями снега маскировочной сетью, высвобождая его настоящее тело. Кряжистое, тяжело ворочающееся, но, несомненно, вполне человеческое. Оно было облачено в густую нечёсаную шубу, которую Гримберт и принял за вьедмьежью шкуру. Однако в ее прорехах отчетливо виднелась сталь кирасы.

— Подь сюда, говорю, — буркнул человек, — Не зли. А то, ей-Богу, оторву к чертовой матери ноги, а Вольфраму скажу, будто так и нашел. Ему с твоих ног не похлебку варить…

В его облике было много звериного. Манера наклонять голову, взирая исподлобья. Грубое лицо из числа тех, которые Господь не вылепил из глины, а вытесал из какой-то грубой скальной породы. Тяжелый, точно подкова, подбородок, поросший жестким волосом, тоже напоминающим шерсть. А когда он ухмыльнулся, не скрывая торжества, обнаружилось, что и зубы у него звериные, мощные и белые, словно созданные для того, чтобы рвать мясо.

Гримберт попятился, ощущая колючую дрожь в пятках. Пульс стал какой-то неуверенный, водянистый, а в ушах вдруг негромко загудело и зазвенело, точно кто-то внутри него, какой-то маленький рыцарь, съежившийся в груди, пытался настроить радиостанцию на нужную частоту.

Он вдруг понял, что убежать никак не успеет. Два туаза, разделявшие их, могли бы послужить ему хорошей форой — если бы бежать пришлось по каменной туринской мостовой. Но не по зимнему лесу, утопая в снегу. Кроме того… Наблюдая за тем, как еретик, мрачно усмехнувшись, отряхивает снег с шубы, Гримберт вдруг понял еще одну неприятную вещь. Может, этот тип и выглядит тяжелым, неповоротливым, неуклюжим, однако ощущение это обманчиво и очень опасно. Когда проводишь много времени в состоянии нейро-коммутации с доспехом, многое узнаешь о том, как строится взаимоотношение между нейро-медиаторами твоего мозга и мышцами, отвечающими за движения тела. Судя по тому, как мягко и осторожно двигался этот здоровяк, с деланной небрежностью отряхивая снег с покатых плеч, Гримберт отчетливо понял — в бою этот человек может скрутить его в бараний рог быстрее, чем он успеет свистнуть.

Лайтер. На поясе.

Гримберт вытащил его неуклюжим движением, как никогда не вытаскивал на тренировках.

— Не подходи, — выдохнул он, обращая оружие торцом на противника, как рукоять невидимого меча, — Иначе запеку в собственной шкуре!

Слова были подобраны нужные, вот только голос подвел, не смог вложить в них подобающую моменту уверенность. Потому вышло натужно и жалко.

Еретик усмехнулся. На оружие он глядел немного поморщившись, но без страха, как глядят на какую-нибудь безделицу.

Похожий на хищного зверя еретик в густой шубе недобро усмехнулся:

— Сейчас посмотрим, кого ты тут спалишь, евнухово семя. Дева! Виконт! Сюда! Здесь этот ублюдок!..

Сальбетранский лес зашевелился, только теперь это был не шелест его голых острых ветвей на ветру. Это возникали вокруг него, сбрасывая маскировочные сетки, человеческие силуэты. Один и два и пять и…

Они ждали его. Не выслеживали, не гнали по лесу, просто терпеливо ожидали, прекрасно понимая, в какую сторону он направится.

Гримберт ощутил, как лайтер тяжелеет в руке, только тяжестью не успокаивающей, а гнетущей. Господи, подумал он, Аривальд был прав. Я самый последний тупоголовый болван во всей Туринской марке, хуже последнего сервуса со сгнившим мозгом. Я не просто попался им в ловушку, я сделал это дважды…

Дьявольские отродья. В темноте Гримберт не мог различить деталей, он видел лишь угловатые силуэты, возникающие из ниоткуда, точно рожденные плотью Сальбертранского леса. Бесплотные тени на белом снегу, они двигались ловко и уверенно, будто и бы хаотично, но в то же время отнюдь не случайным образом.

Вовсе не случайным.

Он слишком поздно сообразил, что его окружили. Взяли в клещи прежде, чем он успел хотя бы рыпнуться. Отрезали со всех сторон, грамотно и умело. В какую сторону он ни бросил бы взгляд, тот натыкался на угольные силуэты, напряженно замершие с оружием в руках или приникшие к деревьям в ожидании сигнала. В темноте он не видел их лиц, однако воображение, силясь умножить испытываемые им страдания, охотно нарисовало недостающие детали. Обнаженные в хищном оскале сточенные зубы. Богопротивные татуировки на искаженных ненавистью лицах. Отрезанные веки и отсеченные губы. Омерзительные ритуальные шрамы в сочетании с грубо вживленными в плоть имплантами и шипами.

Ублюдки, подумал Гримберт, водя из стороны в сторону деактивированным лайтером. Едва ли они постигали науку тактики под руководством лучших наставников Туринской марки. Едва ли могли отличить методический огонь от огня внакладку или рассчитать рубеж безопасного удаления. Скорее всего, у них были самые примитивные представления даже о простейших тактических построениях и маневрах. Однако у них, этих стайных хищников, было то, чего не было у него самого.

У них был опыт. Чертовски много опыта в подобных делах.

Гримберт коснулся пальцем кнопки активации, уперев воображаемый луч в грудь ухмыляющегося еретика и пытаясь не обращать внимания на доносящийся отовсюду треск. Уж его-то он успеет поджарить. Превратить в горсть золы на зимнем ветру. Смешать со снегом Сальбертранского леса. Ему даже на миг показалось, будто он ощущает сладкий запах паленого мяса.

Вот только потом…

Не требовалось великого умения управляться с цифрами, чтобы вспомнить — у лайтера лишь один заряд. Выпустив его, он уничтожит того, кто стоит ближе прочих, но и сам останется безоружным, как пчела, потерявшая жало. Безоружным среди кровожадных еретиков, лишившихся своего собрата, а может, и предводителя.

— Назад! — крикнул Гримберт, тыча вокруг себя лайтером, — Всех спалю к чертям!

— Включай, — звероподобный главарь кивнул, — Давай. Я такие игрушки знаю, видел у сеньоров. Они только раз полыхнуть и могут, потом всё.

Он точно читал его мысли, этот проклятый звероподобный ублюдок. Кто он у них? Местный жрец? Фламин?[6] Гроссмейстер? Плевать. Сейчас от него останется только горсть пепла в снегу.

— Включай.

Зверолюд шагнул к нему. Без всяких уловок и ухваток, так, точно в грудь ему упиралось не взведенное оружие, а столовая ложка или гусиное перо.

— Включай, мелкий выблядок. А уж мои ребята постараются, чтоб тебе после скучать не пришлось…

Придумают, подумал Гримберт, пытаясь проглотить плотный, как смола, комок слюны. Наверняка придумают. Для этого даже не потребуются какие-нибудь изуверские еретические пыточные инструменты. Сальбертранский лес, может, и выглядит не очень богато, но на самом деле он рад предоставить все необходимое для причинения боли ближнему своему, надо лишь обладать достаточно развитой фантазией. Едва ли еретики, измыслившие для себя несуществующих богов и ритуалы для их ублажения, отличались недостатком фантазии.

«Щипцы для орехов», вспомнил вдруг Гримберт. Вот как называл это отцовский егермейстер, посмеиваясь за пиршественным столом. Даже не пытка, на самом деле, а развлечение, известное у туринских лесорубов. В лесорубы народ подавался всякий, но обыкновенно суровый, нелюдимый и не полнящийся христианским состраданием — работа эта всегда считалась опасной и изматывающей, да и не очень почетной. «Щипцы для орехов» лесорубы обычно устраивали своим собратьям — проигравшимся игрокам, обманщикам и пойманным воришкам. Простейшая забава, не требующая ни развитой фантазии, ни хитрого инструмента, но неизменно эффективная, может, потому и полюбившаяся им.

Огромное бревно расщеплялось топорами вдоль на изрядную глубину, после чего в него вбивали клинья, но не обычные, принятые среди лесорубов, а специальной формы, к томе же смазанные овечьим жиром. В образовавшуюся щель клали провинившегося, а чтобы не сбежал — для верности прибивали руки к дереву деревянными гвоздями. Дальше участие человека уже не требовалось. Под действием заключенных в расщепленном дереве сил смазанные жиром клинья мал-помалу выдавливало, отчего несчастного, оказавшегося внутри, медленно сжимало в огромных деревянных тисках, круша кости и заставляя внутренности выдавливаться из утробы. Отцовский егермейстер рассказывал, что лесорубы, в совершенстве знающие свое ремесло, достигли в этом деле огромных успехов, применяя клинья разного устройства и разные породы деревьев. Некоторые несчастные, обнаруженные его егерями в лесу, оставались живы даже на пятый день пытки.

А ведь одними только «Ореховыми щипцами» их арсенал не исчерпывался. Были еще «Земляные орешки», «Скоростель» и «Разоренное гнездо», был «Высокий клён», «Два папоротника» и «Три топора»…

Гримберт не сомневался, что еретикам известны все эти приемы. Как и множество других, куда более изобретательных и страшных.

Он ощутил, как внутренности прорастают колючей изморозью.

Не обязательно стрелять в надвигающегося еретика в мохнатой шкуре. Можно ведь сделать и проще. Одним движением кисти повернуть лайтер вокруг оси, уперев себе же под подбородок. И активировать, прежде чем кто-то из еретиков успеет сделать шаг. Наверно, он даже не успеет почувствовать жара… А боль — успеет? Или Господь в своей бесконечной милости, незримо прикоснувшись к его нервной системе, оградит юного мученика от боли и страха в те миллисекунды, что плоть его будет превращаться в невесомый пепел?..

Паскудная смерть, конечно — без могилы, без отпевания — но смерть, которая подобает рыцарю. И Магнебоду не придется выдерживать укоряющий взгляд отца, когда весть дойдет до Турина. Напротив, он торжественно скажет: «Он был не лучшим моим учеником, мессир, но он погиб как подобает рыцарю, как герой. Я буду горд называть его имя, как горд будет весь Турин помнить его защитником христианской веры».

И тогда…

Но он не успел даже шевельнуть пальцем. Потому что еретик в звериной шкуре вдруг шевельнулся, но совсем не так, как ожидал Гримберт. Не шагнул вперед, пытаясь резко сократить дистанцию, не метнулся в сторону. Резко и коротко ударил ногой по снежному покрову, обрушив в лицо Гримберту целый каскад из снега, льда и мелких ветвей.

Это было похоже на обжигающую оплеуху, от которой он враз ослеп и оглох. Бессмысленно попытался махнуть лайтером, будто тот был всего лишь никчемной дубинкой, и, конечно, ни во что не попал. Удар ушел в воздух, но в следующий же миг воздух вдруг смерзся в ледяную глыбу, которая со страшной силой ударила его под дых.

В него точно врезался рыцарский доспех на полном ходу. Десятки квинталов[7] холодной бронированной стали.

Он упал беззвучно, не успев даже вскрикнуть. Это было похоже на горную лавину, рухнувшую с утесов Альб и мгновенно размоловшую его, закрутившую в вихре из черного и белого. Он попытался сопротивляться ей, но правая рука мгновенно хрустнула и вывернулась под странным углом, отчего пальцы, сжимавшие лайтер, разжались сами собой.

Не падать. Если упадет, они сомнут его числом и тогда…

Он попытался выпрямиться и мгновенно получил удар в ухо, от которого голова зазвенела медным котлом, а перед глазами вспыхнули перетекающие друг в друга желто-зеленые звезды.

Не падать! Извернуться, отступить, перенести вес на левую ногу, оттолкнуться, поднырнуть… Может, он не был в числе первых учеников по панкратеону[8], ему часто не хватало природной ловкости, но наставник по фехтену[9] всегда отмечал его превосходную реакцию и несомненный талант, особенно по части безоружного боя. Может, и льстил, просто хотел сделать приятное отцу…

Он не успел даже повернуться, чтоб встретить натиск боком. Не успел понять, с какой стороны пришел удар. А в следующую же секунду уже было поздно, потому что ударов оказалось столь много, что тело отказывалось даже регистрировать их, воспринимая одним яростным шквалом.

Он катался по снегу, воя от бессилия и боли, но едва ли это можно было назвать сопротивлением. Просто жалкой попыткой тела спастись от боли. Его опрокинули вниз лицом и били ногами, так, что трещали ребра, а когда он все-таки нашел силы перевернуться и приподняться на локтях, страшный удар в лицо заставил мир оглушительно ухнуть и съежиться до размеров рисового зернышка. И мыслей вдруг не стало вовсе, потому что некому и незачем стало думать, осталась лишь боль, грызущая его тела собачьими пастями. Боль — и вкус растаявшего снега в окровавленном рту, который он безотчетно глотал.

Поняв, что он перестал сопротивляться, еретики обступили его, громко переругиваясь и сквернословя на неизвестных ему языках. Сразу несколько десятков жадных рук впилось в него со всех сторон, и каждая была похожа на наделенного чудовищной силой паука.

Кто-то поднял оброненный им лайтер и бережено смахнул с него снег. Кто-то сорвал с пояса серебряную флягу и, видимо надеясь обнаружить в ней драгоценное вино, опрокинул в свою гнилую глотку. Кто-то деловито стаскивал с него ботфорты, бесцеремонно разрезая шнурки.

Он попытался сопротивляться лишь однажды, когда один из еретиков нащупал на его шее медальон с материнским локоном. Расплатой стала затрещина — такая, что мир-зернышко вдруг начал резко таять, а собственное тело Гримберта уже никак в нем не ощущалось, съеживаясь в размерах. Оно уже ничего не весило и, кажется, вот-вот должно было распасться на атомы.

Наверно, это Господь все-таки решил вознести его на небо, подумал Гримберт, но подумал как-то отстраненно, будто мысль была не его собственной, а пришла через нейро-шунт.

Это хорошо. Магнебод. Отцу не придется. «Убийца». Турин. Снег, снег, снег, везде этот снег. Все-таки, значит, прав был Аривальд.

Вкус снега с привкусом меди во рту. Гомонящие голоса. И даже боли почти нет.

Он вознесся на небо так стремительно, что сознание затрепетало и беззвучно погасло, точно пламя свечи на ветру.