Разделительная полоса

ОЛЕГ

Политый асфальт шлепал и шуршал о покрышки проезжающих мимо машин. Автомобили были умыты и хромом улыбались, пуская солнечные зайчики самому лучшему утру, которое когда-либо было. Олег был счастлив и тоже улыбался в ответ зубами и брекетами бамперам и дискам, лощеным полированным бокам. Он зашел в цветочный ларек и выбрал самый дорогой букет роз, чем осчастливил невыспавшуюся продавщицу, заставив её глупо, по-детски улыбаться ему в ответ. А потом взял два билета на дневной сеанс, судя по афише, по-достоевски скучного фильма, победителя Каннского кинофестиваля, на последний ряд. Оправил одежду, улыбнулся своему черно-белому тонированному отражению в стекле кинозала и пошел за той, ради которой все это устраивал. За Светой.

Обычная пятиэтажка, окруженная двором и дорогой, несколько деревьев со стволами, в рост покрашенных известью, зеленый заборчик, который, при желании можно перешагнуть, и, конечно, маслом покрашенные лавочки — насесты взъерошенных старух, вечных стражей вседомовой морали. Так было обычно, так было всегда и почти ничто не менялось из-за времен года, погоды и времени суток. Но не сегодня, не сейчас. Проходя мимо старых пальто, нафталиновых головных платков, соскребающих плоть с костей взглядов, обнажающие тайные умыслы носителя, он поздоровался, блеснув серебряным ртом:

— Здрасте.

— Здравствуй, здравствуй, мил человек. А Светка уже ждет тебя, — заскрипел насест ртами. — Ага, чуть ни свет ни заря, а уже колтуны накрутила, ходила в парикмахерскую на углу, к Любке. А Любка-то потом и говорит, что это она на свидание собралась. Ага, вон у неё какой статный жених-то, не чета твоему Кузьмичу. А что Кузьмич то, не помер еще старый хрыч? Да он еще Любку твою переживет, вона как каждый день закладывает и махру без остановки цедит.

Он не стал дальше слушать, прошел в дохнувший в лицо прохладой и запахом подвала подъезд и поднялся к Свете: третий этаж, тридцать шестая квартира. Подъезд по мере того, как он поднимался наверх, потрескивал, в углах лестничных маршей просачивался электрическими искрами, по воздуху передавая киловатты Олегу, ероша волосы на голове и натягивая нервы, словно бычьи жилы колесо онагра. Он постучал, но рука сорвалась в барабанную дробь, выдав «на-гора» партию ударных. Сердце, повинуясь силе напряжения, поднялось к глотке, закупорив собой трахею, перекрывая кислород. И билось, билось, пробивая грудь, горло, виски, накачивая кровь в каждый капилляр промышленным насосом.

Она открыла дверь, подсвеченная весенним солнцем, в платье полупрозрачном с волнующим, восхитительным содержимым, и она ему улыбалась. Протянул ей руку, она дотронулась кончиками пальцев, и он почувствовал, как пронзило электрическим током, как отняло способность здраво мыслить и внятно говорить.

— Пошли, — она перекинула легкую сумку через плечо, закрыла дверь волшебного мира и потянула вниз, по лестнице, навстречу новому миру, наполненного жизнью и вечной весной. Они прошли мимо двора, деревьев, забора, коллективного разума на лавочках, но видели только небо, только солнце, дышали только кислородом. Сегодня действительно был другой день.

Кинотеатр встретил их тонированным отражением утра, а потом впустил в зазеркалье, отсекая реальность урбанизма от мира муз, созидания и креатива. В полутемном помещении орбитами солнечных систем выделялись островки света, затягивая случайных и неслучайных «потребителей прекрасного» пройти дальше, утонуть в недрах идей из керамокамня, клееного дерева и экокожи. И они не сопротивлялись, плыли навстречу темному залу, креслам с подстаканниками в подлокотниках и улыбающиеся администраторше, в пионерском красном галстуке.

Начался фильм. Он рассказывал историями-страницами о тяжелой жизни в какой-то глубинке, о неустроенности и плохих дорогах, безработице и весенней распутице, превратившей и без того безрадостную картину, на фоне черно-серых тонов, в рыжую, вездесущею глину. И как-то становилось совсем тоскливо и муторно от приобщения к творчеству победителя Каннского кинофестиваля, если бы они смотрели этот фильм.

Они целовались, руками изучали тела друг друга, вихрями и молниями рождая в контактах желания и потенцию. Каждая мышца Олега, скрученная и растянутая на километры, сжигала килокалории, при этом вырабатывая мегаватты энергии, которая перетекала по жилам световыми потоками, к главной сейчас точке его организма. Он чувствовал себя хрущевской Царь-бомбой, заряженным энергией до самых век, готовым взорваться от неосторожных прикосновений, но чувствовалось, что Света именно на это и рассчитывала, когда нежной, поглаживающей рукой забралась к последнему, что его сдерживало. Он закрыл глаза, и его тут же унесло в самое приятное и всеохватывающие путешествие к взрывному финалу.

Что-то произошло. Вернее, ничего не происходило. На нем больше не было теплом скользящих рук и горячего дыхания Светы, с экрана лучистым потоком не неслись кадры провинциальной чернухи, а звук эхом не гремел, словами опьяненных сивухой мужиков. Он открыл глаза и понял, что они уже были открыты — вокруг антиматерией сгустилась чернота. Олег встал, и его снова притяжение, воспаленных неудовлетворенным желанием чресел вернуло в кресло.

— Света! — крикнул он в черноту и испугался, когда звук его голоса, отразившись от невидимой стены, вернулся неузнаваемым, исковерканным. — Ве-а!

— Ты где! — Преодолев себя, снова крикнул он в пространство, и ему вернулось. — Ы-де?

— Кто тут? — пробив холодным потом, грудь исторгла фальцет. На этот раз ему ничто не вернулось неверным, прожеванным эхом его голоса. Но зато ответили:

— Привет, Олег.

В словах было много спокойствия, уверенности и знакомого. Олег попытался вспомнить, но имя никак не хотело удариться языком о нёбо произношением.

— Ты вспомнишь меня, после того, как мы поговорим, — отгадал его попытки назвать незнакомца голос в темноте.

— Что тебе нужно? — Он хотел спросить другое. Хотел знать, какое отношение к произошедшему, к нему, к Олегу, имеет незнакомец. И вообще, почему в тот самый момент, такой долгожданный, начавшийся с лучшего утра, с солнца и неба, кончилось мраком, пустотой и разговором с хрен знает кем.

— Я хотел поговорить с тобой о желаниях и, конечно, о тебе самом. Почему о желаниях — имею право, именно я их исполнил и ты получил то, о чем мечтал. И будешь этим пользоваться, пока действительно не захочешь нового. А теперь, с твоего позволения, я порассуждаю.

Говоривший сделал паузу, видимо, настраиваясь, и продолжил:

— Нас делает нами не столько наши поступки, а то, что мы хотим, но не делаем. Я говорю о мечтах, о том, что кажется недостижимым и оттого невероятным. Отказываемся от себя самого, от будущего, которое предопределит судьбу другого человека, успешного. Отказываемся и выбрасываем в мусорное ведро наших несостоявшихся выборов. Тогда то, от чего отказались мы, подберет другой, для которого эта судьба станет легкой ношей, и он пройдет путь ментального двойника, взяв все, что выбросили мы. Через какое-то время все это забудется, и мы продолжаем жить в той реальности, которая, как сценарий, пишется нами для себя и для актеров, которые рядом. И все время, пока вокруг нас кто-то есть, все они пишут наш сценарий, подчиняясь общей логике. Неудачники. Они такие же, как и мы, отказались от мечты.

Он снова сделал паузу.

— Что всех нас объединяет? — продолжил невидимый незнакомец. — Эта компания боится выбора, страшится перемен, трудных решений, осуждения общества. Ей нужен парадокс — не вылететь в лузеры и не стать мегапопулярной, а все из-за страха последствий и негатива. Это выбор надолго, если не навсегда, он устраивает всех своим постоянством, очевидностью, предсказуемостью. — Незнакомец, судя по голосу, перешел в другое место, вместе с этим интонации рассуждений немного сменились. — С возрастом компания дробится интересами, обретая семьи, новых родственников, друзей. Но они не изменяют своему парадоксу, оставаясь со своей написанной судьбой, которая уже напоминает болото. Но болото не всегда значит, что плохо, и утверждение «это хорошо» получается оправдать. Болото очень сложно расшатать волной, в нем ничего не происходит, потому что тина достаточно тяжела и гасит в себе любые колебания. В таком болоте, как и везде, есть кто-то сверху и ему иногда видны звезды, и есть кто-то снизу, там спокойнее и сытнее. Так проходят годы, пока мимо нас не проходит тот, кто подобрал нашу выброшенную мечту. Он успешен, есть немец в гараже и «гуччи» в гардеробе, и он, узнав нас, говорит: «Привет».

Незнакомец снова сделал паузу.

— И тут мы оборачиваемся назад, в то время, когда были молоды, но видим не блестящий огнями высоток город, а зеленое, пузырящееся исторгнутыми газами умерших и умирающих «последних надежд» БОЛОТО. — Это слово незнакомец почти прокричал, с отвращением выплевывая буквы. — Кто тут виноват? Ответ очевиден — это всё ОНИ.

— Но при чём тут я? — крикнул в образовавшуюся паузу Олег.

— Ты действительно ни при чем. В твоем случае так сложились обстоятельства, которые не оставили просто выбора. Поэтому, стараясь что-то изменить, что неподвластно тебе самому, ты загадал желание, а я исполнил.

— Какое желание? — вопросом попытался скрыть своё смущение Олег. Он уже догадывался, о каком желании шла речь.

— Ты попросил отдать тебе Свету, и чтобы у вас всегда было как в первый раз. Хотя нет, ошибся — не у вас, у тебя.

— Ну и что! Что с того! Она не его должна быть, а моя! Я знаю это, потому что лучше его, я люблю её! Со мной и только со мной ей будет лучше! — сорвался на крик Олег. — К хренам всех её хахалей! Вот тут, здесь я хочу быть, с ней! Слышишь меня, Санта чертов! Верни мне её!

— А как же твоя другая мечта?

— К черту! К черту все остальное! Верни меня! Слышишь!

— Хорошо, — и с этим последним сказанным словом Олег узнал незнакомца. Этот голос принадлежал Игорю.

Политый асфальт шлепал и шуршал о покрышки проезжающих мимо машин. Автомобили были умыты и хромом улыбались, пуская солнечные зайчики самому лучшему утру, которое когда-либо было. Олег был счастлив и тоже улыбался в ответ зубами и брекетами бамперам и дискам, лощеным полированным бокам. Он зашел в цветочный ларек и выбрал самый дорогой букет роз, чем осчастливил невыспавшуюся продавщицу, заставив её глупо, по-детски улыбаться ему в ответ. А потом взял два билета на дневной сеанс, судя по афише, по-достоевски скучного фильма, победителя Каннского кинофестиваля, на последний ряд. Оправил одежду, улыбнулся своему тонированным зеленым отражению в стекле кинозала и пошел за той, ради которой все это устраивал. За Светой.