Раздельные постели

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Занятия в университете оказались тщетными в тот день. Кэтрин сидела на уроках, как зомби, почти ничего не видя, а слыша еще меньше. Все, что она видела, это руку Клея на своем животе в тот вечер, когда они ели попкорн. Единственное, что она слышала, это его голос: «Можно мне попробовать?» Она помнила те глаза, глаза, к которым она уже так привыкла, в них появилось новое выражение: «Я ничего не чувствую, Кэтрин. На что это было похоже?»

При мысли, что его не было дома всю ночь, она вся затряслась. Когда она придет домой и увидит, что его нет, ей следует позвонить его родителям. Ей становилось плохо при мысли о том, что сегодня вечером он опять может не прийти, поэтому она сама не спешила возвращаться домой. После занятий она решила навестить девушек в «Горизонте». Утром в десять часов у Мари начались схватки, и теперь они все ждали новостей из больницы. Не задумываясь, Кэтрин села в машину и поехала в Медицинский Центр. Там ей разрешили подождать в комнате для отцов. Было девять часов, когда сообщили новость. Кэтрин не разрешили повидать Мари, потому что ее сразу же забрали в комнату отдыха, а Кэтрин, наконец, поехала домой.

Когда она вошла в дом, в гостиной горел свет. Увидев свет, она почувствовала, как бешено застучало ее сердце. Кэтрин открыла дверь. Было тихо. Она медленно повесила пальто и еще медленнее стала подниматься наверх. Клей стоял в гостиной, как разъяренный самурай. Его рубашка висела расстегнутая и помятая, на щеках появилась щетина, волосы были в беспорядке, лицо казалось измученным от бессонной ночи.

— Где, черт побери, ты была? — заревел он.

— В больнице.

Его гнев мгновенно исчез, сменившись опустошенностью, как будто лифт очень быстро спускался. Он посмотрел на ее живот.

— Что-то случилось?

— Просто Мари родила девочку весом в шесть с половиной фунтов. — Она повернулась, чтобы идти наверх, когда почувствовала, что ее грубо развернули за локоть.

Еще больше разгневанный тем, что начал было думать, что что-то случилось с Кэтрин, он рявкнул:

— Ну, знаешь, ты могла бы позвонить!

— Я! — огрызнулась в ответ Кэтрин. — Я могла бы позвонить! А как насчет тебя!?

— Меня выставили за дверь! Помнишь?

— Я не выставляла тебя за дверь!

— Хорошо, но ты сделала так, что мне совсем не хотелось возвращаться.

— Это твое право, мистер Форрестер. Я уверена, вы не мерзли на холоде.

— Нет, конечно, черт возьми, я не мерз.

— И она позволила вам лапать свой прекрасный плоский живот всю ночь?

— А тебе какое дело? Ты дала мне разрешение лапать ее где угодно, не так ли?

— Правильно, — прошипела она. — Где угодно!

— Кэтрин, давай не будем ссориться, ладно? Я клянусь, что я…

— О, ты клянешься! Бедняжка. Я не поспала и двух часов прошлой ночью. Я волновалась, что ты сел в машину и ездил, как сумасшедший, пока где-нибудь не врезался на своем «корветте». А ты все это время был с ней, а сейчас пришел домой и плачешь, что устал? Пощади меня.

— Я не говорил, что был с ней. Ты сама это предположила.

— Я ни на секунду не сомневаюсь в том, был ты с ней или нет. Если таким образом ты от меня отстанешь, прекрасно! Проводи с Джил Мангассон столько времени, сколько тебе захочется. Только сделай одолжение, предупреждай меня, чтобы я не готовила для тебя ужин, когда будешь отсутствовать, договорились?

— А как ты думаешь, кто готовил ужин сегодня для тебя? Она перевела взгляд на кухню. По всему было видно, что к еде не прикасались. Кэтрин не знала, что сказать. Он опять вскипел.

— Просто представь себе, что я подумал, когда увидел, что ты не дотрагивалась до еды?

— Я знаю, чего ты не мог подумать — то, что я нахожусь в каком-то месте со своим старым приятелем!

Он провел рукой по волосам, как будто хотел взять себя в руки, потом отвернулся.

— Ты бы лучше позвонила своей матери, потому что она ужасно волнуется.

— Мая мать? Как она об этом узнала?

— Я не думал, что ты можешь еще куда-нибудь пойти, поэтому позвонил ей домой.

— О, прекрасно, просто замечательно! Я не звонила ТВОЕЙ матери, чтобы проверить, где ты.

— Ну, вероятно, тебе следовало бы это сделать, потому что я был там. — Он прошел через гостиную и шлепнулся на диван. — Господи, — сказал он, глядя в окно, — я не знаю, что на тебя нашло вчера утром. Все, что я сделал, это дотронулся до тебя, Кэт. Это все, что я сделал. Разве это было так плохо? Как ты думаешь, что чувствует мужчина, если к нему так относятся? — Он встал и начал расхаживать по комнате вперед-назад. — Я живу, как святой монах! Не смотри! Не прикасайся! Следи за тем, что говоришь! Спи на этом диване, как какой-то евнух! Весь этот расклад просто неестественен!

— А чья это была идея?

— Хорошо, признаю, моя, но будь благоразумной, а?

Ее голос стал насмешливым.

— Что я для тебя, Клей? Еще одно завоевание? Это то, чего ты добиваешься? Еще одна отметина на твоем, — она нагло посмотрела на его промежность, — что бы это ни было? Мне думается, что у тебя получится лучше с кем-то другим, чем с избитой, с большим животом неудачницей, как я. Послушай, я собираюсь выйти из этого замужества с меньшим количеством шрамов, чем до замужества, а чтобы сделать это, мне нужно держать тебя подальше от себя, понимаешь? Просто стой в стороне!

Вдруг Клей бросился через комнату, схватил одной рукой ее за запястье, а другую руку яростно выбросил в сторону, восклицая:

— Черт побери, Кэтрин, я твой муж!

Инстинктивно она закрыла голову рукой, садясь на корточки, ожидая, когда обрушится удар.

При виде ее испуга Клей низко согнулся, его гнев утих и сменился жалостью, от которой было больно — намного больнее, чем от мысли, что он не может прикоснуться к ней.

Он встал на колено рядом с ней.

— Кэт, — сказал он хриплым голосом. — Господи, Кэт, я не собирался ударить тебя.

Она по-прежнему стояла, съежившись, на коленях, погруженная в какой-то большой страх, который ему было трудно понять.

— Эй, пошли, дорогая, это Клей. Я бы никогда тебя не ударил, разве ты этого не знаешь? — Он думал, что она плачет, поскольку ее тело сильно содрогнулось. «Ей нужно поплакать, — думал он, — ей нужно было поплакать еще несколько недель назад». Он видел, как ее пальцы впились в заднюю часть шеи. Он взял ее за руки. — Пойдем, Кэт. Это всего лишь глупая ссора, и она закончилась, да? — Он убрал назад локон ее волос, что спускался на лицо и закрывал его, как золотой водопад. Он наклонился ниже, стараясь заглянуть в лицо, но она сжимала рукой голову, сидя на корточках, как сумасшедшая. Страх раздирал его изнутри. Казалось, что его сердце увеличилось вдвое. — Кэт, извини. Пошли, я не… Никто не обидит тебя, Кэт. Пожалуйста, дорогая, прости меня… — Комок собрался в его горле. — Позволь мне провести тебя к кровати, о'кей?

Что-то вернуло ее к действительности. Наконец она подняла голову и одним глазом посмотрела на него сквозь завесу волос. С нежностью в голосе он пообещал:

— Я не буду прикасаться к тебе. Я просто хочу помочь тебе добраться до кровати. Пошли. — Он ожидал увидеть слезы, но их не было. Наконец, она встала, отбросила назад волосы и посмотрела на него подозрительно. На ее лице была защитная маска безразличия.

— Я сама могу это сделать. — Ее голос был слишком сдержанным. — Я не нуждаюсь в твоей помощи.

Размеренными движениями она поднялась и вышла из комнаты. Опустошенный, он остался стоять на одном колене посреди комнаты.

После этого случая Кэтрин проводила вечера в свободной комнате. Она либо шила себе просторную одежду, либо печатала на машинке. Если ей нужно было что-то учить, она тоже делала это в пустой спальне. Как рак-отшельник, она заползла в свой панцирь.

После нескольких вечеров беспрерывного печатания, Клей подошел к дверям спальни, стоял так, глядя на ее спину и не зная, как к ней приблизиться.

— В последнее время ты много печатаешь. У твоих профессоров накопилось много работы или еще что-нибудь?

Она даже не повернулась.

— Мне нужно напечатать пару семестровых работ.

— Если тебе нужны деньги, почему ты не скажешь? — нетерпеливо спросил он.

— Я хочу печатать, чтобы чем-то себя занять.

— Но у тебя и так достаточно работы — занятия, дом… Куда еще больше?

Наконец она посмотрела через плечо.

— Я думала, мы договорились, что не будем вмешиваться в личные дела друг друга.

Его рот сомкнулся в прямую, жесткую линию. Она отвернулась и опять продолжила свою работу.

На следующий день, сидя опять за печатной машинкой, она услышала, как хлопнула дверь. Ее пальцы замерли, нависая над клавишами: она слушала. Наконец она поднялась, проверила в гостиной и на кухне и убедилась, что он ушел. Она вздохнула и вернулась в пустую комнату.

Во всем доме чувствовалось одиночество оттого, что его нет. Он вернулся домой около девяти вечера, не давая никаких объяснений и не получая от нее никаких вопросов. После этого он иногда уходил так же, ничего не говоря, предпочитая не видеть ее безразличия, не слышать звуков клацающей печатной машинки, которые доносились сверху, потому что она стала избегать гостиной.

Однажды вечером он удивил ее тем, что пришел раньше обычного. Войдя в ее укрытие в пиджаке, он бросил на печатный столик чековую книжку. Она вопросительно посмотрела на него. Он стоял, ослабив слегка одна ногу, держа руки в карманах пиджака. На его глаза и волосы падал свет от изогнутой по форме буквы S лампы, которая стояла на столе.

— Что это? — спросила она.

Он стоял в тени и смотрел на нее.

— У меня закончились чековые книжки, и мне пришлось отпечатать несколько новых.

Она посмотрела вниз на пластиковую черную книжечку, открыла ее и увидела, что в верху чека напечатано рядом с его именем ее имя.

— У нас был договор, — сказал Клей. — Я буду тебя поддерживать.

Она уставилась на голубой прямоугольник, на котором была написана пара имен. Каким-то образом он напомнил ей их пригласительные свадебные открытки. Она посмотрела на него, но его лицо оставалось непроницаемым.

— Но не навсегда, — сказала она. — Мне понадобятся деньги и рекомендации довольных клиентов следующим летом. Я должна брать эту работу…

— А я хочу, чтобы ты снова проводила вечера в гостиной.

— Мне нужно выполнить работу, Клей. — И она повернулась к печатной машинке, клавиши застучали опять. Он оставил чековую книжку, а сам сердито удалился из комнаты.

После того как он ушел, она уперлась локтями в машинку и закрыла ладонями лицо. Он смутил ее, она боялась, так боялась поддаться чувствам. Она думала о приближающемся лете — их разъединение будет неизбежным, — а потом снова начала упрямо печатать.

Пустая спальня вскоре была завалена ее вещами: кучей на полу лежали пачки чистой бумаги и рукописи, выкройки и лоскутки ткани. Учебники, конспекты, университетская работа.

Наступили рождественские каникулы. Кэтрин провела большую часть каникул, уединившись и печатая, а Клей проводил большую часть своего времени в университетской библиотеке юридической литературы, которая круглосуточно работала семь дней в неделю.

Однажды вечером он вернулся как раз перед ужином, чувствуя усталость от аскетической библиотеки, сухой литературы и стойкой тишины. Он повесил пальто, прислушиваясь к звукам из спальни. Но везде было тихо. Удивительно, но не было слышно стука печатной машинки. Он поднялся наверх, заглянул в заваленную бумагой и тканью комнату, но там было темно. Он быстро спустился вниз и увидел записку:

«На сей раз плохие новости. Ребенок Гровер родился преждевременно. Еду в „Горизонт“. Вернусь поздно». Внизу стояла подпись — единственная буква «К».

Дом казался без нее могилой, молчаливый и безжизненный. Он сделал себе бутерброд, подошел к стеклянным скользящим дверям. Он ел, глядя на снег. Как ему хотелось купить рождественскую елку, но она не выразила такого желания. Она сказала, что у них все равно нет украшений. Он думал о ее холодном отчуждении, о том, как человек так может изолировать себя от чувств и почему. Всю жизнь он привык к тому, что в конце дня люди разговаривают друг с другом, садятся и о чем-то беседуют за ужином, иногда смотрят телевизор или читают книги в одной комнате, и даже в тишине чувствуется общность. Он очень скучал по родительскому дому, представляя себе огромных размеров рождественскую елку, которая была неотъемлемым ежегодным атрибутом, огни, дядюшек и тетушек, которые заглядывали к ним в гости, подарки, украшения, которые его мать не жалела. Впервые в жизни он желал, чтобы Рождество поскорее наступило и прошло.

Он взял бутерброд и безразлично пошел наверх переодеваться. Он остановился в дверях темной комнаты, еще раз надкусил бутерброд, вошел в комнату и включил лампу, изогнутую по форме буквы S. Он провел пальцами по клавишам печатной машинки, прочел несколько слов на бумаге, которую она оставила на валике, и посмотрел на кипу бумаги, которой был завален стол.

Вдруг он перестал жевать. Его внимание привлек край книги, выглядывающий из-под вороха бумаги. Он облизал пальцы, вытащил эту книгу и увидел страницу, наполовину заполненную почерком Кэтрин.

«Клей снова ушел сегодня вечером…» — так начиналась страница. Он положил книгу обратно и спрятал ее так, как она лежала раньше. Он снова откусил бутерброд с салатом из тунца и уставился на край книги. Она манила его, выглядывая из-под кучи бумаг. Он медленно поставил тарелку, снова слизав с пальцев майонез. Его внимание было приковано к книге. Наконец он поддался искушению и положил дневник на валик печатной машиной.

«…Клей снова ушел сегодня вечером, но вернулся домой не так поздно, как в прошлый раз. Я стараюсь не думать, где он бывает, но тем не менее, все думаю. Без него здесь так одиноко, но самое лучшее — не привыкать к тому, что он всегда рядом. Сегодня он упомянул о том, чтобы купить рождественскую елку. Не важно, как сильно мне хочется иметь на Рождество елку, какая в этом польза? Просто это станет еще одной традицией, которая закончится в будущем году. Сегодня он надел коричневый вельветовый пиджак, тот самый, что был на нем тогда…»

На этом она остановилась.

Он свалился в кресло, продолжая смотреть на слова и чувствуя себя виноватым в том, что прочел их, но в то же время снова перечитывая их. Он представлял, как она сидит здесь, запершись от него в этой комнате, вместо того чтобы поделиться с ним своими чувствами. Он снова и снова перечитывал: «Сегодня он надел коричневый вельветовый пиджак, тот самый, что был на нем тогда…» и размышлял над тем, что бы она написала дальше, если бы закончила свою мысль. Она никогда ничего не говорила о его одежде. Он даже не предполагал, что она в курсе того, что он носит. Хотя это…

Он закрыл глаза, вспоминая, как она сказала, что не вынесет, если он к ней прикоснется. Он снова открыл глаза и опять прочитал: «Сегодня он надел коричневый вельветовый пиджак, тот самый, что был на нем тогда…»

Приятные ли воспоминания она связывала с коричневым пиджаком? Он вспомнил ссору, которая разыгралась из-за Джил. Он перечитал: «Без него здесь так одиноко…»

И чтобы не сделать никакой глупости, он встал, положил дневник на прежнее место, выключил лампу и, спустившись вниз, включил телевизор. Он просмотрел три коммерческих телепередачи и одно действие какой-то пьесы, он не понял какой, а потом снова поднялся наверх и вытащил дневник. Он поклялся сам себе, что никогда не воспользуется против нее тем, что прочитает.

Клей открыл дневник — на странице было написано: «четвертое июля».

«Сегодняшний день был днем открытий.

В первый раз мы решили собраться вместе и провести семейный пикник на озере Независимости. Как всегда отец напился до чертиков и испортил все на свете. Мы с мамой все упаковали для пикника, когда она вдруг передумала и позвонила дяде Фрэнку, сказать, что мы не едем. За одним последовало другое, и отец обвинил мать в том, что она сделала из него семейного козла отпущения, потому что, по его словам, он пропустил всего лишь пару глотков. Ха! Он принялся за нее, а когда я заступилась, он направил атаку на меня, называя меня, как обычно, только на сей раз это было еще хуже, потому что на мне был купальный костюм, ведь я уже была готова отправиться на озеро. Я терпела, насколько хватало моих сил, но, в конце концов, не выдержала и отправилась в свою комнату размышлять над несправедливостями жизни.

Под вечер позвонила Бобби и сказала, что она и Стью едут в Паудерхорн смотреть фейерверк, и спросила, как я смотрю на то, чтобы поехать с другом Стью. Если бы это был не такой несчастливый день, может быть, я бы не поехала. Но день оказался ужасный, и я поехала, а теперь не знаю, стоило ли мне это делать.

Его звали Клей Форрестер. Когда я в первый раз его увидела, то, боюсь, что выглядела полной дурой, потому что пялила на него глаза. Какое лицо! Какие волосы! Какое все! У него были серые глаза, поначалу казалось, что он хмурится, но с наступлением вечера он начал чаще улыбаться. Его брови не совсем одинаковые. Левая бровь слегка более вздернута, и это придает его лицу порой насмешливое выражение. На подбородке небольшая ямочка. Его волосы были цвета осенних листьев — не красные и не желтые, а что-то среднее между этими цветами, возможно, как листья некоторых кленов.

Когда Стью нас познакомил, Клей стоял, держа руки в карманах джинсов, откуда торчали его большие пальцы. Все, что он сказал, это «Привет», а потом улыбнулся так, что мое сердце чуть не выскочило. Интересно, что было бы, если бы он заговорил.

То, что случилось, — безумие. Я не уверена, что до сих пор в это верю. Мы гуляли по Паудерхорну с огромной бутылкой вина, пили и ждали, пока стемнеет. Я помню, что мы много смеялись. Бобби и Стью шли впереди, держась за руки, и иногда плечо Клея ударялось о мое плечо, и я чувствовала, как по моей руке пробегает дрожь. К тому времени как начались фейерверки, мы были почти так же высоко, как сами фейерверки!

В багажнике оказались шерстяные одеяла, и очень скоро Бобби и Стью исчезли, захватив с собой одно. Я только помню, что Клей стоял, держа в одной руке бутылку вина, а в другой — ручку от дверцы машины. Он спросил, не хочу ли я посидеть в машине и посмотреть фейерверки или воспользоваться другим одеялом. Я все еще не могу поверить, что я ответила: «Давай воспользуемся другим одеялом…»

Мы уселись под огромным деревом с похожей на кружево кроной. Клей зубами вытащил пробку из винной бутылки и выплюнул высоко вверх, мы оба засмеялись. Я помню, что думала над тем, как по-другому себя чувствуешь, когда выпьешь, причем когда выпьешь сам, а не наблюдаешь, что это сделал кто-то другой.

Он растянулся на одеяле, опираясь на один локоть. Бутылка стояла между нами, когда он положил руку мне на шею, придвинул меня к себе и в первый раз поцеловал. Каким-то образом моя грудь уперлась ему в руку и в горлышко бутылки. Потом он прошептал мне на ухо: «Фейерверки». Он положил руку под мои волосы и так меня держал, а его рука и горлышко бутылки скользили по мне. Наверное, я сказала «да» или что-то в этом роде, чтобы просто посмотреть, что будет дальше. А дальше было то, что он сказал: «Иди сюда» и, обняв меня, притянул к себе и растянулся на одеяле, Я охотно шла, помня все имена, которыми утром отец меня называл, и думая про себя, что, вероятно, все это правда.

Клей не торопился. Он умел целоваться. Раньше я целовалась с парнями, но это было по-другому. И раньше меня прижимали ребята, но они всегда как-то тяжело дышали, были неловкими и чересчур нетерпеливыми — это меня отталкивало.

Я ждала, что такое снова повторится, но этого не случилось. Вместо этого, когда я вытянулась рядом с ним, он дал мне время подумать и решить. Но я уже все решила задолго до того, как он прижался ко мне. Я почувствовала, как винная бутылка стукнула по моей спине. Через рубашку я чувствовала холодную бутылку. Бутылка казалась холодной по сравнению с его теплым языком в моем рту. Ленивый, поначалу он был ленивый и медленный. Я помню, как почувствовала языком его зубы и вкус вина, смешавшийся в наших ртах. Я помню, как губами он требовал, чтобы я открыла рот шире, а когда его язык начал исследовать меня, я совсем обезумела, и мне стало тепло. Очень странно то, что, пока он это делал, он ослабил свои объятия, и я чувствовала, что начинаю больше подчиняться ему тогда, когда он ослабил силу, а не когда ее применял. Наконец он оттолкнулся локтем и свалился на спину, закрывая запястьем глаза.

Он сказал что-то наподобие: «А что, ты ничего в этом…» Я сказала: «Ты тоже». Или нет? Не помню. Я только знаю, что была пьяна и хотела спать, к тому времени сердце стучало у меня между ног, мы оба дышали так тяжело, что наше дыхание было слышно в шуме фейерверков.

Мне кажется, что я сказала, что мне нужно еще вина, а он возразил, сказав, что ему нужно меньше вина. Так или иначе, но мы оба рассмеялись. Когда бутылку снова заткнули пробкой, он опять начал меня целовать. Теперь поцелуи были жарче и напористей, и наши тела о многом говорили. Он перевернул меня на спину, а сам лег вдоль сверху. Я помню, что подумала, как хорошо, что кто-то вот так меня держит, так чувствовала себя защищенной. Казалось, что это унесло боль от тех ужасных слов, которые отец всегда выливал на меня. Это было как в кино… Он выровнял меня длиной своего тела и начал двигаться, двигаться, двигаться по моим бедрам, целуя все мое лицо. Один раз он приостановился и застонал: «О Боже!». Но я не отпустила его, Я снова взвалила его на себя и не давала остановиться. Возможно, если бы я этого не сделала, страсти бы поутихли. Но я не хотела, чтобы они утихли…

— Эй, послушай, мне кажется, мы оба слегка пьяны, — наконец сказал он и скатился с меня. Но я нашла бутылку с вином и сказала:

— Еще нет.

Потом я сделала глоток, наклонилась над ним и поцеловала. Когда его рот был открыт, я впрыснула ему в рот вина. Он взял бутылку, сел, набрал в рот вина, положил меня на спину и сделал то же самое. Из его рта текло теплое вино. Когда я его проглотила, он облизал мои губы, причем сделал это так, как мама-кошка умывает своих котят. И до того как я поняла, что происходит, он провел языком вниз по моему подбородку, провел пальцами по волосам, закидывая мою голову назад. Затем я почувствовала горлышко бутылки на своей шее и холодные капли вина, когда он налил его в ложбинку моего горла.

«Сумасшедшие! — подумала я. — Мы сумасшедшие!» Но в первый раз в жизни я почувствовала, что мои поры ожили. Он лакал вино с моей шей, потом продолжал целовать под подбородком, не касаясь меня больше нигде…

Я помню, что некоторые места моего тела начали пульсировать, мне хотелось, чтобы он залил их вином и таким образом остудил. Но я знала, что никакое вино меня не остудит, и тем более я не хотела, чтобы меня остужали. Когда его язык снова меня покинул, я схватилась за бутылку, и мы продолжили игру. Теперь наступила моя очередь пить с него. Я заставила его лечь на бок, и мы ужасно хихикали, когда я пыталась залить вино ему в ухо. Он спросил: «Что ты делаешь?», а я сказала: «Оглушаю тебя», а он спросил: «Что?», а я опять ответила: «Оглушаю!..» Мы смеялись, и я кончиком языка слизывала вино из уха. Большая часть вина вытекла из уха в мягкие волосы и на затылок, я следовала за ним, и мы смеялись, смеялись…

Когда снова наступила его очередь, он дразнил меня, притворяясь, что долго-долго размышляет, и наконец он перевернул меня на живот и сказал: «Приподними бедра немного». Я сделала, как он просил. Он вытащил полы моей рубашки из джинсов. Потом я почувствовала, как вино течет по позвоночнику. Он обхватил меня рукой за живот и слегка поддерживал, слизывая вино со спины. И все время мы смеялись. Смеялись даже тогда, когда он лег сверху меня и начал целовать мою грудь, крепко сжимая ее руками, а я лежала и не могла сделать вдох под тяжестью его тела.

Следующей была моя очередь. Я могла думать теперь только об одном месте — если к тому времени я вообще могла думать, поскольку я туго соображала. Я перевернула его на спину, села сверху и расстегнула его рубашку — то же, что он сделал с моей, — и вытащила ее из джинсов. Я налила вина между его ребер и попыталась слизать его до того, как оно растеклось по животу, но, конечно, я не успела. Мы начали глупо хихикать. Нам становилось все жарче… Раньше я читала о любовных играх, но эта превзошла все, о каких я когда-либо читала. Потом наступила его очередь. Смех вдруг прекратился. Не говоря ни слова, он налил вина в мой пупок, очень медленно заткнул бутылку пробкой и швырнул ее куда-то в траву. Он наклонился надо мной, и не успела я почувствовать его язык на своем животе, как он обхватил мои бедра руками, и мы начали качаться взад-вперед. Прижавшись лицом к моему животу; одной рукой он погладил мою спину и колготки, и я знала, что произойдет, если его не остановить. Я подалась вперед и уперлась в его плечи, но он, не отпуская меня, попытался зубами открыть застежку. Мне удалось притянуть его к себе, и он на мгновение остановился. Но вскоре его ищущие губы опять коснулись моей груди, он снял с меня лифчик. И снова мы лежали, прижимаясь друг к другу. Его кожа была такой приятной… Он лег на меня, поднял колено и прижал его высоко между моими ногами, а я прильнула к нему, счастливая оттого, что вот так нахожусь совсем рядом с другим человеческим существом.

Он опять начал целовать мои груди, кончиком языка дотрагиваясь до сосков, и я забыла все имена, какими отец меня когда-либо называл. Я чувствовала, что абсолютно права в том, что лежу в его объятиях. Я позволила, чтобы его колено скользило между моими бедрами, позволила ему забросить мою ногу на его бедро…

Один раз он прошептал: «Эй, послушай, ты уверена, что этого хочешь?» — и что-то еще насчет себя по поводу того, что это не в его правилах — заниматься такими вещами с незнакомыми девушками. Я остановила его своим поцелуем, и его руки нырнули вовнутрь моих джинсов, я позволила ему это сделать. Те имена, которыми отец меня называл, почему-то не подходили… Я хотела этой близости, сейчас она была мне нужна как ничто другое в моей жизни. А, когда Клей расстегнул молнию и дотронулся до моей кожи, я втянула живот, чтобы ему было легче снять с меня джинсы. Его рука, скользнула ниже, я лежала с закрытыми глазами и представляла, что наконец меня кто-то любит. Кем я была в ту минуту? Была ли я героиней какого-нибудь забытого фильма детства, или я была сама собой, которая всю свою жизнь не знала любви? Думаю, что я была немножко и героиней из фильма, и немножко собой, потому что я познала сокровенное чувство, какое можно представить только в кино, а сейчас это происходит со мной. Или по крайней мере мне казалось, что такое бывает только в кино. Мне казалось, что все девятнадцать лет моей жизни были направлены на этот момент, к этому человеку, который показывает мне, что в мире существует большее, чем ненависть, что есть еще и любовь. Тогда он называл меня «Кэт». «Ах, Кэт, — сказал он, — ты хорошая…». Я уверена, что он чувствовал мой трепет, когда прикасался ко мне. Мне хотелось сказать ему, что раньше я никогда такого не чувствовала, никогда… Но я этого не сделала. Я только закрыла глаза, и все во мне поплыло навстречу его прикосновениям, а потом мое тело само по себе уперлось в его руку. Я знаю, что мой рот приоткрылся, и мне казалось, что я больше не смогу его закрыть. Мне казалось, что я забыла даже как целуются, а просто лежала под его поцелуем, смутно ощущая его, потому что его силу вряд ли можно было сравнить с ощущениями, которые хотели полного завершения в нижней части тела. Вино направило мои руки к его бедрам, и я почувствовала, какие они твердые, он развел их в стороны, давая мне свободу, пространство и согласие.

Его пыл был поразительным; Я чувствовала себя неуклюжей и грациозной одновременно. Я знала, что именно это и произойдет, хотя не была уверена, как в таких случаях поступают. Когда я прикоснулась к нему, он застонал, прижался плотнее к моей руке, его тело начало извиваться. «Продолжай, Кэт», — прошептал он на ухо, и я почувствовала на своей шее его дыхание. Оно было таким же теплым, как и пульсирующая кровь сквозь грубую ткань.

Я сделала это медленным движением… Мне казалось, что с каждым расстегнутым зубчиком его замка наказание отца становится все неотвратимее. Но вскоре я перестала думать об этом. Я ожидала всего, что угодно, но только не такой теплоты и такой шелковистости. Но он был и горячим, и шелковистым, и у меня хватило здравого ума, чтобы восхищаться тем, как он мог пластично двигаться. Его толчкообразные движения дали почувствовать себя опытной в том, как нужно держать в руках его тело, а я так боялась выглядеть наивной и неопытной.

Когда я представляла себе, как занимаются любовью, мне всегда казалось, что это должно быть неуклюжим и неловким. Во всяком случае в первые разы, — думала я. Но так не было. Вместо этого все было легко и грациозно, как в танце. Когда он вошел в меня, он снова назвал меня «Кэт», погружаясь все глубже, пока я не почувствовала то, чего ожидала — легкое неудобство. Я узнала, что мое тело все это время обладало скрытыми знаниями, о которых мой ум даже не подозревал. Это взволновало меня, а Клея это радовало. Все походило на настоящий балет, каждое движение согласовывалось с последующими. Все было естественно, ритмично, без применения силы, позже я думала, что было бы прекрасно посмотреть на это со стороны. Но я вдруг поняла, почему это делаю. Я делала это потому, что хотела отомстить отцу и, возможно, даже матери.

Когда я осознала это, все во мне застыло. Я только крепче прижалась к Клею и позволила ему закончить без меня. Мне хотелось громко закричать: «Почему ты не любишь меня? Почему ты меня никогда не обнимаешь? Почему ты заставил меня сделать это? Оказывается, совсем нетрудно быть нежным. Посмотри, совсем незнакомый человек доказывает мне это, а разве ты не можешь? Мне не нужно многого, просто улыбнись, обними, поцелуй иногда, чтобы знать, что ты меня любишь…»

Мне хотелось плакать, но я приказала себе не делать этого. И только сильнее прижалась к Клею. Я покажу им! Я им всем покажу!»

Комната представляла собой темный круг вокруг луча света над заваленным бумагой столом. Клей положил дневник на прежнее место. Его руки дрожали. Он уперся локтями в печатную машинку и прижал кулаки ко рту. Его глаза закрылись. Он пытался проглотить комок в горле, но ничего не получалось. Он закрыл лицо ладонями, представляя отца, читающего дневник дочери. Потом он пытался представить себе отца, настолько лишенного всяческих чувств, что остался безответным к такому крику любви. Мысленно он возвратился к тому вечеру, когда впервые узнал, что Кэтрин ждет ребенка. Он живо вспомнил ее упрямый отказ от денег. Теперь он понимал, почему она это сделала. Он думал, что понял также, и почему она проделала такую убедительную работу во время свадьбы и приема гостей. Я ИМ ПОКАЖУ! Я ИМ ВСЕМ ПОКАЖУ! У него возникло новое, гнетущее ощущение ответственности, которое до настоящего момента было ему неизвестно. Он вспомнил ее отвращение к тому, что к ней прикасались, ее оборонительную позицию и понял, почему для нее было так необходимо построить вокруг себя такой барьер. Он представил ее лицо, когда несколько раз он видел его по-настоящему счастливым. Теперь он знал причину ее быстрых перемен, и почему она так сильно старалась оставаться независимой от него.

Его локти болели. Он неожиданно понял, что уже долго сидит, упершись локтями в острые края печатной машинки. Он вяло поднялся, выключил лампу, побрел в спальню и упал на кровать. Он лежал там, настороженно прислушиваясь, — он ждал ее возвращения.

Услышав, как она вошла, Клей встал, думая над тем, как вести себя с ней, потому что сейчас он беспокоился о ней, а не о себе. Когда он спустился вниз, Кэтрин сидела в пальто, на диване, закинув голову назад, ее глаза были закрыты.

— Привет, — сказал он, останавливаясь в дверях.

— Привет, — ответила она, не открывая глаз.

— Что-то случилось? — Свет от лампы падал на ее растрепанные ветром волосы. Она, кутаясь в пальто, подняла воротник и прижала его к подбородку.

— Ребенок умер.

Не говоря ни слова, он пересек комнату, сел на ручку дивана и положил руку ей на волосы. Она ничего не сказала, подавленная горем и страхом. Его рука гладила ее волосы. Она судорожно глотнула. Ему отчаянно захотелось встать перед ней на колени, зарыться головой в ее подол и прижаться лицом в животу. Вместо этого он только сказал:

— Мне жаль…

— Сказали, что легкие были недоразвиты, что ко… когда ребенок рождается до срока, всегда есть шанс… — Но предложение осталось незаконченным. Она шире раскрыла глаза и уставилась в потолок. Клей ждал слез, но их не было. Он сильнее обнял ее за шею — это было приглашение воспользоваться им любым образом. Но она вскочила, освобождаясь от его прикосновения, почти сердито срывая с себя пальто.

Он остановил пальто, пока оно еще висело на ее плечах, хватая ее сзади за руку. Он ожидал, что она выдернет руку и освободится от его прикосновения. Но она этого не сделала. Ее голова свесилась вперед, как будто шея стала вдруг мягкой. — Это не значит, что нашему ребенку грозит опасность, — уверял он. — Пусть это тебя не расстраивает, Кэтрин.

Она резко высвободилась и повернулась к нему.

— «Пусть это меня не расстраивает!» Как это может меня не расстраивать, когда я видела, как Гровер плачет над ребенком, которого никогда не хотела? Ты знаешь, как она забеременела? Сейчас я тебе расскажу. Она стала жертвой свидания с одним пижоном из высшей школы — он поспорил на нее! Вот как! И ей казалось, что она ненавидит ту штуку, которая развивалась в ней, а когда ребенок умер, она плакала так, как будто сама хотела умереть. А ты говоришь: «Пусть это тебя не расстраивает»! Я не понимаю, к… как этот мир стал та… таким… испорченным…

Он сделал неожиданное движение, прежде чем смог передумать, прежде чем она смогла убежать от него или спрятать свою боль под более сильным гневом. Он обнял ее обеими руками и сильно прижал. Он взял ее сзади за голову, положил ее в углубление своей шеи и заставил ее так стоять. Их мускулы напряглись, пока, наконец, она не сдалась, и он почувствовал, как ее руки потянулись к его спине. Ее ногти впивались ему в свитер. Они стояли, прижимаясь друг к другу, и были похожи скорее на соперников, чем на любовников. Потом он почувствовал как ее кулаки застучали по его спине в отчаянии, хотя она больше не пыталась освободиться от него, только эти несчастные удары, которые становились все слабее и слабее… Он ждал.

— Кэтрин, — прошептал он, — ты не должна быть все время такой сильной.

— О Клей! Господи, это был мальчик! Я видела его в инкубаторе. Он был такой красивый и хрупкий.

— Я знаю, знаю…

— Ее мама и отец не приедут. Клей, они не приедут! — Снова кулак ударил ему в спину.

«Пусть плачет, — подумал он. — Если бы только она, наконец, заплакала».

— Но твоя мама приедет и моя тоже.

— Что ты пытаешься со мной сделать? — Она опять начала его отталкивать, упираясь ладонями в его грудь.

— Кэтрин, верь мне.

— Нет, нет! Отпусти меня! Мне и так трудно, а ты делаешь мне еще больнее.

Потом она побежала наверх, унося с собой годами накопившуюся боль. Но теперь он знал, что мягкость сработает. Потребуется время, но в конечном итоге сработает.