Разгневанная река

1

Полночь. Над берегом повис бледный месяц. И рисовые поля, и разбросанные среди них села будто замерли в молчании, огромном, бескрайнем. Лишь время от времени раздается приглушенный туманом лай собак. Холодно.

Среди деревьев вай торопливо шагает девушка. Тихо шелестят круглые листья пальм, кажется, будто они плавают в серебристо-белом тумане, который повис над рекой такой плотной пеленой, что воды совсем не видно. Лыонг превратилась в сказочную реку, по которой плывут облака, извиваясь в излучинах, исчезая и вновь показываясь среди песчаных отмелей и зарослей камыша.

Из кустов вдруг с шумом поднялись летучие мыши и, судорожно дергая крыльями, ринулись вслед за девушкой. Та испуганно шарахнулась в сторону и чуть ли не бегом пустилась по дороге.

Наконец сады расступились и дорога пошла среди полей. Скоро и поворот к дому. Впереди неожиданно зашевелилась какая-то большая, темная масса. Девушка замерла. Из тумана вынырнул человек, за ним еще один, несколько мужчин в нонах, согнувшись, брели друг за другом и молча тянули переброшенный через плечи канат. А, это лодочники ведут лодку против течения. Мимо медленно проплыла едва различимая в тумане мачта парусника.

Девушка подошла к дому.

— Это ты, Соан?

— Я, мама!

Соан отодвинула приставную дверь, сняла нон и переступила через порог.

Огонь в очаге догорал. Мать сидела на постели из сухих банановых листьев, покрытых циновкой, прижимая к себе спавшего Бау, укутанного в мешковину. Рядом, завернувшись в старую циновку, спала Хюе, даже во сне она продолжала держаться за мать. Соан присела к очагу и протянула к огню закоченевшие руки.

— Ты что же так поздно?

— Да гости пришли, я весь вечер им прислуживала. Только когда все разошлись, удалось удрать.

— Кой заждался тебя. Почему без накидки ходишь, застыла вся! А что за гости у них были?

— Начальник уезда да управляющий с французских плантаций у горы До. Кажется, хозяева хотят купить и эти плантации. Француз удирает, вот и подыскивает покупателей.

Соан подкинула в очаг рисовой половы.

— Ка давно не был?

— Вчера приходил. Принес восемь хао и мешковину.

Соан посмотрела на сестренку и братишку, свернувшихся на пальмовых листьях… Какие они оборванные, жалкие… То ли от дыма, то ли от чего-то другого у нее защипало глаза.

— Вот ведь холода какие завернули! Все теперь погибнет!

— Да, дочка, как падет иней — жди беды! У нас все бананы поникли. Боюсь, и остальное померзнет…

Соан потерла глаза. Такой холодина, а у них даже старого одеяла нет! Выходит, она, Соан, даже с Ка не может равняться — тот и себя кормит, и матери помогает. Она же столько лет батрачит, а толку никакого. У хозяев амбары от зерна ломятся, однако они даже старой одежонки ни разу не послали матери.

— Голодная небось. Там в золе вроде еще батат остался, возьми поешь.

— Я уже ела, мама. Я лучше пойду к Кою.

— Ну что же, иди, там уже все собрались…

— А что, от Мама в самом деле кто-то приехал?

— Кто его знает? Вчера мельком видела каких-то людей.

— Смотри, мама, никому не проговорись.

— Ах ты паршивка! Яйца курицу вздумали учить!

— Ну ладно, я пошла.

— Может, ты до завтра останешься, а утром к хозяевам вернешься? Куда идти по такому холоду!

— Да что ты, мама! Если они хватятся, скандала не оберешься!

Соан ушла. Тетушка Муй вздохнула. И когда только Соан избавится от этих извергов!

Старенькая хижина Мама все так же одиноко торчала на берегу реки среди глухих зарослей дикого тростника. Подходя к ней, Соан услышала тихие голоса.

— Кой дома? — громко спросила она.

Кой отодвинул плетеную дверь и впустил Соан. И тут Соан увидела «этих людей» — невысокого мужчину лет тридцати пяти с чуть припухшими верхними веками и женщину, до того худую, что даже одежда не могла этого скрыть. На голове ее была косынка, закрывавшая все лицо почти до самых глаз, как у буддийской монахини. Лицо изможденное, землистого цвета, но глаза живые, ясные.

— Садись, мы ждем тебя, — сказала женщина, пододвигаясь, чтобы освободить Соан место у очага.

Кой разлил по пиалам чай, заваренный листьями вай, и сунул в огонь несколько бамбуковых поленьев.

— Расскажи-ка, Ба, этой девушке про Мама, — мягко улыбнувшись, попросил мужчина.

Говорил он неторопливо, негромко. Та, которую назвали Ба, внимательно рассматривала Соан. В глазах ее застыло недоумение, точно она не могла поверить, что несчастная девочка, о которой так часто рассказывал им Мам, и есть вот эта сильная, стройная и энергичная девушка с застенчивыми глазами.

Под ее взглядом Соан вспыхнула, но тут же взяла себя в руки.

— Простите, — обратилась она к женщине, — я в октябре передала Маму письмо. Не знаете ли вы, получил он его?

— В октябре? Нет, вроде он ничего не говорил про письмо.

— Я слышала, вода в тех местах ядовитая, от нее у всех лихорадка…

— Ну не совсем так. Хотя малярией там действительно болеют почти все, а лекарств нет никаких. Мам в первый же год перенес несколько сильных приступов. Он ведь не очень крепкого здоровья и болел тяжело, несколько раз терял сознание, бредил, никого не узнавал… Ну а теперь ему вроде полегче.

Женщина умолкла. Ей стало жаль эту девушку, с волнением ловившую каждое ее слово, и она не стала рассказывать о том, как они закапывали в лесу, на берегах безымянных ручьев, своих ребят. Лицо женщины заволокла печаль. И вдруг она улыбнулась сухими, потрескавшимися губами:

— Он такой добряк, этот Мам! Мы все его очень любили. Как кто заболеет, он ухаживает за больными, кормит, стирает. Никакой работой не гнушался. И дрова заготавливать — он, и камни возить — он, и кирпичи таскать. Где трудно, там непременно Мам работает. А если какая заваруха случится, Мам становится просто отчаянным! В прошлом году, в июле, он чуть было не погиб. Его уже и в мертвецкую снесли.

Соан смотрела на женщину широко открытыми глазами, а по щекам у девушки катились слезы.

— Там начальником лагерей — Делоран. Настоящий фашист! Пристрелить человека ему ничего не стоит. Переглянется кто в строю, тут же выхватит пистолет и — в ногу!

Голос женщины звучал сухо, жестко, глаза сузились. Говорила она негромко, монотонно, но в наступившей тишине отчетливо слышалось каждое слово.

— Он запретил все наши организации, всюду насадил провокаторов. После его допросов заключенные возвращались, как правило, избитые, в крови. И он, подлец, старался деморализовать нас, посеять недоверие друг к другу, постоянный страх, что в любую минуту каждого из нас могут схватить и расстрелять. Тогда партийная ячейка приняла решение начать открытую борьбу, так как позволить терроризировать заключенных значило дать возможность уничтожить всех нас одного за другим. Как-то на обед принесли тухлую рыбу. Мы воспользовались этим, подняли шум, отказались есть. В лагере немедленно была объявлена тревога, заперли все ворота, на вышках установили пулеметы, во двор ворвались солдаты с винтовками. Началось настоящее побоище. Они пустили в ход не только дубинки и приклады, но даже штыки. Заключенные, те, что были покрепче, взялись за руки и встали в круг, чтобы прикрыть женщин и больных. Мам, конечно, тоже был впереди. Нас избивали несколько часов, пока сами солдаты не выдохлись. Весь двор был залит кровью. На земле осталось лежать человек двадцать наших. Делоран приказал загнать всех политических в бараки и заковать в колодки. Раненых унесли к себе уголовники. Недели две держали нас в колодках, и каждый день кто-нибудь умирал если не от ран, то от болезней. Надсмотрщики уговаривали нас прекратить бунт, тогда, мол, с нас снимут колодки. Но мы выстояли. В конце концов им пришлось снять колодки, разрешить восстановить организацию по поддержанию порядка, организацию взаимопомощи и санитарные отряды. Прекратились зверские побои и расстрелы без суда, мы немного вздохнули…

Женщина посмотрела на слушателей и остановила взгляд на Соан.

— Мама тогда не было с нами, мы все уже решили, что он погиб, как вдруг, недели через две, смотрим — приходит, шатаясь от слабости, и как ни в чем не бывало подсаживается к нам. Спросили, где был. Оказывается, его тогда отнесли в мертвецкую, а там дежурные, выделенные из уголовников, завернули труп в циновку и понесли закапывать. Но тут один потрогал его и говорит: «Да он еще теплый!» Послушали — дышит. Отнесли к врачу. Тот сделал укол, добрый был старик, подлечил. И вот Мам вернулся, точно с того света.

Женщина рассмеялась и ласково положила руку на плечо Соан, которая, уже не скрываясь, то и дело вытирала слезы.

— Не волнуйся, Мам непременно вернется, — мягко сказал мужчина. — В России Красная Армия ведет сейчас большое сражение на реке Волге. А когда немцев разобьют и сбросят Гитлера, французским и японским фашистам тоже несдобровать. Времена меняются. Так что рано или поздно Мам все равно вернется к тебе!

Мужчина повернулся к Ба.

— Французы уже порастеряли былую самоуверенность. В лагерях Шонла под Новый год наши устроили настоящее празднество! Даже ярмарку организовали. Пели песни, разыгрывали пьески. Солдат с женами и детьми пригласили. Почти во всех тюрьмах к Новому году раздобыли свинины, праздник так праздник! А в ханойской охранке даже организовали шахматный турнир, борьбу и всякие развлечения.

— Неужели?

— Недаром говорится: «Слабого давят, сильного обходят стороной!» И чего только они с нами не делали, а увидели, что орешек крепкий, стали поосторожнее. Они ведь сейчас с японцами грызутся, вот и побаиваются, что мы стоять в стороне не будем, если у них дело до драки дойдет!

Соан жадно слушала, боясь пропустить хоть слово. Не все еще ей было понятно, но услышанное прочно засело в памяти.

— Вот, Соан, ты и узнала все, что хотела, — сказал Кой, протягивая ей пиалу с чаем.

— Я хочу вам сказать… — смущенно начала Соан.

— Говори, не стесняйся! — подбодрила ее Ба.

— Сегодня у моего хозяина гости были — начальник уезда и управляющий французских плантаций. Я им прислуживала и слышала все, о чем они говорили. Мон сказал, что в последнее время из тюрем бежало много коммунистов.

— Ну что ж, он правильно сказал! — засмеялся мужчина, не спуская с девушки внимательных глаз.

— Да, — продолжала Соан волнуясь. — Он сказал, что среди них — женщина, работница с хайфонского цементного завода. Я запомнила ее имя — Гай. Из провинции им прислали фотографию, и теперь по всему уезду ее ищут. И еще он хвастал, что из Ханоя приезжали французские жандармы, обсуждали, как лучше устроить облаву. Они узнали, что где-то недалеко от причала Гом должно быть собрание. Теперь, сказали, от нас никто не уйдет.

— Спасибо. — Мужчина крепко пожал руку Соан. — Мон, видать, неплохая ищейка на службе у французов. Да и советник — порядочная сволочь!

Соан, попрощавшись со всеми, заторопилась в обратный путь.

Она бодро шагала по дороге, не замечая уже ни тумана, ни ночного холода, в ушах все звучали слова незнакомца: «Времена меняются»! В голове у Соан стоял радостный сумбур.

2

Депутат Кхань пробыл в Хайфоне несколько дней, а когда вернулся, свет в его окне не гас до полуночи и с улицы видно было, как он нервно расхаживает по комнате. На этот раз дело приняло серьезный оборот. Домашним стало известно, что в Хайфоне у депутата есть любовница и что хозяйка по этому поводу пребывает в великом гневе.

На следующий день, за завтраком, между супругами вспыхнула ссора. Депутатша, красная от злости, выскочила из-за стола, промчалась к себе на второй этаж и крикнула Дао, чтобы та собрала ее вещи. Потом Хюинь, шофер, отнес чемодан в машину, и хозяйка укатила в Ханой. А хозяин, стоя в дверях, наблюдал весь этот спектакль и презрительно улыбался.

Соан видела, как во второй половине дня депутат в длинном стеганом халате вышел в сад. Он подошел к полукруглому пруду, в котором цвели лотосы, постоял у клетки с павлинами, наблюдая, как те распускают свои роскошные хвосты, но лицо его оставалось хмурым. Соан, набрав в ведро воды, быстро поднялась в столовую. Она хотела прибраться до прихода хозяина. Девушка засучила повыше шаровары и принялась мыть пол в просторном зале. И как это людям нравится жить в таких больших и холодных комнатах? Это же все равно что жить в Доме общины. И эти громоздкие вещи — тяжелый резной стол эбенового дерева, огромный буфет, стеклянные вазы с заспиртованными змеями, свернувшимися в клубок и точно подстерегающими кого-то, — все здесь давно знакомо Соан и вызывало в ней удивление. Зачем их здесь столько, этих вещей, крикливых и самодовольных? Покончив с полом, девушка взобралась на табурет и принялась протирать резные оконные рамы. Фигурка летучей мыши с зажатой во рту монетой — символ богатства — рассмешила Соан. Она погладила круглую мышиную мордочку: «Ну зачем ты, глупенькая, ухватила такую большую монету?» Занятая своими мыслями, она протирала стекла и вдруг, оглянувшись, вздрогнула от неожиданности: в дверях стоял хозяин, уставившись на нее странным немигающим взглядом. Соан торопливо опустила шаровары и начала старательно вытирать стекла, чувствуя, что глаза депутата шарят по ее телу. Она наспех закончила работу и спрыгнула с табурета.

— Ты что… прибираешься? — хрипло выдавил из себя депутат.

— Да, господин…

Соан бросила тряпку в ведро и, подхватив его, заспешила из комнаты.

— Вскипяти и принеси мне воды! Слышишь?

Это был уже обычный тон, каким он говорил с ней каждый день.

Когда она вошла с термосом в столовую, Кхань сидел за большим обеденным столом. Перед ним стояла бутылка коньяку и недопитая рюмка. Депутат задумчиво курил. Разглядывая фигуру девушки, поставившей на стол термос, он одобрительно хмыкнул и залпом осушил рюмку.

— Черный кофе! Бисквиты, молоко! — распорядился он.

Соан прислуживала молча. Кхань ел неторопливо, а допив кофе, тщательно стряхнул крошки бисквита с усов и шелкового халата.

— Ты легко одета, тебе не холодно? Неужели больше нечего надеть? Чаю!

Соан молча наполнила чашку. К вечеру стало прохладно, и она надела две кофточки одну на другую, но обе были старые и тонкие и мало грели. Кхань, видно устыдившись участливого тона, строго спросил:

— Почему ты не попросишь у хозяйки какое-нибудь старенькое платье? Боишься, что будет ругать?

Соан молча отступила и встала у посудного шкафа.

— Ты что, язык проглотила?

Депутат двумя пальцами взял кусочек бисквита, обмакнул его в чай и, все так же неторопливо и мерно жуя, взглядом знатока рассматривал девушку.

— Подай сигары!

Он прикурил, сделал несколько затяжек, медленно выпустил дым изо рта и, прищурившись, уставился в окно. Потом заговорил спокойно, негромко и как будто даже ласково, с явным удовольствием попыхивая сигарой:

— Как мама себя чувствует? Ей все также туго приходится? А братишка твой как вырос! Я на днях видел его у моста, он нес воду. Тоже оборванный. Мне ведь жаль и тебя и твою семью. Если ты будешь послушной, я помогу вам. Скажи матери, пусть зайдет, я выделю ей немного земли и денег дам на расходы.

Не отрывая взгляда от окна, он порылся в кармане.

— Сколько вам нужно? В новогодние праздники меня не было дома, и я тебе ничего не подарил, так что можешь считать это подарком к Новому году. Постой, сколько же тебе исполнилось? Девятнадцать есть уже? Пора замуж! Что молчишь? Не бойся меня, я злой только с теми, кто перечит мне, а будешь слушаться, помогу тебе встать на ноги. Да ты что, немая?

Кхань обернулся. В комнате никого не было.

Ужинал депутат снова в одиночестве, и даже несколько рюмок аперитива не прибавили ему аппетита. Он лениво ковырял палочками в тарелках, на которых лежали кусочки кольраби, вымоченной в соевом соусе, и овощные закуски, приправленные раздерганным на волокна куриным мясом. Это южновьетнамское блюдо особенно удавалось повару.

— Где Соан, почему она не прислуживает? — бросил депутат повару, когда тот появился с фарфоровой утятницей.

— Она, господин, готовит пойло свиньям.

Кхань недовольно хмыкнул. Повар осторожно поставил блюдо на стол.

— Отведайте, господин. Это голубь, запеченный с бамбуковыми побегами, под грибным соусом.

Кхань сунул в рот небольшой кусочек и стал задумчиво жевать. Ну что за девчонка! Значит, не хочет по-хорошему… А может быть, просто боится? Губы депутата тронула кривая усмешка. Глупа еще… И строптива! Пожалуй, здесь лучше не торопиться. Особенно теперь, когда его хадонская львица пребывает во гневе. Если узнает и про эту, разъярится еще сильнее и окончательно все дело испортит… Ну а женщины все на один манер: поначалу ломаются, а как увидят деньги, тут же шелковыми делаются.

Тоскливо сидеть одному за обеденным столом. Впрочем, куда приятнее, чем видеть гнусную физиономию жены! Последнее время она ему просто осточертела. Стара, страшна, а туда же, прихорашивается изо всех сил; духи, пудры, помады — и одевается так, словно ей восемнадцать. Недаром говорят, что к старости женщины пускаются на всякие фокусы. Но вот уж когда бывает совсем тошно, так это когда приходится разыгрывать с ней любящего мужа… И в моменты близости он не испытывал ничего, кроме отвращения. Лучше сквозь землю провалиться. Вот уже двадцать лет приходится ему терпеть надутую физиономию жены. Эта ведьма отравила ему молодость. А если и удается иногда найти женщину по душе, так она не успокоится до тех пор, пока не избавится от соперницы, со света готова ее сжить. Что ж ему теперь по гроб жизни терпеть около себя эту дряблую тушу?! И ведь ее ничто не берет! Она еще лет на двадцать переживет его!

Кхань отложил палочки. Ему вдруг стало не по себе. Как-никак, она его супруга. И они вместе пережили трудные времена, когда каждый донг был на счету, не стоит все-таки забывать, что три десятка мау этой кикиморы помогли ему встать на ноги! Опять же, двое детей… Впрочем, никто и не отрицает ее заслуг! Но должна же она понять, что ему уже пятьдесят один. Еще какой-нибудь десяток лет, и прощай наслаждения! Мужчина в пятьдесят вновь переживает весну! А женщины? Во что они превращаются в этом возрасте? Депутат представил густо напудренное, дряблое, точно вялый абрикос, лицо жены, представил, как она кокетничает, и тошнота снова подкатила к горлу. Из-за ее зловредности ему приходится украдкой ездить в Хайфон, хотя давно бы следовало попросту взять Ми Лан второй женой. А так кто она ему? Ни жена, ни любовница. Чего доброго, эта аппетитная дамочка уплывет у него из рук!

Повар внес рыбное блюдо, от которого поднимался ароматный пар, но депутат отмахнулся:

— Не надо! Принеси лучше женьшеневого отвару.

Нет, он еще совсем не стар! А у корейского женьшеня чудодейственная сила. Депутат вспомнил, что говорила ему Ми Лан во время их свиданий, и на губах его заиграла самодовольная улыбка. Что за женщина! Эта умеет жить в ногу со временем. Ей он обязан тем, что познал радость жизни, почувствовал себя моложе. Он даже внешне изменился. Прежде депутат никогда не задумывался о своем гардеробе. Ему и в голову не приходило, что длинные платья, какие обычно носили помещики, шаровары и тюрбан придают ему старомодный вид. Когда он первый раз надел европейский костюм, он просто сам не узнал себя. Ми Лан сумела подобрать костюм подходящего цвета, сорочку и галстук тоже купила сама. Получилось весьма прилично, в этом костюме он даже выглядел немного моложе. Лан! Ми Лан![8] Лучшего имени для такой женщины и не придумать. Депутат улыбнулся «Хочешь, — сказала она ему однажды, — я научу тебя, как избавиться от ревности жены? Только, чур, не обижаться!…» Она многозначительно посмотрела и улыбнулась… «В таком возрасте и такой еще наивный! Надо найти ей развлечение. Ну… как это делают европейские дамы в ее годы. Найдет себе друга, а муж хоть и знает, но не мешает, бывает даже сам подыщет ей по вкусу». Ну что же, придется найти ей парня помоложе, чтобы отвязалась… Ми Лан! Чем больше он узнавал ее, тем больше убеждался, что это необыкновенная женщина. Кхань закурил, и тут его ужалило внезапное подозрение. Он вспомнил младшего брата Лан. Откуда он взялся, этот пижон? Одет с иголочки… Да, не так просто во всем этом разобраться. В последнее время Лан изменилась. Она была все так же ласкова, но он уже не замечал прежней почтительности. И эта фраза, оброненная в последнюю их встречу: «Мне иногда становится жаль твою супругу! Думаю, может быть, нам лучше порвать? И она успокоится, и тебе будет легче». И верно, зачем он ей теперь? Его деньги она могла сейчас вернуть ему в любое время. За два года предприятие ее разрослось, а когда после бомбежки она приобрела на лом затонувший пароход, весь деловой Хайфон заговорил о Ми Лан! Сейчас, что бы она ни задумала, он не в силах помешать ей. А если супруга вмешается, у Ми Лан будет прекрасный повод разорвать с ним. Хм!

— Вам что-нибудь нужно, господин? — почтительно осведомился повар.

— Ничего! Иди! Скажи Соан, чтобы принесла печурку в ванную комнату, перед сном я приму ванну.

Повар ушел. Депутат курил, задумчиво расхаживая по комнате, но теперь мысли его были заняты Соан. Кхань словно видел перед собой молодое, сильное тело, округлые плечи и бедра, эти глаза… Ничто не может сравниться с молодостью! Желание снова пронзило все существо Кханя, как и в тот момент, когда он увидел ее обнаженные ноги.

…Нужно будет подыскать грамотного, здорового парня на место управляющего. Губы депутата скривила улыбка. Да, еще предстоит разговор с женой о Тыонге. А завтра надо ехать в гости к Ви. С тех пор как губернатор ушел на пенсию, с него немного слетела спесь. А что же еще остается делать? Ведь званием бывшего губернатора особенно сыт не будешь, а у старика на шее три жены да детей около десятка. Только одеть всех чего стоит! А почему они с Тыонгом тянут, понятно: ждут, когда он, депутат, даст согласие на брак Нгует с их «лиценциатом». Тоже мне соискатель! На этот брак жена ни за что не согласится. Вот служил бы он чиновником у французов, еще куда ни шло, а то посадишь себе на шею этого студента вечного, этого бездельника — по миру пустит! Здесь и толковать нечего! У них самих вон какой балбес вырос, одни гулянки на уме. Хорошо бы удалось купить плантации у француза, тогда пусть присматривает за ними, к делу привыкает. Ладно, завтра он навестит будущих родственников. Заодно надо попросить бывшего губернатора выручить у французского резидента свои ружья, за взятку конечно. В такое время без оружия в доме никак нельзя.

Заметив в коридоре повара с печкой в руках и Соан с ведрами горячей воды, Кхань отшвырнул окурок и неторопливо двинулся за ними в ванную. Неужели эта девчонка будет и дальше держаться подобным образом? Это же черт знает что! И болван повар как нарочно не уходит, словно присох!

Соан приготовила воду и молча пошла к выходу.

— Соан! — окликнул депутат.

— Да, господин…

Девушка стояла перед хозяином, опустив глаза.

— Приготовь постель, опусти и заправь москитник, зажги лампу!

Кхань сидел в ванне, закрыв глаза, пока повар намыливал и растирал ему спину корявыми руками. Старая ведьма, даже горничную увезла, чтобы лишить его и этого удовольствия! Последнее время депутат пристрастился к ваннам с массажами и растираниями, которые делала ему молоденькая горничная. А от грубых ладоней повара не много радости. Черт с ней! Пусть злится, а он заведет себе молоденькую горничную, специально для ванн…

— Осторожней! Не буйвола скребешь! Ладно, хватит. Возьми махровое полотенце, вытри посуше.

Опрыскивая себя одеколоном, Кхань с сожалением подумал, что Соан могла бы потереть ему спину, если б не этот услужливый идиот. И как это он раньше не замечал девчонку? Странная штука красота! Она далеко не всегда дарит своим вниманием богатых. Однако, если сегодня он своего не добьется, завтра, когда вернется старуха, и надеяться нечего!

— Хватит, — бросил Кхань повару, — можешь идти! И не смейте устраивать вечером балаган с картами. Вы мне спать мешаете. Скажи Соан, пусть принесет горячей воды для ног.

Когда Соан внесла воду, депутат уже лежал в постели, укрытый одеялом. Девушка поставила на стол два больших термоса и поспешно направилась к двери.

— Погоди! Достань из ящика грелки!

Соан наполнила грелки и подошла к кровати.

— Положи к ногам. До чего же ты несообразительна! — депутат улыбнулся. — Что я, тигр, что ты меня так боишься? Присядь, хочу поговорить с тобой.

— Слушаюсь, господин.

Девушка, не поднимая глаз, опустилась на край стула и сложила на коленях руки.

— Скажи, ты любишь свою мать, брата, сестру?

Соан посмотрела на Кханя широко раскрытыми глазами, еще не догадываясь, куда он клонит. А тот улыбаясь, поглаживал усы.

— Ты ведь давно служишь у нас, хочешь, я отпущу тебя домой? Я серьезно говорю! — Кхань приподнялся, облокотясь на подушки. — Отпущу и еще денег дам. Денег у меня много, и мне ничего не стоит выделить вам сотню донгов, только будь послушной. Для тех, кто мне нравится, я ничего не жалею. Разве то, что я тебе предлагаю, не лучше, чем всю жизнь ходить в служанках?

Краска стыда залила лицо Соан, в ушах гудело, она уже не слышала, что еще говорил ей Кхань. Какой мерзавец! Слезы брызнули из глаз, все вокруг поплыло, как в тумане.

Повисло молчание. Кхань лежал и улыбался, не сводя глаз с девушки, а та сидела, опустив голову, и плечи ее тряслись от беззвучных рыданий. Депутат уже предвкушал удовольствие. Кто бы мог подумать несколько лет назад, что из сопливой девчонки вырастет такое прелестное создание, с такой белой и нежной шейкой. Верно, и тело у нее такое же белое. Кхань вспомнил девушку из села Тао. Лет десять назад та вот так же ревела, а потом… Все они одинаковы.

Кхань сел и взял Соан за руку.

— Ну, хватит, иди сюда, я тебя утешу! Вот тебе десять донгов, завтра дам еще…

Соан точно обожгло. Она попыталась вырвать руку, но Кхань, точно клещами, сдавил запястье и тянул ее к кровати. Соан дрожала от страха и обиды, а депутат гладил ее лицо. И вдруг Соан захлестнула дикая ярость. Она выдернула руку, депутат потянулся было к ней, но она с такой силой оттолкнула его, что он упал навзничь. Соан стояла, тяжело дыша.

Кхань в бешенстве кинулся к ней, но наткнулся на неподвижный взгляд черных глаз. В них было столько ненависти и отвращения, что у депутата по спине забегали мурашки. Соан стала медленно, шаг за шагом, отступать к двери, не спуская с хозяина настороженных немигающих глаз. Руки ее машинально шарили вокруг в поисках какого-нибудь предмета. Кхань посмотрел на эти сильные, натруженные руки и понял, что ему с ней не справиться. Криво усмехнувшись, прошипел:

— Пошла вон!

Выскочив в полутемный коридор, Соан бросилась вниз по лестнице. Во дворе к ней подбежала овчарка. Внезапно Соан снова охватил страх, но вдруг с неожиданной смелостью, даже злобой, она громко крикнула: «Лу!» — и пес убежал.

Хозяин теперь, конечно, будет мстить, но пусть делает что хочет, она скорее умрет, чем поддастся ему. «Слабого давят, сильного обходят стороной!» — вспомнила она слова незнакомца. Да, только так!

3

Несмотря на затянувшиеся холода, весна пришла на берега Лыонга в положенное ей время. Она развесила гроздья алых цветов на ветвях высоких капоков, расстелила нежную зелень рассады на рисовых полях, совсем еще недавно голых, темных и холодных. На приречных рыжеватых наносах, где деревья круглый год стоят в темно-зеленой листве, появились пестрые пятна — это зацвели сады вай и нянов, словно их осыпала мелкая рыжеватая пыльца. Спокойные в это время года, прозрачные воды Лыонга безмятежно струились меж берегов, на которых не было ни клочка пустующей земли. От самой кромки воды начинались грядки, засаженные кукурузой, бобами, арахисом, бататом. И все это росло словно наперегонки, словно торопилось укрыть зеленью обнаженные поля.

Вечера теперь были ясные, теплые. С гор прилетели стаи ласточек. Они кружились над переправой и, трепеща крыльями, гонялись друг за другом, едва не касаясь крыш, от которых поднимались легкие дымки. А в пасмурные дни, когда в воздухе висела плотная дождевая пыль, по речным отмелям важно расхаживали огромные, ростом с человека, пеликаны и аисты, неизвестно откуда залетевшие в эти края. Иногда вдали, возле самого подножия гор, на реку садились несметные стаи мелких пичужек, и тогда казалось, что это серые облака опускались с неба и бесследно исчезали в тростниковых зарослях.

Чувствовалось, что весна пришла окончательно и всерьез занялась обновлением природы. Все живое потянулось к солнцу, распускаясь, расцветая и как бы утверждая торжество жизни. Казалось, каждая расщелина в камнях ощетинилась травинками, пробивающими себе путь к солнцу. Воздух звенел голосами птиц, жужжанием пчел…

А на лица людей легла тень тревоги: еще только январь, а весенний голод уже дает о себе знать. Во многих семьях ели только один раз в день — утром, а вечером, когда, вернувшись с полевых работ, все усаживались вокруг тлеющих очагов, далеко не везде на ужин была жидкая рисовая похлебка или клубень маранты. Домой люди возвращались измотанные до предела — они отдали все силы земле и считали дни до новой кукурузы, до молодого батата.

В это утро Тхао сидела у «машины», перетирая клубни маранты на муку. «Машина» состояла из деревянного цилиндра сантиметров тридцати в диаметре, утыканного частыми рядами гвоздей. К оси вала, выведенного наружу и изогнутого коленом, был приделан шатун. Двигая палку-шатун, Тхао вращала цилиндр, заталкивая в приемник промытые клубни. Жидкая масса протертой маранты стекала в корыто с водой. Только и всего. Однако ни у кого в селе Гань да и ни в одном другом селе на берегах Лыонга не было ничего подобного. Изобрел эту «машину» Донг. Однажды, еще во время учебы в Хайфоне, в одной из китайских пекарен он обратил внимание на небольшую мельницу, работавшую на жерновах. А когда он заметил, каких трудов стоит Тхао и Хиен толочь в тяжелой каменной ступе клубни маранты, он подумал: «Надо сделать им механическую терку!» Он начертил ее и даже вылепил из глины модель. Идея брата заинтересовала и Хоя. Поразмыслив, они добавили к конструкции деревянный маховик для инерции. Потом Донг еще несколько дней додумывал «машину» и наконец заявил: «Готово! Буду в Ханое, попрошу ребят из технического училища выточить цилиндр и маховик. К Новому году привезу». Накануне новогодних праздников Донг приехал в деревню с тяжелой кошелкой и, провозившись несколько дней, собрал свою «машину». Опробовать ее собралась вся семья, всем хотелось поработать на «машине» Донга. Тхао взялась за ручку и, разогнав маховик, стала клубень за клубнем совать в приемник. «Машина» затарахтела, в корыто потекла жидкая масса. Тхао рассмеялась: «Красота! Это же одно удовольствие, а не работа!» По правде говоря, вращать непрерывно тяжелый маховик было не такое уж удовольствие, ломило плечо, но тереть клубни в «машине» было все-таки намного быстрей и легче, чем толочь в ступке. И муки получалось больше. А главное, теперь ничего не пропадало: выжимки после отстоя шли на корм птице и поросятам.

С той поры в их доме, не переставая, тарахтела «машина». Обычно на ней работали поочередно Тхао и Хиен, и под ее мерное тарахтение обсуждали домашние дела. Иногда, если Тхао бывала занята, работала одна Хиен. Во дворе на солнце теперь все время стояли большие плоские плетенки, в которых сохла мучнистая масса. В дождливые дни их убирали под навесы. Выжимки сушились на маленьких противнях, расставленных по всему огороду. А двор был завален листьями маранты, их тоже сушили, вязали и складывали в сарай — для топки.

Утром Хиен ушла в школу, и поэтому Тхао работала одна. Ван уже исполнилось пять лет, и она как могла помогала матери по хозяйству. Вот и сейчас Ван кормила сестренку болтушкой из марантовой муки. Равномерно постукивала «машина», в корыте пузырилась белая жижа.

— Ван! Петух тетушки Диеу опять забрался к нам в огород, иди прогони его!

Ван поспешно поставила пиалу и бросилась к огороду, размахивая руками и громко крича. Перепуганный петух опрометью выскочил за изгородь. Увидев девочку, гуси подняли крик, протягивая к ней сквозь прутья клетки длинные шеи.

— Выпусти, дочка, гусей и согрей воду для дедушки.

Девочка открыла клетку и обернулась к матери:

— А Нга еще не доела.

— Ничего. Она уже большая, сама поест, а ты помоги маме.

Нга старательно орудовала ложкой, размазывая по щекам остатки болтушки. Потом протянула матери пустую пиалу:

— Все поела…

Тхао посмотрела на измазанную мордашку и ласково прижала девочку к себе, но та недовольно высвободилась:

— Хочу гусей пасти…

— Хорошо. Только сначала помоги Ван вскипятить воду для дедушки, а потом вместе пойдете пасти гусей.

Девочка сползла с приступка и направилась к кухне. Тхао с улыбкой посмотрела ей вслед.

Ну кто мог подумать, что эти тарахтящие дощечки Донга будут кормить всю семью! Последнее время у Зяо почти не стало покупателей и с деньгами было туго. Когда наступили холода, пронесся слух об эпидемии энцефалита. У детей внезапно поднималась температура, деревенела шея, а через два-три дня их уже никакое лекарство не могло спасти. Потом стало известно, что существует какой-то «даженаль», который помогает от этой болезни, и все, кто мог наскрести хоть несколько донгов, покупали чудодейственный «даженаль». Принимали его сначала от энцефалита, а потом стали пить от всех болезней. А те, у кого не хватало денег, покупали хотя бы две-три таблетки или просто ждали, чем кончится болезнь. Вот почему в лавку Зяо теперь неделями не заглядывала ни одна живая душа. Рис на рынке почти не появлялся, и Тхао уже не нанимали рушить зерно. Хорошо еще, Хою удалось подработать, а то им давно уже пришлось бы голодать. Ведь постоянного дохода писательское ремесло не приносило. Хою пришлось влезть в долги ко многим издателям, и он теперь писал днями и ночами как одержимый, чтобы расплатиться с ними. Если Тхао спросит его о чем-нибудь, он промычит в ответ что-то, а через минуту спрашивает: «Ты о чем?» Так что в конечном счете основным доходом в семье оставалась маранта. В урожайные годы, когда рису хватало до нового урожая, маранту подавали на стол ради разнообразия, да еще заготовляли килограмма два-три муки из нее, натерев на терке, а остальное шло свиньям. А то, что не успевали использовать, выбрасывали прямо за изгородь. Когда же в стране началась неразбериха и с рисом стало труднее, Тхао начала сажать маранту, отведя под нее почти половину сао. Растение это неприхотливое, растет на любой земле, а на второй год выгоняет такие клубни, что один куст целую корзину дает. Как только стало не хватать рису, Тхао начала толочь маранту. На рынке мука из маранты стоит десять донгов за иен[9], а за килограмм муки дают два килограмма риса. Рисовую муку из Китая прекратили привозить, и в Ханое и Хайфоне стали продавать вермишель из марантовой муки. Сколько ни привези ее на рынок, всю раскупят. Вот тут-то и помогла «машина» Донга. С помощью этого примитивного приспособления мать с дочерью зарабатывали и на рис, и на другие расходы по хозяйству. Из марантовой муки пекли блинчики, варили болтушку, а отходами кормили скотину. Труднее всего переживать месяцы между урожаями. В апреле-мае начинает поспевать рис, а дальше даже загадывать страшно, ведь все зависит от риса, а урожай — от неба…

На пороге дома появился старый Зяо в тюрбане.

— Я пошел в Тяо, к больному. Ты дома будешь? Если задержусь, обедайте без меня.

— Хорошо. К тому времени и Хиен из школы придет, вместе пообедаете.

Тхао проводила старика взглядом. Он стал с ней уважительней, видать, оценил наконец ее труды. А она большего и не требовала. Теперь поскорее бы прошли эти трудные месяцы, а тогда уж ничего не страшно…

Девочки, взяв по хворостинке, погнали гусей на улицу.

— Не забывай про сестренку, Ван! А то заиграешься, оставишь ее одну…

Сестры, весело болтая, погнали гусей. Нга помахивала прутиком и распевала в такт: «А-ист… цап-ля… жу-ра-вель…» Младшая была любимицей Хоя. Когда знакомые услышали, что девочку назвали Нга[10], все решили, что старик Зяо с сыном ударились в романтику. Только Тхао знала, почему муж выбрал для дочки это имя: он был страстным поклонником далекой России. Нга родилась в тот год, когда на Россию напали немцы. Хой тяжело переживал это, он не спал ночами, ворочался, вздыхал. Тогда-то и решил он дать своей дочери имя Нга. Теперь, возвращаясь из Ханоя, он всякий раз подробно рассказывало победах русских. Тхао не могла дождаться дня, когда Хой приедет, ведь, он обещал на этот раз пробыть дома не меньше трех месяцев.

«А-ист… цап-ля… жу-ра-вель…» — доносился звонкий детский голосок. Вдруг вдали послышался странный низкий гул. С каждой секундой он приближался, угрожающе разрастаясь и надвигаясь на деревню. Тхао похолодела. «Ва-а-ан!» — закричала она не своим голосом, выбегая на улицу. Ван стояла на тропинке и, держа сестру за руку, удивленно смотрела в небо. Тхао подбежала к детям и едва успела утащить их и спрятаться в кусты, как над головой загрохотало и самолеты, огромные, черные, в грязных разводах, один за другим стремительно пронеслись над ними, едва не задевая за верхушки бамбука. Откуда-то сорвалась испуганная стая птиц. Самолеты давно пролетели и исчезли над садами вай на другом берегу Лыонга, а Тхао все еще испуганно прижимала к себе девочек. Она успела заметить, что самолеты были необычные, как бы двойные, и на них отчетливо различались белые круги со звездами.

Долго не смолкали возбужденные голоса и крики над селом Гань. Жители впервые увидели эти странные летающие машины.

— Ладно, дети, идем домой!

Тхао взяла девочек за руки и, погоняя гусей, направилась к дому. Дома она опустилась на приступок, пытаясь унять дрожь. Она обвела рассеянным взглядом двор, заваленный кучами маранты, «машину», деревянное корыто… Работать уже не было сил… Жизнь показалась ей сейчас жалкой и бессмысленной. С утра до ночи гнешь спину и не знаешь, доживешь ли до завтрашнего дня.

4

Черная тень войны, пронесшаяся над селами на берегах Лыонга, спустя несколько дней снова дала о себе знать. На этот раз она добралась сюда по проселочным дорогам.

В селе Гань был базарный день. Солнце стояло высоко, но народ все еще подходил. Торговали в основном женщины, старухи, совсем седые и даже облысевшие, и девочки лет двенадцати-четырнадцати. Худые, оборванные, всю свою жизнь проходившие босиком по пыльным деревенским дорогам, в одной-единственной юбке во все времена года, они пришли из окрестных сел и принесли на коромыслах свой товар: зелень, имбирь, нарубленный кусками сахарный тростник, различную живность — кур, уток, щенков, корзиночки с речными крабами и улитками; продавали здесь и рисовую сечку, и рисовые отруби, то есть все то, что можно было купить и продать, что давно дожидалось большого базарного дня. Люди толклись под низкими навесами тесных, грязных торговых рядов, которые заполнили рынок и даже теснились на единственной узкой улице села. Женщины терпеливо ждали покупателей, поставив перед собой на землю корзины самых разнообразных форм и размеров, плетеные бамбуковые клетки с домашней птицей; они сидели под знойным солнцем прямо на земле, в пыли, у ног покупателей. Здесь можно было встретить и горянок из народностей ман, в матерчатых мешочках цвета морской воды перед ними лежали лечебные травы, собранные в лесу.

В этот день Тхао принесла на рынок пять килограммов марантовой муки в надежде продать их и на вырученные деньги купить рису, но, обойдя ряды, убедилась, что на рынке сегодня нет ни одной корзины риса. Видно, если кто и нес продавать рис, так его перехватили по дороге и раскупили весь товар, не дав донести до рынка. От цен, которые запрашивали за кур и уток, рыбу и креветок, глаза на лоб лезли. Да их никто и не покупал. Покупали больше клубни калгана, разную водяную зелень. Тхао заколебалась: а стоит ли продавать муку? Ведь рису все равно не купишь. Поразмыслив, она решила попробовать обменять муку на рис в лавке Хоа. И она стала пробираться между корзинами, коромыслами и циновками, чтобы пройти к двухэтажной лавке китайца. Вдруг кто-то окликнул ее. Тхао обернулась. С противоположной стороны улицы к ней спешила Куен.

— Вы с рынка? Что купили?

Женщины подошли к лавке Хоа и остановились под навесом.

— Сколько времени не могу выбраться к тебе! Тетушка Бэй у вас еще живет? А как Тху, здорова?

— Тетя насовсем переехала к нам. Тху уже учится. А ваш муж дома?

— Да вот уехал по делам в Ханой, обещал скоро вернуться да все не едет. — Тхао улыбнулась: — Ты бы заглянула к нам как-нибудь.

— Я и сама думала сегодня зайти, мне нужно кое-что купить у дядюшки Зяо.

— Для кого? Уж не ждешь ли ты приятных новостей?

Куен залилась румянцем.

— Ну, что вы! Это для тети, ее опять головные боли стали донимать.

На рынке послышались крики, шум, автомобильные гудки.

— Что там случилось?

Через рынок ехали, вернее, еле ползли две легковые машины. Люди разбегались перед ними, второпях подхватывая свои корзины, а кто не успевал, бежал прочь, бросив товары. Но вот машины остановились: большая корзина с кольраби и вторая, поменьше, с яйцами, оказались у них на пути. Дверца передней машины открылась, и из нее выпрыгнул военный в гимнастерке цвета хаки и такой же шапочке, в сапогах, с револьвером на боку. «Японцы, японцы!» — зашептались в толпе. Военный, видимо офицер, был совсем еще молод, на носу у него красовались очки. Он подскочил к корзине с кольраби, оглянулся по сторонам и, зло выкрикнув что-то, вдруг изо всех сил ударил по корзине ногой и отшвырнул ее с дороги. Из толпы выбежала женщина и хотела спасти хотя бы корзину с яйцами, но едва она наклонилась, чтобы оттащить ее с дороги, как офицер отбросил и эту корзину и махнул шоферу рукой, чтобы тот ехал вперед прямо, по корзинам и циновкам. Люди бросились спасать свое добро, и проезд тут же очистился. Правда, он был таким узким, что машины едва не задевали людей, стеной стоявших по обе стороны этого «коридора».

Тхао и Куен, прижавшись к стене, наблюдали за происходившим. Перед лавкой Хоа обе машины остановились. Японцы вышли и, отойдя на середину улицы, стали читать китайские иероглифы на вывеске. Они перебросились несколькими фразами и закивали головами. Тхао их хорошо рассмотрела: у офицера постарше усы были с проседью, на боку висел длинный меч, второй — молоденький офицер, тот, что расчищал дорогу, и еще один — в штатском костюме, при галстуке и в фетровой шляпе. А потом из машины вышли еще двое, в коротких, чуть ниже колен, штанах, в шапочках военного образца, но без оружия. Через плечо у каждого висела туго набитая кожаная сумка, из которой торчали карандаши, а за ремни были заткнуты белые полотенца.

— Те двое, похоже, наши, — шепнула Куен. — Наверное, переводчики.

В дверях лавки замелькали встревоженные лица.

Японцы стояли посреди улицы и то и дело посматривали в сторону моста — явно поджидали кого-то. Скоро послышались автомобильные гудки, и к легковым машинам подъехал открытый грузовик. В кузове сидело четверо вооруженных солдат, штыки угрожающе поблескивали на солнце. Как только грузовик остановился, солдаты спрыгнули на землю и угрюмо уставились на зашумевшую толпу.

— Та же история, что и в Намсать! — воскликнула Куен.

— Зачем они приехали, что им здесь надо?

— На прошлой неделе я ездила в деревню К матери, там тоже побывали японцы, явились и потребовали перекопать все посевы и подготовить поля под джут.

Куен вдруг изменилась в лице и остановилась на полуслове.

— Извините, мне надо идти! На днях я зайду к вам.

Поспешный ее уход удивил Тхао, но сейчас ее больше всего занимали японцы. Солдаты отогнали народ на другую сторону улицы, и офицер постарше, взглянув еще раз на вывеску, вошел в лавку. Молодой офицер последовал за ним. Тхао поборола страх и тоже заглянула в открытую дверь. Хозяин лавки, подобострастно кланяясь, приглашал японцев сесть. Пока молодой офицер объяснялся с ним на кантонском наречии, второй офицер спокойно разглядывал портреты, развешанные на стенах. Тхао вспомнила, что раньше на этом месте висел портрет Чан Кай-ши и рядом гоминьдановское знамя, голубое с белой звездой. Теперь Хоа повесил портреты маршала Петэна и какого-то китайца с гладко выбритым квадратным подбородком. Хой показывал ей как-то в газете портрет этого человека и назвал предателем китайского народа. Несколько лет назад этот китаец приезжал в Ханой и его чуть было не застрелил у входа в гостиницу какой-то китайский юноша. Сейчас он возглавляет прояпонское правительство в Нанкине.

Офицеры обменялись несколькими фразами, молодой резко повернулся к двери и крикнул что-то. В лавку тотчас же вбежали солдаты, схватили Хоа, вытащили на улицу и, подталкивая штыками, загнали в грузовик. Хозяйка с криком выбежала за мужем, но один из солдат оттолкнул ее прикладом. Затем японцы сели в машины и двинулись по дороге вдоль берега.

— Этого еще не хватало! Они же поехали в наше село!

Тхао заспешила домой, ни о каком рынке, конечно, и думать нечего.

Приближаясь к селу, Тхао издали увидела три машины, стоявшие под баньяном у ворот пагоды. Шоферы сидели на корнях дерева и курили, рядом стоял ящик с пустыми бутылками из-под пива. То и дело им приходилось отгонять любопытных мальчишек. Едва завидев грузовики, они бросили на произвол судьбы своих буйволов и прибежали посмотреть на японцев. Хоа тоже был здесь. Он сидел на корточках под аркой пагоды, и по лицу его градом катил пот, хотя было совсем нежарко. Рядом прохаживался солдат с винтовкой. На китайца было больно смотреть. Всего полчаса назад его забрали, и за это время он так осунулся, что его трудно было узнать. Тхао хорошо знала его, она часто заходила в его лавку — сбывала марантовую муку. Увидев ее, китаец взмолился:

— Принесите, пожалуйста, попить… О небо! За что я терплю такие мучения!

Но японец грозно прикрикнул на него и взял винтовку наперевес. Тхао подозвала соседскую девочку. «Сбегай в пагоду, принеси дяде воды!» Та убежала, и через минуту из пагоды появилась монахиня с пиалой и чайником и подошла к Хоа. Солдат попытался прогнать ее, сердито бормоча что-то по-японски, но монахиня только непонимающе улыбалась в ответ и кивала головой. Сама же тем временем наливала воду в пиалу и поила Хоа. Потом она подошла к Тхао.

— И вы здесь? Что нужно этим людям? — она подчеркнула слово «этим».

— Не знаю, матушка. Может быть, хотят заставить нас сажать джут. Давно они приехали?

— Да, уж порядком. Спросили, где живет староста, и ушли.

Тхао попрощалась с монахиней и побежала домой. Сколько времени она сегодня потеряла попусту!

Тхао не находила себе места, тревога и неопределенность не давали ей покоя, работа валилась из рук. Наконец она не выдержала и побежала к соседке. Там она застала нескольких женщин и узнала от них, что японцы сейчас в Доме общины, туда вызвали старосту, главу совета старейшин и писаря с какими-то документами. Всю сельскую стражу отрядили готовить угощение и прислуживать на торжественном обеде. Забивали кур, гусей, пекли, варили, жарили. Одним только японским солдатам отнесли два больших подноса.

Пока шли все эти приготовления, японцы одни, без провожатых, обошли деревню, осмотрели поля на берегу Лыонга и только тогда появились в Доме общины. Тот, что в шляпе, говорят, землю даже на ощупь пробовал. Судя по всему, хотят заставить крестьян сажать джут. Хоть бы на этот год удалось сохранить посевы.

Тхао была расстроена. Она засадила у реки пять сао кукурузой и бобами. Так дружно все взошло! Что же теперь будет?..

В три часа по улице прошли глашатаи и, стуча в мо[11], нараспев кричали, что все жители должны явиться в Дом общины, где японские офицеры дадут разъяснения относительно посадок джута. Тхао оставила у «машины» Хиен, наказала ей не забывать про Нга и побежала на сход.

Возле Дома общины на приступке выставили несколько столов, за которые уселись японцы. Староста Тон, секретарь Сыок, предводитель Шоан и сборщик налогов Шан сидели позади, выглядывая из-за их спин. Внизу расположилась охрана: шеренга солдат в стальных касках, с винтовками наперевес.

Двор постепенно заполнялся людьми. Большинство женщин пришли с детьми. В дальнем углу, рядом со стариками из бедных семей, Тхао заметила Коя, Дытя и еще нескольких молодых поденщиков.

Во дворе стало совсем тесно, пора было начинать. Пожилой офицер поднялся и, резким движением оттолкнув стул, вышел вперед. Мужчина в коротких штанах вскочил с места и подставил ему стул. Офицер сел и, зажав между колен меч, начал говорить. Переводчик — тот, что был в коротких штанах, — снял шапочку, обнажив бритую голову, откашлялся и стал переводить:

— Господин офицер недоволен тем, что жители вашего села не желают сажать джут. Вы, аннамиты, глупы и не понимаете, что джут — это продукция очень нужная в военное время. Великая Япония воюет с европейцами, чтобы вернуть аннамитам их страну, она борется за процветание Великой Восточной Азии. Аннамиты долгое время находились под властью французов, поэтому они слабы и малодушны, поэтому у них нет собственной армии. Следовательно, они должны снабжать японскую армию рисом и джутом. За нарушение приказа — расстрел! За плохую работу виновники будут платить штраф и все жители, в том числе и староста, будут посажены под арест!

При последних словах староста Тон поднялся и, почтительно сложив ладони перед собой, сказал: «Слушаюсь!»

— Сажать джут выгодно, — продолжал переводчик. — Японская армия будет скупать джут по высоким ценам, вы не понесете на этом убытка. Господа офицеры осмотрели ваши поля. На берегу земля подходит для джута, поэтому все поля у реки, засаженные кукурузой, бататом или еще чем-нибудь, должны быть заново перекопаны и отведены под джут. Завтра утром сюда пришлют рабочих. Кто хочет сказать, пусть не боится, господин офицер готов вас выслушать.

Офицер говорил не спеша, положив ладонь на рукоятку меча и постукивая ножнами по носку сапога. Он настороженно вглядывался в лица людей, сидевших внизу на земле и молчаливо слушавших переводчика. Во время речи он иногда оборачивался назад, к представителям сельской власти, и тогда те вставали и угодливо кланялись.

Когда офицер закончил свою речь, во дворе поднялся ропот. Тхао, сидевшая среди женщин, мысленно выругалась. Значит, завтра они уничтожат ее кукурузу и бобы! Но ничего ведь не поделаешь! Бандиты! И еще говорят: «Не бойтесь».

Гул нарастал. Солдаты настороженно-угрожающе, поглядывали на толпу.

Из угла, где сидели поденщики, поднялся старый Кунг. Он подошел и остановился в нескольких шагах от приступка. Офицер продолжал спокойно сидеть на стуле, поигрывая ножнами, а староста Тон вскочил с места. Не обращая внимания на старосту, Кунг поклонился офицеру, сложив ладони перед грудью, и обратился к переводчику:

— Прошу вас, переведите господину офицеру. У наших крестьян вся надежда на этот урожай. Погибнет урожай батата и кукурузы — все помрем с голоду. Тогда и джут господина офицера некому будет растить. Пусть господин офицер повременит, ведь до урожая совсем недолго осталось. Соберем его и посеем джут.

Пока слова Кунга переводили офицеру, во дворе поднялась настоящая буря — слова старого Кунга будто открыли людям глаза, они вдруг увидели, какая страшная беда им грозит, и забыли про страх, про направленные на них винтовки. Да сейчас для них посадка джута подобна смерти.

Офицер встал, криво усмехаясь, прошелся по приступку и снова заговорил, теперь уже обращаясь к переводчику, который переводил с выражением какой-то брезгливой жалости.

— Его превосходительство господин японский офицер говорит: вам нечего беспокоиться о пропитании! Господин офицер отдаст приказ, и местные власти позаботятся о том, чтобы обеспечить вас рисом. Можете спокойно сажать джут. Если начальник уезда не выполнит приказ, он будет наказан. Жители села не должны волноваться за свои посевы, все потери им возместят деньгами. Завтра все, у кого на берегу есть участки под бататом и кукурузой, должны выйти в поле и подготовить землю под джут. Вам тут же выдадут справки, по которым вы получите денежную компенсацию.

Старый Кунг опять поднялся с места и сказал:

— Сделайте одолжение, переведите господину офицеру…

— Хватит! — перебил его переводчик, зло выкатив глаза. — Скажи спасибо, что они с вами по-хорошему разговаривают. Будешь приставать — вообще ничего не получишь!

Староста, спотыкаясь, сбежал по ступенькам и подскочил к Кунгу.

— Молчать! — заорал он в лицо старику. — Хочешь на все село беду накликать?! Посажу в колодки, будешь знать! Пошел прочь!

И тут же, повернувшись к офицеру, староста почтительно поклонился.

— Они все поняли, господин офицер, им все ясно. Разрешите распустить их по домам. Все! Идите!

На этом разъяснения японцев закончились.

На следующее утро в село Гань на двух грузовиках привезли рабочих-кули под охраной четырех солдат. Потом из уездного центра приехала легковая машина, из которой вышли начальник уезда Мон, молодой офицер и переводчик. На груди у Мона поблескивала костяная табличка. Солдаты повели рабочих на поля, и те принялись уничтожать посадки, перекапывать гряды, готовить землю под джут. Владельцы приречных участков тоже пришли. Некоторые пытались было упросить не трогать их участки, но после того, как они получили по увесистой затрещине да еще офицер приставил кому-то револьвер к груди, просьбы прекратились. В полдень начальство отправилось на отдых в село, а кули под присмотром четырех солдат продолжали свое дело. Хозяева участков у реки поплелись к Дому общины. Однако и после того, как закончилась дневная трапеза и дневной отдых, они все еще сидели и ждали. Наконец вышел староста и начал оформлять квитанции. Документ с красной печатью удостоверял, что японские власти обязуются выплатить компенсацию его владельцу. Тхао тоже получила такую квитанцию. Получая бумагу, она поймала презрительный взгляд молодого офицера, сверкнувший из-за холодных стекол очков, заметила угодливую мину переводчика, загадочную улыбку начальника уезда и поняла, что их обманули.

5

В тот день, когда японцы начали уничтожать посевы в селе Гань, Кой работал у предводительницы Шоан. Он поднялся, как обычно, затемно, когда село еще не проснулось, надел свой потрепанный нон, перебросил через плечо накидку из пальмовых листьев и отправился к хозяйке за бороной и буйволом. Еще до рассвета он был в поле. Делянки, которые он должен был сегодня обработать, три дня назад залили водой, их сразу не пробороновали, и земля подсохла, образовав сверху тонкую корочку, под которой стояла холодная жижа. Он шагал по колено в этой жиже, изредка покрикивая на буйвола: «Ват, ват! Вао! Ват, ват!» Борона шла неровно, прыгала, ломая верхний слой, и у Коя скоро занемела рука. К тому же он весь окоченел. Буйвол тянул плуг, низко опустив голову, шумно вздыхая и поматывая крутыми рогами. От ледяного ветра шерсть на нем вздыбилась. Кой тоже чувствовал, как пронизывают его насквозь холодные, обжигающие порывы. Старая пальмовая накидка прикрывала только один бок, поэтому каждый раз, поворачивая буйвола, Кой перевешивал накидку на другое плечо. На его беду буйвол попался упрямый. То он вдруг сворачивал и брел поперек поля, то, злобно опустив рога, останавливался, переминался с ноги на ногу и вертел хвостом, обдавая Коя грязью. Несколько раз Кой, свернув негнущимися от холода пальцами цигарку, садился передохнуть на краю поля, не спуская глаз с буйвола и покрикивая на него. Если эта упрямая скотина шарахнется в сторону и сломает борону, Кою за месяц ее не отработать!

Пришла дочь хозяйки и принесла ему обед. Она рассказала о том, как японцы отбирали участки на берегу реки, и, хотя своей земли у Коя не было, услышав об этой беде, он так расстроился, что кусок не лез ему в горло. Обидно было, что он совершенно бессилен чем-либо помочь односельчанам. Даже если бы он и выступил с протестом, его бы никто не поддержал. Кой вспомнил, как Ле сказал когда-то: «Дойдет до того, что люди будут умирать с голоду, потому что у них отнимут даже то немногое, что у них есть».

Где теперь Ле? Обещал в конце месяца зайти, дать поручение, но вот до сих пор его все нет. На Коя можно положиться, он сделает все, что ему поручат. Плохо только, что он неграмотный, темный, как бы от этого не пострадало дело… Когда же наконец наступят светлые времена? Ждать больше нет сил — народу грозит голод.

Спустились сумерки. Терзаемый мрачными мыслями, Кой сидел у тлеющего очага в своей холодной соломенной хижине. В артели все считали его веселым балагуром и не подозревали, какая тоска порою одолевала его. После смерти отца ему жилось особенно сиротливо, все чаще его охватывало полное безразличие ко всему, ни встречаться с кем-либо, ни разговаривать не хотелось. Вот и сегодня весь вечер он просидел в горьком раздумье у догорающего очага.

А в последние дни его терзало отчаяние: Тхом насильно выдают замуж, а он ничем не может ей помочь. Ее отец, видно, совсем спятил! Люди уже несколько раз сватали Тхом, но под тем или иным предлогом ей удавалось отказаться от предложений. А сейчас отец и слышать ничего не хочет, решил во что бы то ни стало выдать девушку замуж. И за кого! За сборщика налогов, который ей в отцы годится! У этого сборщика уже собственная дочь замужем, а он все еще не может успокоиться — сына, видите ли, ему надо! Приставал сначала к Куен, но та его отшила, вот он на Тхом и переключился. Конечно, отцу Тхом, который всю жизнь арендовал землю у Шана, нелегко живется, вот он и решил пристроить дочь, чтобы вырастить остальных. А ведь он любил Тхом, да и как ее не любить: работящая, послушная, после смерти матери девушка вела все хозяйство в доме, но старик был жаден до денег и, сколько ни уговаривала, ни умоляла его Тхом, он был непреклонен. Кой попросил вмешаться Тэо — дядю Тхом со стороны матери. Дядюшка Тэо немало поездил, немало повидал на своем веку, он отлично знал сборщика налогов и ненавидел его, как никто другой. Но племянницу он любил и согласился поговорить с ее отцом. Вначале беседа между бородатыми шуринами протекала спокойно и уважительно, но скоро оба заговорили на повышенных тонах, в конце концов старый Тэо не выдержал, вскочил, грохнул оземь пиалу, так что та разлетелась вдребезги. «Если отдашь дочь за этого старого кобеля, ноги моей не будет в твоем доме, — пригрозил он. — А не сдержу слово — пусть моя жизнь разлетится, как эта пиала!» Однако отец Тхом поставил на своем и, пользуясь родительским правом, дал согласие сборщику налогов. Родные жениха уже и бетель приносили, и коснулись рукой ворот невесты. Назначили день смотрин, договорились, что после объявления миру и властям тут же сыграют свадьбу. Сборщик пронюхал, что кто-то хочет расстроить его счастье, и торопил со свадьбой.

Кой подумал: не известно, сможет ли сегодня Тхом вырваться к нему? Несколько дней назад обещала забежать и до сих пор все не идет. Каждый вечер он ждет ее. Ну что это за проклятая жизнь! Такую славную девушку выдают за этого поганого старикашку! Пусть будут прокляты их предки! Будь проклято и это село Гань, где загублено столько людей! Все, хватит! Он уйдет отсюда, и на этот раз навсегда! Без всякого сожаления покинет он эти места. Уж лучше сложить голову на чужбине, чем мучиться так в родном селе!

Кой прислушался и различил чьи-то торопливые шаги. Он отодвинул дверь и вышел во двор. В непроглядной тьме моросил дождь.

— Это ты, Кой? — раздался рядом шепот Тхом. — В доме никого?

Тхом вошла в хижину и, оглядевшись, так же тихо попросила:

— Прикрой дверь. Ну и темень! Едва добралась. Когда с дамбы спускалась, упала, чуть ногу не вывихнула.

— Да ты вся промокла!

Кой подбросил в очаг бамбуковых щепок.

— Достается тебе от отца?

Тхом улыбнулась:

— Вернусь — опять задаст мне трепку. Ты бы хоть поговорил с ним, он же меня до смерти забьет!

— Ну, что ты болтаешь! От твоих шуток мороз по коже подирает!

— А я не шучу. Вот, смотри!

Тхом сняла косынку, которая закрывала лоб и щеки, и Кой вздрогнул: через всю щеку тянулся багровый кровоподтек.

— Ну что, красивая? — Тхом попыталась улыбнуться. — Он решил меня к столбу привязать, я не противилась, ну, думаю, пусть старик потешится, вспомнит, как в детстве меня учил. А он вдруг как начнет дубасить бамбуковой палкой. А сам все допытывается: «Кого любишь, с кем спала?» — Тхом бросила взгляд на Коя, и лицо ее залил румянец, но тут же она погрустнела и отвернулась.

— Зато сегодня утром задала я жару свахе! — В глазах девушки сверкнул недобрый огонек. — Сидит, все о свадьбе толкует. А я подала ей кой[12] с бетелем да и говорю: «Вот что, матушка, передайте-ка вашему жениху, пусть не тратится на свадебные наряды, я все равно за него не выйду!»

Кой улыбнулся, хотя на самом деле ему было совсем не весело.

— Теперь понятно, почему старик бесится!

— Что тебе понятно? Все вы одинаковы! Ну а мне что прикажешь делать? Да они все проглотят, лишь бы меня заполучить. Сегодня отец грозился: если не соглашусь, он меня обреет, вымажет голову известью и голую протащит на веревке через весь рынок! Помнишь, как Дэ водили? На двенадцатое назначили свадьбу, десятого смотрины, а двенадцатого меня уведут к мужу…

Тхом отвернулась, уткнулась в локоть и зарыдала. Кой мрачно насупился. Он вспомнил, как водили по селу несчастную Дэ. Да, эти звери способны на все! Ему было тогда лет шестнадцать, но он до сих пор не может забыть эту картину: по улице из конца в конец вели голую, вымазанную известью беременную девушку. А через несколько дней она утопилась. Отец даже но захотел принять тело дочери, когда люди принесли его, прогнал всех.

Вытерев слезы, Тхом подняла на Коя глаза, в которых сверкала решимость отчаяния.

— Теперь один выход — спрятаться куда-нибудь! Уведи меня, уведи куда угодно, сейчас же! Если я сегодня вернусь домой, то уже больше никогда не приду к тебе. Я готова бросить все, оставить отца, сестер и уйти с тобой! — Подступившие рыдания мешали ей говорить, но Тхом совладала с собой: — А если не так, то лучше умереть! Пусть я буду твоей незаконной женой, не нужно мне никакой свадьбы, только ты потом не упрекай, не мучай меня! Если будет ребенок, вернемся к отцу, может, одумается, простит… Ну, что ты молчишь?!

В голосе Тхом зазвенели гневные нотки, каких Кой никогда прежде не слышал. О небо! Да разве мог бы он желать для себя жену лучше! Но как сказать Тхом, что он не знает, куда им бежать, где найти пристанище. Да и удастся ли уйти незамеченными?

— Ну что? — с обидой спросила Тхом. — Неужели ты боишься? А может, я тебе просто надоела? Или не можешь забыть свою Куэ? Ладно, тогда я знаю, что мне делать!

Тхом выбежала из хижины.

— Тхом! — Кой схватил ее нон и бросился за девушкой.

Он бежал в непроглядной тьме, слыша только, как шорох кустов быстро удаляется, видимо, Тхом бежит к реке. Мелкий дождь бил ему в лицо. От внезапной догадки он похолодел. «Тхом! Тхом!» — в испуге закричал Кой и стремглав помчался к реке.

Вот и берег, но Тхом нигде не видно. Кой стал шарить в зарослях тростника, не переставая звать девушку. И тут он услышал приглушенные рыдания. Тхом лежала на песке у самой кромки воды. Кой помог ей подняться, и они вместе вернулись в хижину.

Они долго сидели у очага, не зная, о чем говорить. Тхом внезапно снова разрыдалась.

— Ты должна все хорошенько обдумать, — нерешительно начал Кой. — Со мной тебе будет очень трудно. Это не то что дома, где у тебя есть и крыша над головой, и отец, и сестры рядом. Ты серьезно решила уйти со мной?

Тхом подняла на Коя заплаканные глаза, не понимая, о чем он говорит, но, когда до нее дошел смысл его слов, она тяжело вздохнула и отвернулась:

— Ладно, я пойду. Скоро меня увезут, и мы с тобой больше никогда не увидимся!

Кой сжал ее руку.

— Подожди! Если ты все обдумала и окончательно решила уйти со мной, я отведу тебя к старому Зяну, на причал Гом, попрошу приютить на несколько дней, а сам побуду здесь, посмотрю, что они придумают. В крайнем случае махнем с тобой в угольный район, будем там работать, проживем как-нибудь. Ну как, согласна? Если согласна, возвращайся домой, а я схожу в Гом, договорюсь. Завтра вечером приходи на окраину Тао, туда, где сады вай.

— Уведи меня сегодня же, сейчас! Если я вернусь домой, отец меня больше не выпустит.

— Хорошо. Тогда идем!

Оба замолчали, глядя в огонь. Слова уже были не нужны…

Набросив на себя пальмовые накидки, держась за руки, они осторожно пробирались вдоль берега, укрытые темной дождливой ночью. Избегая встречи с ночными патрулями, стороной обходили села, шли больше садами либо напрямик — через поля кукурузы и риса, — не замечая ни холода, ни дождя, ни размытой скользкой дороги. Тхом не выпускала руки Коя. В полном молчании миновали они села Гань, Тям и Тао. Когда прошли Тао, девушка с облегчением вздохнула: «Теперь уже не страшно!» Они свернули на широкую уездную дорогу, которая то подходила к самому берегу, то снова уводила в поля. Наконец Тхом остановилась перед небольшой придорожной кумирней: «Зайдем, передохнем!» Они сели в темный угол и, прислонившись к стене, блаженно вытянули ноги. Тхом положила голову на плечо Коя, и вскоре он почувствовал, что голова девушки сделалась тяжелой, а дыхание — глубоким и ровным: Тхом спала.

Кой боялся пошевелиться, чтобы не разбудить Тхом, сердце бешено колотилось, ему сейчас было не до сна. Тхом так доверчиво прильнула к нему, словно отныне вручала ему свою судьбу. Вот она тяжело вздохнула во сне, и этот вздох отозвался в душе Коя острой жалостью и нежностью. Как бы ни сложилась его жизнь, до конца дней не забудет он этой ночи! Издалека донесся крик петуха. Пора будить Тхом. Он должен успеть до рассвета вернуться домой, а то еще заподозрят его! Нет, он не за себя боится, но он должен быть осторожным, чтобы не доставить Тхом неприятностей.

— Вставай, Тхом, пора!

В темноте кумирни блеснули глаза девушки. Со сна она долго не могла понять, где находится, но, почувствовав, что ее рука лежит в руке любимого, снова смежила веки, пробормотав: «Я долго спала?»

И снова они зашагали в дождливой тьме по широкой пустынной дороге.

6

Встретив на рынке Тхао, Куен хотела пойти с ней вместе, заглянуть к ним, а заодно купить для тети лекарства у дядюшки Зяо. Но когда они разговаривали с Тхао, она вдруг увидела на противоположной стороне улицы человека с зонтиком, лицо которого показалось ей знакомым. Человек этот постоял несколько минут, посмотрел на японцев, а потом направился по улице в конец села. Тут Куен вспомнила: это же один из друзей Кхака! Она поспешно попрощалась с Тхао и пошла за ним. Мужчина пробирался сквозь толпу, а Куен шла следом, мучительно вспоминая его имя. Ну да, она слышала, как Кхак назвал его Ле! Он приходил к ним, но тогда он был в европейской одежде. Это лицо! Ошибиться невозможно: те же самые припухшие веки, небольшой рот! В конце улицы народу стало поменьше. Человек с зонтиком все так же неторопливо и спокойно шел впереди. Куен прибавила шагу и скоро нагнала его.

— Простите, пожалуйста… — сказала она смущенно.

Мужчина обернулся.

— Меня зовут Куен, — начала она запинаясь, — я сестра Кхака…

Мужчина молчал, хотя в глазах его мелькнуло едва заметное волнение.

— Мне, наверное, не следовало останавливать вас, но с тех пор, как погиб Кхак… — Куен почувствовала комок в горле. — Когда я увидела вас, то подумала… я так обрадовалась…

— А как здоровье мамы?

— Она умерла в марте позапрошлого года.

— Простите. Я об этом не знал. А дочка Кхака здорова? Забыл, как ее зовут. Ей сейчас уже лет десять?

— Тху живет со мной. Ей в этом году исполнилось одиннадцать. Вы не могли бы зайти к нам, мне так хочется разузнать о брате, до сих пор я не все о нем знаю. Хотела расспросить у кого-нибудь из его друзей, да где их найти.

— Местные власти вас не преследуют?

— Да нет. Староста знает, что Кхак погиб. Дело прошлое, вот они и перестали обращать на нас внимание. Знают, что я целый день в огороде или в поле.

— Хорошо. Я помню, где вы живете, как-нибудь загляну.

— Счастливого пути! Как хорошо, что я встретила вас!

— Ладно, я обязательно зайду. Но если вам что-нибудь понадобится, можете оставить для меня записку.

И Ле рассказал Куен про дупло у дороги. Потом он попрощался, спустился к реке и исчез среди деревьев вай.

По дороге домой Куен думала об этой встрече, о брате и о том ночном госте с большими ясными глазами и тонкими бровями, которого столько лет не могла забыть…

Ну что у нее за жизнь?! Всех кругом, кажется, заботит только одно: чтобы она поскорее вышла замуж. И особенно суетится тетя Бэй, она хоть и очень любит ее, но дальше сегодняшнего дня ничего не видит. Хоть плачь, хоть смейся! Точно для Куен в жизни ничего не существует, кроме замужества.

С тех пор как тетя переехала к ним жить, Куен стало намного легче. После смерти матери она продала последний мау земли и наконец полностью рассчиталась со сборщиком налогов Шаном. У них остался еще огород в несколько сао, и они не давали земле пустовать ни одного дня. Развели в водоеме рыбу, Куен взялась за свои старые дела; варила конфеты, разводила шелковичных червей, плела корзины. Тетя тоже не сидела сложа руки. Она высадила десятка два саженцев вай лучших в Хайзыонге сортов, через несколько лет этих фруктов хватит, чтобы прокормиться им всем и заплатить за учебу Тху. Та уже окончила начальную школу и перешла в четвертый класс. Школа была в уездном центре — в четырех километрах от села, и, чтобы успеть к началу занятий, девочке приходилось вставать в четыре часа утра, а возвращалась она затемно.

Теперь у Куен появилось свободное время, и она иногда отлучалась из дома. Когда Хой приехал из города, она стала часто заходить к ним, брала у него книги, газеты, слушала, как Хой рассказывает о положении на фронтах. Вот бы еще Тху была постарше! Но, по правде говоря, и сейчас, если нужно было бы уехать куда-нибудь, она вполне могла оставить племянницу на тетю. Тху уже большая, а тетя одна вполне управится с хозяйством. Единственное, чего боялась Куен, — это бедствий, против которых она бессильна: болезни, неурожай, засуха…

Обычно они обедали с тетей вдвоем, и им всегда не хватало звонкого голоска Тху. За обедом Куен стала рассказывать о том, что она видела сегодня на рынке. Бэй слушала ее рассеянно, а потом как-то невпопад сказала:

— Начальник стражи Ат вернулся.

Куен рассмеялась:

— Ну вот, теперь начальник стражи! Да у вас, тетя, прямо болезнь какая-то!

— Сразу и болезнь!

— А что, не так? Доведете вы меня — пойду на рынок, остановлю первого попавшегося мужчину, приведу домой и выйду за него замуж, чтобы избавить вас от хлопот.

— Что-то ты стала на язык остра! А я серьезно говорю. Этот, мне кажется, вполне подходящий. И родители были порядочные люди, никто о них слова дурного сказать не может. А сейчас Ат один. Выйдешь за него, будете жить одни, ни свекрови, ни свекра. К тому же человек он грамотный, не то что какой-нибудь неуч — в средней школе учился. Слышала я, даже стихи сочиняет. Каждый раз, как мимо нас идет, о тебе справляется. Вместе, говорит, учился с ней.

— Не помню, может, и учился.

— Я пригласила его зайти сегодня вечером.

— Ну и чудачка вы, тетя!

— Да ты хоть взгляни, какой он!

— Вы пригласили, вы и смотрите!

— Ну и ладно!

Куен лукаво улыбнулась.

— Хорошо, раз он такой любитель стихов, я прочту ему «Песню новобранцам» старого Фана.

— Это еще что за песня?

— Вот послушайте:

Глаза Куен сверкали так весело и задорно, что тетушка Бэй невольно улыбнулась.

— Нелегко тебе будет с таким характером! — вздохнула она. — Я даже не знаю, что теперь и делать.

— И зачем вы, тетя, придумываете себе лишние заботы? Пока я не замужем, я с вами, а заведу мужа — уеду, и останетесь вы одна. Разве вам будет лучше?

— Тебе бы все шутки шутить. Ну да как хочешь! Не могу же я тебя насильно замуж выдать. Я ведь только в память о твоей матери стараюсь, в память о брате да ради тебя самой. Подумай, сколько недостойных людей живут себе припеваючи! Ну где же справедливость?!

7

Вечерами в доме у Куен, как и в других домах, собирались поболтать соседки. Рассказывали, что японцы повсюду принуждают крестьян сажать джут. Как-то им удастся пережить март. В том, что в этом году их ожидает голод, уже никто не сомневался. Люди работали не щадя сил, до полуночи гнули спину, обрабатывая каждую пядь земли, сажая все, что способно расти и пригодно в пищу. Только бы выжить!

Каждый клочок земли с кукурузой и бататом берегли как зеницу ока. Дня не проходило теперь без скандала или ссоры. Забредет скотина на чужой участок — тут же скандал, клянут всех предков, ругаются, кричат, шум на все село.

Как-то вечером к Куен заглянула Дон. Тетушка Бэй разговаривала с соседкой, и Дон, поздоровавшись, присела в углу с Куен.

— Не бережете вы себя, тетя, — покачала головой Куен. — На шестом месяце, а все таскаете тяжести!

Дон в ответ только улыбалась, продолжая жевать бетель.

— Вот и муж меня тоже пилит. Да! Ты слышала историю со сборщиком Шаном? Тхом-то сбежала!

— Как сбежала?

— До свадьбы осталось несколько дней, а она исчезла. И все тут! Шан волосы на себе рвет. Разослали людей, ищут по всему району. Отец Тхом на шурина грешит, считает, не без его помощи дочь скрылась. Приходил к нему искать дочь, чуть до драки дело не дошло!

— Смотри какая смелая! Молодчина!

Дон наклонилась к уху Куен:

— Я думаю… Да ты и сама, верно, догадываешься… Они ведь не успокоятся, пока не искалечат ей жизнь.

В ясный солнечный день американцы повторили воздушный налет, и снова все побережье Лыонга было объято ужасом. Самолеты подлетели к Хайзыонгу и над городом резко пошли на снижение. Землю сотрясли глухие взрывы. Впервые в Хайзыонге услышали так близко голос войны, леденящий душу. Сбросив бомбы, самолеты развернулись, и вдруг со стороны Ханоя появилась стайка японских истребителей. Бомбардировщики тут же снизились и повернули к горным цепям Донгчиеу и Уонгби. Истребители, точно осы, преследовали их.

Куен со страхом смотрела в небо. Впечатление было такое, будто смерть раскинула в небе свой страшный невод и старается поймать в него крохотные села.

Всю ночь проворочалась Куен в своей постели не сомкнув глаз. Смятение и тоска терзали ее. Заслышав крик первых петухов, она осторожно поднялась, зажгла лампу и прошла в комнату Кхака. Там по-прежнему никто не жил, и Куен сохранила все в том виде, как было при жизни брата. Кое-что из одежды, книги, письма и другие личные вещи Кхака и матери она бережно уложила в два небольших ящика и поставила под кровать.

Тоненькая пачка писем, присланных Кхаком из тюрьмы на Пуло-Кондор, была для Куен самым дорогим. Она достала письма брата и, вывернув поярче фитиль, принялась читать пожелтевшие от времени страницы.

8

Куен отложила письма и задумалась. Большая черная ее тень застыла на стене. Когда она очнулась и выглянула во двор, небо на востоке уже побледнело — близился рассвет. Куен поспешно спрятала письма в ящик и разбудила Тху, чтобы та еще раз повторила уроки перед школой, а сама пошла варить рис.

Тху прихватила лампу и учебники и отправилась на кухню. Утром между делом Тху успевала рассказать о школе, расспросить Куен о домашних делах или просто молчала, довольная уже тем, что находится в обществе тети — она очень скучала без нее.

Поставив лампу на землю, Тху подсела к Куен, взяла ее за руку и положила голову ей на плечо.

— Ты что, не выспалась? Сходи-ка умойся и принимайся за уроки.

— Нам задали уроки только по природоведению и по истории. Я вчера все выучила.

— Мало выучить, надо еще раз повторить.

— А учительница говорит, главное — понять, а не зазубривать, как попугай.

Куен отвернулась, чтобы скрыть улыбку.

— Правильно. Но чем больше повторяешь, тем больше понимаешь.

— Все, что нам задали, я уже и поняла и выучила. Знаешь, тетя, вчера над нашей школой самолеты летали. Долго летали. А здесь они были?

— Были. Что же ты сделала, когда увидела самолеты?

— Ничего. Сидела под капоком и ела. И не визжала, как другие.

— Почему же не спряталась в щель? У вас же там есть щели.

— Они все обвалились от дождя и полны грязи.

Куен заглянула в котелок, воды там уже не осталось, и она поставила его в горячую золу, чтобы рис допрел, потом выкопала из золы несколько клубней печеного батата, который так любила Тху.

— Да, тетя, учительница сказала, что как-нибудь зайдет к нам в гости. Она знает, что случилось с дедушкой и папой.

— Ешь батат, подуй только, очень горячо. А что она знает о них?

— Один раз, после уроков, я вышла из школы вместе с ней, и по дороге она сказала, что я должна хорошо учиться, чтобы быть достойной дедушки и папы. Она всегда на уроках говорит по-вьетнамски — по-французски редко. Говорит, нужно любить родной язык. А в этом году на уроках нас заставляют говорить только по-французски. Знаешь, как трудно! Мне не нравится. Во французском учебнике пишут: «В древности наша страна называлась «Ля Голь»[14]. Правда, смешно? А вчера к нам на урок приходил инспектор. Весь урок просидел, молчал и записывал что-то в свою тетрадку. После урока отобрал у нас сумки, просмотрел все тетради и книги, а потом спрашивает учительницу: «Почему у детей нет книжки «Слово маршала Петэна»? Мы испугались, что учительнице попадет, а она отвечает: «У них нет денег, чтобы купить ее». На последнем уроке инспектор вывел всех учеников во двор и долго говорил про маршала Петэна. Говорил он по-французски, и я ничего не поняла. Потом по-вьетнамски объяснил, как мы должны стоять при подъеме и спуске государственных флагов. Говорит, надо смотреть на флаги и при этом думать о Франции и Аннаме. Проверил, как мы это делаем, и ушел.

Куен с улыбкой слушала болтовню девочки. В школе еще что, думала она, они даже в село навезли всяких портретов, заставляют покупать и вывешивать их. И портрет маршала Петэна, и генерал-губернатора Деку, и императора Бао Дая, и даже портрет ее величества императрицы. Не говоря уже о книжке с трехцветным флагом на обложке — «Слово маршала Петэна». Грамотных-то на селе всего один-два человека, но книжку эту все купили, чтобы оставили их в покое.

Куен внимательно слушала Тху и наблюдала за ней. Как, однако, повзрослела девочка! Вот у нее уже свое суждение о людях, о событиях. А на ее вопросы иной раз просто не знаешь, что отвечать… Ну как она может оставить ее? Мысль об отъезде болью сжала сердце. Руки Куен машинально выкладывали на тряпку рис и лепили из него комки на обед девочке.

— Давай, тетя, я сама слеплю. Я люблю, когда комочки малюсенькие.

Пока девочка лепила рис, Куен нежно перебирала ее волосы. Но вот Тху, подхватив сумку и мешок, побежала в школу, и Куен вышла ее проводить. Долго она смотрела, как удаляется маленькая фигурка, не в силах справиться со своим смятением.

Днем, когда Куен пропалывала на огороде грядки с арахисом и горохом, с улицы вдруг послышался взволнованный голос Тху:

— Тетя! Тетя!

Странно, почему девочка так рано вернулась из школы? Голос Тху слышался уже во дворе.

— Я здесь, Тху. В чем дело?

— Тетя, наш класс сегодня распустили!

— Почему? Что случилось?

— Жуткое дело! Во время урока в класс вошли двое французов и начальник уезда, забрали учительницу и увезли на машине.

— То есть как это увезли? — встревожилась Куен.

— Правда, тетя! — Возбужденная, раскрасневшаяся Тху испуганно смотрела на Куен. — Они приехали на машине. Директор вошел в класс и позвал учительницу. Она сказала, что еще не закончила урок. А он как закричит! Потом в класс вошли два француза, начальник уезда и еще какие-то люди и надели на учительницу наручники. Она повернулась к нам и сказала: «Прощайте, дети! Учитесь хорошо!» Тут один француз как ударит ее по голове! Потом ее вывели во двор, втолкнули в машину и увезли. Директор сказал, что занятий сегодня не будет. Сказал, чтобы мы приходили завтра, он подумает, что делать с нами.

Куен прекратила полоть и направилась к водоему. Тху пошла следом и, пока Куен смывала грязь с рук, продолжала рассказывать, усевшись на ступеньки водоема:

— Я уже шла домой, как вдруг в конце улицы, около дома учительницы заметила машину. Они обыскивали ее дом. Хотела подойти, но солдат прогнал меня. Они никому не разрешали останавливаться около ее дома. Я только услышала, как в доме плакал сын нашей учительницы.

Куен села под карамболу и усадила Тху рядом.

— Сколько детей у вашей учительницы?

— Один Лям. Ему всего четыре года. Учительница приводила его как-то раз в школу. Бедный Лям!..

Тху уткнулась в плечо Куен и громко заплакала.

Весь день Куен не находила себе места. Наконец она надела нон, позвала Тху и вместе с ней отправилась разузнать, что стало с сыном учительницы.

К вечеру единственная улица уездного центра становилась совсем безлюдной. Всевозможные лавчонки, пошивочные, часовые и велоремонтные мастерские пустели. Спокойствие и уныние царили в эти вечерние часы. Трудно было представить себе, что здесь вообще могло что-то случиться.

В низеньком домике учительницы, стоявшем на окраине села, был учинен настоящий разгром. Обстановка в доме была простая: деревянная кровать, топчан, стол и полка для книг. Куен еще с порога увидела, что по всему дому — и на земляном полу, и на столе, и даже под кроватью валялись книги. Мать учительницы, растрепанная, бледная, еще не пришла в себя от всего случившегося, она старалась успокоить ребенка. Куен помогла ей прибрать комнату и, пока Тху играла с малышом, выслушала ее горестный рассказ. Вечером, по дороге домой, Куен зашла на почту и отправила телеграмму брату учительницы — нужно, чтобы он приехал к матери.

Домой Куен и Тху вернулись затемно. Во время ужина Куен была молчалива, зато Тху болтала без умолку, рассказывая бабушке о событиях дня.

— Что с тобой, Куен? Ты сегодня какая-то странная! Все переживаешь? Но нельзя же морить себя голодом!

Куен вздохнула. Вот уедет она, тогда и в их доме останутся только старуха с ребенком.

После ужина Тху, как всегда, села за уроки, тетушка Бэй ушла к соседке, а Куен, устроившись напротив Тху, принялась чинить одежду. Время от времени она посматривала на старательно склоненную головку девочки, на свесившуюся над тетрадью черную прядку, и в душе ее поднималось все то же смятение, чувство странной раздвоенности и нереальности всего происходящего, точно она была уже не дома, рядом с Тху, а где-то далеко-далеко; ей казалось даже: все, что она видит сейчас, — мираж, навеянный тоской по дому. О небо!..

Тху приготовила уроки и пошла спать, а Куен решила дождаться тетю. Но чем дольше оставалась она наедине со своими мыслями, тем сильнее ее терзали сомнения и страхи. Куен пыталась представить себе, что будет с Тху, если она уедет и оставит ее с тетей Бэй. И это теперь, в такое тревожное время! А вдруг начнутся бомбежки или тетя заболеет? Страшно подумать, что тогда будет с Тху! Имеет ли право она, Куен, оставить Тху, допустить, чтобы дочь Кхака, последняя кровинка их рода, осталась в конце концов беспризорной?.. Она в волнении ходила по комнате, и, несмотря на мучительный страх, где-то в глубине души у нее росла уверенность в том, что она должна ехать! Снова и снова вставала перед ней картина, которую она увидела в доме учительницы: несчастная старушка пытается успокоить внука. Куен жалела, что в свое время не познакомилась поближе с учительницей Тху. Судя по фотографии, которую она видела в ее доме, учительница моложе Куен. Лицо доброе и умное, только грустное. Почему-то нигде не было видно фотографии ее мужа. Куен хотела было спросить мать учительницы о нем, но так и не решилась. Старушка сама сказала потом, что муж был из хорошей семьи, но они не сошлись характером. Куен подумала, что дело здесь, видно, не только в характерах и что в жизни молодой учительницы есть еще много такого, о чем мать не знает. Не нужно быть особенно проницательной, чтобы догадаться об этом. Ведь не случайно же ее арестовали! Даже закованная в наручники, она не забыла о детях: «Учитесь хорошо!»… Куен взяла лампу и подошла к кровати, на которой спала Тху. Она внимательно осмотрела полог, не забрался ли туда москит, но на самом деле ей просто захотелось еще раз взглянуть на девочку. Тху забилась к самой стенке и лежала, выпростав ноги из-под одеяла, откинув руку в сторону, голова ее совсем съехала с подушки. Куен прикрыла ноги одеялом, поправила под головой девочки подушку и вышла из комнаты.

Теперь она почувствовала себя спокойнее и снова села чинить платье. Нечего больше откладывать, надо писать письмо Ле! Другого пути у нее нет! И Кхак одобрил бы ее решение.

9

Куен проснулась с первыми петухами, тихонько оделась и на цыпочках выскользнула во двор. Тетушка Бэй решила проводить племянницу.

— Уже уходишь?

Они присели перед дорогой. Говорили шепотом.

— Помни, тетя, нельзя подавать вида, будто у нас в доме что-то произошло. Если будут спрашивать, где я, говори, поехала, мол, в Хайзыонг и в Ханой по делам.

Старая Бэй только вздохнула:

— Без тебя в этом доме будет пусто, как в пагоде. Я здесь не останусь, через неделю-другую заберу с собой Тху и перееду к бабушке в Намсать. Смотри, Куен, ты можешь кончить так же, как твой брат…

Старая Бэй заплакала.

— Я все оставляю на вас, — сказала Куен. — Можете переехать к бабушке, а можете привезти ее сюда, смотрите сами, как лучше. Недели через две пришлю вам письмо, напишу, что живу в Сайгоне с дядей Ча. Когда получите его, попросите кого-нибудь из соседей прочитать. А если кто спросит обо мне, говорите то, что написано в письме. Запомнили?

— А что тут запоминать! Не волнуйся, все сделаю как надо. О небо! И на дорогу-то дать тебе нечего.

— Мне ничего и не нужно! Ну до свидания, тетя, я пошла. Провожать не надо.

Куен решительно поднялась, взяла нон, небольшую кошелку и оглянулась на дом. Ей очень хотелось еще раз взглянуть на Тху, но она боялась разбудить девочку, боялась, что в последнюю минуту расчувствуется и передумает, поэтому в дом она не пошла, а только чуть дотронулась до руки тетушки Бэй и быстро вышла. В переулке она вдруг увидела, что у ног ее вьется Ванг. Заслышав шаги хозяйки, верный пес выскочил и бросился ей в ноги, он всегда провожал ее, когда она уходила из дома. И тут Куен не выдержала, прислонясь к дереву, она смотрела на родной дом, из глаз ее неудержимо лились слезы. Когда-то теперь вернется она сюда? И вернется ли вообще? Неужели Бэй и Тху тоже покинут этот дом? Столько поколений их семьи прожило здесь, а теперь этот дом будет стоять пустой, заброшенный или, еще хуже, в нем поселятся чужие люди, безразличные к судьбе прежних хозяев, для которых каждый камень здесь хранит воспоминания.

Вдруг Куен почувствовала на ладони влажную теплоту — это Ванг изливал свою преданность. Куен вытерла слезы, надела нон и быстро пошла вперед. Ванг побежал рядом.

Село все еще спало в окружении густых банановых и тутовых садов. Чем дальше Куен уходила от дома, тем сильнее в ее душе крепла решимость. Прощайте, родные места! Не сразу и нелегко пришла Куен к решению покинуть родной дом, родное село, покинуть свою Тху, но теперь она твердо знала: иного пути для нее не может быть!

Вот и конец села. Теперь Куен шла среди джутовых полей, скрывавших ее почти с головой. Ванг все так же неотступно следовал за хозяйкой. Иногда он забегал немного вперед и поджидал ее. Обычно он провожал ее до дамбы и возвращался домой. Девушка тихонько подозвала его. Пес подбежал, повизгивая от радости, и стал прыгать вокруг Куен.

Было еще темно, но небо уже начинало светлеть, когда они подошли к дамбе. Куен обернулась и в последний раз посмотрела на черневшее вдали родное село. «Ну, Ванг, возвращайся к тете Бэй и Тху». Она присела, ласково потрепала собаку по шее и пошла по дамбе, а пес остался одиноко стоять на дороге, провожая хозяйку грустным и недоуменным взглядом.

10

Жизнь Тоана из месяца в месяц, из года в год текла однообразно, не принося ничего нового. Каждый вечер, после ужина, он надевал свой единственный костюм, сорочку с крахмальным воротничком и галстук, который казался ему наиболее подходящим для данного случая, брал футляр со скрипкой и отправлялся в центр, к Озеру Возвращенного Меча. Неторопливо и равнодушно шел он по Чангтиен — самой фешенебельной улице столицы, мимо закрытых в этот час швейных и обувных мастерских, мимо сверкающих золотом и драгоценными камнями витрин ювелирных магазинов, мимо банковских контор и различных экспортно-импортных компаний, мимо шумных баров и кафе для европейцев. Дойдя до бара-ресторана «Галльский Петух», появившегося на этой улице лет шестьдесят или семьдесят назад, сразу после взятия французами Ханоя, он проходил в комнату для оркестрантов, брал себе стакан лимонада или пива и коротал время в ожидании коллег. Оркестр состоял из представителей самых различных наций: кроме него, единственного вьетнамца, здесь были филиппинцы, русские, венгры, австрийцы и человек пять французов — бывших легионеров. Все они немало побродили по свету, до того как судьба забросила их в эту страну. Оркестр был неплохой, но, кроме работы, музыкантов ничто не связывало. Как только заканчивали работу, они сразу же расходились по домам и редко когда встречались вне бара, во всяком случае, так они держались с Тоаном. Играли в душном, насквозь прокуренном зале, в основном это были танцевальные мелодии. Подвыпившие посетители громко разговаривали, смеялись, не обращая внимания на музыку. Правда, иногда музыканты исполняли какую-нибудь любимую мелодию, и тогда они играли для себя. Играли переглядываясь, улыбаясь друг другу и словно соревнуясь в мастерстве. В такие минуты оркестр напоминал вольную стаю птиц, кружившую высоко в небе, на порывистом ветру. Самой интересной фигурой в оркестре был, пожалуй, пианист Федор. Он так увлекался детективными романами, что вместо нот часто ставил на пюпитр книгу, ухитряясь читать во время исполнения. Иногда, зачитавшись, Федор брал фальшивую ноту, тогда он виновато улыбался, подмигивал товарищам и снова углублялся в роман. В субботние и воскресные вечера посетителей обычно было много, все хотели танцевать. Если пауза между танцами затягивалась больше чем на две-три минуты, в зале поднимался шум. Оркестранты играли в эти дни по пять-шесть часов кряду, обливаясь потом, оглохнув от собственной музыки. Тоан удивлялся этим колониальным дамам, которые продолжали вести разгульную жизнь, несмотря на то, что во всем мире шла смертоубийственная война; французы, в сущности, лишились родины, и здесь, в Индокитае, на шею им прочно уселись японцы. Создавалось впечатление, что им просто некуда девать деньги и они сорят деньгами потому, что боятся не успеть их потратить. Какой-нибудь кутила за один вечер оставлял в баре такую сумму, на которую могла бы прокормиться в течение месяца целая вьетнамская семья. То, что ежедневно наблюдал Тоан в «Галльском Петухе», никак не вязалось с лозунгами, развешанными на всех перекрестках и заполнившими все газеты, не говоря уже о «Слове маршала Петэна». Все это вызывало у Тоана лишь ощущение пустоты и апатию. Поздно ночью, когда он, возвращаясь с работы, одиноко брел по темным улицам, едва освещенным тусклым светом синих фонарей, им овладевала тоска…

Правда, с некоторых пор у него появилось какое-то утешение — он стал собирать старинные национальные мелодии. Тоан понимал, что одному ему такая задача не под силу, это работа для большого коллектива в несколько сот человек, да и то потребуются десятки лет, чтобы добиться серьезных результатов. Но почему он должен сидеть сложа руки и ждать, когда, в стране появится Вьетнамская государственная консерватория?! Тем более, что на сегодняшних картах пока еще даже не значится такой страны — Вьетнам. Нет, Тоан решил, не дожидаясь «лучших времен», искать и записывать национальную музыку. Эта работа все больше увлекала его. Медлительный и робкий по натуре, Тоан обычно терялся, когда требовалось предпринимать какие-то практические шаги. Теперь же ему приходилось много разъезжать для того, чтобы прослушать десяток частушек или две-три народные оперы. Самая большая трудность состояла в том, что старинная музыка передавалась изустно, никем никогда не обрабатывалась и не записывалась. Хранителями и исполнителями ее были обычно музыкальные труппы, разбросанные по провинциям и селам. При передаче изустно музыка, естественно, искажалась, и нередко одна и та же народная опера в разном исполнении звучала совсем по-разному, причем споры по поводу того, какой вариант считать верным, нередко заканчивались самой настоящей дракой. Однако все эти трудности только разжигали Тоана. Он чувствовал себя первооткрывателем, он был словно старатель, который напал на золотоносную жилу и лихорадочно разрабатывал ее. Тоан пришел к твердому убеждению, что у его народа есть свое музыкальное искусство, свой голос, отличавшийся удивительной теплотой, задушевностью и богатством. И Тоан старался постичь его своеобразие и глубину.

Теперь Тоан отдавал любимому делу все свое свободное время. Он работал с увлечением, но порою испытывал мучительную тоску одиночества. Он был постоянно один — со своими поисками, мыслями и со своими чувствами… Иногда, проснувшись утром, Тоан долго лежал в кровати в состоянии какой-то прострации. В эти минуты перед ним возникал образ русской девушки, которая любила его, любила и не признавалась в своей любви. Прошло уже почти три года… Как быстро летит время! Где она теперь, в какие края забросила ее судьба?

И вот однажды он снова произнес вслух ее имя. Как-то, вскоре после новогодних праздников, вечером, когда зажглись синие лампочки уличных фонарей, Тоан, прихватив с собой скрипку, вышел из дома. Было холодно, моросил мелкий дождь. В серой дымке дождя улицы быстро, прямо на глазах погружались во мрак.

Бар был полупустой. Тоан прошел в артистическую комнату и с удовольствием увидел там Федора, никогда так рано не приходившего, перед ним стояла нераспечатанная бутылка коньяка. Черная бабочка на ослепительно-белой сорочке пианиста сегодня выглядела как-то особенно торжественно. Лицо Федора сияло радостным возбуждением. Когда весь оркестр был в сборе, Федор откупорил бутылку, разлил коньяк по рюмкам и торжественно произнес: «Сегодня у меня, друзья, радость! Давайте чокнемся и выпьем! У меня к вам одна небольшая просьба: нашу сегодняшнюю программу начнем русской мелодией «Эй, ухнем». Когда все выпили, Федор подошел к Тоану и шепнул ему: «Слышал про Сталинград? Триста тысяч немцев сдались в плен!»

Вот оно что! Последние месяцы газеты ежедневно под огромными заголовками печатали победные реляции немцев о битве на берегах Волги. Десятки раз Тоан читал сообщения о том, что Красная Армия почти уничтожена, что Сталинград агонизирует и от города, растянувшегося на десятки километров по берегу Волги, остались лишь груды развалин. И вот недавно японское информационное агентство Домэй цусин вдруг круто изменило линию и заговорило о необычайной стойкости солдат генерала Паулюса, которая проявилась в отчаянном единоборстве с русским «генералом Зимой». Так вот, значит, в чем дело! Тоан улыбнулся Федору и неожиданно предложил: «За Нину!» Федор весело подмигнул, и они выпили.

Когда они вышли в зал, у Тоана слегка кружилась голова, однако, как только он увидел за ближайшим столиком капитана третьего ранга Роже, возглавляющего Бюро информации, пропаганды и печати — доверенное лицо адмирала Деку, — Тоан почувствовал, как по спине пробежал холодок. Этот высокий француз отлично знал не только вьетнамский язык, но даже и китайскую иероглифику. Он сидел за столиком с сотрудником французской охранки. Тоан сразу узнал его и оглянулся на Федора, давая ему знак, что лучше подождать, пока эти двое не уберутся из бара, но пианист сделал вид, что не заметил предупреждения, он уселся за рояль, поднял руки над клавишами и, застыв на мгновение, взял первый сильный аккорд. Оркестр подхватил протяжную печальную мелодию…

Стихли последние звуки, и в зале воцарилась тишина… Тоан промокнул платком мокрый лоб, протер гриф скрипки и снова бросил тревожный взгляд туда, где сидел Роже. Там все оставалось по-прежнему, по вот Роже обернулся, внимательным взглядом окинул оркестр и продолжал ужин. А Федор уже начал какой-то латиноамериканский танец, Тоан, подняв скрипку к подбородку, присоединился к оркестру.

С этого дня каждое крупное поражение немцев в России Федор отмечал бутылкой коньяка. Но знали об этой новой традиции только Федор и Тоан. Так были отмечены победы русских под Курском, Орлом, Харьковом, осенью они пили за взятие Смоленска и Киева. Однажды Тоан купил бутылку рисовой водки, приготовил курицу и пригласил к себе Федора. Они выпили, разговорились, и тогда Федор рассказал Тоану об их общей знакомой — Нине.

11

Наступила еще одна военная осень. Миновал год со времени первых бомбежек Ханоя и Зялама. Развалины домов на узеньких привокзальных улочках успели обрасти мхом, прохожие давно перестали обращать на них внимание. Тревоги теперь были редкими, и столица начала забывать о воздушных налетах. Возможно, они прекратились из-за длительных дождей, которые в начале зимы тянулись неделями. В воздухе висела тоскливая дождевая пыль, и серые тучи плотно затянули небо над Северным Вьетнамом.

Работа Тоана неожиданно привлекла к себе внимание. Еженедельник «Маяк», виднейший «публицистический, исследовательский, политический, социальный, научный и искусствоведческий орган», где печатались статьи представителей «аннамитской интеллигенции», прислал Тоану письмо с предложениями напечатать серию статей о старинной национальной музыке. Писать Тоан не решился, но отослал в редакцию еженедельника партитуру нескольких народных опер. Вскоре на страницах газеты появилась первая народная опера в обработке Тоана, с довольно торжественной редакционной аннотацией. С тех пор имя Тоана стало известно среди столичной интеллигенции и даже в некоторых провинциальных кругах. Тоан начал получать письма людей, заинтересовавшихся его работой, ханойские барышни из богатых семей обращались к нему с просьбой давать уроки музыки, но он, как правило, отказывал всем. Ему, безусловно, было приятно, что его работа привлекла внимание, но он сожалел, что дал себя втянуть в эту пустуй шумиху, когда, по существу, ничего серьезного еще не сделано.

Однажды после работы Федор неожиданно пригласил Тоана в кафе. Они выбрали уединенный столик, Федор заказал кофе и вино и, когда они остались одни, вынул из кармана конверт:

— Читай! Когда прочтешь, я должен тебе кое-что сказать.

Тоан вскрыл конверт и сразу узнал знакомый почерк. От волнения у него пересохло в горле. Письмо было написано по-французски.

Пока Тоан, склонившись над столом, торопливо глотал строчки, Федор курил и не спеша тянул из рюмки коньяк. Дождавшись, когда Тоан оторвался наконец от письма, он пододвинул ему рюмку.

— Пей! Сейчас я расскажу тебе еще кое-что.

— Подожди. Как к тебе попало это письмо? Нет ли еще чего-нибудь от Нины?

— Есть еще письмо. Оба принес мне домой знакомый лейтенант, адъютант одного генерала. Пей же! И не таращи так на меня глаза, на нас уже начинают обращать внимание.

— Значит…

— Значит, даже в Ханое у господина де Голля есть свои люди. О, это и не удивительно! Раз немцы драпают из России, господа, что сидят наверху, держат нос по ветру. Но эти идиоты действуют так неуклюже, что желтолицые в конце концов прихлопнут их одним ударом. Да черт с ними! Я хотел поговорить с тобой о другом. Послушай, Тоан, — Федор вплотную приблизился к Тоану и понизил голос, — я тоже скоро подамся отсюда! Лучше заблаговременно удрать с тонущего корабля Деку, пока он не пошел ко дну и на сцене не появились японцы. Слышал, что заявил в Сайгоне генерал Мацуи?

— Слышал что-то краем уха, но толком так и не знаю, в чем дело.

— Этот генерал в свое время захватил Нанкин и перебил там массу мирных жителей. Так вот, недавно он посетил Сайгон и заявил: на Японию возложена миссия освободить желтую нацию от ига белых, в том числе и от французов. Французские же генералы налаживают связи с де Голлем. Чует мое сердце — скоро запахнет здесь пороховой гарью. Хочешь, уедем вместе?

— Куда?

— Вначале переберемся через китайскую границу, а там и дальше двинемся. В мире до черта мест, где можно отлично прожить. Почему бы и тебе не попытать счастья в чужих краях и не посмотреть на мир? В этой стране пропадет твой талант! Здесь можно плесенью покрыться. Подумай, а завтра дашь ответ.

Тоан молчал, рассеянно вертя в руках пустую рюмку.

— Ну, до завтра! — Федор допил кофе.

— Собственно, ждать до завтра нет нужды. Я очень благодарен тебе, Федор, за доверие, но уехать я не смогу.

— Дело хозяйское. Тогда попрощаемся. Завтра я не выйду на работу: отпросился у хозяина на несколько дней, сказал, что плохо себя чувствую. Кончится война — может статься, увидимся. Если доживем, конечно…

Они поднялись и вышли на улицу. Было темно, сеялся мелкий дождь. Торопливо попрощавшись, каждый отправился своей дорогой.

В ту ночь Тоан так и не заснул. «В этой стране пропадет твой талант…» Что ж, Федор прав! И все-таки он не может покинуть эту несчастную страну! Тоан чувствовал, если он это сделает, то неминуемо зачахнет, как вырванный с корнем куст. Но может быть, он ошибается? Сколько музыкантов вынуждены были оставить свою родину и, странствуя по всему миру, своим искусством прославляли отчизну. Шопен… да мало ли кто еще! Почему бы и Тоану не последовать их примеру?.. Да хотя бы уже потому, что он не обладает их талантом! Отчего это человек так привязан к своей родине? Ведь артист в любом уголке земли может найти и любовь, и радость, и печаль, если только ему есть что сказать людям… Тоан вздохнул. Опять он витает в облаках! А что станет с его матерью? Как оставить ее в старости одну? Или все-таки бросить все и уехать? Возможно, когда-нибудь потом, после того, как он своими руками закроет глаза матери, когда душа его впитает богатство народного искусства, — тогда он, возможно, и совершит поездку по чужим странам, чтобы достойно представить музыкальную культуру своей родины. И возможно, тогда это будет для него так же необходимо, как необходимо птице летать в небесном просторе. Но сейчас Тоану хотелось жить у себя в стране, следить за жизнью, которая бьется точно в судорогах, хотелось увидеть своими глазами, чем в конце концов все это кончится. Он чувствовал, что на этой многострадальной земле грядут перемены, назревают какие-то небывалые, удивительные события, что именно — он еще не знает, но ощущает их приближение. Возможно, в итоге он сам не останется в живых, но покинуть родину в такой час для него невозможно!

Перед рассветом он все-таки заснул, а когда проснулся, в глаза било яркое солнце. Наконец-то кончились дожди. Теперь он займется делами, нужно поехать в провинцию, повидаться с друзьями. Столько временной не выбирался из дома! Тоан вдруг вспомнил свой вчерашний разговор с Федором, и ему показалось, что это было во сне. Но письмо Нины лежит на кровати… Тоан рассеянно пробежал знакомые строчки, и его вновь затопила печаль. Он закрыл глаза и погрузился в какое-то странное забытье, не чувствуя ничего, кроме пустоты. Время от времени, когда он приоткрывал глаза, его взгляд скользил по жалюзи окон, по пианино, сверкающему солнечными бликами, потом останавливался на вазе с цветами, стоявшей на пианино… — все эти предметы представлялись ему странными и нереальными, словно явились из потустороннего мира.

Нет, так дальше нельзя! Нужно работать! Тоан решительно поднялся и вышел во двор. Он умылся и поставил кипятить воду для чая. Все это он проделал машинально и так же машинально съел завтрак, мысли его были заняты совсем другим.

Тоан подошел к инструменту и рассеянно тронул клавиши. Пальцы сами собой взяли первый аккорд восьмой сонаты Бетховена. За первой фразой последовала вторая, третья… Тоан опустился на стул. Рождаясь под его пальцами, звуки множились, крепли, разрастались в настоящую бурю. Чистой россыпью сверкающих жемчужин зазвучал гимн мужеству человека, не склонившего головы перед судьбой. В нем слышался гневный, отчаянный призыв, закончившийся криком невыносимой боли… Секундная пауза, и Тоан перешел к адажио. Пальцы его легко, едва касаясь, перебирали клавиши. Звуки лились светлые и высокие, проникновенные и задумчивые. Да, человек способен перенести любую боль, любые страдания и не утратить способности любить… Отзвучали и стихли последние аккорды. Тоан опустил руки. Музыка, точно свежий, живительный ручей, омыла его душу, принесла успокоение.

…Кажется, кто-то постучал. Тоан пошел открыть. За дверью стояли две женщины. Одной было лет двадцать шесть, другая совсем молоденькая девушка. Обе в одинаковых шелковых платьях, да и в лицах было заметно сходство. Женщина показалась ему знакомой, где-то он уже видел это яркое, вызывающе красивое лицо, эти выразительные глаза… Девушка держалась застенчиво.

— Простите, нам нужен музыкант Тоан.

— Это я, входите, пожалуйста.

Тоан сразу догадался о цели визита и решил как можно скорее закончить этот бесплодный разговор. Как только гости сели, он сразу же предупредил:

— Прошу прощения, вы, вероятно, хотите, чтобы я давал уроки игры на фортепиано? Если так, то я, к сожалению, должен отказаться, в настоящее время я очень занят.

Женщина улыбнулась:

— Мы действительно осмелились прийти к вам с такой просьбой. Я прошу вас уделить хотя бы один-два вечера моей сестре. Она уже несколько лет занимается музыкой и очень хочет совершенствоваться. Она любимица в семье, и никакие расходы нас не смутят…

Тоан помрачнел. Ему захотелось тут же предложить этим богатым гостьям покинуть его дом.

— Простите, я очень сожалею, но, как уже сказал, принять ваше предложение не могу.

Женщина продолжала улыбаться:

— Я буду с вами откровенна и заранее прошу извинить, если скажу что-нибудь не так. Дело в том, что у моей сестры незаурядные способности, а учиться она хочет только у вас. Когда мы подошли к вашей двери и я уже хотела постучаться, она остановила меня, чтобы послушать вашу игру…

Девушка вспыхнула:

— Ну что ты болтаешь, Фыонг!

«Ах, это Фыонг! — вспомнил Тоан. — Та самая красавица, из-за которой столько страдал Ты».

— Ну хорошо. — Тоан решил поскорее отделаться от посетительниц. — Я как-нибудь прослушаю вас… Простите, ваше имя?

— Ханг.

— Зайдите, пожалуй, ко мне завтра вечером. Возможно, мне удастся устроить вас к хорошему преподавателю, гораздо лучшему, чем я.

Тоан поднялся, гости тоже встали и направились было к двери, как вдруг завыла сирена. Дожди прекратились, и тут же снова возобновились налеты!

Тоан вынужден был предложить женщинам переждать у него тревогу. Они просидели минут пятнадцать, и вдруг прозвучал отбой. Тоан проводил сестер и, только когда рикша увез их, вздохнул с облегчением. Он досадовал на себя за то, что не отказал им наотрез, впрочем, если эта девица действительно способная, пожалуй, можно помочь ей. Ладно, завтра вечером все выяснится. Но кто знает, что ожидает их завтра… Просто комедия! На страну надвигается буря, а они тут сидят и толкуют об уроках музыки, словно нет ничего важнее на свете!

12

Ханой, словно промытый холодными проливными дождями, ожил под лучами яркого солнца. Зима была в самом разгаре, но ясное небо сияло такой голубизной, что, если бы не холод, можно было подумать, что на дворе сентябрь или октябрь.

Последнюю неделю ханойцев ежедневно тревожил надсадный вой сирены, случалось, она поднимала их и по ночам. Рассказывали, что недавно бомбили Хайфон. Многие тут же отправили своих детей в деревни, опасаясь налетов и на Ханой.

Хой получил из дома несколько писем сразу. Тхао советовала ему на какое-то время приехать в деревню. Там безопаснее, и ему было бы спокойнее работать дома. Но Хою именно теперь хотелось быть в столице, чтобы своими глазами видеть, как будут развертываться события. К тому же здесь у него появилось дело, которое могло стать поворотным этапом в его жизни.

Прошло два года с тех пор, как он расстался с Кимом, от него не было никаких вестей. И вот однажды, когда Хой уселся на скамье в сквере возле библиотеки и собрался перекусить, в воротах появился Ким в сопровождении какого-то юноши. Оба были с велосипедами. Ким в европейских брюках, сорочке с отложным воротничком и шерстяном джемпере, на ногах кожаные туфли — по виду самый настоящий студент. Хой хотел было окликнуть его, но вовремя одумался. Ким, вероятно, тоже заметил его, но сделал вид, что не знаком с ним. Значит, так надо. Увидев, что юноша прощается с Кимом, Хой решил выйти из сквера и подождать друга на улице. Действительно, через минуту Ким на велосипеде выехал из ворот и, поравнявшись с Хоем, поехал рядом.

— Здравствуйте! — улыбнулся он. — По-прежнему живете недалеко от Западного озера?

— Да.

— Постарайтесь завтра утром быть дома, я заеду к вам, — быстро сказал Ким и свернул в улицу, ведущую к католическому собору.

На следующий день Хой в ожидании Кима уселся за гранки своего нового рассказа. Ким явно запаздывал и приехал только после десяти. Хой предложил ему выпить чаю. Они уселись за стол и принялись с интересом разглядывать друг друга.

— У вас, я смотрю, уже седина на висках!

— Что поделаешь! Видно, старею. А тебя теперь уже не назовешь Молочным, вон как почернел. Впрочем, тебе это идет.

— Написали что-нибудь новенькое?

— Ничего серьезного. Каждые две недели сдаю небольшой рассказик в газету — это себе на пропитание, а месяцев за семь, за год удается написать небольшой роман для поддержания семьи. А в общем ничего достойного внимания.

— Скромничаете! Ваши произведения уже стали известны.

— Какие там произведения! — грустно улыбнулся Хой. — Пишу пустячки, да и цензура не пропустит ничего, о чем действительно стоило бы писать. Ким, ты читал в «Маяке» статьи по поводу демократии? Вот это да!

Добродушная улыбка осветила смуглое, обветренное лицо Кима:

— А все Сталинград!.. Большинство сегодняшних писак верили в победу фашистов и надеялись на помощь японцев. Ну а сейчас они переметнулись на сторону Англии и США. Так и живут — то на одних ставят, то на других. В собственный народ не верят! Бесхребетные люди. Вы читали эту книжонку о враче Тан Лаке и его тяжбе с родней жены? Черт знает что! Что это за писатель, который в погоне за деньгами не стесняется на людях обсуждать семейные дрязги. А чего стоит вся эта «литература» троцкистов из «Нови»! Скажите, Хой, вы не встречали нашего общего знакомого, помните, проповедника идей «четвертого интернационала»? Сейчас эти господа бьют себя в грудь и клянутся, что только они истинные марксисты, только они сторонники классовой борьбы. На все идут, лишь бы похоронить движение за национальное освобождение. Даже сестер Чынг[15] не пощадили! И все-таки им удалось ввести кое-кого в заблуждение. Ну да ладно! У меня к вам есть другой разговор. Один наш товарищ хотел бы побеседовать с вами о вашей литературной работе. Не возражаете?

— Неужели партия обратила внимание на мою работу?

— Конечно. Литература — тоже фронт. Так что, если у вас нет возражений, давайте условимся о встрече…

Ким на минуту задумался и, понизив голос, назвал место и время встречи.

Провожая друга, Хой спросил:

— Я понимаю, тебе нельзя распространяться о своей работе, но скажи только: много пришлось ездить за это время?

— Да, немало. Иногда туго приходилось. А иногда все складывалось вполне благополучно!

Ким улыбнулся и попрощался с Хоем.

Хой никак не ожидал, что такое важное событие в его жизни произойдет при столь обыденных обстоятельствах. Удивлялся он и тому, что, обычно такой нерешительный, он, когда пришлось сделать выбор, ответил сразу, ни минуты не колеблясь. Возможно, решение это давно созрело в его душе, но вот, если бы ему предложили участвовать в борьбе с оружием в руках, согласился бы он? Пожалуй, нет. Там он был бы только обузой. А вот его перо может оказаться полезным.

Человек, с которым встретился Хой, не был похож на партийного работника; интеллигентный молодой человек, назвавший себя Куаном, его, скорее, можно было принять за учителя или чиновника. Сходство это объяснялось не столько внешностью, сколько манерой держаться, говорить. «Это, наверное, только первое впечатление, — говорил себе Хой. — Ведь я его совсем не знаю». Но и при последующих встречах это впечатление не изменилось. Куан говорил об интеллигенции, о поражениях, которые терпели японцы в районе Тихого океана, о неопределенной позиции французов, о стычках между продеголлевскими и пропетэновскими группировками в Индокитае, о грызне между японцами и французами… Обо всем он судил верно, но, слушая его, Хой отметил: Куан далек от жизни простого народа со всеми ее трудностями, печалями и радостями. Он не знает жизни ханойских закоулков и не представляет, чем живет вьетнамская деревня, окруженная топью рисовых полей. Вероятно, поэтому встречи с Куаном не удовлетворяли Хоя, они не разрешали мучившего его вопроса — как нужно сейчас писать? Нет, не оправдались его надежды… Правда, Куан предложил ему вступить в организацию Союза борьбы писателей за спасение родины — это очень важно для него.

Эта организация находилась на нелегальном положении. Члены Союза проводили тайные встречи по звеньям, включавшим в себя из соображений конспирации не более двух-трех человек. На этих встречах они обменивались мнениями о положении в стране, о своей работе. В задачу организации входило расширение связей и пропаганда среди известных деятелей искусства и литературы. Для начала Куан обещал познакомить Хоя с несколькими прогрессивными писателями. При благоприятных условиях они должны были основать издательство, выпускать газеты… то есть предстояла масса дел, о которых ему даже подумать было страшно. И еще одно обстоятельство смущало Хоя: он не очень любил, можно сказать, просто не выносил это общество, в особенности так называемую творческую интеллигенцию.

Сомнения не оставляли его ни на один день. В издательстве уже набрали его рассказы, он выправил гранки и отнес их. Возвращаясь из издательства, Хой вышел к Озеру Возвращенного Меча и не спеша побрел по аллее, огибающей озеро. После бесконечных дождей даже собственное тело казалось пропитанным влагой, и поэтому сегодняшнее солнечное утро было особенно приятным. Хой и сам не заметил, как дошел до ресторана-поплавка, который в свое время усиленно рекламировала пресса. Сейчас ресторан выглядел далеко не так поэтично, как об этом писали, — в последнее время он превратился в место встреч, обедов и деловых бесед столичных толстосумов, и только европейцы по-прежнему собирались на Чангтиен. Завсегдатаями поплавка стали хозяева магазинов из поколения «молодых» — дельцы, специализировавшиеся на спекуляциях, провинциальные чиновники, приехавшие развлечься в столицу, сынки богачей и барышни, достигшие зрелого возраста. Иногда здесь можно было встретить японских офицеров или сотрудников японских торговых фирм, развернувших в последнее время свою деятельность в Ханое. Хой редко заглядывал в это заведение, ведь за чашку кофе здесь нужно выложить восемь хао. С ума сойти! Это же гонорар за две книжные страницы, пропитание на целый день! К тому же ему были противны жирные, самодовольные физиономии посетителей этого заведения — ни тени интеллекта, одна только спесь и хитрость.

До чего красиво ясное зимнее утро, когда все залито ярким солнцем! Лучи золотили кроны деревьев на берегу озера и искрились, играли на водяной ряби. Небольшая пагода на островке посреди озера, казалось, с удовольствием грела свои серые древние стены под теплыми лучами. На противоположном берегу, прячась в тени тамариндовых деревьев, бежали, позвякивая, старенькие трамваи. Внимание Хоя привлекла группа людей на берегу, они указывали на остров. Хой подошел. На островке, возле самой пагоды, грелась на солнце огромная, метра полтора в поперечнике, черепаха, напоминавшая каменную глыбу. Только присмотревшись, Хой убедился, что это была черепаха, и невольно улыбнулся. О тысячелетний Ханой! Это твоя древняя душа появилась из озера в образе черепахи! Может, это и есть та самая легендарная черепаха, что выплыла из озерной глубины со священным мечом во рту, призывая нового народного героя? Хой ощутил странное волнение.

— Что могло так заинтересовать писателя?

Хой вздрогнул от неожиданности и обернулся.

Рядом с ним стоял улыбающийся Ти, приятель Донга, тоже спортсмен.

— Что привело вас сюда, на берег озера? Как брат? Он уже давно не заходил ко мне.

Ти был в прекрасно сшитом европейском костюме, белоснежной сорочке, с черным кожаным портфелем в руке — типичный деловой человек.

«Почему бы мне не познакомиться с ним поближе? — подумал про себя Хой. — Ведь он пользуется большим влиянием среди молодежи и студентов. Кстати выполню и поручение Куана. Надо попробовать».

— Я прочел на днях в воскресной газете ваш рассказ «Комок риса». — Толстые губы Ти раздвинулись в широкой улыбке. — Вот уж не ожидал, что на вьетнамском языке пишут такие хорошие рассказы! Должен признаться, я до сих пор художественную литературу читал только на французском. Прошу прощения, но я убежден, что наша национальная литература еще далека от совершенства. Нередко писатель не может ни одной фразы написать, чтобы не сделать грамматической ошибки, да и язык наш слишком беден и примитивен, я даже не представлял, что на вьетнамском можно выражать философские и научные идеи. Однако, когда прочел ваш рассказ, я понял, что ошибался: рассказ превосходный, только слишком много горечи. А почему вы поместили его в этой газетенке? Вы разве не знакомы с группой «Маяка»? Вот что, зайдем как-нибудь вместе к Као Чонгу, он там работает секретарем. Это мой приятель, лиценциат права. Мы когда-то вместе учились. Ребята в «Маяке» отличные, читает его главным образом интеллигенция. Тираж у них сейчас несколько тысяч — не уступает «Воскресной газете». Раньше «Маяк» имел научный, теоретический уклон, печатал по большей части сухие дискуссионные материалы, теперь же Као Чонг решил расширить разделы литературы и искусства. Да вы, вероятно, и сами заметили это, если следите за «Маяком».

— Я очень признателен вам за внимание, — ответил Хой, молча выслушавший горячий монолог Ти. — Простите, а где вы живете?

— На улице Духовых Инструментов. Заходите как-нибудь.

— Спасибо. Вы уже давно занимаетесь общественной деятельностью, хорошо знаете положение в стране, и мне хотелось бы о многом побеседовать с вами.

Ти просиял:

— Всегда к вашим услугам! Или вот что, давайте прямо сейчас условимся. Жду вас у себя в это воскресенье вечером.

13

Распрощавшись с Ти, Хой не спеша двинулся дальше. Он шел под молодыми ивами, недавно высаженными на берегу озера, священная черепаха уже исчезла в зеленой глубине Озера Возвращенного Меча. Хой подумал, что на дне озера, вероятно, таится немало диковин. Ведь на протяжении веков, даже во времена смут и голода, жители Ханоя строго охраняли озеро, никому не позволялось забрасывать в него сеть или даже удочку — чтобы не нарушать покой царства священной черепахи. Миновав перекресток, выходящий на Барабанную, Хой прошел через изрытый траншеями сквер и присел на шезлонг уличного продавца напитков, надеясь освежиться стаканом кокосового молока. Он вспомнил сегодняшний случай с черепахой. Сколько же пришлось пережить их древнему Ханою, сколько видел он на своем веку сражений!.. И за что он только любит его, этот древний, мудрый, высокомерный и равнодушный город, где каждая улица, каждый переулок хранят следы бесчисленных бедствий, бесконечных унижений! Наступит ли час, когда на улицах древней столицы раздадутся, как во времена, когда она именовалась еще Тханглонгом и Донгдо, громкое ржание лошадей, трубные крики боевых слонов, победный клич воинов, возвратившихся после разгрома иноземных поработителей!.. Как бы то ни было, Ханой был и остается хранителем души вьетнамского народа. Эта душа как пламя, ее нельзя заковать в кандалы, нельзя схватить и посадить в клетку, и не так-то просто выразить, что такое душа народа, но она существует, живет повсюду — и в словах приветствия, и в смехе, который за видимой вежливостью скрывает иронию; она живет в длинных национальных платьях проходящих по улицам девушек — простеньких, скромных, но изящного покроя и по-своему элегантных, она даже в вареных водяных вьюнках, любимой приправе вьетнамцев, и в листьях лотоса, которыми обертывают они свой скромный пудинг из недозрелого клейкого риса, и в чувстве собственного достоинства, и в доброте и человечности стариков, переживших трагическую чехарду династий, немыслимые взлеты и немыслимые падения. И сейчас, в смутное время франко-японского владычества, когда литература превратилась в рынок, где торгуют ложью и пишут на потребу дня, не исчезла, не умерла душа вьетнамской нации! В минуты, когда Хой с насмешкой говорил о своем ремесле, он иронизировал над самим собой, чтобы не казаться смешным окружающим. В душе же он не сомневался, что вьетнамская литература существует. Профессия писателя всегда напоминала духовную проституцию, и сочинителей, торгующих своей совестью и талантом, отпущенным им природой, всегда было большинство. Их голос звучал громче, им принадлежало все — и слава, и деньги, и власть. Подлинных же писателей можно по пальцам сосчитать. Хой не был знаком ни с одним из них, однако достаточно ему было прочесть произведение, чтобы определить, каков его автор. Как и он сам, эти люди влачили жалкую жизнь, но сохранили в чистоте душу и совесть, то были редкие звездочки надежды, которые светили во мраке ночи. Эти люди обладали силой, которая помогла им выстоять в мире лжи и подлости, которая способна одержать победу не только над временем, но даже над смертью!.. Вой сирены, установленной на крыше городского театра, прервал мысли Хоя. Хозяйка киоска, которая торговала кокосовым молоком, поспешила получить с него деньги за напиток.

— Вот и работай тут, когда каждую минуту объявляют тревогу! — жаловалась она.

Действительно, сирены звучали так часто, что ханойцам надоело прятаться в убежища. Заслышав сирену, прохожие собирались в сквере на берегу озера и пережидали там тревогу, не желая спускаться в убежище, хотя оно было рядом. Улицы быстро опустели, лишь мальчишки-подростки — отчаянный народ — неслись на велосипедах что есть мочи, спеша добраться до дому или ближайшего убежища.

Хой, не обращая внимания на сирену, продолжал сидеть в шезлонге под старым замшелым деревом и болтать с продавщицей кокосового молока, которая, захватив с собой только кошелек с деньгами, тоже решила, по-видимому, переждать тревогу на улице. Она то и дело глядела в чистое голубое небо.

— Тут и не хочешь, а выйдешь из себя! Бомбить — так уж бомбили бы, и дело с концом, а то тянут за душу… Ой! Смотрите, они и вправду прилетели!..

И женщина, бледная от страха, бросилась бежать к ближайшей траншее, шлепая деревянными сандалиями. Хой тоже посмотрел на небо: самолеты летели звеньями, по три в каждом. Точно стая воронья, надвигались они на город. Хой ясно различал остроносые четырехмоторные машины с крыльями, похожими на концы коромысел. Американские «летающие крепости!» Надо поскорее убираться отсюда, а то, чего доброго, они и впрямь начнут бомбить Ханой. Заухали зенитки, не то французские, не то японские. В небе повисли клубы дыма, но черные птицы, рассредоточившись, медленно, угрожающе приближались к городу. Хой спрыгнул в траншею, когда увидел, как грозди черных точек отделились от «летающих крепостей». Гулко забилось сердце. Почему он должен сидеть здесь и ждать, когда сверху спустится смерть? Ведь если одна из этих черных точек упадет сюда, он исчезнет с лица земли! Хой продолжал внимательно следить за падающими бомбами, все, что происходило вокруг, воспринималось сейчас как в тумане. Кажется, пронесло! Бомбы должны были упасть где-то позади, за его спиной. Хой вздрогнул от оглушительных взрывов. Прошло минут пять, десять… Ничто больше не нарушало тишины…

Сирена возвестила отбой, и улицы заполнили прохожие. Выбравшись из траншеи, Хой вместе со всем потоком двинулся на Барабанную. Вот когда ему был необходим велосипед. Ладно, как только ему выплатят гонорар за сборник рассказов, нужно обязательно отложить донгов двадцать-тридцать и купить какой-нибудь, пусть даже допотопный, драндулет — лишь бы он передвигался. Если бомбежки не прекратятся, то в конце концов перестанут ходить и трамваи, и машины, и поезда.

…Откуда этот странный туман? Ветер гнал густые клубы, они плыли вдоль улицы, цеплялись за крыши, за деревья и в одну минуту поглотили солнечный свет, так что улица погрузилась в сумрак, как это бывает во время туманного рассвета. И тут Хоя вдруг осенило, что это за рыже-бурые клубы. Он содрогнулся: вот оно, зловещее дыхание войны!

Люди молча смотрели на облака пороховой гари, смешанной с известковой пылью, и в их взглядах ясно читалась мучительная мысль: кто знает, останемся ли сегодня в живых. И тут разнеслась страшная весть: бомбы упали в районе Мучной! Они бомбили Храм Литературы! Они разрушили мост Боде!

Хой ускорил шаги, и его подхватил поток, устремившийся в сторону квартала, который подвергся бомбардировке. Огромный район старого Ханоя, «города тридцати шести улиц», где находились торговые ряды: хлопчатобумажных изделий, посудные, веерные, лавки по продаже похоронных принадлежностей, паяльные, лудильные, металлоремонтные мастерские… длинные, тесные кривые улочки, насчитывавшие уже несколько веков, — все это напоминало сейчас разворошенный муравейник. И откуда только набежали люди! Они сновали, проталкивались то в одну, то в другую сторону, взволнованные, обеспокоенные. Хою стало нехорошо при мысли, что было бы, если бы американцы возобновили бомбардировку сейчас.

Но он не только не повернул назад, наоборот — прибавил шагу, и, чем ближе он подходил к развалинам, тем явственнее становилась страшная картина разрушений. Первое, что бросилось ему в глаза, были перепутанные обрывки проводов, валявшихся посреди улицы. С небольшого дома целиком слетела крыша, стены накренились, готовые обрушиться каждую минуту. С противоположного конца улицы, откуда неслись клубы дыма, бежало несколько человек. У одного в руках был таз, у другого — свернутая в рулон циновка, а может, одеяло, волосы у них были белые от известковой пыли, одежда порвана, в глазах застыл безумный ужас. Вот тут-то Хой и увидел первого раненого — какой-то мужчина окровавленным платком закрывал нижнюю половину лица, на сорочке расползлись свежие пятна крови. Он пробежал мимо Хоя, скользнув по нему невидящим взглядом, потом обернулся назад и что-то пробормотал. У Хоя все похолодело внутри. Он бросился туда, откуда несло дымом и гарью. В горле защипало от горького запаха пороха, и он ощутил во рту приторно-пресный вкус известковой пыли. Но Хой продолжал торопливо шагать, чувствуя, как под ногами хрустят осколки разбитого стекла. Дойдя до перекрестка, он остановился как вкопанный.

Целый квартал лежал перед ним в развалинах, и дальше, покуда хватал глаз, виднелись одни руины, отмечая путь самолетов. В этом жилом районе было, конечно, полно народу! Перекресток загородило поверженное дерево, он был завален балками разрушенных домов и обломками бетонных плит. Поперек узенькой улицы лежал бетонный фонарный столб, который смял своим концом радиатор стоявшей у тротуара машины. Несколько трехэтажных домов стояли наполовину разрушенные: в стенах зияли огромные проломы, среди развалин какого-то дома чудом уцелела винтовая лестница. Хой застыл на месте, глядя на картину разрушения, все виделось ему как в тумане. Вдруг глаза его расширились от ужаса: на тротуаре, почти у самых его ног, на груде битого кирпича и штукатурки он увидел посиневшую, вздувшуюся, оторванную кисть руки.

Хой внимательно осмотрелся и увидел трупы под развалинами. Под обломками стены лежал человек, уткнувшись лицом в землю и широко раскинув руки, словно желая обнять ее. Одежда с него была почти вся сорвана, голова и спина покрыты белой известковой пылью. В нескольких шагах сидел еще один, опираясь о стену, согнувшись чуть ли не пополам. Хой закрыл глаза, и у него невольно покатились слезы — жгучие слезы гнева и ненависти. И вдруг ему почудился стон. Неужели тот, что сидит у стены, еще жив? Хой бросился к нему.

Чья-то рука схватила его сзади за ворот. Хой резко обернулся и едва устоял на ногах от пощечины, которую ему отвесил здоровенный француз-полицейский.

— Ты что здесь делаешь? — заорал он в лицо Хою, наливаясь кровью. — Пришел поживиться?

— Болван! — вспыхнул Хой. — Там же раненые!

Его снова оглушила пощечина.

— Пошел вон!

Двое проходивших мимо полицейских-вьетнамцев посоветовали:

— Уходи, уходи отсюда!

Подъехала военная машина, с нее спрыгнуло несколько японских солдат, вооруженных винтовками.

За обедом Хой не притронулся к еде. Он никак не мог отделаться от страшных картин и то кипел негодованием, то впадал в апатию и сидел отрешенный, безучастный ко всему.

Он не мог заставить себя читать или писать, работа валилась из рук, и с каждой минутой им все сильнее овладевала злоба. Да! Сейчас главное для человека — выжить! Кто знает, сколько еще таких бомбардировок им предстоит вынести! Но неужели они должны сидеть сложа руки и ждать, когда им на голову свалится бомба?

Вот и кончился еще один день. Черт возьми, не успеваешь замечать, как они летят! Хой вспомнил, что ему еще надо написать рекламный текст на последнюю страницу своей книги, прежде чем ее сдадут в набор. Хорошо еще, что бомбы пощадили типографию, упади они немного дальше — от его книги остался бы один пепел! И соответственно — от гонорара, который он собирался послать жене. Хой заставил себя сесть за работу, как ни противна она ему была. Странная штука — жизнь! Сейчас, когда страна охвачена бурей, когда небо заволокло черными тучами и сверкают молнии, человек вынужден заниматься массой всяких мелочей и повседневных дел, которые опутывают его тысячами невидимых корней.

Скоро и Донг должен вернуться. Хой отложил перо и вышел на улицу. Он и не заметил сам, как дошел до дамбы. По ту сторону озера садилось солнце. Три вершины горной цепи Бави четко вырисовывались на фоне багрового заката. По берегу, растянувшись цепочкой, возвращались с огородов крестьяне с мотыгами на плечах.

Хой присел на дамбу. Вскоре он заметил Донга с какой-то девушкой, они ехали на велосипедах со стороны Йенфу. Наверное, Фи! Хой решил спуститься с дамбы, чтобы не смущать их. Но, не доехав до большой гуайявы, Донг и девушка остановились, сошли с велосипедов, и, поговорив о чем-то несколько минут, распрощались. Фи развернула свой велосипед и поехала в сторону города, а Донг долго стоял и смотрел ей вслед, пока не скрылось из виду трепещущее на ветру яркое платье.

14

Через день «летающие крепости» снова появились над Ханоем, однако на этот раз они бомбили железнодорожную станцию в пригороде Зялам и японский аэродром. А Управление охраны дорог продолжало раскопки в районе, разрушенном в результате первой бомбардировки, и им не видно было конца. Рассказывали, будто ночью прохожие слышали доносившиеся из-под обломков стоны. Многие ханойцы эвакуировались, опасаясь новых бомбежек.

Однако в воскресный вечер улицы, ведущие к стадиону у Флаговой Башни, были полны народу. Еще в субботу все газеты, выходящие как на вьетнамском, так и на французском языках, наперебой комментировали предстоящую футбольную встречу, «гвоздь сезона» — матч между ханойской командой «Озеро Меча» и французским «Якорем» — армейской сборной, чемпионом Тонкина.

Фыонг с утра не знала, чем заняться, и, когда Ханг и ее подруги стали упрашивать пойти с ними на стадион, она согласилась.

— Ладно, пойду посмотрю, что это за штука, но предупреждаю: не понравится — уйду.

В обществе весело щебечущих девушек Фыонг тоже невольно повеселела, она испытывала такое чувство, будто вновь стала школьницей, вернулась в то далекое беззаботное и безоблачное время, когда жизнь еще не была омрачена ничем. Она никак не ожидала, что смотреть этот матч придет так много людей. Оказывается, многие приехали из Хайфона, Намдиня, Хайзыонга специально для того, чтобы посмотреть эту игру.

Стадион находился в районе французских казарм, возле Флаговой Башни. За исключением небольшой трибуны под навесом, где находились скамьи для высокопоставленных посетителей, весь стадион был забит стоящими зрителями. Люди висели на ограде, окружающей стадион, и на деревьях за оградой. Полиции в конце концов пришлось махнуть на это рукой — она все равно была не в состоянии навести порядок.

У одной из подруг Ханг были знакомства в организационном комитете, и она сумела достать им всем довольно приличные места. Правда, сидеть нужно было прямо на траве, но там оказались незанятыми скамьи для медицинского персонала, и девушки воспользовались этим. Единственное неудобство — свет заходящего солнца бил прямо в глаза. Девушки весело болтали, перескакивая с одного на другое и не умолкая ни на минуту.

— Ваша школа скоро переезжает в Хынгиен! — обратилась Фыонг к сестре. — Как же ты будешь заниматься музыкой? К тому же у твоего преподавателя такой скверный характер!

— Что ты! Тоан ужасно добрый. А что школа переезжает — это не беда. Буду приезжать в Ханой в субботу вечером, в воскресенье заниматься музыкой, а в понедельник возвращаться обратно. По воскресеньям я все равно собиралась ездить в Ханой, чтобы повидаться с вами.

— Все это осуществить не так просто, но, видно, иного выхода нет. А как ты сама думаешь, дают тебе что-нибудь эти занятия с ним?

— Ой! Он же настоящий музыкант, а не просто учитель.

Фыонг улыбнулась:

— Ты не вздумай шуры-муры с ним заводить! Я ведь отлично знаю этих артистов!

— Ну что ты болтаешь глупости!

Ханг вспыхнула и с досадой отвернулась. Фыонг продолжала лукаво улыбаться, но в душе уже пожалела, что обидела сестру. Она вдруг вспомнила Ты. Он тоже очень добрый и в то же время ужасно самолюбивый, причем это не так-то просто обнаружить, при первой встрече он производит впечатление человека замкнутого и даже чудаковатого… Как давно она не видела его! Говорят, он женился… Фыонг почему-то стало грустно, в задумчивости сидела она, позабыв обо всем на свете.

Но вот разговоры смолкли, по рядам зрителей словно пронесся ветерок — из ворот под центральной трибуной выбежали команды. Две дюжины игроков в ярких майках рассыпались по полю, началась разминка. Футболисты напоминали сейчас две стаи бабочек, порхающих над зеленым лугом. Подруги Ханг, заядлые болельщицы, принялись обсуждать команду, оказалось, они знают всех футболистов наперечет.

Фыонг прислушивалась к их разговору и неожиданно для себя заинтересовалась игрой.

— Но почему они так разделились: в одной команде все французы, в другой только наши?

— В этом вся соль! Сегодня весь Ханой следит за матчем. Посмотрите на них, этих воспитанников лицея Саро, какие они наглые, противные, не правда ли? Они уверены, что им ничего не стоит выиграть у наших. Но мы еще посмотрим!

Фыонг посмотрела на поле. Действительно: игроки из команды «Якорь», в красных майках, черных трусах и черных носках, держались вызывающе. Почти все они были высокие, атлетически сложенные — спины широкие, как топчаны. Фыонг заметила среди них двух негров, особенно долговязых. Команда французов состояла из офицеров и солдат. Игроки «Озера Меча» были в белых майках и голубых трусах. Если сравнить их с другими вьетнамскими парнями, эти юноши отличались и ростом и силой, но на фоне футболистов «Якоря» они определенно терялись. Однако, судя по репликам зрителей, они пользовались любовью и на них возлагали большие надежды. Каждого игрока разобрали по косточкам, все было о них известно болельщикам: откуда родом, чем занимается, где учится. Здесь были ученики известных ханойских школ, студенты институтов и училищ, рабочие электростанции, городской водонапорной башни и авторемонтных мастерских. Фыонг почти не сомневалась в победе французов, ей казалось, что нашим ребятам ни за что не справиться с такими здоровенными парнями. Но как было бы хорошо, если бы ханойская команда, эти молодые, стройные и красивые ребята, победили «солдатню». Говорят, что игроки «Якоря» славятся своей грубостью, что, надеясь на свою безнаказанность, эти граждане метрополии пользуются своими преимуществами и нередко калечат лучших игроков противника, а судьи либо делают вид, что ничего не замечают, либо просто берут их под свою защиту.

— Донг! Донг! Браво, Донг! Забей им!

Молодежь надрывалась, выкрикивая имя своего любимца, который как раз вел мяч. Донг улыбнулся и приветственно помахал рукой. Подруги Ханг тоже оживились:

— Это Донг, репетитор Нгует!

Фыонг где-то уже видела этого юношу, она привстала, чтобы получше рассмотреть Донга.

— А Нгует сегодня не видно на стадионе! Она ведь сохнет по Донгу. Богатая невеста, лакомый кусочек!

— Ну и язык у тебя! У нее уже есть жених, и ей ни к чему заглядываться на этого мальчика.

— Кто же это, интересно знать?

— Сама догадайся!

Пока любопытные подруги Ханг перечисляли возможных претендентов на руку Нгует, раздался свисток. Игроки заняли свои места. Стадион притих. В центральный круг, переваливаясь на тонких ножках, выбежал средних лет француз с брюшком, выглядевший рядом с игроками довольно комично. Команда «Якорь» получила право разыграть мяч. Долговязый негр, стоявший на месте центрального нападающего, сделав короткий пас, передал мяч ближайшему игроку своей команды и ринулся вперед так быстро, что его журавлиные ноги замелькали, будто велосипедные спицы. Игра началась.

Вначале Фыонг спокойно сидела на своей скамейке и с улыбкой следила за беготней на поле, прислушиваясь к разговорам, язвительным замечаниям и шуткам соседей. Вечер выдался тихий, ясный. Фыонг смотрела на зеленый травяной ковер, над которым прыгал мяч, перелетая с одной половины поля на другую и переходя от игрока к игроку. Две дюжины красочных фигурок двигались по зеленому ковру, то сосредоточиваясь в одном месте, то рассыпаясь по всему полю, словно они исполняли сложный непонятный танец, заставлявший тысячи людей трепетать от волнения, сожаления, восторга и отчаяния. Неожиданно Фыонг тоже заразилась переживаниями зрителей настолько, что позабыла даже о своей обычной сдержанности. Смотрите! Смотрите! Весь стадион затаив дыхание следил, как высокий негр стремительно повел мяч к воротам игроков в белых майках. Его ноги мелькали так, что, казалось, они вот-вот запутаются и он упадет. Но нет, эти ноги умело вели мяч, и он послушно катился и катился, приближаясь к воротам. Негр обвел одного, другого, третьего игрока и неожиданным ударом, точно стрелу в цель, послал мяч в ворота. Стадион ахнул, раздались возгласы отчаяния. Они точно эхо прокатились по соседним улицам. Девушки, сидевшие рядом с Фыонг, тоже кричали, позабыв про всякие приличия. Фыонг громко рассмеялась. Молодец! Вратарь в белой майке точно пружина взвился в воздух, ударил по мячу рукой и отбил его вверх, за перекладину ворот.

— Что? Что это значит? — в смятении спрашивала Фыонг.

— Ой, опасное положение! Сейчас будут бить угловой!

Весь стадион радостно завопил, когда один из маленьких игроков в белой майке каким-то образом ухитрился завладеть мячом у самых ворот и, вырвавшись вперед, повел его в сторону ворот противника. Было странно видеть, как такой малыш в мгновение ока пересек поле и очутился с мячом почти на середине. Несколько белых маек последовало за ним, товарищи были готовы взять у него мяч. Теперь белые майки заполнили половину поля красных, которая оказалась почти пустой. Красные майки гурьбой бросились за белыми. «Синь! Донг! Синь! Донг!» — кричали зрители на трибунах. Сердце Фыонг учащенно билось. Маленький верткий паренек продолжал лететь вперед с мячом, а рядом с ним, не отставая ни на шаг, бежал тот самый высокий, стройный Донг. Перебрасываясь мячом, они ловко обвели нескольких бросившихся им наперерез французов, и те с разгона проскочили мимо. Но вдогонку этой отчаянной паре уже неслась целая стая красных маек. Вот они разделились на две группы и стали обходить противника. Мяч снова вел Донг, он стремительно шел прямо к воротам красных. Нет, наверное, ничего не выйдет! Фыонг поднялась со скамейки и встала во весь рост. Впереди Донгу путь преграждали двое, сзади наседали еще три игрока. На секунду Донг будто замешкался, сделал вид, что хочет увести мяч в сторону, и вдруг, резко свернув, повел его в противоположном направлении, обвел одного игрока и, заметив, что его окружают, сильным и точным ударом послал мяч через голову противников, прямо в ноги малышу Синю. Стадион взревел, люди повскакали с мест, кричали, прыгали, размахивали руками. Мяч едва коснулся ноги Синя, и тот молниеносно отправил его в ворота «Якоря». Фыонг тоже не удержалась и закричала. Но в ту же минуту она увидела, как двое французов, здоровенных, как буйволы, подбежали к Донгу сзади. Один из них нанес ему короткий удар прямо в поясницу. Донг упал, перевернулся несколько раз и замер неподвижно, уткнувшись лицом в траву. Стадион взбесился. Люди кричали, свистели, гневно размахивали руками. Высокий негр подбежал к Донгу и перевернул его на спину. Их окружили ребята в белых майках, они сделали Донгу искусственное дыхание, и через несколько минут он смог подняться. Опираясь на плечи товарищей, он с трудом сделал несколько шагов, пожал руку негру и, прихрамывая, пошел на свою половину поля. Крики над стадионом не утихали. Донг проходил недалеко от того места, где сидела Фыонг, и она увидела, как он вдруг улыбнулся и помахал зрителям, благодаря их за сочувствие. Вздохнув с облегчением, Фыонг опустилась на скамейку. Она не могла оторвать взгляда от этого юноши — такой добродушный на вид и такой мужественный! Донг вытер тыльной стороной ладони пот со лба, смахнул песчинки, приставшие к лицу. Майка, испачканная землей, пропитанная потом, прилипла к телу, обрисовывая сильные мышцы. Фыонг невольно сопоставила эту естественную, природную красоту, это здоровое молодое тело спортсмена и анемичных вялых мужчин ее круга. Все мужчины, которых она знала, были напыщенные, корыстолюбивые, эгоистичные и жестокие, а по существу, бессильные и ничтожные существа… И именно такие мужчины окружали ее всю жизнь. Как ни противны они ей были, отказаться от них Фыонг не могла: привыкла…

Игра продолжалась. Гол, забитый в ворота их команды «Якоря», вывел из равновесия. Французов злила игра противника, ловкого, динамичного и хитроумного, злило явное сочувствие вьетнамских зрителей команде «Озеро Меча», злили крики болельщиков, подбадривающих игроков в белых майках, и насмешливые возгласы по поводу промахов французов. Все чаще происходили столкновения на поле, «солдатня» откровенно старалась запугать противника. Фыонг уже не интересовалась результатами матча, она теперь беспокоилась только за ребят в белых майках, которые играли с азартом, то и дело обманывали противника, словно нарочно дразнили стаю разъяренных тигров. Стадион то стонал в отчаянии, то восторженно вопил, когда Донг в паре с Синем, удивительно выносливым при своем маленьком росте, прорывались с мячом вперед. Фыонг вдруг вспомнила: «Нгует — это дочь депутата Кханя!» Значит, она встречала Донга где-то в окрестностях реки Лыонг. Да, верно, муж говорил как-то, что Донг сдал на бакалавра, что в их уезде единицы имеют такую степень. Она помнит, как муж сказал, презрительно усмехнувшись: «Мальчишка способный, только из низов, к тому же брат у него чудаковатый и довольно строптивый тип». Фыонг улыбнулась про себя. Ей захотелось познакомиться с этими молодыми парнями. Это новое поколение, ребята занимаются спортом, музыкой, чувствуют себя гораздо более уверенными и держатся свободнее, чем молодежь ее времени. А разве можно сравнить их с Моном или с кем-нибудь из его окружения?! Эти чиновники, секретари, врачи — все они преждевременно состарились, обрюзгли…

15

Хой тоже намеревался пойти на стадион, посмотреть на игру братишки, но вспомнил, что обещал заглянуть к Ти. Выйдя из дому, он с удивлением обнаружил, что по улице толпами валит народ и все направляются к стадиону. Он почувствовал раздражение. Разумеется, в этом интересе к спортивным играм не было ничего предосудительного, но Деку и Дюкруа подняли невообразимую шумиху вокруг этих игр, для того чтобы отвлечь молодежь от стоящих перед страной серьезных проблем. Они выдвинули довольно хитрый лозунг: «Быть здоровым, чтобы служить!» Но кому и чему служить — вот в чем вопрос! И однако им все же удалось привлечь часть молодежи, главным образом тех, кто полон энтузиазма, не подкрепленного умом. Теперь для десятков тысяч юношей и девушек «звезды» велосипедных гонок, водных дорожек, кожаного мяча и ринга стали единственными кумирами, достойными поклонения. Хорошо хоть прошло увлечение японской армией, когда вьетнамские юноши щеголяли в японской форме, с мечом у пояса, и мечтали идти «сквозь огонь и дым», освобождая Южную Азию, а если повезет — стать моряками императорского флота и завоевывать острова на Тихом океане! Страшная штука — современные средства пропаганды! Газеты, фотографии, кинофильмы, радиопередачи — все направлено только на одно: затуманить мозги, оболванить миллионы людей, превратить их в нерассуждающих фанатиков…

Ти ждал Хоя в гостиной, где он беседовал с какими-то двумя мужчинами. Когда Хой вошел, он радостно приветствовал его и представил своих гостей друг другу:

— Ван Хой, писатель, Као Чонг, главный редактор «Маяка», Нго Дан, адвокат.

Хой робко протянул руку, ведь эти люди — представители высших слоев интеллигенции, их именуют не иначе как «цвет нации». И действительно, было в них нечто такое, что позволяло безошибочно отличить их от людей его круга. У Као Чонга было худощавое тонкое лицо. Закинутые назад волосы оставляли открытым высокий лоб, а широкие крылья «львиного» носа и крупный волевой рот не оставляли никакого сомнения в том, что перед вами важная персона. Что касается адвоката, то это был плотный, коротко подстриженный мужчина — в этаком «народном» стиле. Костюм на нем был молодежного покроя.

Хой, несколько растерянный, опустился в кресло, такое общество явилось для него полной неожиданностью.

— Я рассказываю о своей недавней встрече с Дюкруа. — Ти повернулся к Хою. Послушайте, возможно, вам это покажется интересным. Так вот, когда я был в Сайгоне, он прислал ко мне своего офицера с приглашением поужинать на его вилле. Я решил: почему бы не поехать. Поужинали, поболтали, и, только когда подали кофе, он раскрыл наконец свои карты. Он, оказывается, хотел предостеречь меня. «Господин Ти, вы являетесь представителем новой интеллигенции Аннама, созданной благодаря нашим усилиям. Будущее страны в руках таких, как вы, людей. Мы, по существу, только помощники, к вам же со временем перейдет все, вы будете хозяевами в стране. Я надеюсь, что вы и ваши товарищи проявите разумное ко всему отношение. Нам немедленно становится известно все, что вы предпринимаете, ничто не укроется от наших глаз. Нам известно, например, что японцы установили с вами связь. Советую вам более тщательно оценить обстановку. Война вступила в свой поворотный этап, и вы сами, наверное, уже убедились, что японцы выходят из нее отнюдь не победителями. Вы, мне кажется, должны посоветовать вашим друзьям искать сотрудничества с нами. И чем раньше вы это сделаете, тем лучше, это в ваших же интересах. Что бы ни произошло, Аннам, Лаос и Камбоджа должны остаться в Индокитайской федерации, это наиболее разумный путь». Вот что он мне сказал.

Као Чонг наморщил лоб, ноздри его «львиного» носа раздувались:

— И все-таки, чего же он добивался? Не может быть, чтобы он ограничился этими туманными намеками.

Адвокат кинул быстрый взгляд в сторону Хоя, как бы колеблясь, можно ли при нем говорить откровенно, и, улыбнувшись, шутливо сказал по-французски:

— Сначала надо посмотреть, какой угорь лежит под камнем!

Толстые губы Ти расплылись в улыбке, он рассмеялся.

— Разумеется! Разумеется! Он спросил меня, не желаю ли я стать государственным чиновником или получить пост в каком-нибудь учреждении, подведомственном генерал-губернатору. Ему, мол, достаточно замолвить словечко Деку, и меня тотчас же назначат на любую должность. Просто прелесть! — Ти снова рассмеялся. — Я, разумеется, вежливо поблагодарил его. Он тут же заговорил о намерении Деку расширить в ближайшем будущем Генеральный Совет Индокитайской федерации, ввести туда дополнительно аннамитов, главным образом представителей высших слоев новой интеллигенции, чтобы они имели свой голос при решении всех вопросов.

— Что бы там ни было, ясно одно: они не случайно обратили на нас свое внимание — решили проводить отныне более гибкую линию! — Као Чонг громко рассмеялся, откинувшись на спинку кресла, причем его и без того большой рот стал огромным.

— Вот именно! — кивнул адвокат, издав короткий смешок, и снова бросил настороженный взгляд на Хоя.

— Сегодняшняя обстановка заставила их заговорить по-иному, — заключил Ти и повернулся к Хою: — Вы согласны? По-моему, французы считают, что ветер подул в их сторону.

— Да, вероятно… — замялся Хой. — Я не очень разбираюсь в этом, но, видимо…

Но Ти, не слушая его, продолжал говорить горячо, взволнованно:

— У меня друг работает на центральном телеграфе. Он рассказывал мне, что в тот день, когда бомбили Зялам, ему удалось подслушать разговор двух французских полковников. В печати и по радио индокитайские власти поносят американцев за бомбардировки в этом районе, на самом же деле они страшно довольны: хайфонский порт разрушен, японские суда вынуждены швартоваться в Хонгае и в Камфе.

Као Чонг поддержал его.

— Не было еще случая, — важно произнес он, — чтобы зенитные батареи французов сбили хоть один американский самолет! В Хайфоне во время одного из налетов, когда американские самолеты уже исчезли и над городом появились японцы, французы случайно сбили один их самолет. Пришлось принести извинения…

Као Чонг покатился со смеху, а адвокат многозначительно закивал своей коротко остриженной головой. Хой обратил внимание, какой у него жирный затылок.

— У меня такое впечатление, — озабоченно продолжал Ти, — что французы сейчас кое-что предпримут. Не случайно вчера они забросили свою сеть в Ханое и в один день взяли всю прояпонскую группировку Дай Вьет. Примечательно, что заодно забрали и группу доктора Хиепа, которая не имеет никакого отношения к японцам, но французы догадались, что те возлагали надежды и на доктора. Говорят, когда жандармы допрашивали старика, пыток не применяли, но заставили его посмотреть фильм о том, что они делают с коммунистами на допросах, а потом спросили; думает ли он и впредь заниматься политикой и сможет ли выдержать подобные вещи. Затем они поместили его в лагерь. Вероятно, предстоит новая волна арестов!

Все умолкли. Адвокат Нго Дан кивнул головой и торжественно произнес, мешая вьетнамские слова с французскими:

— Да, мы живем в поворотный момент истории, сейчас нельзя действовать опрометчиво. Недавно у меня была встреча с профессором Копаром, который приехал из Сайгона. Мы оба в прошлом члены социалистической партии Франции — СФИО, он немало порассказал мне об Алжирском комитете генерала де Голля. Они, видимо, решили сейчас сосредоточить внимание на Алжире. Но, как всегда, порют горячку: французы остаются французами! А вот японцы действуют скрытно, до сих пор никто не знает, что они собираются предпринять.

Адвокат снова искоса бросил взгляд на Хоя и замолчал. Но Ти, ничего не замечая, горячо подхватил:

— Верно! Существует довольно сильное крыло сторонников де Голля, особенно в среде французских офицеров. Японцы пока молчат, но их это не может не беспокоить. Вполне возможно, они обдумывают какой-нибудь ход. Однако мы пока ничего не знаем! Что бы там ни было, я не верю, что после войны французы смогут возвратить себе прежнее положение в Индокитае. Это противоречит здравому смыслу. Да, вы знакомы с декларациями Тегеранской и Каирской конференций?

— Толком еще ничего не знаем. Я тут как-то ночью слушал тайком передачу. — Као Чонг усмехнулся и опять покосился на Хоя. — Вы знаете, что скоро всех заставят регистрировать приемники? Разрешено будет слушать только Сайгон.

— Я не помню подробностей, — продолжал Ти, — но смысл следующий: в Тегеране состоялась встреча Рузвельта, Черчилля и Сталина. Великая тройка приняла решение открыть второй фронт в Западной Европе. Это немалая уступка Рузвельта и Черчилля Сталину. До сих пор Россия сражалась с Гитлером один на один, несла на своих плечах всю тяжесть войны, русские давно уже потребовали открыть второй фронт, но западные союзники все тянули, не отвечая ни «да», ни «нет».

— Они хитрые, решили постоять в стороне, выждать, пока два тигра обессилят друг друга.

— Ну разумеется! Но сейчас, когда русская армия одерживает одну победу за другой, Англии и США больше нельзя тянуть: если они сейчас не вмешаются, они вообще могут оказаться вне игры. Вот и пришлось им открыть второй фронт! О чем еще говорилось в декларации?

— Главы трех великих держав определили задачи послевоенного переустройства мира, когда фашизм будет разгромлен; главная задача — обеспечение прочного и устойчивого мира для последующих поколений и создание условий, чтобы все страны могли идти по пути демократии. В Тегеране обсуждались главным образом европейские проблемы, что же касается проблем Азии, то они решались на конференции в Каире. Рузвельт и Черчилль встретились с Чан Кай-ши, и эти три, а вернее, два с половиной или, может быть, даже два с четвертью великих деятеля опубликовали декларацию, в которой содержится обязательство вести войну с Японией до победного конца, до полной и безоговорочной капитуляции противника. Потом они поставят Японии условия — вернуть все земли, захваченные ею не только в период войны, но и раньше. Таким образом, Китаю будут возвращены Маньчжурия и Тайвань. Корея станет независимым государством.

— А как же Индокитай?

— Об Индокитае там даже не упоминается. Да, в связи с опубликованием Каирской декларации Комитет де Голля в Алжире выступил с заявлением, в котором превозносится традиционная китайско-французская дружба и в туманных выражениях дается понять, что политический и экономический строй в Индокитае будет приведен в соответствие с новой обстановкой, сложившейся в мире.

Все трое расхохотались, но потом вдруг наступило тягостное молчание.

— Voilà! Вот вам и объяснение того, что происходит здесь, у нас! — произнес адвокат.

— И я так думаю. — Ти тоже перешел на французский. — Сейчас нужно ждать от французов еще более жестких мер!

— Старик Хиеп просто ребенок! — прервал его Као Чонг. — К тому же он опутан предрассудками, точно какой-нибудь сельский учитель-конфуцианец! Мне приходилось беседовать с ним, и я советовал ему не принимать участия ни в каких тайных или легальных обществах. Все равно сделать ничего нельзя! Но он ответил: всегда должны быть люди, готовые пожертвовать собой во имя правого дела. Он, видно, считает, что мир может быть переустроен путем самоусовершенствования человека — теория, идущая от Конфуция и Мэн-цзы! Ну да ладно, довольно говорить о высоких материях, вернемся на землю. — Као Чонг обернулся к Хою и улыбнулся своей «львиной» улыбкой: — Ти так много рассказывал нам о вас. «Маяк» хотел бы получить несколько ваших произведений.

— Если вы считаете, что они достойны быть помещенными на страницах вашей газеты, я с удовольствием. Но я пишу в основном рассказы, ни публицистическими статьями, ни очерками я не занимаюсь.

— Это не имеет значения, рассказы — это тоже очень хорошо. Итак, мы договорились. Если сможете, пришлите что-нибудь готовое к следующему номеру. А вот последний номер нашего еженедельника. Буквально только что из типографии. Вам в подарок. — Као Чонг раскрыл свой черный кожаный портфель и протянул Хою вчетверо сложенный номер газеты: — Здесь напечатан рассказ Ву. Очень оригинальный!

Гости поднялись и стали прощаться. Адвокат пожал руку Хою и торжественно произнес:

— Для меня это была большая честь — познакомиться с вами. Надеюсь, мы теперь будем встречаться!

— Очень приятно!..

Хой тоже поднялся со своего кресла и ждал, когда Ти проводит гостей до двери. Вот он и сделал первый шаг на пути в мир творческой интеллигенции! Хой улыбнулся, вспомнив наставления, которые давал ему Куан. Из всех троих только Ти, показалось ему, искренне болеет задело. Као Чонг — человек трусливый и неглубокий, но с большим самомнением, считает себя умнее всех. А этот адвокат — скрытный субъект!

— Вы, наверное, не привыкли к беседам на политические темы в таком количестве. Но главную задачу я все же выполнил — представил вас Као Чонгу. Вам нужно начать печататься в «Маяке».

— Нет, отчего же? То, что вы рассказали сегодня, мне было очень интересно послушать.

— Откровенно говоря, Чонг и Дан стеснялись вас, не то они бы еще не так разговорились. Обычно, когда мы собираемся, разговорам нет конца, спорим до хрипоты.

Хой улыбнулся.

Смуглый лоснящийся лоб Ти вдруг побагровел.

— Нет, это, пожалуй, слишком упрощенно.

— Прошу вас, Ти, если я скажу что-нибудь не так, не сердитесь… А почему бы вам не поговорить с коммунистами? По-моему, у нас в стране, кроме коммунистов, по-настоящему никто не отваживается заниматься политикой.

— Мне они тоже нравятся, смелые ребята, — задумчиво произнес Ти. — У нас одна только коммунистическая партия представляет собой реальную силу. Но я никогда не стану последователем коммунистического учения. Вы спросите — почему? Потому что верю только в нашу нацию. Она обладает удивительной жизненной силой, я бы сказал: чудесной силой, и это трудно объяснить. Если исходить только из научного анализа, то такой небольшой народ, как наш, столько раз подвергавшийся иноземной агрессии и вынужденный постоянно бороться с силами врага, во много раз превосходящими его собственные, народ, которому пришлось пережить период тысячелетнего иноземного владычества, — такой народ должен был бы либо исчезнуть с лица земли, либо полностью ассимилироваться с завоевателями. Но наша нация существует! И спасла ее только удивительная жизнеспособность. Однако это качество не во все времена проявлялось одинаково, оно то притухало, то давало о себе знать с новой силой. И сейчас, по-моему, налицо все признаки нового подъема после почти векового затишья. — Голос Ти дрожал от возбуждения. — Я, разумеется, знаю, что общество разделено на классы, но я никогда не поставлю класс выше нации. Я считаю интеллигенцию, если уж говорить языком наших дедов, честью и разумом народа, именно на ней лежит наибольшая ответственность перед нацией. Ибо вся мудрость и жизнеспособность нации сконцентрирована в нашей интеллигенции. Вот почему я ставлю интеллигенцию выше всех классов. В жизни каждой нации есть периоды бурь и периоды затишья, периоды спада и подъема. Нужно дать плоду созреть, нужно уметь ждать. Боюсь, что революция, которую провозглашают коммунисты, — это стремление ускорить рост дерева, насильственно вытягивая его кверху. Взять хотя бы тридцатый год. Сколько крови и страданий он принес! А события сорокового?! Снова кровь и снова страдания! Как и все западные учения, коммунизм признает лишь жесткие методы. А у нас на востоке предпочитают гибкость, которая в конечном итоге одерживает верх. Капля долбит камень, камень же бессилен перед водой!

Хой молча слушал взволнованную речь Ти. Сколько сокровенных мыслей всколыхнули слова Ти в его душе! Хой несколько раз хотел было возразить, но природная стеснительность останавливала его. Наконец он спросил:

— Вы видели программу фронта Вьетминь?

— Да. Года два тому назад. Я нашел листок с этой программой в своем почтовом ящике. Времени с тех пор прошло порядочно, и я уже забыл, о чем там говорилось, помню только, что Вьетминь призывает народ сплотиться, изгнать французов и японцев, добиться независимости. Признаюсь, в то время, поскольку страны оси одерживали одну победу за другой, я не обратил особого внимания на все это, полагая, что программа Вьетминя отдает авантюризмом! А недавно я ходил в поход со студентами по провинциям Хадонг и Шонтай, слышал разговоры о листовках и даже о газетах Вьетминя. Самому мне, правда, еще ни разу не довелось читать их. Я приветствую цели, которые ставит Вьетминь, но меня смущают две вещи: во-первых, то, что Вьетминь создан компартией и неизвестно, надолго ли рассчитана их установка на сплочение нации, искренне ли все это? И во-вторых: каким образом Вьетминь рассчитывает изгнать японцев и французов? Откуда у них оружие, деньги? Да и вообще, возможно ли одержать победу над ними? А потом, что же дальше? Скажем, победят союзники. Коммунистическая Россия сюда не дотянется, и, выходит, мы снова будем зависеть либо от Китая, либо от англичан и американцев, либо от деголлевской Франции. Боюсь, что ни одно из этих правительств ни за что не допустит коммунистического режима у нас в стране. Напоминаю, что я приветствую их цель — освобождение страны от иноземных захватчиков, но считаю, что методы борьбы за достижение этой цели должны быть другими, более гибкими, более тонкими и осторожными, нужно привлечь на помощь дипломатию, чтобы мобилизовать державы, и тогда, при благоприятном стечении обстоятельств…

Хой покачал головой:

— Боюсь, что мы так только сменим одного хозяина на другого. Я не очень-то разбираюсь в политике, но думаю, что если мы будем рассчитывать на доброго дядю, а не на собственные силы, то в лучшем случае получим лишь формальную независимость, а фактически снова окажемся под властью какой-нибудь крупной державы. — Хой говорил тихо и грустно. Он вдруг почувствовал уверенность в своей правоте и благодаря этой уверенности обретал спокойствие. Слушая самого себя, Хой удивился, как легко и четко он излагает свои мысли. — По природе я, видимо, скептик и не верю в «новый порядок», который сулят великие державы, будь то «страны оси» или союзники. В конечном счете это будет порядок, выгодный только им самим, порядок, который поможет им господствовать над малыми странами. Истина эта стара как мир! Сколько иллюзий разрушила первая мировая война! А сейчас они снова хотят прибегнуть к старой уловке. Мы, мне кажется, должны позаботиться о том, чтобы противопоставить им какую-то силу, в противном случае… — Тут Хой вдруг вспомнил фразу, брошенную Кимом, она показалась ему подходящей к данному случаю. — …Иначе мы уподобимся человеку, лишенному хребта! В прежние времена, когда перед нашими дедами и прадедами вставал вопрос о спасении родины от иноземных захватчиков, было то же самое: и во времена сестер Чынг, во времена Ли Би[16], Нго Куена[17], династии Чан[18], Ле Лоя[19], Нгуена Хюе[20]. Врага удавалось побеждать только тогда, когда на борьбу поднимался весь народ. Конечно, времена теперь — не сравнить со старыми, но по-прежнему народ, как говаривал Нгуен Чай, способен и вытянуть барку, и опрокинуть ее!

Оба помолчали.

— Был у меня друг, еще со школьной скамьи, — сказал Хой, — потом он стал коммунистом и погиб в тюрьме. Он всегда любил повторять слова «Великого воззвания»[21]: «Высшая добродетель — мир народов. Только враг заставил нас взяться за оружие». А кровь и страдания, видимо, неизбежны. Я человек совсем не воинственный, никогда ничего, кроме пера, не держал в руках, но и я не представляю себе, как можно освободить родину, не пролив крови! Мы просто не видим и потому не знаем, сколько людей гибнет ежедневно от страданий и бедствий, которые приходится переживать стране. Вы вспомнили о тридцатом годе, когда во время восстания пролилась кровь сотен и тысяч людей, но если говорить откровенно, то каждый год десятки тысяч бедняков, насильно угнанных на каучуковые плантации, в шахты, гибли на чужбине. А сколько крови наших соотечественников было пролито на Западе в войнах французов! Посмотрите, что творится сейчас. Разве по нашему желанию сыплются бомбы, убивая всех без разбора? Я чувствую, что так долго продолжаться не может. Жизнь стала слишком напряженной, просто нечем дышать, грызня между французами и японцами усиливается с каждым днем, народ голодает, бомбы сеют смерть, война в Европе и на Тихом океане становится настолько ожесточенной, что вот-вот все разлетится к чертям. Боюсь только, что в момент, когда начнутся великие события у нас в стране, мы, интеллигенты, все еще будем присматриваться да примериваться: в какую сторону нам идти. Как говорится, вода уже у ног, а мы еще не решаемся прыгать!

Пока Хой говорил, Ти слушал его, опустив голову, лишь изредка вскидывая на него глаза.

— А как, по мнению коммунистов, — неожиданно спросил он, — решится вопрос между французами и японцами?

— Об этом вам надо поговорить с кем-нибудь из членов партии. Я, откровенно говоря, не смогу ответить на этот вопрос. Могу повторить лишь то, что недавно слышал сам: две голодные собаки из одной миски есть не станут!

Эту фразу сказал Куан во время их встречи, она показалась тогда Хою грубоватой, и только теперь он понял всю глубину и меткость народной пословицы.

— Я думаю, если между ними произойдет столкновение, это будет совсем не то, что в сороковом. Схватка обещает быть смертельной, и либо она кончится для нас благополучно, либо это будет большое бедствие, которое погубит немало народа. Меня беспокоит одно: если вторгнутся китайские или англо-американские войска, ведь тогда война перекинется и на нашу землю!..

— Да, тяжелые настали времена…

Ти вздохнул, поднялся с кресла, прошел через всю комнату и встал у камина, облокотившись на него.

— Вы советуете мне поговорить с коммунистами, но как с ними встретиться? Вы можете помочь мне в этом? Только я хотел бы предупредить вас, что это должно сохраняться в строжайшем секрете, ибо, как вам известно, за мной установлено тщательное наблюдение. Поэтому мне хотелось бы побеседовать с человеком, достаточно осведомленным и ответственным, то есть с таким, которому можно было бы довериться и с которым было бы полезно обменяться мнениями. Вероятнее всего, нам не избежать разногласий, но я очень хочу знать, что думают коммунисты по поводу предстоящих событий.

— У меня есть старый друг, единственный из известных мне участников движения. Иногда он заглядывает ко мне. Если мне удастся договориться с ним, я немедленно сообщу вам.

Сумерки зимой наступают удивительно быстро. Хой миновал район Йенфу и повернул к реке. Она была почти не видна в предвечерней мгле. Высоко в прозрачном, чистом небе висел серебристый серп луны. На улице, протянувшейся вдоль дамбы, Хой заметил несколько случайных прохожих. Он шел по темной аллее, вспоминая свой разговор с Кхаком на дамбе, у себя в деревне. С тех пор прошло более четырех лет! Как время летит! Он навсегда запомнил слова друга, сказанные в тот последний вечер. А сегодня он повторил эти слова другому человеку. Может быть, именно с этого момента в нем произошла настоящая перемена. Да, будь сейчас Кхак жив, он смог бы поговорить с Ти. А что теперь делать? Нужен такой человек, который смог бы убедить Ти в том, что революция необходима. Ведь это сейчас очень важно.

Становилось прохладно, и Хой поднял воротник. Господи! Все, что он видел, накопил за всю свою жизнь, сейчас казалось таким ненужным! И тем не менее он должен писать, чтобы заработать на жизнь, хотя и сам сознает, что писать сейчас имеет право лишь тот, кто способен осветить дорогу другим.

16

В эту зиму жители сел по берегам Лыонга повидали столько всяких типов американских самолетов, что никого уже не удивляли ни «пятиголовые», ни «трехголовые», ни «коромысла», ни даже самолеты «с гусиной шеей» или «с двумя туловищами», как называли их здесь. А японские самолеты точно куда-то провалились, только иногда два-три «тупорылых» появлялись со стороны Зялама и исчезали в направлении Куангиена или Хайфона, очевидно, они должны были встретить американцев на подлете к берегу. Но потом они внезапно исчезали, и американцы беспрепятственно хозяйничали в небе. Они летали на любой высоте, появлялись то со стороны моря, то из-за горных цепей Уонгби и Донгчиеу и шли на Ханой и Хайзыонг или, наоборот, летели от Ханоя к морю.

Почти каждый день со стороны Хайфона доносились раскаты, похожие на гром. Пассажиры, проезжавшие мимо полустанка, взволнованно говорили о страшных бомбардировках, которым подвергся Ханой. В поездах между Хайфоном и Ханоем появился старый бродячий певец, который на старинный лад, под звуки своего ни[22] рассказывал об этих событиях в стихах, им самим сочиненных: «Достойны жалости погибшие ужасной смертью, погребенные под развалинами… кто мог подумать, что в один миг дом его превратится в облако пыли… Один с ногами, но без рук… Другой лежит с развороченным животом…»

Однажды под вечер, когда небо затянула серая пелена, жители станционного поселка — нескольких хижин, крытых соломой, — услыхали гул самолетов, летевших в сторону Хайфона. Все высыпали на улицу.

— Что это они надумали прилететь в такую погоду!

— Вон пять штук!

— Как тяжело они гудят!

— А вдруг им надоело бомбить Хайфон и они решили сбросить бомбы на Хайзыонг?!

Четко выделяясь на фоне молочно-серого неба, над головами проплыли пять черных машин.

В это время Ка, одетый в старенькую рубашку, спускался по песчаной отмели возле моста с ведрами на коромысле. Заслышав гул, он остановился, задрал голову и стал смотреть в небо. Наморщив лоб, он внимательно следил за пятеркой самолетов, которые уже почти скрылись вдали, но вдруг круто развернулись и пошли прямо на мост.

— Уй! — взвизгнул мальчишка, увидев, как передняя машина накренилась, а потом камнем ринулась вниз.

Самолет страшно ревел почти у самой земли, но вот он снова взмыл вверх, и от его брюха отделилось несколько черных точек.

— Уй!

Мальчишка швырнул коромысло и сломя голову бросился бежать по отмели прочь от моста. Взрывная волна догнала его, сбила с ног и покатила по песку. Он замер, уткнувшись лицом в песок, слыша, как самолеты продолжают реветь прямо у него над головой. На минуту подняв голову, Ка увидел, что другой самолет тоже сбросил бомбы и дальний конец моста заволокло дымом.

Вода в реке вздымалась огромными фонтанами, оглушительно ревели бомбардировщики, бомбы рвались с таким грохотом, что, казалось, раскалывается голова. Ка хотелось спрятаться, зарыться в землю, при каждом взрыве он падал лицом в песок и тут же снова поднимал голову, чтобы посмотреть, что делается в небе. Наконец все стихло, самолеты улетели. Мальчик сел и огляделся. От того, что он увидел, мурашки побежали по спине. Огромное пламя жадно охватило деревья у въезда на мост. Ка бросился бежать вдоль берега, крича во все горло: «Люди! Люди! Пожар! Горим!»

Взобравшись на дамбу, мальчик увидел, что часть улицы, на которой стоял дом его хозяйки, не пострадала, но чуть дальше, у самой дамбы, несколько домов было окутано дымом. Все вокруг было изъедено воронками: въезд на мост, сухие рисовые поля, песчаная отмель. Склады, недавно выстроенные недалеко от моста, превратились в груды развалин, над которыми висело облако пыли. Бамбуковые стены домов горели с неистовым треском, ветер раздувал пламя, и оно перекинулось на заросли бамбука. Крики, стоны, плач неслись из той части поселка, где горели дома, из деревушки на той стороне реки. Ка с минуту постоял, наблюдая эту картину, потом, вспомнив про ведра, бросился к реке. Коромысло и ведра валялись там, где он их оставил. Он поднял на плечо коромысло, осторожно спустился к реке, набрал воды и стал взбираться по крутому склону, оставляя на песке цепочку следов.

Когда стемнело, Ка украдкой сбежал из дома. Он хотел пробраться к мосту, посмотреть на склады, куда раньше строжайше запрещалось подходить. Вот и сейчас сельская стража с фонарями охраняла подходы к складам. Но она могла их охранять от кого угодно, только не от него! Ему были известны здесь каждая канавка, каждая кочка. Ка спустился на отмель, держась как можно ближе к берегу, и пополз вдоль дамбы к складам. В темноте едва различались груды развалин, среди которых мелькали огоньки фонарей. Ка тихо проскользнул за ограду и спрятался за развалинами. Невдалеке при тусклом свете керосинового фонаря двое рабочих раскапывали груду обломков. Но вот они отложили лопаты и вытащили из-под обломков труп, ухватив его за ноги.

— Староста!

— В чем дело?

— Здесь какая-то женщина.

— Отнесите ее к стене и продолжайте рыть, нет ли там еще кого.

Староста Тон в черном долгополом платье подошел к стене, возле которой лежал труп женщины, поднял над головой фонарь и, отбросив бамбуковым посохом волосы с ее лица, стал всматриваться. Лицо женщины почернело, рот был перекошен, глаза тускло поблескивали из-под полуоткрытых век, одна рука покоилась на груди. Вдруг староста вздрогнул и поспешно приблизил фонарь к самому трупу. На руке женщины блестело кольцо. Староста быстро огляделся, поставил фонарь на землю и, опустившись рядом с трупом, стал судорожно стаскивать кольцо. Неподатливые холодные пальцы мертвой вызвали у старосты суеверный страх, ему казалось, она нарочно не отдает кольцо и вот-вот схватит его самого.

— Староста!

Староста вскочил с земли:

— Ну что вы все время орете?!

— Мы тут закончили.

— Переходите вон к той большой куче!

Рабочие вскинули лопаты на плечи и удалились. Староста снова опустился рядом с трупом. На этот раз он уже не волновался, он развел пальцы мертвой руки и сильным рывком сдернул кольцо, потом поднялся и воровато огляделся вокруг. Убедившись, что за ним никто не следит, он стал шарить по телу мертвой и, нащупав туго набитый кошелек, надрезал его складным ножом, вытащил из него какой-то сверток и быстро сунул к себе в карман.

Ка, затаив дыхание, следил за этими манипуляциями. Староста подхватил лампу и пошел было прочь, но остановился в нерешительности и еще раз осветил фонарем лицо мертвой. Ка почудилось, что он узнал Кан, лоточницу, торговавшую всевозможной снедью в поездах на пути от Хайфона до Хайзыонга. У них на полустанке она обычно выходила и отдыхала, поджидая поезд из Ханоя, чтобы вернуться домой. Значит, старый Тон ограбил мертвую Кан! Мальчик нашарил в темноте ком земли и, привстав, с силой швырнул его в старосту.

Тот как раз приготовился более тщательно обыскать труп. Ком земли угодил ему прямо в грудь. Староста в ужасе вскочил. Ему представилось, что душа умершей решила отомстить ему, и он бросился бежать туда, где двое рабочих продолжали разрывать кучу обломков.

С ловкостью ночного зверька Ка облазил все склады и, когда удовлетворил свое любопытство, вернулся восвояси. Однако к хозяйке он не пошел, а направился к хижине Ты Гатя. Старик еще не спал, он грелся в одиночестве у полупотухшего очага. Мальчик поскребся у двери.

— Кто там?

Ка молчал, еле сдерживая смех.

— Совсем одолели, проклятые крысы!

Ка не выдержал и прыснул:

— Да это я!

— Вот бесенок! Ну входи. Откуда это ты?

Ка отодвинул плетеную дверь, вошел в хижину и примостился у очага рядом со стариком.

— Я был у моста. Что там творится, дедушка!

Мальчишка, округлив глаза, пересказал все, что видел. Старый Ты Гать слушал его, нахмурив брови.

— Ах, проклятое племя! Ну да, это Кан, муж у нее, кажется, работает в порту. Не знаю, сколько у нее детей осталось… У нас в поселке тоже несколько человек убило.

Вдали послышался паровозный свисток — приближался ночной из Хайфона. Старик покачал головой:

— Тому, кто живет у этого моста, покоя не будет! Поверь мне, они еще не раз прилетят сюда бомбить. Может случиться, и всего поселка не станет, сынок.

Поезд был скорый, на полустанке не останавливался. Слышно было только, как дрожала земля, когда состав с грохотом проходил по мосту.

17

На следующее утро, едва рассвело, на дороге, ведущей из Ханоя, показались четыре военные машины. Одна за другой они перебрались через мост и остановились на откосе. Из машин вышли несколько офицеров, опоясанных мечами, и человек десять сержантов. Они направились к железной дороге. Офицеры что-то говорили, указывая руками то в одну, то в другую сторону, рассматривали карту, потом долго бродили по отмели, наконец они сели в машины и уехали обратно в Ханой.

Днем, часа в два или в три, к мосту со стороны Ханоя подъехало около десяти японских грузовиков, битком набитых солдатами. Перебравшись через мост, колонна остановилась. Из кузова передней машины вылезли солдаты, вооруженные винтовками, и заняли посты у въезда на мост. Колонна немного отъехала от моста и свернула на дорогу, проложенную по дамбе. Здесь грузовики остановились, солдаты попрыгали на землю, построились и строем спустились на отмель реки. Машины же проехали чуть дальше и остановились под огромным баньяном при въезде в село Гань.

Никто толком не понимал, зачем приехали японцы. Ближе к вечеру солдаты разбили палатки под деревьями вай, разожгли костры и стали готовить ужин. Несколько жителей села, особенно любопытных, попытались подойти поближе, посмотреть, что там делается, но всякий раз японский часовой, размахивая винтовкой, грозно кричал что-то на своем языке и отгонял их.

И все же люди, проходившие по дамбе или по мосту, видели сверху, как солдаты что-то рыли на отмели. Непонятная чужая речь и непривычно громкие возгласы разбудили сонные берега. Потом солдаты принялись пилить фруктовые деревья, которые валились с шумом и треском. Жители всполошились: что же это делается, приехали и крушат все, что под руку попадется!

Когда уже совсем стемнело, на реке все стихло, потом из лагеря на отмели донеслась солдатская песня. Но пели недолго, скоро над лагерем вспыхнули яркие фонари и снова закипела работа.

В этот вечер, несмотря на отчаянную брань хозяйки, Ка то и дело исчезал из дома. Он подкрадывался к самому лагерю и, спрятавшись в кустах, наблюдал, что там делается, или стоял на мосту и издали следил за японским часовым. После каждой такой вылазки Ка забегал в хижину к Ты Гатю.

— Дедушка, они сооружают там какие-то насыпи! Солдаты у них все толстые, даже холода не боятся, ходят голые по пояс, хоть спины и красные, как у крабов!

— Что же они все-таки строят? — размышлял вслух старик. — Боюсь, здесь скоро начнутся большие бои.

В полночь старый Ты Гать услышал на мосту шум множества машин. Он поднялся и вышел. Из соседних домов на дорогу высыпали заспанные люди. Разрезая фарами ночную тьму, на мост один за другим въезжали грузовики.

— Ка, ты здесь? — громко позвал Ты Гать.

— Здесь. Я смотрю, дедушка! — отозвался мальчик.

Они подошли поближе к дороге и, выбрав под деревом место поудобнее, стали наблюдать за колонной. Машины отсюда были видны как на ладони, они шли одна за другой почти вплотную и освещали друг друга яркими фарами. Длинная колонна перевалила через мост, спустилась к дамбе и двинулась по ней. Каждая машина тянула за собой орудие с длинным, как потолочная балка, стволом. Да ведь из таких пушек стреляют по самолетам! Видно, готовится большое сражение!

Колонна подъехала к лагерю и остановилась. Весь лагерь был ярко освещен, оттуда далеко разносился рев моторов и крики солдат. Но вот спустя час огни погасли, хотя шум и голоса долго еще не затихали в ночи.

Ты Гать возвратился к себе в хижину встревоженный. Спать ему не хотелось, и, поставив воду на огонь, он присел у очага. За дверью послышались легкие шаги.

— Это ты, Ка?

Едва переступив порог, мальчик сразу же принялся рассказывать:

— Какие пушки у них здоровенные! Они уже перевезли на отмель шесть штук. Если завтра прилетят американцы, будет драка!

— Да-а-а… — задумчиво протянул старик, глядя на огонь.

Похолодало. Пошел мелкий затяжной дождь. Последнюю неделю погода стояла пасмурная, небо затянуло серой пеленой, и всю эту неделю не слышно было знакомого гула самолетов. Жизнь в хижинах, крытых соломой, как будто вошла в прежнее русло, и на уме у всех снова была одна лишь забота — как прокормиться, как дожить до нового урожая.

Солдаты разбрелись из лагеря, осталось только подразделение, охранявшее накрытые брезентом орудия. По утрам обнаженные по пояс солдаты бегали по отмели в противогазах или в маскировочных халатах, вели «рукопашные бои» деревянными винтовками, сопровождая каждое движение громким криком.

Как-то вечером, когда моросил мелкий дождь, на единственной улице села появилось несколько солдат, они забрели сюда от скуки. Солдаты прошли улицу из конца в конец, заглядывая в окна домов, потом свернули к станции, осмотрели билетную кассу и снова вернулись в поселок. Теперь они шли по улице не всей гурьбой, а разбившись на группы по два-три человека. Двое из них зашли в харчевню. Тот, что был постарше, с бородкой, в чине сержанта, уселся за стол, вынул из кармана деньги и знаками попросил принести водки и закуску. Заметив в дверях толпу детей и взрослых, с любопытством рассматривавших его, солдат вдруг взмахнул руками и выкрикнул несколько слов. Дети испуганно бросились врассыпную. Солдат захохотал. Ка внес небольшую бутыль с водкой и маленькие чашечки.

— Зото! Зото! — пробормотал бородатый сержант, кивая головой.

Он разлил водку по чашкам и пригласил другого солдата выпить с ним. После того как было выпито несколько чашек, оба захмелели и затянули жалобную песню. Японцы пели, покачивая головами в такт песне, переглядывались и улыбались.

А на улице группа солдат заметила девушку в дверях швейной мастерской. Солдаты направились было к ней, но девушка испуганно юркнула в дом, а навстречу солдатам вышел улыбающийся портной.

— Что желаете? — обратился он к ним.

Парни заулыбались, что-то сказали, а потом жестами объяснили, что хотят пить; то один, то другой при этом заглядывал внутрь дома. Портной позвал сынишку и послал его вскипятить воду, а сам пододвинул солдатам курительный прибор и предложил попробовать вьетнамского табаку. Но те покачали головами, вынули японские сигареты и угостили хозяина. Так они объяснялись жестами, пока мальчик не принес чай.

В чайную Ты Гатя тоже заглянул один солдат. Совсем зеленый, верно, и двадцати еще нет. Он как-то неуверенно посмотрел на хозяина и опустился на край скамейки рядом с пожилым мужчиной. Потом, оглянувшись, вытащил из кармана деньги и показал на бананы. Старый Ты Гать молча отломил от грозди несколько штук и подал солдату, а один из посетителей подвинулся, освобождая ему место. Японец улыбался, стараясь расположить соседей — пожилого мужчину и женщину, но те упорно молчали.

— Аннан!.. Аннан!.. — произнес солдат, улыбаясь и показывая на Ты Гатя и его посетителей.

— Говорит, что мы аннамиты, — пояснил пожилой мужчина.

Солдат постучал себя по груди и произнес:

— Чосон! Чосон!

— Что он говорит? — заинтересовался Ты Гать.

— Не пойму.

Солдату, видно, очень хотелось, чтобы его поняли, и он тыкал в грудь то кого-нибудь из посетителей, то хозяина, то стучал себя по груди, продолжая твердить:

— Аннан! Аннан! Чосон! Чосон!

Видя, что и хозяин, и остальные продолжают молчать, он погрустнел. Потом вдруг подошел к очагу, взял уголь и написал два иероглифа.

— Что он написал?

— Я плохо знаю иероглифы. Дайте-ка посмотрю…

Мужчина подошел поближе и, наморщив лоб, стал разбирать угольные черточки.

— А! Корея!.. Значит, он кореец!

Солдат увидел, что его наконец поняли, снова ударил себя в грудь и повторил:

— Чосон! Чосон!

Мужчина закивал, показал на солдата и на себя.

— Чосон! Вьетнам!

— А где находится эта Корея?

— Корея — это страна, которую у нас называют Каоли. Там сейчас хозяйничают японцы, так же как у нас французы.

Старый Ты Гать разглядывал солдата, лицо у него было еще по-детски пухлое. Да, он действительно чем-то отличался от всей остальной солдатни!

— Наверное, его забрали в солдаты так же, как французы берут наших в свою армию.

— Скорее всего!

Лицо старика подобрело. Он зачерпнул свежезаваренного чаю, налил полную пиалу, отломил еще несколько бананов и пододвинул все это корейцу:

— Ешь! Пей чай!

Солдат радостно заулыбался?

— Аригато!

На этом «беседа» закончилась, так как солдат услышал донесшийся из харчевни голос своего сержанта. Он торопливо поднялся, пробормотал что-то, но Ты Гать из всего этого понял одно только слово — «зото».

— Да, да, зото! Вот, бери еще бананы, поешь там, у себя. Бери, я дарю!

В глазах старого Гатя этот корейский паренек был таким юным и таким еще глупым. Он стоял перед стариком, держа в руках бананы, от улыбки глаза совсем превратились в щелки.

— Аригато! Аригато!

С того дня Ты Гать не раз вспоминал молоденького корейского солдата. Наверное, у него дома остались родители, братья, сестры… А парнишку погнали служить в японской армии, за тридевять земель от родины. Скучает, даже поговорить не с кем. Все принимают его за японца — ведь он в японской военной форме — и если не ненавидят, то уж, конечно, сторонятся! Ты Гать не знал, где находится эта Корея. Слышал он как-то, что там, в Каоли, растет ценный корень женьшень. В Ханое и Хайфоне время от времени появлялись какие-то мужчины, одетые в европейское платье, при галстуках, в шляпах, с большими портфелями в руках, они ходили по домам, предлагая корейский женьшень. Только кто его разберет, корейский он или еще какой. А у этого парнишки-корейца очень доброе лицо и какое-то грустное. Он, пожалуй, покрупнее наших, а верхние веки только чуть-чуть припухлые, почти как у вьетнамцев. Он, наверное, хотел поговорить с ними, да руками много не скажешь. Вот если бы Ты Гать знал иероглифы, тогда можно было бы понять друг друга, но старик знал только, что одна горизонтальная черточка означает цифру «один», две черточки — это «два», три черточки — «три». На этом его познания кончались…

Дождь лил не переставая. Каждый вечер в станционном поселке появлялись японские солдаты, и всякий раз Ты Гать поджидал своего молоденького корейца. Но тот не показывался.

Наконец небо прояснилось, наступили ясные солнечные дни. Заканчивался год по европейскому календарю, приближались рождественские праздники. Ты Гать привык, что ежегодно в это время поезда шли переполненные — служащие и учащиеся ехали на рождество отдыхать к себе в деревню, повидаться с родными. В этом же году дневных пассажирских поездов не было, только в шесть часов утра и в шесть вечера проходили автодрезины, но они не останавливались у моста Лыонг. Теперь по дороге из Ханоя в Хайфон ездили на повозках, запряженных лошадьми, и на велосипедах либо дожидались автобуса, который стоял на полустанке не более десяти-пятнадцати минут.

Как только небо прояснилось, все снова в тревоге стали ждать налетов. И действительно, не прошло и дня, как показались американские самолеты. Это было звено — пять машин, но на этот раз они прилетели с самого утра. По гулу сразу можно было определить, что летят они очень низко, над самой землей. Вот тогда-то жители окрестных сел впервые услышали стрельбу зенитных пулеметов. Оглушительными очередями трещали они вокруг моста, а в небе с жутким воем носились самолеты. Старики и дети, оставшиеся в поселке, спрятались в бамбуковых зарослях на берегу и сидели там замирая от страха. Взрослые же, которых налет американцев застал в поле, припали к земле и с тревогой глядели вверх. Видно, самолеты оказались слабее зениток, они развернулись и исчезли вдали. Но когда все уже вздохнули с облегчением, они снова вынырнули откуда-то. Теперь бомбардировщики шли на большой высоте и кружили в небе, точно стая щук. Загрохотали зенитные орудия. От их стрельбы дрожала земля. В небе глухо рвались снаряды, повисли клубы черного дыма. Самолеты круто разворачивались и маневрировали среди разрывов. Грохот зениток смешался с треском пулеметов и воем бомбардировщиков. Один за другим они пикировали с высоты и снова взмывали в небо. И только один остался кружить высоко под облаками. Рвались бомбы, коричневый дым полосами стелился вдоль берега, заволакивая все вокруг. Из прибрежных кустов с шумом вылетели птицы.

После этого воздушного сражения многие семьи, жившие в районе моста и дамбы, поспешили убраться подальше от бомбежек — в другие деревни, к друзьям и знакомым. Но некоторые все-таки не решались бросить дом на произвол судьбы и наведывались в поселок перед рассветом или в сумерки. Несколько дней было тихо, жители один за другим начали возвращаться в поселок. И тут неожиданно для всех американцы налетели снова.

Был полдень. Еще не слыша ничего, Ты Гать увидел вдруг, как из домов на улицу высыпали люди. Только он собрался пойти узнать, в чем дело, как вбежал Ка, схватил его за руку и потащил к выходу:

— Ой, дедушка, опять самолеты!

— Где?

— Вон, вон! Целая туча! Бежим скорее, дедушка!..

Вытащив старика из хижины, мальчишка бросился бежать по тропинке через рисовое поле. Только теперь услышал Ты Гать далекий тяжелый гул. Народ из поселка кинулся врассыпную. Раздумывать было некогда, и Ты Гать молча бежал следом за мальчишкой. Они миновали несколько рисовых полей и только тогда плюхнулись на землю между могильными холмиками. Сегодня самолетов было так много, что их даже пересчитать было невозможно, Ты Гать видел только, как они летели тучей, одни высоко, другие пониже — маленькие и большие. Вновь забили орудия. Голубое прозрачное небо мгновенно усеяли грязные пятна разрывов, которые множились прямо на глазах. Вскоре и небо и земля скрылись в густой пелене дыма. В этой мгле самолеты носились, как ястребы, то падая камнем вниз, то снова взмывая в небо. Ка время от времени выглядывал из-за кирпичного надгробия и звонким голосом комментировал события. Но каждый раз, когда над ними проносился самолет, он бросался на землю и лежал неподвижно, ничком, втянув голову в плечи.

— Уй! Они сбросили бомбу прямо на японцев! Уй, сколько бомб попало в речку! Смотрите, дедушка, американский самолет горит! Глядите, они мост взорвали!

И сам мост, и подходы к нему были скрыты в таком густом дыму, что старый Ты Гать ничего уже не разбирал. Он видел только, как в этих черных клубах сверкали багровые вспышки, после которых каждый раз содрогалась земля. Один из взрывов на отмели был таким сильным, что ему показалось, будто весь лагерь взлетел на воздух. В голове старика молнией пронеслась мысль о корейце. Вряд ли он уцелеет после такой бомбардировки!

Ка продолжал возбужденно кричать, но его звонкий голос едва доносился до Ты Гатя, заглушаемый грохотом разрывов.

— Ой, на том берегу пожар! Да еще какой! Это деревня Мо горит!

Вдруг мальчик бросился к старику и прижался к нему всем телом. В то же мгновение над их головами пронеслась зловещая черная тень. Как только она исчезла, Ка, не выпуская руки деда, поднял голову и посмотрел вслед самолету.

— Он стреляет! Смотри, дедушка, он поджег наш поселок!

Ты Гать увидел, как самолет огненными трассами поливает крытые соломой дома. Сначала в одном конце улицы, потом в центре вспыхнули и заплясали острые языки пламени. Они жадно растекались вдоль улицы, охватывая все новые и новые дома. И вдруг пламя свирепо вспыхнуло и, слившись в один огромный костер, завыло и заплясало, как рассвирепевший дьявол. Оно пожирало на своем пути все: дома, кустарники, деревья. Люди, спрятавшиеся на кладбище, выскочили из своих укрытий и молча смотрели на этот чудовищный костер, потом, позабыв об опасности и не обращая больше внимания на самолеты, которые по-прежнему выли над головой, на грохот зениток и взрывы бомб, бросились тушить свои дома и спасать имущество. Старый Ты Гать тоже было вскочил, но Ка повис у него на руке:

— Не надо, дедушка, не надо! Самолеты же еще бомбят!

Старик застыл на месте, глядя, как разгорается пламя пожара в их поселке и в деревнях на противоположном берегу Лыонга. Дым поредел, и стал виден железнодорожный мост, одна половина железных ферм завалилась, уткнувшись в дно реки, вторая торчала в воздухе, смятая и искореженная.

— Дом моей хозяйки сгорел. Дотла сгорел, дедушка!

18

От поселка остались одни головешки. Но чайная Ты Гатя, стоявшая в стороне, не пострадала от огня, только крышу изрешетили осколки. Мост выбыл из строя, пешеходы и велосипедисты вынуждены были делать более километра до новой переправы, а машины и повозки приходилось перевозить на пароме. Поезда шли только ночью, и пассажиры, доехав до разбитого моста, делали пересадку на другой поезд.

Полустанок у моста Лыонг стал, таким образом, гораздо оживленнее, чем прежде, правда, народ появлялся здесь только по ночам. Когда прибывал поезд из Хайфона, пассажиры выходили из него, спускались под мост и на лодках переправлялись на другой берег, где их ждал поезд, идущий в Ханой. И наоборот, когда приходил поезд из Ханоя, тысячи пассажиров, переправившись на этот берег, бежали к полустанку и с боем занимали места в хайфонском поезде.

Не прошло и недели после пожара, а недалеко от пепелища на месте старого поселка уже выросли времянки со стенами, плетенными из расщепленного бамбука. Как только наступал вечер, в окнах харчевен, чайных, в лавках, торгующих всякой снедью для пассажиров, загорались тусклые огни керосиновых ламп. Все население бывшего станционного поселка теперь кормилось за счет обслуживания пассажиров. Днем район возле моста представлял собой печальную картину: воронки от бомб, груды обломков, кучи земли преграждали подходы к мосту. Но когда начинало смеркаться, здесь появлялись люди и берег оживал — отовсюду съезжались всевозможные лодки: и маленькие, и большие, и дощаники, и плетенки, как снятые подрядчиками, так и принадлежавшие местным жителям. Эти суденышки останавливались недалеко от моста, здесь их закрепляли за всаженный в дно шест, и, уткнувшись в песчаную отмель, они поджидали пассажиров. А вдоль железнодорожной линии, ближе к головному вагону, наготове сидело больше полусотни человек, поджидавших восьмичасовой вечерний поезд из Хайзыонга. Это были те, кто в результате последнего налета лишился крова, или подростки из окрестных сел. Как только поезд замедлял ход и останавливался у моста, они гурьбой бросались к вагонам, хватали из рук пассажиров чемоданы, плетенки, громоздкие корзины и тащили их вниз, к воде. Над отмелью, освещенной факелами, карманными фонариками, разносились крики, смех, брань. Возле лодок возня и суета становились еще сильнее. Лодочники чуть ли не дрались за каждого пассажира. Примерно через час шум стихал. Возле моста оставались лишь железнодорожные рабочие, которые таскали тяжелые тюки к большим лодкам. Весь шум, гам, огни перемещались на противоположный берег. А носильщики и лодочники устраивались на отмели, курили и переговаривались, дожидаясь поезда с другой стороны.

Ка весь день теперь проводил в хижине у Ты Гатя, а как только наступал вечер, спешил к мосту с ватагой таких же, как он, оборванцев. Всю ночь они таскали чемоданы и корзины пассажиров и зарабатывали за ночь по нескольку хао. Проводив очередной поезд, Ка коротал время, греясь у костра рядом с лодочниками, а иногда спал тут же, прямо на песке. Дождавшись рассвета, он брел к старику Ты Гатю, валился на кучу соломы и засыпал мертвым сном.

С каждым днем заметно холодало. Дожди лили не переставая. В это утро старик Ты Гать сидел у очага, варил рис, а рядом на соломе лежал Ка. С того дня, как мальчишка перешел жить к Ты Гатю, старику стало казаться, что его хижина преобразилась. Он, конечно, ничего не говорил ему, но, случись Ка уйти от него, старик, наверно, зачах бы с тоски! Видно, небу было угодно, чтобы Ка переселился к нему и у старого Ты Гатя словно бы появился сын! Ты Гать хорошо знал семью мальчика и жалел его, старался, чтобы Ка хотя бы ел досыта. Уж больно он был добрый, послушный паренек и так трогательно заботился о своей семье! Всю свою ночную выручку мальчик отдавал на сохранение старику, чтобы под Новый год вручить своим. Сейчас он крепко, спал. Голова была еще мокрая от ночного дождя, худые ноги, торчавшие из соломы, были облеплены грязью. Несчастный мальчишка!

Рис сварился. Старик снял его с тагана и поставил рядом с очагом, а на огонь поставил разогреть креветки.

— Вставай, Ка!..

Мальчик вскочил, протер сонные глаза и потянулся.

— Иди умойся, чтобы сон скорей прошел, и садись есть.

— Ой, дедушка, сейчас я во сне видел, что меня японский самолет догонял! Такой страшный сон!

Они сели за стол. Старик ел мало, все больше слушал, что ему рассказывает Ка. Вдруг Ка сунул руку за спину, достал кошелку и вынул оттуда что-то продолговатое, круглое и блестящее.

— Смотри-ка, дедушка!

— Что это? Гильза?

— У меня есть и целый патрон!

— У японцев стащил? Смотри, Ка, поймают — голову оторвут!

— Пусть сначала поймают!

Мальчик довольно рассмеялся, лукаво блестя глазами. После завтрака Ка собрал посуду, сходил на речку, вымыл ее и принес два ведра воды.

Посреди поселка, посигналив, остановился автобус из Хайфона. Из него с трудом выбрались женщина с ребенком на руках, а за нею парнишка в синих городских брюках и брезентовых туфлях, судя по всему, ее брат. В руках у него была плетеная кошелка. Автобус затарахтел и укатил.

— Зайдем, напоим Чунга и спросим дорогу, — сказала женщина, увидев чайную Ты Гатя. Они вошли. Старик, едва завидев их, разлил чай по чашкам и пригласил к столу. Женщина и паренек, как показалось Ты Гатю, были нездешние, во всяком случае, он никогда прежде их здесь не видел.

Паренек, чтобы быстрее остудить чай, начал переливать его из одной чашки в другую, а потом стал поить ребенка.

— Съешь банан, или ты пряник хочешь?

Малыш выпил чай, взобрался на скамейку и повис на шее у матери.

— Опять ты пристаешь к маме, — ласково выговаривал ему парнишка. — Иди-ка лучше сюда, съешь банан. Сейчас мы пойдем дальше, и тебе нужно идти своими ножками, ты уже большой, стыдно сидеть на руках у мамы!

— М-м-м! — Малыш покачал головой. — У мамы вон какие большие ноги, они ходят быстро. А лучше ты посади меня к себе на спину.

Женщина рассмеялась:

— Ну и хитрый же ты, Чунг! Не давай ему за это, Сон, больше пряников.

— Сколько ему? — спросил улыбаясь Ты Гать.

— Скоро четыре, дедушка, — ответила женщина. — Не скажете ли вы нам, как пройти в село Тям?

— Идите прямо по дамбе, а как кончатся сады, тут и будет село Тям. А вы к кому?

— К тетушке Май.

— К тетушке Май? Кем же вы им приходитесь?

Женщина замялась:

— Родственница…

— Разве вы не знаете, что тетушка Май умерла.

— Умерла? Когда?

— Еще в позапрошлом году. Теперь у них почти никого не осталось!

Женщина стояла в растерянности. Ты Гать пришел ей на помощь:

— А вы спросите тетушку Бэй, это сестра Май, они теперь живут вдвоем с внучкой. Вам любой покажет их дом.

Малыш уже взобрался на спину к парнишке и торопил:

— Ну, вези меня скорей, Сон! Пошли, мама!

— Пошли, пошли!

Парень первым поднялся со скамейки и вышел из чайной. Ты Гать долго, прищурясь, смотрел им вслед. Странно, кто же все-таки эта женщина? Говорит, родственница, а ни дороги толком не знает, ни того, что делается у родных…

19

На дамбе ветер валил с ног. Придерживая рукою нон на голове, а другой прижимая к себе плетеную кошелку, Ан торопливо шагала за братом, который тащил на спине маленького Чунга. Малыш без умолку лепетал о чем-то, а если Сон пускался вприпрыжку, Чунг заливался громким смехом.

В небе собирались тучи, река торопливо катила мутные белесые воды, мелкие неспокойные волны ходили по ней. Тревожно шумели и раскачивались деревья под порывами северного ветра.

Итак, Ан увидела наконец те края, где родился ее Кхак! Видишь, родной, сегодня мы с сыном приехали навестить твой дом. Ан с волнением смотрела на незнакомую реку, с этого момента она станет родной и близкой не только для нее, но и для сына.

Ан вспомнила тот предновогодний день в Ханое, когда ей так и не удалось добиться свидания с любимым в тюрьме, она вспомнила, как возвращалась в Хайфон, как проезжала через мост, как вдруг поняла в тот момент, что станет матерью. Поезд долго стоял на этом полустанке, и она смотрела, как рыбаки на озере по другую сторону от железной дороги вытаскивали из воды сеть… Она и не подозревала, что именно в тот день не стало ее любимого!

Неужели и вправду его нет? Все эти годы она была уверена, что Кхака куда-то сослали, что наступит день, и он вернется. Так она думала до самого последнего времени. Потом приехала Лен и сказала, что Кхака нет в живых. Что с ней тогда было! Но еще хуже стало Ан, когда Лен уехала и она осталась одна. Ей казалось, что вся жизнь ее распалась на куски, которые теперь уже ничто не в силах склеить. Не будь тогда с ней Чунга, она бы не выжила… И все-таки Ан продолжала цепляться за какую-то нелепую надежду. Она не хотела верить тому, что рассказала ей Лен, хотя та утверждала, что ее муж был в тюрьме вместе с Кхаком. Кто знает, думала она, может быть, он все-таки жив, может быть, решили нарочно распустить слух о его смерти, чтобы ему легче было скрываться и работать? Чего только не придумывала она тогда! Но часто, лежа ночью рядом с сыном, она вдруг отчетливо понимала, что Кхака действительно нет в живых, и тогда в голове у нее мутилось, все вокруг покрывалось черной пеленой. Сколько месяцев прожила она в таком состоянии, когда казалось, что из нее вынули душу, когда она переставала понимать, для чего она живет, для чего ест, ходит на работу… И только когда она обнимала сына, кормила его, купала, лечила, учила говорить, она ощущала в себе желание и потребность жить… И вот однажды, взглянув на Сона и Чунга, которые играли подле нее, а она сидела и шила, Ан вдруг подумала: нужно во что бы то ни стало разыскать семью Кхака, свозить туда сына…

Сейчас у нее уже не оставалось никаких сомнений в том, что Кхак погиб. Однажды ночью она услышала осторожный стук в дверь. Так обычно стучалась ее сестра Гай. Ан вздрогнула: ведь сестра была арестована четыре года назад! Но стук повторился — три осторожных удара. Гай! Ан вскочила с кровати, подбежала к двери и действительно услыхала голос сестры. Трясущимися руками она открыла засов и впустила Гай. Когда Ан зажгла лампу и взглянула на сестру, она подумала, что видит кошмарный сон: такая Гай была худая и страшная! А когда она сняла платок, оказалось, что ее еще и обрили наголо.

Они улеглись вдвоем на топчане и Гай рассказала, как сбежала из лагеря, как погиб в тюрьме Кхак, от нее же Ан впервые узнала и подробности о его семье…

Сон остановился, поджидая сестру.

— Кажется, пришли. Слезай, Чунг, подожди здесь с мамой, а я зайду в тот дом и разузнаю дорогу.

Ан взяла сына за руку и присела на обочину. Ну до чего же Чунг становится похож на отца! «Сынок, понимаешь, сейчас мы придем в дом отца!» Наверное, вот по этим тропинкам он мальчишкой бегал в школу… Но малыш ничего не ведал о ее переживаниях, он обнял мать за шею и прижался к ней. Потом, увидев, что Сон возвращается, бросился ему навстречу.

Ан и Сон, затаив дыхание, шли по тропинке среди банановых деревьев к дому.

Дом Кхака! Деревянный, погруженный в тишину дом с закрытыми ставнями казался нежилым. Старая, почерневшая от времени крыша пряталась среди ветвей старого няна. Двор был чисто подметен. Ан остановилась. В тишине отчетливо слышался стук дроздов где-то в ветвях няна и писк утят у пруда. Дверь в кухню была распахнута настежь, и там виднелись лейка у стены, несколько корзин и плетенок на земляном полу, а на кирпиче, рядом с остывшим таганком, стояла лампа с разбитым стеклом. Кхак, родной, вот мы и пришли…

Ан поднялась на приступок дома и села там, опершись спиной о столб. Она медленно сняла нон, и тут слезы сами собой брызнули из глаз.

Из сада во двор вбежала собака и залаяла на чужих. Подхватив Чунга на руки, Сон ласково позвал собаку. Пес тявкнул еще несколько раз, успокоился и лег, положив морду на лапы, будто ему и в самом деле не было до них никакого дела. «Кто там?» — раздался в соседнем дворе женский голос. «Мы к тетушке Бэй!» — крикнул Сон. «Сейчас приду».

Ан увидела, как в конце сада в проломе изгороди показалась женщина, она направлялась мимо грядок прямо к ним. Тетушка Бэй, не переставая жевать бетель, вошла во двор и с недоумением посмотрела на незнакомых людей.

— Извините, тетушка, вас зовут Бэй?

— Да.

— А это дом Кхака?

— Да, я его тетя. А вы откуда? По какому делу? — осведомилась тетушка, с некоторым недоверием разглядывая всех троих. Однако, увидев доброе лицо незнакомки и славного малыша, она успокоилась. — Проходите в дом!

Ан молча последовала за ней в дом, объятый странной тишиной. Сон вел за руку притихшего Чунга — малышу передалось волнение взрослых.

Бэй открыла не только главные, но и боковые двери, чтобы было светлее. Ан робко остановилась возле темной лоснящейся скамьи.

— Садитесь, выпейте чаю с дороги. Вы были знакомы с Кхаком? Это, должно быть, ваш братишка, а малыш, наверное, сынок!

— Да… — тихо ответила Ан и опустилась на скамью.

Сон прошел в угол комнаты и стал рассматривать фотографии в рамках, висевшие на стене. Вдруг он обернулся и взволнованно позвал сестру:

— Иди сюда. Смотри, это Кхак!

Ан вскочила и подошла к брату. Карточка была старая, бумага уже начала желтеть. Кхак был снят совсем молодым, лет двадцати, не больше. Лицо освещала обычная добрая улыбка, непокорная прядка упала на лоб, глаза весело прищурены. Под белой рубашкой угадывалось крепкое, мускулистое тело. Сколько лет должно было пройти, чтобы она снова смогла увидеть знакомый образ. Глаза Ан наполнились слезами, черты Кхака расплылись. Ан разрыдалась.

Тетушка Бэй переполошилась:

— Что с вами?

Чунг, которого оставили одного на скамье, увидел, что мать плачет, и в испуге стал сползать на землю. Тетушка внимательно посмотрела на мальчугана, и тут только ее осенило. Ну конечно! Те же брови, те же глаза, рот!.. Неужели…

Ан и ее брат вернулись к столу. Взяв Чунга на руки, Ан села на скамью и прижала сынишку к себе. Слезы безудержно лились у нее по лицу.

— Скажите, кем вы приходитесь Кхаку? — не выдержала Бэй.

Ан закрыла лицо руками.

— Жена, — ответил вместо нее Сон. — Тогда, когда Кхака арестовали, мы еще не знали, откуда он родом. Только недавно нам рассказали о вас, вот мы и решили все вместе поехать на его родину, отыскать его семью, породниться по-настоящему.

— О небо! Так значит, у Кхака есть еще и сын, а у Тху есть брат? О сестра, сестра, почему не дожила ты до этого дня, сейчас ты смогла бы обнять дочь и внука! — воскликнула тетушка Бэй. — Выходит, ты мне племянница?

Глаза старой Бэй покраснели и наполнились слезами.

— Доченька, милая, от всей нашей семьи только и остались я да внучка!

И вдруг она всплеснула руками:

— Что же это я, надо же Тху позвать!

Она засуетилась, выбежала в сад:

— Тху, где ты?

— Зде-е-есь! — донеслось откуда-то сверху.

— Я тебе дам «здесь», опять на дерево залезла. Иди сюда скорей, я тебе что-то скажу.

— Бегу!

Тетушка Бэй вернулась в дом. Она не сводила глаз с малыша.

— Тху — дочка Кхака от первой жены. Но до чего же дети похожи друг на друга! А ведь я до сих пор и имени твоего не знаю! Откуда ты родом? Где вы встретились с Кхаком? Чем братишка занимается?

Тетушка внимательно слушала Сона, который вместо сестры отвечал на ее расспросы, а сама все поглядывала во двор.

— Вот и Тху!

Ан обернулась и жадно разглядывала дочь Кхака, пока та шла через сад. Пес кинулся в ноги своей хозяйке и радостно завилял хвостом. Тху поднялась в дом. При виде незнакомых людей девочка застыла на пороге, удивленно тараща блестящие черные глаза. Длинные волосы рассыпались у нее по спине, на лбу блестели бисеринки пота. Ан не могла оторвать взгляда от этого лица. Тетушка Бэй была права. Лицо у девочки было более округлое, кожа светлее, нос и рот мельче, чем у Чунга, и все же дети очень походили друг на друга. И чем больше она смотрела на них, тем сильнее казалось ей это сходство. Черты отца как бы проступали на лицах обоих детей.

— Опять ты где-то гоняла, вспотела вся! — ворчала тетушка Бэй. — Поздоровайся и проходи, познакомься со своим братом.

Девочка, ничего не понимая, переступила порог и встала за спиной у бабушки. Еле слышно пролепетав приветствие, она уставилась широко открытыми глазами на малыша, потом перевела взгляд на женщину.

Тетушка Бэй улыбнулась, вытащила ее из-за спины и поставила перед собой.

— Что застеснялась? Это твой брат.

Глаза Ан снова застлало слезами. Как ей хотелось обнять эту девочку, как хотелось, чтобы дочь Кхака считала ее своей матерью! Да, да, она будет ей настоящей матерью! Не бойся, дочка, подойди к брату, я буду любить тебя, как родную. Ан спустила Чунга на пол.

Впервые за долгое время под крышей этого дома за обедом снова зазвучали оживленные голоса. «Вот бы всегда так было! А то обедаем вдвоем: только я да внучка. Дом какой-то пустой!» — подумала тетушка Бэй.

После обеда Сон и Тху отправились на пруд мыть посуду, а потом Тху повела Сона и Чунга погулять по селу. Ан осталась дома, ей хотелось поговорить с тетушкой Бэй о Кхаке. Тетушка рассказала все, что знала о нем: каким он был в детстве, как женился, как его сослали, как он вернулся из ссылки и через год снова должен был бежать, чтобы продолжать свое дело. Старушка рассказала Ан и о его родителях, о сестре Кхака — Куен. Потом она провела Ан в комнату Кхака, показала его книги и записи. Тетушка Бэй разыскала несколько семейных фотографий, которые они в свое время посылали Кхаку в тюрьму на Пуло-Кондор.

Ан жадно ловила каждое слово, внимательно рассматривала каждую мелочь. До сих пор она очень мало знала о Кхаке. А теперь она словно увидела любимого в повседневной жизни. Временами ей чудилось, что все это происходит не с ней, что все это лишь сон. Сейчас, когда она узнала о нем больше, она еще сильнее полюбила Кхака, полюбила все, что было связано с ним, полюбила его родных. Очень хотелось ей повидать Куен… а еще — хоть ненадолго — остаться одной в этом доме, где все хранило воспоминания о Кхаке, казалось, здесь еще звучали его шаги, его смех… Она снова и снова входила в его комнату, смотрела на его постель, на вещи, к которым он прикасался, и ей хотелось тоже потрогать их…

К вечеру небо чуть-чуть прояснилось и сквозь редкие облака выглянуло солнце.

— Когда я узнала, — рассказывала Ан, — что у Кхака остались старая мать и девочка-сирота, я решила во что бы то ни стало отыскать их, взять к себе и заботиться о них до конца жизни. Ну а сейчас, когда я побывала в тех местах, где родился Кхак, посмотрела, как вы живете, я прошу только одного: разрешите мне или Сону навещать вас время от времени.

Тетушка Бэй внимательно выслушала Ан и тихонько вздохнула:

— Жаль, что Куен нет дома, хорошо было бы вам встретиться и все обсудить. А мое дело девочку растить да за домом присматривать… Вот что я хотела предложить тебе: может, мальчонку лучше здесь оставить, я бы заодно и за ним присмотрела. Ведь сейчас в Хайфоне ужас что делается! Все стараются детей в деревню отправить.

— Он еще слишком мал. Но на новогодние праздники обязательно приедем к вам погостить.

— Да-да, на Новый год обязательно к нам! Может быть, и Куен подъедет… А насчет моего предложения подумай серьезно. Если в Хайфоне станет очень опасно, не стесняйся, привози сюда Чунга. Ты же должна сберечь эту кровинку Кхака. Во всем нашем роду это теперь единственный мужчина. Вот уж истинно, никто не ведает путей всевышнего, думали, что с Кхаком угас род старого Мая, а оказалось — нет, остался все же продолжатель! Жаль сестру! До самой смерти она все сокрушалась, что у Кхака нет сына.

Ан заметила, как вытянулись тени во дворе, и заторопилась.

— Нам пора идти, а то поздно будет. Хорошо еще, если у моста застанем автобус, а то придется на восьмичасовом поезде добираться.

— А я думала, вы погостите у нас!

— Мне же завтра на работу, да и Сону тоже. Мы только в воскресенье свободны. Да, вот еще что… не могли бы вы дать мне эти фотографии, я бы отдала переснять и увеличить их в Хайфоне для себя и для вас, а то они уж пожелтели, еще немного — и совсем выцветут.

— Это можно. Куда же наши ребята запропастились? Посиди, я пойду разыщу их.

Пришло время прощаться. Больше всех, пожалуй, переживали дети. Сколько лет мечтала Тху о малыше, с которым она могла бы нянчиться. У всех ее друзей и подруг есть братишки и сестренки, только она была совсем одна. И даже тогда, когда была еще жива родная бабушка и Куен не уезжала из дома, она, Тху, все равно была одна — самая маленькая в семье. Ей, чтобы поиграть с малышами, приходилось идти к соседям. Но это были не ее братья и сестры, и стоит ей рассориться с подругой, как та обязательно скажет: «Нечего с моим братом играть, надо было своего завести!» И вдруг оказалось, что у нее и в самом деле есть брат! Как она была счастлива! Когда бабушка сказала: «Знакомься с братом», она сначала ничего не поняла, но все равно обрадовалась — Чунг ей очень понравился, он был такой славный! А когда Сон рассказал ей по дороге, что Чунг действительно ее родной брат, только матери у них разные, Тху обрадовалась еще больше. Она всюду водила братика за руку, катала на спине, сплела для него бабочку из листьев бамбука и чего-чего только не придумывала, чтобы развлечь малыша. Чунг был тоже в восторге от сестры, и к вечеру они окончательно подружились. А сейчас братика увозили в далекий Хайфон, и Тху так расстроилась, что едва не плакала. Она молча смотрела на их сборы, в глазах у нее затаилась недетская грусть. Глядя в эти глаза, Ан догадывалась, сколько горя и страданий пришлось пережить родным Кхака, и еще больше жалела девочку.

— Ничего, Тху, через неделю-две я снова привезу Чунга, и тогда вы с ним наиграетесь.

Девочка подняла на нее свои черные глаза. Нежелание расставаться с Чунгом было, видимо, настолько сильным, что она преодолела робость и вежливо попросила:

— А вы не могли бы оставить его пока здесь, в следующий раз приедете и заберете…

Тетушка Бэй рассмеялась:

— Детские уста часто говорят истину!

Ан обняла Тху, прижала девочку к груди:

— Под Новый год я приеду к вам и привезу тебе Чунга на несколько дней. А сейчас нам надо возвращаться в Хайфон. Чунг ведь еще совсем маленький, он не может без мамы.

Тетушка Бэй и Тху проводили дорогих гостей до самой дамбы. И долго еще потом, оборачиваясь, Ан видела, как старушка и девочка стояли и смотрели им вслед. Сон спросил у Чунга:

— Ты будешь помнить свою сестренку Тху?

Несмотря на волнения недавней встречи, Ан ощущала необычайное умиротворение и покой, покоем дышала сейчас и река, мимо которой они шли. Какая хорошая девочка! У Ан было предчувствие, что рано или поздно Тху будет жить с ними.

20

Поезд прибыл в Хайфон около полуночи. Пассажиров было много, вагон трясло, свет не зажигали, и они ехали в темноте. На каждой станции пассажиры выходили и входили, с трудом пробираясь по вагону, расталкивая соседей, наступая впотьмах на чьи-то ноги — крик стоял такой, точно быка кололи. Но Чунг мирно спал на руках у матери. Сон тоже утомился и заснул, одна Ан бодрствовала. Перед глазами у нее все еще стояли дом и сад Кхака, она мечтала о том, как Тху в конце концов перейдет жить к ней. Время от времени, словно чтобы убедиться, что это все не сон, она протягивала руку к кошелке и нащупывала фотографии.

Ночной Хайфон был совершенно безлюден. В тумане, окутавшем улицы, синий свет уличных фонарей казался призрачным, а дома и деревья — мертвыми. С вокзала они шли пешком мимо наглухо закрытых домов, вдоль пустынных улиц, по которым лишь изредка проезжала одинокая ручная повозка. Впечатление безжизненности, смерти усилилось, когда они проходили кварталы, пострадавшие от бомбардировок. Невольно Ан прижала к себе Чунга, который продолжал крепко спать, уткнувшись в плечо матери и обняв ее за шею. Развалины домов, груды битого кирпича, полуразрушенные стены выступали из ночной тьмы… Ан с тревогой думала о будущем.

В Хайфоне сейчас проживешь день, и слава богу! Говорят, хайфонцы перенесли столько бомбежек, что уже привыкли к ним, даже бояться перестали. Но разве можно к этому привыкнуть?! Просто за всеми заботами о хлебе насущном, о заработке волей-неволей приходится закрывать глаза на опасность, все сейчас живут, словно забыв о том, что над головою витает смерть. Да и куда денешься? Это зажиточные люди, которые откладывали себе на черный день, могли уехать куда им вздумается. А такие, как Ан и Сон? На что они стали бы жить в деревне? В тот год, когда начались бомбардировки, Ан отправила Чунга с Соном к себе в деревню, в Тхюингуен, но они не прожили там и месяца, пришлось привезти их обратно. В городе хоть можно получить по карточкам несколько килограммов риса в месяц, правда подпорченного, но все же съедобного. Месячного жалованья Ан, если покупать рис на рынке, едва хватило бы килограммов на десять. А откуда же тогда взять денег на ребенка, на лекарства, на одежду, мыло, керосин? Сейчас все приходилось покупать на рынке, по бешеным ценам. И только рабочие руки с каждым днем становились все дешевле, а найти работу становилось все труднее, никто не знал, что ожидает его завтра.

Ан и Сон молча шагали по улицам. Скоро их переулок. На узенькой улочке под навесом крыш прямо на земле спали люди, скорчившись от холода, завернувшись в мешковину и циновки. Последнее время на улицах и рынках, несмотря на холода, ночью можно было увидеть все больше и больше спящих людей. Участковые перестали обращать на них внимание, да и куда они их денут, даже если и заберут…

В Хайфоне и следа не осталось от прежней разгульной жизни: от ярких электрических огней, от автомобилей, разодетых девиц и ресторанов. Теперь город жил в постоянной тревоге, нищета, голод и холод давали о себе знать на каждом шагу. Причалы Сау Кхо были как бы легкими, которыми дышал город, но после того, как американцы потопили в русле морского канала огромное судно и отрезали путь к причалам, эти легкие перестали дышать. Цементный завод работал в одну десятую своей мощности, рабочих увольняли тысячами. Шелкопрядильная фабрика закрылась. Бедняки из переулка, где жила Ан, из соседнего поселка лодочников ели рис только раз в день — в обед, а утром перед работой пили рисовый отвар.

Ан еще повезло — она работала в мастерской «Золотые ножницы» на улице Ляком. Ее спасало то, что она была хорошая мастерица и держалась за свое ремесло. И все же за последние годы ей пришлось сменить не одно место. Был у нее однажды более или менее приличный хозяин, Тхай Лай, так он погиб при бомбежке. Во всех же других мастерских попадались либо скряги, либо подлецы, которые старались брать на работу молоденьких вдовых женщин с детьми и вовсю пользовались их затруднительным положением. Счастье еще, что теперь Сон стал подрабатывать, каждый месяц приносил донгов десять, а то и больше. Ан теперь работала не столько как швея, сколько как штопальщица. Даже в «Золотых ножницах» редко кто заказывал новый костюм или платье, чаще приносили чинить старые шерстяные вещи. И пожалуй, одна только Ан могла справиться с этой работой. Ей приходилось штопать костюмы, побитые молью, изъеденные тараканами, в дырах величиной с хао, и она заделывала их так, что почти невозможно было заметить штопку. Правда, зарабатывала она на этом не больше, чем в других мастерских: владельцы крупных мастерских стали заключать между собой настоящие союзы — так легче было выжимать соки из наемных рабочих, и чем тяжелее становилась жизнь, тем наглее действовали хозяева. Да еще прикрывались личиной добродетели! Ан терпела все это только ради Чунга. «Только ради тебя, милый мой песик!» — мысленно восклицала она, прижимая к груди спящего сына. А «песик» продолжал сладко спать, обхватив ручонками шею матери. И когда она, придя домой, стала перекладывать его на кровать, он даже не проснулся.

Утром Ан, как обычно, поднялась до рассвета и пошла в кухню сварить кашу для Чунга, а для них с Соном — батат. А потом нужно было еще сварить рис, чтобы взять с собой на обед. В переулке завывал ветер, шуршал листвой ободранных жалких бананов на берегу пруда. Ан возилась у очага и вдруг услышала голос, позвавший ее с улицы.

— Это вы, Тощая Хай? Подождите, я сию минуту!

Ан открыла калитку, и гостья сразу прошла к очагу.

— Ну и холод! Ой, да у вас вареный батат! Что это за сорт такой ароматный?

Ан знала, что Тощая Хай пришла попросить у нее несколько клубней батата для своей меньшой, Бан, которая была младше Чунга на два месяца.

— Вы идите, чтобы не опоздать в свою лапшевную, а я, как управлюсь, сама отнесу батат вашей девочке.

— Мне незачем ходить туда, там теперь и косточки не добудешь! Раньше все-таки можно было хоть что-нибудь схватить, да и то с дракой, с боем — как голодная стая собак, простите за грубость! А теперь и этого нет! Хозяин лапшевной запродал все кости забитой скотины какому-то перекупщику. Вчера я попробовала схватить лопатку — меня так огрели коромыслом, что чуть руку не сломали!

И Тощая Хай высунула из-под мешковины, в которую она закуталась от холода, тонкую, как тростинка, руку. В этом году она совсем сдала, отощала, истаскалась. И что за чертова баба — живет одна, а каждые год-два снова ходит с животом! А у нее уже шестеро! Ан не представляла себе, чем только они еще живы. Правда, последнее время Тощая Хай уже не стеснялась, побиралась у них в переулке. Многие даже предупреждали, что с ней надо быть осторожнее, она вроде стала на руку нечиста.

Вот и сейчас эта несчастная мать сидела перед таганком и не сводила глаз с котелка, в котором варился батат. Ноздри ее жадно раздувались, и Ан даже слышала, как от голода у нее урчало в животе.

Когда батат сварился, Ан взяла палочку и подцепила большой клубень.

— Ой, от такой бататины моя Бан с ума сойдет!

— Это вам. А для Бан я дам другую.

Женщина не заставила просить себя дважды, схватила горячий клубень, обжигаясь, разломила его и сунула в рот большой кусок. Она покатала его во рту и, не прожевав, жадно проглотила. Вдруг лицо ее побагровело, шея напряглась, она судорожно глотала, но злосчастный кусок застрял у нее в горле. Ан зачерпнула в чашку чаю, заваренного на листьях вай, и Тощая Хай, выпив несколько глотков, успокоилась. Она была так голодна, что ей было не до приличий, и все же она улыбнулась, пытаясь как-то сгладить неловкость:

— Пожадничала, откусила такой большой кусок, что чуть было не подавилась.

— Ешьте еще, не стесняйтесь, — сказала Ан, подавая ей новый клубень.

Заметив, что в котелке осталось совсем немного батата, Тощая Хай покачала головой:

— Тогда тебе не останется.

— Хватит. Ешьте. Это Сону, а вот эту отнесете Бан.

Второй клубень Тощая Хай тщательно очистила и стала есть не спеша, откусывая небольшими кусочками. Потом она съела еще один клубень и замолчала, уставившись остекленевшим взглядом в огонь.

— Сказать по правде, — она грустно улыбнулась, — я бы в одну минуту съела целый котелок. Но я никогда не сделаю этого. Как странно: когда ты голодна, перед глазами стоит какой-то желтый туман, а как поешь немного, сразу прояснится. И почему это, сотворив человека, бог сделал так, что ему обязательно надо есть, чтобы жить? Получается, что человеку живется хуже, чем скотине! Наедались бы травой, как было бы хорошо! Ты вот не знаешь, а я вижу, чем теперь питаются люди. Увидишь, на улице продают блинчики с мясом, — не польстись на дешевую цену: мясо-то крысиное!

Тощая Хай замолчала, продолжая смотреть в огонь остановившимся взглядом, точно от голода перед глазами у нее все еще стояла желтая пелена. И вдруг она вздрогнула и закрыла глаза.

— Позавчера вечером я страшно проголодалась, а за весь день удалось достать всего один хао, не знала, что и купить, чтобы накормить свою ораву. Ну и пошла к мусорной куче, что позади французского лагеря, ты знаешь. Вижу, паренек какой-то, видно из образованных, в возрасте вашего Сона, стоит копается в мусорной куче, нашел куски какой-то протухшей рыбы и корки заплесневелого хлеба. Долго он так копался, а потом и говорит: «Возьмите голову этой рыбы, она еще хорошая». Я взяла, чтобы не обидеть паренька, а как посмотрела на нее, меня чуть не стошнило. Я говорю ему: «Не ешь, рыба испорченная!» — а он покачал головой: «Нет, можно есть!» Собрал хворост, разжег огонь и стал обжаривать рыбу на прутике. Здорово, видно, был голоден, бедняга. Меня тоже от голода мутило, но я все-таки выбросила эту рыбью голову. Пришла домой и думаю: «Вот ведь, есть еще люди, которые едят то, чем даже я брезгую!» А вчера утром прихожу опять к мусорным кучам, смотрю, лежит тот паренек мертвый, весь раздулся, даже смотреть боязно. Я заметила только, что пальцы на ногах у него торчали, как раскрытый веер…

Тощая Хай устало прикрыла глаза:

— Пригрелась я здесь и вставать не хочется. Послушай, Ан, отчего это, когда ты голодна, то такое чувство, точно выпила, а глаза закроешь, и тут же всякие вкусные вещи видятся? Ну ладно, пойду, а то моя Бан все глазки выплачет. Ведь мои зверята, если не сумеют ребенка унять, не долго думая и отлупят.

Женщина посмотрела на Ан:

— Дай мне еще одну бататину… — Она протянула свою худую руку к котелку, взяла два клубня и, воровато сунув их к себе под мешковину, улыбнулась. — Эта Бан такая паршивка, знаешь, что вчера заявила мне? «Почему, мама, ты не отдашь меня той тете, которая продает жареных поросят? Пусть она будет моей мамой, у нее много мяса, а у тебя я всегда голодная!» Вот какие теперь дети!

С тех пор как бомбардировки усилились, в Хайфоне каждое утро можно было наблюдать странную картину: целые толпы бедняков из окраинных кварталов и пригородных поселков спешат на работу: в учреждения, в мастерские, на заводы, а из центра навстречу им тянется население торговых кварталов с детьми и женами, на велосипедах, рикшах — уходят в пригороды по дорогам на Тхиенлой, Самбо или к мосту Нием, спасаясь от бомбардировок. А потом город замирает, и редко кого увидишь днем на улице. Вечером снова встречаются два шумных торопливых людских потока. Потом, когда наступает темнота и зажигаются синие фонари, на улицах начинается торговля, кипит деловая жизнь. Около девяти часов вечера во всем городе гаснет освещение, кроме нескольких торговых улиц, где хозяева магазинов стараются протянуть еще часа два-три до закрытия. Большой портовый город стал похож на больного после потери крови, причем этот процесс обескровливания остановить было невозможно. По существу, благоденствовали сейчас только «купцы без лавок» — всякого рода посредники и маклеры. Их было полно всюду — от государственных канцелярий до невообразимых бедняцких трущоб. Как и везде, процветали торговля на черном рынке, спекуляция, скупка и перепродажа товара. Не брезгуя ничем, наживались и на чашке риса, и на куске мыла, и на пачке иголок. И Хайфон, в прошлом город-труженик, над которым всегда курился дым заводов и фабрик, город, привыкший к портовому шуму, стал прибежищем мелких и крупных хищников, которые отравляли его жизнь — отравляли спекуляцией, грабежом и обманом. Теперь огромный город производил мизерное количество цемента да изделия мелких ремесленников, этого, конечно, не хватало на несколько десятков тысяч населения, деньги постоянно переходили из одного кармана в другой — донги, хао и су, заработанные людьми труда, оседали в сейфах влиятельных чиновников, берущих огромные взятки, в карманах крупных коммерсантов, местных и иностранцев, французских и японских дельцов, хозяев экспортно-импортных компаний, занимавшихся перепродажей товаров местного производства.

Каждое утро из своих трущоб и пригородных поселков выходили и направлялись в город тысячи высохших от недоедания, бледных, изможденных людей в старой, залатанной одежде. Они шли, с трудом передвигая ноги, обутые в сандалии на деревянной подошве или продранные матерчатые тапочки, шли в город на работу либо в надежде найти работу, шли, несмотря на вой американских самолетов над головой, ежедневно сеявших смерть.

Сон доел свой батат и ушел на работу. Ан заперла шкаф, проверила, не осталось ли в доме чего-либо неубранного, что могли бы стащить, взяла на руки Чунга и, прихватив кошелку, в которой лежали деньги, карточки и кое-что из одежды, вышла из дому.

21

Хотя уже полмесяца не было налетов, двери мастерских и магазинов оставляли наполовину открытыми — на случай, если объявят тревогу. Рядом с «Золотыми ножницами» находился французский продуктовый магазин, один из самых больших в Хайфоне. Ан помнила, как в прежние времена его витрины круглый год ломились от консервных банок, груд свежего мяса и рыбы, овощей, фруктов, сладостей, сигарет, вин самых разнообразных марок. Но вот уже года три красовались одни только раскрашенные картонные окорока, выцветшие на солнце и покрытые серым слоем пыли. Да и в мастерской «Золотые ножницы» то же самое. Прежде в двух витринах, выходивших на тротуар, стояло больше десятка манекенов, задрапированных в бархат, шелка и шерсть, в качестве образцов рекламировались костюмы, сшитые в мастерской. Сейчас все материалы были убраны, в витрине вместо манекенов красовались раскрашенные деревянные макеты да несколько иллюстраций, вырезанных из французского журнала мод шестилетней давности.

Подойдя к мастерской, Ан взглянула на стенные часы: до начала работы оставалось десять минут. Ан спустила с рук Чунга и вошла в мастерскую. Хозяева завтракали. В ответ на приветствие Ан они только молча кивнули. Держа Чунга за руку, она прошла в рабочую комнату.

Заметив чинную благообразную физиономию хозяина, Ан улыбнулась. Сразу видно: тигрица рядом! Работницы прозвали хозяина Котом. Каждый раз при виде женщины он сладко жмурился и обычно приставал ко всем без разбора. Когда Ан в первый день пришла на работу, объявили воздушную тревогу, и хозяин предложил Ан спуститься в их убежище. Ан подумала тогда: кажется, хозяин неплохой человек — и уже хотела было бежать с ним вниз, но одна из работниц успела шепнуть ей: «Не вздумай идти с этим грязным старикашкой, лучше пойдем с нами под лестницу». С тех пор Ан держалась с хозяином настороженно, но он все равно находил повод прикоснуться к ней.

Не успела она сесть на свое место, как Кот уже стоял рядом с целым ворохом костюмов и платьев.

— Постарайся за сегодняшнее утро починить вот это. Ну как отдохнула в прошлое воскресенье? — Старик игриво прижмурил глаза и воровато протянул к ней руку, пытаясь погладить по щеке. Ан увернулась, и хозяин как ни в чем не бывало вернулся к себе.

«Вот кобель!» — со злостью подумала Ан, усаживая рядом с собой Чунга. Она принялась разбирать ворох платьев. Из соседней комнаты доносились голоса хозяев. Кот убеждал жену увезти детей на случай бомбежки, та возражала: в доме есть бомбоубежище, а возить детей каждый раз не так-то легко, да и лишние расходы ни к чему.

Вскоре собрались все работницы, в основном это были родственники или односельчане хозяев, исключение составляли только Ан и Сюен.

Чунг играл около матери, но потом ему наскучило сидеть на одном месте, он сполз на кафельный пол и стал катать в углу пустую катушку. Она закатывалась то под топчан, то под стол, то под машину, а малыш ползал за ней на четвереньках. Ан иногда оборачивалась к нему, делала какое-нибудь замечание и снова склонялась над работой, осторожно действуя тонюсенькой иглой, ушко которой рассмотреть можно было только в лупу.

Когда надоело играть с катушкой, Чунг подошел к двери и выглянул во двор. Рядом с водоемом няня стирала белье в большом деревянном корыте. Увидев малыша, она подозвала его к себе, отвела на кухню и угостила мандарином. Чунг повертелся немного во дворе, а затем увязался за няней на второй этаж. Ан бросила взгляд во двор и, убедившись, что малыш под присмотром, успокоилась.

А Чунг с трудом преодолел натертую до блеска лестницу, перешагнул порог комнаты и застыл, пораженный ее великолепием: огромные кресла, обитые цветной тканью, кровать с золочеными шарами, фарфоровые вазы высотой почти в человеческий рост. Странная эта обстановка немного пугала его, и он, ухватившись за полу нянечкиного платья, стоял, не смея двинуться дальше. Няня провела его в соседнюю комнату, где играли хозяйские дети.

Девочке было лет семь, мальчику — пять. Увидев няню, они радостно завопили: «А, наш автомобиль прибыл! Подъезжай сюда, мы тебя заведем!» Старая няня рассмеялась: «Вот тебе на! Мне же убираться надо, посмотрите, что в доме делается. Придет хозяйка, что я ей скажу?» — «Не нужно убираться, — отмахнулся мальчик, — давай лучше играть в автомобиль!» И они, хохоча, заставили ее встать на четвереньки, брат стал крутить ей ухо — «заводить мотор», а сестра уселась на спину. Старая женщина сделала несколько шагов и остановилась. «Ну, хватит, мне еще надо убрать гостиную. Поиграйте-ка лучше с этим мальчиком. Только смотрите, не обижайте его, он хороший!»

Няня ушла, а дети предложили Чунгу играть в «воздушную тревогу». Они принялись так похоже подражать вою сирены, что Чунг вытянул губы трубочкой и стал гудеть вместе с ними. Из комнаты выскочила перепуганная няня: «Вы что, с ума сошли? Сейчас мама поднимется, она вам задаст!» Брат с сестрой вначале надулись, но, решив, что расправа матери — дело нешуточное, испуганно замолчали.

«Как скучно, во что бы нам еще поиграть? — сказала девочка. — Давай мы будем гостями, а ты будешь сторожевая собака». И она стала уговаривать Чунга: «Становись на лапы и лай! Не можешь?» Чунг молча покачал, головой. «Вот смотри, делай вот так!» Девочка быстро поползла по полу на четвереньках и звонко залаяла. Чунг рассмеялся и тоже принялся бегать и лаять. Девочка ходила по комнате, изображая гостью, а Чунг носился за ней, не переставая лаять. «Чья это такая злая собака?» — закричала девочка. Ее братишка схватил линейку и больно шлепнул Чунга по заду. Чунг сел на пол и сказал, что больше играть не хочет. «Эй, собака, лай! Надо же лаять!» Но Чунгу не нравилась такая игра, он поднялся с четверенек и решил пойти к маме. «Почему ты не лаешь? Ты же собака!» — разозлился мальчик. Он подошел к Чунгу и стал пригибать его голову книзу, чтобы заставить встать на четвереньки. Малыш рассердился и оттолкнул сына хозяина так, что тот полетел на пол. «Ах ты разбойник! — закричал хозяйский сынок, вскакивая на ноги. — Как ты смеешь бить меня?» Он подлетел к Чунгу и влепил ему пощечину. Девочка залилась смехом. «Вот дерзкая собака, надо ее проучить!» Она схватила плетку и стегнула Чунга. Тот вдруг покраснел и, не издав ни звука, как тигренок бросился на сына хозяина, обхватил его голову и укусил в щеку.

Хозяйский сын завопил так, будто его резали, сестра заголосила тоже. Хозяйка испуганно крикнула снизу: «Что там случилось?» — и, сунув ноги в сандалии, бросилась вверх по лестнице. Ан выглянула во двор — ни няни, ни Чунга там не было. «Боже мой, неужели он что-нибудь натворил там у них наверху?» А сверху неслись крики хозяйки и няни: «Отпусти! Отпусти!» — и слышались звонкие шлепки. Ан бросила работу и побежала наверх. Войдя в комнату, она увидела, как хозяйка отрывает Чунга от своего драгоценного наследника. Тот вопил что было мочи, а на щеке у него красовались следы зубов. Чунг, хоть и получил несколько затрещин, молчал, покраснев от злости, и все порывался броситься на своего обидчика. Хозяйка дала ему еще пощечину. «Ах ты щенок! Что он тебе такого сделал, ты почему кусаешься?»

У Ан губы задрожали. Схватив Чунга на руки, она быстро спустилась вниз. Кот поджидал ее у лестницы и, улыбаясь, жмурился ей прямо в лицо:

— Ну к чему весь этот крик, это же дети! Не волнуйся, все уладится.

Он протянул к ней руку, как бы желая успокоить, но Ан оттолкнула его.

Вернувшись на свое место, она внимательно осмотрела Чунга. Спина у мальчика была красная, на щеке горели следы пальцев хозяйки. Ан задыхалась от злости, но все же молча взялась за иголку, пальцы у нее дрожали.

Казалось, все уже успокоились, но перед самым концом рабочего дня хозяйка вызвала Ан к себе в комнату. Догадываясь, что разговор будет не из приятных, Ан оставила Чунга внизу и попросила Сюен присмотреть за ним.

— Если хочешь работать здесь, — заявила хозяйка, смерив Ан с головы до ног, — тебе придется оставлять ребенка дома. Я последнее время часто отлучалась из дома, и вы тут без меня совсем распустились! Вы что же, решили, что здесь можно вести себя как вам заблагорассудится?

У Ан в груди все кипело, но она сдержалась.

— Видите ли, я привела сюда ребенка с разрешения вашего мужа. Мне не с кем его оставить, а закрыть в доме одного страшно — вдруг начнется налет…

— Ничего не знаю! Решайте сами. Хотите нянчиться с ребенком, сидите дома! Хм! Мне ведь все известно! Ну-ка подай сюда свою кошелку! Все вы воры и мошенники, а мой только ходит да жмурится. Стоит какой-нибудь из вас поглядеть, на него ласково, так хоть все из дома выноси у него под носом — ничего не заметит!

Ан вспыхнула от оскорбления. Обычно добрые, глаза ее сверкнули гневом:

— Вот что я скажу вам, матушка, вы не смеете так со мной разговаривать! Я сюда не за милостыней прихожу, а работать!

— Смотри-ка, она еще и язык распускает!

— Хватит! Сейчас же рассчитайте меня. Ноги моей больше здесь не будет!

Вот она и снова безработная. И это при том, что Ан хорошая мастерица — в таких везде есть нужда. Ладно, пожалуй, это и к лучшему. По крайней мере от приставаний Кота избавилась. Раньше, говорят, были профсоюзы, было кому пожаловаться, а теперь хозяин делает что хочет: захочет — оштрафует, захочет — прогонит, никому до этого дела нет.

Вечером за ужином Ан рассказала обо всем брату.

— А тебе как у врача? Он хорошо с тобой обращается?

— Да, он хороший человек! И знаешь, все время о тебе спрашивает.

Сон устроился на работу к частному врачу случайно. Когда Чунг заболел воспалением легких, Ан обратилась к врачу Тиепу. Она прибежала к нему, обливаясь слезами, боялась, как бы Чунг не умер. И как назло, в тот момент у нее было плохо с деньгами. Принимая от врача рецепт, она спросила, сколько может стоить это лекарство. Врач поднял голову, внимательно посмотрел на Ан сквозь очки и ответил: «Лекарство это редкое, в аптеке его по рецепту не достать, купить можно только на черном рынке, и стоит оно дорого. У меня его осталось немного, я сделаю укол вашему ребенку, а вы потом заплатите за все сразу». На следующий день он пришел на дом, снова осмотрел Чунга и сделал ему еще один укол. Потом посидел, поговорил немного с Ан и ушел. В конце месяца Ан собрала нужную сумму, съездила к себе в деревню, купила двух уток, и они с братом отнесли все это врачу. С тех пор Ан стала здороваться с Тиепом и он кивал ей в ответ. Как-то врач остановил ее на улице, спросил о работе, а в конце сказал: ему нужна младшая медсестра, и если брат Ан захочет, то может подучиться и работать у него. Дома они с Соном поговорили и решили, что такой случай просто нельзя упускать. Ан повела Сона на следующий день, врач сразу же принял его и полушутя-полусерьезно сказал, что у него и для старшей сестры тоже есть место. Ан отказалась. Во-первых, в этом не было нужды, а во-вторых, она почувствовала, что за этим предложением что-то кроется. Когда Сон начал работать у Тиепа, Ан стала держаться с врачом с еще большей осторожностью и уже больше никогда не заходила к нему.

— Ты постарайся поскорее подучиться у него, — говорила она брату. — С этой специальностью, мне кажется, тебе будет легче устроиться. А то видишь, что мне приходится терпеть — работаешь, стараешься, а с тобой обращаются, как с прислугой. Иногда такая злость берет!

Сон внимательно посмотрел на сестру:

— Да, раньше я все дома сидел, ничего не знал, а теперь многое начинаю понимать!

— Часто, чтобы заработать чашку риса, сколько унижений вынесешь! И отчего это они все такие звери? Жадные, бессердечные!

Чунг уснул прямо на циновке. Тут же стоял и поднос с ужином. Ан подняла ему рубашонку — на спинке у малыша темнели синяки. Сердце у нее сжалось.

— Посмотри, что они с ним сделали! А он, оказывается, храбрый малыш! Вбегаю в комнату, смотрю: его бьют, а он ни звука, весь покраснел от злости и все норовит снова укусить хозяйского сыночка.

По губам Ан скользнула довольная улыбка, она наклонилась к сыну, согнала с его лица комара, потом осторожно взяла на руки и, погладив мягкие волосы, прижалась губами к нежной щечке.

— Завтра я свожу его к Тиепу, пусть посмотрит, нет ли чего серьезного.

— Не стоит. Попроси у него лучше немного спирта, я разотру Чунгу спину.

После ужина Сон убрал посуду и сел читать учебник по фармакологии. Ан отнесла сына на кровать, опустила москитник и сама легла рядом. Но сон не шел. Голова была полна забот и тревог. Завтра снова надо отправляться на поиски работы. Впрочем, зачем отчаиваться, даже если она посидит несколько дней дома — не беда! Сколько лет с утра до вечера гнет спину, слепнет от этой работы! Может же она позволить себе отдохнуть немного? К тому же Гай просила ее купить кое-что. Теперь сестру стали звать по-другому — Ба. Труднее всего будет достать типографскую краску. Хорошо бы узнать, где теперь Лап… Интересно, отросли у Гай волосы? Наверное, она уже разыскала на угольных копях дядюшку Мана. Вот и снова собралась вся группа, только Кхака и Тхиета нет! Ан вздохнула. Через несколько дней все равно надо устраиваться на работу. Может быть, действительно поступить к доктору Тиепу? Нет! Ан снова вздохнула. Таким, как она, молодым одиноким матерям, живется нелегко. Ан погладила по голове сына. Совсем еще маленький! Пройдет немало лет, прежде чем он вырастет, станет таким, как Сон, тогда она может за него уже не волноваться. А она состарится. Останется сын жить со своей старой матерью или полюбит какую-нибудь девушку и уедет от нее? Ан улыбнулась. Ну что за дурацкие мысли лезут в голову! Сердце заныло от щемящей тоски. Кхак, родной, как же рано ты ушел от нас, покинул и меня и сына! Ан поднялась с постели, вывернула поярче лампу, достала пожелтевшую карточку Кхака. По щекам медленно скатывались слезы.

Как приятно отдохнуть дома! Никто тебя не унижает, не придирается, не надоедает бесконечными замечаниями. С утра Ан натаскала полный водоем воды, перестирала все белье, подмела, убралась в доме и во дворе, вскипятила воды, чтобы искупать Чунга. Когда она посадила его в деревянное корыто, малыш блаженно вытянулся в воде.

— Посиди спокойно, я посмотрю, как у тебя спина. И хватило же у людей совести так избить малыша!

— Ой, мама, не трогай, там больно!

— Вот беда! А внутри у тебя ничего не болит? Здесь не больно?

Чунг, не отвечая, набрал воды в ладошки и плеснул на нее.

— Ах, ты на маму брызгать!

Ан зачерпнула ладонью воды и вылила ее на голову Чунгу. Тот поежился, смеясь, потом протянул руку и пощекотал ей шею. Она в ответ пощекотала его под мышкой. Сын запрокинул голову и залился веселым смехом. Но вот купание закончилось, Ан отнесла малыша в дом, вытерла, переодела в чистое белье и посадила на кровать.

— Посиди здесь, пока я переоденусь. Видишь, что ты сделал с моим платьем!

В дверь постучали.

— Кто там? Это вы, Тощая Хай?

Ан открыла дверь и зарделась от смущения — это был доктор Тиеп.

— Извините. Входите, пожалуйста.

— Вы со мной так почтительны, а ведь я теперь почти свой человек в этом доме.

— Ну что вы, как можно! Садитесь, пожалуйста.

Ан вышла в соседнюю комнату и наскоро переоделась. Потом она заварила чай. Сегодня доктор, этот немолодой седеющий мужчина в очках, казался ей каким-то смущенным.

— Я тут был по соседству, у одного пациента, ну и решил зайти проведать малыша. Сон рассказывал мне…

— Спасибо. Где же вы оставили машину?

— В начале улицы. Я уже так давно не был у вас, что едва дом не перепутал. Как ваше здоровье? Приведите-ка сюда Чунга, я посмотрю его.

Доктор внимательно осмотрел синяки на спине мальчика, потом приложил ухо, послушал, а когда закончил осмотр, вынул из портфеля баночку с мазью и таблетки.

— Если у ребенка поднимется температура, сразу сообщите мне.

— Хорошо. Всю ночь он вздрагивал и один раз даже закричал во сне.

— Он у вас здоровенький мальчик, я думаю, все обойдется. Но на всякий случай возьмите лекарства. Я слышал, вы опять без работы? Ну что за люди!

Доктор Тиеп снял очки, долго протирал их, близоруко щурясь, задумчиво и как-то растерянно смотрел на Ан. Она разлила чай и пододвинула ему чашку. Он взял было чашку и тут же снова поставил на стол.

— Послушайте, Ан, я смотрю, нелегко вам с братом живется… Я один, весь дом, приемная, инструменты, лекарства — все это без присмотра. Те, кто служит у меня, разворовывают все это потихоньку… Если бы вы… я был бы очень…

Ан долго молчала.

— Я вам очень благодарна за доброту, но я ничего не понимаю в вашем деле, боюсь, не справлюсь.

— Но… вы все-таки подумайте.

Он надел очки, взял портфель и пошел к двери. Ан проводила гостя и остановилась на пороге. Доктор медленно шел по переулку, высокий, сутуловатый, грустно понурив голову. Нет, Ан просто не могла принять его предложение!

22

Под вечер у переправы Жинг, на пути из Хайфона в Куангиен остановился старенький автобус с газогенераторным двигателем. Пассажиры высыпали из него, надеясь немного размяться и успеть заскочить в чайную, пока не пришел паром — он еще на том берегу и, конечно, не скоро вернется.

По реке, заметно поднявшейся в часы прилива, гуляли волны. Молодая женщина в длинном развевающемся платье, перекинув узел через плечо и придерживая одной рукой нон, стояла на дамбе и смотрела, как девочка, шлепая босыми ногами по грязи, собирала выброшенные на берег сучья. Порой взгляд женщины устремлялся вдаль, к далеким изломам гор на горизонте.

От устья вверх по реке неслись, подскакивая на волнах, большие джонки с тугими, трепещущими под ветром парусами. Они стремительно проносились мимо и терялись вдали. Женщина провожала их рассеянным взглядом. Куда плывут эти джонки? Может быть, свернут в Хайфон, а может, поднимутся дальше — по рекам Дабать, Красной или Киньтхай… Оттуда совсем близко до Лыонга! Сейчас тетушка Бэй и Тху сидят, наверное, на кухне, ужинают и вспоминают ее, Куен. Откуда им знать, как ей сейчас тоскливо, как скучает она по дому…

Джонки совсем пропали из виду, а горы в свете догорающей зари стали темно-лиловыми. Пролетела белая чайка, плавно взмахивая крыльями. Вот она резко опустилась и снова взмыла вверх. Куен вообразила вдруг, что она идет по берегу Лыонга к себе в село… Вот она сворачивает на тропинку, проходит через сады вай, вот уже идет по селу, которое погружается в вечернюю мглу… Она видит сады тутовника, бананов, видит крыши домов, над которыми курится дымок… Вот знакомый проулок, а вот и нян, под которым прячется дом… «Тху!» — громко зовет Куен…

Тарахтение катера, дотащившего паром до середины реки, вывело Куен из задумчивости. Она давно уже свыклась с бродячей жизнью: вечером в одной провинции, к утру — в другой. Где только не побывала она, под какими только крышами не ночевала, сколько обличий за эти годы пришлось ей сменить! Теперь даже имени ее никто не знал. Она стала связной партии и должна была все время быть начеку, быть сообразительной, смелой, готовой на любые уловки, готовой переносить дождь и зной, туман и ветер, лишь бы выполнить задание. Но сегодня перелетная птица, пролетая мимо родного гнезда, почувствовала вдруг, как тянет ее туда, и невольно задержалась на мгновение, чтобы бросить взгляд на родные места, послать привет и, взмахнув крыльями, устремиться дальше.

В туманную ночь паром, покачиваемый бурным течением при входе в залив Халонг, подплывал к Хонгаю. Куен стояла на пароме в толпе пассажиров. По заливу ходили волны. Город лепился по склону горы, подступающей к самому берегу. Сверкающая россыпь синих огоньков сбегала сверху и вплотную подходила к морю.

Когда паром приблизился к берегу, Куен заметила деревянный забор, наглухо закрывающий пристань со всех сторон, а единственный проход в нем был ярко освещен — там пассажиров поджидали агенты тайной полиции, которые проверяли каждого, кто вступал на территорию Тонкинской угольной компании.

Пассажиры сошли с парома и столпились у прохода. Куен стояла позади какой-то дородной женщины в сережках, которую она приметила еще на пароме. Судя по всему, это была торговка с угольных копей. Парня с велосипедом, одетого в белую рубашку, полицейские задержали.

— Встань здесь и жди! — сказал ему полицейский в берете с сигаретой во рту.

— Но вы отдайте мне удостоверение!

— Сказано, подожди!

Протискиваясь через узкий проход, полная женщина улыбнулась пожилому чиновнику с усиками в длинном черном платье и тюрбане.

— Здравствуйте, сержант Ки!

— А, Тан Лой, откуда вы? Есть что-нибудь интересное?

— Найдется, заходите завтра.

Куен попробовала незаметно проскользнуть следом за женщиной.

— Стоп, а вы куда?

Полицейский в берете преградил ей дорогу. Девушка улыбнулась.

— Я приехала навестить брата.

— Кто такой? Кем работает? Где живет?

— Брата зовут Хан, он капрал местной охраны в Кыаонг, а родом он из уезда Хайван.

Полицейский в берете бросил взгляд на сержанта Ки, тот раздвинул губы в улыбке:

— А, сестра Хана! Что у тебя в узле?

— Кое-какая одежда, господин сержант, и гостинцы из дома для брата. Я сейчас развяжу, можете проверить!

Сержант покрутил ус.

— Не надо, проходи. Увидишь брата — передай от меня привет, скажи, будет случай — пусть заглянет в гости.

— Хорошо, господин сержант!

Куен быстро выскользнула за забор и улыбнулась про себя: вот уж не ожидала, что брат сборщика Шана окажет ей такую услугу! Ладно, придется зайти в Кыаонг, отблагодарить его.

И Куен зашагала по тропинке мимо холма.

Над заливом Байтылонг вставало солнце. И небо, и море замерли в тишине. Сотни скалистых островков самых причудливых форм казались стадом фантастических животных, резвящихся на зеркально-гладкой сини залива. Далеко в море маячили крохотные паруса джонок — точно стаи бабочек порхали над водой.

Еще неяркие солнечные лучи осветили горы, цепью тянувшиеся вдоль побережья. Путник, идущий по мощенному камнем шоссе, все время испытывает ощущение, будто горы вот-вот обрушатся и раздавят его. Они стоят плечом к плечу, высокие, густо заросшие зеленой щетиной леса, словно скрывая от человека какую-то им одним известную тайну.

Если идти вдоль подножия гор, то видишь, как меняется их облик: чем дальше, тем все меньше и меньше становится растительности, и наконец открываются совсем голые отроги, подставившие солнцу свои черные морщинистые спины. На их склонах, ближе к вершинам, чернеют какие-то холмики, похожие на муравейники, над ними постоянно курится дым. И все темнее становится небо — в воздухе висит черная пыль, и, если ветер дует с моря, пыльная завеса становится непроницаемой, как туман. Здесь горы изрезаны гигантскими черными ступенями, отвесные их уступы ярко блестят на солнце. Громоздясь друг за другом, ступени, кажется, ведут в небо, на них натыкаешься повсюду, куда ни кинешь взгляд. В первое мгновение эта огромная неожиданная чернота ослепляет и глаз просто не различает никаких деталей. Но постепенно становятся видны черные пласты угля и люди — крохотные муравьи, копошащиеся на гигантских уступах. Если присмотреться внимательнее, можно различить даже светлые пятнышки нонов, маленькие согбенные фигурки, бегущие за вагонетками, которые цепочками движутся взад и вперед мимо кивающих ковшей экскаваторов.

Небольшой поселок у подножия гор, как и большинство других поселков в районе угольных копей, состоит из одной улицы, застроенной кирпичными кое-как сложенными бараками — длинный ряд грязных клетушек, которые компания сдает внаем рабочим. Но подобраться к этим баракам не так-то просто — они окружены со всех сторон лачугами. Рабочие по большей части живут в лачугах, построенных ими самими из всевозможного хлама: кусков ржавого листового железа, картона, досок от разбитых ящиков и старых корзин. Все эти жалкие хибары в беспорядке разбросаны по поселку, единственная улица которого в любое время года покрыта черной жижей, растекавшейся из переполненных сточных канав. В этот час все взрослое население поселка работает на карьерах, на улице же можно встретить лишь стариков да стайки детей.

Рабочие-китайцы живут и держатся особняком. С виду их лачуги ничем не отличаются от остальных, но, если заглянуть внутрь, сразу становится ясно, что здесь живут совсем по-иному: деревянные кровати, москитники, алтари, оклеенные дешевой красной бумагой, и очаги, сложенные из глины, — все-все не такое, как у вьетнамцев.

Дети, и вьетнамские и китайские, целыми днями играют у сточных канав, пускают кораблики. Всем им по пять-шесть лет — ребятишки постарше уже работают в угольных копях: носят уголь, подбирают угольную мелочь, а некоторые уже толкают вагонетки наравне со взрослыми.

Кораблики мастерили из листьев, и они плыли, покачиваясь, по черной воде, а дети громко смеялись и кричали, не замечая ни смрада, ни грязи.

— Ва-а-ан! Ваш петух с оторванным хвостом подрался с петухом Ти!

— Бежим смотреть, как они дерутся!

И полтора десятка мальчишек и девчонок с головы до ног в угольной пыли гурьбой помчались смотреть петушиный бой. Кольцом окружив двух взъерошенных птиц, они с нетерпением ожидали начала поединка.

— Ван, к вам кто-то пришел!

Ван обернулся. Перед дверью их дома стояла женщина с узлом под мышкой. А, это Шау! Малыш вспомнил наказ отца и побежал домой.

— Здравствуйте, тетя Шау!

— Это ты, Ван! А папа на работе? Кто дома?

— Мама дома. Входите, тетя!

Куен, улыбнувшись, взяла малыша за руку и вошла в лачугу.

Ночь. На перегоне от Уонгби до Вангзаня последняя цепочка пустых вагонеток устало ползет по узкой извилистой колее, теряющейся в темноте среди холмов. Старенький паровозик вдруг замедляет ход на повороте и почти останавливается. Из окошка сбоку высовывается машинист и, внимательно оглядевшись, оборачивается к стоящей за его спиной женщине:

— Здесь можно сойти!

— Запомните, четырнадцатого!

— Будьте осторожнее, Шау, на дорогах стало что-то неспокойно.

Женщина повесила на плечо узел и начала быстро спускаться по железной лестнице, крепко держась за поручни.

— Смотри не оступись! — поглядывая сверху, предупредил машинист.

Женщина исчезла в темноте. Паровоз засвистел и стал набирать скорость.

Среди нагретых солнцем, покрытых пушистым родомиртом холмов стоит огромный вековой баньян, в его ветвях, как в лесу, прячутся и голосят многочисленные пичуги. Мужчина в замасленной кепке сидит у его корней, он внимательно смотрит в сторону ручья.

Вот на берегу ручья мелькнула и скрылась за кустами женская фигура. Через минуту она снова появилась уже в нескольких шагах от дерева. Мужчина поднялся с земли, быстро огляделся и шагнул ей навстречу. Они поздоровались и сели под деревом.

— Ну, Шау, принесла что-нибудь?

— Принесла, и довольно много. Вот тебе «Знамя освобождения», вот «За спасение Родины», а это журнал «Коммунист». Надеюсь, теперь вы будете довольны!

— Смотри, как хорошо стали издавать наши газеты!

— Скажи своим, чтобы прочитали в «Знамени» статью о положении рабочих. Ты что так похудел? И почему такой бледный?

— А ты разве не слышала, какую песню сложили про наши места? «Кто ушел на Уонгби и Вангзань, простись с румянцем, зеленым станешь!» Я, по правде говоря, думал, уже не поднимусь. Лихорадка замучила… У нас здесь многие страдают от нее. В моем бараке каждый день кто-нибудь помирает. Вода здесь ядовитая, от нее и болезнь.

— Не знаю, как вода, а только, как поднимешься к вам, да обступят тебя со всех сторон горы, такое чувство, будто все ходы отрезаны и ты в тупике, кажется, вовек отсюда не выберешься!

— Это верно! Отсюда только смерть вызволит, иначе никак не убежишь. — Он порылся в кармане брюк и вынул несколько кусочков цинка различной формы: круглые, квадратные и шестиугольные. — Знаешь, что это? Горняцкие деньги! У нас в Вангзане ввели. И с деньгами убежишь, а все равно подохнешь с голоду. «Кто ушел на Уонгби и Вангзань, вернется гол как сокол»… Это уж точно! Твоя жизнь здесь — собственность хозяев и надсмотрщиков, которые служат у них. Все, начиная от бараков, инструмента и кончая чашкой риса, ради которой ты работаешь, — все сдается внаем и все принадлежит компании, даже церкви, куда ходят католики. Если кто-то помирает, то и гробы сдаются внаем. У гробов этих есть дверка в торце. Донесут покойника до могилы, дверцу откроют и вывалят беднягу в яму. Покойника зароют, а гроб обратно унесут и сдадут — для следующего. Пусть будут прокляты их предки! Тех, кто умер, они сразу не списывают, подрядчик еще долго за них деньги у компании зажиливает…

— Ты живешь все там же, в бараке у подрядчика Нги?

— Да. Как американцы начали бомбить Кыаонг и Хонгай, японцы стали бояться подходить за углем, выработку уменьшили, многих рабочих поувольняли. У меня, правда, положение пока прочное, я здесь за четверых, а то и за пятерых работаю: чиню паровые молоты, вагонетки, вентиляцию, чуть что поломается, все ко мне, да еще и за склад тоже я отвечаю. Сейчас они забрали в свои руки продуктовые карточки и, если захотят, прикажут прекратить выдачу продуктов — тогда рабочему неминуемо с голоду помирать. Это, конечно, очень тормозит движение. Многие здесь сочувствуют нам, но боятся голода. Сейчас нам очень нужна партийная литература. Я вот приготовил здесь письмо, передай его Ле, и как можно быстрее. А это пакет взрывчатки.

— Ладно, я пошла. Помни, Ман, двадцатого.

— Обожди. Есть у вас там что-нибудь интересное?

— У нас говорили, будто в Европе скоро должны открыть второй фронт, немецкие фашисты фактически проиграли войну. Красная Армия полностью освободила советскую землю и теперь ведет бои на территории Восточной Европы. В освобожденных странах вспыхивают восстания, власть переходит в руки народа. Ну а здесь, у нас, японцы потерпели серьезное поражение на Тихом океане, между ними и французами идет отчаянная грызня.

— В долине японцы заняли и Кыаонг, и Хонгай, да и здесь, в Куангиене, на шахтах Уонг, у рынка Би, — всюду понаставили военных постов, на случай если французы вздумают что-нибудь выкинуть.

— На прошлой неделе американцы потопили большое пассажирское судно, погибло несколько сот человек. Что за звери! Ведь ясно видели, что судно не военное, а все равно сбросили бомбы!

— Говорят, народ зашевелился. В Фукиене, в Бакзянге, в Шонтае — всюду крестьяне дают отпор японцам, не хотят сажать их джут. Даже старики и старухи иной раз хватаются за коромысла и лупят японских солдат, им-то уж ничего не страшно! Риса остается мало, весной не избежать голода. И вообще, обстановка сейчас сложная, напряженная.

Оба замолчали. Над головами, в густой листве могучего баньяна, звонко щебетали птицы.

— У нас тоже все накалилось, точно в паровом котле, — того и гляди взорвется, только что снаружи не заметно.

— Помни, двадцатого встреча.

— Хорошо. А ты будь осторожна со взрывчаткой, дознаются — тюрьмы не миновать!

— Пошла. Ты посиди, пока я не отойду.

Они разошлись в разные стороны. Под баньяном теперь никого не было, несколько пичуг, осмелев, слетели на землю и весело прыгали под деревом.

23

Туманным вечером Куен быстро шла по дороге, ведущей из Куангиена и Уонгби. Дорога была голая, пустынная — ни одного деревца. Она тянулась то вверх, то вниз по сухой безлюдной равнине. Изредка покажется вдалеке несколько крытых соломой домов, окруженных чахлыми кустиками маниока. Природа здесь вообще какая-то жалкая, худосочная, часами можно идти по дороге — и не встретишь ни души. А попадется дурной человек, и помощи не дозовешься!

Перейдя по мосту через пересохший ручей, Куен свернула на тропинку вдоль берега и направилась в сторону голых холмов, что высились у подножия гор, едва видневшихся сквозь пелену тумана. Чем дальше она шла, тем пустыннее казалась равнина. Изредка девушка останавливалась и осматривалась, чтобы не заблудиться. Да нет, все правильно! Вот он, большой ручей!

Неожиданно посыпался мелкий частый дождь, будто кто-то стирал молочный туман со склонов гор. Куен перешла вброд быстрый ручей, шумно струивший свои прозрачные воды среди валунов, обросших мхом, и, поднявшись на холм, поросший соснами, присела отдохнуть под высоким старым деревом. Она сняла с головы нон, положила на землю рядом с собой узел.

Сейчас поселок Уонгби был перед ней как на ладони. Дома издали похожи на перевернутые пиалы. А дальше, за рекой Дабать, торчали остроконечные пики гор. Узкоколейка, по которой возили уголь на причал Денконг, дугою тянулась к реке, у самого берега, точно птицы, опустившиеся на воду, торчали скалы.

Если взглянуть в сторону Куангиена, то там расстилалась безграничная водная гладь, на которой островками темнели поселки и непаханные клочки земли. По рыжей воде тянулись следы, оставленные джонками. Две из них, большие, под коричневыми перепончатыми парусами, похожими на крылья летучей мыши, входили в устье реки Уонгби, плавно чертя на водной глади сверкающие дуги.

Прислонясь спиной к стволу сосны, Куен смотрела на привычную картину. Этот район, о котором она только слышала, теперь был исхожен вдоль и поперек. Отсюда недалеко и до родного Лыонга, но места здесь совсем другие, каких она раньше себе и не представляла. А ведь это всего лишь небольшой уголок страны, в других местах, наверное, совсем иная природа. А если взять вообще все страны на земном шаре! Люди ведь только и знают что свой дом да свою деревню — живут, точно лягушка в колодце. И ничего не поделаешь! У всех одна забота — хватило бы риса на два раза в день! На это-то сил едва хватает, что уж говорить о чем-то другом. Сколько умов, сколько талантов пропадает! Если бы все люди могли больше ездить, видеть, узнавать, жизнь была бы совсем другой…

Мысли уводили Куен все дальше и дальше и завели наконец так далеко, что и не выбраться. Она почувствовала утомление. Сказалось, видимо, напряжение и от дороги, и от постоянного ощущения опасности. Куен сама не заметила, как задремала.

Но и во сне она продолжала чутко прислушиваться. Едва послышались тихие шаги, Куен проснулась, настороженно огляделась, но тут же глаза ее радостно заблестели: она увидела Ле. Длинное черное платье, на голове — тюрбан, в руках — зонтик, этакий деревенский парень. Кто бы мог подумать, что этот человек выполняет очень серьезную и очень ответственную работу! Ле быстро поднялся по склону холма и тоже увидел Куен. Подойдя к ней, он положил зонтик на землю, глаза его, со слегка припухшими верхними веками, весело улыбались.

— Давно ждешь?

— Да не очень. Пока ждала, немного вздремнула.

— Ты, я смотрю, сильно осунулась.

Куен улыбнулась:

— Я всегда так — после дороги худею.

— Ну что ты мне расскажешь интересного?

Опустив голову, Ле внимательно слушал Куен, изредка вскидывая взгляд на свою собеседницу. Глаза его то заволакивались дымкой, то радостно вспыхивали, то прищуривались, как бы оценивая что-то, и тогда резче обозначалась волевая складка рта. Когда Куен закончила, он кивнул и задумчиво сказал:

— Карточки на рис, которые французы ввели в рабочих районах, — это петля на шее каждой рабочей семьи: в любую минуту они могут затянуть ее, и тогда рабочим грозит голодная смерть! Это, конечно, создает трудности в нашем движении. Власти все туже завинчивают гайки, но зато тем сильнее будет взрыв! Беда в том, что голод заставляет рабочего тратить все время и все силы на эту несчастную чашку риса, ни для чего другого у него просто не остается сил. Необходимо срочно создать первичные партийные организации, без этого на одной злости ничего не добьешься.

И Ле засмеялся своим тихим смехом.

— Но в районе копей наши группы существуют уже давно! Это твердое ядро. Горняки еще покажут себя! Ты знаешь старого Тяпа, шофера? В тридцатом году он буквально вы́ходил меня. Если бы не он, меня сейчас в живых не было. Ман — тоже надежный человек! Ну ладно, давай поговорим о твоей новой работе.

Ле повернулся и внимательно посмотрел на Куен, словно стараясь проникнуть в ее мысли.

— Ты ведь знакома с этим районом, не так ли?

— Да, это же близко от моих родных мест.

— Партия решила послать тебя на работу в провинцию Хайзыонг. Товарищ, который будет руководить работой в этом районе, тебе уже знаком, он был у вас однажды, может, ты и забыла его, но встретишь — вспомнишь. Ты что задумалась?

— Нет, ничего, — спокойно ответила Куен.

Услышав о товарище, «который был у них однажды», она невольно встрепенулась. Может быть, это он? Неужели это возможно?

Ле посмотрел вдаль и медленно продолжал:

— На район от Куангиена до Донгчиеу, Тилинь и Фалай следует обратить особое внимание. Когда еще был жив Кхак, он мне не раз рассказывал, что в давние времена враг чаще всего избирал для вторжения в нашу страну именно этот участок и наступал в двух направлениях: в устье реки Батьданг и в районе Фалай, где река Лукдау разветвляется на два рукава. Здесь и встречали их обычно наши предки, здесь они не однажды давали отпор врагу. Но сейчас речь идет о другом. Этот район очень удобен для создания там революционной базы. С одной стороны, выгодное географическое положение: труднодоступные места, соседство с провинциями Бакзянг и Лангшон, но главное — здесь сосредоточены рабочие-горняки, которые прошли многолетнюю школу суровой революционной борьбы и обладают в этом деле опытом. И крестьяне здесь — в основном переселенцы из долины, они отвоевали у леса землю и обработали ее, они привыкли к свободной, вольной жизни, умеют держать оружие в руках и нередко поднимались против французов. В районе много военных постов, где охрану несут местные солдаты, а их гораздо легче склонить на нашу сторону.

— Да…

Куен вспомнила о заброшенной пагоде в предгорьях До. Там ли еще старый Хьеу? Если придется работать в тех местах, лучшего укрытия не найти. В этом же районе живет Кой с женой, работают они на шахтах в Даокхе, на них тоже можно вполне положиться.

Ле рассказал Куен, как установить связь с обкомом Хайзыонга.

— Сейчас в этом районе нужно мобилизовать все силы на выполнение решения исполкома ЦК о подготовке к восстанию. Мы очень тянем с этим. Необходимо обратить особое внимание на создание отрядов самообороны. Пусть первое время они будут вооружены палками, ножами или кремневыми ружьями. Потом у нас будут настоящие партизанские отряды. Час восстания еще не пробил, но мы должны быть готовы выступить, как только представится возможность, скажем начнется заваруха у французов с японцами или армия союзников вступит в Индокитай — например, с территории Китая, — чтобы разбить японцев. А если начнется драка между японцами и французами, то битва будет не на жизнь, а на смерть. Весь французский аппарат власти неминуемо развалится сверху донизу, и здесь важно не упустить момент — власть должна перейти в руки народа. Так уже было однажды в Бакшоне в сороковом году… Нам необходимо создать прочную базу среди рабочих и солдат. Во время восстания это приобретает исключительную важность. Как видишь, много дел, много и трудностей, но события сейчас такие, что душа радуется…

Ле говорил по-прежнему негромко, однако глаза его блестели, голос звучал вдохновенно.

— Ты привыкла работать со мной, — сказал он с улыбкой, — а теперь тебе придется самой обо всем думать. Ну, конечно, товарищи из обкома помогут. У тебя, по-моему, светлая голова и смелости хватает, и энергии, одно только плохо — рискуешь подчас зря и доверчива чересчур. Помни, прежде, чем принять решение, нужно тщательно обдумать каждую мелочь, каждую деталь, взвесить все. Нужно верить товарищам, но в то же время строго соблюдать принципы партийной организации и конспирации. Кто бы ты ни был, какой бы пост ни занимал, принципы партийной организации обязательны для всех! Об этом ты никогда не должна забывать!

Ле говорил не повышая голоса, но взгляд его стал строгим, почти суровым.

— Движение находится на подъеме, но именно поэтому враг сейчас охотится за нашими людьми особенно рьяно. Недавно в Тхайбине и Хынгиене мы снова понесли весьма ощутимый урон! И все из-за небрежности одного нашего кадрового работника! В Хайфоне вот уже несколько месяцев действует Гай, нужно хорошенько обдумать, стоит ли возвращать туда Мана. Тот в своем письме просто-таки умоляет об этом. Но как же тогда быть с районом Вангзань — Уонгби? Людей-то не хватает!

Ле хотелось уберечь Куен от всяких случайностей, уберечь от опасностей, подстерегающих ее. Сестра его друга вступила на тернистый путь революционной деятельности, но она уже вполне оперилась, крылья ее окрепли, они пронесут ее через любую бурю.

— Ну ладно, давай прощаться!

Они поднялись, и, прежде чем уйти, Ле дал Куен последние наставления.

Да, работы непочатый край, кругом враги, а революционные работники редки, как звездочки в туманную ночь. Но близится день, когда запылает пламя революции!

24

Мост через Лыонг стоял все такой же искореженный. Японцы, видно, совсем убрались отсюда, а американские самолеты теперь пролетали высоко, не обращая на мост никакого внимания. Несколько семей из разрушенных поселков у моста снова вернулись на старые места, слепив кое-как крохотные лачуги — лишь бы иметь какую-то крышу над головой. Они цеплялись за каждый клочок истерзанной земли. И там, где чернел сожженный бамбук, у самых земляных насыпей сгоревших домов вновь зазеленели аккуратные грядки с овощами.

Заканчивался еще один год, на носу был новогодний праздник. На этот раз на нем были серые одежды и шел он к людям сквозь голод и смерть. Декабрь был пасмурный, а люди в эту зиму оказались совершенно беспомощными перед холодами: все износилось до предела, и жалкие лохмотья уже не грели. Сейчас, чтобы прикрыть тело, приспосабливали любую ветошь, вплоть до стареньких циновок, кусков драной мешковины, накидок из пальмовых листьев, но все это тоже быстро расползалось, разлезалось прямо на глазах и превращалось в лохмотья. Старики и дети, посиневшие от холода, целыми днями не отходили от очагов, где тлела рисовая шелуха, ее подсыпали понемногу, по одной горсточке, чтобы растянуть подольше и хоть как-то поддержать тепло.

По ночам холод становился нестерпимым, но Ка по-прежнему каждую ночь отправлялся к переправе таскать тяжеленные чемоданы и корзины. Он раздобыл где-то пилотку и старую солдатскую гимнастерку, которая болталась на нем как на вешалке и доходила до колен. В ней и без того худенький мальчуган казался совсем тщедушным.

Первый поезд, хайфонский, уже ушел, и сейчас Ка грелся у костра вместе со взрослыми носильщиками. Он сидел у самого огня и все никак не мог отогреться. Ка надвинул пилотку на самые глаза, потом отогнул края книзу и прикрыл уши, а ноги поджал и спрятал под просторной гимнастеркой. Сверху сыпалась дождевая пыль, слабый костер то и дело затухал, и носильщикам приходилось раздувать его, встав на колени. Едкий дым щипал глаза, все надсадно кашляли.

— Дождь-то не перестает! Сейчас подойдет поезд и начнут наши пассажиры кувыркаться!

Носильщики рассмеялись и посмотрели на дорогу, ведущую от причала вверх по откосу. Подъем был действительно крутой, а в темноте, да еще когда земля от дождя превращается в сплошное месиво, человек и без багажа с трудом одолевает его. Носильщикам придется таскать по этой грязи тяжелые чемоданы, узлы и корзины, да еще бегом — каждый старался успеть сделать два-три рейса. Вчера один носильщик потащил по склону огромный ящик, поскользнулся, упал и покатился вниз, а ящик — ему на грудь. Теперь лежит дома, неизвестно, жив ли.

— На этом откосе наверняка кто-нибудь свернет себе шею! Я в носильщиках хожу немало лет, поверьте моему слову: место это нечистое! Где хоть раз прольется кровь — добра не жди!

— Чистое — нечистое, при чем тут это! Раз воры-подрядчики не следят за дорогой, откуда ей быть чистой!

— На месте сразу умрешь — еще ничего, а вот калекой остаться страшно — сам замучаешься и своих замучаешь!

Ка сидел, уткнув подбородок в колени, прислушиваясь к разговору взрослых и рассеянно глядя вниз, на песчаную отмель. Вдруг он вскинул голову. К берегу причалила лодка, и среди тех, кто сошел на отмель, он заметил девушку, удивительно напоминавшую сестру. Он вскочил и сбежал вниз.

— Соан! Ты что тут делаешь?

— Это ты, Ка? Да вот встречаю своих, «бакалавра» и «мадемуазель».

Они стояли посреди отмели.

— А что это у тебя за странная штука на голове?

— Твои что-то рано на этот раз приехали встречать Новый год.

— Дело не в этом, «бакалавр» готовится к свадьбе.

— Да, верно, он ведь женится на дочери губернатора Ви.

— Откуда тебе все известно?

— Хм! Подумаешь! Об этом по всему поселку болтают. Ну и рожа у этой губернаторской дочки! Я часто вижу ее, когда она приезжает на рынок, — сидит в машине, на лице вот такой слой штукатурки. Смотреть противно! Каждый день привозят полную машину птицы, рыбы и всякой всячины. И куда им столько еды?

Издалека донесся паровозный гудок, и брат с сестрой, взявшись за руки, побежали к станции.

Длинный состав не спеша замедлял ход. Ка потащил сестру к хвосту поезда. Там он вскочил на подножку вагона и помог подняться Соан. Они шли по ярко освещенному вагону навстречу потоку, а пассажиры торопились поскорее выбраться наружу. В вагоне первого класса с мягкими кожаными сиденьями они обнаружили Тыонга, который при виде их, зевая, потянулся и лениво встал.

— Здравствуйте, с приездом вас! — приветствовала Соан своих хозяев.

— Чемоданы под скамейкой, — бросила Нгует, скользнув взглядом по лицу Соан.

Ка вытащил чемодан из-под лавки и с трудом поднял его на плечо.

— Есть еще какие-нибудь вещи? — спросила Соан у Нгует.

Та смотрелась в зеркало, поправляя волосы, растрепавшиеся во время сна.

— Больше ничего. Это твой брат? Какая у него бандитская физиономия! Возьми мою кошелку и плащ, да смотри не урони в грязь!

— Машину за нами прислали?. — спросил Тыонг.

— Она дожидается вас на том берегу.

Соан повернулась к хозяйскому сынку и словно наткнулась на его взгляд, приклеившийся к ее телу.

— Скорее, Соан, все лодки уже полны! — крикнул Ка и побежал вперед занимать места.

Хозяйские дети переправились на противоположный берег, машина их скрылась из глаз. Ка и Соан рассмеялись.

— Ну прямо господин уездный начальник, который укололся о колючку! До дому два шага, а им машину подавай! А скряги какие: чемодан им перенес, так хоть бы одно су дали! Да я наперед знал, что скорее сдохнешь, чем от них платы дождешься, просто тебе хотел помочь. А не могла бы ты сегодня зайти домой и остаться переночевать?

— Ты что, с ума сошел? Если хоть немного задержусь, такой крик подымется! Как только приду, тут же надо воду согреть, чтобы им искупаться с дороги. А корм свиньям? Кто его за меня сварит?

— Тьфу! Сдохнуть можно. А ты пошли их к черту да и останься дома на один день!

— Да как же это!

Они шли по дамбе. Несмотря на шум ветра, Соан отчетливо слышала звонкий голос брата.

— Ты бы стащила у них немного риса, а то наши дома голодают.

— Попробуй стащи! Они там все как шакалы.

— Ничего-то ты не умеешь! Ведь свадьба готовится, столы небось будут ломиться от еды. Вот бы мне туда, уж я бы не растерялся! Домой придешь — все сидят голодные, целый день на одной похлебке из отрубей, а мать — та совсем почти не ест, все детям отдает. Когда разгружают рис, я не теряюсь, заберусь в вагон, пырну ножом мешок, все что-нибудь перепадет.

— Смотри, поймают — изобьют!

— Пусть сначала попробуют поймать!

Ка рассмеялся, а Соан только вздохнула. Она знала: не будь Ка, матери с ребятами давно уже нечего было бы есть. Сейчас везде только и говорят о том, что надвигается настоящий голод. Все поняли это сразу же после сбора весеннего урожая. Французы обложили крестьян дополнительным налогом, с каждого мау — по два с половиной центнера. Все и так едва-едва тянули из-за того, что пришлось пожертвовать кукурузой и бобами ради японского джута, а тут еще этот неожиданный налог. Во многих семьях после расчета с помещиком и уплаты налога риса даже на месяц не осталось! Мало-мальски зажиточным, чтобы разделаться с налогами и дотянуть до января-февраля, когда пойдут кукуруза и батат, тоже пришлось из кожи вон лезть. Почти месяц зрел на полях рис, люди едва управились с урожаем, а в селах уже голодно, точно после вражеского набега. Солдаты и чиновники из уезда ходят по полям вместе со старостой и сельской стражей, проверяют, кто сколько засевал земли, и требуют рассчитаться сполна. А когда из села Гань потянулись в уезд длинные вереницы крестьян с коромыслами на плечах, чтобы ссыпать собранный рис в казенные закрома, за ними до самой окраины шли женщины с детьми на руках, шли, обливаясь слезами…

— Да, Соан! — Ка обернулся к сестре и радостно сообщил: — Буйволица тети Дон скоро теленка принесет!

— Это же не ее буйволица, они взяли ее в аренду у Лыу, брата Кунга!

— Будто я не знаю. Лыу и его жена на всех перекрестках трубят, какие они добрые, а тетя Дон с мужем за эту буйволицу бесплатно обрабатывают им и поле и огород. Тоже брат называется! С родным братом хуже чем со скотиной обращается! Но половину теленка все равно тете должны отдать! А знаешь, ее Дау такой крепыш, я с ним нянчился тут как-то, мальчишка — прямо загляденье!

— Ну!

У Соан от холода зуб на зуб не попадал.

— Давай бегом!

— Ты только потише, а то я за тобой не поспею.

Они взялись за руки и побежали по дамбе сквозь холодную ночную темень.

От короткой встречи с братом у Соан стало веселее на душе. Даже вернувшись в поместье, она продолжала думать о Ка. Ни замечания, ни окрики хозяев и их привередливых отпрысков не трогали ее. Словно не слыша их, она продолжала делать свое дело и только иногда отвечала коротко: «Да, хорошо», а мыслями в это время была совсем не здесь. Нгует, видя, что Соан едва сдерживает улыбку и совсем не обратила внимания на выговор, который она ей сделала, с возмущением сказала брату:

— Да она стала совсем полоумная!

Приближался день свадьбы, дел было невпроворот, и прислуга сбилась с ног. Ежедневно приходили с поздравлениями десятки гостей, друзья, просто знакомые и даже крестьяне, арендующие землю у депутата. Они шли со всей округи, дожидаясь своей очереди, чтобы поздравить хозяйского сына, преподнести бутылку рисовой водки или пару куриц. На кухне чего только не готовили: и говядину, и козлятину, и свинину: ведь гостей ожидается много, и среди них — люди именитые.

Соан в эти дни ложилась не раньше полуночи. В связи с предстоящим торжеством ей сшили новую одежду, которая заодно считалась и подарком к Новому году. Увидев Соан в черных сатиновых шароварах и новой коричневой кофте, старая Ден, ходившая за скотиной, улыбнулась своим беззубым ртом и покачала головой.

А хозяйка и хозяин, несмотря на радостное событие, не переставали ссориться. Но прислуга могла только догадываться об этом, так как все перепалки происходили за закрытыми дверьми — чаще всего поздно вечером или ночью.

В семье депутата Кханя действительно было неладно. Как-то вечером после ужина мать с дочерью ушли к себе раньше, а Тыонг остался с отцом пить кофе. Кхань молча курил сигарету и потягивал коньяк, а сын, быстро покончив с кофе, принялся нервно ходить по комнате, украдкой наблюдая за отцом.

— Ты хочешь мне что-то сказать?

— Да! — Тыонг остановился и в упор посмотрел на отца. — Я хочу с тобой поговорить об одном деле.

— Хорошо, мы уже можем говорить с тобой как взрослые люди: не сегодня-завтра ты женишься. Присаживайся. Кури.

Депутат подвинул сыну серебряный портсигар. Тыонг взял сигарету, прикурил и уселся напротив отца.

— По-моему, отец, не следует смешивать твой капитал с деньгами этой… Ми Лан… из Хайфона!

Кхань искоса бросил взгляд на сына и дернул себя за ус.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я имею в виду плантацию До, которую ты собираешься купить на паях с Ми Лан. Так, мне кажется, дело не пойдет! Матери, конечно, не по душе эта твоя любовная связь, она ревнует, я же мужчина и не вижу в этом ничего особенного. Но считаю, что с плантацией так поступать не годится!

Кхань продолжал сидеть вполоборота к сыну и, зажав сигарету в зубах, улыбался уголком рта.

— Ну а что ты скажешь, если у меня не хватает денег на покупку этой плантации?

— Это ты решил, что их не хватает! А если бы ты действительно захотел купить ее один, мы бы нашли деньги. В крайнем случае можно было бы призанять немного. Да впрочем, до этого и не дошло бы.

Губы депутата снова искривила презрительная усмешка:

— Ну и что ты предлагаешь?

Тыонг отбросил сигарету и поднялся. Сейчас на его худом бледном лице не осталось и следа почтительности. Он был взбешен, рот его исказила такая же презрительная улыбочка, как и у отца.

— Я предлагаю или совсем не покупать эту плантацию, или если уж покупать, то документы должны быть оформлены на наше с матерью имя. А можно только на мое.

Кхань с нескрываемым удивлением воззрился на сына:

— Значит, на свое имя ты мне запрещаешь покупать что-либо?

— Я ничего не запрещаю, но… если документы на плантацию будут оформлены на твое имя и если эта Ми Лан произведет на свет младенца — еще неизвестно, от тебя ли, но она, конечно, станет утверждать, что он твой, — может случиться, что мы и не заметим, как потеряем плантацию!

— Я смотрю, ты становишься дельцом!

И Кхань опять отвернулся. Тыонг побелел:

— Я не советую тебе продолжать обращаться со мной как с ребенком! Я уже достаточно взрослый человек, вот уже и семьей обзавожусь, а до сих пор вынужден каждый раз выпрашивать у вас с матерью деньги на карманные расходы! Было бы только справедливо, если бы ты оформил эту плантацию на меня.

— Куда ты так торопишься? Я еще не собираюсь умирать!

— Зачем преувеличивать! Просто ты всегда поступал со мною так, будто я сам ни на что не способен. Даже губернаторскую дочку подобрали мне в жены, не спросив, нравится ли она мне. Воспользовались родительским правом!

— А она что, слепая, хромая или еще с каким-нибудь изъяном? Из хорошей семьи, образованная. Чего тебе еще нужно?

— Конечно! — Тыонг иронически улыбнулся. — Вполне достойна быть вашей невесткой! Но мне-то на нее смотреть тошно! Соан, служанка, и то приятней! Ну да ладно. Это дело решенное, и я не хочу его расстраивать. А что касается плантации, то я прямо скажу: если только в это дело будет замешана Ми Лан, мать примет серьезные меры. Да и я помогу ей!

— Что же ты предпримешь? Подашь на меня в суд?

— Что я, дурак? Есть немало способов добиться своего и без шума. Например, агенты полиции могут найти у нее товары с черного рынка, продажа которых запрещена. На что Ан По у Южных ворот был крупный коммерсант, и того посадили за торговлю запрещенным товаром. А то еще могут к ней пожаловать из японской военной полиции…

Отец и сын несколько секунд молча смотрели друг другу в глаза. Потом депутат отвернулся и снова подвинул сыну портсигар:

— А ты, я смотрю, не дурак! Но предупреждаю: если ты хоть пальцем тронешь Ми Лан, я тебя… — Депутат надавил ногтем большого пальца на стол, будто расправляясь с каким-то насекомым. Тыонг вскочил. Кровь бросилась ему в лицо, глаза злобно сверкали. Но депутат, словно ничего этого не замечая, продолжал: — Однако хочу тебя успокоить. Еще не известно, куплю ли я эту плантацию. Француз заломил за нее слишком высокую цену. Надо выждать, когда их еще больше подопрет, и, если он назначит цену, которая будет нам по карману, тогда почему бы и не купить! Что же касается оформления документов на твое имя, то, если я это сделаю, от плантации тут же ничего не останется, ты ее живо спустишь! Привык проматывать чужие денежки! Сделаю тебя пока управляющим. Женишься, начнете привыкать к самостоятельной жизни, тогда видно будет.

Кхань поднялся, давая понять, что разговор окончен, но потом вспомнил что-то и снова опустился на стул.

— А ты что же, с японской военной полицией связался?

— В Ханое с кем только не свяжешься!

— Советую тебе быть поосторожней. Что будет с французами и с японцами — темное дело. Еще неизвестно, кто возьмет верх. Если вести себя по-умному, то, кто бы ни пришел к власти, можно всегда оказаться полезным человеком, понял? Мы люди состоятельные, нам ни к чему ввязываться в драку, пусть простонародье дерется.

В комнату вошла Соан, чтобы убрать посуду. Отец и сын замолчали. Тыонг не сводил с девушки глаз. Сейчас, в новой одежде, она была еще красивее. Кхань выпил еще чашку чаю и взглянул на часы.

— Почти восемь! Соан, принеси мне горячей воды для ног.

Депутат поднялся и неторопливо вышел из столовой.

Была уже полночь, когда Соан разделалась наконец с делами. Она сидела в кухне у очага и, почти засыпая, дожидалась, пока сварится корм для свиней. В дверь заглянул Тыонг в пижаме и накинутом на плечи пальто. Потом во дворе появился Прыщавый Лонг, он вошел в кухню, заглянул в котел с варевом для свиней и удалился к себе. Когда Соан добралась к себе домой, глаза у нее слипались от усталости. В темноте она повалилась на постель и тут же заснула мертвецким сном.

И вдруг сквозь сон она почувствовала, как на нее навалилась какая-то тяжесть. Она хотела вскочить, крикнуть, но чья-то рука зажала ей рот, а потом заткнула его платком. Соан попыталась вырваться, но тут же получила такой удар кулаком по голове, что у нее круги поплыли перед глазами. Она собрала все силы, пытаясь подняться, но ее держал не один, а двое… Она слышала их хриплое дыхание… Кто-то с силой сдавил ей горло и швырнул на кровать. Сознание ее на мгновение затуманилось, но она продолжала сопротивляться. Шаря рукой в темноте, она нащупала ворот пижамы и рванула ее, ткань затрещала. «Собачий сын!» Соан узнала злодея. Но она уже не могла ни дышать, ни кричать, только слезы лились по лицу. Разбить бы сейчас голову. «Мама! Мама!» Соан что есть силы дернула головой. Разбить бы сейчас голову о косяк и умереть! Больше она уже ничего не слышала, ничего не чувствовала, сознание померкло…

25

Соан лежала в темноте неподвижно, будто мертвая. И только слезы катились и катились по щекам. От жгучей ненависти и унижения хотелось кричать, бить и крушить все вокруг в безумном исступлении, но она продолжала лежать неподвижно, сцепив зубы, уставившись широко открытыми невидящими глазами в темноту. Потом все мысли в голове смешались, все завертелось и она провалилась в какую-то бездну. Соан закрыла глаза. Сейчас ей хотелось только одного — умереть. Зачем ей теперь жить!

…Когда она вновь открыла глаза, темнота поредела, приближался рассвет. Отрешенный блуждающий взгляд ее упал на чуть выступавшую балку под самой крышей.

Со двора доносились крики петухов. В соседней хижине заворочалась на своей скрипучей кровати тетушка Ден — ей скоро выгонять скотину.

В состоянии какого-то странного полузабытья, точно все это происходило во сне, Соан осторожно поднялась с кровати, прошла в дальний угол, нашарила там несколько обрывков старой веревки, связала их и, встав на табуретку, перекинула один конец через балку. Она двигалась как во сне, почти бессознательно. Вот она закрепила один конец веревки на балке, на другом сделала петлю… Еще минута, и все кончится! Соан накинула петлю на шею и замерла. Потом вдруг быстро сняла ее с себя и оттолкнула. Бросившись на кровать, девушка зарыдала, закрыв лицо ладонями.

— О-о-о! Ка, родной мой! Хюе, Бау…

Она рыдала до изнеможения, а над ней медленно кругами раскачивалась петля.

Нет, она совсем не хотела умирать вот так. Ей было жаль себя, она ведь еще такая молодая, так мало прожила и ничего еще не успела увидеть… Соан хотела жить, жить вместе с мамой, с Ка, с сестренкой Хюе и маленьким Бау, она хотела бродить по своему саду, слушать шорох листьев, купаться на песчаных отмелях Лыонга, работать в поле с односельчанами… Она должна жить, она дождется Мама. Пройдет время, и Мам вернется, они поженятся, у них будут дети!.. Да, Соан очень хотела жить, но сейчас в душе ее ничего не осталось, кроме боли и стыда. О небо! Разве осмелится она когда-нибудь взглянуть в глаза своему любимому! Прощай, Мам, ты никогда больше не увидишь меня!

Соан подняла взгляд на петлю и снова разрыдалась.

Почему мир так несправедливо устроен?! Ведь она такой же человек, как и все, но почему эти мерзавцы вправе распоряжаться ею, приказывать, ругать, издеваться над ней?! Почему они могут наслаждаться жизнью в собственном доме, в семье, а ее оторвали от матери, от родных… Почему они живут в сытости и довольстве, а она и ее близкие всю жизнь голодают и испытывают страх перед завтрашним днем?! Ну погодите, если она покончит с собой, ее неприкаянная душа будет им мстить. Кусок не полезет им в горло, а ночи наполнятся кошмарами! И каждый раз, когда они взглянут друг на друга, перед ними будет маячить ее призрак!

Приближался рассвет, очертания предметов стали отчетливее. Петля перестала качаться и замерла, словно в ожидании… В груди девушки вдруг вспыхнула нестерпимая ненависть. Уже не раздумывая, она вскочила на табурет, накинула на шею петлю и, с силой оттолкнувшись, прыгнула в пустоту. Табурет упал и покатился, кувыркаясь по кирпичному полу.

…Бескрайняя темнота… Какие-то голоса доносятся издалека… Женщина с добрым лицом, полузакрыв глаза, с улыбкой берет Соан за руку и ведет прямо к Будде. Будда! Соан пришла к тебе!.. Будда!.. Ах, как больно…

26

Ночи в декабре кажутся бесконечными. Серп луны, затерявшийся в бездне ночи, льет чистый свет на сады, растянувшиеся по берегу реки.

Дон проснулась, но не встает, она лежит не шевелясь, чутко прислушиваясь. Слышно, как буйволица переступает ногами в стойле, как, поматывая головой, задевает рогами стенку. Свернувшись калачиком, под боком у Дон тихо посапывает маленький Дау, а рядом на топчане ворочается муж, ему, видно, тоже не спится.

— Послушай-ка, отец… — тихонько позвала его Дон, снова напряженно прислушавшись к звукам, доносящимся из стойла. — Думаю, что это будет либо сегодня ночью, либо завтра к утру.

— А ты что не спишь? — Кунг сел на топчане. — Я сейчас схожу проведаю ее.

— Да, пожалуй, пойди взгляни, как она там. И вот что, разведи-ка огонь, все ей теплее будет.

— Что это? Кажется, самолет летит! Неужто они и по ночам стали летать!

Оба вскочили с постелей. Дон схватила на руки спящего малыша и крепко прижала к себе. Муж выбежал во двор.

Самолет, оглушительно ревя, промчался над самыми крышами. Дон увидела несколько огненных вспышек где-то около моста, и в ту же минуту земля задрожала от взрывов. Дон еще крепче прижала к себе сына, как бы заслоняя его от опасности. Когда раздался взрыв, маленькое тельце вздрогнуло, малыш вскрикнул и, закатившись в плаче, испуганно прижался к матери. В такую темень бомбят! Где-то очень близко. Совсем жизни нет! Рев мотора стал удаляться и наконец затих. Теперь слышны были только тревожные голоса людей, перекликавшихся по всему селу, из конца в конец.

— У моста бомбил! — крикнул Кунг со двора. — Хорошо, что ханойский поезд уже прошел, а то бы немало людей полегло!

Кунг отодвинул плетеный заслон и вошел. Он зажег спичку и засветил лампаду на алтаре.

— Убавь огонь, а то, чего доброго, этот стервятник еще вернется! Просто беда: Ка все ночи проводит около моста, как бы с мальчонкой не случилось чего!

— Он бросал бомбы как попало, так что беспокоиться нечего. Скоро рассветет, все и узнаем.

— У меня все равно на душе неспокойно. А каково сейчас бедной тетушке Муй? Да еще с Соан эта беда приключилась!

Кунг отыскал свой бамбуковый курительный прибор, скатал из табака шарик и глубоко затянулся.

— Ну что за подлая семья! — проговорил он в сердцах, выпуская изо рта дым. — Сыночек весь пошел в отца, такой же кобель! Хорошо еще, что он собирается жениться, то-то они и переполошились — хотят во что бы то ни стало замять эту историю. А так ни за что не отпустили бы домой девчонку. Жена депутата имеет еще наглость орать, что, мол, нет доказательств. Еще Соан окажется виновата! Кровопийцы!

Дон вздохнула:

— Ведь сколько лет мается несчастная девчонка у них! Боюсь, они не оставили мысль вернуть ее к себе. Вот увидишь, пройдет время, шум уляжется и они потребуют Соан назад.

— Пусть только попробуют! Всем миром поднимемся, не дадим девочку в обиду!

— Ты видел, как они жрут? Все кругом думают только о том, как бы не умереть с голоду, а они десятки туш на кухню отправляют!

— А что им, у них всего полно! Ладно, пойду взгляну, как там наша роженица.

Кунг зажег пучок лучины и вышел во двор. Дон тоже не утерпела, положила спящего Дау на кровать и вслед за мужем вышла посмотреть, что делается в стойле.

Буйволица с неестественно раздутым животом беспокойно переминалась в темном стойле, глядя на хозяев широко раскрытыми влажными глазами.

— Дай ей, мать, пока клок соломы, а я схожу приготовлю жмыха.

Над Лыонгом вставала заря, такая же, как всегда. Словно и не было событий этой ночи… Силуэты горных цепей Тилинь и Донгчиеу смутно вырисовывались на фоне неба, покрытого розоватыми клубящимися облачками. Над селами от дома к дому плыли глухие вздохи жерновов…

Супруги Дон и Кунг все еще возились возле буйволицы. Кунг снял перекладину, закрывавшую выход из стойла, и вывел буйволицу во двор под дерево. Дон принесла несколько охапок свежескошенной травы.

— Ешь! — приговаривала Дон. — Мы ли не растили тебя, не поили! Так принеси же нам буйволеночка, красивого, как цветок!

Буйволица потянулась было к траве, похрустела немного и отвернулась. Ноги ее стали переступать на месте еще быстрее, а широко раскрытые глаза вдруг остекленели, застыли, словно она прислушивалась к тому, что происходит в ней.

— Сейчас, пожалуй, начнется!

Дон продолжала держать перед носом своей любимицы свежую траву. Хоть и животное, а рожает так же мучительно, как и человек!

— Ну, потерпи, потерпи маленько!

Буйволица вдруг натужно вытянула шею, тяжело задышала, широко расставив задние ноги, а все ее могучее тело начало мелко дрожать.

Дон едва успела принять на руки горячее, влажное и нежное тельце. А буйволица, тут же успокоившись, начала мерно жевать траву. Потом вдруг повернулась, ткнулась влажной мордой в новорожденного и стала неторопливо, спокойно облизывать его, сначала голову и шею, а потом и все тельце. Она облизывала его, принюхивалась и шумно вздыхала над своим дрожащим детенышем.

На тропинке позади двора послышались голоса мальчишек, горячо обсуждавших события минувшей ночи.

— Вы не от моста идете? — крикнул им Кунг. — Ну что там?

— Он сбросил четыре бомбы на песчаную отмель. Там рыбаки разожгли костер, рыбу делили, ну, он и кинул. Двоих из поселка Мо убило!

— Ну и дела! Который раз уже этому поселку достается!

Дон поднялась, положив на землю буйволенка.

Он лежал умытый, распушившийся и в самом деле похожий на распустившийся цветок. Вот он пошевелил головой с черным носиком, повел большими влажными глазами, навострил ушки и вдруг разом вскочил на свои тоненькие ломкие ножки, потянулся к матери и требовательно ткнулся мордочкой в вымя.

Из-за гор показалось солнце.

Буйволица неподвижно стояла под деревом, глядя большими добрыми глазами на жадно чмокавшего малыша.