Разгневанная река

1

В бледном свете зимнего вечера Озеро Возвращенного Меча выглядело нереальным, фантастическим. Среди погруженных в сумерки деревьев гулял ветер. Редкие прохожие торопливо шагали куда-то по своим делам. Мелкая рябь на воде отсвечивала тусклым холодным блеском. Ты шел по тротуару нетвердой походкой, окоченевший, терзаемый голодом, и ему казалось, что земля колышется под ногами…

Интересно, вернулась ли Бить? Удалось ли ей сегодня достать что-нибудь на ужин, и стоит ли ему вообще возвращаться домой? Сейчас он для нее лишь обуза, лишний рот, и она вынуждена кормить его, чтобы поддержать жизнь в этом теле, источенном туберкулезом. Может быть, просто броситься в холодные воды озера, и дело с концом!

…Ты остановился в раздумье. Почему, как случилось, что он дошел до такой жизни? Весь его ум, его способности оказались настолько бесполезными, что он не в состоянии заработать и чашки риса? Только еда и одежда, чтобы прикрыть тело, — все остальное сейчас не имеет никакого значения. А все, что он может, — это писать картины…

Грудь жгло, там словно разгорался пожар. Неожиданно все его тело потряс мучительный кашель. Ты отошел в сторону и долго кашлял, согнувшись чуть ли не пополам. Потом, с трудом отдышавшись, вынул платок и вытер губы. Платок окрасился пятнами крови.

…Налетел сильный порыв ветра, и Ты показалось, что сейчас этот ветер оборвет его жизнь, как обрывает он сухие листья с веток. Наклонившись и прикрыв рукой лицо, Ты продолжал идти против ветра. На противоположной стороне улицы засверкал огнями трехэтажный фешенебельный ресторан «Богач». Он высился такой же нагло-самодовольный, как и его глупое название. Ветер доносил оттуда запах жареного мяса и приправ, раздражая обоняние. В воображении Ты возникла тарелка с ароматным рисом, поджарка из говядины с луком и розетки с рыбным соусом, приправленным лимоном и красным перцем. Рот сразу наполнился слюной.

К ресторану подкатила машина, и несколько «богачей» в элегантных, великолепно сшитых пальто вошли в ресторан, сопровождаемые жадными взглядами. Десятки голодных, оборванных людей сидели на тротуаре, уставившись на огромные, то и дело хлопающие стеклянные двери.

Ты свернул на Барабанную и почти столкнулся с Фыонг, Он остановился как вкопанный на обочине тротуара. Остановилась и Фыонг. Она была по-прежнему ослепительно красива. От холода щеки ее порозовели, она предстала перед ним словно прекрасная незнакомка из далекой заснеженной страны. И вдруг лицо ее почему-то стало заволакиваться туманом, но нет, это была она, Фыонг!

— Боже мой, как ты похудел! Куда ты идешь?

Ты почувствовал такой сильный озноб, что у него застучали зубы, он никак не мог унять эту дрожь. Лицо Фыонг вдруг исказилось страхом.

— Что с тобой? Уйдем скорее с перекрестка, здесь сильный ветер. Рикша! Рикша!

Но Ты продолжал стоять на месте, дрожа всем телом. Потом все вокруг заволокло туманом и сознание померкло…

2

Словно сквозь сон слышал Ты стук передвигаемых стульев, взволнованный голос и чувствовал на лице яркий свет. В его ладонях было что-то горячее, от чего по всему телу разливалось приятное тепло. Очнувшись, Ты увидел, что он сидит в кресле, завернутый в теплое одеяло, с грелкой в руках.

— Ну и напугал же ты меня! — сказала Фыонг. Внезапно взгляд Ты упал на булку, лежавшую в плетеной хлебнице. Он инстинктивно подался вперед, не в силах оторвать взгляд от золотистой корочки.

— Что с тобой?

Ты покачал головой, пытался подняться, но снова упал в кресло.

— Подожди, я сейчас разведу сгущенное молоко!

Фыонг кинулась к буфету и через минуту принесла стакан горячего молока. Ты жадно выпил полстакана. Сознание постепенно прояснялось, окружающие предметы становились отчетливее. Фыонг стояла рядом и молча смотрела ему в лицо, потом вдруг резко отвернулась:

— Как ты мог молчать? Почему не дал знать, что тебе приходится трудно?!

«В чем дело? — размышлял Ты. — Почему она плачет? Стоит ли из-за этого лить слезы!»

— Прости… — с трудом произнес он.

Фыонг смахнула слезы:

— Потерпи немного, я пойду приготовлю что-нибудь горячее. У меня есть помидоры, курица.

— Не стоит, я уже поужинал.

Но Фыонг уже исчезла. Она зажгла примус и принялась мыть, резать, варить…

Ты продолжал молча сидеть за столом. Теперь, когда он окончательно пришел в себя, он с любопытством разглядывал комнату. На стене, над изголовьем кровати, висела его картина, написанная им лет десять назад, — портрет Фыонг. В то время, когда они еще не представляли себе, какие неожиданные повороты подстерегают их на дороге жизни! Тогда они были наивны и неопытны, но чисты и искренни! Десять лет, прошло целых десять лет! И вон те пейзажи, развешанные по стенам, тоже его! Он вдруг вспомнил незнакомую женщину, которая приходила покупать их. Оказывается, она покупала их для Фыонг! Оказывается, Фыонг все эти годы старалась поддержать его как могла! Ты был растроган, и вместе с тем ему стало грустно. Выходит, больше почти никого и не заинтересовали его картины! Впрочем, это лучше, чем если бы эти пейзажи были похоронены в салоне какого-нибудь уездного толстосума или французского губернатора! Что поделаешь!

Фыонг внесла в комнату и поставила на край стола куриное жаркое, миску супу, заправленного томатами и яйцом, большую кастрюлю риса и посуду — две пиалы и две пары палочек. Она подвинула стул и тоже села к столу.

— Поедим вместе!

Ты покачал головой.

— Вместе нельзя. У меня открытый процесс. Стакан, из которого я пил, нужно обдать кипятком…

Фыонг смотрела на него широко раскрытыми глазами, губы ее задрожали, но она сделала над собой усилие и улыбнулась:

— Хорошо, ешь, я отложу для себя отдельно. Теперь ты успокоился?

— Не обращай на меня внимания, Фыонг.

— Ну что ты сидишь точно в гостях?

Фыонг прошла к буфету, взяла еще одну тарелку и отложила себе риса и кусок курицы. Потом пододвинула ему поближе тарелку с дымящимся рисом. О, до чего же хорош этот ни с чем не сравнимый запах! Видно, все ароматы земли и неба, солнечных лучей и дождевых капель соединились в зерне риса, поддерживающего жизнь!

Они ели, посматривая друг на друга, еще не веря, что сидят вместе за одним столом, еще не чувствуя прежней простоты и непринужденности. Ты отложил палочки.

— Спасибо, я сыт. А ты поешь еще.

— Ты говоришь со мной так, словно я стала тебе совсем чужой…

Фыонг грустно улыбнулась и тоже отложила палочки. Она встала, убрала со стола и заварила чай.

— Как ты живешь, Фыонг? — мягко спросил Ты.

— О, все так же! Я по-прежнему жена начальника уезда. Взбалмошная жена человека, который только и печется о том, чтобы выжать из людей побольше денег, вытянуть побольше взяток, и откладывает каждое су, надеясь разбогатеть. Недавно я сама провернула одно дело на черном рынке. Теперь у меня есть свои деньги. Время от времени за мной волочится кто-нибудь, причем ни один из моих поклонников не вызывает у меня ничего, кроме презрения и жалости. Тебе, наверное, все это противно слушать? Но честное слово, я не такая уж плохая!

Фыонг задумчиво смотрела на него:

— Кажется, я никого не любила, кроме тебя…

Она вдруг прижалась лбом к столу и закрыла лицо руками.

— Как мне жаль тебя, бедная моя Фыонг!

Ты не знал, произнес ли он эту фразу вслух или про себя, но Фыонг подняла голову и вскинула на него глаза.

— В какой стадии у тебя болезнь? Какие лекарства тебе нужны? У меня есть знакомый врач, специалист по легочным болезням. Завтра я зайду к тебе, и мы сходим к нему!

Ты покачал головой.

— Не стоит. Мне теперь никакие лекарства не помогут.

— То есть как не стоит! Надо же показаться врачу. Надо же лечиться! Ты должен жить хотя бы ради той женщины, которая любит тебя, ты должен писать картины! Ты живешь все там же, в мансарде? Завтра я приду к тебе.

Ты снова покачал головой.

— Не нужно, Фыонг. Я хотел бы попросить тебя только об одном…

— Хорошо, говори. О чем?

— …Заверни мне, пожалуйста, немного хлеба и еще чего-нибудь из еды, для Бить… И купи у меня несколько картин… Вернее, дай мне сотню-две донгов, а я сам отберу тебе несколько картин, которые я написал в последние годы… Я хочу оставить Бить немного денег…

— О небо! Ну о чем ты говоришь!

— Я очень благодарю тебя за все, но мне бы не хотелось, чтобы ты появлялась у меня. Я пойду, а то уже поздно.

— Ну как ты можешь!.. — Фыонг зарыдала, но тут же взяла себя в руки и поспешно встала.

— Хорошо, хорошо. Я сейчас.

В дверях она остановилась, плечи ее задрожали, и она поспешила уйти.

— Возьми, это тебе, — говорила она, подавая ему кошелку. — Я провожу тебя, посажу на рикшу и вернусь.

— Не стоит. Я не так уж плох, просто сегодня с утра не ел.

— Я пришлю тебе лекарства, ты не должен падать духом. Ты будешь жить и напишешь еще много-много картин!

— Да я и сам был бы не против, — улыбнулся Ты.

Ты доехал до рынка Донгсуан и сошел с трамвая. Эта холодная ночь от синего света фонарей казалась еще темней. Случайные прохожие торопливо пересекали улицу. Но в темноте то тут, то там, на тротуарах, у стен домов Ты замечал какие-то фигуры — живые скелеты, завернутые в старую мешковину, в рваные циновки. Одни стояли, другие медленно брели, вот-вот готовые упасть. И среди этих бродячих призраков прогуливались взад-вперед женщины в длинных платьях, которые появлялись теперь каждый вечер на улицах. Завидев одинокого мужчину, то одна, то другая шла с ним рядом, и все они задавали один и тот же откровенно-наглый вопрос. Да, теперь этот квартал тружеников с наступлением темноты превращался в пристанище проституток!

Ты быстро шел в сторону дома, думая лишь об одном — поскорее увидеть свет в окне под крышей. Бить, наверное, заждалась его. Несчастная, вот уже несколько месяцев ей ни разу не довелось поесть досыта! Она отказывала себе во всем, чтобы только накормить его. Поклюет чуть-чуть и заявляет, что сыта! А последние две недели неизвестно, как она вообще держится: за целый день только две чашки рисового отвара! Ладно, они завтра купят рису сразу месяца на два! Вдали уже показался переулок. Каким гнездышком стала для него теперь эта маленькая комнатка под крышей! Где-то там, в темной ночи, ему светил огонек — его путеводная звезда…

— Лучше отпусти, а то как дам — полетишь в канаву!

— Э-э-э!.. Чего ломаешься…

Послышался удар. Ты обернулся. Какой-то пьяный сидел на тротуаре, а проститутка с разгневанным видом, не оборачиваясь, уходила прочь. Пьяный парень протягивал к ней руки!

— Эй! Эй!

Увидев Ты, он потянулся к нему, словно желая ухватиться за что-то и встать, но ему это не удалось, он таращил красные глаза и, дыша водочным перегаром, вопил:

— Куда спешишь? Слушай, все умрем… все… умрем!

Ты обошел его стороной. Парень поднялся, сделал несколько неверных шагов и снова свалился, подполз к фонарному столбу, обнял его и забормотал что-то себе под нос.

Ты свернул к себе в переулок. Его не оставляло смутное недовольство собой и предчувствие, что сегодня его ожидает какая-то беда оттого, что он вернулся домой слишком поздно.

3

Дома никого не было. Очаг давно остыл, видимо, Бить надоело его ждать и она отправилась на поиски. А может, пошла занять у кого-нибудь рису.

Ты разжег огонь. В корзине набралось немного риса. Ты поставил на таганок кастрюлю и решил сварить похлебку к приходу Бить.

Когда в очаге заплясали веселые языки пламени, комната преобразилась. Ты пошел в угол, где стояли картины, чтобы отобрать несколько полотен для Фыонг. Он выставил вдоль стены шесть-семь картин и уселся на табурет, внимательно рассматривая каждую.

Понравятся ли они Фыонг? А может, ей далеки все эти пейзажи, все эти лица. Ведь Фыонг жила совершенно в другом мире, среди людей, которых он, Ты, ненавидел и презирал. Почувствует ли Фыонг, глядя на его картины, что здесь каждый штрих отражает его мучительные поиски, его скорбь, его радости. Странно все-таки! Дело, похожее больше на игру — раскрашивание холста, натянутого на раму, — требует от человека всех его душевных сил, всей его жизни. Мало того, оно несет в себе черты цивилизации на протяжении веков.

«Жертву голода», пожалуй, лучше оставить! Вряд ли кто решится повесить такую картину у себя в столовой или в спальне. Ты подошел поближе. Он хорошо помнил тот день. Утром Бить торопливо вбежала в комнату вся в слезах: «У наших дверей умирает человек! У нас не осталось немного похлебки?» Она вылила из кастрюли остатки рисовой жижи в пиалу и кинулась вниз по лестнице. Ты отложил кисть, снял рабочий халат и последовал за ней.

Мужчина лежал на узком тротуаре, у самой стены, положив голову на драную плетеную кошелку. Видимо, прошлой ночью он добрался сюда, но тут силы оставили его, и он, не зная куда деваться, молча улегся у дверей дома, не решаясь позвать на помощь. На первый взгляд мужчине было лет пятьдесят, впрочем, трудно было определить возраст этого человека. Лицо его потемнело, приобрело землистый оттенок, кожа сделалась точно дубленая и плотно, как у мумии, обтянула скулы. Глаза ввалились — не глаза, а словно лишенные век глазные яблоки, нос заострился, а рот странно выдался вперед, обнажив плотно сжатые, казавшиеся огромными зубы. Одет он был в потрепанную коричневую рубаху и такие же штаны — одежда, которую испокон веков носят земледельцы Вьетнама. В свое время это был, вероятно, крепкий, сильный человек, а сейчас перед ними лежал обтянутый кожей скелет. Большие мозолистые руки его, привыкшие к плугу, лопате, серпу, были прижаты к ввалившемуся животу. Бить присела рядом, пытаясь разжать стиснутые зубы несчастного и влить в рот умирающему живительный отвар из пиалы, но все ее усилия оказались напрасными, капли рисовой похлебки стекали с седых усов на асфальт.

…Странно, так поздно, а Бить еще не вернулась! Ты снял кастрюлю с таганка и поставил в теплую золу. Потом вышел на веранду и посмотрел вниз, в переулок. Бить не было видно. Он снова вернулся в комнату, взялся за кисть, чтобы подправить незаконченную картину. Насколько он помнит, такого еще ни разу не было! Ведь они же условились, что Бить будет ждать его дома!

Ты разыскал старую картину, портрет Бить. Раннее утро, она только что проснулась и, полускрытая занавеской, нежится, в постели, задумчиво глядя в окно. Ему самому нравилась эта картина, чистая, нежная, озаренная теплым светом, исходившим от розоватого тела Бить, от ясного неба, окрашенного первыми лучами солнца, льющимися из окна. Все было словно пронизано радостным, ласковым чувством, делавшим эту сценку из будничной жизни возвышенной. Ты написал картину вскоре после того, как Бить перешла к нему, тогда она выглядела совсем не так, как теперь! Ты вздохнул. Теперь на них обоих страшно смотреть, тощие, как два голенастых журавля. Да, с тех пор, как у него начался туберкулез, в этой комнатке поселились одни заботы и нужда. Было стыдно за то, что он не в состоянии обеспечить своей любимой более или менее сносную жизнь. Они жили, испытывая постоянный страх перед завтрашним днем.

Ты присел на табурет, продолжая рассматривать «Жертву голода». Нет, картина слишком пессимистичная и мрачная!.. Вдруг у него мелькнула мысль, от которой все внутри похолодело: «А может, Бить ушла от меня?» Он испуганно бросил взгляд на вешалку и, увидев платье Бить, немного успокоился. Придет же в голову такая нелепость!

…Да, говоря по правде, сейчас он причиняет Бить одни страдания. Если бы он по-настоящему любил ее, он давно нашел бы в себе мужество оставить ее. Ей пришлось отправить своих младших сестер «к родственникам», а по существу, отдать в прислуги, чтобы они не умерли с голоду. Даже подумать страшно! О небо, весь его талант оказался совершенно ненужным и бесполезным!

Где-то возле Восточных ворот послышался стук тележки. Что же она не идет? А вдруг с ней что-нибудь случилось? Военные машины стали все чаще ездить по ночам, французы носятся как угорелые, им на все теперь наплевать! Она могла встретить по дороге и пьяных японских солдат… Он подождет еще немного, и, если она не придет, надо идти искать! Ну что за взбалмошная девчонка! Пусть только явится — он ей покажет! Ушла куда-то и даже соседям ничего не сказала!

Огонь в очаге догорел, порывистый ветер свистел в щелях окна, и вскоре у Ты от холода по всему телу побежали мурашки. Он снова присел у очага, развел огонь, поставил на таганок чайник, да так и остался сидеть на корточках у огня.

…Кажется, Бить! Ты прислушался. Когда же на лестнице явственно послышался торопливый стук деревянных сандалий, все его тревоги, недовольство, раздражение точно ветром сдуло. Он пытался сделать недовольную мину, но при звуке осторожных шагов на веранде не удержался и пошел навстречу Бить. Холодный ветер ворвался в комнату, Ты поспешно втащил Бить и захлопнул за ней дверь.

— Ты давно вернулся? — спросила Бить, подходя к вешалке и стаскивая с головы косынку. — Небось проголодался? Я еще с того конца переулка заметила свет в окне и обрадовалась, а потом забеспокоилась — боялась, опять будешь шуметь. Вот посмотри, как сердце бьется!

Ты отошел и снова присел у очага.

— Да, у меня совсем характер испортился!

— Ничего подобного! — улыбнулась Бить. — Просто когда я увидела свет, то подумала, что сейчас приду, увижу тебя, вот сердце и забилось как бешеное! Даже смешно!

— Ладно, садись погрейся!

Бить села рядом, стряхивая с волос капли ночной росы.

— Ты уже и рисового отвару приготовил для меня! А я хотела забежать купить что-нибудь на ужин, но побоялась, что и так вернусь слишком поздно. Ну ничего. У нас теперь есть немного денег. Завтра я схожу на рынок и куплю всего.

— Вот как?! Неужто правда?

— Конечно! Завтра я постараюсь найти карпа и сварю рассольник из рыбы.

Ты заулыбался и тут же отвернулся, чтобы скрыть улыбку.

— Мне бы хотелось тушеной говядины.

— Ну что ж, можно и говядины, подумаешь!.. У меня полно денег. Но что с тобой?

Ты вдруг побледнел. Он только сейчас заметил, что Бить напудрена, что на губах у нее яркая помада. О небо! Куда же она ходила? Ты поднялся, отошел от очага и молча повалился на кровать. Бить бросилась к нему:

— Боже мой, что с тобой?

Он вскочил, схватил ее за плечи и стал яростно трясти. Лицо его исказилось от боли.

— Откуда у тебя деньги? Где ты их достала? — рычал он. — Куда ты ходила?

Расширенные от страха и удивления глаза Бить сверкнули вдруг вызовом, обидой и злостью.

— Ну что ж, избей меня! Можешь даже убить!

Ты уже занес руку, чтобы ударить по этой напудренной щеке, но рука бессильно опустилась, и он вскрикнул. Острая боль, словно ножом, пронзила его грудь. Ты упал на кровать.

— Ты! Родной мой! — Бить обняла его за плечи.

Ты не шевелился, он лежал, уткнув лицо в ладони.

— Прости… — проговорил наконец он. — Ты ни в чем не виновата. Иди поешь, ты ведь голодная. Там в кошелке я кое-что принес тебе.

— Родной… — Бить уронила голову ему на грудь и зарыдала, не в силах больше произнести ни слова.

Ты сел на кровать, ласково погладил Бить по голове. Разве он может ее упрекать. Но как больно, как невыносимо больно все это! В горле комом стояли слезы. Широко раскрытые, сухие, горячие глаза его незряче уставились в пустоту.

Бить подняла голову, утирая слезы:

— Поешь со мной.

— Ты ешь, я уже ужинал.

— Нет, давай посидим рядом, я должна сказать тебе, откуда у нас эти деньги. Я ведь продала твои книги по японской и французской живописи…

Бить отвернулась.

— Ты продала книги?!

Она кивнула.

— Иди к огню, а то холодно. И не сердись на меня.

Бить принялась за рисовую похлебку, а Ты бросил в огонь все оставшиеся щепки.

— Надоело все время жаться и экономить, давай хоть раз согреемся как следует! Все-таки великое дело — огонь!

— Смотрите-ка, какой добрый! — улыбнулась Бить. — А как тебе удалось продать картины? Это просто счастье!

— Одно название что продал, вернее сказать, мне подали милостыню! — вздохнув, признался Ты.

— Не говори глупостей! — рассердилась Бить. — Что значит «милостыню»? Эти картины стоят тысячи!

Он благодарно улыбнулся ей и пошутил:

— Ну, разумеется, не меньше тысячи каждая!

— Что с тобой спорить! Мне достаточно того, что у нас есть деньги. Завтра пойду куплю рису, лекарства, нужно еще купить тебе теплое белье и шарф.

— Только-то? А я подумал, что завтра ты опустошишь окрестные магазины.

— Ты, я смотрю, сегодня разболтался!

— Ну, ладно, давай поговорим серьезно. Нужно обсудить, как нам быть дальше…

— Что ты имеешь в виду?

— Знаешь что… Возьми эти деньги себе, привези ребят. Вам лучше жить отдельно.

— Ты что же, прогоняешь меня?

— Нет, конечно… Но и сейчас тебе со мной слишком много возни, а вдруг заразишься, тогда совсем…

— Не говори чепухи! Куда мне идти? Никуда я отсюда не пойду!

Бить поставила грязную посуду у очага.

— Завтра перемою, могу же я хоть один вечер побездельничать! Сейчас я разведу тебе сладкой воды. Сколько же времени мы не видели сахара…

Бить вдруг остановилась и прислушалась. Ты тоже обратил внимание на странный лязгающий шум, доносившийся с улицы.

— Когда я возвращалась, на набережной было полно японских солдат, а на Бобовой — целая колонна танков.

— Пойдем посмотрим в чем дело.

Ты вышел на крышу. Бить схватила байковое одеяло, чтобы набросить ему на плечи, и выбежала следом.

— Да тут, кажется, целое сражение готовится! — сказал он. — Смотри-ка, танки движутся к Крепостной улице. По-моему, и орудия туда везут!

— Что же это значит?

— Ничего особенного. Готовится драка между японцами и французами. Ну и пусть перебьют друг друга!

Бить схватилась за его руку. Они стояли, зябко поеживаясь на холодном ветру, и не спускали глаз с улицы. Внизу, со стороны сквера, по Бобовой ползли едва различимые в темноте бронетранспортеры. Они двигались к мосту у Восточных ворот и, когда выползали из темноты на свет, казались чудовищными неуклюжими черепахами.

Город застыл в холодной ночной мгле, не зная еще, что его ожидает. И тут вдруг издалека, похоже со стороны Северных ворот, долетели оглушительные взрывы. Ты и Бить невольно вздрогнули. Внизу вспыхнуло ослепительно яркое, багровое пламя, и снова, точно удар грома, прогремел взрыв. Казалось, вышибли гигантскую пробку, открыв доступ неистовой буре. Артиллерийские залпы разбили ночную тишину, они грохотали отовсюду — из-за скрытых в темноте деревьев, из-за соседних домов.

— Ну, началось! — пробормотал почти про себя Ты.

Бить теснее прижалась к нему, не выпуская его руку из своей.

Теперь пальба слышалась и возле моста Кай, и около вокзала, справа, и слева, и за спиной — весь Ханой гремел от канонады. Даже из дальних пригородов долетали артиллерийские раскаты.

На улице поднялась суматоха. Наглухо закрывались ставнями окна и витрины, поспешно запирались двери лавок, гасли огни. Дома погрузились в темноту, и, как только смолкали орудия, слышался торопливый стук деревянных сандалий.

— Смотри, трамвай!

Бить тронула Ты за плечо и показала в сторону сквера на Бобовой. Там за деревьями мелькал одинокий трамвай, рассыпая из-под дуги голубые искры. Но вот свет в вагонах выключили, и они тоже потонули в темноте.

Вдруг где-то совсем рядом что-то пронеслось со свистом и темноту разорвало ослепительное пламя. Шальной снаряд! Лучше уйти в дом. Выстрелы стали стихать. Несколько секунд длилась странная тишина. Казалось, город вымер. Потом раздалось несколько одиночных винтовочных выстрелов, и снова остервенело загрохотали орудия.

Где-то там, вверху, над их головами, с надсадным воем проносились снаряды и падали за стеной крепости.

— Смотри, пожар!

— Хватит, пойдем!

Бить насильно увела Ты в комнату. Они заперли двери, занавесили окна и, так как больше ничего не оставалось, стали ждать.

Грохот орудий то удалялся, то вновь приближался, то стихал, то звучал с прежней силой. Стены ветхого дома дрожали, и, если снаряд падал близко, от взрывной волны хлопали все двери.

Когда надоедало сидеть, Ты вставал и шагал по комнате. Что ждет их завтра? Сколько еще продлится эта междоусобица и кто выйдет победителем? И сколько невинных жертв падет в эту ночь! То же самое творится сейчас, наверное, и в провинциях. Он сидит здесь в полном неведении. Но до чего точно предугадала события газета «Знамя освобождения»: «Этот нарыв должен лопнуть!» Так пусть же лопнет ко всем чертям!

— Давай ложиться, уже полночь. От нас все равно ничего не зависит.

Ты послушно улегся в кровать. Бить укрыла его одеялом, опустила москитник. Но он долго еще не мог уснуть. Бить тоже беспокойно ворочалась. Орудийная стрельба не прекращалась ни на минуту. Хоть бы они перестреляли друг друга!

Часов около двух Бить разбудила Ты:

— Послушай, кажется, угомонились.

Ты прислушался. Было тихо, только со стороны крепости доносились еще отдельные редкие выстрелы.

— А, да ну их! Давай спать! Доживем до утра — все узнаем.

4

Едва рассвело, Ты и Бить были уже на ногах. Стрельба прекратилась. На крыше, рядом с окном, возле которого стояла их кровать, щебетали в гнезде ласточки. Где-то вдали вдруг грохнул орудийный залп, немного погодя — еще один, совсем в другой стороне. Странная, тяжелая тишина грозно нависла над городом, который замер в нерешительности: возвращаться ли ему к повседневной жизни или еще рано.

— Кажется, успокоились! — решил Ты, поднимаясь с постели.

— Да, пожалуй.

— Ты побудь дома, я схожу узнаю, что там.

— Куда ты пойдешь! А если они снова начнут стрелять?

— Да нет, теперь уже, кажется, все. Подожди еще немного, а потом тоже можешь идти.

И Ты поспешно вышел на улицу.

Улицы были безлюдны. Сунув руки в карманы, Ты быстро шагал по тротуару. Ему было немного жутко, и в то же время он испытывал странное возбуждение — словно разведчик, который не знает еще, какая опасность его подстерегает. Уже совсем рассвело. Обычно в этот час на улице полно народу, люди спешат на работу, на рынок, едут по делам. Велосипеды, рикши, трамваи несутся сплошным потоком. А сейчас и лавки, и дома заперты, улицы точно вымерли. Ты шагал в тишине, и ему казалось, что сегодня, в первый день Нового года, люди еще нежатся в постелях после новогодней ночи, а если кто и проснулся — не спешит в гости, чтобы не стать по поверью причиной несчастья. Но нет, эта тишина и безлюдье совсем другие, какое-то напряжение, опасность чудится во всем этом. За плотно запертыми дверями притаились люди, напуганные событиями ночи и со страхом ожидающие развязки. Но вот двери стали приоткрываться, и в них появлялись любопытные лица. Потом, осмелев, люди начали по одному выходить из домов. Одни усаживались на скамейках у входа и обсуждали происшедшее, строили всевозможные догадки, другие останавливали каждого прохожего в надежде узнать новости. Время от времени по улице проезжал велосипедист — какой-нибудь отчаянный парень, тоже решивший разузнать, что произошло в городе, а то появлялся высокомерный японский сержант в шапочке с козырьком, с белой нарукавной повязкой. На повязке алело пятно «восходящего солнца» и иероглифы. Но больше всего на улицах сейчас было бродяг, в последние месяцы они наводнили Ханой в надежде спастись от голодной смерти. Отчаянная пальба минувшей ночи, казалось, не имела для них ровным счетом никакого значения. В обычные дни, когда улицы полны народу, бродяги жались по закоулкам или бродили по улицам, затерявшись в толпе. И только тогда, когда кто-нибудь из них умирал с голоду посреди дороги или когда бродяги собирались у мусорных ям в поисках съестного, они привлекали к себе внимание. Теперь же они оказались хозяевами ханойских улиц. Словно тени, брели они по пустынным тротуарам, слабые, жалкие, на тонких худых ногах, торчавших из-под изодранной циновки или мешковины, с разлезшимся ноном на голове. И трудно было понять, кто идет, мужчина или женщина. На иссохших лицах жили лишь огромные запавшие глаза, которые видели столько страшного и теперь смотрели безучастно и недоверчиво…

Чем дальше шагал Ты по городу, тем мрачнее становилось у него на душе. Изменится ли наконец что-нибудь в их жизни? Ну что из того, что японцы свергли власть французов? Ведь вьетнамцы по-прежнему умирают с голоду! Вот он, Ты, раздобыл несколько сотен донгов и уже готов радоваться как ребенок! А чему, собственно, радоваться? Исчезли французы, появились японцы, а для них ничего не изменилось. Да, необходимы какие-то перемены, но что именно, никто не знал!

На перекрестке у Восточных ворот Ты остановился. На земле от ворот казармы до улицы темнели трупы. Одни уткнулись лицом в землю, другие скорчились где-нибудь под деревом, третьи лежали, раскинув руки и глядя в небо остекленевшим взглядом, неподвижные, с бурыми пятнами крови на одежде. Это были вьетнамские солдаты… А у входа в казарму прохаживались японцы. Из распахнутых настежь железных ворот прямо на Ты шел танк. Ты отскочил, прижался к стене. Надо уходить, а то еще примут его за шпиона.

Ты направился к рынку на Кожевенной, потом на Хлопковую. Здесь было не так жутко, изредка встречались пешеходы, рикши. Появились и японские прихвостни. Их можно было отличить по японским шапочкам цвета хаки и белым повязкам с красным пятном и надписью: «патруль». На перекрестках перед расклеенными за ночь объявлениями толпились люди. Ты подошел к одной из групп и пробежал глазами текст. Объявление было составлено не очень грамотно, но в довольно высокомерных выражениях. В нем сообщалось, что вся власть в Индокитае перешла в руки японской императорской армии, жители должны подчиняться новому порядку и продолжать заниматься своим делом. Служащим же государственных учреждений, как местным, так и французам, предписывалось немедленно явиться к месту работы за получением распоряжений.

Ты почувствовал, что устал и проголодался, но возвращаться домой не хотелось. Как бы ему сейчас пригодился велосипед! Тот самый велосипед, на котором он столько лет разъезжал и который спас его и Бить от голодной смерти. Это была единственная вещь, за которую он мог выручить несколько десятков донгов. Был бы сейчас у него велосипед, Ты объездил бы весь Ханой…

Ты и сам не заметил, как вышел на Чангтхи — центральную улицу, пересекающую город. Усаженная двумя рядами огромных терминалий, пышные кроны которых почти смыкались вверху, образуя свод, улица была безлюдна. Отсюда начинался европейский квартал, и Ты со смешанным чувством ненависти и презрения смотрел на шикарные виллы, принадлежавшие французским правителям, коммерсантам, владельцам различных фирм и плантаций. Отчего же сегодня все эти господа не высовывают носа! На всей прямой как стрела улице не было видно ни одного открытого окна, ни одной отворенной двери. Наглухо закрыты тяжелые створы железных ворот. Сколько раз по вечерам прогуливались они с Бить по этой улице, заглядывали в закрытые кружевными шторами окна этих сверкающих дворцов. Как непохожи они были на жалкие лачуги их квартала!

Со стороны Южных ворот подъехала и остановилась напротив госпиталя Фузоан крытая грузовая машина. Ты прибавил шагу. Так и есть — раненые! А во дворе, возле флигелей госпиталя, рядами лежали трупы — вьетнамские солдаты в желтой форменной одежде. Их побросали как попало прямо на землю, и неизвестно откуда здесь появившиеся женщины в коричневых платьях — крестьянки из пригорода — бились в рыданиях. Трупы солдат были обезображены и покрыты пятнами крови. Жертвы бессмысленной войны, они лежали сейчас в пыли, неестественно раскинув руки, которые никогда уже не возьмутся за плуг, не погладят ласково ребенка. Их тела уже почти слились с землей, на которой они лежали…

Не зная, куда ему теперь направиться, Ты повернул к Озеру Возвращенного Меча. Около жандармского управления и полицейского участка на Барабанной улице расхаживали японские часовые. Фешенебельные магазины на улице Подносов и на Чангтиен были, как и всюду, закрыты. Но на берегу озера Ты, к своему удивлению, встретил немало людей, которые сходились сюда со всех сторон. Люди шагали прямо посреди улицы, так как ни машины, ни трамваи сейчас не ходили. Да, сегодня пешеходы были хозяевами улиц, на которых не встретишь даже полицейских. Изредка появлялась легковая машина с «восходящим солнцем» на радиаторе и медленно пробиралась сквозь толпу. То и дело люди плотным кольцом окружали какого-нибудь оратора, который, возбужденно жестикулируя, рассказывал о событиях прошедшей ночи. На перекрестке, в начале улицы Чангтиен возле большой афиши, на которой были напечатаны фотографии французских генералов, собралась толпа. Французских генералов изобразили стоящими на коленях с высоко поднятыми руками, а в спину им упирались винтовки японских солдат. На других фотографиях были французские военнопленные, тоже на коленях и с поднятыми над головой руками.

Ты переходил от одной группы к другой, прислушивался к разговорам, стараясь из отрывочных, разрозненных сведений восстановить картину прошедшей ночи. Он узнал, что японцы подвергли артиллерийскому обстрелу французские казармы столицы, что самые ожесточенные бои велись в крепости и в районе аэродрома Батьмай. Оказывается, уже через час после начала наступления французские части капитулировали, и только гарнизон в цитадели продолжал держаться и после полуночи. Орудия в пригородной деревне Суанкань открыли было ответный огонь по японцам, но французы не продержались и часа. Убитых было больше всего во вьетнамских частях. Рассказывали, что в течение прошлой ночи японцам удалось покончить с французами и в провинциях. Шепотом передавали, что теперь, мол, американцы начнут вовсю бомбить Ханой.

И вдруг все эти разговоры показались Ты пустыми и никчемными, он решил не терять больше времени и вернуться домой. В конечном счете все сводилось к одному: японцы свергли власть французов. Но было не ясно главное — что последует за всем этим, как он проживет отведенные ему судьбой теперь уж немногочисленные дни.

Внезапно им овладела такая усталость, что у него подкосились ноги. Он чувствовал удушье и какую-то тяжесть в груди. С трудом добравшись до каменной скамьи на берегу, он опустился на нее и вытер со лба холодные капли пота. Сквозь густую пелену облаков робко проглянуло солнце. Все, что так волновало этих людей вокруг него, вдруг показалось Ты ничтожным и далеким. Он закинул голову и, опершись затылком о каменную спинку скамьи, стал рассматривать молодые, нежно-зеленые листочки. Пройдет еще немного времени, его не станет, а эти деревья по-прежнему будут каждую весну покрываться листвой, и люди по-прежнему будут приходить на берег озера… Острая печаль пронизала ею. Почему так мало отпущено ему жизни! Ведь совсем еще недавно он был мальчишкой, и вот — конец! Вся жизнь пронеслась словно во сне. И небо, и деревья, и вода в озере — все стало вдруг таким прекрасным и таким далеким! У Ты было такое ощущение, точно одна половина его существа уже распростилась с этим миром.

…Зачем, собственно, возникает на земле жизнь? Нужна ли она? В бескрайнем пространстве вселенной, в бесконечной ночи времени человек не больше чем песчинка, и жизнь его — крошечная искорка — вспыхнула и погасла, а сколько мук, сколько боли испытает он за этот миг!

…Убитые вьетнамские солдаты не выходили из головы. Ты вдруг закрыл глаза и увидел то, что давно уже подсознательно искал, — вот как нужно переделать картину с умершим от голода нищим! В ней не хватало еще одного образа — фигуры матери. Перед его мысленным взором возникла ночь, мерцающая отблесками далеких огней, толпа голодающих с широко открытыми, застывшими глазами, груды трупов, стена людей с винтовками в руках, которые принесут освобождение. Ты видел глаза вьетнамской матери, устремленные вперед, мать ищет своего сына или, быть может, раненого солдата, чтобы спасти ему жизнь, она идет сквозь огонь и дым; платок, покрывавший ее голову, упал на плечи, но она не замечает этого и идет вперед, только вперед… Картина стояла в воображении Ты, яркая, реальная, с мельчайшими подробностями… Ты смотрел перед собой широко раскрытыми глазами, как вдруг их точно заволокло пеленой. Ты не сразу понял, в чем дело… Когда он пришел в себя, над подернутым рябью зеркалом озера неизвестно откуда появилась бесчисленная стая ласточек, которая кружила в воздухе.

5

Ты заперся у себя в комнате и целиком ушел в работу, позабыв о времени, не различая дня и ночи. Он сразу понял, что картина, которую он задумал, требует большого полотна. Ах, если бы у него была студия, где могло бы поместиться полотно в несколько метров! Но обо всем этом он мог только мечтать. Откуда ему взять такое полотно и краски, и прежде всего откуда у него могла появиться такая мастерская, где поместилась бы картина величиной со стену Дома общины в большой деревне! Не в его же курятнике создавать такое полотно! Ладно, придется довольствоваться обычным форматом. Нельзя забывать, что он всего лишь умирающий с голоду художник в голодающей стране.

Вначале Ты решил все деньги Фыонг оставить Бить, но потом, скрепя сердце, вынужден был выделить больше сотни донгов на свою картину. Бить даже слова не сказала ему, узнав об этой непредвиденной трате. Откровенно говоря, она не очень-то разбиралась в искусстве, но считала эту работой очень важной. За годы, прожитые вместе, Бить узнала, что ему требуется для работы, и сейчас обегала все магазины и припасла все необходимое. К тому же Бить была его постоянной натурщицей, терпеливой, послушной любому его требованию. И в то же время на ней лежали обязанности по дому, обед, стирка, уборка. Правда, на двоих им не так уж много нужно, но все-таки, как и во всякой семье, забот хватало. Чего стоит одной воды принести и подняться по этой лестнице!

Несколько дней Ты провел за мольбертом, писал, закрашивал, снова писал до потемнения в глазах, но голова у него оставалась ясной, светлой, он работал спокойно, уверенно, и каждый день рождал все новые и новые идеи. Ты казалось, что внутри него живет какое-то иное существо и это оно смотрит, мыслит, кладет краски на холст и действует по своему усмотрению, иногда неожиданно для самого Ты. Днем Ты запирал дверь и не открывал никому до прихода Бить. Он даже не знал, что творится в городе, только по утрам пробегал сообщения в газетах, которые приносила ему Бить. До чего же ловко все они сменили тон! Газеты, прежде прославлявшие «национальную революцию» маршала Петэна и политику создания Индокитайского Союза, которую осуществлял генерал-губернатор Деку, сейчас отчаянно поносили французов и превозносили войска Великой Японии, а также «общее процветание Великой Азии»! Если верить сообщениям агентства «Домей цусин», японцы переловили, как лягушат, всех французских генералов, губернаторов Северного, Центрального и Южного Вьетнама и всех провинций от Ханоя до Сайгона. На место правителей-французов императорское правительство Японии уже поставило своих «советников» с японским генерал-губернатором Индокитая во главе.

Утром, как только Бить ушла на рынок, Ты по обыкновению заперся в комнате и приступил к работе. Вариант, над которым он сейчас работал, был уже далеко не первым. Ты писал с огромным напряжением, словно вел упорное сражение на крохотном пространстве перед холстом, натянутым на деревянную раму. Покрыв крупными мазками часть полотна, он отходил как можно дальше и внимательно разглядывал этот уголок картины, ибо в тесной каморке не было возможности охватить взглядом одновременно всю картину. Сегодня у него, кажется, что-то получалось, хотя он еще не добился того, что ему было нужно. Ты считал, что в подлинном произведении искусства нельзя ни добавить, ни убрать даже малейшей детали, каждая из них должна быть на своем месте, и в то же время картина должна отличаться простотой, отсутствием вычурности, быть естественной, как сама жизнь. Он терпеть не мог надуманные композиции, манерность, стремление к чему-то необычному, неестественные тона, словно рожденные в хмельном воображении художника. Свое искусство Ты обращал к людям и старался вызвать у них искреннее чувство. Огонь искусства должен светить людям, а слепая вера, пусть даже и искренняя, не светит, а, наоборот, погружает во тьму, порабощает душу зрителя. Бездушное кокетничание мертвит искусство, оно пагубно и фальшиво, и художник, вставший на этот путь, обрекает себя на жизнь, полную фальши, он обманывает общество, выдает пустоту за нечто значимое и тем самым отравляет души…

Ты неутомимо писал все утро, иногда он вдруг останавливался и улыбался каким-то своим мыслям. Что это он сегодня так расфилософствовался? А с картиной у него пока еще не все клеится… Увлеченный работой, Ты не слышал, как кто-то поднялся по лестнице, и обернулся только тогда когда раздался стук в дверь. Он, как обычно, притаился и решил переждать, пока гость не уйдет. Он привык избегать нежданных визитов, и, хотя друзья наверняка знали, что Ты дома, они не обижались, зная характер приятеля. Ну а люди незнакомые просто уходили ни с чем.

— Ты, это Хоанг, я к вам на минутку! — послышался голос из-за двери.

Ты немного растерялся. Хоанг был молодым художником, еще не закончившим училище. Он очень любил картины Ты и явно следовал его путем. Но последнее время он стал приносить ему газеты «За спасение Родины» и «Знамя освобождения». Ты догадывался, что паренек является членом фронта Вьетминь или, во всяком случае, как-то связан с ним.

— Вы дома? — переспросил Хоанг.

— Да, — отозвался Ты, отложил кисть и пошел открывать дверь.

— Ах, вы работаете!

Молодой художник весело поздоровался с Ты и вошел в комнату. С ним был молодой человек лет двадцати трех, в кепке, с загорелым обветренным лицом. Друг Хоанга внимательно, с любопытством посмотрел на Ты, улыбаясь как-то по-детски, что совсем не вязалось с его мужественными чертами.

— Входите.

Едва переступив порог, друзья подошли к мольберту. Ты не очень любил, когда рассматривали его незаконченные полотна.

— Это вы сейчас пишете?

— Да… но это еще так… не закончено. Хотите чаю? — И чтобы перевести разговор, спросил: — А что, разве училище закрыли?

— После переворота не было никаких объявлений, но ученики сами разъехались кто куда, одни остались в Ханое, другие вернулись в провинции.

— Твой друг, наверное, тоже из училища?

— Нет. Простите, я забыл представить его вам, это Ким, мой бывший одноклассник. Недавно мы с ним снова встретились, и выяснилось, что мы к тому же еще и единомышленники.

Ким с улыбкой посмотрел на Хоанга, а тот продолжал как ни в чем не бывало:

— Я рассказывал ему о ваших картинах, и он захотел посмотреть на них, а кстати поговорить еще об одном деле.

— Да, — кивнул Ким.

Ты обратил внимание на то, что голос у Кима странно высокий, такой же детский, как и улыбка.

— Вы, верно, уже догадались, — продолжал Ким, — что я из Вьетминя. Мы хотели попросить вас написать плакат, призывающий поддерживать Вьетминь. Потом мы его размножим и расклеим повсюду.

— А что я должен изобразить?

— Ну, это целиком зависит от вас. Смысл плаката — призыв поддержать Вьетминь в борьбе против японцев, в борьбе за спасение родины. Печатать плакат будем литографским способом, типография у нас самая что ни на есть примитивная, — Ким улыбнулся, — поэтому просьба — сделайте его как можно проще. Главное — чтобы было красное знамя с золотой звездой, ну и хорошо бы фигуру партизана.

Ты задумчиво склонил голову:

— А как одеты партизаны? Если, скажем, я нарисую его вот в такой кепке, подойдет?

— Конечно! Партизаны одеваются, как все жители, и носят самое разное оружие и даже старинные кремневые самодельные ружья. Да вы, наверное, еще не знаете, что среди нас есть и женщины. Одеты они так же просто, только у пояса патронташ, а винтовка на ремне. А еще у них обычно есть матерчатая сумка для одежды и всякой мелочи. Иногда партизаны вооружены автоматами или даже легкими пулеметами.

— А как они выглядят, эти автоматы и пулеметы?

Ким взял карандаш и на клочке бумаги кое-как изобразил неизвестные Ты виды оружия.

— Когда же вам нужен этот плакат? — спросил Ты.

— Чем раньше, тем лучше.

— Через три-четыре дня устроит?

— Отлично! Вы дайте знать, когда плакат будет готов, Хоанг зайдет за ним.

Ким подошел к мольберту и долго молча смотрел на неоконченную картину. Хоанг тоже стал внимательно разглядывать полотно.

— Ну как? — спросил Ты. — Ведь это только предварительный набросок, многое еще будет переделываться.

— Здорово, — ответил Хоанг.

— Жаль, что нельзя ее размножить, — добавил Ким. — А здесь вы, наверно, изобразите партизан?

Ты улыбнулся:

— Да нет, я ведь даже не представляю себе их! Да, расскажите мне, что интересного произошло за последние дни.

— Самое интересное, пожалуй, это то, что мы сумели захватить оружие, — улыбнулся Ким. — Пост Бан, например, ребята взяли, переодевшись японцами. Когда они подошли к посту и предложили сдаваться, у начальника поста от страха душа в пятки ушла. Им тут же открыли ворота, а когда выяснилось, что это бойцы Вьетминя, было уже поздно. Тогда мы порядком разжились оружием! А иногда во время перестрелки между японцами и французами вьетнамские солдаты убегали с поля боя и бросали оружие в озера или приносили его нам. Теперь по стране можно свободно передвигаться: тайная полиция вся разбежалась! А местное начальство без французов точно змея без головы… По-моему, кто-то поднимается по лестнице!

Ты прислушался:

— Это жена вернулась с рынка.

— Ну, нам пора. Не будем вам мешать.

Была уже полночь, но Ты продолжал работать при свете лампы. Бить сидела у изголовья кровати и чинила солдатскую шинель, которую купила сегодня у старьевщика. Время от времени Ты откладывал кисть и палитру, брался за карандаш и на листе бумаги набрасывал заказанный ему плакат. Вдруг он поднял голову и задумчиво посмотрел на Бить.

— Послушай-ка, Бить, помоги мне немного.

— Одну минутку, вот только пришью пуговицу.

— Поторопись!

— Кончаю. Вот примерь! — Бить перекусила нитку и, расправив шинель, надела ее на Ты, застегнула на все пуговицы, отошла на несколько шагов и расхохоталась:

— Ну и хорош же ты в этой шинели! Точь-в-точь продавец лапши с улицы Лыок.

— Даже так!

— Тепло — и ладно! Главное грудь в тепле. Если ночью будешь работать, не надо обматываться шарфом. Теперь я еще поставлю на огонь воду для чая и — к твоим услугам.

Ты придвинул маленькую табуреточку к очагу и уселся рядом с Бить.

— По правде сказать, мне в жизни повезло: я встретил тебя!

— Можно подумать, что это правда!

— Конечно, правда! Послушай, я ведь намного старше тебя.

— Сейчас опять начнешь говорить глупости!

— Я не о возрасте. Я имею в виду характер. Ты внутренне гораздо моложе меня, ты веселая, бойкая, мне это нравится.

— Чего же хорошего в том, что бойкая? — рассмеялась Бить. — Да ты и сам хорош! Думаешь, ты такой уж тихий?

Ты улыбнулся:

— С тех пор как мы вместе, я вроде перестал быть нелюдимом. Я ведь страшный лентяй, за что ни возьмусь — ничего не умею. Я хочу тебя серьезно спросить: ты меня еще любишь?

Бить обернулась. В ее живых глазах еще сверкали искорки смеха, но вдруг лицо ее дрогнуло, посерьезнело. Бить молча взяла Ты за руку.

— Какая ты у меня красивая, — задумчиво прошептал Ты. — Не знаю, как сложится у тебя жизнь. Если бы я вдруг вылечился и снова стал здоровым, я жил бы с тобой до самой старости…

Бить молчала, глядя куда-то вдаль.

— Если бы не было всего того, что творится вокруг, — бедности, невежества, войны… — продолжал Ты каким-то тихим, далеким голосом. — Ну ладно, хватит, — улыбнулся он. — Если без конца рассиживать да мечтать, скорее смерть наступит. Попозируй-ка мне немного.

— И за что только я тебя так люблю! — Бить обняла Ты и спрятала лицо у него, на груди. — Ты не очень-то увлекайся, надо же и отдыхать! Смотри, уже полночь.

— Еще чуть-чуть поработаю и — все. Сегодня тебе придется позировать мне не в совсем обычном виде. Надень-ка мой кожаный ремень и косынку на голову. В правую руку возьми что-нибудь, ну хотя бы коромысло, и подними его над головой, вот так.

Бить проделала все, что он просил, и, улыбаясь, спросила:

— Интересно, что ты собираешься рисовать?

— Потерпи, скоро узнаешь.

Наклонив голову, Ты внимательно всматривался в фигуру женщины.

— Замечательно! Возьми коромысло посредине и подними его повыше, вот так. Теперь поверни голову чуть влево, представь себе, что перед тобою толпа. Дай я тебе лучше надену свою кепку.

Ты стал на большом листе набрасывать фигуру партизанки. Штрихи ложились на лист сами собой. Он и не представлял себе, что девушка с винтовкой в руках может выглядеть так выразительно. Вначале Ты писал словно шутя, слегка улыбаясь, но по мере того, как на бумаге возникала фигура партизанки, им все сильнее овладевало волнение, губы сжались, лицо стало напряженным. Глаза, которые он то и дело вскидывал на Бить, подолгу задерживались на женщине, и на бумагу ложились крупные размашистые штрихи. Он изобразил партизанку на фоне леса. Когда же над головой девушки взвилось знамя, у Ты от волнения перехватило горло.

— Ну ладно, на сегодня хватит!

Отложив коромысло, Бить подошла поближе, и, пока Ты раскрашивал плакат акварелью, она из-за его плеча рассматривала рисунок. Ты старался использовать чистые цвета и накладывал краски, четко разграничивая их, чтобы потом, когда на литографе будут отпечатаны основные контуры, любой из рабочих, имея перед собой образец, мог бы легко раскрасить плакат. Партизанка в синей кофте, перепоясанной кожаным ремнем, высоко над головой подняла винтовку, как бы призывая следовать за нею. За спиной девушки высились зеленые лесистые горы. Но вот алые мазки акварели легли на полотнище знамени, и оно словно затрепетало, сверкая золотой пятиконечной звездой. Плакат был почти закончен, оставались лишь кое-какие детали. Внизу Ты написал кистью: «Под знаменем Вьетминя на борьбу против японцев, за спасение Родины!»

Бить, стоя за его спиной, наблюдала, как оживает под кистью Ты рисунок. Вначале она смотрела с удивлением, не понимая, что он хочет изобразить, но вот на белом листе появилась партизанка с винтовкой в руке, а потом и алое знамя Вьетминя с золотой звездой. Ты обернулся, и они молча посмотрели в глаза друг другу, взволнованные и растроганные.

— Так вот, значит, они какие, бойцы Вьетминя? — тихо спросила Бить.

— Наверное.

— Надо убрать пока этот плакат, как бы кто-нибудь не увидел.

— Пожалуй. — Ты повернулся с ней. — А тебе не страшно?

— Конечно, страшно. Ты же знаешь, как у нас в доме любят болтать. Да, сегодня утром в начале Бобовой человек восемь японских солдат перегородили улицу и обыскивали всех молодых ребят. Говорят, искали оружие. Недавно с какого-то военного поста удрали вьетнамские солдаты. Говорят, ординарец стащил у начальника поста пистолет и продал кому-то… Так что сейчас надо быть настороже. Закончишь картину — спрячем ее подальше.

— М-м-м… да… — неопределенно промычал Ты, продолжая рисовать. Потом вдруг, точно что-то вспомнив, перешел к своей незаконченной картине и, прищурясь, долго пристально всматривался в нее. — Да-да… конечно… Нужно переделать здесь все.

— Так можно убрать плакат?

— Подожди минутку. Иди сюда. Я понял, чего этой картине недостает…

Он не договорил, схватил кисть, палитру и подошел к полотну.

— Ты что, решил себя в гроб вогнать? Хватит на сегодня, пора спать, ведь уже полночь! — Бить решительно отобрала у него кисть.

— Ну, разреши мне еще поработать хоть минут пятнадцать! — смеясь, отбивался от нее Ты.

— Ни минуты! Завтра — пожалуйста, сколько угодно. А этот плакат я сама запру в шкаф, чтобы не было неприятностей.

— Вот здесь я изображу девушку с винтовкой, она будет похожа на тебя. Да, нужно обязательно переделать этот кусок.

— Хорошо, хорошо, завтра переделывай все, что тебе угодно.

И Бить потащила его на террасу умыться перед сном.

Теперь картина возникала на полотне быстро, точно рождалась из тумана на солнечный свет. Теперь Ты писал без передышки, не останавливаясь ни на минуту. Вначале он побаивался, что картина выйдет у него символической, слишком патетичной и торжественной и потеряет главное — естественность. Но сейчас он убедился, что сумел избежать этого. В центре картины была фигура человека, умершего от голода, а рядом — мать и девушка. Держа на коленях голову умершего, мать ладонью прикрывала ему веки, а девушка, подняв с земли винтовку, выпавшую из чьих-то рук на поле боя, усеянном трупами, привстала с земли, будто собираясь броситься туда, где еще раздавались выстрелы. Время от времени Ты отрывался от картины и подходил к плакату, подправляя какие-то детали. Он работал с таким увлечением, что, казалось, ничего не ощущал и не замечал, в нем словно все умерло, жили одни только глаза, зоркие, внимательные. Голова работала удивительно ясно, мысли рождались сами собой, четкие, уверенные, и каждый мазок ложился на полотно с такой точностью, что не нужно было ничего подправлять или переделывать. Иногда рука Ты вдруг повисала в воздухе и глаза заволакивали слезы. Тогда он опускался на стул и сидел так, погруженный в свои мысли, не замечая ничего вокруг.

Уже несколько дней как погода прояснилась, но по утрам и ночью было еще холодно. Работая, Ты забывал о своей болезни, но часто у него кружилась голова, в глазах темнело и не хватало воздуха. По утрам его маленькое иссохшее тело было точно приковано к постели, у него не было сил пошевелить рукой. Но больше всего его мучили приступы кашля, которые начинались обычно перед рассветом. Ему казалось, что от этого неудержимого кашля у него разрываются легкие, и после такого приступа он, обессиленный, долго лежал неподвижно. И он слишком мало спал! Часто почти всю ночь он не смыкал глаз, и, только когда перед глазами вдруг возникало что-то нереальное, он догадывался, что задремал.

Бить по-прежнему каждый день поила Ты лекарством, но, видя, что он тает прямо на глазах, тревожилась и ворчала, что он переутомляет себя. Но даже когда Ты ложился отдохнуть, мысль его продолжала лихорадочно работать. И вот наконец однажды вечером картина «оформилась» во всех своих деталях. Только тогда Ты почувствовал смертельную усталость и завалился спать.

Ночью он несколько раз пробуждался, хотел было встать, но тут же снова погружался в тяжелый сон. Когда же окончательно проснулся и открыл глаза, ярко светило солнце. Ты удивленно озирался, не понимая, где он и что с ним. Но как только пришел в себя, первое, о чем он подумал, была картина. «Интересно, что получилось?» И он быстро вскочил с постели.

Бить ушла на рынок, на столе стоял приготовленный ею завтрак. Ты вышел на террасу. Небо было чистое, голубое, воздух прозрачный, дышалось легко. Ты улыбнулся, слушая неумолчный щебет птиц, доносившийся из-под крыши. Он перегнулся через перила террасы, стараясь разглядеть гнездо. Вот к гнезду подлетела самка и, трепеща крыльями, стала носиться вокруг этого крохотного домика, из которого виднелись четыре широко разинутых клюва, птенцы тянулись так, что казалось, вот-вот выпадут из гнезда. До чего же прожорливы эти маленькие существа! С утра до вечера они только и делали, что пищали, требуя еды. Родители без отдыха таскали им всякую живность. Самка, сунув мушку в один из жадных клювиков, опустилась на край гнезда и, вертя головкой, смотрела по сторонам. Потом камнем упала вниз, взмыла в высоту и исчезла в залитом ярким солнцем небе.

Чувствовалось, что еще немного, и станет совсем тепло. Теперь Ты уже не сомневался, что успеет закончить картину. Он снова закашлялся, посмотрел на свои тонкие прозрачные руки, поднял глаза на небо и улыбнулся глупо-счастливой улыбкой. «Хорошо!» Доживет ли он до весны? Каждое утро солнце вот так же будет заливать их террасу, внизу на улице все так же будут толпиться люди, а он превратится в прах. Жизнь будет течь своим чередом, на земле будут происходить всякие события, а его, Ты, уже не будет. Греясь на солнышке, Ты бессмысленно улыбался, и ему не хотелось уходить с террасы, не хотелось двигаться с места.

…Он снова закашлялся. На этот раз приступ был долгим и мучительным. Ты поспешил в комнату, лег на постель, но кашель не прекращался. Вдруг он почувствовал во рту солоноватый вкус — из горла хлынула кровь. Ее было так много, что Ты замер от ужаса. Он схватился за грудь, словно силясь приостановить кашель, но кровь все лила и лила. То ли у него потемнело в глазах, то ли он сам закрыл их и лежал тихо, не шевелясь, стараясь унять приступ.

Он лежал так долго, точно без сознания. Время от времени, открывая глаза, он видел свою картину, прислоненную к стене. Надо торопиться! Сейчас сотру следы крови, а то Бить перепугается. Да, вот как скрутила его болезнь! Ты снова закрыл глаза и, обессиленный, лежал без движения. Сейчас ему хотелось только одного — заснуть и не просыпаться долго-долго…

6

После новогодних праздников прошло уже более двух месяцев, а Фыонг все еще оставалась в Ханое, несмотря на то, что «он» писал ей бесконечные письма и даже посылал за ней человека. Но разве могла она теперь вернуться туда?! «Я не хочу возвращаться, — отвечала она ему. — У тебя в уезде кругом трупы, мне страшно жить там!» В общем, так это и было.

В Ханое тоже, разумеется, умирали с голоду, но все же здесь было многолюднее, а потому не так страшно. В уезде же и в обычное-то время можно было подохнуть со скуки, а теперь просто страшно — куда ни пойдешь, всюду одни мертвецы на дорогах. Была и еще причина, почему ей не хотелось возвращаться к мужу: он ей окончательно опротивел, опротивел до того, что даже в мыслях она не могла обращаться к нему на «ты». А теперь, после «переворота», совершенного японцами, у нее была еще более веская причина для того, чтобы оставаться в Ханое: «Ехать в уезд в такое смутное время, чтобы меня там прирезали!» И она продолжала жить у себя в маленьком тихом переулке.

В последнем письме мужа звучала уже неприкрытая угроза: «Смотри, мне все известно. Пока я не хочу принимать мер, чтобы не компрометировать родителей». Фыонг сидела перед чистым листом бумаги, писать не хотелось — настолько все было противно. К тому же они с Ханг условились сходить сегодня утром послушать ее игру и игру ее подруги. Вот кто счастливый человек! Ладно, надо написать это письмо и отделаться. «Я тебе уже не раз объясняла, что вернуться в уезд не могу. Делай что хочешь!» — быстро написала она. Вот так! Фыонг улыбнулась, бросила перо на стол и принялась за туалет.

Укладывая волосы перед зеркалом, она продолжала свой мысленный разговор с мужем. Ну до чего же он ей противен! Кажется, достаточно ему прикоснуться к ней, и Фыонг хочется тут же пойти смыть след от этого прикосновения. Раньше, когда у нее были романы, ей порой даже становилось жаль мужа. Но конечно, ни о какой любви к нему не могло быть и речи. И он отлично знал это. Так почему же он все-таки настаивает на своих правах? Нет любви — так незачем лгать друг другу! Сейчас Фыонг не испытывала никаких угрызений совести. Перебирая в памяти годы, прожитые совместно, она не чувствовала ничего, кроме отвращения к мужу и к самой себе. Почему это люди, окружающие ее, считают естественным, что этот человек распоряжается ею, как своею собственностью! Даже родители Фыонг не видят в этом ничего дурного. Пожизненное право, и никого не интересует ее воля, ее желание! Выходит, замужество — это пожизненное заключение! И что бы она ни предпринимала, ей не вырваться из этой тюрьмы, ибо она прекрасно понимает: перед законным правом мужа она бессильна. Тем более что в руках у мужа — власть. Он мог шутя смешать ее с грязью, и все вокруг, в том числе и ее родители, считали бы его правым. Ему достаточно было напечатать в газете всего несколько строк, к примеру что он снимает с себя ответственность за поступки Фыонг, и этого было бы вполне достаточно, чтобы в глазах людей ее круга, или, как их называли в столице, «людей с положением», она стала отверженной. Если он не захочет дать ей развод, она ничего не сможет сделать. Она хорошо помнит тот случай, когда Мон арестовал учительницу уездной школы, а потом еще несколько человек. В тот вечер она приехала из Ханоя часов в девять вечера. И едва переступила порог уездного управления, как из расположенного по соседству военного поста донеслись глухие удары, крики и высокий, похожий на визг, голос мужа: «Говори! С кем была связана? Кому передавала деньги? Скажешь?..» Потом снова эти ужасные звуки ударов. Фыонг, замерев от ужаса, проскочила мимо поста в здание управления. А ведь он занимался этим все годы, пока они жили вместе, и прежде она не обращала на это внимания! С той поры каждый раз, когда муж начинал расспрашивать ее о чем-нибудь, в ушах у нее невольно звучали те слова: «Говори!.. Говори!.. Скажешь?» Счастье еще, что у них не было детей. Хоть здесь она оказалась достаточно разумной. Ведь если бы у нее был ребенок, который походил бы на отца чертами лица, характером, она сейчас, наверное, возненавидела бы собственное дитя! Да, это счастье! Несмотря на все упреки мужа, ей все-таки удалось избежать ребенка. Пожалуйста, говорила она мужу, пусть он заводит себе ребенка от кого угодно, она не возражает!

Стоя перед зеркалом, Фыонг продолжала приводить себя в порядок, как вдруг в дверь постучали и дверная ручка повернулась.

— Ханг? Входи, дверь открыта!

Фыонг улыбнулась. Неприятные мысли разом вылетели из головы.

— Взгляни, Ханг, как тебе нравится этот свитер?

Фыонг повернулась вполоборота, с довольным видом разглядывая в зеркале свою обтянутую шерстяным свитером стройную фигуру, высокую девичью грудь. Этот свитер делал ее чем-то похожей на мальчишку, он явно молодил ее и очень шел ей.

Ханг только покачала головой за ее спиной:

— А ты не думаешь о том, что станут говорить люди?

— Чего мне бояться, пусть себе говорят!

— Тогда я молчу. Да, ты, наверное, еще ничего не знаешь! Сегодня весь город переполошился!

— Что там еще произошло? — Фыонг подвела брови и повернулась к Ханг. — Ну, вот и все. Ты завтракала? Садись поешь со мной.

Сестры сели за стол. Маленькими кусочками откусывая бисквит, Ханг внимательно рассматривала сестру:

— Знаешь, Фыонг, у нас сегодня не будет никакого концерта.

— Вот тебе на! Почему?

— Какие уж тут концерты! Сегодня все идут разрушать памятники в скверах.

— Какие еще памятники?

— Французские! Только памятник Пастеру не тронут, а всех этих генерал-губернаторов и губернаторов сегодня непременно уничтожат! На что они нам, это же позор нашей страны! Я после завтрака тоже туда пойду.

— Пойдешь разрушать памятники?

— Нет, на демонстрацию. В десять часов ханойские студенты собираются у общежития и с национальным флагом пройдут по улицам в знак того, что они приветствуют независимость!

— Тоже мне независимость! Китайцы смеются, французы плачут, японцы в тревоге, а наши независимые аннамиты подыхают с голоду…

— Как ты можешь такое говорить?

У Ханг от обиды на глаза навернулись слезы. Фыонг примирительно улыбнулась:

— Люди так говорят. А что, разве не правда?

— Что же ты предлагаешь? Сидеть сложа руки и ждать?

— Я ведь ничего не говорю. Иди куда хочешь. Но тебе не мешает быть поосторожней. Лучше не связываться.

— Да, сейчас такая заваруха! Я как-то шла по Чангтиен, смотрю, японская военная полиция оцепила гостиницы, забирают французов. Мадам ревут, цепляются за своих мужей, но японцев не очень-то растрогаешь, они словно каменные. На улице Зялонг хулиганье начало грабить французские виллы.

— Вот-вот, я об этом и говорю!

— На днях японцы явились и к нам в общежитие, потребовали, чтобы мы вывесили японское знамя. Но мы и не подумали. Повесили вьетнамское, желтое. Во всех газетах пишут, что необходимо в учреждениях заменить французских служащих вьетнамцами, требуют предоставить независимость стране.

Ханг замолчала, глядя на сестру блестящими глазами. У нее даже щеки раскраснелись от волнения.

«Сестренка совсем стала взрослой, — подумала Фыонг. — Расцвела. Интересно, была ли она уже влюблена?»

А Ханг смущенно молчала, точно не решаясь сказать что-то.

— Ну, что у тебя еще?

— Мне кажется…

— Что?

— Понимаешь, люди умирают с голоду, а мы живем… Мне как-то не по себе… Ну, я пойду, а то уже поздно.

Ханг встала из-за стола.

— Приходи днем, пообедаем вместе.

— Не знаю. Дел масса, одно цепляется за другое, не могу даже сказать, сумею ли выбраться. Ты лучше не жди.

— Ну что ж, твое дело. Можешь идти куда хочешь!

Фыонг вспыхнула. Ей вдруг почему-то стало грустно. Конечно, сестренка права. Но ей-то легко говорить, попробовала бы она побыть в ее шкуре! Все отвернулись от нее, даже собственная сестра! Волны жизни прибили ее лодку к пустынному берегу, она осталась в полном одиночестве.

Ханг молча направилась к двери. Фыонг продолжала сидеть, не глядя на нее.

— Фыонг… — робко позвала Ханг.

Фыонг молчала.

— Я чуть не забыла. Тоан просил передать тебе записку.

— Оставь ее там.

И тут только Фыонг очнулась:

— Тоан? Твой учитель музыки? Какую записку?

Но Ханг уже была за дверью.

И зачем это учителю музыки понадобилось писать ей записки? Все еще сердитая на сестру, Фыонг подошла к дивану, взяла конверт и пробежала записку.

— Ханг! Ханг!

Фыонг распахнула окно и стала кричать вслед сестре, но велосипед Ханг уже скрылся из виду. Фыонг, побледнев, опустилась на диван и снова принялась перечитывать прыгающие строчки коротенькой записки.

7

Листья казуарины, росшей на кладбище, неподвижно застыли, словно повисли в дождевой пыли. Фыонг шла среди могильных холмов по тропинке, вымощенной кирпичом. С тонкого резинового плаща, накинутого на плечи, струйками стекала вода. Тропинка кончилась, и в конце кладбища, почти у границы рисового поля, Фыонг увидела несколько свежих могил… Она остановилась, не зная, как лучше пройти к ним.

По-видимому, это где-то здесь. Фыонг наклонилась над промокшими, выпачканными в земле венками и стала читать размытые дождем надписи на лентах. «С почтением чтим память души усопшего…» Это не то. «С почтением чтим…» Нет. «Скорбим о ней…» Наверное, вон та! На свежем холмике в самом конце ряда лежал одинокий венок. Написанные фиолетовыми чернилами буквы расплылись, так что Фыонг едва прочла: «Прощай, Ле Ты!» Так вот где ты лежишь!..

Фыонг машинально опустилась на землю. Ты, родной мой, я так виновата перед тобой!.. Видишь, я пришла к тебе, твоя Фыонг!.. Фыонг зарыдала, уткнув лицо в ладони…

Почему тебя больше нет, почему ты лежишь в земле, а я сижу здесь, под этим небом! Бедный ты мой, несчастный! Как же все это случилось!..

…Дождевая пыль пропитала волосы, Фыонг надела на голову косынку. Она неподвижно стояла перед могилой, погрузившись в горестные мысли. Потом, вспомнив, вынула из плетеной сумочки пачку благовонных палочек, зажгла их и старательно воткнула одну за другой в землю. Над могилой поплыли серые струйки. Фыонг поднялась, сложила ладони перед грудью и, отдавая последнюю дань другу, потрясла ими. Прими мой прощальный привет, Ты! Слезы бежали по ее щекам. Разве могла она предполагать, что все так кончится! Теперь уже ничего не возвратить, и Ты не воскреснет… Фыонг закрыла лицо руками и снова разрыдалась.

Кладбище хранило мертвую тишину, вокруг Фыонг не было ни души, одни серые могилы. Фыонг вдруг стало жутко. Благовонные палочки почти догорели. Фыонг оглянулась, поспешно вытерла слезы и пошла к выходу. Выйдя за ворота, она достала из сумочки зеркальце, поправила волосы и, увидев, что у нее глаза покраснели от слез, надела темные очки.

Улицы на окраине, где находилось кладбище, были грязные, дождь продолжал моросить, но Фыонг сняла косынку и шла с непокрытой головой. К счастью, через некоторое время ей встретился рикша. Она ехала домой, поглощенная собственными мыслями, не замечая ничего вокруг. На какой-то улице мимо них с ревом пронеслась японская военная машина, обдав их грязью. Старый рикша недовольно заворчал что-то себе под нос. То и дело навстречу им попадались запряженные быками повозки, на которых перевозили трупы умерших от голода людей. Все уже настолько привыкли к этим страшным повозкам, что почти не обращали на них внимания. Фыонг тоже перестала бояться мертвецов, только каждый раз внутри у нее что-то словно сжималось при виде этих черных, сухих, словно дрова, рук и ног, которые подпрыгивали на каждой кочке, при виде грязных лохмотьев, пыльных жестких волос. Куда их везли? Говорят, где-то на окраине города, в районе Зяпбат, каждый день подготавливали огромную яму и все трупы, подобранные на улицах города, сваливали туда, точно мусор, и, когда заполняли яму почти доверху, все посыпали слоем извести и заваливали землей… Так что Ты еще повезло — друзья похоронили его на кладбище в отдельной могиле!

Недалеко от Озера Возвращенного Меча рикша остановился, путь ему преградила толпа людей с флагами и транспарантами. Опять демонстрация! Фыонг расплатилась с рикшей и стала пробираться сквозь толпу зевак на тротуаре. В демонстрации принимали участие сотни две-три школьников, студентов, но было и несколько взрослых мужчин, судя по всему, служащих учреждений. Были тут и люди неопределенных занятий, в одежде, напоминавшей японскую военную форму. Они шли колоннами, и в каждой — свое знамя и лозунги: «Да здравствует независимый Вьетнам!», «Да здравствует Великая Восточная Азия!», «Вьетнамским служащим — учреждения!», «Молодежь, вступай в ряды национал-социалистического союза молодежи!»… Демонстранты шли, заполнив всю проезжую часть улицы, выкрикивая на ходу лозунги. Каждую колонну возглавлял человек в одежде цвета хаки, который либо отдавал команды в рупор, либо подавал сигналы пронзительным свистком. На тротуарах по обеим сторонам улицы толпились зеваки, а в хвосте колонн шествовали мальчишки. И эта шумная оживленная процессия преграждала путь всякому движению на улице.

Увлекаемая толпой, Фыонг дошла почти до набережной и очутилась против полицейского участка на Барабанной. Над главным жандармским учреждением, находящимся в самом центре столицы, развевался флаг с восходящим солнцем, а по обе стороны от входа стояли японские часовые. Голова колонны демонстрантов поравнялась с участком. Какой-то парень в военной форме и в нарукавной повязке с красным пятном выскочил из рядов, подбежал к японским часовым и несколько раз низко поклонился им. Потом он выпрямился, гордо выпятил грудь и с воинственным видом вернулся в строй, чеканя шаг и подавая команды свистком.

— Ну что за прелесть! Какое счастье!

— Ладно, иди, неужели не тошно смотреть!

— Подожди, дай полюбоваться.

Фыонг оглянулась. Двое говоривших тоже быстро оглядели Фыонг. И тут она узнала в одном из них Донга, того самого футболиста, который произвел на стадионе такое впечатление на нее. Она тогда даже захотела с ним познакомиться, но вскоре позабыла об этом. У второго, в надвинутом на лоб берете, было желтое одутловатое лицо, яркие, глубоко запавшие глаза смотрели насмешливо и настороженно. Фыонг выбралась наконец из толпы и, спустившись к озеру, быстро зашагала домой.

Весь вечер Фыонг не находила себе места и с нетерпением ждала сестру. А Ханг как назло все не шла. Взгляд Фыонг невольно упал на портрет, и она принялась разглядывать себя на портрете — Ты писал этот портрет, когда они еще только познакомились. Она и сама затруднялась определить, почему эта картина, знакомая ей уже более десятка лет, сейчас предстала перед ней в совершенно новом свете. Она вдруг впервые поняла, какими глазами смотрел на нее тогда Ты, какую любовь, чистоту и веру он вложил в эту картину. Юная Фыонг там, на портрете, была словно окружена каким-то нежным, трепетным сиянием! Боже мой, как она раньше этого не понимала! Неужели у нее тогда не хватило разума, чтобы понять его! Да, ей нравились тогда лишь лесть и комплименты, она жаждала счастья, мелкого, мещанского счастья. И получила по заслугам — потеряла такую любовь!

Теперь уж ничем не возместишь потерянного! Это чистое сияние, которым он окружал ее тогда, она променяла на блеск и мишуру, превратившиеся в груду мусора! Теперь все кончено, прошлого не вернешь, а жить так, как она жила все эти годы, она уже не сможет! При одной мысли об этом ее мутило от отвращения и презрения к самой себе.

Фыонг не заметила, как наступила полночь, но ложиться не стала — все равно она не уснет. Фыонг вдруг вспомнила, что еще не ужинала. Она стала разжигать примус, чтобы подогреть рисовый суп, но, как только вспыхнуло синее пламя денатурата, в памяти вдруг возник тот вечер, когда к ней пришел Ты и она кормила его… Она чуть не разрыдалась. Он сидел вот на том стуле, голодный, несчастный… Во всем мире только он один любил ее по-настоящему, любил всю жизнь, до последнего дыхания!.. Горький ком подкатил к горлу, глаза наполнились слезами…

Когда она легла, было уже почти четыре утра. Фыонг чувствовала себя разбитой, в голове был какой-то сумбур. Она устала так, что, казалось, не может пошевелить ни рукой ни ногой, но сон все не шел… На минуту Фыонг вроде бы задремала. Она вдруг ясно увидела Ты, он открыл дверь, подошел к изголовью и стал смотреть на нее… Она вскочила, испуганно озираясь, но в комнате, кроме нее, никого не было. Сердце судорожно колотилось в груди. Она долго не могла успокоиться, руки дрожали… Конечно, в комнате никого нет, только ночник освещает постель неярким светом… Фыонг еще раз посмотрела на другой конец стола, где сидел Ты в тот вечер… Он сказал тогда, что она должна начать жить по-новому. Но как? Разве она могла вернуть ушедшие годы? Ее жизнь, ее счастье — все прошло, все потеряно, у нее ничего не осталось. А все то, что окружало ее, — люди, вещи, все связывало ее по рукам и ногам, цепями приковывало к прошлому, к человеку, который становился ей все более омерзительным. И она ничего, ничего не могла поделать! Оставался лишь один выход: умереть! Да-да, у них есть право распоряжаться ее жизнью, но они не смогут помешать ей умереть, тут они бессильны!

Фыонг снова легла, закрыла глаза, прислушиваясь к тиканью будильника на тумбочке у кровати. Часы стучали тихо, мерно и торопливо, словно с волнением следили за ходом ее мыслей. Да, Фыонг вправе сама распорядиться своей жизнью, и в этом ее счастье. Если бы у них была власть помешать ей в этом, было бы совсем невыносимо! Фыонг нашла в тумбочке флакон с люминалом. Подумать только, вот они, ключи к ее освобождению, — десяток белых таблеток! До чего просто! Вот теперь она сумеет разорвать путы, избавиться от всего разом! Она приподнялась на локте, налила в стакан воды и высыпала на ладонь таблетки. Ужасно! Скоро шесть часов.

Фыонг села на постели, взяла в рот таблетки и, запрокинув голову, запила водой. Потом спокойно поставила стакан на тумбочку, легла, натянула одеяло до самого подбородка и, закрыв глаза, стала ждать. В душе было пусто — ни грусти, ни радости и никаких мыслей…

Утром Ханг пришла навестить сестру. Она долго стучала, но никто не открывал. Наконец хозяйская девочка пролезла в окно и отворила дверь. Фыонг уже ничего не слышала…

8

Наступил март, а ночи еще были холодные. Неосвещенные вагоны железнодорожного состава бежали по рельсам, постукивая на стыках, в мертвенном свете тусклой луны. Маму пришлось ехать в тамбуре вагона четвертого класса, потому что вагон был забит до отказа и все везли корзины, кошелки, коромысла. Время от времени холодный ветер бросал в лицо Маму капли дождя, но он не замечал этого и не отрываясь смотрел на знакомые просторные поля за окном. Почти у самого полотна дороги мелькали крохотные поселки, и тогда стук колес становился громче, усиливаясь среди крытых соломой лачуг, в окнах которых мерцали тусклые огоньки лампешек. А поезд все катил и катил сквозь ночь. Мама вдруг поразила молчание, которое царило в вагоне, хотя он был набит так, что яблоку негде было упасть. Даже во время остановок, когда одни протискивались к выходу, а другие молча, яростно атаковали подножку, не было произнесено ни единого слова, точно эти люди были немые — они молча толкали друг друга в темноте, молча боролись за место. До чего печальна эта ночь — ночь его возвращения домой!..

Странное дело, всего несколько дней назад Мам находился в лагере где-то в глухих лесах, а сейчас вот едет в поезде, и еще немного — он услышит знакомый плеск волн Лыонга. Раскачиваясь в темном вагоне, Мам вдруг отчетливо вспомнил тот день, когда им удалось бежать. С утра он с несколькими ребятами ушел в лес за дровами, а когда они возвратились, то увидели, что губернатор провинции и начальник лагеря стоят, окруженные заключенными. Впереди всех — Лыонг, выборный от заключенных, в рубашке и коротких штанах, что-то раздраженно доказывает, яростно жестикулируя. Кольцо заключенных постепенно все теснее сжимается вокруг европейцев. Потом Мам издали увидел, как Лыонг вдруг взмахнул худыми руками и упал, а из рядов заключенных кто-то кинулся на губернатора и повалил его на землю. Все смешалось. Мам отбросил вязанку дров, успев только подумать: «Наверное, сорвалось!» И как бы в ответ со всех сторожевых вышек загремели выстрелы. Толпа заключенных кинулась к воротам, потом, словно прорвав плотину, они врассыпную бросились по окрестным холмам и полям к лесу. Мам с ребятами тоже побежал. Над головой засвистели пули. Винтовочные выстрелы гремели но переставая, но часовые-вьетнамцы стреляли, видно, больше в воздух, и через несколько минут лагерь опустел.

До чего же обидно! Мам даже топнул ногой. Обидно за тех ребят, которые так бессмысленно погибли в тот день. Не получилось у них ни восстания, ни побега. А ведь победа была уже почти в их руках, но все сорвалось… После японского переворота солдаты — и вьетнамцы и французы — стали постепенно разбегаться из лагеря. Перепуганный начальник лагеря стал приходить в бараки, теперь он заговорил с заключенными совсем другим языком. Многие предлагали покончить разом со всеми, но товарищи из руководства все тянули, не давая определенного ответа. Все не могли решить, что лучше — устроить восстание и захватить лагерь или организовать массовый побег. Пока они готовились, из провинции неожиданно приехал губернатор для переговоров с заключенными. В первый раз они ни о чем не договорились, тогда он пришел снова. И вот, когда, казалось, вот-вот они договорятся, все неожиданно сорвалось. Такая обида!

Распухшие ноги гудели от усталости. Мам уселся на пол тамбура, спустив ноги на подножку. Под мерный перестук колес хорошо думалось. Интересно, где он найдет пристанище? Ребята из лагеря разбежались кто куда, лишь бы поскорее скрыться от охранников, потом они встречались в лесу, собирались группами и вместе продолжали путь. Попутчиками Мама стали Мок из Хайфона и бонза Нанг из Хайзыонга, а позже к ним присоединился еще ханоец Дык. Бежали кто в чем был, захватить одежду в лагере не удалось. Хорошо еще, что у Нанга оказался десяток донгов — ему недавно прислали деньги из дому — да у кого-то нашлась коробка спичек.

…Дни, которые им пришлось провести в лесу, верно, никогда не изгладятся из памяти! Лес точно издевался над ними. Утром они вышли из небольшой горной деревушки, шагали бодро, преодолевали бесчисленные кручи, чащобы, а часам к четырем вышли опять к тем же домам на сваях!.. Кого только им не приходилось встречать в пути: и обезьян, и питонов, и тигров… По ночам, лежа в каком-нибудь шалаше, оставленном местными жителями на дереве, и слушая протяжные вопли лани, Мам испытывал такую тоску, что у него все переворачивалось внутри. Но мучительнее всего были голод и страх при приближении к населенным пунктам. Несколько раз они, отчаявшись, шли в деревни и просили что-нибудь поесть… Однажды забрались на чье-то поле и решили поживиться овощами. В другой раз целый вечер просидели в какой-то расселине, по которой протекал ручей, и, дрожа от холода, прислушивались к стуку водяной крупорушки. Когда стемнело, они пошли на этот звук, надеясь добыть рису. Дык приготовил даже «мешок» — снял с себя шаровары и связал концы штанин. Но едва в темноте показалась крупорушка, как послышался собачий лай и тут же из ближайшего дома вышли люди с факелами. Мам с товарищами снова спрятался в кустах. Несколько человек — видно, они были из народности тхай — подошли к крупорушке и вычерпали ее содержимое. Беглецы старались избегать больших многолюдных поселков, и все же несколько раз их чуть было не схватили. Впервые это случилось, когда они вышли из леса и перед ними раскинулся простор рисовых полей. Они шли счастливые, радостно смотрели по сторонам и вдруг нос к носу столкнулись со старостой, который шел в сопровождении сельских стражников с ружьями на плечах. Беглецы тут же свернули с дороги и бросились бежать к лесу, не обращая внимания на крики старосты и выстрелы. В другой раз, когда они подошли к большому селу, придумали маскировку — каждый собрал по вязанке хворосту и так, с вязанками, они подошли к деревне. Нагнав стражника, у которого не оказалось оружия, они прошли по деревне, болтая с ним о том о сем, и тут неожиданно увидели в каком-то дворе двоих связанных мужчин. Неизвестно, были ли это такие же беглецы из лагеря или еще кто-нибудь, но друзья примолкли и, как только миновали деревню, побросали свои вязанки и исчезли в лесу… Был еще комичный случай: однажды, спускаясь вдоль речушки, они вдруг увидели, как впереди зашевелился куст. Они спрятались на берегу и стали наблюдать за кустом. Тот все шевелился, ветки наклонялись то вправо, то влево. Наконец Мок не выдержал, осторожно подобрался поближе и расхохотался: куст шевелился, потому что его ветви свисали в воду, а как раз под ним был небольшой водоворот.

Дни проходили за днями, ребята заметно осунулись, волосы у них отросли, одежда превратилась в лохмотья и держалась лишь на бечевках из лыка. Горная речушка, вдоль которой они спускались, стала заметно полноводнее. Путь им не раз преграждали потоки, которые стремительно неслись с гор, и по тому, как изменялось их течение, чувствовалось приближение долины. Наконец как-то к вечеру они вышли к рисовым полям. Они смотрели на зелень полей и все не могли насмотреться. На другом берегу они увидели двух женщин из народности мыонг в черных шароварах и длинных платьях, волосы у них были собраны в узел на затылке, женщины стирали. «Смотрите!» — шепнул Нанг. Но высунуться из кустов они все-таки побоялись. Так и шли, прячась за кустами, вдоль берега. Потом щи еще попадались группы женщин, одетых так же, как и те две, одни рушили рис, другие несли воду. Женщины эти казались им неземными существами, какими-то феями. Деревни стали попадаться чаще, дома стали больше. У жителей удалось узнать, что они где-то на подходе к провинциям Сонла и Футхо. В какой-то деревне купили, рису, кукурузы, жители рассказали, что французы, удирая отсюда, начисто обобрали крестьян, так что, к сожалению, они не могут помочь «ребятам». Услышав слово, «ребята», они едва сдержали слезы. Эту ночь они впервые провели под крышей, а на дорогу им дали несколько комков клейкого риса.

На следующий день, когда они немного отошли от деревни, Мок почувствовал резь в животе, такую острую, что то и дело бессильно опускался на землю, обливаясь холодным потом и сплевывая темную слюну. «Если это кровотечение, дело плохо!» — тихонько сказал Дык Маму. Они тронулись дальше, поддерживая Мока, пока не приблизились к перевалу. Дорога здесь круто забирала вверх. Взглянув на нее, Мок покачал головой: «Оставьте меня здесь, идите дальше одни!» Но никто из них не решился оставить товарища. Пока обсуждали, что делать дальше, с перевала спустились трое парней в беретах, в синих шароварах, с плотницким инструментом в плетеных кошелках. Незнакомцы уселись неподалеку от них на землю и приготовились поесть.

— А что, ребята, соли не найдется? — Нанг подошел к парням.

— Найдется, — ответил один из них.

Он вынул из кошелки соль и протянул Нангу пригоршню.

— Большое вам спасибо!

— Не за что, люди в пути должны помогать друг другу.

Незнакомцы поели и двинулись в путь.

Когда они поравнялись с Дыком, тот проводил их внимательным взглядом и пробормотал: «Что-то подозрительны мне эти плотники!» Потом быстро вскочил и бросился вдогонку, крича: «Постойте, постойте!» Мам и Нанг побежали следом. Незнакомцы остановились.

— Ребята, вы случаем не из лагеря? — спросил Док, который подбежал первым.

— Из какого лагеря! Плотники мы, не видишь, что ли!

— Что-то личности мне ваши знакомы. Вы в Сонла случайно не были? Кхая и Сонга не знаете ли?

— А вы откуда?

Дык назвал свой лагерь, и «плотники» возбужденно зашумели:

— Неужели оттуда? Значит, ваш лагерь тоже разбежался? В вас стреляли? Убитые были?

Наконец Дык спросил:

— Как там дорога?

— Скоро будет пост Ванг, потом, как пройдете перевал, дорога идет по равнине, тут уж совсем легко, села будут чаще попадаться, уже не страшно.

— Ну ладно, идите, а нам еще отдохнуть нужно.

Они попрощались. Трое друзей вернулись к Моку.

— Да мы уже почти пришли, оставьте меня здесь, а сами идите дальше, не задерживайтесь, — уговаривал их Мок.

— Нет, нам нужно разделиться, — сказал Мам. — Дык с Нангом пусть идут, а я останусь с Моком. Станет ему полегче — тронемся дальше, а если будет хуже, вернемся с ним в деревню, а я потом доберусь до дому один.

— Ну что ж, пожалуй, ты прав, — согласился Дык. — Придете в Ханой, разыщите переулок Кхамтиен и дом, о котором я вам говорил. А я постараюсь к вашему приходу уже связаться с организацией.

Нанг достал деньги и, разделив их поровну, половину отдал Маму.

Когда двое друзей уже почти скрылись из глаз, Мок принялся ворчать:

— И чего ты остался? Тоже называется революционер! Жалость проявил!..

— Да ну тебя. Давай-ка лучше вскипятим воды, сварим чего-нибудь поесть. А то у меня живот подвело.

Мам усадил друга под дерево, а сам сходил с бамбуковым ведром за водой и, набрав сухих веток, разжег костер.

…Спустя три дня Мам довел друга до уезда Чуангха. На пароме они молча сидели среди пассажиров, похожие на двух нищих бродяг — оборванные, с желтыми изможденными лицами; на них было страшно смотреть. Так же молча сошли они на берег и, только отойдя на порядочное расстояние от берега, Мок остановился:

— Все. Дальше доберусь сам. Теперь уж не помру. А ты поезжай в Ханой, разыщи Дыка. Потом, наверное, вернешься к себе в Хайзыонг?

— Ага… А ты теперь куда думаешь податься?

— К сестре, в Виньиен. Здесь недалеко. Поживу у нее несколько дней, подлечусь, тогда будет видно. Наверно, поеду в Хайфон, разыщу Гай.

— Держи деньги, они тебе пригодятся.

— Зачем они мне, теперь уж мне недалеко до своих!

После долгих препирательств они согласились поделить деньги поровну, и Мам чуть не силой сунул Моку три бумажки.

— Ну, прощай! — На исхудавшем лице Мока, казалось, жили одни глаза. Он улыбнулся: — Когда-нибудь встретимся.

Мам зашагал по шоссе на Шонтай, оставив друга в придорожной чайной…

…Где он сейчас? Удалось ли ему разыскать свою сестру? Вон ведь сколько сейчас людей мрет от голода!.. Мам вздохнул.

Паровоз издал протяжный свисток. Скоро Хайзыонг. Как они там, в деревне? Кто уцелел, кого уже нет в живых? Жив ли старик Ты Гать? Мам высунулся наружу, держась за железные поручни.

9

Поезд подошел к вокзалу. Сойдя на едва освещенный перрон, Мам стал быстро пробираться в толпе пассажиров к контролеру у выхода из вокзала. К счастью, на нем были довольно приличные рубашка и шаровары, которые не так давно прислала Дыку жена, и контролер не обратил на него внимания.

Улицы маленького уездного центра были почти безлюдны, дома наглухо закрыты, и так же, как в Ханое, а может быть и чаще, встречались голодные бродяги из дальних и ближних деревень. Они лежали под навесами крыш, сидели, прислонившись к фонарным столбам, ослабевшие, бессильно уронив голову на грудь, либо брели спотыкаясь по улицам, сами не ведая куда. На них было жутко смотреть — ожившие скелеты, с запавшими глазами. Порой кто-нибудь падал прямо на тротуар или на проезжую часть улицы и конвульсивно дергался, издавая глухие стоны, тыкаясь головой в землю, царапая ее руками, словно желая зарыться в нее… Мам шел сквозь этот ад, стиснув зубы, сжав кулаки, налитые свинцовой тяжестью.

Как странно выглядит дорога к переправе Тюой! Может быть, он спутал и пошел по другой дороге? Мам шел быстро, окидывая взглядом поля по обеим сторонам дороги. То ему казалось, что этот путь хорошо ему знаком, а то в душу снова закрадывалось сомнение. Вот уже час, как он вышел из Хайзыонга. Дорога чем дальше, тем становилась все пустыннее. Если он идет верно, то сейчас должна показаться высокая хурма, которая росла у входа в село Зиен. Впереди послышались голоса. Мам прибавил шагу и вскоре в тусклом свете луны рассмотрел двух мужчин, которые шли, перебрасываясь короткими фразами. Один из них опирался на палку и нес на плече две туго набитые сумки, у второго болтались на коромысле ящик и узел.

— Если так будет дальше, все перемрут! — услышал Мам.

Он пошел быстрее. Услышав шаги позади себя, путники остановились. Тот, что нес сумки, обернулся, посмотрел на Мама и постучал палкой по дороге.

— Я так выйду к переправе Тюой? — спросил Мам.

— Выйдете, — ответил человек с палкой, не спуская глаз с Мама. — А куда путь держите?

— К реке.

— Поздно. Небось лодочник уж вернулся в село.

— А мне к причалу Гом, — соврал Мам.

— Э! Тогда к утру дойдете.

Дальше они пошли вместе.

— Это не храм ли Зием? — спросил Мам, вглядываясь в темноту.

— А что же еще!

— Вот тебе на, когда же мы хурму прошли?

— Какая там хурма! Вы разве не видели, что тут творили японцы, когда ставили свои зенитные орудия? Ни одного дерева не оставили.

— Ах вот оно что!.. То-то я смотрю, дорога вроде совсем незнакомая, никак не могу узнать.

Спутник с ящиком вздохнул:

— О небо! Неспокойно что-то у меня на душе. Застану ли я в живых отца, жену и детей!

Говорил он тихо и печально.

— Все села точно вымерли, — пробормотал мужчина с палкой. — Собачьего лая и то не слыхать!

Маму вдруг стало страшно. И кусты бамбука, и дома, и сады, мимо которых они шли, стояли в ночи темные, безмолвные, точно вымерли. Может быть, и у него не осталось никого на свете!

— Прощайте, мне сюда, — проговорил мужчина с ящиком. — Все беспокоюсь, как там мои. Уж не случилось ли чего…

Он вздохнул, точно простонал, и, свернув на тропинку, вскоре исчез в ночной мгле.

— Ты небось тоже солдат? Бежал? — обернулся к Маму спутник. — С какого поста путь держишь?

— Я… Из Йенбая.

— Да ну! Неужто так далеко?

— А ты?

— Мы стояли в поселке Ко. Ну как там в Йенбае? Наверное, все разбежались. Много у вас там партизан из Вьетминя? У нас полно. Они захватили пост в Нянаме, дошли до самого моста Зябай, в Тхайнгуене! Шли со знаменами!

— У нас то же самое… А тот, он что, тоже вместе с тобой бежал?

— Нет, встретились в Хайзыонге, оказалось, нам по пути, только и всего. Всю дорогу так стонал, что всю душу вымотал.

— А мне жаль парня.

— Жаль-то, конечно, жаль. Да теперь у всех беда. Видишь эти сумки? Рис. Мы с ребятами разбили замок склада, и кто сколько мог, столько и унес… Несу и не знаю, будет ли кому есть его!

Теперь они шли молча, слышно было только, как стучит по дороге палка солдата.

— Какие они, партизаны Вьетминя?

— Да разве мы их видели! Слышали, стреляют метко. У нас командиром был сержант Лям, раньше служил в Динька, так вот он рассказывал: в прошлом году, еще при французах, легионеры заставили наших участвовать в их облавах. Ну и на перевале Мога нарвались на засаду бойцов из Армии Освобождения. Поднялась стрельба, лейтенанта сняли в первую очередь, а потом как пошли косить! Но вот что замечено: они все только французов били, наших не трогали. «Уходите!» — кричат. А на рынке Тханг рассказывали, что в Нянаме партизаны взломали склады с рисом и все роздали народу. Люди за ними елыми сецлами идут. А в ваших местах ничего не слышно?

— Откуда мне знать.

— Теперь, говорят, всюду есть организации Вьетминя.

— А что, может, и правда.

— Разве в Пророчествах не сказано: «Когда из каждого десятка умрут семеро, придет король-избавитель». Вот и настало это время.

— Да какой же Вьетминь король-избавитель!

— Как знать… Смотри!

Оба одновременно увидели какую-то темную массу на дороге. Солдат издал не то вздох, не то стон и пошел к трупу. Мам тоже приблизился и опустился на корточки. На земле лежала мать с ребенком. В тусклом свете луны черты лица женщины расплылись, смазались, чернел лишь рот да глазные впадины. Волосы женщины рассыпались по земле. Широко раскрытые остекленевшие глаза слепо уставились в небо. Исхудавшей рукой женщина прижимала к себе ребенка — скелетик, обтянутый кожей. Под кожей четко вырисовывалась грудная клетка — позвоночник, от которого веером расходились ребра. Голова ребенка отвалилась в сторону, видно, тоненькая шейка не держала ее, и прильнула к иссохшей материнской груди.

Мам дотронулся рукой до лица женщины, потом коснулся ребенка, точно сомневаясь, не теплится ли здесь еще жизнь. Но рука ощутила свинцовый холод смерти.

По небу плыли тяжелые тучи, и лунный свет как бы мерцал в вышине. Может быть, поэтому, заглянув в глаза женщины, Мам вздрогнул: ему показалось, что они ожили и задвигались…

В конце поля дорога свернула на дамбу. Вот и встретился он со своим Лыонгом. Вот теперь он дома! Но Мам не показал и виду, что обрадовался, и все так же молча шагал по высокой дамбе рядом со своим случайным спутником, прислушиваясь к свисту ветра и знакомому плеску реки.

— Ну вот и переправа Тюой. Тебе лучше свернуть на эту тропку, здесь удобней идти.

Солдат остановился, указывая Маму путь.

— А может, зайдешь ко мне переночевать, — предложил он. — Здесь недалеко, если напрямик, всего километра два будет. Правда, пойдем ко мне, завтра сварим рису, позавтракаешь и пойдешь к своим. Ведь до Гома еще порядком. И я слышал, грабителей там, что саранчи, могут и пристукнуть на дороге.

— Да нет, я пойду. Тоже хочется поскорее узнать, как там мать, брат, сестренка…

— Тогда возьми эту палку, легче будет идти.

— Благодарю. Желаю найти всех живыми и здоровыми!

Мам стоял на берегу, держа в руке палку, и не отрываясь смотрел на облитую бледным лунным светом реку. Вот и знакомая переправа! Но что это? Почему здесь все разрушено? Раньше вон там был сад тетушки Дыть, а здесь, где он сейчас стоит, была соломенная лачуга. В ней тетушка поила чаем и продавала бананы всем переправлявшимся на ту сторону реки. А теперь не осталось ничего, кроме земляного фундамента, заросшего высокой травой.

Мам шел через разрушенный поселок. Куда исчезли тысячи банановых деревьев? На месте садов остались лишь несколько жалких ободранных стволов. Видно, люди вырыли из земли все, что только можно было есть, чтобы не умереть с голоду!.. Заметив в одном месте сквозь листву деревьев деревянный дом, Мам направился к нему. Это был единственный уцелевший дом, но когда Мам приблизился к нему, то увидел, что крыша его обвалилась, точно раздавленная ударом кулака, и почти все арековые пальмы во дворе сломаны. Мам стоял посреди двора, с недоумением оглядываясь вокруг. Странно, почему этот высохший водоем расположен так близко к дому, а вот еще один, и еще… Да ведь это воронки от бомб!

Возвратившись на старое место, Мам остановился у самой воды и стал смотреть на противоположный берег. Вот он, Лыонг, плещется у его ног. За спиной шелестели под порывами ветра листья на искалеченных пальмах. Разве таким представлялось ему возвращение домой! Ладно, надо как-то переправляться через реку.

Мам разделся, связал одежду в узел и, подняв его высоко над головой, вошел в воду.

10

Утро, немое, беззвучное, пришло на берега Лыонга. Не было слышно ни лая собак, ни щебета птиц, даже ветер улегся. Сверху холодные тучи непрерывно сеяли густую дождевую пыль, которая скрывала все.

На тропинке появилась девушка, она с трудом передвигала ноги, жалкие лохмотья едва прикрывали тело. Время от времени она останавливалась, чтобы отдышаться, и раскрывала висевшую на плече плетеную кошелку, чтобы еще раз взглянуть на рис, смешанный с землей. Лицо ее с выдавшимися, обтянутыми кожей скулами сводила судорога, губы кривились, обнажая в страшном и жалком оскале зубы. И тут же, точно испугавшись чего-то, девушка вздрагивала, прижимала к груди кошелку и тревожно озиралась, а потом снова продолжала свой путь в густой пелене дождя, едва переставляя худые и тонкие, словно тростинки, закоченевшие ноги…

Впереди, над зарослями камыша, показалась старая соломенная крыша. Теперь уже дома! Соан остановилась, оглянулась в надежде увидеть брата, но вокруг было безлюдно… Этой ночью она думала, что уже больше не увидится с братом. В темноте гремели выстрелы, сверкало пламя, но сотни людей, не обращая внимания на пули, топча друг друга, как безумные, лезли к японским грузовикам с мешками риса… Кто знает, сколько погибло тогда на переправе под пулями охранников, сколько было задавлено!.. Этот рис, что ей удалось добыть, они с братом сумеют растянуть на несколько дней… Интересно, пройдет ли еще сегодня ночью через их мост хоть один состав или колонна автомашин с рисом? Соан крепче прижала к себе драгоценную ношу. Спутанные волосы падали ей на лицо, она медленно приближалась к дому. Перед глазами плыл желтый туман…

Пелена дождя застлала все вокруг. Соан сидела, прислонившись к стене своей жалкой сырой лачуги, закрыв глаза, и только изредка поглядывала на небольшой глиняный горшочек, в котором начинал закипать рис. Горшок то исчезал, то вновь появлялся перед ее затуманенным взором. Когда от горшка потянуло запахом вареного риса, черные, запекшиеся губы девушки дрогнули. Непослушная слабая рука нащупала выщербленную пиалу, Соан зачерпнула немного похлебки и поднесла ко рту.

Сухие веки ее дрогнули, по телу разлилось приятное тепло, внезапно ее охватила такая усталость, что она не могла пошевелить рукой. Соан легла прямо на землю, рядом с очагом, продолжая прислушиваться к клокотанию в горшочке. Но вот глаза девушки закрылись, плоская грудь задышала медленнее, ровнее…

Соан встрепенулась. Рис продолжал клокотать на огне. Она с недоумением огляделась, вспомнила наконец, где она, и с трудом села. Потом, едва не расплескав, отлила немного похлебки в пиалу, посыпала ее золой вместо соли, предварительно попробовав золу на язык. Сухие глаза ее заблестели, на ресницах повисли слезинки, дымящаяся пиала расплылась, несколько соленых капель упали в похлебку…

Давно уже Соан перестала замечать, как день сменяется ночью, и уже почти не отдавала себе отчета, кто она. Она превратилась в скелет, обтянутый кожей. Мучимая постоянным голодом, почти потеряв человеческий облик, она, как и тысячи других, балансировала где-то на грани жизни и смерти. В голове стучала одна-единственная мысль — как достать что-нибудь поесть! Она уже давно забыла вкус риса! Соан держала в руках пиалу с рисовой похлебкой, и по щекам ее катились слезы. Где вы, родные мои, где ты, мама, где Хюе, Бау!.. Как жаль, что вас нет сейчас со мной и вы не сможете разделить со мной эту еду!..

Теплая пища возвращала ее к жизни. Сознание прояснялось, она словно начинала прозревать, пелена тумана рассеивалась…

…Соан припомнился тот день, когда тетя Дон прибежала к ним в слезах: «Тетушка Май! Соан! В семье Тям все умерли, никого не осталось!» Обливаясь слезами, Дон рассказала, что решила отнести им кружку отрубей, зная, как они голодают, и увидела страшную картину: тетушка Тям лежала мертвая возле столба, обняв младшую дочь, а старшая, лет десяти, лежала на бамбуковом топчане, и мухи облепили ее лицо… Муж тетушки Тям сидел у холодного очага, жизнь едва теплилась в нем… С тех пор прошло немало времени, но в деревне никто больше не умер. Семья Тям была самой бедной. В деревне уже привыкли к тому, что почти сразу же после жатвы семья Тям отправлялась на поиски пропитания, мать несла за спиной младшую девочку, отец вел за руку старшую. Так и ходили они по деревне, то выроют где-нибудь в поле остатки сахарного тростника, то найдут корень бананового дерева, а то подберут дохлую птицу. В деревне даже поговорку такую придумали: «Что это у тебя курица нахохлилась, никак Тямов дожидается!..»

А Соан все вспоминает… Вот она бродит по рынку Гань, среди лоточников, продавцов вермишелевого супа, вареной собачины. Присядет кто поесть — вокруг тут же собирается толпа голодных, и обязательно передерутся из-за какой-нибудь косточки… Над кучами скорлупы от улиток — рои мух. Голодные женщины, дети, да и мужчины тоже, роются в этих кучах, обсасывая остатки улиток…

…Дождь все моросит, и небо и земля затянуты холодной серой пеленой… Соан, дрожа от холода, идет по дамбе. На дороге то и дело попадаются трупы. Стаи ворон с карканьем кружатся над каким-нибудь беднягой, упавшим посреди поля.

…Она вспомнила, как они хоронили Дытя… Моросил такой же нескончаемый дождь, Соан шла, обливаясь слезами. Бао, тяжело дыша, волочил по земле на веревке тело друга… Спустились сумерки. Бао, качаясь от слабости, выгребает лопатой жижу из ямы, где лежали буйволы. Но жижа упорно снова и снова заливает яму. И когда они опускают в нее труп Дытя, жидкая грязь выталкивает его и он всплывает…

…Вечера стали холодными, от холода ломит кости, слезятся глаза. Соан бредет через рисовое поле по колено в ледяной жиже в надежде найти какого-нибудь рачка, а когда выбирается на тропинку, ноги, как деревянные, не держат ее и она едва не падает… Иногда она подбирается к знакомым воротам в задней стене, окружающей имение Кханя, и, прижавшись к створке, с бьющимся от страха сердцем тихонько зовет: «Тетушка Ден!..» Позовет-позовет и слушает затаив дыхание. Только зубы стучат от холода. Наконец зашаркали старческие шаги. «Тетушка Ден, это я, Соан, откройте, тетушка…» Дверь открывается, и старушка шарит в темноте лицо и волосы Соан… «Тетушка, ребята у меня совсем голодные, не найдется ли у вас хоть немного вареного риса или отрубей…»

…Как они похудели, и она, и мать! Страшно даже смотреть друг на друга! Волосы спутаны, висят патлами. И вошь откуда-то напала. Хюе завернулась в кусок старой мешковины, руки и ноги похожи на спички. Совсем еще малышка, но она уже все понимала и жалела мать и сестру, старалась как могла помочь им, целыми днями бегала в поисках чего-нибудь съедобного. Иногда она добиралась до самого моста, а однажды попала даже к переправе. Волосы у девочки почти все вылезли, обнажив череп, обтянутый сморщенной кожей. Голова на тоненькой шейке казалась странно большой и беспомощно покачивалась в такт шагам… Вечером они все собирались у очага, на котором варилась похлебка из отрубей. Мать почти ничего не ела — отказывала себе в еде ради детей. А потом и отрубей не стало… Как-то Соан принесла несколько рачков в корзинке. Бау, как увидел, схватил одного, прямо живьем затолкал в рот и захрустел скорлупой.

…Уже давно прошли и январь и февраль, а от матери нет вестей… Дядя Кунг увез их к себе в уезд Лаптхать. Местность там лесистая, много маниоки. Дядя пообещал, что в начале января они приедут и маниоки привезут… Добрались ли они туда или, может быть, погибли все по дороге?..

Соан поставила пиалу на землю, слезы ручейками бежали по щекам… Ей будто слышался жалобный голос братишки: «Кушать!.. Хочу кушать… Почему ты ничего не принесла покушать…» Однажды вечером она возвратилась домой, едва держась на ногах от усталости, с пустой кошелкой, которую в сердцах швырнула на землю. В доме не было никого, кроме Бау. Он лежал скорчившись около тлеющих головешек. Соан присела, обняла малыша. И тут он вдруг, как безумный, вцепился зубами ей в руку. Она закричала. Он разжал зубы, но продолжал двигать челюстями, словно пережевывая невидимую пищу. О Бау, Бау!..

Соан, всхлипывая, вытерла слезы. Она вылила из горшочка в пиалу остатки рисовой похлебки и решила вымыть еще немного риса, чтобы сварить похлебку для Ка. Пусть хоть раз поест как следует.

Когда похлебка была уже почти готова, вошел Ка. Он бросил на пол солдатскую полевую сумку и подсел к огню, грея иззябшие руки, тонкие и сухие.

— Знаешь, Соан, Мам вернулся!

Соан от неожиданности выронила палочки для еды.

— Что? Что ты сказал?

— Говорю, Мам вернулся! Он еще позавчера вечером пришел. А вчера отправился на причал Гом. Я видел его у Ты Гатя, он сказал, что через несколько дней зайдет к нам.

Соан поднялась, пошатываясь вышла из дома, и, сделав несколько шагов, бессильно опустилась на землю…

11

На закате, как и сотни лет назад, медленно плыл колокольный звон пагоды Нгай. Только в этот вечер звуки колокола казались почему-то особенно печальными. Они лились, протяжные, щемящие, и уплывали к далеким холмам, погружавшимся в вечерний сумрак…

При этих звуках Куен крепче прижала под мышкой нон и зашагала быстрей мимо раскачивавшихся под ветром сосен.

Когда она подходила к пагоде, уже совсем стемнело. Девушка отодвинула плетеный притвор у входа и вошла во двор. Пагода стояла погруженная в тишину, Куен почувствовала чуть слышный запах мелии… В храме однообразно зазвучал мо, отбивая ритм молитвы.

Из кухни во двор вышел Хьеу — узнать, кто пришел.

— Никак, Шау пришла? — тихо спросил старик, в его голосе слышалась радость. — Что тебя так долго не было? Мы уже который день оставляем тебе по вечерам ужин. Наша настоятельница беспокоиться начала. Только что опять спрашивала о тебе.

— Есть что-нибудь для меня?

— А как же. Давай сюда кошелку.

— Кто был на этот раз?

— Та же женщина, что приходила на Новый год.

— А-а, знаю…

За ужином перед Куен поставили целую плетенку красного риса с вареными бамбуковыми побегами, приправленными соленым пряным соусом. Хьеу для приличия взял себе немного риса, но тут же отложил палочки и стал угощать гостью. Когда Куен поела, он тихо сказал:

— Говорят, в ваших краях много народу погибло с голоду.

— Да… — Куен тяжело вздохнула. — Сейчас голод повсюду.

— Может, помочь, что-нибудь сделать… — старик остановился, словно не решаясь продолжать.

Именно над этим Куен ломала голову последние дни.

— Да! — вспомнил старик. — Сегодня вечером сюда, наверное, приедет Чыонг, хотел встретиться с тобой, поговорить кое о чем. Шайка старосты Туи предупредила, что скоро они «навестят» соседнюю деревню. Последнее время они распоясались, грабят уже средь бела дня.

— А вы слышали: бандиты появились возле поста До?

— Неужто?

— Позавчера утром больше сотни прошло по поселку До, некоторые вооружены автоматами, на лошадях. Солдаты с поста носа не посмели высунуть, ворота заперли и ни гу-гу!

Старый Хьеу только головой покачал. А Куен ушла в себя. Вдруг глаза ее сердито блеснули. «Сколько это будет продолжаться?! И главное, почему мы сидим сложа руки и ничего не предпринимаем!»

Куен через огороды прошла к поваленному надгробию, где связная обычно прятала для нее литературу и почту, если приходила в ее отсутствие. Забрав пакет, она ушла к себе в маленькую каморку — одну из келий, отведенных для ночлега прихожан. Войдя, она зажгла небольшой светильник, заправленный маслом, закрыла дверь на засов и стала распаковывать почту, тщательно завернутую в промасленную бумагу и завязанную бечевкой.

В пакете оказалось письмо от Каня, который просил ее постараться разделаться со срочными делами к началу месяца, так как предполагается важное совещание, на котором будет присутствовать товарищ «сверху». Куен бегло просмотрела несколько номеров газеты «За спасение Родины», потом ее внимание привлекла небольшая, величиной с ладонь, голубая брошюрка. На обложке при тусклом свете лампы она прочла: «Борьба за власть между японцами и французами и наши задачи».

При тусклом, колеблющемся свете Куен читала крохотные строчки, напряженно нахмурив брови, позабыв обо всем на свете… Она читала директивы Секретариата Центрального Комитета.

Удары в мо прекратились, значит, настоятельница закончила вечернюю молитву и сейчас позовет ее к себе. Придется прочесть еще раз брошюру попозже. Куен торопливо собрала все со стола, сложила в плетеный лакированный ларец, потом засунула ларец подальше под топчан и вышла в приемную для гостей.

Беседа была в самом разгаре, когда послышался лай и у ворот пагоды замелькали факелы. Монашка-прислужница пошла открывать.

— Наверное, приехал Чыонг Конг!

Да, это был он. Двое сопровождающих его юношей несли зажженные факелы. Чыонг Конг вошел во двор. Юноши удалились на кухню, а хозяин прошел в гостиную.

На нем была простая крестьянская одежда, голова повязана тюрбаном из выцветшего от времени фиолетового тюля. Густые брови, косой разрез глаз, черная борода — точь-в-точь командир из отрядов Де Тхама[23]. Он снял с плеча старинное кремневое ружье, сложил перед грудью ладони в знак приветствия и, откинув полы одежды, сел на скамью. После вопросов вежливости и первой пиалы чая они приступили к беседе.

— Я слышала, — начала Куен, — что староста Туи грозит разграбить село. Это правда?

— Да. Они осмелели после того, как купили несколько винтовок у солдат, сбежавших из Тиениена. К тому же они вошли в шайку главного бандита Лыонг Вана, так что им теперь море по колено, ни с кем не считаются. Прислали своих людей объявить, что если село не откупится семью центнерами риса и десятком быков, то на будущей неделе придут и дочиста разграбят его. Что же касается пагоды, то ее по бедности они пощадили — решили взять только два центнера. Хм!

У Чыонга от ярости лицо налилось кровью, густые брови сошлись у переносицы, глаза метали молнии.

— А зи да фат! — испуганно воскликнула настоятельница. — Это что же, семенное зерно отдать?

Она смотрела на Чыонг Конга, словно умоляя о защите. Чыонг Конг, опустив глаза, задумчиво поглаживал бороду.

— Послушай, Шау, — встрепенулся он, — мои ребята недавно вернулись из Бакзянга, рассказывали, что и там теперь действуют люди Вьетминя. Народ тысячами собирается под их красные знамена, разбивает склады, раздает рис голодающим. Во многих местах уже и комитеты созданы… как их…

— Комитеты национального освобождения, — улыбнулась Куен. — У нас они тоже скоро будут.

Настоятельница и ее гость внимательно слушали девушку, пристально глядя ей в лицо. А Куен продолжала:

— Скажите откровенно, Чыонг, как бы вы отнеслись к тому, чтобы наша организация поручила вам кое-какие важные дела?

Чыонг Конг поднялся и поклонился, сложив ладони перед грудью.

— В моем доме сейчас есть два вот таких ружья, две лошади, несколько быков, есть также немного рису и девятьсот донгов денег. С вашего разрешения я оставлю себе сотню донгов, а все остальное жертвую на дело революции. Ребята мои — и сын и дочь — неплохо владеют оружием, если пригодятся, забирайте хоть завтра!

Куен улыбнулась.

— Я могу только приветствовать ваши благородные чувства, Чыонг Конг! Садитесь, пожалуйста, давайте поговорим. Молодежь в вашем селе по-прежнему упражняется с оружием? Сколько их у вас?

— Семеро, ребята все здоровые, смелые. Я занимаюсь с ними почти каждый вечер.

— Можно мне завтра попозже зайти поговорить с ними?

— Пожалуйста! Вечером я пришлю сына с лошадью, он проводит вас.

— Не беспокойтесь, дорогу я знаю, сама дойду.

Уже за полночь, а Куен все сидит над маленькой книжицей в голубой обложке. «Разбивайте склады, спасайте людей от голода! Поднимайте народ на борьбу с японскими оккупантами! Не медля, готовьтесь к всеобщему восстанию!» Правильно! Последнее время Куен чувствовала, что они все точно скованы — так медлительно и робко действовали они у себя в провинции, в то время как растет бандитизм и народ умирает с голоду, тщетно ожидая помощи революционеров. А те два товарища из исполкома, с которыми Куен встречалась, все толковали о систематической пропаганде, о последовательной организации, точно не видят, что происходит в стране! А недавно один партийный работник, вернувшийся из тюрьмы, решил действовать открыто, как во времена «национального фронта», так японцы его тут же замели. Казалось бы, прекрасный урок, так эти руководители из исполкома сделали свои выводы: без конца твердили Куен, что рисковать нельзя! Правильно, зря рисковать нельзя. Но ведь люди умирают с голоду! Чего еще ждать! Надо открывать японские склады, отбирать у врага рис! Это же ясно как день. И нечего тут тянуть! Сегодня во время разговора с настоятельницей и Чыонг Конгом Куен подумала, что сейчас главное — захват склада и расправа с бандитом Туи…

Подготовка к всеобщему восстанию… Организация партизанского отряда… Создание опорной базы у них в провинции… Создание Комитета освобождения и Народно-революционного комитета… Сколько важных дел выдвигается в директивах Центрального Комитета! Куен даже не представляла себе, как к ним подступиться… Видимо, на совещании товарищ «сверху» даст соответствующие разъяснения. Но что бы там ни было, сейчас ясно одно: они в состоянии захватить склад на рынке Ша в ближайший базарный день и разделаться с бандитом Туи тоже сумеют. Удастся ли ей найти Каня на руднике Даокхе? Ей было бы спокойней, если бы она смогла с ним посоветоваться. Но медлить нельзя: не сегодня-завтра склад попадет в руки бандитов!

Есть отряд самообороны в селе Дам, и он неплохо вооружен, да еще на плантации, и в районе моста Ха по отряду. Может, присоединить к ним ребят Чыонг Конга?.. Послезавтра надо будет обсудить все с товарищами. Куен, загибая пальцы, подсчитывала, сколько у них людей, и обдумывала операцию по захвату склада. Склад охраняется четырьмя солдатами. Тоже охрана! Только и знают, что шнырять по рынку да к бабам приставать! Надо будет подослать к ним девушек, чтоб они отвлекли солдат, тогда хоть ружья у них с плеча снимай — не заметят. Кстати, эти ружья им очень пригодились бы. Завтра же надо послать человека к Каню, непременно нужно посоветоваться с ним.

Крик лани, донесшийся из лесу, заставил Куен вздрогнуть. Она загасила лампу и легла на топчан. Ее немного знобило. Не хватало еще заболеть, тогда вообще все сорвется!

Куен сдержала вздох, стараясь отогнать от себя грустные мысли. Нет, она по-прежнему любит Тху и не забыла о священной для нее просьбе Кхака, она вырастит девочку, но теперь Куен стала смотреть на вещи шире. Можно считать, что по сравнению с другими детьми Тху еще повезло. Тот баньян, который Куен видела у причала Гом, ей не забыть до конца жизни! Однажды какая-то мать привела и оставила своего ребенка под этим баньяном в надежде, что найдется сердобольный прохожий, который сжалится над малышом и усыновит его. И вот каждую ночь под баньяном стали появляться дети. Их нашли уже более десятка от двух до десяти-двенадцати лет. Одни еще могли как-то передвигаться, другие уже почти не шевелились, изможденные старческие личики, неестественно расширенные огромные глаза, в которых застыла мольба. Каждое утро сельские стражники подбирали несколько новых трупов, складывали их на повозку и увозили хоронить…

Жители села у причала Гом все больше торговцы, народ расчетливый, корыстный… Вот в шахтерских поселках Даокхе, где голод был ничуть не меньше, таких осиротевших ребят спасали всем миром. В одном лишь поселке Коя подобрали десятка два таких сирот. Хоть и смогли им давать всего только рисовый отвар, но от смерти спасли, не допустили, чтобы дети умирали на глазах у всех. Правда, в последнее время и тут люди начали падать от голода. Как только склад на рынке Ша окажется в их руках, можно будет, пожалуй, сразу же заняться складом у развилки дороги, что ведет к переправе Бинь. Он всего в километре от военного поста, но в этом районе много шахтеров, так что есть на кого опереться!

Интересно, где все-таки сейчас Кань? Как ей нужно повидаться, посоветоваться с ним! Но время не ждет, придется, видно, самой выкручиваться. Ведь Кань говорил на совещании в обкоме, что поручает ей всю работу в уезде! Она вдруг вспомнила, как однажды по дороге в Куангиен их застала гроза. Промокнув до нитки, они попросились переночевать в каком-то доме, назвавшись мужем и женой. Куен до сих пор помнит, какое смятение охватило ее, когда им постелили вместе! Она готова была провалиться сквозь землю, но выхода не было. Куен быстро забралась под москитник, плотно завернулась в одеяло, отвернулась к стене и замерла. Кань погасил лампу. В темноте она слышала, как заскрипела тростниковая подстилка, когда он улегся на спину. А через десять минут послышался храп: Кань спал себе как ни в чем не бывало! Она словно вновь увидела его, высокого, живого, с большими лучистыми глазами и постоянно улыбавшимся ртом, ей вспомнилась его привычка поддакивать собеседнику с каким-то удивлением, и сразу стало радостно на душе…

Снаружи послышались тихие шаги. Это, наверное, старый Хьеу. Он все жаловался на плохой сон, а сам следил, чтобы в пагоду не забрался недобрый человек. И хоть навряд ли сейчас кому-нибудь придет в голову грабить пагоду, но этих стариков не переделаешь.

12

Рынок Ша, расположенный у самого подножия гор, не отличался величиной, однако прежде здесь всегда было весело и многолюдно. У развилки шоссе начинались плантации старого француза, хозяина копей Даокхе. На склоне холма прилепилась древняя кумирня, а в конце торговых рядов стоял старый рисовый склад все того же француза, который стал теперь уездным складом. Жители равнин приходили на рынок Ша покупать буйволов, быков, пчелиный мед, дикий кардамон, сарсапарель и всякую всячину, которую сбывали жители гор, цепью протянувшихся от Бакзянга и Хайзыонга до самой северо-восточной границы. Торговцы с равнины несли сюда на продажу табак, ткани, ножи, медные котлы, чугунки и другой товар, нужный горцам.

Но с тех пор как на равнине начался голод, рынок Ша стал уже не таким оживленным, однако люди приходили сюда по-прежнему регулярно каждые пять дней, правда только по утрам. Теперь здесь торговали различными мучнистыми клубнями, маниокой — все, что хоть сколько-нибудь съедобно, шло в ход. И в этих краях тоже видели страшный оскал голода, но земли здесь были просторные, народу поменьше, чем на равнине, так что смерть не выглядела так зловеще.

Утром в очередной базарный день люди потянулись на рынок. Только что кончились дожди, и на фоне ясного промытого неба отчетливо рисовались синие силуэты далеких гор. Медленно таяли клочья утреннего тумана, обнажая рыжие, точно специально выкрашенные в этот яркий цвет, склоны холмов. Будто ручейки, текли по склонам вниз, к усыпанному гравием шоссе, вереницы людей.

Сегодня на рынке было вроде многолюднее, чем обычно. Однако уже издали можно было увидеть, что продают в основном одни дрова. У корзин с бамбуковыми побегами стояла целая толпа. Много народу собралось и возле продавщицы арахисовых жмыхов. В харчевне в конце рынка перед блюдом с собачьим мясом сидело несколько торговцев, староста в черном тюрбане и начальник сельской стражи. В толпе шныряли бродяги. Изможденные, в лохмотьях, они пришли сюда издалека, спасаясь от голодной смерти. Наблюдательный человек непременно заметил бы, что на рынке много людей с пустыми коромыслами — одни бесцельно бродили по рынку, другие группами расположились на земле неподалеку от склада и на склоне холма рядом с древней кумирней.

Куен прошла через весь рынок, постояла перед складом и возвратилась к кумирне. Она убедилась, что боевые отряды в сборе. Перед харчевней рядом с начальником стражи прохаживались несколько самых сильных ребят, с двумя стражниками у склада во всю кокетничали смазливые девушки из села Дам, а вокруг них вертелись несколько парней из отряда. Со стороны шоссе все подходили жители окрестных сел. Ну, вроде все в порядке! На секунду у Куен перехватило дыхание! Кажется, они предусмотрели любые неожиданности, бойцы отрядов самообороны получили подробные указания, как им действовать, если возникнут столкновения с часовыми у склада или сельской стражей, и все-таки… Ведь сегодня на рынке собралось не меньше тысячи человек, и трудно сказать, как развернутся события. Куен еще раз обвела взглядом своих бойцов. Там, за стеной, спрятаны ружья. В корзине, покрытой нонами, лежат наготове ножи. Семеро воспитанников Чыонг Конга сидели в ожидании поодаль, а его дочь Динь, спрятавшая красное знамя под одеждой, не спускала глаз с Куен.

— Шау, пора начинать! — тихонько сказал Бай, командир отряда из села Дам.

При этих словах волнение исчезло так же внезапно, как и появилось. Куен кивнула и, обернувшись к Динь, бросила:

— Поднять знамя!

Опершись о плечо Бая, она быстро забралась на стену кумирни. На длинном бамбуковом шесте затрепетало, заполыхало на фоне голубого неба алое полотнище с золотой звездой в центре.

Винтовочный выстрел заставил вздрогнуть и замереть всех, кто был на рынке. За ним последовал второй, такой же резкий и неожиданный. Стрелял Бай. Со стены Куен было ясно видно, как бросились на часовых возле склада ее ребята. Вот они уже лежат на земле со скрученными за спиной руками. Дюжий парень придавил к земле начальника стражи.

— Грабят! Грабят!

— В чем дело?

— Бегите, бегите, люди! Бандиты!

В толпе поднялись крики, шум, суматоха. Но тут раздались четкие голоса:

— Люди, оставайтесь на местах! Мы не грабители, мы революционные бойцы Вьетминя! Мы пришли, чтобы взломать склады с рисом!

Куен спрыгнула вниз и вошла в гущу толпы. Рядом с ней шагал Бай с винтовкой в руках, по другую сторону — со знаменем — Динь. Группа бойцов, вооруженных мечами, ножами и палками, сопровождала Куен, образуя живой коридор. Народ расступался перед ними и тут же смыкался и двигался следом.

Так прошли они через весь рынок и остановились возле складов. Здесь уже ждали бойцы, выстроившиеся широким полукольцом перед воротами склада. Куен вскочила на скамью.

— Соотечественники! — начала она.

В наступившей тишине голос ее разносился далеко, казалось, долетал даже до вершин высоких сосен.

— Мы умираем с голоду потому, что французы и японцы отобрали у нас рис! Нельзя больше сидеть сложа руки в ожидании смерти! Соотечественники, становитесь под алое знамя Вьетминя! Выходите на улицы! Разбивайте склады, останавливайте японские машины с рисом, отбирайте рис и раздавайте его людям. Бандиты должны прекратить грабеж населения. Пора им вернуться к мирному труду! В противном случае пусть не ждут пощады от Вьетминя!

Закончив свою краткую речь, Куен спрыгнула со скамьи.

— Ломай замок! — громко выкрикнул Бай.

Взмах топора — и искореженная железка упала на землю. Бойцы распахнули створки складских ворот.

Толпа замерла при виде амбара, доверху набитого мешками.

Несколько бойцов забрались наверх и сбросили первый мешок с рисом. Один из бойцов полоснул его мечом. Из распоротой мешковины золотой струей хлынули зерна.

— Рис! Рис!! О небо, сколько рису!!!

Люди, обезумевшие от радости, бросились к воротам склада.

— Назад! Не напирайте!

Какая-то женщина, всхлипывая, приговаривала:

— Ой! О-о-о! Теперь не умрем!

— Вот беда, знать бы заранее, захватила бы с собой что-нибудь!

— Беги вон к той торговке, попроси у нее корзину!

— Не напирайте! Соблюдайте порядок! Эта женщина — первая.

Бай стоял у ворот склада с винтовкой наперевес и отдавал распоряжения парням, которые насыпали рис в корзинки, кошелки, сумки и мешки.

«У нас в районе объявился Вьетминь! Они вскрыли склад на рынке Ша! Революционная армия скоро откроет все склады и раздаст рис народу!» Эта новость с быстротою молнии облетела даже самые захолустные уголки.

Куен продолжала жить в пагоде Нгай. Дочь Чыонг Конга буквально по пятам ходила за «сестрицей Шау», по нескольку раз в день она прибегала рассказать какие-нибудь новости. Бандит Туи нагло заявил: «Пусть Вьетминь только попробует прийти сюда!» Но прошло несколько дней, а его головорезы все не решались высунуть носа, только постреливали где-то для виду.

Из четырех винтовок, захваченных во время операции на рынке, Куен три передала отряду села Дам, а одну — в соседний с пагодой поселок. Она уже подумывала, не пора ли захватить склад на переправе Бинь, и посылала Динь в Даокхе разыскать Коя — хотела обсудить с ним план этой операции. На складе Бинь хранилось несколько сот центнеров риса, однако всего в километре от него был расположен пост вьетнамских регулярных войск, начальник которого был известен как ярый реакционер. «Во Вьетмине, — говорил он, — одни голодранцы, пусть только посмеют подойти, перестреляю всех до одного!» Куен понимала, что на этот раз необходимо будет мобилизовать и шахтеров с копей и крестьян из окрестных деревень, провести средь бела дня демонстрацию в несколько тысяч человек, чтобы показать силу Вьетминя реакционному отребью, а заодно и бандитам. Рассказывали, что солдаты в посту говорили между собой: будь мы у себя дома, сами пошли бы склады громить!

Одному из бойцов отряда в поселке Нгай случалось бывать в доме атамана Туи. Куен попросила его нарисовать план дома, тот долго возился, а когда кончил рисовать, никто не понял, где же все-таки вход, а где выход. И тут парень взмолился: лучше уж он просто покажет дорогу. Однако Куен не разрешила ему идти, опасаясь, что его лицо знакомо Туи.

И вот однажды в полдень Куен, взяв с собой Бая и еще двух парней из отряда самообороны, отправилась к дому бандита. Все постарались одеться поприличнее: мужчины в длинных шароварах, в тюрбанах, Куен в чистом крестьянском платье, голову покрыла ноном. Дом Туи стоял на вершине невысокого холма. Часов в двенадцать путники вошли во двор.

— Нам хозяин нужен, есть одно дельце, — сказал Бай невестке Туй, которая вышла навстречу.

Не дожидаясь, пока та доложит, Куен с мужчинами прошла прямо в дом. Атаман в это время отдыхал после сытного обеда и обильных возлияний. Сын пригласил гостей присесть, предложил чаю, а сам пошел будить отца.

— Отец, вставай, к тебе пришли!

Атаман проснулся и, заглянув в гостиную, недоверчиво оглядел незнакомых людей. Потом с трудом поднялся с топчана и сел, большой и грузный.

— Ну, что у вас за дело?

Бай молча выхватил из кобуры револьвер. Атаман бросился было к винтовке, но в это время раздался громкий окрик Куен:

— Назад, Туи! Мы бойцы Вьетминя!

Бандит бессильно опустился на топчан. Куен развернула алое золотозвездное полотнище и твердо произнесла:

— Сегодня наша революционная организация будет судить тебя.

Туи побледнел:

— Смилуйтесь, не дайте безвременно погибнуть человеку!

— А ты забыл, что сам творил? Замолчи лучше, не то я размозжу тебе башку!

Спутники Куен достали веревку, связали атаману руки за спиной, а заодно связали и его сына.

— Шагайте!

Обоих вывели из дома и повели по полуденному зною, через холмы, к старой кумирне, что стояла под огромной развесистой сосной.

— На колени! — приказал Бай, когда они остановились перед кумирней.

На атамана страшно было смотреть. Бледный как полотно, он дрожал с головы до ног. Даже сейчас, когда стоял на коленях, этот верзила был по грудь бойцам-дружинникам.

Куен развернула лист и стала зачитывать список злодеяний, совершенных бандитом. Голова атамана опускалась все ниже и ниже, наконец он бессильно рухнул на землю.

Бай дважды выстрелил. Огромное тело Туи дернулось и застыло. Сына развязали и отпустили. А Куен со своими соратниками свернула на тропинку и исчезла в лесу.

На следующий день Куен узнала, что атаман не был убит. Когда они ушли, сын привел родных, те унесли Туи домой и теперь выхаживают его. Но слух о казни атамана уже разнесся, и результат был налицо: во многих селах грабители стали возвращать награбленное односельчанам с обещаниями, что подобное не повторится. Всюду только и говорили о том, как руководительница группы Вьетминя судила атамана Туи.

Наконец настал день, на который назначили захват склада у переправы Бинь. Сотни шахтеров из Даокхе возглавили многотысячную демонстрацию. Когда вооруженная палками и копьями огромная толпа, над которой пламенело красное знамя Вьетминя, подошла к воротам склада и потребовала открыть двери, ни один из часовых не осмелился воспротивиться. Посты, расположенные в радиусе около двух километров от склада, даже не подали признаков жизни. На этот раз бойцы отрядов самообороны организовали раздачу риса: люди подходили по очереди к дверям склада и, получив свою долю, удалялись. Раздача риса продолжалась до темноты. Прослышав о дележе, люди приходили за десятки километров, они тянулись отовсюду, точно к живительному источнику. Многие, получив рис, не могли сдержать слез. У некоторых женщин не во что было насыпать рис, тогда они решили дождаться, пока не стемнеет, снять шаровары и использовать их как мешок. Насыпав в эти «мешки» рис, они взваливали их на плечо и несли в темноте домой бесценную ношу. Было уже десять часов, а народ все стекался к складу, освещая факелами дорогу в непроглядной ночной темени…

13

Совещание партийных работников состоялось в начале лета и шло двое суток подряд. От зари до поздней ночи сидели участники совещания — их было человек десять — в небольшом кирпичном доме, построенном на берегу реки, обливаясь потом и непрестанно обмахиваясь веерами. После того как Ле прочел решение ЦК о создании боевых опорных баз, настроение у всех поднялось. Товарищи предложили тут же создать свою опорную базу в районах Иенты и Донгчиеу, а позднее подключить и районы побережья. Зазвучали названия гор, рек, городов, которые не раз уже фигурировали в истории страны, — Фалай, Ванкиеп, Батьданг, Тилинь, Куангиен… Ле считал, что торопиться не следует, нужно прежде всего дождаться решения ЦК, но почти все участники совещания считали вопрос о создании военной базы у них в районе делом решенным и перешли к обсуждению практических вопросов: организация вооруженной пропаганды, усиление демонстраций с целью захвата складов риса, пополнение оружия, создание партизанских отрядов, агитация среди солдат, брошенных на «поддержание порядка», ликвидация очагов контрреволюции и бандитских шаек, создание революционной власти в селах… Сколько было проблем, больших и малых, и решение их должна была обеспечить горстка людей!

Больше половины участников совещания были незнакомы Куен, она видела их впервые. Кое-кто из них, догадывалась она, были старыми партийными работниками. Некоторые совсем недавно бежали из тюрьмы. Мама Куен узнала не сразу. Одна из участниц совещания с первого же заседания проявила к Куен какой-то особый интерес. Куен несколько раз ловила на себе ее взгляд, и, когда их глаза встречались, женщина улыбалась и чуть заметно кивала ей.

После обеда женщина отозвала ее в сад.

— Меня зовут Гай, — сказала она. — Когда Кхак работал в Хайфоне, я была у него связной. Он часто рассказывал мне о вас. Никак не ожидала, что доведется встретиться здесь с вами!

Глаза Гай погрустнели, она отвернулась и стала смотреть на реку.

— До чего быстро летит время! Уже пять лет, как не стало Кхака! Вы, может быть, не знаете, что в Хайфоне у Кхака была любимая женщина, у которой от него растет сын. Бедный Кхак, он так и не узнал, что у него родился сын…

— Когда брат погиб… — запинаясь от смущения, начала Куен, — я ничего об этом не знала… Догадывалась, что у Кхака была любимая… А потом Хьеу вернулся из тюрьмы и рассказал…

— Старый Хьеу из Хынгиен? Он вернулся в родные места? Интересно, где он сейчас!

— Сейчас он живет уже в другом месте. Я иногда встречаюсь с ним.

Куен хотела было рассказать Гай о старике, но потом решила — ни к чему. Она уже выработала в себе привычку к конспирации — не говорить никому ни о чем, если в этом нет необходимости.

— Встретитесь, передайте старику от меня привет. Скажите: от Гай, с которой он сидел в ханойской охранке, он сразу вспомнит.

Гай замолкла и задумалась. Куен хотела расспросить эту женщину подробнее о брате, но не решалась. Неожиданно Гай повернулась к девушке и, взяв ее за руку, ласково сказала:

— Откровенно говоря, мы с вами в какой-то степени родственники. Ведь та женщина приходится мне двоюродной сестрой. Знаете, сыну Кхака уже четыре года.

Услышав это, Куен уже больше не смогла сдерживаться, слезы хлынули у нее из глаз.

До самого полудня проговорили женщины, а когда стали прощаться, Гай напомнила:

— Не забудьте адрес, может быть, придется быть в Хайфоне, загляните к нам. Мальчик очень похож на отца, поэтому, видно, и вас чем-то напоминает.

С совещания Куен возвращалась вместе с Канем: им было по дороге. Они не скрывали друг перед другом радости от встречи и от того, что им пришлось часть пути идти вдвоем. Каня вызывали в партийный комитет Северного Вьетнама, вероятно, ему предстоит поездка во Вьетбак. Почти полдня шагали они рядом по мощенной гравием дороге, с холма на холм, позабыв о жаре и усталости.

— Начальник уезда Мон — хитрая бестия, будь с ним осторожней.

— Все равно не убежит от расплаты! Народ готов разорвать его на части.

— Смотри не зарывайся, не спеши, а то непременно что-нибудь упустишь. Тебе, на мой взгляд, нужно обратить внимание на два военных поста, особенно на тот, что у переправы До. Японцы не зря поставили его там, к нему трудно подступиться!

— Слушай, Кань, японцы начали сплавлять рис по Лыонгу на баржах. Может, нам перехватить несколько барж да раздать рис народу?

— Я смотрю, тебе теперь одни военные операции по душе.

— И правда, — улыбнулась Куен, взглянув на Каня.

Она сняла нон и, посмотрев на небо, воскликнула:

— Ой, смотри, гроза идет!

Сзади, от линии горизонта, словно догоняя их, быстро надвигались черные тучи. Налетел сильный порыв ветра, подняв над дорогой облака пыли.

— Скорее бежим! Может быть, успеем спрятаться!

Тучи закрыли уже половину неба, сразу стало темно. Куен зажала нон под мышкой, чтобы его не унесло, ветер растрепал ей волосы, они падали на глаза, мешали смотреть.

— Смотри, как сразу похолодало!

— Сейчас дождь польет!

— Давай спрячемся под тем мостом!

— Бежим!

Крупные капли зашлепали по земле. Кань схватил Куен за руку, и они бросились бежать. Добежав до небольшого каменного моста через обмелевший ручей, они спустились по склону и, пробежав по воде несколько шагов, юркнули под мост.

— Теперь дождь может лить сколько угодно! — улыбался Кань, вытирая с лица и волос капли влаги.

— Но только не до вечера, а то придется здесь ночевать.

Сказала без всякой задней мысли, но сразу же вспомнила ту ночь, и ей почему-то стало стыдно. Дождь припустил сильнее. Над головой у них была лишь узкая полоска моста, и дождь засекал с боков. К тому же за несколько минут маленький ручеек превратился в бурный поток, вода сделалась мутной и быстро прибывала, затопляя один камень за другим.

— Иди сюда!

Шум дождя почти заглушал голос Каня. Он протянул руку и помог Куен перебраться на большую каменную глыбу повыше.

— Теперь тебе ясно, какая ценная штука мой зонт!

Они сидели на камне, прижавшись друг к другу, Кань старательно держал над головой зонт, однако дождь продолжал засекать, и капли падали на лицо, на голову, на одежду. Шумел дождь, ревел ручей, а они хохотали, как дети, защищаясь от дождя небольшим зонтиком.

Сверкнула молния, и тут же раздался раскат грома. Куен все еще продолжала смеяться и вдруг почувствовала странное волнение. Она обернулась и встретила взгляд Каня. Некоторое время они смотрели друг другу в глаза. Потом Кань взял ладонь Куен в свою руку. Ее будто обожгло. Он медленно сжимал ее руку.

Дождь прекратился, но небо по-прежнему было затянуто черными, набрякшими влагой тучами. Держась за руки, Куен и Кань вышли из-под моста и, выбравшись на дорогу, быстро зашагали дальше.

— Скоро придем в Ха, — сказала Куен, взглянув на небо. Голос ее потеплел. — Может, тебе передохнуть здесь, а завтра пойдешь. Остановимся у тетушки Кай, дом у нее хороший, я тебе рису отварю.

— Да нет… мне, пожалуй, лучше идти дальше…

Кань говорил медленно, с трудом произнося слова, точно ему что-то мешало. Куен удивилась. Когда они подошли к развилке дорог, Кань вдруг остановился и, избегая ее взгляда, сказал:

— Прости, Куен, я… у меня семья…

Куен вспыхнула и долго не могла произнести ни слова.

— Ладно… иди…

Высокая, стройная фигура Каня медленно удалялась, пока наконец, совсем не скрылась из глаз. Куен вздохнула, свернула на тропинку и пошла вперед, не обернувшись ни разу. Спустились сумерки.

14

В последние дни мая жара стояла нестерпимая. В час, когда начинается вечерний прилив, по безлюдному асфальтированному шоссе, протянувшемуся через пригород Хайфона, вдоль реки Зе, мутно-красные воды которой смешались с соленой морской водой, неторопливо шагал матрос. Он давно уже бродил взад-вперед по шоссе, нетерпеливо поглядывая в сторону города, над которым, застилая полнеба, поднимались столбы дыма.

С моря долетел порыв ветра, зашумела, зашелестела листвой казуарина. Матрос закурил сигарету и направился к полуразрушенной печи для обжига извести, которая стояла на берегу реки. Но, не дойдя несколько шагов до нее, он вдруг остановился перед высоким баньяном, заметив зеленый бумажный листок, приклеенный к стволу. Матрос подошел поближе.

Глаза матроса сверкнули, он отшвырнул сигарету, сунул руки в карманы брюк и пошел прочь от дерева.

…Кажется, едут! Со стороны Хайфона медленно подъехала двуколка, запряженная лошадкой, и остановилась около чайной. Из повозки вышла женщина в ноне, с кошелкой через плечо, по виду лоточница, а повозка, доверху набитая корзинами, покатила дальше.

Когда двуколка скрылась из глаз, женщина, выпив чашку чая, направилась прямо к дереву, под которым стоял матрос.

Поравнявшись с ним, женщина метнула быстрый взгляд из-под нона и пробормотала про себя:

— Как на Лапа похож… В самом деле Лап!

— Гай! — матрос застыл от удивления. — Вот это да! Ну конечно же, Гай!

— Ладно, пойдем.

— Ну и дела! Как же случилось, что ты снова оказалась здесь? Ты пришла ко мне по поводу этого товара?

— Этого, этого, какого же еще. Они повернули к городу.

Миновав несколько японских контрольных пунктов, Гай провела Лапа через железнодорожные пути, а потом они свернули на тропинку, ведущую в поле.

Последнее время японцы понаставили всюду своих часовых, но у солдат этих был какой-то жалкий побитый вид.

— Ты слышал, немцы капитулировали, Гитлер покончил с собой!

— Слышал краем уха. Японские офицеры на корабле каждый вечер напиваются, потом плачутся друг другу.

— Им уже все осточертело, а нам это на руку — легче действовать.

— Ну, не скажи! Чем больше они страшатся, тем настороженнее держатся. Особенно эти, из военной полиции. По всему побережью понаставили своих контрольных пунктов, патрули шныряют даже по ночам.

Они уселись под фикусом, Гай сняла нон и, улыбнувшись, попросила:

— Теперь расскажи, где тебя носило это время и каким образом ты оказался в матросах. Обзавелся семьей наконец?

Лап тоже снял свою форменную шапку и вытер пот со лба.

— Нет у меня никого! Была девушка, да через несколько месяцев ушла.

— Что ж такой невезучий?

— Судьба, видно, ничего не поделаешь. История моя долгая. После того как взяли вас с Кхаком, наша типография продержалась еще около года. Работали мы с Тхиетом. Потом, когда и его забрали, все развалилось. Мана тоже чуть не замели прямо на цементном. Пришлось уйти в подполье. И неизвестно к тому же, где своих искать. Какое-то время болтался сам по себе, потом подался к сестре, надо было искать работу, не сидеть же вечно на шее у сестры. Зять у меня человек бывалый, в кочегарах служил, один его друг посоветовал мне пойти в матросы. У меня тогда, собственно, выбора не было, ну я и подумал: почему бы не попробовать, может, и для партийной работы пригодится. Так я стал матросом на «Меконге».

— Как там у вас обстановка?

— Пока французы у нас хозяйничали, трудно было что-нибудь предпринять. Только с одним дружком мог разговаривать, да и то больше намеками. А когда японцы пришли к власти и все французское начальство взяли под арест, судно передали нам. Народ у нас на корабле бывалый, каждый свое дело знает. Назначили к нам четырех японских офицеров, они, видать, нас побаиваются, с оружием не расстаются. Ни на прогулке, ни в обед, и даже спать ложатся — оружие рядом кладут. Последнее время американские самолеты стали зверски охотиться за кораблями, вот мы и носимся по реке до самого бензохранилища — от бомб бегаем. Ребята чувствуют, что времена пришли другие, японцы здесь долго не продержатся. Сейчас везде только про Вьетминь и говорят. И я потихоньку начал пропаганду вести среди своих. Сейчас у нас уже есть ячейка из пяти человек, не считая меня.

— Ну а если твою пятерку направят в военную зону, пойдут?

— Конечно! Они такие же, как и я, работяги. А двое — прямо из школы.

— С оружием как?

— Несколько винтовок можем достать в любую минуту. Но у меня на примете кое-что покрупнее. С пушками нам не справиться, а вот два тяжелых пулемета, которые установлены на палубе, вполне утащим.

Гай улыбнулась.

— Вот бы весь ваш корабль в военную зону увести! — сказала она полушутя-полусерьезно.

— У меня эта идея из головы не идет! — воскликнул Лап с отчаянием. — Вся загвоздка в том, как японцев убрать без шума, тогда можно и в самом деле судно увести. Но японцы все время настороже, к тому же рядом пост военной полиции. И из матросов я знаю только пятерых своих, пойдут ли остальные за нами — не знаю.

— Да это я шучу. Мы тут прикинули, как принять у вас «товар», вот послушай…

Они еще долго обсуждали план действий, а когда прощались, Гай увидела, что Лап еще не пришел в себя от этой неожиданной встречи.

15

Ан возвращалась с работы поздно. На улицах уже зажглись фонари, но сумерки словно медлили и нехотя отступили перед темнотой. Ан торопливо шагала домой.

Поравнявшись с «биржей труда» — сквером на набережной реки Лап, она ускорила шаги. Этот грязный и чахлый сквер служил рынком, на котором продавался один товар — рабочие руки. Безработные собирались сюда со всех концов города, приходили из окрестных деревень. Они сидели на земле рядами, дожидаясь своих покупателей, а те подходили, ощупывали руки, ноги, разглядывали словно рабочую скотину — выбирали прислугу, кормилиц. В пыльном сквере под ветвями индейского жасмина, на котором покачивались высохшие почерневшие плоды, сидели умирающие от голода люди. Они приходили сюда, чтобы скоротать ночь, и, как правило, наутро повозка «подрядчика Кхао» увозила несколько десятков трупов. Этот темный «сад», казалось, пропитался насквозь смрадом трупов, мочи и испражнений.

Ан шла по противоположной стороне улицы, но и тут ее преследовал жуткий, тошнотворный запах, к горлу подступала дурнота. И хотя в темноте Ан не видела мух, но она слышала, как с каждым ее шагом несметные рои снимались с места и с жужжанием носились вокруг.

Ан достала из кошелки платок, чтобы вытереть пот с лица. Было душно. От раскаленных за день тротуаров шел пар. С железнодорожного моста выскочил японский грузовик с солдатами, ослепив ее ярким светом фар и подняв тучи пыли. Ан прикрыла полою платья рот и нос, пережидая, когда уляжется пыль.

Свет фар исчез вдали, и теперь Ан казалось, что стало еще темнее. Улицу перебежали несколько огромных крыс. Они скрылись в отверстии канализационной трубы. Ан вздрогнула. О небо! Сколько раз, с самого детства, приходилось ей переживать бедствия, но никогда еще она не видела, чтобы по всему городу валялись трупы, никогда не видела она столько мух и столько крыс!

На дверях дома висел замок. У Сона сегодня ночное дежурство. От усталости Ан едва держалась на ногах, даже ужинать не хотелось. Странно, каким пустым казался дом без Чунга! Последнее время Сон стал брать его с собой, чтобы Ан было спокойнее. Конечно, больница не место для мальчишки, но оставлять его дома Сон не хотел, боялся, как бы тот не заразился: в Хайфоне свирепствовала малярия. В одном только их переулке она унесла десятка полтора людей. Особенно жаль было Тощую Хай. Малярия в несколько дней скрутила ее, а за ней и всю ее многочисленную детвору. Один только мальчик-первенец Тощей Хай чудом остался в живых и теперь бродил где-то вместе с ватагой таких же голодных ребятишек. Каждый вечер, возвращаясь с работы, Ан проходила мимо дома соседки и думала: всего несколько дней назад здесь жила большая семья, а теперь от нее не осталось и следа!

Ну, пора готовить ужин. Прихватив лампу, Ан вышла в кухню. Сейчас, когда дома не было ни Сона, ни Чунга, у нее все валилось из рук. Ей самой достаточно горсти вареных водяных вьюнков да немного рису.

Составив котелок с рисом поближе к очагу, чтобы он дошел на жару, Ан пошла к водоему во дворе и, набрав воды, понесла в дом, помыться. Прохладная вода вернула ей бодрость, захотелось есть, но едва она взяла палочки в руки, как к горлу подступил комок и она с трудом заставила себя сделать несколько глотков. Ей казалось, что она вырывала еду изо рта у умирающего с голоду!

Стук в дверь заставил Ан насторожиться.

— Есть здесь кто-нибудь? Сон!

Узнав голос Гай, Ан побежала открывать.

— Помоги внести!

Ан подхватила и помогла внести два больших свертка, завернутых в циновки. Они отнесли свертки в дальнюю комнату, положили их там на топчан, и Гай вышла посмотреть на улицу. Удостоверившись, что кругом все спокойно, она вернулась в комнату:

— Все в порядке! Я остановила рикшу на углу и оттуда тащила эту тяжесть на себе.

— А что там?

— Винтовки!.. — шепотом ответила Гай и обернулась на дверь. — Надо спрятать их.

— Дай хоть взглянуть сначала.

— Да чего там смотреть.

Однако Гай все же прошла с Ан в дальнюю комнату и сама развязала сверток. В тусклом свете лампы заблестела черная вороненая сталь стволов. Женщины молча смотрели на это орудие уничтожения, которое они привыкли видеть в руках врагов.

Потом они так же молча закрыли и завязали свертки, и Ан унесла их во двор.

Надежно спрятав винтовки, она вернулась в дом и села рядом с Гай ужинать.

— Я только что виделась с сестрой Кхака! — сказала Гай.

Ан вся обратилась в слух. Гай, искоса взглянув на нее, продолжала:

— Я рассказала ей про тебя. До чего милая девушка!

— Да, над семьей Кхака прямо какой-то рок!

На глаза Ан навернулись слезы и, стараясь скрыть их, она опустила голову.

— Ну вот, и тут слезы, — ласково сказала Гай, — до чего же быстро это у вас. Небось, когда встретитесь с сестрой Кхака, затопите деревню!

Но Ан уже вытирала глаза и улыбалась.

— А что, и затопим! Ладно, расскажи мне лучше, что нового слышно.

Было уже за полночь, когда они улеглись. Ан не спалось, рассказы Гай разбередили старую рану. Как жаль, что Кхак не дожил до этих дней, наконец-то становится явью то, о чем он мечтал, за что боролся.

Ан вздохнула.

— Ты что? Спать надо!

— Послушай, Гай…

— Ну?..

Ан приподнялась на локте и прошептала в темноте:

— Ведь там, в военной зоне, нужны и лекарства и медработники. Не мог бы Сон вам пригодиться? Возьми его с собой…

— Ну хорошо, он уйдет, а кто будет тебе помогать?

— Он, конечно, очень любит и меня и Чунга, но не держать же его вечно при себе! Ты знаешь, он многому научился, пока работал у врача.

— Я-то знаю… Ну ладно, посмотрим. С одной стороны, он, конечно, был бы очень полезен там, с другой стороны, если он останется здесь, может помочь доставать нам лекарства. А их сейчас не так-то просто достать…

— Лекарства ты можешь спокойно поручить ему. Он непременно раздобудет. Знаешь, я думаю оставить работу. Если Сон уйдет, попрошу Тиепа, чтобы он взял меня на его место.

— А не боишься?

— А чего бояться? Мне кажется, это человек порядочный, не думаю, чтобы он стал меня домогаться. Если я буду там работать, можно легко лекарства доставать… А потом надо бы съездить на родину Кхака, привезти сюда его тетку и дочь. Суну взятку старосте, чтоб дал на них продовольственные карточки, а нет — и так проживем, с голоду не помрем. А в деревне им неоткуда помощи ждать… В январе отвезла им килограммов десять риса, но ведь этого мало, только как-нибудь перебиться. Я уговаривала тетку Кхака перебраться к нам, но она отказалась, боится нас стеснить. Но сейчас постараюсь ее все-таки убедить, и думаю, она согласится, оставлять их сейчас в деревне никак нельзя, совсем пропадут с голоду!

Гай помолчала и тихонько вздохнула.

— Как-нибудь перебьемся. Думаю, теперь уж недолго осталось. Борьба идет не на живот, а на смерть. Не сегодня-завтра начнется восстание.

— Ну а мне найдется наконец работа?

— Завтра пойдешь в Тхюингуен, найдешь нашего человека, скажешь, чтобы подогнал лодку сюда, послезавтра к вечеру она во что бы то ни стало должна быть на условленном месте на реке Зе. Задание то же: встретить людей, принять оружие. Ты пойдешь, а я останусь, из Киентхюи передали: к нам хочет перейти группа солдат, говорят, у них немало оружия. Завтра схожу встречусь с ними, узнаю, в чем там дело.

16

Давно уже прошел условленный час, а матросов с «Меконга» все нет как нет. Дощатая лодка, привязанная к шесту, спрятана в камыше. На ней ни фонаря, ни факела. Гай и лодочники ждут в нетерпении и тревоге.

— Уж не случилось ли чего? Вы побудьте здесь, а я пойду разузнаю.

Гай выбралась на берег. В непроглядной тьме, то и дело оступаясь на едва различимой тропинке, Гай спустилась вниз. Теперь под ногами у нее то кочки, твердые как камень, то хлюпает грязь. Днем от берега до шоссе рукой подать, а сейчас, в этакую темень, Гай никак не доберется. Она уж стала беспокоиться, не заблудилась ли, но тут в темноте почти в двух шагах от нее мелькнула белесая полоса дороги. Наконец-то!

После кочек по асфальту шоссе так легко шагать! Гай почти бегом устремилась к бензохранилищу.

— Кто там? — раздался чей-то шепот из зарослей бамбука возле дороги.

— Я. Где ребята? Это ты, Ан?

— Гай? Ребята с корабля уже прибыли, и их встретили.

— Давно?

— Не очень.

— В какую сторону они пошли?

— Я в темноте толком не разобрала, по-моему, спустились к берегу реки.

Значит, скоро все будут здесь. У Гай отлегло от сердца. Она присела на корточки рядом с тележкой, стоявшей в зарослях бамбука. Вдали сверкнула молния, осветив тяжелые, низкие тучи.

Пока Гай сидела в темноте на обочине дороги, поджидая матросов, на палубе военного корабля «Меконг» события шли своим чередом. При свете фонаря Лап с друзьями играли в карты, а рядом стояли зачехленные тяжелые пулеметы. Неподалеку, на носу корабля, в легких креслах сидели четыре японских офицера, сидели спиной к игрокам, смотрели на огни Хайфона и, покуривая сигареты, перебрасывались фразами. Какой-то матрос, уставившись в темноту ночи, рассеянно тянул на губной гармонике мечтательно-грустный мотив.

Лап шлепнул картой и рассмеялся.

— Что это они там разболтались?

Матрос, сидевший напротив и напевавший какой-то мотивчик, отозвался:

— Да все жалуются на судьбу. Сердечные друзья, немцы, отдали концы, а тут им самим приходится оставлять один остров за другим. И дома что ни день — американские «летающие крепости» над головой. Вот и загрустили, гадают, доведется ли еще увидеться с женой, с детьми!

— Отлично!

Лап снова рассмеялся и шлепнул картой.

Звучала гармоника, матросы играли в карты, японские офицеры сидели в креслах на носу. Но на самом деле картина была не столь уж мирной. За поясом у Лапа был спрятан револьвер, а в кармане у красивого парня, так искусно игравшего на гармонике, лежал второй. Под циновками у двух партнеров Лапа лежали наготове огромные кухонные ножи. Если бы одному из японских офицеров пришло в голову приподнять брезент на пулеметах, чтобы проверить, все ли в порядке, ребятам не осталось бы ничего иного, как перебить их всех до одного. И удрать. Все болты, которыми крепились пулеметы, были уже отвинчены, оставалось только снять и унести их с корабля! Черт подери, что это им взбрело в голову притащиться сюда! Лап на чем свет стоит ругал про себя японцев. Когда начало смеркаться, офицеры отправились ужинать, они выпили и остались играть в карты в кают-компании. Ребята тем временем отвинтили оба пулемета. Хорошо еще, что они сообразили оставить их пока на своих местах, потому что едва они покончили с болтами, как услышали шаги на лестнице, ведущей на палубу.

Еле-еле успели набросить на пулеметы брезент и усесться на палубу. Лап вытащил из кармана колоду карт и стал торопливо сдавать… Японцы, проходя мимо, покосились на них, но, не заметив ничего подозрительного, расположились на носу и начали беседу, которой не видно было конца.

Нетерпение Лапа достигло предела, когда на палубу не спеша поднялся Ти, напевая про себя условленный мотив. Это означало, что он уже связался с товарищами и отвел их туда, где небольшой канал вливается в речку, метрах в трехстах от корабля.

Все было в порядке, все готово, только проклятые японцы, похоже, не собирались прекращать свой нескончаемый разговор! Лап взглянул на часы. Девять сорок пять… Не хватало еще, чтобы военный патруль наткнулся на товарищей там, на берегу, тогда все пропало! Десять… Уже стали гасить фонари на корабле, а японцы все не двигались с места.

Лап с друзьями собрали карты и стояли на палубе, делая вид, будто слушают гармонику. Десять двадцать… Японцы наконец поднялись. Лап на всякий случай сунул руку за пояс. Офицеры, продолжая разговаривать, прошли мимо накрытых брезентом пулеметов и стали спускаться по лестнице. Матросы переглянулись и с облегчением вздохнули.

И все же придется ждать, пока японцы не заснут.

Была уже полночь. На корабле погасили все фонари, кроме одного, сторожевого, на носу. Лап вынул револьвер и встал на всякий случай у лестницы.

— Давай! — произнес он шепотом.

Матросы отбросили брезент и сняли один за другим оба пулемета на палубу. Потом, обвязав их веревками, спустили в лодку, которая стояла наготове у борта корабля. Двое матросов в лодке осторожно приняли оружие. Работали молча, напряженно вслушиваясь и боясь произнести вслух хоть слово. Но все было сделано на удивление быстро и ловко. Не прошло и десяти минут, как оба тяжелых, громоздких пулемета уже лежали в лодке.

— Теперь давайте остальное!

Матросы бесшумно спустились по лестнице в трюм, достали около десятка ящиков с патронами и несколько винтовок и осторожно опустили в лодку. Японцы спали в своих каютах, не ведая о том, что творится у них на корабле.

Все в порядке! Лап подал знак, остальные спустились в лодку и взялись за весла. Лодка отошла от борта корабля и растворилась в темноте. Только вода чуть слышно плескалась под веслами.

— Кажется, они!

Гай привстала. В темноте возникли какие-то фигуры, послышалось тяжелое дыхание.

— Фу ты черт! Где же они? Тхайнгуен! Тхайнгуен!

— Здесь, здесь Тхайнгуен!

Две женщины вышли из темноты навстречу матросам, которые с трудом тащили оружие и ящики с патронами.

— Лап здесь?

— Это ты, Гай?

— Все собрались? Никто не остался?

— Сейчас проверю. Нас шестеро. А у вас трое? Значит, все!

— Ну, пошли к тележке.

Шли молча, слышно было лишь тяжелое дыхание. Погрузив поклажу на тележку, матросы окружили ее со всех сторон и покатили по дороге.

— Ти, возьми револьвер, пойди вперед, разведай дорогу.

Радостно возбужденные, матросы негромко переговаривались в темноте.

— Здорово ты тогда шлепнулся! Ничего не повредил? Я слышу: как грохнет! Ну, думаю, придавило парня пулеметом.

— Да, у этого канала такой крутой склон — шею сломаешь!

— Интересно, как они там, на корабле, узнали?

— Если бы узнали, была бы тревога. Стали бы искать нас!

— Однако нужно поскорее убираться отсюда. Заметят нашу лодку — кинутся в погоню!

Тележка легко катилась в темноте по асфальту, и они прибавили шагу.

Наконец они свернули на тропинку, проехали метров сто и остановились.

— Оставь одного с револьвером на шоссе, пока мы не перенесем все в лодку, — сказала Гай Лапу.

Когда все было кончено, на ручных часах Лапа светящиеся стрелки показывали три часа. Матросы разместились в лодке. Гай отдавала последние распоряжения.

— Поторопитесь, ребята. Постарайтесь до рассвета добраться до Нго и спрятать хорошенько лодку.

Лап все еще медлил на берегу.

— Ну, прощай, Гай. — В голосе его слышалось волнение. — Когда думаешь отправиться «туда»?

— Да через несколько дней. Слушай, Лап, а ты, я вижу, так и не узнал эту женщину. Это же Ан!

— Где? Вот тебе на! Ты тоже, оказывается, здесь? Такая темень, что я тебя не заметил.

— Всего хорошего, Лап! Желаю тебе здоровья!

— Как сынишка? Бог мой, уже пять лет прошло! Но я не забыл ни тебя, ни Кхака.

— Ну, ладно, полезай в лодку! — торопила Гай.

— Счастливо оставаться! До свидания, Ан!

Выдернули шест, и лодка медленно отплыла от берега. В густых сумерках чернело лишь пятно паруса, но и оно скоро растаяло в темноте.

На третью ночь Ан провожала Гай. Сон отправлялся вместе с ней. Этим рейсом также переправляли в военную зону одного капрала и шестерых солдат вьетнамской регулярной армии: захватив оружие и боеприпасы, они бежали из Киентхюи. На этот раз выехали пораньше и все прошло гораздо спокойнее.

Лодка уже готова была отчалить, а Сон все никак не мог расстаться с сестрой, все говорил, говорил… Ан понимала, что в эту минуту переживает брат, и старалась не выдать своего волнения. Она пожелала ему быть смелым, просила не беспокоиться о них, уверяла, что все будет в порядке.

Лодка отошла, Ан осталась одна на берегу. Ночное небо испещрили сверкающие звезды. Ан все стояла не двигаясь до тех пор, пока лодка не скрылась с глаз. Ей было и радостно и грустно. Вот и Сон стал взрослым и нашел свою дорогу, а у нее теперь много других забот.

Теперь Ан сама только того и хотела, чтобы у нее было как можно больше дел.

Она долго еще стояла и смотрела на речную гладь, сверкавшую отраженными искорками звезд.

17

Вряд ли кто-нибудь мог предположить, и меньше всего сам Хой, что он станет сотрудником Вьетминя в столице! Его старенький велосипед стал сейчас просто незаменим: разве смог бы Хой разъезжать по городу из конца в конец на всевозможные встречи с представителями интеллигенции на «земле тысячелетней культуры», не будь у него этого велосипеда! С тех пор как японцы усилили репрессии, появилось много желающих установить связь с Вьетминем. Многочисленные сообщения из военной зоны, созданной в северных провинциях, будоражили изнывающий от зноя Ханой — вот уже несколько месяцев кряду солнце пекло с утра до вечера. Хой, как только встал, тут же оседлал своего кряхтящего друга и отправился за город к условленному месту. Он улыбался, представляя себе, какая разочарованная мина будет у дяди, когда в качестве посланника Вьетминя перед ним предстанет его собственный племянник!

Хой заметил старого Дьема еще издали, тот прогуливался среди высоких стройных мелий, знакомая сутуловатая фигура, неизменная трубка в зубах. Правда, сегодня дядя приоделся, и этот костюм выглядел на нем странно, темно-серые брюки, желтая сорочка и резиновые тапочки делали его похожим скорее на официанта, чем на учителя. Хой сошел с велосипеда.

— Здравствуйте, дядя!

— А, это ты! — воскликнул Дьем, несколько смущенный. — Куда путь держишь?

— Я, дядя, принес вам лекарство от печени, — с улыбкой произнес Хой условленную фразу.

— О, ты?! — Старик с изумлением уставился на племянника. — Как же это ты оказался… О!..

Дьем долго еще удивленно качал головой и тряс руку племяннику.

— Вы давно укрываетесь в этой деревне?

— Да ведь они буквально мне житья не дают! Однако не те теперь ищейки пошли! Подумай только, — старик затянулся и, многозначительно округлив глаза, продолжал: — ну разве будет недурная собой женщина, и к тому же знающая грамоте, набиваться ко мне в прислуги? Я решил проверить и заявил ей, что не смогу платить, так она согласилась работать бесплатно, за одно только содержание! Тут и дураку станет ясно, что она подослана специально!

Хой кивал, поддакивал, едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться. Сколько людей посчитали бы сейчас за счастье иметь стол и крышу над головой!

— Но что бы они ни придумали, меня не перехитришь! — Дьем заулыбался, не вынимая трубки изо рта. — Ладно, отойдем немного в сторонку, поговорим, а то здесь слишком близко к дороге, могут увидеть.

Они молча пошли рядом, слышно было только, как трещала шестерня велосипеда на холостом ходу. Старик задумчиво дымил трубкой. Петляющая между фруктовыми деревьями тропинка, по которой они шли, тянулась вдоль речушки Толить, а вернее сказать, это была просто грязная канава, заросшая водяными вьюнками и болотной чечевицей. У небольшого деревянного моста они остановились.

— Вчера из Хюэ опять пришла телеграмма, приглашают приехать туда.

Хой снял шляпу и с удовольствием подставил лицо едва уловимому ветерку, оживившему солнечные зайчики под деревьями.

— Я слышал, что Комацу привязался к вам.

Дьем опасливо огляделся вокруг.

— А, чепуха! Институт японской культуры пригласил меня на работу. Своего рода способ дать мне понять: мы, мол, были с тобой предельно вежливы, хотели по-хорошему, не посчитались даже с полицией, а ты все ломаешься, так что потом не взыщи! Тебе известно, что военная полиция снова арестовала доктора Куанга?

Дьем зажег потухшую трубку, затянулся и бросил взгляд на Хоя.

— А может быть, мне все-таки съездить в Хюэ, может, что-нибудь из этого и получится? Правительство Чан Чонг Кима явно долго не протянет, но нужно использовать момент. Хотя бы для того, чтобы успокоить господ японцев и выиграть время. Увидишь, пройдет несколько месяцев, и американцы с англичанами одержат победу, боюсь, как бы с ними не явились к нам французы, чтобы вернуть прошлое. Видел, что произошло в Сирии? Я уверен: нашей земле предстоит еще немало бед!

Старик опустил голову, в каждой черточке его лица явственно ощущалась усталость.

Хой сказал тихо, но решительно:

— Нет, дядя, вам нужно перебираться «туда». Обстановка сейчас осложнилась, тянуть больше нельзя. Арестуют вас — потом будем локти кусать!

— Ты думаешь? А как по-твоему, найдется для меня дело в военной зоне?

Старик прищурился и, не дожидаясь ответа, закивал.

— Пожалуй, действительно нужно ехать! Я ведь могу кое в чем помочь. Недавно я очень внимательно перечитал военный трактат Сунь-цзы…. Было бы хорошо, если бы ты поскорее устроил мой отъезд. Меня ведь и здесь уже отыскали, вчера какой-то подозрительный тип все разнюхивал что-то возле чайной. И староста тоже на меня косится.

— Прямо сейчас, наверное, не получится. Вы бы не смогли переждать где-нибудь до вечера?

— До вечера можно.

— Тогда до встречи… В половине седьмого я приду за вами на набережную, в сквер у Музея древней культуры. Как вы на это смотрите?

— В половине седьмого? Хорошо. Я к этому времени постараюсь уладить кое-какие свои дела.

— Вы уедете, а как же Нган?

— Ничего, она ведь уже взрослая. Вызову из деревни племянницу Тыть. Она за ней присмотрит. А Лок ведет себя смирно, из дому не выходит. К тому же иногда он рассуждает так, будто он снова в здравом уме.

— Ну, я пошел. До вечера.

Старик запыхтел трубкой.

— Знаешь, — весело проговорил он, — когда Наполеон умер, у него в кармане нашли томик Сунь-цзы! Выходит, в Европе тайком учатся у нас, азиатов!

Он повернулся и, ссутулившись, зашагал среди фруктовых деревьев.

Жара стоит такая, что, кажется, даже пахнет гарью. На дороге, что ведет к кокосовому рынку, нога по лодыжку утопает в пыли. Со стороны Кхамтхиена, тарахтя, движется вереница повозок, доверху груженных тяжелыми мешками. Обливаясь потом, несчастные кули с трудом тащат их через колдобины и рытвины, ухватившись за вихляющиеся оглобли. Несколько вооруженных японских солдат с плетками в руках и штыками у пояса суетятся вокруг обоза. Порывистый ветер поднимает облака густой пыли, в которой тонут и повозки, и люди.

— Рис везут!

И как только люди видели этот караван в добрых два десятка повозок, тотчас же все смолкало. Было только слышно, как скрипят деревянные колеса, как натуженно и хрипло дышат кули. На тротуарах, толпились неизвестно откуда явившиеся, почерневшие, иссохшие люди с всклокоченными волосами, с тонкими костлявыми руками. Запавшие глаза смотрели жадно, пристально на эти чудесные мешки с рисом.

Но вот в голове обоза произошло какое-то замешательство. В мгновение ока огромная толпа плотным кольцом окружила передние повозки. Солдаты забегали, засуетились, посыпались удары плеток. Те, кто ближе стоял к повозкам, отпрянули либо попадали на землю, но тут же подбежали десятки других и тянули руки к мешкам. Чьи-то костлявые ноги ступали по чьим-то телам, в воздухе замелькали корзины и кошелки. Солдаты, замыкавшие обоз, спешили на помощь. На винтовках засверкали штыки, но толпа продолжала расти. Раздался выстрел. Толпа загудела.

— Стреляют!

Выстрел послужил как бы сигналом для голодающих, и они бежали сюда со всех сторон: из проулков, пустырей, от мусорных куч и неизвестно еще откуда. Плотным кольцом, будто муравьи, облепили обоз обезумевшие от голода люди. Они лезли к мешкам с воплями и визгом, толкая друг друга, царапаясь, кусаясь, падая, уползая и снова кидаясь в толпу. Те, кто оказался на земле, изо всех сил старались выбраться, поднимая над головой кто куцый веник, кто дырявую корзину. Одну повозку удалось опрокинуть, оглобли уставились в небо. Из толпы вырвался истошный вопль. Замелькали сумки, кошелки, сброшенный кем-то сверху мешок тяжело шлепнулся на землю. Из распоротых мешков хлынули белые струи риса, падая на землю, зерна смешивались с пылью. Из соседних лавок выскакивали люди с корзинами, спеша подобрать эти драгоценные зерна. Толпа запрудила всю улицу, гудки автомашин слились в один пронзительный вопль. Началось что-то невообразимое.

И вдруг толпа раздалась, люди бросились врассыпную. Лавочники поспешно закрывали двери. В глубине улицы показались стальные каски солдат с винтовками наперевес. Они бежали со стороны казармы Намдонг. Взлетели в воздух корзины, мелькнул даже какой-то мужчина, нелепо размахивая руками. Японцы с ходу врезались в толпу, щедро раздавая удары и пинки, отгоняя людей, которые продолжали тянуть руки к льющемуся из мешков рису. Какой-то солдат долго и безуспешно оттаскивавший растрепанную женщину от мешка, принялся исступленно колотить ее подкованными ботинками, пока она не свалилась на землю. А рядом мальчишка в наброшенной прямо на голое тело рваной мешковине судорожно собирал с земли и бросал в корзину горсти риса, а потом вдруг бросился бежать сломя голову.

Немало времени понадобилось солдатам для того, чтобы навести порядок, наконец обоз разобрался и, гремя на ухабах, двинулся в путь под охраной разъяренных, красных, распаренных японских солдат. Пожалуй, не было ни одной повозки, откуда не исчез бы хоть один мешок. Обоз удалился, а на земле остался десяток неподвижных тел, скорчившихся в пыли. А тут же ползали какие-то несчастные, выбирая из земли случайно оставшиеся зерна.

С трудом придя в себя от этого зрелища, Хой медленно пошел прочь от рынка, ведя рядом велосипед. Ноги не слушались его. Горло точно петлей сдавило, на языке вертелись проклятия. Нет, дальше так продолжаться не может! Нельзя терпеть подобное! Он шагал по улице, обливаясь холодным потом, чувствуя такой озноб, словно у него начинался приступ лихорадки.

18

О небо! За кусочек рисового пудинга в полпальца — один донг! Центнер риса стал стоить больше девятисот донгов! Хой даже не заметил, как проглотил купленный в харчевне пудинг, и тут же пожалел о потраченных деньгах. Все утро он колесил на своем велосипеде по загородному району Донгмак в поисках электрика Ниена, у которого Молочный Ким назначил явку. Сейчас Киму больше подходило прозвище Черный, а не Молочный. Он стал теперь опытным кадровым работником и поручал Хою отдельные задания. Уладив вопрос об отправке дяди в военную зону, Хой вернулся в город. Казалось странным, что сегодня еще ни разу не выла сирена воздушной тревоги. Голод продолжал терзать Хоя. Он решил наведаться к Куанг Тиеу, владельцу издательства, и потребовать у него гонорар…

Задумавшись, Хой не заметил, как доехал до вокзала. Привокзальная улица, залитая таким ярким солнцем, что слепило глаза, была забита повозками, тележками, рикшами. Под навесами сгрудились люди, они сидели в окружении корзин, тюков и свертков.

— Хой! Хо-ой!

Услышав знакомый голос, Хой соскочил с велосипеда. На противоположной стороне улицы стояла Тхао и отчаянно махала ему ноном. Вот тебе раз! Как она сюда попала? Хой поспешно направился к жене.

Едва он подошел к Тхао, она заговорила, торопливо, взволнованно. Хой с волнением смотрел в ее потемневшее, осунувшееся лицо.

— Что случилось? Когда ты приехала?

В глазах Тхао заблестели слезы.

— Твоего отца арестовали…

— За что?

— Начальник уезда Мои и Тыонг привели к нам какого-то японца, стали спрашивать про Донга и, ничего не добившись, забрали отца. Дней пять тому назад.

— Сволочи!

Тхао подняла глаза на мужа. Наконец-то после стольких треволнений и мук, которые ей пришлось пережить в одиночестве, она обрела опору.

— Я на следующий же день отправилась в уезд, а там говорят: нужно ехать в Хайзыонг, в управление военной полиции. В Хайзыонге какой-то переводчик ответил мне, что арестованного Зяо у них нет, что нужно ехать в ханойское управление, может быть, там удастся что-нибудь узнать. Вот я и приехала. Еще вчера утром. Сходила к Дьему, но его нет дома, тогда я пошла к твоему хозяину, на Западное озеро, он говорит, что Донг уже давно не появлялся дома и что ты тоже несколько дней как исчез и ему не известно, где ты.

Хой молча слушал жену, рассеянно уставившись на фонарный столб. Тхао безуспешно ловила его взгляд и, вдруг почувствовав себя обиженной, заплакала. Хой вынул платок и вытер пот со лба. Надо взять себя в руки.

— А как дети?

— Плохо, Хой, голодаем. Дети питаются рисовым отваром. Нга…

Тхао вытерла слезы рукавом и долго стояла, не в силах вымолвить ни слова.

— …Нга все спрашивает, где папа, почему он не привезет нам рису. Ван совсем ослабла, с каждым днем ей все хуже…

Рыдания душили женщину, но она справилась с собой и, тяжело вздохнув, продолжала:

— Я уж с ног сбилась, а все равно ничего не получается. Ты бы не смог приехать? Вместе все-таки легче…

Хой молчал, не зная, как утешить жену, хотя у него сердце переворачивалось от жалости. Он знал, что Тхао рассказала ему далеко не все. Легко ли женщине одной в такое голодное время прокормить целую ораву детей! Как ему хотелось сейчас вернуться домой. Ведь он уже не раз думал об этом. Но весь вопрос в том, чем ему заниматься там, в деревне!

— Ладно, — сказал он ласково, — сегодня же возвращайся к детям. Здесь только лишние расходы, а бегать по полицейским управлениям бесполезно, все равно ничего не добьешься. Я еще несколько дней пробуду здесь, постараюсь получить гонорар и, как только получу, сразу приеду домой. Ты купила билет?

— Ближайший поезд идет в восемь часов, билеты на него начнут продавать в шесть.

— Мне сейчас нужно еще съездить по делам, к вечеру я освобожусь и приеду провожу тебя, хорошо? Может быть, удастся встретиться с Донгом, тогда приедем вместе. Возьмешь билеты, жди меня здесь. Ну, а как там у нас в деревне?

От этого вопроса Тхао стало как-то легче.

— Староста Тон стал по утрам приходить на рынок и при всем народе поносить Вьетминь. Ну, ребята из Вьетминя наведались к нему.

— Неужели? И чем же дело кончилось?

— Пока только припугнули. Предупредили, чтобы не донимал людей налогами, не смел отбирать у них рис, не заставлял идти служить в японскую армию, а не то, сказали, расстреляем! Ну, он и приутих. Теперь ходит да оглядывается. Иногда Тыонг в селе появляется. Говорят, устроился в японском военном посту где-то недалеко от горы До. А семья депутата недавно перебралась в Ханой, весь дом оставили на управляющего. Тыонг выпросил у японцев несколько винтовок и теперь, куда бы ни шел, всюду винтовку с собой таскает, для острастки. А ведь они сами трясутся от страха! — Тхао взяла мужа за воротник рубашки и, приблизив к нему свое лицо,-зашептала: — Знаешь, Мам вернулся. Говорят, живет где-то около причала Гом. Слыхала я, там рисовый склад разбили и рис народу роздали. В том районе все села пошли за Вьетминем. Японцы как-то пригнали солдат на восьми машинах, но те ничего не смогли поделать. Я слышала, в Донгчиеу у наших бойцов полно оружия! А Куен, которая уехала из деревни, тоже, оказывается, никуда не исчезла, где-то, говорят, в том же районе действует.

Хой, слушая жаркий шепот жены, вдруг окончательно решился: да, он обязательно должен вернуться к себе! Нужно поговорить с Кимом, попросить, чтобы его перебросили в их деревню. Он не может дольше с этим мириться: в его родной деревне люди, задавленные нуждой, переживают немыслимые страдания, они на грани голодной смерти, а он сидит здесь. Умирать — так уж вместе со своими. А уж если им суждено подняться и отвоевать себе новую жизнь, то и он не должен оставаться в стороне!

— Хорошо, в семь часов я буду здесь и найду тебя! Если посчастливится раздобыть денег, принесу. А через несколько дней обязательно приеду сам!

Хой сел на велосипед. Тхао стояла грустная, опустив голову. Хой с жалостью посмотрел на ее худенькие плечи.

— Да, в случае тревоги беги к озеру Тхюен. Не вздумай оставаться здесь, это самое опасное место! А лучше всего прямо сейчас иди туда, начнет смеркаться — придешь за билетом.

— Не беспокойся, я все знаю. Раз тебя ждет дело, поезжай!

Хой отъехал. Обернувшись еще раз, он увидел, что Тхао все еще стоит возле вокзала, грустно опустив голову, одинокая и трогательная.

Хой машинально крутил педалями, погруженный в свои мысли. Вдруг впереди послышались крики, топот, выстрелы. Он моментально соскочил с велосипеда. Рикши метнулись к тротуарам.

— Видать, наши застукали шпика!

Мимо Хоя пронесся велосипедист, за которым бежала ватага людей, размахивавших револьверами. Раздались выстрелы. Все пропало! Ведь у него целая пачка газет «За спасение Родины». Куда деваться? За спиной Хоя стоял продавец лапши со своими коромыслами. Разинув рот от удивления, он загородил коромыслами весь тротуар. Прохожие остановились, сгрудившись на дороге. Хой увидел того, кто мчался на велосипеде: какой-то юноша в шлеме и, кажется, с револьвером в руке. Пропадет парень!

Со стороны Южных ворот наперерез велосипедисту со всех ног мчались двое японцев-полицейских. Хой видел, как побледнел паренек, как завилял его велосипед. Пропал малец!

И тут вдруг раздались выстрелы. Кто-то стрелял по полицейским! Послышались крики, вопли, люди бросились врассыпную, запрудили улицу, паренек соскочил с велосипеда и исчез в толпе. Хой тоже не растерялся и юркнул в двери кондитерской мимо растерянной и побелевшей от страха хозяйки.

— Разрешите мне укрыться у вас на некоторое время.

Стройная девушка, видимо дочь хозяйки, схватила Хоя за руку и проворно потащила его куда-то в глубь кондитерской, провела через огромную кухню и, отворив задние ворота дома, выпустила на другую улицу.

— Бегите!

— Спасибо!

Не теряя времени, Хой вскочил в седло и отчаянно заработал педалями.

Вечером, покончив с делами, Хой неторопливо ехал по берегу Озера Возвращенного Меча.

Жара спала. По набережной прогуливались толпы нарядных людей. «Поплавок» был забит посетителями, томимыми жаждой. Разодетые в шелка девушки пили кофе со льдом, ели мороженое, громко смеялись и кокетничали с гладко причесанными бравыми юношами, чьи рубашки цвета хаки и высокие сапоги свидетельствовали о принадлежности к партиям «Великий Вьетнам» или «Фронтовая молодежь», недавно созданным марионеточным правительством.

По предположению Хоя, где-то здесь должен был находиться и Куанг Тиеу, так как его жена сказала, что Ву увел его утолить жажду после жаркого дня. Ну а Ву мог пойти только в «Поплавок»! Нужно схватить за горло этого издателя, чтобы ему не удалось отвертеться, а то он будет без конца тянуть с гонораром, плевать ему на то, что у Хоя жена и дети умирают с голоду! Хой поставил велосипед к дереву, запер замок на цепочке и вошел в сверкающие стеклянные двери «Поплавка».

В зале было тесно, шумно, все столики были заняты. Хой в нерешительности огляделся и направился на крытую террасу, расположенную на сваях над озером.

— Кого вы ищете, господин Хой?

Хой обернулся. В углу террасы сидели Ву и Куанг Тиеу. Хой подошел, пододвинул стул и присел к их столику.

— Налить вам пива? Удивительно, я впервые вижу вас здесь! — улыбнулся издатель и стал наливать пиво в стоящий перед Хоем стакан.

— Я искал вас, мне нужно срочно поговорить с вами.

Ву молча улыбался, посасывая трубку. Он догадывался, что за разговор привел сюда его приятеля, и видел, что Куанг Тиеу не очень-то рад видеть своего автора. Потому, собственно, Ву и окликнул Хоя. Теперь он делал вид, что ему совершенно неинтересно, о чем они будут говорить, и, облокотившись на перила террасы, пристально смотрел в зеленоватую воду.

За соседним столиком разговаривали двое мужчин, судя по всему, спекулянты. У одного из них торчала на боку кобура револьвера. Небрежно постукивая по ней, он говорил:

— Кам просто трус! Я целыми днями хожу по городу, и ни разу люди Вьетминя не осмелились меня тронуть.

Его собеседник отвечал, понизив голос:

— Я слышал, Ямамото дал тебе на очистку несколько сот центнеров риса. Уступил бы мне несколько десятков, тебе ведь все равно самому не управиться!

Тот, что с револьвером, пожал плечами.

Ву наклонил к Хою свою огромную лохматую голову:

— Слышали этого хвастуна? Ему не терпится отведать свинца!

Хой вежливо улыбнулся. Ему не терпелось задать владельцу издательства вопрос о гонораре, да-да, как это ни смешно — о своих собственных деньгах, которые он, как нищий милостыню, должен выпрашивать у этого человека.

Куанг Тиеу прекрасно понимал, зачем пожаловал Хой, но делал вид, что ни о чем не догадывается, и нес всякую околесицу.

— Послушайте, Тиеу, — лицо Хоя сделалось пунцовым, — только что приехала моя жена из деревни, вы не могли бы выдать мне те двести пятьдесят донгов, которые причитаются за «Рынок Тяй»? — В голосе Хоя звучали умоляющие нотки. — Книга вышла уже больше четырех месяцев назад. Я вас прошу пойти мне навстречу. В деревне сейчас ужасное положение…

Тиеу добродушно улыбнулся и не задумываясь ответил:

— Вы считаете у меня положение лучше? Сами посудите: после переворота в стране начался настоящий хаос, местные конторы не заплатили мне ни донга. Я почти разорен типографиями, которые требуют немедленной уплаты долга!

Кровь отхлынула от лица Хоя, он вдруг почувствовал такую ненависть к этому подлецу, что готов был убить его на месте! Хой хорошо знал, что книга его давно разошлась, он спрашивал почти во всех ханойских магазинах. Руки у него дрожали, а в глазах, видимо, появилось нечто такое, отчего предпринимателю стало не по себе.

— Мы ведь с вами старые друзья, — засуетился он, — вот, держите пока немного денег. Скоро обстановка в стране нормализуется и дела пойдут на лад…

Тиеу вытащил кошелек и извлек из него несколько десяток.

Ву по-прежнему стоял, повернувшись к ним спиной, и, казалось, ничего не видел и не слышал.

— Нет, так не пойдет! — произнес Хой тихо, но внятно. — Я вам не мальчик, чтобы кормить меня подачками!

— Ну и сердитый вы сегодня! — Тиеу улыбался как ни в чем не бывало. — Мы с вами оба оказались в трудном положении, и, если вы будете безжалостны ко мне, я просто погибну. — Тиеу сунул в руку Хою еще несколько бумажек. — Ладно, берите сотню. А мне теперь придется бежать, чтобы молодчики из типографии Бакха не разорвали меня на части!

Хой поднялся из-за стола.

— Куда вы, съешьте хотя бы бисквит!

— Благодарю, у меня назначена встреча, я должен идти.

— Что, уже уходишь? — Ву обернулся, точно только сейчас вспомнил о Хое, и, прищурясь, пожал другу руку.

Вечерело. У Хоя оставалось еще полчаса, и он отправился пешком вдоль набережной, чтобы успокоиться — злость все еще кипела у него в груди. Под лучами заходящего солнца древнее озеро столицы сверкало неизменной красотой. Золотым слитком высилась посреди озера Пагода Черепахи, по берегу среди больших, с пышными кронами деревьев, звеня, бежал трамвай. А здесь, у самой воды и на заросших травою насыпях бомбоубежищ сидели и лежали как попало голодающие, греясь на солнце. Какая-то женщина, совершенно нагая, лежала в траве, вперив безжизненный взор в небо, тощий живот провалился, и вся она была похожа скорее на скелет, обтянутый кожей… Когда кто-нибудь останавливался рядом с ней, она приподнимала голову и смотрела на проходящего, но голова тут же падала, челюсти начинали дрожать, а руки производили какие-то конвульсивные движения… Из-за насыпи навстречу Хою вышла девушка лет шестнадцати. Тело ее было едва прикрыто рваным платьем. Из большой дыры выглядывало голое плечо. Исхудавшее личико сохранило следы былой красоты. Безумные, неестественно расширенные глаза пытались улыбнуться. Девушка подошла вплотную к Хою и, растянув в улыбке бескровные губы, пробормотала: «Пойдем?» У Хоя перехватило горло. Он сунул в руку девушке донг и, наклонив голову, быстро зашагал прочь.

Ровно в шесть тридцать желтая сорочка Дьема появилась рядом со зданием таможни, что находится позади городского театра. Он шагал, немного сутулясь, зажав неизменную трубку во рту, со свертком бумаг под мышкой.

Подойдя к Музею древней культуры, старик заметил Хоя, и лицо его приняло серьезное, даже несколько торжественное выражение.

— Ну как, все готово? — спросил он племянника.

— Все в порядке.

Хой тоже был серьезен.

— Сейчас я отведу вас, дядя, к людям, у которых вам придется переждать несколько дней, пока «оттуда» не приедет за вами человек. Не волнуйтесь, живите спокойно и ждите, соблюдайте полную конспирацию. Днем старайтесь не выходить из дому. Если вам что-нибудь понадобится, скажите хозяину. Я уже сообщил обо всем, что нужно, в центр, так что, наверное, долго ждать вам не придется. Да, вот еще что: вам нужно переменить имя — в целях конспирации. Вас теперь будут звать Киеном. Не возражаете?

Старик улыбнулся:

— Киен… Сегодня произошло мое второе рождение.

Они миновали госпиталь и поднялись на дамбу. Багровый закат окрасил вечернее небо. По берегу тянулись бамбуковые лачуги, над которыми возвышались черные подъемные краны.

У развилки, где от дамбы тропинка вела вниз, к реке, Хой остановился:

— Здесь я с вами попрощаюсь.

Дьем недоуменно посмотрел на него.

— Вы подойдете вон к тому рабочему в белом шлеме с черной лентой, который сидит в чайной, — пояснил Хой. — Он уже заметил вас. Я дал ему знак, и он вас ждет, чтобы отвести к тем людям. Это не очень близко, но тем лучше, придете, когда уже стемнеет, никто вас не увидит. А тот человек, в коротких желтых штанах, с велосипедом, пойдет сзади, он будет охранять вас.

— Небось вооруженный!

— Конечно. Они знают, что вам предстоит ехать в военную зону, а такие люди для нас очень ценны, поэтому распорядились, чтобы были приняты все меры предосторожности.

Над водой плавно покачивается мачта парусника, ветер треплет коричневую, выцветшую на солнце куртку и такие же штаны, развешанные на веревках.

В наступающих сумерках Дьему трудно рассмотреть лицо рабочего в белом шлеме, который вышел из чайной и приближается к ним. Дьем поворачивается к Хою.

— Я ведь еще увижусь с тобой? — спрашивает старик, запинаясь от волнения.

Хой улыбается, берет дядю за руки:

— Конечно, до свидания!

У старого учителя подозрительно краснеют глаза, губы беззвучно шевелятся, он пытается что-то произнести, но потом, махнув рукой, поворачивается, чтобы идти, и, обернувшись на ходу, тихо говорит:

— Я отстал от вас на несколько десятков лет. Потерял половину жизни!

Старик медленно спускается с дамбы и идет к реке. Хой стоит, опершись на раму своего велосипеда, и смотрит ему вслед. Вот к Дьему подошел рабочий, и две фигуры, старика и юноши, исчезают между лачугами, со всех сторон облепившими угольный причал.

19

Дни летели, словно подхваченные ураганом, и Фи только удивлялась, откуда у нее каждый день набирается столько дел. С утра, начиная день, она не в состоянии была представить себе, что произойдет в течение дня. Поэтому, когда Хой пришел узнать, где можно найти Донга, Фи ничего не смогла ему толком ответить. Последний раз, уходя, он сказал ей, что вернется дней через десять — уезжает «туда» на военные занятия — и что это нужно хранить в строжайшей тайне. Донг обычно многое рассказывал Фи, но о многом и умалчивал. Однако и у Фи были от него свои тайны. Неужели только он имеет право на подпольную деятельность в организации Вьетминь! Теперь Фи сама стала членом ячейки подпольной женской организации «За спасение Родины». Ячейка состояла из трех человек, и, согласно условиям конспирации, они не должны были знать других членов. Разумеется, по сравнению с работой Донга деятельность ее была куда скромнее: Фи распространяла облигации займа, выпущенные Центральным Комитетом Вьетминя. И все-таки ей доставляла удовольствие мысль, что у нее есть своя тайна, в которую она не должна посвящать даже Донга.

Кроме того, Фи заботилась о пропитании для Донга, а иногда и для его друзей, если он приводил их. Фи догадывалась, что Донг причастен к событиям, о которых говорил сейчас весь Ханой, — он выступал с речами, распространял листовки на заводах, в театрах и кино, причем не раз случалось — в зале вспыхивала перестрелка. Она знала, что Донг из бедной семьи, что раньше ему приходилось давать частные уроки, чтобы заработать себе на жизнь. Теперь же и учеников было трудно найти, да и все равно времени у Донга на это не хватало, так что все расходы до последней копейки Фи пришлось взять на себя. Хорошо еще, что, несмотря на переворот и на каникулы, Главное управление школами продолжало платить ей жалованье — двадцать донгов в месяц. При теперешних ценах этого едва хватало лишь на неделю, но зато это был постоянный доход. Откровенно говоря, Фи уже почти распродала все свои украшения, которые мать в свое время дала ей в приданое: два браслета и серьги, хотя мать строжайше наказывала ей беречь. Фи сохранила лишь колечко с драгоценным камнем, доставшееся ей от отца.

На этот раз отлучка Донга была продолжительнее, чем всегда. Фи привыкла, что они встречались почти каждый день, и теперь, когда Донг исчез и не появлялся несколько дней подряд, причем она даже не знала, где его искать, девушка вдруг почувствовала страшную тоску. Правда, у нее теперь было больше свободного времени для распространения облигаций — небольших, но очень ценных листочков, на которых было написано «Чиеу Ван»[24]. От этого имени веяло чем-то далекими романтичным, точно облигации эти дошли из давних рыцарских времен.

Тхюи, подруга Фи, принесла ей облигацию на три тысячи донгов и две газеты: «За спасение Родины» и «Знамя освобождения». Впервые за все время работы Фи удалось реализовать облигацию на такую большую сумму. Она очень гордилась — как удачно она выбрала семью Ить Фонга. Правда, семья эта могла купить облигации и на бо́льшую сумму, но обычно такие люди очень расчетливы, боятся даже су истратить, если это им не выгодно. Тут ей Ханг помогла. Собственно, она-то все и устроила, Фи оставалось лишь передать ей облигацию.

В газетах, которые принесла Тхюи, она отметила две очень важные статьи: «Создание Освобожденного района в семи провинциях Северного Вьетнама» и «Десять крупнейших политических мероприятий Вьетминя в Освобожденном районе». Заголовки были набраны крупным красным шрифтом, к статьям приложена карта-схема, теперь подпольные газеты издавались лучше столичных. Прежде чем передать газеты по назначению, Фи прочитала их от начала до конца по нескольку раз. Провинция Туенкуанг вошла в Освобожденный район, значит, и Футхо, ее родина, которую она в свое время вынуждена была покинуть, скоро станет военной зоной. Военная зона! В этом названии было что-то таинственное и значительное!..

Утром, как они и условились, Фи понесла Ханг облигацию и последние номера газет. По улице Нганг и Персиковой ходить стало опасно, и девушка то и дело вздрагивала и озиралась. Военная японская полиция вербовала к себе на службу отребье — членов организации, именуемой «Национал-социалистический союз молодежи», они стали осведомителями у японцев и чуть не ежедневно устраивали облавы на улицах. Перекрыв улицу, они проверяли документы у прохожих, останавливали даже автомашины. Фи приняла все меры предосторожности: облигацию она свернула вчетверо и заткнула за зеркальце своей сумочки, газеты же вложила в середину рулона, в который были свернуты легальные газеты, в случае чего их можно было незаметно выбросить.

На углу Серебряной улицы она вдруг услышала крики. Но тревога оказалась напрасной: это поймали мелкого воришку. Народ столпился вокруг бледной от ярости лоточницы, которая била по щекам какого-то оборванного мужчину, а тот горстями совал себе в рот лапшу и не пережевывая жадно глотал.

На Персиковой было полно народу, двери лавок, торгующих шелком, широко распахнуты, кафе «Лебедь» и «Фея» битком набиты посетителями, среди которых немало японских офицеров в коротеньких кителях, опоясанных длинными мечами. Фи невольно ускорила шаги, желая сейчас лишь одного — поскорее добраться к Ханг.

Что там опять? За спиной Фи снова раздались крики. Она обернулась. Со стороны рынка Донгсуан шел трамвай, над которым трепетало красное полотнище. Когда трамвай подошел поближе, Фи увидела в центре полотнища желтую звезду. Трамвай, громыхая и лязгая, шел по людной улице, и сотни людей по обеим ее сторонам провожали взглядом красное знамя, прикрепленное к дуге. Какой-то мальчишка взвыл от восторга и бросился за трамваем. Фи счастливо улыбалась, слыша вокруг восхищенные возгласы. Ну и молодцы! Кто же это сумел!

Вот и дом Ить Хонгов. Фи быстро взбежала по лестнице. Наверху, в комнате Ханг, слышались звуки фортепиано. Фи толкнула дверь.

— Ханг! Ты ничего не видела? — радостно воскликнула она и осеклась: Ханг была не одна. В углу сидел какой-то мужчина и, склонив голову, слушал игру Ханг. Как видно, у нее урок музыки. Учитель кинул на Фи удивленный взгляд. Она смутилась. Ханг прекратила играть и с улыбкой смотрела на подругу, не снимая рук с клавиш.

— Прошу прощения. Ханг, можно тебя на минутку? — потупившись, выдавила из себя Фи.

Ханг поднялась со стула и попросила учителя:

— Тоан, давайте сделаем небольшой перерыв.

— Я думаю, на сегодня вообще хватит, — ответил тот, вставая.

— Но вы разрешите зайти к вам вечером? Мне бы хотелось еще поработать над тем пассажем.

— Хорошо, приходите. Часа в три-четыре я буду дома.

Учитель надел шляпу, поклонился и вышел. Девушки переглянулись и рассмеялись.

— Кто это?

— Музыкант Тоан, неужели не слышала? Я беру у него уроки.

— А…

— Ну как, принесла?

— Вот.

Фи открыла свою сумочку, вынула из-за зеркальца облигацию и протянула подруге.

— Твоя мать не догадывается?

— Она ровным счетом ничего о тебе не знает. Все ругает меня, какую, говорит, нужно иметь отчаянную голову, чтобы связаться с членами Вьетминя. У нее и так забот полно, с торговлей трудности… А тут еще эта история с сестрой.

— Как она сейчас? Получше?

— Все так же. Главное, у нее здесь не в порядке, — Ханг постучала себя по лбу. — Целыми днями молчит, слова от нее не добьешься, похудела страшно. Наверное, мать заберет ее домой. Четыре месяца уже лежит в госпитале святого Павла, а результатов никаких…

— Ну а что муж?

— Был у нее, но она даже взглянуть на него не захотела, отвернулась к стене и молчит. Уж на что мои старики старомодны, и то… Я теперь тоже видеть его не могу! Прошу тебя, не напоминай мне о нем.

— Хорошо.

— Да, Фи, ты не слышала эту песню? Иди-ка сюда.

Ханг потащила подругу к фортепиано.

— Послушай: «Идут бойцы-партизаны…»

— Чья это музыка?

— Не знаю. Слова и поты напечатаны в нелегальной газете «Независимость». Вот слушай: «Идут сквозь леса и горы…»

Ханг тихонько тронула клавиши инструмента и запела незнакомую песню.

С помощью молодчиков из «Национал-социалистического союза молодежи», возглавляемого Во Камом, японской военной полиции удалось выловить группу членов Вьетминя. Одного из подпольщиков расстреляли прямо на месте, перед пагодой Ланг. Вечером эта весть облетела город. На следующий день прояпонские газеты напечатали сообщение об этом крупным шрифтом, мало того — они поместили фотографию жертвы. Фи не могла оторвать глаз от этого снимка, лицо ее было залито слезами. Какие варвары! Юноша лежал прямо на мостовой с размозженной головой, на белой рубашке расползлись огромные пятна крови.

Эти бандиты славились еще и тем, что являлись в зажиточные дома и нагло вымогали деньги! Обритые наголо, с револьверами на поясе, они разгуливали по городу, громко стуча сапогами. А на днях Фи видела, как они скакали на лошадях вокруг Озера Возвращенного Меча!

Фи, задумавшись, опустила газету, и перед ней, как живые, возникли наглые, тупые лица. Девушка невольно вспомнила Тхука, своего сводного брата, и Тыонга, сына депутата Кханя. Один был «родственник», другой — товарищ детства, но как далеки, как ненавистны они были сейчас ей! И причина не только в ее любви к Донгу или в той грязной истории с отчимом! Нечто другое разделяло теперь их. А ведь всего несколько лет назад они все вместе ходили в школу, проводили время! В памяти всплыла вдруг прогулка на лодке, когда она гостила у Нгует. Тогда она еще ни о чем не задумывалась. Ей просто правился Донг и было неприятно видеть, как Нгует обращается с ним, точно со слугой…

Донг появился внезапно, в сопровождении незнакомого ей мужчины. Фи страшно обрадовалась, но, стесняясь незнакомца, встретила Донга сдержанно, тот тоже постарался не проявлять своих чувств и только спросил: «Не смогла бы ты покормить нас?» Но она все прочла в его глазах.

Пока Фи готовила еду, Донг с гостем вполголоса совещались о чем-то. Потом они разобрали и смазали оружие. Фи поняла, что все эти приготовления неспроста, и у нее тревожно забилось сердце.

Покончив с едой, они ушли. Донг уже спустился вниз, но вдруг по лестнице вбежал в комнату, будто забыл что-то. Он порывисто обнял и поцеловал Фи и, покраснев, снова бросился вниз. Впервые он так смело обнял Фи… После обеда она решила прилечь, но волнение не давало ей уснуть.

Фи не могла усидеть дома. Она вышла на улицу и отправилась бродить по городу. Шла куда глаза глядят, без всякой цели, и каждую минуту ей казалось, что вот-вот должно что-то произойти. Наконец она вышла к трамвайной остановке у Озера Возвращенного Меча и решила послушать, что говорят пассажиры: здесь можно было услышать все городские новости. И действительно, как только пришел трамвай от Южных ворот, она услышала, что один из «отрядов чести» пристрелил главаря Во Кама прямо у входа в здание «Национал-социалистического союза». Его молодчики и несколько японских полицейских гнались за вьетминевцами, завязалась отчаянная перестрелка, вся улица была залита кровью, но ребятам из Вьетминя удалось скрыться. Услышав об этом, Фи чуть не потеряла сознание. Чтобы не упасть, она прислонилась к фонарному столбу и, постояв так немного, медленно побрела к себе. Дома она сварила рис и села ждать.

Уже начало смеркаться, а Донг все не приходил. Может быть, он ушел к себе на Западное озеро? Фи проголодалась, но ей не хотелось двигаться, и она продолжала ждать.

Пробило семь часов, потом восемь. За окном сверкнула молния. Последние дни воздух был раскален, как в печи, жара не спадала даже по ночам. Хорошо бы сегодня пошел дождь!

Когда на лестнице послышались шаги Донга, Фи словно током ударило. Ну да, это он! Фи бросилась открывать дверь. Донг был один. Он вошел в комнату, как-то неестественно улыбаясь. Левая рука у него была перевязана носовым платком.

— Это ты мне оставила? — Он показал глазами на блюдо.

Не отвечая, она потащила Донга к столу и хотела было снять повязку.

— Не нужно, Фи! — Донг отдернул руку.

— Ты ранен?

— Да, мне уже перевязали, пустяковая царапина.

— Дай мне посмотреть!

Сняв повязку, Фи вскрикнула. Под пропитанным кровью платком рука вздулась и побагровела.

— Ты пока ешь, а я вскипячу воду и приготовлю бинты. С ума сойти! Рану обязательно нужно обработать, нельзя так оставлять.

— Не волнуйся, поем — схожу к знакомому врачу, он из сочувствующих, не выдаст.

Пока Фи осторожно промывала и перевязывала рану, чувствуя, что внутри остались осколки раздробленной кости, началась гроза. Фи встала на колени перед тазиком с марганцовкой, а Донг сел на кровать, бледный, стиснув зубы. Он молча переносил боль. Снова загрохотал гром и хлынул дождь. При каждой вспышке молнии они оглядывались на окно, но там сплошной стеной стегали белые струи.

20

«Во время революции один день равен двум десяткам лет». Мам хорошо запомнил эту фразу, которую услышал однажды в тюрьме. Но только теперь он по-настоящему осознал эту истину.

Всего месяц назад никто даже и представить себе не мог, что здесь, на переправе, под старым баньяном, где валялись кувшинчики из-под извести для листьев бетеля, появится стойка с газетой «За спасение Родины», чтобы люди, пока ждут лодку, могли узнать о событиях в стране и за рубежом. Сидя под этим баньяном, Мам вспомнил, с какими предосторожностями он пробирался по этим местам, направляясь на конференцию. А сегодня женщины сидят себе как ни в чем не бывало и, обмахиваясь нонами, громко разговаривают о Вьетмине!

— …Староста побежал жаловаться к начальнику уезда. А тот, сам белый от страха, говорит: «Тебе известно, что люди Вьетминя подбросили точно такие же листовки мне в кабинет? Так что иди-ка ты подобру-поздорову и не трогай их, не то — горло перережут!»

— В прошлый раз две девушки пришли с рынка Ной, рассказывали. Одна как раз в возрасте моей Дай…

— Уж на что в тех местах опасно было, и то теперь поутихли.

— Сейчас все шелковые стали. В Донгчиеу маневры устроили, пушки провезли, огромные, со столб величиной, так японцы даже носа не высунули!

— Что и говорить. Как подняли знамя Вьетминя, теперь можно и двери не запирать, бояться нечего!

— Сейчас только и разговоров, что о партизанах! Хотелось бы мне посмотреть на них!

Мам улыбнулся. Знали бы они, что партизан сидит рядом с ними!

Однажды утром на вершине холма, поросшего сосной, недалеко от дороги номер восемнадцать, руководство военной зоной Донгчиеу вручило красное знамя первому взводу партизанских войск приморья. Бойцов было около тридцати человек, кто в коричневом крестьянском платье, кто в белой рубашке и синих европейских брюках, кто в старой военной форме. У всех через плечо винтовка, за поясом — гранаты. Стояли по стойке «смирно» и слушали в тишине, как командир читал клятву. Над их головами шумели кроны сосен, внизу, вдали, сверкали излучины небольшой прозрачной речки. В тот день они поклялись вместе сражаться и, если понадобится, вместе умереть — бойцы революции, которым партия вручила оружие для борьбы за свободу родины, за освобождение народа. Они не знали, как долог будет их путь, какие опасности, трудности и радости ожидают их на этом пути, но одно они знали твердо — клятва, которую они дали сегодня, запомнится на всю жизнь, запомнится все — и солнечные блики, и красное трепещущее полотнище, и взволнованный, торжественный голос командира, читающего клятву…

Мам стоял в одном ряду с Лапом — матросом из Хайфона. Руководство назначило его, Мама, заместителем политрука взвода. Долго упрашивал он, чтобы освободили его от этой должности — он ведь понятия не имеет, что входит в обязанности политрука, а бойцом будет хорошим. Но Гай убеждала его: коммунист, должен все уметь. Не знаешь — спрашивай, учись, но не отказывайся!

…Подошла лодка. Мам смешался с толпой и спустился к воде.

«Во время революции один день равен двум десяткам лет». Кто бы мог предположить, что обстановка изменится так быстро! Революционное движение росло не по дням, а по часам. В результате целый район, от реки Киньтхай до горной цени Иенты, был настолько освоен, что партийные работники разъезжали по нему почти в открытую. В каждой деревне, в каждом поселке проводились собрания, занятия отрядов самообороны. Проезжая по селам, Мам видел, как пробуждалась огромная сила, пробуждался дух народа.

Именно благодаря этой силе оказалось достаточно нескольких выстрелов, чтобы весь аппарат власти в районе был полностью парализован, он теперь, как перезревший плод на ветке — вот-вот упадет. Прекратились и грабежи. Нередко сельские власти сами искали связи с Вьетминем. Начальник самого крупного в районе военного поста дал знать бойцам Вьетминя, что, если они решат захватить пост, он поможет им. На угольных копях шахтеры ждали только приказа о выступлении.

Однако японцы тоже не дремали. В крупных постах, расположенных но обоим концам дороги номер восемнадцать и в районе Хайзыонга, они не предпринимали никаких действий, но направили две машины в глубь района с целью разведать обстановку. Бойцам из отрядов самообороны удалось поймать нескольких японских лазутчиков. С другой стороны, подняли голову грабители. В Монгкае, Тиениене и других местах появились шайки, которые насчитывали до тысячи человек. Бандиты испокон веков действовали на северо-востоке страны, даже французы в свое время оказались бессильны перед ними. Жили они на границе между Вьетнамом и Китаем, скрывались в горах или на морском побережье. Частично занимались земледелием, но основной их профессией была контрабандная торговля опиумом. После прихода к власти японцев несколько главарей собрали свои шайки, присоединились к остаткам чанкайшистской армии, разбитой японцами у Куангтэя, причем здесь были и офицеры-чанкайшисты; создав единую «ставку», бандиты начали грабеж буквально среди бела дня. Только в последнем налете на угольные копи Вангзань участвовало несколько сот человек. Натолкнувшись на организованное сопротивление бойцов Вьетминя, они уже не осмеливались действовать с прежней наглостью, но тем не менее их привлекали торговые поселки и особенно оружие в отдаленных военных постах и уездных центрах. Однажды они устроили засаду и перебили партизанский отряд, который пробивался на соединение с частями военной зоны Бакзянг. Уездные центры были под постоянной угрозой нападения головорезов.

Каждый день поступали все более тревожные сообщения. Было созвано экстренное совещание руководства Вьетминя и решено, что медлить нельзя. Пора поднимать восстание! Теперь каждый день мог иметь решающее значение. Необходимо было действовать быстро и решительно. План был построен на том, чтобы одновременно мобилизовать партизанские отряды, отряды самообороны и гражданское население и захватить военные посты, уездные центры, шахты и поселки в прибрежной полосе, протянувшейся на несколько десятков километров вдоль дороги номер восемнадцать. Затем в военной зоне предполагалось создать органы революционной власти, снабдить оружием, захваченным на военных постах, отряды самообороны и создать новые партизанские соединения. На следующий день после совещания его участники разъехались по местам.

Маму поручили район Даокхе. По плану в день восстания он должен был с несколькими бойцами поддержать рабочие отряды самообороны, которые должны захватить власть на копях. Отдаленный пост Чанг, занятый вьетнамскими солдатами, поручено было взять старому Ману с группой партизан, которых должен был привести Лап. Чтобы проникнуть на пост, Лап предложил хитрый план — они выдадут себя за японский патруль…

Лодка плавно скользила по реке. Мам сидел на борту, глядя на приближающийся берег. Вдалеке на фоне неба вырисовывались темные очертания горной цепи.

Уголь в копях Даокхе залегал глубоко, не то что в Хонгае или Камфа, а потому не было ни гигантских открытых террас, уходящих ступенями в небо, ни бесконечных цепочек людей, торопливо, словно муравьи, снующих взад и вперед. Путнику, проходившему по дороге к здешним копям, открывались сплошные холмы и горы, голые, серые, безжизненные.

Здесь добывали уголь в подземных выработках, которые тянулись на километры, разветвляясь на бесчисленные коридоры в угольных пластах, делавших их похожими на огромные термитники. На склоне горы тут и там чернели полускрытые травой устья штолен.

Пройдет несколько десятилетий, и люди даже не смогут представить себе, каким был шахтер во времена владычества французов и почему его называли кули. Угольные копи, каучуковые плантации — эти первые крупные объекты приложения иностранного капитала в колониях — были настоящим земным адом, где высасывались все соки из бедняков, которых вербовали в разоренных нищетой деревнях и продавали на рудники и на плантации. Здесь они и получили свое название — кули. Но именно из этих кули, которых трудно было даже назвать людьми — такую они вели жизнь, — и родились первые отряды вьетнамского рабочего класса.

Угольные копи в Даокхе были невелики — в период самых интенсивных работ здесь нанимали пять-шесть тысяч кули. Вначале, когда велись разработки пластов у подножия гор, хватало нескольких вагонеточных веток. Шахтеры рубили уголь кирками, грузили в вагонетки, которые сами и увозили. Взрослым за день платили по двадцать-двадцать пять су, детям — не больше восьмидесяти. Так появилась на копях узкоколейная железная дорога, протянувшаяся до речного причала, были выстроены ремонтные мастерские и обогатительный цех. Но главным занятием нескольких тысяч кули по-прежнему оставался изнурительный труд в темных, душных забоях, а основным орудием — кирка. Правление шахт считало излишним механизировать их труд: никакая машина не могла соперничать с дешевой рабочей силой. А случится обвал и под землей останется десятка два-три кули — владельцы не несли никакого убытка, ведь о социальном страховании не могло быть и речи!

Рабочие ютились в жалких лачугах, бараках, которые они сами для себя строили из тростника. Постепенно вырастали целые поселки на склонах гор, холмов и близ ручьев. У них даже были свои названия: «Белая канава», «Коровий хлев», «Церковный», «Рыночный», «Поселок у конторы Туиня»… Люди настолько привыкали к этим названиям, что уже не задумывались, откуда они взялись, эти убогие и жалкие имена, впрочем, такой была и жизнь их обитателей — убогой и жалкой.

Еще затемно поднимались они в своих лачугах, наскоро что-то ели при свете керосиновых ламп и шли на работу. На женщинах и на мужчинах были старые, потрепанные ноны, латаные-перелатанные кофты и штаны, и у каждого через плечо — кошелка с комком риса и щепотью соли. Ноги круглый год не знали никакой обуви. В темноте шли они отовсюду по извилистым тропинкам, среди влажного от росы тростника, покрывающего холмы, поднимаясь все выше в горы к своим участкам.

Вначале рабочие шли на склад. Столпившись в тесном дворе, заваленном щепой и кучами карбида, они получали у подрядчика лампы, кирки, ломы и лопаты. Перед тем как спуститься в шахту, они повязывали голову черными косынками либо натягивали самодельные береты и парами входили в черную, бездонную пасть штольни, где оглушительно ревел вентилятор.

Узкие тоннели с низкими кровлями, подпертыми деревянными стояками, были рассчитаны только на ширину вагонетки. Идти приходилось пригнувшись, чтобы не задеть балки креплений и воздухопроводы, беспорядочно бегущие над головой.

Стоило рабочему войти в устье штольни, как в лицо ему ударял знакомый удушливый жар. Впереди — сплошная темнота. Фонари тут же запотевали, точно покрывались росой, и шипели, бросая бледные мерцающие пятна на вагонеточные рельсы. Рабочие шли на ощупь, то чавкая по грязи, то ступая по острым угольным осколкам, которые в кровь ранили ноги. Грохот вентилятора постепенно затихал, в немой и плотной темноте человек слышал лишь звук собственных шагов да шлепки капель, падавших с потолка и со стен. Так и шли они молча по бесконечному тоннелю, и тени их плясали на мрачных стенах.

Иногда откуда-то из темноты возникал вдруг лязг колес, потом показывалось желтое пятно карбидного фонаря, которое быстро разрасталось, приближалось, слышались предупреждающие крики. Рабочие поспешно жались к стенам, чтобы пропустить вагонетки, доверху нагруженные углем. Они с грохотом мчались мимо, и при свете фонарей рабочие видели лишь сверкающие на черных лицах белки глаз, настороженно бегающих по сторонам, да согбенные спины женщин, которые, тяжело дыша, толкали перед собой железные вагонетки. Но вот они исчезали, и снова шахтеров окружала безмолвная темнота.

Они шли дальше, углубляясь в недра земли, пятьсот, тысяча, полторы тысячи метров… Воздух становился все более удушливым, раскаленным, точно над гигантской жаровней. Казалось, этот жар рождается внутренним теплом земли. Люди обливались потом. Он ручьями льется по их лицам, спинам, рукам. Вот позади осталась одна развилка, потом другая, тоннель становится все уже и уже, все чаще задевают шахтеры за балки и столбы, все ниже пригибают голову, пока наконец не доходят до своего забоя — узкого наклонного лаза, напоминающего клеть для свиней.

Прежде чем залезть в свой забой, рабочий обычно немного передыхал, держась за стояк, а затем уж приступал к работе. Теперь он ощущал себя настоящим кротом. Вплотную перед глазами, куда ни глянь, сверкают пласты угля. Пот слепит глаза, утирать его некогда. Горячий, удушливый воздух, зловоние от испарений человеческих тел… Здесь одежда уже была не нужна, рабочий раздевался донага, засовывал штаны и рубашку в кошелку, прикрывал ее ноном и так, голышом, повесив фонарь на столб, сидя или лежа, а то и присев на корточки, бил киркой по угольному пласту. Через минуту все становились черными с головы до ног, угольная пыль, смешавшись с потом, въедалась в поры, в темноте сверкали лишь белки глаз. Поработав немного киркой, рабочий заталкивал ногами осыпавшиеся куски угля в железный желоб в полу забоя и кричал, подавая знак работавшим внизу, чтобы посторонились. Уголь с грохотом сыпался по желобу, затихая внизу, где его уже ждали вагонетки.

В этой духоте, жаре и мраке несчастные кули махали кирками по десять, двенадцать, а то и по пятнадцать часов. Днем делали небольшой перерыв. Иногда они выходили из штольни, а иногда оставались в забое, прямо тут споласкивали руки и торопливо съедали свой рис, посыпанный солью, запивая его водой из подземного родника. Когда заканчивалась смена и они выходили из штольни, обычно были уже сумерки, но для них, работавших в полном мраке, это был день, это было появление на свет божий из ада. Сдав фонарь, инструмент, они спускались к ручью и здесь умывались, обычно без мыла. Угольная пыль, годами въедавшаяся в кожу, образовала на ней черные, как родинки, пятнышки, отчего кожа приобретала какой-то бурый оттенок.

Голодный, полумертвый от усталости кули надевал на голову старенький нон, вешал через плечо пустую кошелку и, пошатываясь, плелся домой, к себе в лачугу, прилепившуюся на склоне холма. Там его ждали жена и дети, которые тоже только что вернулись с работы — таскали уголь или толкали вагонетку. Поужинав при свете все той же керосиновой лампы, шахтер заваливался спать, чтобы завтра начать все сначала.

Пока Мам добрался до Даокхе, стало уже почти совсем темно. Поселок состоял из двух рядов низеньких, мрачно-серых от угольной пыли лачуг. Ни единого деревца, глинобитные стены местами обвалились, соломенные крыши подгнили. На весь поселок было несколько таких же пропыленных хозяйственных лавок, почта, харчевня, в витрине которой висел кусок почерневшего мяса и несколько пучков лука. В центре поселка — государственная опиумная лавка, в крохотном, с ладонь, окошке горел огонек керосиновой лампы. Час был поздний, и прохожих на улице мало. Узкоколейка проходила рядом, спускаясь от копей к реке, которая была в километре от Даокхе. Время от времени в дрезине уезжала семья какого-нибудь несчастного кули. Жена и дети сидели в дрезине, среди рваных циновок, пустых кошелок и корзин, а глава семьи, согнувшись, тяжело шагал позади дрезины и толкал ее. Он и сам не знал, куда податься, чтобы спастись от голодной смерти.

Здесь, как и повсюду, голод выпустил свои острые когти. Он угадывался и в нетвердой походке рабочих, и в помутневшем взгляде детишек, слонявшихся по улице. Мам, шагая вдоль линии узкоколейки, дошел до поселка.

Уже в полной темноте добрался он до лачуги Коя и Тхом, которая стояла у подножия горы. Они ужинали, сидя у очага. На звук его шагов оба обернулись.

— Кто там? — Кой вскочил. — Смотри-ка, Мам!

— Он самый. Приветствую тебя, Тхом.

— Мам! — Тхом тоже поднялась с места. — Садись. Поужинаешь с нами?

— Одно название что ужин, — отозвался Кой, — так, травка. А рисового отвара, если хочешь, налью!

— Я сейчас испеку ему маниоки.

Тхом подала гостю пиалу, палочки и пошла набрать маниоковых клубней в углу лачуги.

Кой раздул огонь в очаге, и они выпили отвар, а потом принялись очищать от кожуры печеную маниоку.

— У вас все такой же голод?

— С тех пор как роздали рис с захваченного склада у переправы Бинь, стало немного полегче, но все равно почти ежедневно люди умирают от голода. В Рыночном вымерло около половины! Хорошо еще, что у меня Тхом запасливая хозяйка, засадила маниокой делянку на холме. Если бы не это, нам бы давно конец. Ну, а ты? Удается урвать время, заглянуть в родные места?

— Какое там! То одно, то другое. Иногда такая тоска возьмет, места не нахожу.

— Верно, Мам! Лучше не вспоминать о родных краях, я тоже порою прямо с ума схожу. Как там мой отец с ребятами!

— Главное, что Соан жива и сам ты возвратился. Был бы жив человек, остальное приложится!

Мам молчал.

Глаза Тхом гневно сверкнули. Она отвернулась:

— Вот возьму — брошу все да уеду в деревню. Помирать, так уж на земле своих предков!

— Вот чудачка! С чего это ты вдруг вздумала помирать? — улыбнулся Кой. — На днях отнесешь отцу пару корзин маниоки, сразу на душе будет спокойнее. Принесла бы нам еще чаю, чайник уже пустой.

— Слушай, Мам, — Тхом повернулась к гостю, — давай я поговорю сама с Соан. Правда! Ведь вам, мужчинам, не понять женской души!

21

В один из субботних вечеров, когда начало смеркаться, на шоссе показалось несколько прохожих в крестьянской одежде с коромыслами на плече. Не доходя километр до Даокхе, они остановились, словно в нерешительности, возле придорожной кумирни. Из кумирни вышел молодой рабочий, спросил у них о чем-то вполголоса и указал им боковую тропинку, на которую они тут же свернули.

Прошло еще немного времени, и на дороге показалась другая группа крестьян. Они также остановились у кумирни, и снова молодой рабочий указал им путь.

Так продолжалось до самой темноты.

Около полуночи к кумирне подъехал еще один человек на стареньком велосипеде.

— Это ты, Ле?

В темноте блеснул луч фонарика.

— Наверное, заждался, Мок? Велосипед сломался, пришлось исправлять. Такая досада! Ну как, все собрались?

— Все. Мы их встретили и проводили, все в порядке. Сейчас, наверное, ужинают. Остался только взвод партизан.

— Эти скоро тоже подойдут. А где Гай?

— У нее по горло дел в шахтерском поселке.

Где-то на горизонте сверкнула зарница. Ле и Мок подняли глаза к небу.

— Дождь сейчас был бы совсем некстати. Сколько всего людей?

— Десятков шесть наберется. Они расположились вдоль полотна узкоколейки. Партизаны подойдут — можно отправляться.

— А как с питанием и водой на завтра?

— Каждому выдали на руки по два кома риса и по два кусочка мяса.

— Совсем неплохо. А вот, видать, и бойцы.

В темноте раздался хруст шагов на гальке.

— Они!

Почти неслышно подошла и остановилась большая колонна.

— Товарищ Лап, — послышался голос Ле, — распустите людей, пусть отдохнут.

Команда, произнесенная вполголоса, побежала по цепи, и уже через минуту, разбившись на группы, бойцы сидели на обочине и перебрасывались шутками. Вспыхнула спичка, послышалось бульканье воды в курительном приборе.

В окне кумирни засветился огонек керосиновой лампы, которую поставили на кирпичное возвышение перед алтарем. Возле большого котла с чаем лежал черпак. Рабочий в синей кепке с револьвером у пояса оторопел, увидев, что в двери возникли японский офицер, опоясанный мечом, двое полицейских и переводчик в японской военной форме с кожаной планшеткой и револьвером в кобуре. За ними вошел парень в берете, на нем была сорочка и синие старенькие брюки.

— Бог мой, Мок! Ты как сюда попал?

— Мам!

Они бросились друг другу навстречу, обнялись.

— Надо же, опять все вместе собрались!

Они уселись поближе к лампе.

— Ты, Мам, остаешься здесь, — сказал мужчина, переодетый японским переводчиком. — Помни, как только захватите оружие, сразу же раздай его ребятам, а услышишь, что у нас затруднение, — немедленно посылай своих на помощь.

Тут вмешался «офицер».

— Слушай, Ле, может быть, Маму лучше не дожидаться сигнала, а прямо, как только он закончит свои дела, выслать к нам отделение? Если у нас все пройдет гладко, будем считать, что они пришли поздравить нас, вот и все.

Мужчина в берете рассмеялся:

— Хорошо, будем надеяться, что все сойдет гладко.

«Переводчик», пожилой мужчина, улыбнулся:

— Ты, Лап, не забывай, что японский офицер должен быть холодным, как медь. Можешь даже прикрикнуть на меня для правдоподобия. Я припугну часового, а ты иди мимо поста как ни в чем не бывало.

— Будьте спокойны, — заверил «офицер». — Где вам удалось сейчас достать такой вкусный чай? Пойду позову своих ребят.

Через мгновение маленький двор кумирни заполнили вооруженные люди. Керосиновую лампу поставили повыше, чтобы было посветлее. Веселые, шумливые парни — партизаны, переодетые в форму японской военной полиции, — поочередно подходили и наливали себе чай.

Когда молчаливая колонна партизан тронулась по дороге, стал накрапывать дождь.

Командир взглянул на черное небо:

— Дрянь дело! Только бы дождь не разошелся!

Под утро дождь полил как из ведра, раскаты грома разносились по холмам. Мам с четырьмя партизанами сидели в лачуге, где разместился Комитет восстания. Прислушиваясь к шуму ливня, он с беспокойством думал о ребятах, которые шли сейчас к посту Чанг. Боялся он, как бы не сорвался составленный им план действий.

К счастью, перед рассветом дождь стал утихать, и все пятеро снова двинулись в путь.

После ночного дождя из расщелин поднимался молочный туман. Как обычно, со всех сторон по тропинкам потянулись к складам шахтеры. Однако сегодня они не спешили. Гудок давно уже прозвучал, а рабочие все еще стояли группами возле складов. Потом медленно, словно нехотя, группами стали подниматься к штольням.

И жалюзи и окна двухэтажного здания правления копей раскрыты настежь, работники канцелярии в полном сборе, работа кипит. По комнатам расхаживают французы — инженеры, начальники отделов, управляющие. Как положено, ровно в семь утра полицейские ночной охраны вернулись со смены, чтобы сдать оружие на склад рядом с директорской канцелярией. Часовой-француз принял винтовки, поставил их в пирамиду и запер на замок.

Все как обычно, раз и навсегда заведенный порядок. В восемь часов к правлению подъехала легковая машина директора копей. Из нее вылез тучный француз в белой сорочке и шортах. Миновав несколько комнат канцелярии, он прошел в свой кабинет.

И вдруг со всех сторон на территорию правления хлынули люди. Они были вооружены кирками, лопатами, молотами, у многих в руках были ножи и мечи. Одну из групп возглавляли партизаны, перепоясанные пулеметными лентами, с винтовками наперевес. В мгновение ока шахтеры окружили здание. Все это было проделано быстро, четко, без лишнего шума и суеты. Четыре винтовки нацелились на окна правления. От толпы отделилась группа, во главе которой шли рабочий в старых синих брюках и женщина в черной косынке. Представители шахтеров направились прямо в кабинет директора. Одного из сотрудников канцелярии они взяли с собой в качестве переводчика.

Перепуганный директор поднялся им навстречу из-за стола:

— Что вам угодно?

Рабочий заговорил, делая паузу после каждой фразы, чтобы переводчик смог перевести:

— Если вы не окажете сопротивления, то ни вы, ни один из французских чиновников не пострадает. Сегодня мы, члены Лиги борьбы за независимость Вьетнама, подняли знамя восстания, чтобы взять в свои руки власть во всех городах, поселках и на предприятиях нашего района. Мы пришли конфисковать оружие, которое хранится на вашем складе.

— Да, но, если вы отберете у нас оружие, кто же будет охранять копи от бандитов? Кто обеспечит нашу безопасность? Вы же знаете, что произошло на копях Вангзаня. Бандиты разграбили оборудование, работа на шахтах прекратилась, и теперь рабочим угрожает голодная смерть.

— Заботу об охране копей берет на себя революционная власть. Она же обеспечит дальнейшую бесперебойную работу шахт. Советую вам сейчас же распорядиться выдать все оружие и боеприпасы, хранящиеся на складе. К тому же, если сюда явятся японцы, вас немедленно арестуют и расстреляют. Если вы желаете сохранить себе жизнь, вам лучше всего сдаться. В случае промедления я вынужден буду арестовать вас, и тогда мы взломаем склад, чтобы взять оружие.

Лоб француза покрылся крупными каплями пота. После минутного колебания он вынул ключи из ящика письменного стола:

— Возьмите. Надеюсь, вы сдержите свое слово.

Пока происходил этот разговор, остальные представители молча стояли, окружив директора. В заключение Гай добавила:

— Не забудь про склады со взрывчаткой.

— Да, переведите ему, что необходимо сдать также и склады, на которых хранятся взрывчатые вещества.

Выслушав переводчика, директор кивнул.

К толпе, окружившей здание правления, то и дело подходили все новые группы рабочих. Тут были и забойщики, и электрики, и машинисты, и женщины из обогатительного цеха, которые тоже прислали свой отряд. Грязные, оборванные, с худыми, изможденными лицами, стояли они в ожидании грозной и молчаливой толпой. Ни один француз не решался даже высунуть носа из окон канцелярии.

Вдруг толпа пришла в движение. На ступеньках лестницы показался один из представителей. Он быстро сошел со ступенек, подошел к бойцу отряда самообороны, стоявшему в первом ряду, и что-то сказал ему. Тотчас же от толпы отделилось десятка два мужчин и, следуя за ним, вошли в правление.

— Они согласились!

— Мы получим оружие!

Через несколько минут на лестничной площадке появились делегаты в сопровождении бойцов самообороны. У каждого на ремне висела винтовка. Толпа взорвалась криками.

— Да здравствует Вьетминь!

— Да здравствует независимый Вьетнам!

…Да здравствует! Да здравствует!..

На лестнице появилось красное знамя. Его вынес человек с ружьем. Он вышел на улицу, высоко подняв над головой бамбуковое древко, за ним, шумя, смеясь, выкрикивая лозунги, двинулся людской поток.

Как условились, Мам выделил два отряда хорошо вооруженных партизан и бойцов самообороны и, пока демонстрация шахтеров проходила по улицам поселков, поспешил по шоссе к посту Чанг — на помощь своим. Едва они вышли на шоссе, как где-то внизу раздалась длинная автоматная очередь.

— Вперед, товарищи, бегом!

Они бросились бежать по дороге.

— Чьи это?

Вдалеке по склону холма спускалась толпа вооруженных людей.

— Может быть, это бандиты?

Мам остановился в нерешительности.

— Стой, — скомандовал он. — Рассыпаться по обеим сторонам дороги, занять позиции повыше и укрыться. Зарядить винтовки! Если это бандиты, нам отсюда удобнее вести бой.

— Подожди, надо еще хорошенько все выяснить.

— Да нет, какие же это бандиты! Это наши. Смотри, кажется, у них знамя…

— Думаешь, у бандитов нет знамен? И красных и зеленых сколько угодно!

Мам стоял рядом с командиром отделения и, прикрыв ладонью глаза от солнца, пытался рассмотреть людей на склоне холма.

— Точно, это наши! Знамена наши!

Толпа продолжала приближаться. Теперь уже ясно можно было различить нестройные ряды, у многих за плечами были винтовки. Да, ошибиться невозможно — это красные флаги Вьетминя!

Мам отдал приказание идти навстречу. Радости не было конца, люди махали руками, кепками, винтовками, смеялись, поздравляли друг друга с победой.

Ман, все еще в форме японского переводчика, шагал впереди и, как только приблизился, крикнул Маму:

— Поворачивайте обратно!

Лап, одетый как обычно, нес на плече две старые французские винтовки.

— Как у вас, закончили? — крикнул он, расплывшись в широкой улыбке.

— Закончили! А вы зачем палили, мы кинулись на выручку, думали, надо вам помочь.

— Так просто стреляли, на страх врагам! Вошли, схватили командира, на том все и кончилось. Десятка два их солдат перешли к нам.

У копей, возле линии узкоколейки, их уже ждали рабочие.-Весь район поднялся. На склонах холмов и гор у входов в штольни горели яркие полотнища знамен. Осунувшиеся лица, казалось, светились каким-то внутренним светом, все были в радостном возбуждении.

Кой встретил Мама и командира партизанского отряда, проводил их в дом на краю дороги, чтобы они могли там дождаться Ле и доложить ему обо всем. А Ле в это время обсуждал с Гай и другими руководителями новый план — как дать отпор японцам, если они вздумают привести сюда свои войска. Было предложено взорвать два крупных моста.

Мам отдыхал. Едва он успел выпить чашку чая, как снаружи послышался шум. Еле переводя дух, в дом вбежали несколько рабочих.

— В чем дело?

— «Алмаз»! «Алмаз»!

Кой вскочил с места.

— «Алмаз» из Фалая?

— Да. Судно пристало к берегу, но скоро оно должно уйти. Везет в Хонгай восемьсот мешков риса!

— Задержать! Звони сейчас же на причал, скажи ребятам, чтобы задержали его. Восемьсот мешков! Возьмите винтовки, поднимитесь на судно и обратитесь с призывом к морякам. Задержим, а там видно будет! Ни в коем случае не отпускайте их!

Кой подошел к ним:

— Ребята, я должен сейчас же бежать к своим.

Ле обрадовался.

— Да, этот рис очень пригодился бы шахтерам! Ладно, пора подумать о возвращении. Сначала отправьте бойцов. Ман пока останется на заседании Комитета восстания, надо обсудить еще кое-какие вопросы. Сегодня вечером либо завтра утром я должен уехать.

Отряд партизан вместе с бойцами самообороны и бывшими солдатами с поста составили чуть не целую сотню. Все увешанные оружием, они выстроились в колонну и двинулись по проселочной дороге к себе на опорную базу. Шахтеры провожали их до самого подножия гор.

22

Солнце палило немилосердно. Поля по берегам Лыонга кое-где уже зажелтели. Местами рис поднялся на редкость высокий, ярко-зеленый. Люди обходили эти странно яркие участки. Они догадывались, что высокий рис растет на трупах, которые, по-видимому, продолжают разлагаться.

С каждым днем зерна риса наливались соком. Взрослые и дети словно тени бродили среди полей, с жадным нетерпением разглядывая созревающие колосья. Случалось, кто-нибудь падал от слабости, уткнувшись лицом в землю, да так и оставался лежать на поле.

Пришло время, и в поле появились жнецы, их было совсем немного, на огромном поле. Жнецы устало взмахивали серпами, срезая тощие колосья, не слышно было ни смеха, ни песен, как обычно во время жатвы. Люди словно не решались разговаривать вслух. Неся тяжелые коромысла с рисом, они плелись, с трудом переставляя ноги, и часто останавливались, чтобы отдышаться.

Новый урожай вселял веру в жизнь, но, получив наконец первые пиалы с рисом, люди часто становились жертвой голода: съев несколько пиал, человек внезапно хватался за живот и валился замертво.

Постепенно жизнь возвращалась в умиравшие села. Над крышами домов, выглядывавшими из зарослей бамбука, утром и вечером поднимались струйки дыма. Казалось, тепло жизни вытесняет из проулков деревни страшный мертвящий холод, от дома к дому неслись голоса — это переговаривались соседи.

А солнце все так же палило. Через несколько дней поля стали совсем желтыми. Вот когда обезлюдели села! Все, от мала до велика, вышли на поля. Люди, собрав остатки сил, работали плечом к плечу, только так они могли вовремя управиться с жатвой. Не известно, что будет дальше, но на этот раз смерть, кажется, отступила.

На деньги, полученные от издателя, Хой купил десять килограммов риса, чтобы отвезти в деревню, но Ван уже не удалось спасти. Девочка была слишком истощена. С тех пор как он приехал, Хой не спускал дочку с рук, не расставался с ней ни на минуту. Тхао сидела рядом и несколько раз пыталась влить в рот девочке хоть ложечку рисового отвара, но желудок не принимал уже никакой пищи. Хой смотрел на это жалкое тельце — кожа да кости, на втянутый животик, вздрагивающий от конвульсий, и только усилием воли заставлял себя сдерживаться, понимая, что он должен бороться до конца. Хиен, высохшая, совсем крошечная, вертелась у двери, несмотря на то, что Хой гнал ее погулять с Нга. А Тхао, как только вернулся муж, вдруг почувствовала, что ее оставили силы. Пока Хоя не было, она крепилась, сгибаясь под тяжестью забот и лишений, боролась из последних сил, но теперь силы эти, видимо, иссякли. Она то бесцельно слонялась по комнате, то присаживалась рядом с мужем и, глотая слезы, подносила дочке дрожащей рукой пустую ложку. И вот глаза девочки закатились, ротик скривился, тело дернулось, словно от нестерпимой боли, и застыло. Из глаз Тхао брызнули слезы. Хой продолжал держать в руках безжизненное тельце. «Ван! Ван! Доченька моя!» — крикнула Тхао и упала на топчан.

Хой завернул тело дочери в покрывало. Жена лежала без движения, из-под сомкнутых век катились слезы. Потом она очнулась и громко зарыдала, упав ничком на тело Ван.

Всю ночь просидел Хой не смыкая глаз перед тускло горящей керосиновой лампой. Ночь была такая жаркая, душная, что казалось, померкло даже звездное небо.

Было уже за полночь, когда Тхао тихо окликнула его: «Иди отдохни немного». Но Хой продолжал молча сидеть на бамбуковой скамье. Тхао подошла и тихонько встала у него за спиной, положив руки на плечи мужа.

— Послушай, иди отдохни, ведь так и заболеть недолго…

— Присядь, — Хой тяжело вздохнул. — Конечно, я очень виноват и перед тобой и перед детьми.

— О чем ты говоришь?

— На этот раз я постараюсь помочь тебе, только не знаю, что смогу сделать!

— Рис, который ты привез, избавит детей от голода, а через несколько дней подоспеет и новый урожай. Единственное, о чем я тебя прошу, — останься с нами, не уезжай; когда ты с нами, у меня душа на месте, все же не так страшно. Ведь отца-то забрали!

Хой посмотрел на жену. При свете керосиновой лампы лицо ее казалось еще более осунувшимся. Он опустил голову. Острая жалость к ней, к детям и досада на самого себя пронзили его.

— Иди ложись! — напомнила Тхао. — Завтра у нас немало дел.

— …Послушай, Тхао… я ведь вступил во Вьетминь…

Тхао покорно вздохнула и вскинула на мужа усталые глаза.

— Я постоянно тревожилась за вас с Донгом, пока ты был в Ханое. Конечно, ты волен поступать так, как считаешь правильным. Только будь осторожен. Иначе я начну беспокоиться. Они все присматриваются, принюхиваются, подстерегают. Теперь староста присмирел, но достаточно одного неосторожного шага, и они тут же придерутся к случаю. Может быть, тебе побыть немного дома, а потом уехать в Ханой? Здесь ты в их власти, все может случиться.

— Нет уж, хватит на этот раз, останусь в своей деревне. Времена изменились, ничего они со мной не сделают!

В дни, когда на полях началась уборка весеннего урожая, до жителей сел на берегах Лыонга долетели слухи о восстании в военной зоне. Хой замечал, что даже самые робкие сейчас заговорили о событиях в Донгчиеу, Тилинь, на копях в Даокхе. Особенно много говорили об этом учащиеся, приехавшие на летние каникулы в деревню, и даже дети из семей представителей сельской власти не были исключением. Они привезли с собой массу новостей из Хайфона, Хайзыонга и других мест.

Как-то вечером к Хою пришел Лиен, сын сельского писаря, и сказал: «Папа приглашает вас зайти к нам». Лиену было лет девятнадцать, он учился в Хайфоне в частной школе. Хой удивился: до сих пор писарь не знался с их семьей, откуда вдруг такая обходительность? Что ж, решил он, схожу узнаю, в чем дело.

Писарь встретил гостя одетый в нарядное платье, с тюрбаном на голове. Он предложил Хою сесть, крикнул дочери, чтобы заварила чай, и стал расспрашивать, что нового слышно об отце, как здоровье детей, жены, и все не мог нахвалиться на «учительшу» — какая она хорошая хозяйка. Потом вдруг понизил голос и сказал доверительно:

— Вы, Хой, человек образованный, об этом нечего и говорить. Сейчас, когда народ гибнет от голода, даже бездушный камень не может остаться равнодушным к этому бедствию. Но мы люди невежественные и не знаем, что предпринять, как помочь беде. Сегодня я велел сыну пригласить вас в гости. Не подскажете ли вы, что полезного мы можем сделать для села…

— Простите, но вы переоцениваете мои скромные возможности.

— Не знаю, слышали ли вы о том, что получена бумага из уезда, где предписывается организовать здесь у нас отделение «Фронтовой молодежи» и «Служения молодежи на благо общества». Не представляю себе, что это такое.

— А, — Хой кивнул, — я читал об этом в газетах, указание поступило из Хюэ.

— Да, и я слышал, что министр по делам молодежи сам приезжал в столицу, чтобы ускорить это дело. Пришел приказ и от губернатора провинции, он торопит. Староста говорил со мной: «Мы, так сказать, сельская интеллигенция, надеемся только на вашу помощь»…

— Что я, у меня даже петуха связать не хватит сил, вы же знаете! — улыбнулся Хой. — Да и потом, я не дурак, одни будут есть устрицы, а другие убирать скорлупу! Господа министры, губернаторы провинций, все эти властители сидят себе там наверху, а мне здесь стоит пошевелиться, как Вьетминь заклеймит меня позором, назовут предателем, прояпонцем и всадят пулю. Останутся жена с детьми-сиротами! Разве вы не видите, что творится?

Писарь даже в лице изменился и нервно затеребил бородку. Хой поднялся. Хозяин проводил его до ворот и все умолял не отказать в любезности уделить ему время, зайти еще.

Дома Хой снова перебрал в памяти весь разговор с писарем и не мог удержаться от улыбки. Да, Тхао была права. Они, безусловно, что-то подозревают, но самих их мутит от страха.

Тхао хлопотала по хозяйству.

— Ты уже пришел? Послушай, странные у нас дела творятся!

— Что такое?

— Сегодня опять не хватает немного риса. Куда он мог деваться?

Тхао, расстроенная, подошла к мужу.

— Я заметила, каждый день у нас исчезает рис из того, что ты привез. Я уж подумала: может быть, ты ошибся, когда покупал. Сегодня я нарочно заметила, сколько было риса, а только что пошла брать, смотрю — действительно опять кто-то взял с чашку риса. Ну что за напасть! Неужели это Хиен, ведь, кроме нее, никто не входил к нам в дом!

— А ты не ошибаешься, может, напрасно подозреваешь девочку?

— Неужели она стала тащить из дома! Ведь сейчас каждое зерно на вес золота. А может, она тайком варит этот рис и ест украдкой. Задам-ка я ей хорошую трепку, будет знать!

— Ну что ты разошлась! Давай сначала спокойно расспросим ее обо всем. Я видел, как она только что вынесла Нга на улицу, по-моему, они пошли к тетушке Дьеу. Вот что, ты побудь дома, а я схожу узнаю, в чем дело.

Хой прошел в конец двора, за водоем, и там влез сквозь пролом в живой изгороди во двор к соседке. Только сейчас рассмотрел он, в каком запустении дом и как зарос сад тетушки Дьеу! Хою было известно, что вся семья соседей вымерла с голоду и осталась лишь маленькая девочка Нюан, но он представить себе не мог, во что превратился этот дом!

Высокая трава со всех сторон подступала к дому, он казался вымершим. Но вдруг Хой увидел струйку дыма, которая поднималась над крышей. Он осторожно пошел к дому…

Через щели в обветшалой стене он увидел нескольких ребят, которые сидели в кухне вокруг очага, составленного из трех камней. В котелке варилась рисовая похлебка. Ребята, кто едва прикрытый куском рваной парусины, кто совершенно голый, обросшие, лохматые, сидели молча, вдыхая аромат, несшийся от котелка. Хой узнал Нюан, которая не раз прибегала к ним то за мотыгой, то за ножом, то за ножницами. Хиен сидела на корточках спиной к нему и мешала длинной палочкой в котле, пробуя зерна, приставшие к палочке. Нга сидела рядом с ней.

— Скоро будет готово. Сегодня всем достанется по целой пиале!

Хой застыл. Кровь вдруг бросилась ему в лицо, стало стыдно за самого себя. В горле стоял горький ком, он чуть было не разрыдался. О небо! Дети!

Услышав шорох, ребята разом обернулись. Кто-то бросился наутек, выскочив сквозь пролом в стене. Хиен, увидев отца, застыла на месте, а Нга радостно залепетала:

— Папа, папа пришел!

— Что это вы здесь варите, похлебку? — с веселым видом спросил Хой и крикнул в сторону сада, куда скрылись беглецы: — А вы чего удрали? Идите есть.

Ребята, притаившиеся в саду, все еще не осмеливались вернуться.

— Пойдем, Хиен, мама зовет. Идем, Нга.

Хой подхватил младшую дочь на руки и вышел на улицу. Хиен немного успокоилась, но все-таки не решалась заговорить с отцом и молча плелась позади. Обернувшись, Хой увидел, что ребята уже окружили котел, а один стоит в дверях, провожая его взглядом.

Прежде всего нужно было срочно позаботиться обо всех оставшихся в живых сиротах! Хой собрал молодежь и поручил ей разыскать по деревне бездомных детей, собрать по домам немного рису, чтобы поддержать детей до нового урожая. Потом, когда урожай будет сжат, нужно поговорить с односельчанами: нельзя ли распределить ребят по семьям.

Одного этого дела хватило Хою на весь день. А потом они с Тхао и детьми, как и все остальные семьи в селе, занялись уборкой урожая. С зарей вставали они и, наскоро перекусив, надевали на голову нон, подсучивали штаны и шли на поле. До темноты жали, носили рис, помогали другим семьям — урожай убирали сообща. Хотя последние годы Хой провел за письменным столом, но в юности ему немало пришлось работать в поле, поэтому лишь первые дни у него ломило спину, а потом он втянулся и уже не отставал от других. Лицо его вскоре потемнело от загара, руки покрылись мозолями. Хой убедился, что он совсем не такой уж слабый, каким считал себя. Тхао оказалась гораздо слабее его, а многие односельчане просто едва держались на ногах, но работали что было сил, и Хой старался не отставать от них.

Когда пришла очередь убирать их участок, за него тоже взялись всем миром и потому управились в один день. Дон и Соан тоже пришли помочь. Соан помнила о том, как старый Зяо спас ее от смерти год назад, и, что бы ни понадобилось семье Хоя, она всегда была наготове. Соан очень исхудала, стала голенастой, как аист.

На следующий день Хой, Дон и Соан шагали под палящими лучами, таская по двору каменный каток — молотили рис. К вечеру жара спала. Они закончили работу, сходили к водоему умыться и сели вокруг подноса с рисом нового урожая — так всегда делалось прежде. Тхом раздала палочки, расставила тарелки с рисом, и, когда все уже поднесли рис ко рту, она вдруг отставила свою пиалу и отвернулась, утирая слезы. У Дон тоже заблестели глаза, за ней прослезилась Соан, заплакали Нюан и Хиен. У каждого из тех, кто сидел сейчас перед подносом, кого-нибудь унес голод в минувшем году.

Долго сидели они молча, пока наконец смогли снова взяться за палочки. Ели молча, никто не решался заговорить. В котле оставалась почти половина риса, а все уже отложили палочки.

Когда подали чай, Дон, вздохнув, обратилась к Хою:

— Вы ничего не слышали? Говорят, будто скоро снова будут собирать налоги.

Хой чуть не поперхнулся. Рука задрожала так, что он расплескал чай. Наконец он справился с собой.

— Какие налоги! Пусть только попробуют взять хоть зернышко, голову разобьем!

Через несколько дней, вечером, Соан пришла к Хою и вполголоса сообщила: пришел Кой из военной зоны, хочет встретиться с Хоем. Хой тут же ушел с Соан.

Когда они вошли в лачугу Коя на берегу реки, Хой увидел в ней двух человек, которые беседовали о чем-то, сидя рядом с очагом. Один из них поднялся и шагнул навстречу Хою. Это была женщина, тонкая, стройная. Хой вгляделся и вдруг узнал.

— Ты, Куен?

23

Начались июльские дожди. По берегам Лыонга вода быстро затопила наносные участки и поднялась до середины дамбы. Вокруг полузатопленных, разрушенных ферм моста кипели грязно-желтые водовороты.

Ты Гать тревожился, наблюдая, как с каждым днем прибывает вода. Вот уже лет пятьдесят он не помнит такого паводка. Как бы не дошло до наводнения!

До чего злой этот бог! Не успели забыть голод, как он уже грозит наводнением! И за что только он мучает несчастных людей!.. Часто сидел теперь вот так старый Ты Гать один в своей покосившейся чайной, и горькие мысли одолевали его.

Соседи решили, что старик повредился разумом, недалек, видно, тот день, когда придется им сидеть на его поминках. И все жалели старика Ты Гатя, у которого, как говорится, ни детей ни плетей. Жил у него когда-то мальчонка, да тоже ушел, забежит иногда, пробудет день-два и снова исчезает.

Старик чувствовал, что если сейчас захворает, то ему, пожалуй, уже не встать. И то сказать, достаточно пожил на белом свете. А последние месяцы были страшные, люди мерли как мухи, сколько молодых погибло! Жизнь человеческая сейчас что пузырь на воде! Он-то свое отжил… Уж если кому помирать, так это ему, а не тем молодым, которым бы еще жить да жить! Одно хотелось ему еще увидеть собственными глазами. В чайной посетители только и говорили о Вьетмине. Может быть, на этот раз и в самом деле что-то изменится! Очень хотелось старику увидеть, что это за Вьетминь такой, а потом можно спокойно сложить на груди руки и помирать.

Прошло уже немало времени с тех пор, как прилетали самолеты, были они необычные, с двойным корпусом, покружились, прошлись на небольшой высоте вдоль берега, выпустили несколько очередей по барже и ушли в сторону Бакзянга.

Никто так и не узнал, в чем было дело, но японцы вдруг зачастили сюда. Из Хайфона приезжали длинные составы, вагоны отцепляли на полустанке, а через несколько дней переправляли грузы на другой берег. Ты Гать считал, что это было оружие, боеприпасы и рис для японских солдат на севере.

Дней десять Ка пропадал, но вот он вновь появился в лачуге Ты Гатя. Так уж повелось: как только приходил состав и нужны были носильщики, Ка объявлялся непременно. Впрочем, не только он один. Как начался голод, у моста постоянно торчало десятка два-три таких же огольцов. Им было от десяти до четырнадцати, все оборванные, лохматые, отчаянные. Жили они без отца, без матери и сами добывали себе пропитание: переправляли через реку багаж, цеплялись за грузовики и подводы, выпрашивая что-нибудь поесть, а главное — таскали все, что можно, из вагонов, пока они стояли на путях в ожидании разгрузки. Как-то японские часовые поймали мальчишку, таскавшего рис, вымазали дегтем, привязали к столбу и оставили на солнце, и тот умер. Но через несколько дней голодная ватага снова появилась у моста.

Были у Ка двое дружков, с которыми он не расставался. В карманах все трое носили ценнейший инструмент — остро отточенную железку, которой можно легко разрезать мешок с рисом.

И на этот раз они пришли к старому Ты Гатю втроем. У Ка на боку болталась солдатская сумка. Еще с порога он крикнул, широко улыбаясь:

— Вари, дедушка, рис!

— Где это вы так долго пропадали? Я уж заждался вас.

— А мы ходили к самой горе До!

Ка высыпал из сумки в корзину килограмма два рису и протянул Ты Гатю.

— Мы там пробыли, дедушка, несколько дней и все время были сыты. Там всюду, куда ни пойди, — комитеты. Они захватили рис на японской барже.

Потом все трое убежали на станцию. Старик знал: пошли разведать, что за состав там стоит.

Как только сварился рис, мальчишки снова явились, с них ручьями бежала вода.

— Искупались… Хорошо, прохладно!

Мальчишки уселись за поднос и стали быстро орудовать палочками, обсуждая результаты своей «разведки».

— Точно говорю, два вагона с рисом.

— Два вагона! В том вагоне, возле которого часовой, ни хрена нет!

— Увидишь!

— Вы смотрите, ребята. Они теперь стали строго охранять составы — не то что раньше.

Фук, самый младший из ребят, не переставая жевать, достал спичечный коробок и, приложив его к уху, слушал.

— Еще жив? — спросил Ка.

— Жив.

Ка вдруг выхватил коробок, поднес к уху и, улыбаясь, предложил:

— Давай я его выпущу.

— Как это «выпущу»! Это мой жук!

Фук отобрал коробок, сунул в карман и только тогда успокоился.

— Да! — спохватился вдруг Хон. — Мне же нужно выпустить погулять мою черепаху.

Он вынул из кармана маленькую, в половину ладони, черепаху и положил ее на землю. Она вначале лежала без движения, потом осторожно высунула лапки, голову и медленно двинулась в путь.

— Ты сказал как-то о японской барже с рисом. Расскажи-ка подробней, в чем там дело.

— А, это около причала Кот, там три японца везли на барже рис, наши гребцы предупредили крестьян, и те ждали баржу на берегу, недалеко от мели. Ну вот, когда баржа проходила это место, гребцы и посадили ее на мель. Потом попрыгали в воду якобы для того, чтобы стащить баржу с мели. Японцы тоже попрыгали. Тогда гребцы, что остались на барже, шестами перебили японцев, тут подоспели еще люди и стали таскать мешки на берег. Всю ночь таскали. Мы тоже помогали, за это нас накормили вволю и с собой еще рису дали.

После ужина Ты Гать отправился мыть посуду, а ребята все болтали и смеялись. Когда старик возвратился, они уже спали.

Часа в три ночи Ты Гать открыл глаза и огляделся. В комнате никого не было. Обеспокоенный, старик никак не мог уснуть.

Ночь глухая, тихая, слышался только скрип сверчков в углу дома.

Вдруг Ты Гать вздрогнул. Где-то на станции послышался громкий окрик, потом выстрел. Старик затаил дыхание, прислушался, но снова уже не было слышно ни звука, одни сверчки.

Прошло немало времени, прежде чем за стеной послышался легкий шорох.

— Это вы, ребята?

Ответа не последовало, но старик знал, что это они. Он подошел к очагу и принялся раздувать угли, чтобы разжечь огонь.

— Не надо, дедушка! — услышал он шепот Ка. — А то они увидят и найдут нас.

— Как ребята, все целы?

— Уй, я видел — как вспыхнет, как грохнет! Но это он наугад палил. Разве в такой темноте что-нибудь увидишь! Спрячь, дедушка, сумку с рисом.

Ребята еще долго не могли угомониться, а потом вдруг сразу притихли и, обнявшись, засопели на полу.

Солнце уже давно взошло, а ребята все еще сладко спали в лачуге Ты Гатя. Старик приготовил рис, заварил чай, дожидаясь, когда они проснутся. Снаружи послышались шаги. Ты Гать выглянул и увидел японского солдата с винтовкой, на которой поблескивал острый штык.

Остановившись на пороге, солдат строго обвел взглядом лачугу, было непонятно, какие мысли витают сейчас в этой голове под стальной каской, надвинутой по самые брови. Старик спокойно сидел у очага. Он уже собрался что-нибудь сказать, чтобы хоть как-то нарушить молчание, но вдруг солдат шагнул в комнату, подошел и ногой стал расталкивать спящих ребят. Потом быстро наклонился и схватил за ворот Фука.

Ребята вскочили. Ка и Хон, проворные, словно белки, бросились в дверь, а Фук извивался в руках японца, пытаясь высвободиться. Не выпуская ворота рубашки, солдат грубо поволок Фука из дома.

— Дедушка-а-а!

Вдруг мальчишка извернулся и вцепился зубами в руку японца. Тот взвыл и отдернул руку. Мальчишка бросился бежать. Солдат, красный от злости, вскинул винтовку.

Грянул выстрел и одновременно с ним на голову солдата обрушилось тяжелое коромысло, обрушилось с такой силой, что разлетелось надвое. Все произошло настолько быстро, что сам Ты Гать не мог понять, каким образом он оказался подле солдата. Солдат, пошатнувшись, обернулся. Старик в гневе был страшен. Он швырнул в лицо японцу обломок коромысла, выхватил из его рук винтовку и в исступлении стал колоть штыком в маячившую перед ним фигуру в желто-зеленой форме.

Японец дико закричал и свалился на землю тут же перед входом, но бешеная злоба, казалось, помутила разум старика, и он продолжал наносить удар за ударом по извивающемуся телу, словно не замечая багровых струй, хлеставших во все стороны. Наконец солдат издал последний сдавленный крик, дернулся и замер в луже крови. Ты Гать остановился, тяжело дыша, чувствуя, как спадает пелена ярости. Он отбросил винтовку и пошел было искать мальчонку. Но тот уже скрылся из виду.

От старого кирпичного здания станции торопливо бежали японские солдаты. Старик Ты Гать неподвижно застыл, глядя, как они приближаются, вот он уже различает испуганные злые лица. Когда они наставили на него штыки, он, не сводя с них глаз, молча рванул на груди рубашку. Солдаты на секунду застыли, потом один из них что-то крикнул, раздались выстрелы, и старик без единого звука как подкошенный упал на землю к подножию зеленой терминалии.

24

В дождливой ночи звучали тревожные удары барабана. Их заглушали шум ливня и глухие раскаты грома, но снова и снова вдали над берегами Лыонга неслись дробные звуки.

Всю ночь совещались люди в бамбуковой хижине на склоне холма. Они сидели на циновке кругом, в центре которого стояла керосиновая лампа, чайник и несколько чашек. Иногда головы наклонялись к самой лампе, отчего в хижине становилось совсем темно и колеблющиеся тени разрастались на стенах. Голоса звучали негромко, прерываясь иногда тихим смехом. Когда голоса смолкали, со стороны реки особенно отчетливо доносились глухие призывные удары.

— Опять, наверное, на участке Кот…

— Утром я был там, вода спала больше чем на два метра!

— Там уже несколько раз прорывало, сколько ни укрепляли дамбу, все равно в этом месте она никуда не годится.

— Если прорвет, всему району туго придется. Главное, движение только развернулось, теперь опять, наверное, пойдет на спад.

— Что бы ни случилось, а подниматься надо! Я считаю, обстановка обязывает нас действовать особенно быстро, захватим власть и тут же соберем народ укреплять дамбу. А если прорвет, сообща легче выходить из положения!

Куен приблизилась к лампе, заглянула в записную книжку.

— Итак, повторяю. Предлагаю послать Мама. Пусть он доложит обстановку и попросит, чтобы из военной зоны прислали отделение. Покончим с постом у До, отошлем отделение назад.

— Да, я думаю, можно.

— Ну что ж, тогда сделаем перерыв и перейдем ко второму вопросу: борьба против японских карательных отрядов.

Пока мужчины курили, передавая из рук в руки кальян, Куен, улыбаясь, обратилась к девушке лет восемнадцати-девятнадцати с живыми блестящими глазами.

— Как же тебе, Хонг, удалось так быстро просветить парня?

— Только благодаря стихам из газеты «За спасение Родины»!

— Каким стихам?

— А разве вы не помните того поэта, который хотел «запеть вместе с ветром» и «развесить душу на ветвях дерев»? Дело в том, что парень этот все слал мне письма, и что ни письмо, то отрывок из «Кьеу». Ну и морока была с ним. Стихов-то я не знаю, как отвечать? Вспомнила про эти стихи, переписала и послала ему. А когда встретились, смотрю, что-то не то, все он поглядывает на меня как-то странно. Я стала выпытывать, в чем дело, а он и говорит: «Прочел я твое письмо, и даже в жар бросило. Все понял. Ты ведь революционерка?» Вот и вся история…

Ребята расхохотались.

— А теперь этот паренек нам и пригодился!

— Ладно, давайте продолжать, товарищи, — предложила Куен.

Заседать кончили под утро. Когда все поднялись, Мам прислушался:

— Что-то не слышно барабана. Может быть, все уже успокоилось.

Под видом двоюродной сестры своего поклонника Хонг прошла на территорию поста у подножия До. Солдаты из вооруженных сил партии «Великий Вьетнам», увидев хорошенькую «сестренку» своего однокашника, тотчас же столпились вокруг и принялись болтать с ней. Даже японский офицер, начальник поста, подошел с ней познакомиться. Пока она была в посту, Хонг успела рассмотреть, где находятся выходы, где располагается начальство, где склады с оружием и боеприпасами. Фактически этот пост был превращен японцами в военную школу для подготовки младшего командного состава в войска прояпонской партии «Великий Вьетнам». Курсанты набирались частью из членов партии, частью из всякого сброда, а в основном из городской молодежи — юноши, которые слонялись без дела, не зная, куда применить свои силы, и, встретив вербовщиков, записались в военную школу. В казармах поста размещалось более полусотни таких курсантов под началом японского лейтенанта, который был у них одновременно и главным инструктором. Кроме них, в расположении поста время от времени находилось то отделение, то взвод японских солдат, в основном для устрашения жителей.

Вернувшись, Хонг подробно доложила обо всем Куен. Один парень сказал ей, что дня через два, то есть в начале месяца, лейтенант поедет в Хайфон с очередным рапортом и за деньгами. Там он пробудет несколько дней. Если что-либо предпринимать, то лучше всего использовать этот момент. Кроме того, взвод японских солдат недавно ушел, а новые еще не прибыли.

Ночь стояла такая темная, что в двух-трех метрах уже ничего не было видно. Отделение партизанских войск — около десятка бойцов из отрядов самообороны, — имея на всех семь винтовок, тихо пробиралось в темноте, бойцы старались держаться ближе друг к другу, чтобы не растеряться. Иногда поля и холмы кончались, и они входили в лес, и тогда они шагали, держась друг за друга, но обращая внимания на острые колючки, которые царапали лицо и руки. Через залитые водой рисовые поля они шли, проваливаясь в ил, падали, вставали и снова шли, стараясь не шуметь. К полуночи удалось пройти больше десятка километров, и наконец, совершенно выбившись из сил, они вышли в район поста — на холмистую равнину, покрытую хвойным лесом.

— Здесь передохнем, — распорядился Мам.

Растянувшись длинной цепочкой по склону, они присели отдохнуть.

— Надеюсь, мы правильно идем, Хонг?

— Конечно. Еще километра полтора осталось.

— Скоро подойдем к посту, кто хочет курить, осторожней с огнем!

— Кому нужно сбегать кое-куда, пользуйтесь случаем. Дальше останавливаться не будем. По дороге — ни слова!

— Проверьте: никто не отстал…

Как только Куен опустилась на землю, она почувствовала страшную усталость, перед глазами поплыли круги. Последнее время ей почти не приходилось спать по ночам.

— Слушай, Хонг, толкни меня, когда нужно будет идти.

Мам тоже было задремал, но через несколько минут вздрогнул и вскочил на ноги. Ему вдруг показалось, что он проспал все на свете. «Хорош командир!» Он обернулся, прислушался. Кажется, все уснули. Рядом с ним спала Хонг, уткнувшись лицом в колени. Будить ребят или дать им еще немного поспать?

В лесу раздался крик совы, и Мам окончательно проснулся. Он потряс за плечо командира отделения.

— Слушай, буди людей.

Один за другим бойцы поднялись.

Дальше дорога стала просторнее и суше, они пошли побыстрее. За лесом показалась белая полоса шоссе.

— Это там, за холмом, — сказала Хонг Маму, вытянув вперед руку.

— Передайте по цепи: подходим к посту, соблюдать тишину и осторожность.

— Где, где?

— Прекратить разговоры!

Они вышли к прямому широкому шоссе.

— Вы подождите здесь, — зашептала Хонг, — а я пойду вперед, поищу парня, который должен встретить и проводить нас.

— Я пошлю с тобой одного бойца.

— Не нужно. Одной мне удобнее.

Девушка проворно зашагала и через секунду растворилась в темноте.

Они ждали долго. Мам не отрываясь смотрел в сторону шоссе, но никто не появлялся.

— Черт, уж не случилось ли чего с ними! Шау, я пойду взгляну, что там.

— Нет, жди здесь, ты не знаешь дороги.

Вдруг в ночной тишине послышались отчетливо прозвучавшие три сухих удара в мо.

— Это на посту!

— Значит, три часа.

— Кажется, идут!

В темноте мелькнули две тени. Подошла Хонг с парнем в пилотке.

— Вы что так долго?

— Вот, Шау, это Тхе.

— А! Ну как там в посту?

— Они ничего не подозревают.

— Тогда нам можно идти?

— Боюсь, вас слишком много, могут заметить.

— А как дорога?

— Я проделал проход в ограде, но, пока мы туда доберемся, рассветет, наверное. Лучше идти прямо к воротам, правда, там часовой, но недалеко есть место, где можно подлезть под ограду. Только придется пролезать по одному, всем сразу нельзя.

— Ну, Мам, что будем делать?

Они отошли и шепотом посовещались.

— Хорошо, — сказал Мам, — веди нас всех, подойдем поближе, а там разделимся. Батальон партизан пойдет с тобой, остальные останутся. Услышат выстрелы — придут на помощь.

— Пожалуй, верно.

— Ну, а в самом посту обстановка не изменилась? Как там японцы?

— Там все в порядке. Четверо японцев спят в здании, что находится в центре поста. Когда войдем, я покажу его.

— Ладно, пошли.

Солдат пошел вперед, партизаны молча тронулись следом. Они обогнули несколько полей у подножия холма.

— Вот он, пост, на этом склоне.

Они напрягали зрение, стараясь разглядеть что-нибудь в темноте, но ничего, кроме темного склона, не видели.

— Да, скоро начнет светать.

Куен посмотрела на небо. Большая Медведица уже наклонилась вниз. Земля казалась теперь совсем черной.

— Товарищи, спрятаться в кустах и ждать команды! — И Куен сама пригнулась к земле.

Мам во главе отделения партизан ушел, их сопровождали Тхе и Хонг.

Стало светать. На холме по-прежнему все молчало. Стража дважды ударила в мо, отметив четыре часа.

Сейчас, когда стало светлее, Куен увидела в предрассветной мгле смутные очертания высокой бамбуковой изгороди. С поста не доносилось ни единого звука.

Рассвет близился, наступал, ночные тени исчезали. Куен не покидала тревога. С одним отделением и несколькими винтовками против целого поста! А что, если этот парень провокатор, тогда, выходит, они сами полезли в ловушку! Кто знает, что за человек этот Тхе. Хотя вряд ли… Если бы он был провокатором, то не сидеть бы ей сейчас здесь. Наверное, партизаны уже там. Скоро начнется! Вот уж и совсем рассвело!

Выстрелы, раздавшиеся наверху, на склоне холма, заставили Куен вздрогнуть от неожиданности. Потом донеслись крики, их заглушила автоматная очередь. Может быть, это солдаты поста завязали с партизанами перестрелку? Надо спешить! Куен взмахнула свернутым флагом, подзывая к себе командира бойцов самообороны. Он был с винтовкой, с ним подошел еще один боец.

— Немедленно к воротам, снимите часового, а потом возвращайтесь сюда, проведете нас. Винтовка заряжена?

Командир лязгнул затвором, но продолжал сидеть за кустом.

— Дай сюда винтовку! — протянула руку к стволу Куен.

Но парень выдернул у нее винтовку и, пригнувшись, рванулся вверх по склону холма. За оградой снова раздались автоматные очереди и одиночные выстрелы. Куен едва сдерживала нетерпение. Она выпрямилась почти во весь рост, стараясь рассмотреть, что происходит на холме.

— Беги, — приказала она бойцу, — посмотри, что там!

Боец подхватил свой старинный меч и помчался выполнять приказание, но сверху уже спускался командир. Добежав до середины склона, он сделал два выстрела в воздух и заорал:

— Скорее, входите! Входите!

Бойцы выскочили из укрытий, побежали по склону. Куен едва поспевала за ними. Миновав два ряда изгороди, они оказались возле вышки перед воротами.

— Часовой куда-то делся: или сбежал, или скрылся внутри поста.

— Ладно, входите! — крикнула Куен, она бросилась к воротам и распахнула одну створку. Бойцы отряда самообороны, кто с копьем, кто с ножом, кто с трезубцем, вбежали в ворота.

Куен быстро огляделась, но в этой суматохе трудно было сориентироваться. На самой вершине холма стоял одноэтажный кирпичный дом. Двери были плотно заперты, только в одном окне чуть-чуть приоткрылась ставня. Вдоль изгороди по одну сторону тянулись глинобитные казармы, крытые соломой. Все ясно — в этом кирпичном доме и укрылись японцы!

Куен едва успела заметить нескольких партизан, которые бежали вдоль казармы, как раздался выстрел и над ухом у нее просвистела пуля.

— Они отстреливаются! — крикнул кто-то.

И тут же затрещала автоматная очередь. Куен поняла, что стреляют из того самого приоткрытого окна.

— О-о-о!..

Стоявший рядом с ней боец вскрикнул и рухнул ничком на землю. Из рук его выпал старинный меч.

— Шау! Японцы стреляют из дома! Не торчите на открытом месте, веди ребят в укрытие! — закричал Мам.

Куен пробежала через двор и спряталась за дерево. Перед домом остался лежать только сраженный автоматной очередью боец, никто не знал, ранен он или убит.

Теперь она увидела Мама и Тхе, которые спрятались за углом каменной стены. Вдруг Тхе быстро выглянул из-за угла, приложив автомат к плечу, дал очередь по окну и тут же спрятался. Так вот, оказывается, чьи автоматные очереди она слышала!

А где же Хонг? Куен перебежала к казармам. Там на разбросанных в беспорядке постелях сидели курсанты, как были после ночи — в трусах и майках. Бледные, взъерошенные, они высоко подняли руки, боясь пошевелиться под дулами партизанских винтовок.

Мам перебежал через двор и подошел к Куен, держа в руках револьвер.

— Где Хонг? — спросила Куен.

— Там, на складе. Пошли ребят забрать винтовки, а потом пусть придут, помогут уничтожить японцев. Они засели в этом доме, и никак их оттуда не выкуришь. Запор на двери прочный, и стреляют они все хорошо!

— Почему не взломаете дверь?

— Людей мало. Кому-то нужно еще и курсантов сторожить.

— Гранаты есть?

— Да! А я о них и забыл…

— Надо кончать с японцами. Курсантами я сама займусь.

Куен помахала свернутым знаменем:

— Все ко мне, быстрее!

Когда подошли бойцы самообороны, Куен приказала:

— Бегите на склад, возьмите у Хонг оружие, патроны и сразу же возвращайтесь сюда!

Курсанты только глаза таращили, видя, как командует эта босоногая женщина в коричневом крестьянском платье.

Бойцы ушли, Куен повернулась к партизанам:

— Если кто-нибудь из этих вздумает пошутить, пристрелите на месте! У кого есть гранаты?

— У меня!

— Иди к Маму.

Партизан убежал, придерживая гранаты на поясе.

Вскоре стали возвращаться бойцы самообороны с оружием и патронташами. Куен приказала вывести курсантов во двор и усадить под дерево. Не понимая еще, в чем дело, курсанты выходили по одному без единой кровинки в лице.

— Все, у кого есть хоть одна граната, идите к Маму!

Около кирпичного здания трещали автоматные очереди, потом донесся сильный взрыв.

Куен посмотрела туда. Стены дома заволокло дымом.

— Бросай еще! — кричал Мам. — Бросай в окно!

Снова затрещал автомат, и тут же громыхнули еще два взрыва. Не обращая внимания на густой дым, Мам бросился к дому, Тхе подскочил к окну и дал длинную очередь.

Выстрелы стихли. Над постом повисла тишина. Потом послышался голос Мама:

— Ломай дверь!

В деревянную дверь застучали топоры.

— Вот дьявол, мы же совсем забыли о бойце, который лежит во дворе!

Куен распорядилась перенести его в безопасное место. Через минуту на пороге дома возник Мам:

— Конец. Все четверо убиты. Туда им и дорога!

— Взгляни, Мам, что с тем бойцом.

Куен развязала знамя и взмахнула коротким древком. Алое полотнище расправилось, затрепетало. Курсанты опустили головы. Тхе, продолжая сжимать в руках автомат, стоял бледный, взволнованный, он не мог отвести взор от алого полотнища. Куен шагнула вперед:

— Мы — революционная армия Вьетминя, мы ведем борьбу против японских захватчиков, за спасение своей родины! Вы, сидящие здесь, вы ведь тоже вьетнамцы. Вас обманули вербовщики из партии «Великий Вьетнам», сделали вас своими солдатами, заставили служить японцам. Одумайтесь! Мы не собираемся вас убивать, напротив, того, кто хочет вернуться к мирной жизни, мы отпустим и даже дадим денег. А если кто захочет сражаться вместе с нами против японцев, мы будем это только приветствовать! Встаньте, постройтесь в ряды!

Куен подозвала одного из своих бойцов:

— Укрепи это знамя вон на той высокой вышке.

Вернулся Мам:

— Боец умер, Шау.

Мам вдруг вгляделся в лицо одного из курсантов и изменился в лице. Выхватив револьвер, он, подскочив к курсанту, выволок его из ряда.

— Это Тыонг! Ну да, это он!

Курсант, белый от страха, лепетал что-то заплетающимся языком.

— В чем дело, Мам? — к ним подошла Куен.

— Это же сын депутата Кханя!

— Ах, вон оно что… Ладно, иди на склад, скажи: пусть ребята заберут все боеприпасы. А я распоряжусь, чтобы здесь сделали носилки, надо вынести нашего погибшего товарища.

Солнце поднялось уже высоко. Отряд возвращался домой. Бойцы были увешаны оружием. Четверо несли на носилках тело бойца. Позади плелись курсанты, сгибаясь под тяжестью ящиков с патронами.

Несмотря на гневные окрики Мама, то один, то другой поднимал к небу винтовку и палил в воздух, не зная, как выразить свою радость.

Наконец они подошли к лесу, и нестройная цепочка людей исчезла среди высоких деревьев.

— Придем в село До, устроим привал, — предложила Куен Маму. — А об этих курсантах надо поговорить с Тхе, того, кто не опасен, можно отпустить прямо сейчас. Погоди, я что-то не вижу этого Тыонга!

Куен и Мам остановились и пропустили мимо себя колонну курсантов. Тыонг и в самом деле исчез.

25

Когда поднявшаяся река затопила всю пойму, Соан перебралась в село и поселилась в давно заброшенном доме тетушки Дьеу, по соседству с Хоем. После гибели старого Ты Гатя Ка больше не уходил из дому, теперь он жил с сестрой.

Кой часто появлялся в селе и каждый раз навещал Соан и Ка. Приходил он обычно, когда уже смеркалось, ужинал вместе с ними и шел проведать односельчан, навещал то одну семью, то другую, возвращался поздно ночью, а утром чуть свет уходил. Иногда к нему приходил Хой и они засиживались за полночь, обсуждая какие-то свои дела. Услышав однажды краем уха их разговор, Соан догадалась, чем они заняты, но, разумеется, никому об этом не говорила. Она знала, например, что Кой создал тайный отряд самообороны из своих же, жнецов-поденщиков и нескольких учеников Хоя. Они часто уходили за село Кот и там учились стрелять, владеть холодным оружием.

Как-то Соан возвращалась от тетушки Дон, шла, задумавшись, по дамбе и вдруг лицом к лицу столкнулась с Тыонгом. Вид у него был какой-то странный, он был без головного убора, босой и весь перепачканный глиной. Натолкнувшись на Соан, он сделал вид, что не узнал ее, быстро спустился с дамбы и исчез.

На следующий день Соан узнала, в чем было дело. В сумерки, как всегда, пришел Кой, он был вне себя от радостного возбуждения.

— Слышала, наши взяли пост До? Там конфисковали плантацию и роздали землю. Настоящий праздник!

«Ах, вот оно что! — подумала про себя Соан. — Тогда все понятно». Она хотела рассказать Кою о встрече с Тыонгом, но потом передумала. Одно упоминание имени этого подлеца было ей невыносимо.

Кой коротко рассказал Соан, как брали пост, и поспешил к Хою.

Спустя несколько дней вечером явился Ка и, округлив глаза, сообщил:

— Знаешь, сегодня депутатша вернулась из Ханоя!

— Плевать мне на них.

— Но они вернулись все, сама депутатша, и дочка, и зять!

Соан, как ни была зла, расхохоталась:

— Ну до чего ты смешной! Откуда ты знаешь, что это зять?

— Тетушка Ден сказала! А знаешь, депутатша насовсем переехала в деревню.

— У них здесь дом, пусть себе живут!

— Да нет, ты не понимаешь! Она говорит, что этот ее зять окончил школу и поддерживает Вьетминь.

— Подумаешь, все теперь только и говорят о Вьетмине!

Хотя Соан и возражала брату, однако ей самой все это показалось довольно странным. С самых новогодних праздников семья депутата перебралась в Ханой и ни разу не показывалась здесь, и вот теперь они почему-то снова вернулись в деревню.

На следующий день депутатша появилась в селе, она зашла в дома нескольких батраков. Посидела, повздыхала, посочувствовала тем, у кого родные погибли от голода. Сказала, что в этот урожай ни о каких налогах и долгах нечего и думать, все платежи нужно отложить, ведь главная ценность — это люди, а богатство — от бога, сегодня оно есть, завтра нет. Хвалилась, что дочке повезло, муж попался хороший, образованный человек, сотрудничал в какой-то ханойской газете. Японцы поняли, что он «политик» — слишком хорошо он разбирается в обстановке, — ну и стали за ним следить. Пришлось срочно покинуть Ханой. Потом она жаловалась на депутата, завел, дескать, женщину в Хайфоне, глаза бы на него не смотрели, и Тыонг туда же, развратничает, впрочем, бог с ними, пусть живут себе в Ханое, делают что хотят, она теперь будет жить с дочерью и зятем, вернулась в свои родные края и никуда отсюда больше не уедет.

То, что рассказывала депутатша, сразу стало известно всему селу Гань. Люди внимательно приглядывались к зятю депутата, узнали, что его зовут Хоанг Ван Нгуен. Родом он был из Центрального Вьетнама, из Хюэ, вроде бы даже из знатной семьи.

Соан обо всем этом рассказал Ка. Девушка подумала; «Да, они ведут себя умно!»

А через несколько дней в селе Гань и думать забыли о семье депутата Кханя. Как-то вечером налетели черные тучи, загрохотал гром, и целые сутки шел страшный ливень, а когда небо очистилось и показалось солнце, воздух раскалился так, что трудно стало дышать. Все поля были затоплены, а река все продолжала прибывать. За одно утро вода поднялась на уровень дамбы. Снова, надрывая душу, тревожно зазвучал барабан. С дамбы на реку было просто страшно смотреть! Казалось, это не река, а какое-то огромное чудовище и стоит ему шевельнуться, как дамбы по обоим берегам будут снесены. Дамба, которая прежде внушительно высилась вдоль берега, сейчас превратилась в тоненькую черную полоску между мутно-кирпичным потоком и необозримой водной гладью, под которой скрылись затопленные рисовые поля.

Угроза наводнения подняла на ноги все село. Кто снимал с петель двери, кто вылавливал доски, крестьяне строили высокие помосты вровень с крышей дома, пытаясь спасти рис, особенно семенной. Из домов рядом с дамбой вытаскивали кровати и топчаны, алтари и глиняные кувшины, чаны для воды, клетки с птицей, с поросятами и выставляли все это на дамбу, не думая о том, что дождь и солнце могут попортить вещи.

К счастью, дожди прекратились, но вода в реке не спадала. Бурный, пенящийся поток нес поленья, иногда проплывало огромное, в несколько обхватов, дерево, протягивая к небу растопыренные корни. А тут явилась еще одна напасть — крысы. Иногда по реке приплывали целые поля болотной чечевицы, и, когда их прибивало к берегу, там копошилось что-то черное — это крысы прыгали на землю и разбегались во все стороны.

А тут вдруг из уездного центра в село Гань долетели волнующие вести: в уезде Хайван бойцы Вьетминя заняли военный пост! В уездном центре народ поднялся, устроил ночное факельное шествие и захватил городок. Перед народом выступила какая-то женщина, после чего из здания уездного правления вынесли все документы, сложили в кучу и сожгли. Потом несколько сот человек с факелами подожгли здание, где был кабинет уездного начальника, и блокгауз. Уездный начальник Мон пытался удрать на машине, но кто-то успел проколоть шины, и тогда насмерть перепуганный Мон выхватил револьвер и тут же в машине покончил с собой.

Соан с нетерпением ждала Коя, догадываясь, что он принесет важные новости. И действительно, он рассказал, что в районе причала Гом создан комитет Вьетминя, который следит за тем, чтобы не допускали вывоза риса. Все проезжавшие по реке должны были приставать здесь и предъявлять документы. В селе Кот тоже был создан комитет, а кроме того, союзы молодежи и женщин… Каждый день поступали все новые известия. Тихое село Гань пришло в движение.

В бывшем доме тетушки Дьеу двое суток лампа не гасла до рассвета. Люди приходили, совещались, наскоро перекусывали и исчезали куда-то. Соан видела, что у Коя от недосыпания и усталости глаза ввалились. Однажды он сказал ей; «Теперь нам понадобится твоя помощь!»

В ту же ночь Соан с братом отправилась на кладбище близ пагоды Гань. Там собралась толпа, все чего-то ждали. Кой переходил от одной группы к другой, шепотом говорил что-то. А люди все продолжали прибывать. Теперь уже было не меньше сорока человек. Соан увидела здесь и Хоя, и Бао, и Лиена, сына сельского писаря, и многих других односельчан. Но были и незнакомые. Человека два-три были вооружены винтовками, у остальных только палки, ножи, мечи и копья.

Кой пошептался с Хоем и, повернувшись ко всем, громко сказал:

— Товарищи, соберитесь у баньяна и постройтесь по группам!

Соан шла рядом с Коем в голове колонны, которая направилась к имению депутата. Было уже за полночь, село спало, погруженное в темноту.

Шагали быстро, никто не произносил ни слова. Когда свернули на дорогу, усаженную казуариной, впереди выросла высокая мрачная стена с торчащими наверху осколками стекла. Соан было хорошо известно, что главный вход охраняют вооруженные сторожа и целая свора огромных псов. Дом этот был настоящей крепостью и не уступал военному посту, проникнуть в него было не так-то просто.

Колонна бесшумно свернула с дороги и напрямую, через поле, подошла вплотную к стене.

— Здесь, — прошептала Соан. — Это ворота для скота. Вы подождите, я сначала сама попробую.

Соан нащупала створки ворот, приблизила лицо к щели и тихонько позвала:

— Тетушка Ден, откройте, это я, Соан!

За воротами было тихо.

— Откройте, тетушка Ден, это я, Соан!

Подошел Кой, приложил ухо к воротам и прислушался.

— Ладно, давай ломать.

— Подожди. Я же уговорилась с тетушкой, что буду звать несколько раз.

Послышались шаги. Соан тихонько сказала:

— Тетушка Ден, это я, Соан.

— Соан?.. — переспросил дрожащий старческий голос.

— Да, да, Соан.

Послышался лязг отодвигаемого засова, и створка ворот приоткрылась.

— Где же ты?

— Я здесь.

— Ох ты, девочка моя, ночь-то какая! — Старуха, как всегда, провела рукой по голове и лицу девушки. — Ну входи, я запру ворота, ведь с вечера я тебя поджидаю.

— Не надо закрывать, тетушка, со мной пришли люди Вьетминя.

Из темноты появился Кой:

— Вы не волнуйтесь. Мы революционеры, а не грабители.

Старушка, оторопев, смотрела, как из ворот появляются все новые и новые люди.

Кой прошел прямо в большой заросший сад. Ему не раз приходилось бывать раньше в имении депутата Кханя, да и большинству пришедших с ним тоже, поэтому, разбившись на группы, они быстро разошлись кто куда. Ка пристроился к отделению бойцов самообороны, которое направилось к главному входу.

Кой с ребятами бросился к флигелю, где жили Прыщавый Лонг со своими братьями. Послышался лай собак. Кой рывком распахнул дверь и крикнул:

— Не двигаться, не то пристрелю на месте!

Ярко вспыхнули факелы, смоченные керосином, Бао поднял винтовку и дважды выстрелил в воздух. Эхо гулко раскатилось в ночной тишине, прозвучав зловещим предупреждением.

Прыщавый Лонг и его родственники повскакали с постелей, перепуганные, не понимая, что происходит.

— Мы — бойцы Вьетминя! Всем оставаться на месте! Кто поднимется — застрелим!

Едва услышав слово «Вьетминь», Прыщавый Лонг вскочил, но острие длинного копья преградило ему путь. Громко вскрикнув, он зажал руку, из которой брызнула кровь, и плюхнулся на землю. Двое бойцов бросились к нему и скрутили веревкой. Управляющий зарыдал, умоляя о пощаде, остальные, глядя на него, тряслись от страха. Со стороны главных ворот донеслись выстрелы.

— Заходите, ребята! — громко крикнул Кой своим бойцам.

В дом ворвались около десятка бойцов, они стали собирать оружие и патроны. Кой распорядился отвести всю шайку Лонга в отдельную комнату и приставить к ним часовых. Потом, не обращая внимания на слуг, высыпавших из комнат и столпившихся в конце веранды, он стал быстро подниматься по лестнице на второй этаж.

Шипящее пламя факелов освещало бойцов, стоявших в просторном, мощенном кирпичом дворе. Сколько лет приносили они сюда зерно со своих полей и знали лишь одно — брань и побои. Багровое колеблющееся пламя бросало блики на трупы собак с разбитыми черепами. Двухэтажный дом депутата был погружен в темноту, все ставни оставались наглухо закрытыми.

Где-то возле главных ворот снова раздались выстрелы. Маленькая фигурка вынырнула из сада. Это опять Ка! Мальчик отыскал Коя и, задыхаясь, сказал:

— Кой, ребята просили еще людей на подмогу!

— А что такое?

— Спокойно, товарищи! Пусть поговорят.

В окнах второго этажа зажегся свет. Потом вдруг ослепительно вспыхнула бензиновая горелка. Видно было, как белое пятно спускается со второго этажа вниз, наконец дверь открылась и на пороге появился Нгуен.

— Прошу, пройдите, объясните, что вам угодно, — любезно пригласил он, стараясь не терять достоинства.

Кой приказал бойцам не отходить от двери, а сам, захватив двоих, прошел в просторную гостиную. Нгуен поставил горелку на камин, искоса бросил взгляд на старенькую крестьянскую одежду и босые ноги представителей Вьетминя и указал на кресла из черного дерева.

— Прошу, присаживайтесь.

— Мы пришли сюда не для того, чтобы рассиживать в креслах. Поднимитесь и пригласите сюда хозяйку. И вообще все, кто находится в этом доме, должны явиться сюда.

— Если у вас какое-то дело, вы можете говорить со мной.

Кой вспыхнул:

— Хватит, нечего антимонии разводить!

— Хорошо, я приглашу сюда хозяйку. Из нашей семьи здесь сейчас только трое…

Когда он вышел, все трое переглянулись и рассмеялись.

— Водяная тля вот-вот издохнет, а все испускает горечь, так и этот — видит, что происходит, а все еще хорохорится!

— У главных ворот стрельба прекратилась, наверное, там тоже все кончено.

На лестнице послышались шаги, и появилась хозяйка с перепуганной дочерью и зятем. Депутатша была в длинном платье, хотя волосы были причесаны кое-как — явно наспех. Хозяев сопровождали две служанки. В ярком свете бензиновой горелки лицо депутатши казалось заспанным, отекшим. Она окинула взглядом непрошеных гостей, их старенькую, ветхую одежду и вдруг улыбнулась.

— Надо же! Оказывается, это свои. Знакомый парнишка, Кой! И эти ребята мне тоже что-то очень знакомы.

— Мы вам не свои, — холодно отрезал Кой.

Депутатша презрительно улыбнулась:

— О, простите, я оговорилась. Садитесь, пожалуйста. Дао, пойди завари чаю и принеси сигареты.

— Не нужно нам никакого чаю. Мы, представители Вьетминя, пришли, чтобы, согласно приказу нашего руководства, конфисковать у вас склады с рисом и все имеющееся оружие. Вы совершили немало преступлений, ваш сын перешел на сторону японцев, благодаря ему было арестовано много наших людей. Мы получили приказ задержать вашего управляющего, Лыонга, а вас и вашу семью подвергнуть временно домашнему аресту. С сегодняшнего дня вы не имеете права покидать дом без разрешения. Наши люди будут нести здесь постоянную охрану.

Лицо депутатши стало серым, а ее зять спросил, запинаясь:

— Простите, а меня вы тоже задержите?

— Да.

— Но в Ханое я оказывал содействие Вьетминю. Я покупал облигации Центрального Комитета, я могу их предъявить. Ни теща, ни жена тоже не совершали никаких преступлений, а Тыонг пусть сам отвечает за свои поступки.

Депутатша повернулась к нему:

— Оставь, Нгуен, сойди лучше вниз, скажи, чтобы сдали все оружие этим людям. Что касается риса, то прошу вас оставить нам столько, чтобы мы могли содержать прислугу.

— Все ваши просьбы изложите Комитету, завтра он их рассмотрит.

Кой повернулся и вышел во двор. Он приказал доставить Лонга в уездный центр, его родственникам он сделал внушение и поместил их в домике по соседству с хлевом под домашним арестом. Начало уже светать, когда он, расставив в разных местах больше десятка часовых, вышел за ворота имения.

26

Соан оставалась с тетушкой Ден в саду, но по выстрелам и крикам догадывалась о происходящем. Иногда ею овладевала тревога и она еле удерживалась, чтобы не посмотреть хоть одним глазком, что там творится. Наконец прибежал Ка и, радостно хохоча, сообщил: «Кой всех их арестовал!» Соан чуть не расплакалась. «Я пошла», — сказала она тетушке Ден и, с силой распахнув створку ворот, выбежала вон.

Соан торопливо шла по дороге, обсаженной казуариной, И, только когда поднялась на дамбу, остановилась и оглянулась назад, на имение Кханя. Отсюда, с дамбы, ей был хорошо виден яркий свет бензиновой горелки в окнах. О небо! Как ей хотелось сейчас кричать, смеяться, плакать…

Она прибавила шагу и так шла, не останавливаясь, до самого села Гань. Во многих домах светились огоньки. Люди проснулись, услышав выстрелы в имении депутата. Проходя мимо переулка, где был дом Хоя, Соан услыхала голоса, она, узнала смех учителя. Девушка бросилась к своему дому, а когда добежала, опустилась на земляной приступок, не зная, что теперь делать дальше. От волнения и радости слезы вдруг брызнули у нее из глаз. «Что это я? Вот чудачка!» Она уткнулась лицом в локоть и разрыдалась…

Незаметно рассвело. Ой! Ей ведь еще нужно сварить рис, скоро вернутся ребята! Соан побежала мыть рис, разжигать огонь в очаге.

Во дворе у Хоя послышался какой-то шум. Что там? Соан поставила котелок с водой на очаг и побежала в конец сада посмотреть, что случилось.

Хой с несколькими своими бывшими учениками стоял во дворе, и все они громко хохотали. Бао с винтовкой через плечо что-то рассказывал. «Вот здорово! — Хой снова засмеялся. — Разверните знамя, пошли в Дом общины!» Откуда-то появилось красное знамя, все гурьбою двинулись на улицу. Соан смотрела, как удаляется алое полотнище.

Соан возвратилась к себе, засыпала в котел рис. Ей тоже нужно пойти в Дом общины! Но как же оставить рис? Соан металась, не зная, что предпринять.

— Соан! Соан!

— Здесь я! Это ты, Хиен? Иди сюда!

Хиен вбежала с улицы, придерживая одной рукой сестренку.

— Соан, пойдем с нами в Дом общины! Наши уже все ушли. И мама, и папа, все. Пойдем! Там уже все село собралось.

— Мне еще нужно сварить рис.

— Да что ты! Пошли! Слышишь, бьют в барабан. Пошли!

Что тут поделаешь! Соан сияла котелок с огня. Хиен тут же вцепилась ей в руку и потащила к выходу. Соан засмеялась:

— Давай сюда малышку, я ее понесу.

— Пойдем, пойдем, Соан!

Нга радостно запрыгала у нее на руках.

В Доме общины действительно было полно народу. Люди теснились, поднимались на цыпочки, стараясь из-за спин рассмотреть, что делается на земляном приступке, где выстроились бойцы самообороны, вооруженные кто винтовкой, кто мечом. Один из них высоко над головой поднял красное знамя с золотой звездой в центре. В открытую дверь Дома общины было видно учителя, Коя, Бао, сельского писаря Сыока и еще несколько человек, сидевших за столом.

Вдруг в толпе вокруг Соан закричали, загалдели:

— Ведут, ведут! Старосту Тона ведут!

Соан вытянула шею, чтобы получше рассмотреть старосту. Два бойца, вооруженные мечами, раздвигая толпу, вели старосту к приступку.

— Соан, мне ничего не видно! Что там, Соан? — теребила ее Хиен, изо всех сил стараясь дотянуться до плеча девушки.

— Ну что я могу поделать, у меня же на руках Нга!

Наконец один из бойцов поднял вверх руки и громко крикнул:

— Прошу тишины! Перестаньте шуметь, не толкайтесь! Дайте комитету начать работу.

Но народ долго еще не мог угомониться, в толпе переговаривались, ругались, кричали, потом шум стал постепенно стихать, люди уселись на землю, с нетерпением ожидая, что же будет дальше.

— А что это за комитет такой?

— Небось те, что сидят за столом?

— Здорово! Оказалось, Комитет Вьетминя — это свои, из нашего села!

— Успокой своего мальчонку, Тхан, не видишь, надрывается!

— А зачем старосту привели?

— Сдать печать и документы.

— Выходит, кончилась его власть!

Вокруг Соан снова зашумели, каждый старался вставить словечко, Хиен поднялась и указала на открытую дверь Дома общины.

— Вон мой папа сидит, смотри, Соан.

Соан и так смотрела во все глаза, стараясь ничего не пропустить. Староста, сгорбившись, стоял подле стола и не отрывал взгляда от печати и свернутой в трубочку грамоты, удостоверявшей его права. Учитель и Кой что-то сказали ему. Староста поклонился.

Потом все сидевшие за столом встали. Люди во дворе притихли. Кой подошел и отдал какое-то приказание бойцу, стоявшему всех ближе, тот передал по цепочке, и несколько винтовок поднялось в воздух. Лязгнули затворы, раздалась команда, и грянул залп. С деревьев с шумом поднялись птицы. Дым медленно таял в воздухе.

Кой вышел на приступок:

— Уважаемые односельчане!..

Он говорил не торопясь, четко, так, чтобы его слышали в самых дальних углах двора. Соан слушала Коя, и ей казалось, что его слова летают вокруг нее. На этом высоком месте, думала Соан, все привыкли видеть лишь важных начальников из уезда, волостных чиновников, представителей сельской власти. Взобравшись на этот помост, они покрикивали на народ, стоящий внизу. И каждый раз слова их приносили новые беды и горе людям. И вот теперь на этом месте стоит человек, которого все здесь хорошо знают, это Кой, босой, лохматый парень, в заштопанной, выгоревшей рубашке и коротких обтрепанных штанах, такой же, как и все они.

— Скажите, односельчане, как будем судить старосту Тона?

В ответ снова поднялся шум. Все говорили разом. Кричали, смеялись, размахивали руками. И вдруг встал старый Тэо, поднял руку, требуя тишины, и, погладив бороду, громко произнес:

— Староста, видать, и так перепугался насмерть, надо бы его помиловать! Но уж больно любил он плеткой угощать народ, поэтому предлагаю снять с него штаны и всыпать тридцать ударов, чтоб впредь неповадно было!

— Правильно!

— Всыпать ему тридцать плеток!

— Снять штаны и всыпать!

Стражники схватили старосту, растянули на земле, один спустил штаны, другой пошел за плеткой.

Толпа оживилась. А когда приступили к экзекуции, то каждый удар встречали хохотом, пока наконец злосчастный староста не натянул штаны и не поспешил удалиться.

— Ну, хватит, дайте послушать, что они еще будут говорить!

— Сейчас снова будут стрелять! Вот здорово!

Прозвучал еще один залп, и эхо разнеслось под сводами Дома общины. Раньше здесь пировали кровопийцы, брали крестьян в солдаты, набирали кули и отправляли куда-то, откуда чаще всего они не возвращались, раньше здесь взимали налоги, отбирали у крестьян рис, заковывали в колодки… Но сегодня все было по-иному. Исчезли из-под этих сводов страшные тени кровопийц, исчезли, растаяли, словно этот дымок от выстрелов.

Кой снова вышел на приступок.

— Теперь давайте сообща выберем свою власть… Надо избрать Комитет освобождения…

Соан вся обратилась в слух. Вокруг зашушукались.

— Ну и своевольный же парень этот Кой!

— Удрали они тогда с Тхом, а оказалось, вступили во Вьетминь!

— Тише, дайте послушать!

Голос Коя перекрывал шум:

— Как представители Вьетминя, предлагаем избрать председателем нашего Временного комитета освобождения учителя Хоя. Кто согласен, поднимите руки!

Соан видела, как из-за стола поднялся Хой, красный, будто плод бальзамки.

Многие недоумевали. Что значит «председатель»? Что это за комитет? Почему надо поднимать руки? Непонятно!

— Повторяю, — крикнул Кой, — кто согласен избрать учителя Хоя председателем Комитета освобождения, прошу поднять руку!

— Хорошо, хорошо! Согласны!

— Это сын лекаря Зяо, что ли? Ну что ж, он человек порядочный!

— Кто согласен, поднимите руки!

— А как поднимать-то?

Этот вопрос вызвал взрыв хохота.

— Поднять вверх, да и все! Вот чудачка! Итак, кто за Хоя, поднимите руку. Вот так! — громко сказал Кой и поднял над головой правую руку.

Под смех, реплики и шум над толпою вырос лес рук. И покрытые морщинами старики и старухи, и обветренные, потемневшие от солнца мужчины и женщины, и смешливая молодежь — все высоко подняли руки, голосуя за новую жизнь.

Соан тоже подняла руку, ей тоже хотелось принять участие в выборах своего комитета.

— Ну вот и хорошо, можете опустить.

Снова раздался смех.

— Опустить так опустить!

Люди еще не знали аплодисментов, но все чувствовали потребность что-то сказать, что-то сделать, чтобы выразить свою радость. Они почувствовали, что теперь, когда они собрались вместе, они стали могучей силой и никто уже не может повернуть их на старый путь.

— Теперь давайте изберем членов комитета!

Это были первые демократические выборы в селе Гань.

27

Но вслед за радостью снова нахлынули бесчисленные заботы. Однажды утром четыре японских грузовика, набитых солдатами, свернули с дороги номер пять на дамбу и направились в сторону уезда Хайван. На следующий день, ближе к вечеру, они снова проехали по дороге, но уже в обратном направлении. Говорили, что многие из солдат были ранены, видели будто бы даже и убитых.

А через несколько дней пришел какой-то человек из района До, он рассказывал, что японцы доехали до поста До, а на обратном пути в лесу наткнулись на сваленное партизанами дерево, обстреляли машину и исчезли. В районе До действительно сплошные леса да холмы, а здесь, у Лыонга, открытая равнина, дорога вся на виду, не успеешь оглянуться — японцы тут как тут! Там, в До, целые деревни могут скрыться в лесу, а здесь куда денешься!

Сельский комитет в селе Гань поставил часовых в бывших сторожках на дамбах, если снова заявятся японцы, часовые должны оповестить население сел, разбросанных по берегам Лыонга: о появлении врага возвестят удары барабана и трубные звуки раковин. Если обстановка станет угрожающей, женщин, стариков и детей немедленно переведут в села, расположенные подальше от дорог. Лишь мужчины должны были остаться и встретить японцев, если же их окажется много — все равно им надо дать отпор, а потом медленно отступать от села к селу.

Распоряжения комитета внесли некоторое успокоение. Все понимали, что с японцами иначе поступить нельзя — либо ты их, либо они тебя! Прошедший голодный год всем открыл глаза.

Несколько дней палил зной, а потом небо снова затянули тучи. И опять все с тревогой думали о дамбе. День и ночь парило так, что трудно было дышать, воздух был неподвижен, ни одного дуновения. Если после такой жары начнутся дожди — затопит все!

Комитет организовал работы по спасению урожая. Жители низин срочно перетаскивали мешки с рисом в дома, стоявшие на более высоких местах. Во всех семьях были наготове кирки, лопаты, мотыги, коромысла. Бойцы местных войск и отрядов самообороны спешно плели корзины, маты, соломенные жгуты, чинили лодки. Рубили и сносили к сторожкам бамбук. Село Гань походило на огромный муравейник, где все от мала до велика трудились не покладая рук, чтобы предотвратить наводнение.

Работы не были еще окончены, когда поднялся ураган. Соан и Ка проснулись в полночь от страшного воя. Ветер крепчал, от его порывов все ходило ходуном, весь дом скрипел и трещал. Соан с братом выбежали во двор посмотреть, что происходит. Возле дома учителя Хоя было полно людей, они входили и выходили с факелами в руках. Хой выскочил во двор с пальмовой накидкой под мышкой, быстро соорудил большой факел и побежал в сторону дамбы. Темнота сгущалась с каждой минутой, зигзаги молний прорезали небо, в их мгновенных вспышках можно было видеть тяжелые клубящиеся облака. Ветер завывал все сильнее, все заунывнее, застучал по крышам дождь, но тут же прекратился, точно его сдуло ветром. Потом загромыхали раскаты и хлынул ливень.

Ка завалился на топчан и заснул. Соан продолжала сидеть у очага, прислушиваясь к шуму во дворе. С ума сойти, такой ливень! Соан казалось, что их маленький домик плывет, покачиваясь, среди ночной тьмы, в струях дождя и блеске молний.

Соан все никак не могла забыть то, что Тхом рассказала вчера про Мама. Оказывается, он все еще любит ее, а о ней самой и говорить нечего! Но девушка не могла себе представить, что решится взглянуть на него еще хоть раз. О Мам, тебе предстоит так много больших дел. Так работай же вместе со своими друзьями, со своими товарищами и не думай ни о чем! Соан, чтобы жить, достаточно знать, что ты не отказался от нее. Придет день, и тебе воздастся за твою любовь…

Сверкнула ослепительная молния, и над самой крышей загрохотало так оглушительно, что Соан невольно вздрогнула и подняла голову. Небо точно взбесилось, изрыгая на землю сплошные потоки, ветхая крыша тетушки Дьеу протекла сразу в нескольких местах. На полу моментально образовались лужи.

— Вставай, Ка, смотри, что делается!

Ка вскочил и стал оттаскивать топчан в другой угол. Соан взялась за нон.

— Ты куда?

— Пойду проделаю канавки, не то затопит весь огород.

С тех пор как Соан и Ка поселились в доме тетушки Дьеу, они каждую свободную минуту копались в огороде и в саду, выпалывали траву, заполонившую весь участок, как только за ним некому стало следить. Сад был большой, красивый — два громадных старых дерева вай и несколько апельсиновых деревьев — так называемые сахарные апельсины, плоды крупные, величиной с грейпфрут. Хотя сад и не принадлежал им, но не зарастать же ему сорняком! О небо! Вот бы ей садик в два-три сао, хотя бы в половину этого, она одна превратила бы его в цветущий уголок, а урожай пошел бы на то, чтобы вырастить братишку. Ведь сколько лет скитается парнишка по чужим людям! Уж она-то знает, как горек кусок в чужом доме! Она лучше умрет, чем допустит, чтобы Ка влачил такую жизнь!

Ка слез с топчана и зажег факел. Они подсучили штаны, надели ноны и вышли под дождь.

Едва забрезжило утро, Соан отправилась на дамбу. Дождь лил с прежней силой. Жители села не могли усидеть дома, покрыв голову ноном и набросив на плечи пальмовую накидку, многие отправились к реке посмотреть уровень воды.

Люди сгрудились на дамбе и не отрываясь смотрели на реку. Ночью прибыла вода с гор, и теперь река бурлила, поднимаясь буквально на глазах. На месте садов и домов, расположенных в пойме, торчали лишь верхушки деревьев да бамбука, которые трепетали в потоке мутно-красной воды.

— Смотрите, смотрите, как вздувается река!

— Послушай, учитель, при таком ливне к вечеру вода доберется до уровня плотины.

Люди окружили своего только что избранного председателя. Хой пришел вместе с Бао, оба мокрые с головы до ног, осунувшиеся после бессонной ночи, ходили проверять посты на плотине.

— Опаснее всего у села Кот, — говорили старики. — Там прямо заколдованное место! Еще во времена наших дедов всегда там прорывало!

— У нас здесь тоже плотина оседала, вон там, как бы и сейчас не прорвало!

— Нужно будет земли подсыпать, так, чтобы не меньше метра было.

— Верно председатель говорит!

— Я пойду в село, созову всех, кто еще остался, а то не успеем. Бао пусть останется с вами.

Соан видела, как учитель поспешно спустился с дамбы и направился в село. Надо сходить домой, перекусить и бежать на дамбу. Соан поспешила к себе.

Весь день тысячи людей, взрослые и дети, в грязи, под проливным дождем сражались с водой. Поля по соседству с дамбой были сплошь залиты, мужчины, раздевшись донага, по грудь в воде работали лопатами, вытаскивая глыбы земли, переносили их к подножию дамбы и сбрасывали на берег. Женщины принимали, закатывали эти глыбы в редкие плетенки и, задыхаясь от напряжения, несли наверх, на дамбу, скользя по мокрому склону. Дождь лил не переставая, уровень воды поднимался все быстрее и быстрее, люди старались обогнать воду, отвоевывая у стихии каждый час, каждую пядь. Маленькие фигурки челноками мелькали по склону вверх и вниз.

Соан вместе со всеми работала не разгибая спины. В подсученных штанах, мокрой насквозь кофте и старом, дырявом ноне, который не спасал от дождя, Соан была вся в грязи, казалось, она выкупалась в луже. Но когда работа была наконец закончена и Соан взглянула на вал, выросший над дамбой, всю усталость как рукой сняло. Дождь перестал, сгущались сумерки. Они шли по дамбе, слушая, как ревет вода в реке.

Придя домой, Соан вымылась, и только они с Ка уселись за стол, как издали донеслись удары барабана, тревожные пять ударов. Палочки так и застыли в руках Соан. Наверное, прорвало дамбу у Кот! Они бросились во двор. Тревожные удары продолжали нестись над селом, словно сзывая на помощь: «Скорее, скорее! Беда!»

Брат и сестра возвратились в дом, спеша закончить ужин, но не успели они взяться за палочки, как послышался топот бегущих людей. Они снова выскочили на улицу. Соан остановила какого-то мужчину:

— Что случилось?

— Из уезда прислали за помощью, там дамба обвалилась.

— Я побежал! — крикнул Ка и бросился вслед за всеми.

Соан вернулась в дом, легла на топчан и тут же заснула. Точно сквозь сон она слышала, как снова пошел дождь. Девушка открыла глаза. В темноте на нее с потолка капала вода. Соан перетащила топчан на другое место и снова задремала…

И вдруг ее словно обожгло. Она вскочила, чувствуя какую-то смутную тревогу. Ну да! Звуки барабана доносились уже не издалека, они раздавались где-то здесь, в их селе! Соан бросилась к очагу, раздула огонь. Со всех сторон неслись крики. Она схватила коромысло с корзинами и выскочила на улицу.

Дождь продолжался. Три удара — ночная тревога. Соан побежала вместе с соседями к дамбе, где уже мелькали факелы, освещая дамбу и сторожку.

В багровом свете факелов Соан с ужасом увидела, что вода бурлит и плещется уже у насыпи, которую они возвели. Люди на дамбе и внизу перекликались:

— Ну, что там?

— Вода уже по щиколотку!

— И здесь просачивается довольно сильно!

— Вода прозрачная или мутная?

— Да разве в темноте разберешь!

— Где же бамбуковые маты?

— Все уже, ни одного больше не осталось!

— Спускайтесь, разбирайте дома, живо!

— Ну что вы возитесь, живее, живее! Эй, там, внизу!

— Жгутов тоже больше нет.

Внизу, у подножия дамбы, чавкала темная жижа, люди копошились в ней, забивая в землю бамбуковые стволы, спешно забрасывая землей дамбу в том месте, где начала просачиваться вода. Они рыли землю, задыхаясь, тащили ее в кошелках на коромыслах, суетились при свете факелов, мешая друг другу.

У сторожки Соан мельком увидела Хоя, Бао и писаря Сыока, которые оживленно обсуждали что-то со стариками из села. К ним подошел Кой. Он поднял над головой факел и сосредоточенно смотрел на воду, которая вот-вот польется через дамбу. Искры от факела падали в реку и с шипением гасли.

— Да, в этом месте вода прорвала дамбу! — говорил какой-то старик, указывая вниз. — Нужно кому-нибудь нырнуть, найти дыру, а потом уже мы будем затыкать ее жгутами. Может быть, удастся остановить воду. Да, надо торопиться, ведь каждую минуту она все больше размывает дыру!

Бао сбросил рубашку и прыгнул в воду.

— Дайте мне веревку подлиннее! — крикнул Кой людям в сторожке.

Он тоже сбросил рубашку, обвязал себя вокруг пояса веревкой и прыгнул в воду.

Соан уже собралась бежать вниз по откосу дамбы с пустыми носилками, но задержалась. Дождь снова припустил. Бойцы из отряда самообороны зажгли еще факелы. Соан смахнула с лица капли и стала внимательно смотреть на реку. Вот показалась голова Бао, гораздо ниже того места, куда он прыгнул. Бао подплыл к дамбе около сторожки. Там ему бросили веревку.

Показался Кой, глотнул воздуху и опять исчез под водой.

Еще несколько парней из села прыгнули в речку. Из воды то и дело появлялись головы и снова исчезали.

Вдруг какой-то парень почти наполовину выскочил из воды, взмахнул руками, и его понесло вниз по реке. Ему бросили веревку и подтянули к берегу. Из носа у него текла кровь, мокрые волосы упали на глаза. Он сделал несколько неверных шагов по дамбе и упал.

Кой тоже с трудом выбрался на берег, бледный, он едва переводил дыхание.

А Бао все не появлялся. Хой уже начал тревожиться:

— Уж не случилось ли чего? Приготовьте веревку!

Но не успел он договорить, как над водой показалась голова Бао. Он уцепился за край дамбы и, тяжело дыша, крикнул:

— Нашел!

Выйдя на берег, он долго не мог прийти в себя, стоял с посиневшими губами и дрожал от холода.

— Дыра большая, с корзину, и в глубину больше метра! Вода засасывает туда. Нужно немедленно заткнуть ее, не то конец!

Он взял жгуты и с шумом нырнул. Соан, подхватив коромысла, сбежала вниз, туда, где забивали бамбуковые колья.

К утру дождь перестал. Вода больше не просачивалась сквозь дамбу, река все бушевала, но опасность уже миновала.

А ночью Соан и Ка сквозь сон снова услыхали крики. Они тут же вскочили и бросились во двор.

По всему берегу перекликались барабаны, они били по пять ударов. Вот барабаны забили и у них в селе. В непроглядной тьме неслись, словно волны, крики ужаса, неслись над полями от села к селу. Соан и Ка услышали:

— Дамбу прорвало! Лю-у-ди, дамбу прорвало возле села Кот!!!

— Дамбу прорвало! Дамбу прорвало!

Страшные крики эти, казалось, звучали со всех сторон, они словно заполнили все вокруг.

— Дамбу прорвало! Люди, дамбу прорвало!..

Соан и Ка стояли посреди двора, не зная, куда бежать. Душераздирающие крики слышались все ближе и ближе.

— Соан, наводнение! Бежим, сестра! — тихо сказал Ка.

Они услышали, как разрастается, приближаясь, шум воды.

Когда Ка вбежал в дом и зажег факел, он увидел, что и по двору и по саду, затопляя все, несется мутный поток. Они стояли на земляном приступке. За плечами у Ка кошелка с рисом, в руке факел. Соан быстро схватила котелок и пиалы, побросала все в кошелку и выбежала из дому.

Вода залила приступок и ворвалась в дом.

— Быстрее, Соан, бежим!

Взявшись за руки, брат с сестрой спрыгнули с приступка и по колено в воде стали пробираться к дамбе.

28

Каждый день в Ханой приходили известия о наводнениях в провинциях. Город жил как в лихорадке. Красная река еще в начале августа поднялась до самой высокой отметки — и вода не спадала. Мутная от наносов вода покрыла всю пойму и разлилась от берега к берегу — огромное, насколько хватал глаз, кирпично-красное море. Прохожие на набережной с удивлением смотрели, как рядом с верхушками деревьев покачиваются паруса лодок. Караваны парусников проплывали вровень с дамбой. Теперь город жил бок о бок с гигантской рекой, которая день и ночь катила свои волны, плескалась и бурлила где-то над самой головой и в любую минуту могла затопить его.

Рабочие поселки в пойме, целые кварталы бамбуковых лачуг лежали сейчас под водой. Десятки тысяч жителей теснились на дамбе и на набережной со скарбом, который удалось спасти, они построили здесь временные укрытия из плетенок, циновок и топчанов. Под деревьями на привязи стоял скот, целые стада. На рассвете и под вечер на тротуарах набережной, на дамбе зажигались очаги, и к небу поднимались столбы дыма.

Но еще больше, чем известия о наводнении, лихорадили Ханой военные сводки.

Вечером, умываясь перед сном, Фи услыхала торопливые шаги на лестнице, и через минуту в комнату вбежал потный, задыхающийся Донг.

— Фи! Советский Союз объявил войну Японии! Красная Армия ворвалась в Маньчжурию, разбита Квантунская армия, самая мощная армия Японии! Вполне возможно, Япония скоро капитулирует.

— Это правда?

— Конечно! Об этом сообщили все радиостанции мира. Может быть, через несколько дней и кончится мировая война!

Донг налил в стакан воды и выпил залпом. Фи посмотрела на руку, державшую стакан, на то место, где остался еще свежий рубец. Она не сдержалась и дотронулась до этой руки.

— Ну а если японцы капитулируют, то что будет с нами?

— Наверное, сюда войдут союзники. Возможно, американцы, китайцы, англичане…

— А французы, как ты думаешь, могут вернуться?

— Они, конечно, мечтают об этом. Сделать с нами то же, что и с Сирией!

Донг вскочил с места и заходил по маленькой комнате. Фи следила за ним взглядом.

— Да перестань же ты ходить! У меня даже голова закружилась. Ну а войска союзников, оставят они нас в покое?

— Никогда. Теперь нас ждет либо свобода, либо конец! Но что бы там ни было, мы добьемся независимости!

Фи заметила, что Донг взглянул на ручные часы.

— Ты собираешься уходить?

— Поеду в Ланг, переночую у друга.

— Туда же километров десять будет!

Донг рассмеялся.

— Откуда десять!

Взгляд Фи снова упал на его руку. Она сказала тихо, но решительно:

— Тебе незачем ехать туда. Уже поздно, на улицах полно патрулей. В тот день, когда ты стрелял в Кама и я потом отпустила тебя домой, я себе места не находила!

Фи поднялась со стула.

— Ты, наверное, проголодался. Посиди немного, я сейчас сварю тебе яички. Всего пять минут.

Потом он ел, а она сидела рядом и молча смотрела на него.

— А соседи не станут плохо о тебе говорить? — спросил Донг.

— Пусть себе говорят, если им хочется. Но сейчас кругом такое творится, что им не до этого.

Фи улыбнулась своей особенной улыбкой, в которой были и вызов и грусть:

— Я хочу задать тебе один вопрос… Только скажи мне правду, не вздумай врать! Ты меня не разлюбишь?

— С чего это ты вдруг?

— Прости… Я столько видела плохого в жизни! Но ведь ты не такой, правда?..

Слезинка поползла по щеке Фи, она смахнула ее и продолжала:

— По правде сказать, я ведь жила неплохо, с детства не знала нужды, получила образование… Но радости у меня в жизни было мало. Я только с виду такая бойкая! Жила без близких, без друзей, не было человека, который по-настоящему понял бы меня. Разве что мама, но она слишком слабый человек. А когда я ушла из семьи, стала все решать за себя сама. Может быть, поэтому мне ничего от людей не нужно и я ничего не боюсь. Одного я хочу — искренности и чистоты! И отчего это в жизни столько скверного, злого, столько подлости! Никогда, слышишь, никогда не обманывай меня! Что бы ни случилось, будь со мной откровенен. Если окажется, что и с тобой нужно притворяться, то лучше умереть!

Фи вытирала слезы и улыбалась своей лукавой улыбкой.

— Если мы будем жить вместе, ты еще узнаешь, какая я выдумщица!

Никто и не ожидал, что развязка, которой давно ждали в Ханое, наступит так скоро — пришло сообщение о капитуляции Японии. Многие задавались вопросом, что это за атомная бомба и почему американцы сбросили эту бомбу, сравняв с землей два огромных города, в то время когда японцы уже признали себя побежденными…

В то утро над Хиросимой появилось звено американских «летающих крепостей», самолеты почти сразу же развернулись и улетели. Полагая, что угроза воздушного нападения миновала, в городе дали сигнал «отбой», и вот тут внезапно налетел еще один самолет, который и сбросил бомбу на несколько сотен тысяч вышедших из укрытий людей. В небе вырос чудовищный смертоносный гриб. Вот как это произошло… Помните об этом, люди!

Небо затянули облака, над Озером Возвращенного Меча веял легкий прохладный ветерок. Появились первые признаки осени.

Тоан, задумавшись, шел по набережной, как вдруг над самым его ухом раздался смех.

— О каких прекрасных вещах задумался музыкант, что не замечает ничего вокруг?

Тоан обернулся:

— А, Ву! Да ни о чем, просто иду на Персиковую, там у меня урок музыки.

Ву неторопливо, вразвалку зашагал рядом с Тоаном. Искоса взглянув на него, он усмехнулся и прищурил глаза.

— Ах, на урок музыки! С букетом роз! Ты счастливец.

Тоан смущенно улыбнулся и покраснел.

— Да нет, это я для одного родственника моей ученицы. Он тяжело болен и много пережил… А ты куда?

— Сам не знаю куда. Ищу кого-нибудь, с кем можно бы выпить чашечку кофе.

— Ну что ж, тогда пошли посидим, у меня есть еще полчаса.

— Ты подаришь мне целых полчаса!

Они подошли к лоточнице, подававшей кофе прямо на улице, и уселись на табуреты под ветвями капока.

— Ты слышал, что император объявил капитуляцию? — спросил Ву.

— Но это достоверные сведения?

— Видимо, да. — Ву пососал трубку, выпустил дым и улыбнулся. — Нужно снова ждать больших перемен в верхах. Хотелось бы мне знать, чем теперь займутся все эти господа, которые подвизались на политической арене! Кажется, они ищут связей с Вьетминем.

У Тоана от удивления расширились глаза.

— Неужели?!

— Вот та-ак! — насмешливо протянул Ву и добавил уже серьезно: — Сдается мне, что дело идет к финалу, дорогой друг. Очень скоро все прояснится. Никто не может сказать, что будет через несколько дней на том месте, где мы с тобой сейчас сидим. Все ждут, когда Вьетминь заявит о себе, но они пока медлят.

— Да-а-а! — удивился Тоан.

— А ты, мне кажется, по-прежнему самый счастливый человек на свете! Ну ладно, пойду в редакцию узнать, нет ли чего нового. Поговаривают, что наместник нашего обожаемого императора намеревается подать в отставку и сдать полномочия так называемому Политическому комитету Северного Вьетнама. Забавно: эти провалившиеся актеры все еще торчат на сцене, точно они не замечают, что публика уже покинула зал.

Они поднялись и попрощались.

— Я желаю только одного — чтобы опустили наконец занавес и прекратили эту осточертевшую всем комедию.

Ву ушел, бормоча что-то про себя. «Черт возьми, я все витаю в облаках и даже не знаю, что творится вокруг!» — с досадой подумал Тоан.

Все газеты, вышедшие семнадцатого августа, напечатали крупным шрифтом сообщение Ассоциации служащих, призывающее жителей Ханоя принять участие в митинге «в поддержку независимости», который состоится на площади перед городским театром.

После переворота, совершенного японцами, Ханой привык к такого рода митингам. Люди собирались на площади, выслушивали очередную речь какого-нибудь должностного лица и молча расходились по домам. Однако последние месяцы, когда вся японская военная полиция была брошена на розыски организаций Вьетминя, все собрания в городе были запрещены. И вот снова митинг!

Часам к четырем на площадь перед театром собралось несколько десятков тысяч человек. В начале улицы Чангтиен и по краям площади цепочкой растянулись солдаты охраны порядка с винтовками на ремне. На площади, в толпе, рыскали солдаты и полицейские, ни разу еще во время митинга «в поддержку независимости» не было столько солдат и столько винтовок. Казалось, устроители этого митинга хотели продемонстрировать силу власти, они словно давали понять, что правительство «не позволит кому бы то ни было сеять смуту». В толпе шептались, будто сегодня впервые публично выступят представители новой власти, что якобы будет говорить даже посланник Бао Дая, который привез с собой из Хюэ новейшие постановления «правительства».

Фи пришла с группой учениц, надевших ради сегодняшнего митинга белые ноны, изящные национальные платья и нарядные белые шаровары. Рядом стояли рабочие с авторемонтного завода «Авиа». Сегодня на митинг собрались представители всех возрастов и профессий, и все они смешались в одну большую толпу, только служащие государственных учреждений стояли отдельно — они окружили деревянную трибуну, сооруженную перед входом в театр. На мачте над трибуной развевалось знамя: три красные полосы на желтом фоне — точно гадальные палочки. Наверное, император Бао Дай позаимствовал их у какого-нибудь предсказателя судьбы для своего «знамени независимости», когда японцы произвели переворот.

Фи вертела головой, она смотрела то на трибуну, то на людей, стоящих рядом с ней. На трибуне уже собрались ораторы и устроители митинга. В европейских костюмах, накрахмаленных сорочках, при галстуках, они с важным видом расхаживали по трибуне. Фи рассматривала толпу, надеясь отыскать Донга. Куда же он делся? Она знала, что сегодня он непременно должен быть здесь. Но разве в такой массе людей его найдешь!

Несколько молодых полицейских, желая, видимо, обратить на себя внимание хорошеньких девушек, прохаживались в толпе, у каждого был настоящий черный револьвер, не то что у французских блюстителей порядка, которые хранили в кобуре табак.

Пришло время начинать митинг. Мужчина с черным галстуком-бабочкой подошел к микрофону и, проверяя, постучал по нему пальцем: «Алло! Алло!»

И вдруг над толпою взметнулось красное полотнище, оно развернулось и медленно поплыло над головами. Красное знамя с золотой звездой в самом центре толпы! А потом вдруг возникли второй, третий — десятки алых флагов развевались на площади!

Фи выбросила вверх правую руку и громко крикнула: «Да здравствует Вьетминь!» Девушки рядом с ней подхватили: «Да здравствует Вьетминь!» В группе рабочих ремонтных мастерских кто-то поднял большой красный флаг. Девушки-ученицы бросали вверх ноны, поднимали сжатые кулаки, а некоторые даже прыгали от радости. А Фи кричала что было сил: «Да здравствует Вьетминь! Да здравствует Вьетминь!»

Солдаты охраны порядка и полицейские заметались по площади.

Когда в толпе раздались возгласы, все увидели, как желтое знамя повисло тряпкой и соскользнуло с мачты, а с верхнего этажа городского театра выплеснулась красная волна, в мгновение ока развернулся огромный алый квадрат и распластался, колыхаясь, на стене. В центре его сверкала золотом пятиконечная звезда. В тот же момент откуда-то появилась группа парней в рубашках и длинных европейских брюках или шортах, они вбежали на трибуну и, оттеснив одного из организаторов митинга, подошли к микрофону. Вперед быстро вышла молодая женщина с волосами, стянутыми тяжелым узлом на затылке, и произнесла чистым мелодичным голосом:

— Соотечественники!..

Фи так и застыла на месте. Эту женщину она видела с Тхюи, руководительницей подпольной ячейки, которая передавала ей облигации и литературу. Ну да, она узнает этот голос…

— Соотечественники! Час спасения родины настал! Сплачивайте свои ряды! Оказывайте поддержку Вьетминю!..

К микрофону подошел худощавый мужчина. Он рассказал об обстановке в стране и подчеркнул, что для завоевания подлинной, а не фиктивной независимости необходимо свергнуть прояпонское марионеточное правительство и передать власть народу.

— Да здравствует Вьетминь!

Площадь ответила бурей возгласов.

Из репродукторов полилась песня.

Голос звучал вначале неуверенно, словно еще не окреп. Но люди на площади затаив дыхание молча слушали его…

Голос был низкий, и мелодия и слова набегали, словно морские волны.

На демонстрацию! На демонстрацию!

Красные флаги развевались впереди людского потока, двигавшегося по улице Чангтиен к Озеру Возвращенного Меча. Возгласы, крики «ура!», шум десятков тысяч шагов перекатывались из улицы в улицу.

По дороге колонна демонстрантов обрастала людьми, все больше растягиваясь в длину. Солдаты охраны порядка шли тут же с винтовками за плечами, смешавшись с толпой демонстрантов.

Налетевшая туча брызнула дождем, но он тут же перестал, сменившись мелкой изморосью. Колонна прошла по набережной Озера Возвращенного Меча, потом направилась по самым древним, самым узеньким и темным улицам Ханоя — Персиковой, Поперечной, вышла к рынку Донгсуан и по Писчебумажной свернула в район Северных ворот, обогнув резиденцию генерал-губернатора, Флаговую Башню. Никто заранее не определял маршрута, возникший стихийно поток стихийно избрал себе путь по древним улицам столицы, и, однако, казалось, что тысячная толпа людей, увлеченно шагающих за красными знаменами, совершала триумфальный марш по улицам, хранившим следы истории.

29

Смеркалось. По-прежнему моросил мелкий дождь. Подъехав к рынку у Южных ворот, Донг увидел хвост колонны демонстрантов. Со стороны Флаговой Башни шагала группа девушек, стуча по асфальту деревянными сандалиями. Они продолжали выкрикивать лозунги, сжимая кулаки над головой. У трамвайной остановки девушки встали прямо посреди мостовой, хором выкрикнули последний раз: «Да здравствует Вьетминь!» — и, словно сожалея, что приходится расставаться, медленно стали расходиться. На улицах, заполненных возбужденными, радостными людьми, зажигались фонари.

Донг соскочил с велосипеда и встал на тротуаре в сторонке. Сердце билось учащенно.

Уже стемнело, но от Флаговой Башни все шли и шли люди. Показалось человек двадцать солдат. Как жаль! Столько людей собралось сегодня на площади, такой энтузиазм вызвал этот митинг, и после всего этого люди разойдутся по домам!

На тротуаре, рядом с Донгом, остановилось еще несколько юношей. На перекрестке продолжали топтаться солдаты. Один из них, закинув винтовку через плечо и держа ее за ствол, громко спросил:

— Ну, друзья, что теперь будем делать?

— Вернемся к себе, в Городское управление.

— А не лучше ли сбросить эту форму и податься домой, в деревню?

Солдаты заспорили. Донг, не раздумывая, взобрался на тумбу регулировщика и громко сказал:

— Расходиться нельзя, ребята! Нам предстоит еще немало дел. Сегодня мы вышли на демонстрацию, но это только начало. Возвращайтесь в казармы и ждите сигнала Вьетминя. Нам еще предстоит бороться за власть!

Солдаты гурьбой отправились по улице Чангтхи, а Донг поехал дальше. Да, все произошло так, как было намечено. Донг вспомнил занятия на курсах по политической подготовке, организованной горкомом партии, и три условия успешного восстания: «Полная растерянность в рядах вражеской армии. Переход народных масс на сторону революции. Решимость авангарда одержать победу». Сегодняшний день ясно показал, что все эти условия налицо. Теперь встает вопрос, как начать восстание!..

Постой, кто это?

— Ким! Ким, подожди!

Донг быстро завертел педалями и нагнал друга.

— Вот здорово! Не ожидал встретить тебя сегодня!

— А я как раз хотел сегодня вечером идти на Куантхань, чтобы увидеться с тобой. Пойдем в этот сквер, здесь удобней говорить.

Они проехали еще немного рядом, затем свернули в темный сквер и, поставив велосипеды под дерево, сели на край газона.

— Ну, Ким, что теперь нам предстоит?

— Сегодня вечером горком организует заседание Комитета восстания. Приходи на Куантхань и жди меня там. Сегодня мы неплохо поработали! Я только одного боялся, когда ребята подняли флаги, — думал, не миновать нам стычки с полицией и солдатами. А теперь ясно — враг парализован. Сейчас главное — не упустить момент. Один день промедления — и обстановка может измениться. На Куантхань держись осторожнее, там эти деятели из партии «Великий Вьетнам» сосредоточили всю свою вооруженную свору. Хотят использовать японцев, заставить наместника императора и Политический комитет передать им власть. То есть опередить нас и устроить переворот в стране!

— Ах вот оно что!

— А ты как думал! Они тоже не дураки. Однако у них нет опоры. Сегодня они небось бесились от злости, когда увидели, что народ поддерживает Вьетминь. Японцы окончательно выдохлись, и теперь их офицеры — безголовый змей. Сегодня они и пальцем не осмелились пошевелить. Ясно, если мы их не тронем, они тоже оставят нас в покое. Нужно распространить листовки, призывающие японских солдат и офицеров не вмешиваться во внутренние дела вьетнамцев. Да, а где твой дружок, который владеет японским?

— Ланг? Все там же, на Литейной.

— Сегодня же разыщи его. После комитета я заеду к тебе, привезу текст, пусть он переведет. Ночью напечатаем, а завтра распространим. Ну, увидимся!

Когда Донг поднялся к Фи, она доедала ужин.

— Ты что же это не подождала меня?

— Я тебе оставила. Мне нужно идти.

— Куда это?

— Шить знамена. Мы должны сшить несколько огромных полотнищ, каждое больше десяти метров! А где ты был днем? Сколько я тебя ни искала, нигде не могла найти.

— Значит, весь вечер я буду один?

Фи с улыбкой посмотрела на Донга, отложила палочки и пошла к двери.

— Я очень тороплюсь. Будь добр, помой посуду и прибери комнату. Видишь, что здесь творится!

Донг поужинал и принялся старательно наводить порядок. Не успел оглянуться — одиннадцатый час. В дверь постучали, но, когда Донг открыл, это оказался не Ким, а какой-то незнакомый парень, который принес записку от него. Ким писал, что будет занят на заседании всю ночь, что посылает текст листовки, которую Донг обещал отдать в перевод, а потом его надо отнести на литограф. В записке был указан адрес: улица Нгок Ха.

В пять тридцать утра Донг был в условленном месте. Ким открыл дверь, серый после бессонной ночи:

— Зайди на минутку, я только соберусь.

Последнее пристанище Кима представляло собою небольшую, почти голую комнату — только простой некрашеный стол, кровать и вешалка.

— Хозяин этой комнаты сочувствует нам, — рассмеялся Ким. — Тебе этой ночью досталось, наверное? Ну как, все успел?

— Все. А что вы решили на заседании?

— Назначили выступление на завтра. Мобилизуем весь город на вооруженное выступление, захватим важнейшие политические и военные учреждения. Так что дел сегодня будет по горло! Твой отряд готов?

— Ждем приказа. За ночь мне удалось оповестить всех. Столько интересного услышал я о вчерашней демонстрации! В городе повсюду шьют красные флаги, тебе это известно? Все говорят, что Вьетминь вот-вот выйдет из подполья.

Ким рассмеялся:

— Считай, что сегодня мы уже вышли из него. Ладно, давай перекусим да за дела. Сегодня утром тебе предстоит быть моим телохранителем, а заодно и личным секретарем. Вот держи кожаный портфель. А что, вид у тебя вполне солидный. Сегодня это особенно важно, так как мы идем на встречу с уполномоченным марионеточного императора и марионеточного премьера. Его прислали на переговоры с Вьетминем!

Ким рассмеялся и, взяв друга под руку, направился к выходу.

Когда они вошли в роскошную гостиную, уполномоченный уже ждал их. Оказалось, что это профессор Чан, получивший образование во Франции, в свое время генерал-губернатор Деку назначил его даже федеральным советником. Рядом с Чаном сидели двое сопровождающих, оба в белоснежных, отутюженных костюмах и черных галстуках. «Чиновники высшего класса», — определил Донг.

Профессор Чан поднялся с усталым видом, приглаживая рукой седеющие волосы. Он не скрывал своего удивления, даже разочарования от того, что на встречу с ним прислали столь юных представителей, в возрасте его учеников, к тому же они были в дешевеньких рубашках и брюках, в старых сандалиях.

— Прошу прощения, вы и есть представители Вьетминя, выделенные для встречи со мной?

— Да, — ответил Ким. — Ти передал нам ваше послание. Организация назначила меня для встречи с вами. Это мой секретарь.

— Прошу вас садиться.

Профессор дал знак, и один из сопровождающих его чиновников молча отправился за чаем и сигаретами.

— Хорошо, не будем терять времени, приступим к делу, — начал профессор неторопливо и несколько высокомерно. — Прошу вас незамедлительно сообщить вашему руководству предложения его величества императора и премьер-министра. Обстановка в стране исключительно серьезная. Вьетминь должен поставить национальные интересы выше интересов партийных. Сейчас не время выяснять какие-либо недоразумения с правительством. Премьер-министр предлагает Вьетминю выделить своих представителей в состав имперского правительства, чтобы совместными усилиями отстаивать интересы отечества. Можете назвать два или три лица на пост министров в Хюэ. В Ханой, если пожелаете, можете направить двух-трех своих представителей в Политический комитет Северного Вьетнама. Вам, вероятно, известно, что в этом комитете представлены довольно широкие слои населения — беспартийные деятели, представители партии «Великий Вьетнам», члены Социалистической партии СФИО.

Донг открыл портфель, вынул бумагу, ручку и молча записал что-то.

— Хорошо, — сказал он, — я тотчас передам все, что вы мне сообщили, своему руководству. Но, по-моему, эти предложения сейчас уже не имеют никакого значения. Япония капитулировала, ваше правительство, которое и раньше не имело реальной власти, сейчас, можно сказать, окончательно пало. По всей стране создаются органы революционной власти. Это вам должно быть известно. Что касается крупных городов, то не сегодня-завтра их население тоже присоединится к восстанию. Вчера вы, вероятно, видели, что произошло в Ханое…

Лицо профессора побагровело, он вскочил со своего кресла:

— Да, я видел! То, что вы устроили вчера, переходит всякие границы! Опасность у ворот родины, это вам известно? Вот-вот вода прорвет дамбы в провинции Намдинь. В Бакзянге, Фукиене, Хынгиене — всюду наводнение. Но вы еще не все знаете: союзники готовятся ввести в нашу страну свои войска. Известно ли вам, что они уже договорились разделить Вьетнам надвое? Англичане, по-видимому, займут юг, китайцы — север. Известно ли вам также, что после того, как немцы были разгромлены, англичане вошли в Грецию и жесточайшим образом расправились с революционным движением? Что же, по-вашему, солдаты союзников, войдя во Вьетнам и увидев здесь ваше красное знамя, будут сидеть сложа руки? Ваши необдуманные действия могут привести страну к катастрофе!

Голос профессора Чана задрожал, лицо побледнело.

— Да, у нас тоже есть сведения о том, что союзники намереваются ввести свои войска, чтобы разоружить японцев, — ответил спокойно Ким. — Но, господин Чан, стране грозит еще более серьезная катастрофа, если ко времени прихода союзных войск у нас по-прежнему будет сидеть на троне Бао Дай и страной будет править ваше правительство, а в руках народа не окажется оружия и он пальцем не сможет шевельнуть в свою защиту! Ведь при этих условиях, наша полурабская страна будет окончательно порабощена. Либо новые хозяева сменят японцев, либо следом за союзниками придут французы и сразу же возродят свой аппарат власти. Ваше правительство и в том и в другом случае будет распущено, а если они и согласятся его оставить, то оно будет таким же марионеточным, каким является сейчас. Точно так же и император Бао Дай. Счастье еще, что у нас в стране есть Вьетминь! Когда союзники появятся на нашей земле, им придется разговаривать с революционным правительством, пользующимся поддержкой народа. Такое правительство сумеет возглавить народ в борьбе за подлинную свободу. К тому же это отнюдь не зависит от нас с вами или от чьего-либо желания. Народ наш так долго испытывал страдания, что никто уже не хочет больше этого терпеть! Пока мы с вами ведем здесь переговоры, по всей стране нарастает революция!

Голос Кима сделался твердым, лицо приняло необычно серьезное выражение. Профессор смотрел на молодого человека, слушал его, то бледнея, то покрываясь румянцем, и, чувствуя, что недооценил его, вдруг утратил все свое высокомерие.

— Вы, вероятно, не поняли меня, не уловили скрытого смысла, который заключен в предложениях императора и премьер-министра, — пояснил он. — Весь вопрос в том, как противостоять союзникам. Если бы в страну вошла армия Советской России, мы бы, не задумываясь, уступили вам бразды правления. Мы отнюдь не цепляемся за власть. Но в данном случае речь идет о войсках Англии, Соединенных Штатов и чанкайшистского Китая. А вы знаете, как на них действует революция, особенно если она красного цвета. Пожалуйста, берите власть на местах, в сельских районах! Но в городах оставьте все как есть. Оставьте наше правительство. Вы можете для вида войти в него, чтобы дезориентировать союзников! Это правительство может провести кое-какие реформы, но главное, в него должны войти видные лица, тогда союзники дадут ему возможность спокойно существовать. В противном случае они просто распустят его и станут хозяйничать в стране, опираясь на оккупационные войска.

Ким покачал головой:

— Послушать вас, профессор, — и англо-американские империалисты, эти старые лисы, веками господствовавшие в колониях, представляются детьми, которых ничего не стоит провести. Неужели вы серьезно верите, что достаточно ввести в правительство нескольких видных деятелей, и мы сможем делать все, что нам вздумается! Простите, я буду говорить откровенно. Возможно, вы и ваши коллеги, согласившиеся на участие в правительстве, которое японцы разрешили создать Бао Даю, действительно хотите действовать на благо родины. Но разве вы не видите, что, по существу, вам отведена роль японских марионеток? А некоторые из вас — добровольные слуги фашистов. Люди умирают с голоду, а ваше так называемое правительство издает приказ отбирать рис в пользу японцев! Японцы рубят головы, расстреливают, бросают в тюрьмы ваших соотечественников, они бесчинствуют даже здесь, в Ханое, а вы объявляете страну независимой и призываете сотрудничать с японцами! Неужели вы не видите, что ваше правительство способствует врагам своей страны, предает родину? И вы хотите, чтобы это правительство существовало и дальше, чтобы оно служило марионеткой теперь уже для союзников, которые намереваются оккупировать страну и будут всеми средствами стараться удержаться здесь, чтобы выкачивать из этой истерзанной, истощенной страны ее богатства, и, конечно же, они постараются подавить революционное движение народа, а ваше правительство будет послушно выполнять все требования оккупантов и твердить, что страна «независима»! Не выйдет! Если вы действительно понимаете, какая сейчас обстановка сложилась, то вы должны сами уйти со сцены, уступить место революционной власти и не дожидаться, чтобы народ свергнул вас и привлек к ответу за все.

Ким говорил по-прежнему спокойно, но голос его постепенно становился тверже, каждая фраза падала, как удар молота. Профессор молча слушал его, побледнев от волнения.

— Хочу напомнить вам, что многие известные всей стране лица перешли на сторону Вьетминя и в настоящее время находятся в военной зоне. Об этом вы и сами, наверное, слышали. В будущее революционное правительство войдет немало видных лиц, подлинных выразителей народных интересов!

Профессор машинально провел рукой по седеющим волосам, было заметно, что рука его дрожала, а когда он начал говорить, то в глазах заблестели слезы.

— Ну что ж, значит, вы берете на себя всю ответственность за последствия! Лично я уйду от дел, не желаю быть свидетелем гибели родной страны.

— Хочу надеяться, что вы еще подумаете, и, когда народ поднимется на борьбу и страна станет свободной, как во времена династий Чан и Ле, мы увидим вас рядом с нами!

На этом «переговоры» были закончены. Ким объявил, когда он сможет передать ответ «высшей инстанции». Профессор откланялся.

30

В начале августа Ле получил извещение от Постоянного бюро Партийного комитета Северного Вьетнама. Его срочно вызывали во Вьетбак для участия во Всевьетнамской партийной конференции и заседании Национального Конгресса, а дел у него по горло, и все ново — ни с чем подобным ни ему, ни его товарищам еще никогда не приходилось сталкиваться.

Он сдал дела руководству военной зоны и члену Парткома, который специально приехал, чтобы подменить его. После восстания на шахтах и в поселках в районе дороги номер восемнадцать почти повсюду были созданы Комитеты освобождения, во всех уездах долины реки Лыонг власть постепенно перешла в руки народа. Были случаи, когда начальники уездов сами приглашали представителей Вьетминя и добровольно складывали с себя полномочия. У новой власти сразу же появились сотни забот: нужно было обеспечить население продовольствием, дровами, водой, наладить торговлю, привести в порядок пути сообщения, рынки. А тут еще подняли голову бандиты и надо было позаботиться о том, чтобы оградить население от их налетов. Шайки насчитывали тысячи человек, и вооружены они были превосходно. Борьба против бандитов и карательных отрядов японских войск стала сейчас главной задачей.

Первая карательная экспедиция была задумана и проведена японцами довольно хитроумно. Они начали ее ночью. Несмотря на то что все лодки были, как обычно, спрятаны на ночь, японцы сумели быстро переправиться через реку и без единого выстрела проселочными дорогами вышли к поселку Чьеу, расположенному в центре военной зоны. Все произошло настолько быстро, что население узнало о японцах, когда те уже подошли. Хорошо, что за день до этого командование зоны предусмотрительно отдало распоряжение увести из поселка три взвода партизан — почти сотню винтовок — в предгорья. Утром, узнав о появлении карательного отряда, партизаны ушли еще дальше — в горы. Ле в то время лежал в лихорадке километрах в двух от Чьеу. К счастью, возчик Тао прибежал к нему, рассказал о японцах и буквально на себе уволок к своим. Японцы окружили район, где укрывались партизаны, и блокировали его двое суток. Партизаны остались без пищи и воды. И вот тогда-то попавший вместе с партизанами в окружение измученный приступами Ле понял, что нельзя рассчитывать лишь на сотню своих винтовок, что партизан без поддержки народа не спасут ни леса, ни горы. Поэтому, как только японцы ушли, руководство военной зоны собрало совещание, на котором обсудили итоги последних событий и решили, выделив часть оружия, создать отряды самообороны в селах и шахтерских поселках, а также систему сторожевых постов, замаскированных ям и ловушек. Тут же был разработан план уничтожения противника по частям. Во время второй операции японцев, хоть они и применили новую тактику и выбрали на этот раз дорогу номер восемнадцать, повсюду их встречали группы самообороны и отряды партизан. Случайно японцы напали на логово бандитов. В перестрелке было убито несколько главарей шайки, а когда японцы отошли, партизаны и бойцы самообороны стали преследовать их на всем пути отступления. В общей сложности было уничтожено около двух десятков японских солдат. Но главное, после этого боя и бойцы, и командиры, и даже жители окрестных сел уверовали в то, что японцев не так уж трудно одолеть!

В тот день, когда Ле собирался в путь, руководство зоны обсуждало дерзкий план: напасть на центр провинции Куангиен, захватить более трехсот винтовок до прихода вооруженных частей партии «Великий Вьетнам», которые по приказу японцев должны были сменить их в военном посту Куангиен. А после этого предполагалось разбить несколько наиболее крупных бандитских шаек, разоружить, их, предложить тем, кто пожелает, сдаться в плен и вернуться к мирному труду.

Ле отправился в путь вместе с несколькими делегатами из приморского района. Они шли днем, короткими переходами, по маршруту, разработанному самим Парткомом. Ле даже не предполагал, что революционное движение достигло такого размаха, оно охватило огромный район — от равнины до горных провинций Бакнинь и Бакзянг. И всюду, где бы они ни проходили, они видели Комитеты освобождения, вооруженные отряды самообороны, курсы по ликвидации неграмотности. Атмосфера подготовки ко всеобщему восстанию ощущалась настолько явственно, что казалось, достаточно искры, и вся страна вспыхнет огнем!

Когда им сообщали сводки о международном положении, Ле терял терпение. Он чувствовал, что близится час, когда решится судьба его народа. Прибыв на пункт связи, он первым делом шел просить ответственных товарищей, чтобы их не задержали ни одного дня, немедленно выделили связного и отправили дальше. В Тхайнгуене они увидели свежую ханойскую газету, в которой прочли сообщение о боях в Маньчжурии, о разгроме Квантунской армии советскими войсками. Ле в ближайшем пункте связи потребовал, чтобы им разрешили идти и ночью, но товарищи, ответственные за пост, возражали, и ему пришлось подчиниться. Всю ночь до рассвета он не сомкнул глаз. На следующий день пошел дождь, но Ле настоял, чтобы они вышли в путь. Шли под дождем, пробираясь через леса в предгорьях Тамдао, карабкались по кручам, переходили вброд ручьи, познакомились со знаменитыми лесными пиявками, промаялись целый день и только поздно вечером добрались наконец до следующего поста. Здесь царила совсем особая атмосфера — в этих краях народ давно уже чувствовал себя полновластным хозяином и привык жить по-новому. Проводники, вооруженные, как положено, винтовками, присоединились к делегатам. В доме на сваях, куда Ле с друзьями зашли отдохнуть с дороги, все, от стариков до детей, называли их «товарищами» так, будто это совсем обычное слово, их окружили заботой. В селах парни, вооруженные кремневыми ружьями, деловито расхаживали по улицам. На одном из постов они встретились с делегацией женщин, интеллигенции и общественных деятелей столицы. Была здесь также и делегация Демократической партии, которая прибыла немного раньше. Пост охраняло целое отделение партизан, вооруженных автоматами неизвестной системы, которые вызвали всеобщее восхищение.

После еды делегаты — а их было более двух десятков, — сели послушать новости. Партизаны и работники поста рассказали про бой с японцами как раз там, где только что проходили делегаты, и про сражение на горе Тамдао. Были захвачены в плен французские эмигранты, среди них оказались два профессора, оба перешли потом в военную зону, выяснилось, что они люди прогрессивных взглядов. Потом кто-то принялся рассказывать о том, как на этот пост прибыли делегаты Национального Конгресса. Они остановились в посту по пути «туда». Говорят, «там» есть даже свой аэродром, будто Армия Освобождения располагает оружием новых образцов… Однако, когда нетерпеливые слушатели спрашивали партизан, сколько им еще предстоит добираться «туда», те только пожимали плечами и хором отвечали: «Не знаем».

На этом посту Ле встретил друзей, с которыми вместе сидел в тюрьме, — Дыка и Туэ. Те, конечно, очень обрадовались встрече, но рассказывали о себе осторожно, памятуя правила конспирации. Впрочем, Ле догадывался, что оба они имеют отношение к руководству восстанием в столице. Все давно уже ушли спать, а они втроем продолжали сидеть у очага и разговаривали вполголоса. На улице монотонно шумел дождь.

— Боюсь, ребята, как бы мы не опоздали. Видите, что делается!

— Я слышал, ты в военной зоне Донгчиеу. У вас там порядок. А я волнуюсь: что в Ханое делается?

— Да, в Ханое организовать восстание не так-то просто! Одних солдат охраны порядка не меньше семи-восьми сотен. Да японцев несколько тысяч!

— Если в Ханое удастся поднять восстание — считай, дело сделано! Как вы там, справитесь своими силами?

— Винтовок мало, всего несколько десятков, зато люди полны энтузиазма! Я уж не говорю о пригородах — в самом Ханое на каждом заводе своя организация!

— Ох, боюсь, мы и «туда» опоздаем, и назад не поспеем вернуться. Будем тогда локти кусать!

— Да, если японцы слетят, а наши замешкаются — считайте, что момент упущен!

Около полуночи в лесу замелькали факелы, и вскоре во дворе послышались возбужденные голоса. Ле еще не спал и, услышав шум, вышел во двор. Следом за ним выскочили Дык и Туэ.

— А вы что, товарищи, еще не спите?

К ним подошел босой мужчина в высоко засученных штанах. Ноги были в грязи, и, видимо, из ранок от укусов пиявок сочилась кровь. Он поднял над головой факел и улыбнулся из-под полей мокрого нона.

— Смотри, да это Тян! — закричал Дык. — Входи, входи. Неужто ты тоже «туда» путь держишь?! Что новенького?

Они обнялись и подошли поближе к огню. Тян снял вместе с поясом револьвер, и тут только он узнал Ле и Туэ.

— Готовьтесь, ребята, в обратный путь! — он улыбнулся, и в глазах его засверкали искорки. — Центральный Комитет принял решение начать всеобщее восстание!

— Как?! Неужели?

— Обстановка потребовала принять срочное решение, и, хотя еще не все делегаты съехались, конференция постановила начать всеобщее восстание. На днях откроется Национальный Конгресс, который изберет Временное революционное правительство во главе с президентом Хо Ши Мином.

— То есть как? Кто будет президентом?

— Хо Ши Мин.

— А где же товарищ Нгуен Ай Куок?

— Вот тебе на!

Дык, вытаращив глаза, удивленно уставился на Ле.

— А кто такой Хо Ши Мин и почему мы до сих пор ничего о нем не слышали?

Тян улыбнулся, хлопнул друга по плечу:

— До чего ж ты, оказывается, любопытный! Ну кто, кто… Неужели все еще не понимаешь?

Тян наклонился к друзьям и зашептал. Дык засмеялся:

— А-а, ну теперь понятно!

— Центральный Комитет дал указание, чтобы все делегаты, находящиеся в пути, немедленно возвращались на места для руководства восстанием. А опоздавших делегатов Национального Конгресса надо отправить обратно по конспиративному пути, обеспечив их безопасность.

— Слушай, Тян, — горячо зашептал Ле, — помоги мне с проводником, я хочу прямо сейчас двинуться домой. Меня нужно довести только до шоссе Тхайнгуен — Ханой.

— Может, все-таки завтра утром?

— Нет, нет, я пойду сейчас, а то не поспею.

Дык и Туэ тоже собрались в путь.

— Да, мы все пойдем сейчас. Вместе пришли, вместе и уйдем. Завтра мы уже по шоссе будем топать. А через несколько дней и дома. И то, может статься, придем, а там все уже кончено.

Вскоре все трое уже шли по лесу под дождем, освещая себе путь факелами и стараясь не отставать от проводника.

Они пробирались где пешком, где на подводах, где на утлых плетеных лодках, и утром восемнадцатого августа добрались до Ханоя. Они осунулись, устали, но, как только увидели красные флаги на лавчонках у моста Дуонг, усталость как рукой сняло. Неужели восстание уже закончилось?! Они вошли в какую-то харчевню, и хозяйка рассказала, что вчера в Ханое была демонстрация. «Так что Вьетминь вышел из подполья! Вчера у нас до полуночи ездили какие-то люди с рупорами, призывали всех с утра идти в Дом общины выбирать комитет».

На реку с моста Дуонг страшно было смотреть — до балок оставалось полметра. Узенький железный мост ходуном ходил под напором воды. Но прохожие шли, не обращая на это никакого внимания. У многих велосипедистов на руле трепетали красные флажки.

Дык вертел головой во все стороны и все посмеивался, стараясь скрыть волнение.

— Да, всего четыре месяца… Когда я бежал из лагеря и пробирался сюда, я шел украдкой, как вор, а когда подходил к постовому на мосту, сердце колотилось так отчаянно, будто это в барабан били в деревне во время наводнения…

Навстречу им шла колонна ребят, которые несли красный флаг и распевали «Армия Вьетнама идет… Волей единой Родину спасти…» У Ле защипало в горле, на глаза навернулись слезы.

Всюду: на домах, на ветвях деревьев — рдели красные полотнища, всюду оживленно толпился народ. Шли девушки из народного ополчения в шароварах, подвязанных у щиколоток, талии перетянуты кожаными ремнями, на которых висят мечи, у некоторых в руках бамбуковые копья. Шли отряды парней в коричневых крестьянских рубахах и штанах, только на рукавах алели повязки. Кое-где у ворот Дома общины или буддийского храма стояли часовые…

Иногда по шоссе проезжал грузовик с японскими солдатами. Как обычно, они все в стальных касках, с винтовками в руках, но сегодня на лицах солдат какое-то странное выражение то ли усталости, то ли пристыженности. С любопытством и страхом смотрели они на улицу, которая за сутки так разительно изменилась.

На перекрестке Туэ остановился:

— Мне сюда. Здесь наша организация. Зайдем со мной на минутку. Я скажу ребятам, они дадут нам поесть. Ведь еще рано, а вон уже Зялам.

Дык покачал головой:

— Иди один, а мне нужно срочно разыскать горком. Еще неизвестно, где они сейчас обитают, боюсь, ноги протяну, пока их разыщу!

У дороги на Хынгиен и Хайзыонг Ле решил попрощаться с Дыком и идти искать Постоянное бюро Парткома, но потом передумал: вряд ли они остались на старом месте. Он решил, что вначале нужно найти горком, а там уже узнать нужный адрес. На улицах Зялама было людно, как никогда. Народ толпился вокруг наклеенных прямо на стены газет «За спасение Родины», «Знамя освобождения» и листовок Вьетминя. Мальчишка-газетчик, потрясая пачкой, вопил что есть силы: «Газета «Новости»! Газета «Новости»! Огромная демонстрация Вьетминя!..» Откуда-то доносились детские голоса — ребята разучивали песни: «Вставайте, разобьем оковы!.. Поднимайте оружие, партизаны!.. Доблестные бойцы берутся за мечи… О любимая древняя земля Вьетнам…» В устах детей эти слова звучали так трогательно!

Когда друзья проходили ворота вагоноремонтного завода, Дык остановил Ле. Мимо будки японских часовых проходила стройная колонна рабочей молодежи, они шли в ногу, в голове колонны развевалось красное знамя. Японцы спрятались в будке и боялись высунуть нос, стараясь не смотреть на рабочих, они делали вид, что увлечены беседой. Колонна направилась в сторону вокзала. За тяжелыми створками заводских ворот виднелись развалины зданий, разрушенных бомбами. Вокруг ни души, только шагал взад-вперед рабочий из отряда самообороны с винтовкой и красной повязкой на руке.

— Здорово! — воскликнул Дык.

Ле стал постепенно понимать, что происходит. Ясно, что войска японцев парализованы. Участники восстания действуют в открытую, не обращая на них внимания. Да, тактика правильная, мудрая тактика!

— Друзья, нам надо поторапливаться. Идем на завод «Авиа» — там все узнаем!

Позабыв об усталости, они зашагали дальше и вскоре, смешавшись с потоком людей, перешли по мосту на ту сторону Красной реки.

Первое, что бросилось им в глаза, когда они вошли в Ханой, — это оживление на улицах. В сквере на Бобовой, на площади перед рынком Донгсуан собрались огромные толпы людей, все слушали ораторов, разъяснявших политику Вьетминя. Ханойские трамваи сегодня выглядели тоже необычно — они были украшены целыми гроздьями красных флажков, и прохожие приветствовали их появление радостными возгласами и аплодисментами. Торговые улицы — Персиковая, Поперечная — были забиты демонстрантами, среди них было много женщин. «Да здравствует Вьетминь! Поддержку Вьетминю!» — кричали в толпе, и люди на тротуарах поднимали над головой сжатые кулаки.

Завод «Авиа» был одним из крупнейших механических заводов в Ханое, его построила известная французская автомобильная фирма для производства запасных частей и ремонта автомобилей, выпускаемых в метрополии. В это утро завод, как и весь город, буквально бурлил, хотя станки в цехах стояли. Когда Дык и Ле подошли к воротам, оттуда выехал грузовик, в котором, развернув красное знамя, ехали парни с красными повязками на рукавах.

— Возвращайтесь быстрее, чтобы к десяти быть здесь! — крикнул им какой-то парень с тротуара.

Грузовик рванулся вперед.

— Суан! Подожди, Суан! — крикнул Дык.

Парень на тротуаре обернулся к нему:

— Смотри, Дык!

— Куда поехала машина?

— На Зялам, за винтовками.

— Что же, поскромнее нельзя было?

— Да кого бояться? Японцы не осмелятся нас тронуть!

— Осторожность не повредит. Зачем вам понадобилось со знаменем ехать за оружием? Чем вы заняты?

— Готовимся к завтрашнему дню. Да ты, наверное, еще не знаешь. Завтра восстание! Сегодня наш комитет вышел наконец из подполья!

— А что французы?

— Сбежали и инженеры, и секретари, не осталось ни одного!

Дык и Ле прошли в кузнечный цех. В дальнем углу слышались частые удары молота и скрежет точила.

— Я смотрю, вы здесь производство кинжалов наладили?

Суан рассмеялся.

— Верно! Рубим рессоры на куски по пятнадцать-двадцать сантиметров и куем ножи. Лучшей стали не найти!

На заводском дворе около десятка молодых рабочих щелкали затворами — учились стрелять из винтовки и обучались бою на палках. В другом конце двора маршировали и разучивали песню.

— А где Туан? — спросил Дык.

— Он еще с утра ушел на заседание Военно-революционного комитета.

— Ты не знаешь, где это?

— В начале Зонтичной. Мы расположились в двухэтажном французском особняке, рядом с входом в вокзал. Ты что, куда-то уезжал?

Рабочий только теперь внимательно оглядел Дыка и Ле.

— Да, пришлось отлучиться ненадолго. Так говоришь, в начале Зонтичной? Ладно, я пойду. А вы, Суан, будьте поосторожней, слышишь?

Дык, хитро улыбаясь, потащил Ле на улицу.

— Я же говорил тебе, здесь все на свете можно узнать! Ты теперь, конечно, останешься в Ханое для участия в восстании?

— Как решит Бюро Парткома. Но я все равно, как только повидаюсь с нужными людьми, должен буду ехать в Хайзыонг. А вполне возможно, уеду прямо в Хайфон. В Хайзыонг мы в любое время успеем.

31

Все утро Фи провела в доме Ить Фонга: вместе с Ханг и девочками — ученицами ханойских школ она кроила и шила знамена. Работали с увлечением и не заметили, как прошло время. Фи попала домой только к двум часам.

Едва переступив порог, она увидела на полу записку, очевидно подсунутую под дверь. Записка была написана карандашом, Фи узнала почерк Тхюи.

Времени еще было достаточно, и Фи решила помыться, а потом прилегла и незаметно задремала.

Проснулась она от легкого прикосновения к плечу.

— Вот тебе на! Ты давно здесь? — спросила она подругу. — Ну, что у тебя?

Фи села. Тхюи явно куда-то торопилась.

— Знаешь, японцы арестовали наших, нужно идти их освобождать. Ты можешь прямо сейчас идти?

— Конечно. Только оденусь. Но расскажи подробнее, в чем дело?

Оказывается, рабочие с завода «Авиа» поехали на грузовике в Зялам, взяли там дюжину винтовок для завтрашней демонстрации, и, когда возвращались обратно, при переезде через мост часовой-японец задержал машину, рабочих арестовали, отобрали машину, оружие и даже знамя. Тогда к японскому штабу собрались рабочие с «Авиа», они окружили кольцом здание и послали делегацию с требованием освободить арестованных и вернуть оружие. К ним присоединились рабочие с городской электростанции, рабочие системы водоснабжения, спичечной фабрики. Услышав, что японцы арестовали рабочих, подошли жители соседних районов. Народ все прибывал. В час дня из штаба вышла группа офицеров, они вынесли знамя и заявили, что винтовки не вернут. Рабочих же, как оказалось, отправили в управление по охране порядка. Обстановка накалялась. Японцы вызвали солдат и, кажется, даже танки!

— Знаешь, все так возмущены! Японский полковник заявил нашим делегатам, что Бао Дай прислал телеграмму, якобы он просит японское командование поддерживать в стране порядок и не допустить смуты. Надо же, до чего дошла их наглость! Товарищи из горкома передали, чтобы наши девушки распространили листовки среди японских солдат и офицеров. Я уже всех оповестила. Сейчас мы с тобой сходим в Военно-революционный комитет, возьмем листовки и пойдем к городскому театру.

— Давай мы вот что сделаем. Я возьму с собой нескольких девочек. Ты иди получи листовки и приходи прямо на Чангтиен, в начало улицы. Там встретимся. А я постараюсь разыскать еще одну подругу, которая знает японский. Мы вместе с ней учились, потом она работала в японском магазине. Она сумеет поговорить с японцами.

— Это ты здорово придумала! Ну, я пошла. Постарайся привести всех своих. Положение очень серьезное.

Тхюи ушла. Вскоре убежала и Фи.

Когда Фи с подругами подошли к условленному месту, Тхюи уже ждала со стопкой листовок, напечатанных по-японски. Она тут же раздала их девушкам.

— Веди девочек прямо к городскому театру. А мне надо вернуться в комитет.

Народ продолжал стекаться к площади перед городским театром. Она была уже совершенно забита. Какой-то рабочий с веранды кинотеатра крикнул: «Они обещали к пяти часам освободить арестованных рабочих!» Все закричали, зааплодировали.

— Надо требовать, чтобы они отдали и оружие!

— Не уйдем отсюда до тех пор, пока они не вернут винтовки!

— Окружить и не выпускать их, пока не вернут все!

— Только спокойнее! Нельзя терять выдержки! Не поддавайтесь на провокации!

Фи знаком подозвала девушек, и они стали пробираться к центру площади. Около здания театра толпа поредела, и Фи увидела здесь настоящую баррикаду из столов, стульев и даже кроватей, сваленных в беспорядке. Тут были тележки, повозки, двери, снятые с петель, скамейки — одним словом, все, что можно было принести из соседних домов. На тротуарах в угрюмом молчании стояли рабочие, напротив в шеренгу выстроились японские солдаты, держа наперевес винтовки с примкнутыми штыками. Эта шеренга образовала большую дугу, огибавшую городской театр, в котором находился генеральный штаб японских войск, расквартированных в Индокитае. На лестничной площадке театра, за пулеметами, установленными на треноги, залегли солдаты, готовые стрелять по первому приказу. Оба выхода на площадь заняли танки, направив длинные орудия прямо на густую толпу рабочих, не желавшую отступить ни на шаг.

Группа девушек во главе с Фи пересекла площадь и подошла вплотную к солдатам. Один из них злобно выкрикнул что-то, отступил на шаг и щелкнул затвором. Тут же к ним подбежал офицер.

— Скажи им, — обратилась Фи к своей подруге, — что мы не хотим причинить им никакого вреда. Мы безоружные женщины, пришли поговорить с ними.

Подруга произнесла несколько фраз по-японски. Офицер насупился, но Фи заметила, как в его взгляде блеснуло любопытство. Подруга Фи с улыбкой закончила свою речь и сунула в руку офицеру листовку. Пока он растерянно озирался, девушки стали быстро раздавать листовки солдатам.

Офицер обернулся и отдал какую-то команду. Солдаты опустили винтовки, но, когда девушки протягивали им листовки, они махали руками, показывая, что брать их не велено.

Подруга Фи, по-прежнему улыбаясь, оживленно беседовала с японским офицером.

— Что он говорит? — спросила ее Фи.

— Говорит, не нужно раздавать листовки солдатам. Спрашивает, где я работаю и откуда я так хорошо знаю японский.

— Да это он просто любезничает с тобой. Скажи, что они не должны вмешиваться в наши внутренние дела. Что им лучше всего спокойно дожидаться, когда их отправят на родину, к семьям. Зачем им понадобилось арестовывать наших людей, отбирать у них оружие?!

Подруга стала переводить. Фи улыбнулась офицеру и продолжала:

— Скажи ему, что скоро, быть может, американские солдаты войдут в Японию и его страна будет испытывать такие же трудности, как мы сейчас. Зачем они вызывают ненависть вьетнамцев?

Теперь уже не только офицер, но и солдаты слушали, что говорит Фи. От толпы отделились несколько рабочих, они тоже стали совать в руки солдат листовки.

— Спроси его, — продолжала Фи, — знает ли он, что американцы сбросили на Японию атомную бомбу, что погибли сотни тысяч людей? Скажи: когда мы услышали об этом, то очень переживали за простых людей Японии, особенно за женщин и детей, невинно погибших в этом городе.

Офицер, когда ему перевели ее слова, изменился в лице. Фи видела, как у него задрожали губы.

Вдруг люди бросились в сторону перекрестка рядом с университетом. Оттуда показался грузовик, в кузове стояли рабочие, они радостно махали толпе. Грузовик развернулся и въехал в железные ворота японского штаба. Немного погодя рабочие вышли из ворот в сопровождении двух офицеров. За ними шел солдат, держа в руках винтовку, вторая винтовка висела у него за плечом. Они приблизились к толпе на площади.

— Отпустили!

— Победа! А мы решили, что они задумали что-то недоброе.

— Ура! Привет, ребята!

Офицеры подошли к представителям завода «Авиа». Фи с девушками поспешили к ним. Речь офицера уже переводил японец, отлично владеющий вьетнамским. Офицер заявил, что полковник отдал приказ освободить рабочих и возвратить одну винтовку, остальное оружие он обязан задержать, так как японской армии приказано поддерживать порядок во Вьетнаме, и потому они не позволят кому угодно разгуливать по городу с оружием. Полковник предлагает всем разойтись.

— Не выйдет! Пусть сначала вернут все винтовки!

— Ребята, не уступайте! Нужно бороться до конца. Пока все не отдадут — ие расходиться!

— Поймите, японское командование и так проявило максимум такта. Мы военные, и мы не должны ронять честь военного мундира!

— Разрешите, господин офицер, — вмешалась в разговор Фи, — я женщина, но даже мне ясно, что вам лучше всего возвратить оружие, увести свои танки и солдат, и мы спокойно разойдемся по домам. Вы же сами видите, что мы не нарушаем порядка, ведем себя пристойно. Сейчас у всех нас одно желание, одно стремление, и если мы сами не сможем навести у себя порядок, то вряд ли это удастся вам!

Подруга Фи перевела все это офицеру и добавила еще что-то от себя. И вдруг Фи увидела, как в глазах офицера заблестели слезы.

— Я вижу, что не могу убедить вас, — сказал он представителям рабочих. — Хорошо, сейчас я доложу полковнику о ваших требованиях.

Когда офицеры ушли, рабочие окружили своих друзей, освобожденных из-под ареста. Все наперебой спрашивали, как все это произошло.

Фи обратилась к подруге:

— О чем говорил с тобой офицер?

— Он сказал, что смотрит на наш народ и завидует: здесь даже женщины стойкие и смелые. А что ждет его на родине, он и сам не знает. Может быть, вернется домой и ему останется только покончить с собой.

Уже смеркалось, а вопрос об оружии так и не был решен. Толпа продолжала стоять плотным кольцом вокруг японского штаба. Фи с девушками уговорились вернуться к Ханг дошивать знамена, а пока что разошлись по домам поужинать, потому что работать предстояло, видимо, всю ночь.

Домой с площади Фи шла вместе с Ханг, и, когда они оказались возле дома подруги, та предложила:

— Вот что, пойдем поужинаем у меня. Вместе поедим да поскорее отделаемся, а то ведь тебе еще готовить нужно!

Поднимаясь по лестнице, они увидели в комнате Ханг свет и услышали стук швейной машинки. За машинкой сидела какая-то женщина. Рядом, на круглой табуреточке, лежали аккуратно сложенные красные полотнища.

— Фыонг! — вскричала Ханг.

Женщина обернулась. Фи заметила, что в свете лампы лицо Фыонг выглядело странно бледным. И вся она была какая-то печальная, хотя губы тронула слабая улыбка.

Ханг помогла сестре подняться со стула и повела ее в глубину дома, попутно рассказывая о последних событиях.

Полночь уж давно миновала, а девушки продолжали работать, кругом лежали вороха красных полотнищ. Фи очень устала, но уходить не хотелось.

— Фи! — услышала вдруг она со двора голос Ханг. — Спустись на минутку, тут к тебе пришли!

— Кто пришел? Где? — спрашивала она, сбегая с лестницы.

— Пожалуйте сюда! — Подруга отворила наружную дверь магазина и шутливо толкнула ее в бок.

Удивленная Фи вышла на улицу. Вот здорово! На улице стоял Донг.

— Подожди минутку. Я сейчас сбегаю попрощаюсь, и мы пойдем!

— Не нужно, Фи. Я должен спешить. Был у тебя, ждал, ждал, соскучился, ну и решил съездить сюда, повидаться с тобой.

Увидев обиженное лицо Фи, Донг улыбнулся:

— Ну хорошо, давай погуляем немножко.

Они пошли рядом по улице. Залитая ярким светом луны, улица казалась сейчас какой-то странной, почти фантастической.

— Ты знаешь, чем закончилась сегодняшняя история на площади?

— Я пробыла там до вечера, а потом мы ушли. Расскажи, чем дело кончилось.

— Мы простояли до одиннадцати ночи. Они так и не отдали всех винтовок, но народ не расходился, пока они не увели с площади танки и солдат. Уже по одному этому ясно, что японцы не решатся предпринять что-либо против нас! Не то у них теперь настроение! Но нам, конечно, нужно быть начеку. Наши ребята ни на минуту не выпускают из поля зрения городской театр, чтобы они не выкинули чего-нибудь. Сейчас наши люди расставлены во всех пунктах, которые завтра нам предстоит занимать. Возможно, демонстрация будет идти с утра до вечера, поэтому постарайся сходить домой и поспать хоть немного.

— А ты сейчас куда?

— В сквер на Бобовой. Там деятели из «Великого Вьетнама» решили собрать завтра сотни две головорезов — националистов и всякой шпаны. А ведь они все вооружены. Кое-кто из главарей уже хвастал, что завтра они дадут бой Вьетминю. Правда, после того, что они увидели сегодня на площади, у них небось поджилки трясутся. Если уж японцам, несмотря на их танки, наши задали жару, то о «Великом Вьетнаме» я говорить нечего! Вряд ли кто-нибудь из них придет теперь на сходку. Знаем мы этих храбрецов! Пусть только попробуют прийти!

— Ты напрасно так легкомысленно к этому относишься.

— Не беспокойся, я буду осторожен.

Они стояли, глядя друг другу в глаза, позабыв обо всем на свете.

— Ну, ладно, надо идти. Послушай меня, обязательно поспи. Смотри, какая сегодня необыкновенная ночь!

И правда, несмотря на поздний час, все окна были освещены, причем свет был яркий, маскировку сняли. Повсюду сейчас шили флаги, писали лозунги, клеили плакаты, город готовился к завтрашней демонстрации. Такое же оживление царило в этот час и в пригородах Ханоя — в Кане, Зиене, Зяламе, в районе моста Дуонг, в Теме, Ве, Вандиене, Сете, в Дайты и Моке. Сотни тысяч ханойцев готовились принять завтра участие в восстании…

Донг и Фи, конечно, ничего этого на знали. Они лишь чувствовали, что город не спит в эту ночь, и казалось, он не может уснуть, готовясь встретить необычный день.

32

Сотни тысяч людей наводнили город, сотни тысяч людей двинулись по улицам, и все эти потоки стекались к Озеру Возвращенного Меча, к площади перед городским театром.

День был яркий, солнечный, небо — голубое, чистое, словно умытое.

Во всю стену театра, от крыши до карниза, свисало огромное алое полотнище, на котором, раскинув пять лучей, сверкала золотом гигантская звезда.

Всюду, куда хватал глаз, разлилось живое людское море.

Дул порывистый августовский ветер, развевая алые знамена над толпой.

Оно никак не могло успокоиться, это необычное, море, волновалось, шевелилось, затихало на время и вновь оживало то здесь, то там.

Но вот оно постепенно замерло.

Теперь был слышен только голос из репродукторов. Передавали воззвание Комитета восстания, сообщение о захвате власти в Ханое, древней столице Вьетнама.

И вновь зашевелились людские волны. Они клокотали и разливались неудержимыми потоками, словно воды разгневанной реки, когда она, переполнив русло, рушит берега.

За железной оградой, окружавшей резиденцию французского губернатора Бакки, выстроились две сотни солдат охраны порядка. Сжимая винтовки, они поглядывали на медных жаб в сквере на противоположной стороне улицы, на пустынные переулки, примыкающие к ней.

Но что это? Что за странный шум, от которого, кажется, содрогается земля? Он приближается, он растет, и вот в начале улицы показались красные знамена! Подходят колонны демонстрантов!

— Братья солдаты! Не стреляйте во вьетнамцев!

— Братья солдаты! Переходите на сторону революции!

От колонн отделились несколько женщин и подбежали к ограде.

Солдаты не осмелились поднять против них оружие.

Толпа остановилась перед тяжелыми воротами. Железные прутья задрожали, сотрясаемые сотнями рук.

Но вот несколько человек уже перемахнули через высокую ограду, спрыгнули во двор. Под ударами тяжелого топора отлетел исковерканный замок, распахнулись железные ворота, и стремительный людской поток затопил резиденцию губернатора.

Едва распахнулись ворота казармы войск охраны порядка, расположенной в центре города, как штурмовые отряды и боевые дружины Вьетминя молниеносно ворвались во двор, они окружили бараки и захватили склады с оружием и боеприпасами. И тут вдруг донесся многоголосый вопль ярости, демонстранты, запрудившие улицу рядом с казармами, стали тесниться к тротуарам. В чем дело? В начале улицы послышался страшный грохот и лязг. К казарме приближалась колонна японских танков, башни развернулись, стволы орудий уставились на бараки.

Улица взорвалась криками. Молодые ребята, ни разу в жизни не сделавшие ни единого выстрела, встав на одно колено, лежа на земле или стоя за деревом, наводили только что выданные им винтовки на эти грязно-желтые стальные громады. Женщины, скинув деревянные сандалии, выбегали на мостовую перед орудийными стволами и в исступлении кричали, грозя тем, что сидели за броней. Убеленные сединами старики гневно сжимали кулаки. В мгновенье ока танки были окружены плотным кольцом.

На всех учреждениях Ханоя уже развевались красные знамена, а в центре города перед казармами войск охраны порядка толпа продолжала осаждать японские танки. Прошел час, прошел второй…

И вдруг головной танк взревел, выпустил клубы дыма, развернулся и медленно двинулся по улице. За ним остальные. Колонна удалилась в сторону набережной.

Люди прыгали и кричали, вне себя от радости.

Наступил вечер. Первый вечер свободы после почти векового угнетения. Солнце медленно опускалось по ту сторону Западного озера. Плавные очертания горной цепи Бави четко вырисовывались на фоне багряных облаков.

Мы шагали по нашему городу, мы смеялись, не замечая слез, которые сами катились из глаз, мы распевали новые, революционные песни…

До чего нежно-зеленой была в этот день вода в Озере Возвращенного Меча, до чего яркими были солнечные блики, в этот день оно снова стало озером Ле Лоя — озером священной черепахи, вручившей, по преданию, меч освободителю страны.

Казалось, что улица колышется под ногами, а черные крыши домов поют и смеются вместе с людьми.

В эти дни люди жили бурной, необычной жизнью, забыв об обыденных делах.

Каждое утро маленькие газетчики выбегали на улицы, и их звонкие голоса разносились далеко: «Газета «За спасение Родины»!», «Газета «Знамя освобождения»!» Люди толпились возле наклеенных на стены свежих газет, от которых еще пахло типографской краской.

В Намдине восстание! В Хайфоне, в Хюэ, Дананге! Восстал Сайгон!

Прошло всего лишь немногим больше недели, а восстание уже прокатилось по всей стране.

33

И вот настало утро, когда страна была объявлена независимой.

Это было светлое утро начала осени. Ветер подметал улицы, сгонял с неба тучи, готовя город к празднику.

Выглянуло солнце, яркое, радостное, озаряя своим живительным светом поля, реки и горы.

Древняя цитадель, Флаговая Башня, парк Бадинь — все залито алым цветом знамен.

На высокую трибуну, наскоро сооруженную посреди площади, поднялся худощавый человек в костюме цвета хаки. Высокий лоб, светлые, лучистые глаза, реденькая бородка. Человек молча остановился перед микрофоном, окидывая взглядом необъятное людское море, раскинувшееся перед ним.

Собравшиеся на площади тоже застыли в напряженном ожидании.

Что скажет им сейчас Президент? И человек заговорил. Из репродукторов раздался звучный, проникновенный голос:

— Вам хорошо слышно то, что я говорю?

Люди растерянно молчали, потом громкий возглас, вырвавшийся из сотен тысяч уст, подобно раскатам грома, прокатился над этим живым морем, отдаваясь эхом вдали.

Так родилась Демократическая Республика Вьетнам.