Разговорчики в строю № 3. Лучшее за 5 лет.

Тафарель Как вешать вождей

Виталик Грозновский снискал себе славу тем, что техника его боялась. Кроме того, что он, на самом деле, был отличным специалистом и обладал неправдоподобным чутьём на неполадки, частенько ему просто помогали обстоятельства. А иногда в деле принимала участие просто звериная интуиция и небольшой жизненный опыт.

Однажды, когда он всё ещё служил в закрытом городе Барнаул-сколько-то, в одном из погребов замкнуло длиннющий силовой кабель, спускающийся под землю. На комплексе был свой замполит, отношения с которым у Виталика были безнадёжно испорчены ещё в день приезда, вследствие грубого отказа стать комсомольским вожаком. Поэтому, когда лейтенант был срочно выдернут на разборки, первое, что он буркнул себе под нос, было:

– Колыванов козёл!

– А при чём здесь Колыванов? – спросил начальник комплекса, настороженно подняв уши.

– Да он всегда виноват, поганка херова, – сказал Грозновский уже на автопилоте, потому что мозги его стали анализировать ситуацию на объекте и искать причину замыкания.

– Ты того, поосторожнее, он хоть и лыбится налево-направо, нас с тобою сожрёт вместо полдника, – ответил начальник. – Знаю я, кто его сюда подсадил. Иди, работай.

И ушёл Виталик работать.

И пока он работает, немного отвлечёмся на устройство заведения, где коротнуло. Бетонный цилиндр диаметром в 15 метров простирался под землёй на полторы-две сотни метров. Потом он вгрызался в скалистую породу и нырял куда-то очень глубоко, куда спускались только самосвалы.

Примерно через каждые пятьдесят метров, в стене цилиндра была прореха, выходящая через хитросплетение коридоров наверх, в серое прямоугольное здание. В прорехах сидели солдатики и чего-то там бдили. У них были пульты с кнопками, столы и кусок жестяной стены-короба с инструкциями и планами эвакуации на все случаи жизни. А у одного бойца инструкций не было, потому что сидел он просто так, для заполнения вакуума (выход был замурован). И ехал грустный Виталик Грозновский в мотодрезине вдоль стенки, и отвечал он печально отдающим честь солдатикам. И доехал он до самого конца, откуда уже чуть-чуть пахло враждебной Америкой. И поразился Виталик чему-то, вскользь увиденному.

Так что, когда тележка стала возвращаться, взгляд Грозновского уже принял осмысленный вид, а ноздри широко раздулись, как у сеттера, вынюхавшего дичь.

Солдатик ожесточённо бодался сам с собой в крестики-нолики. Сквозняк, гуляющий по тоннелю, с интересом перелистывал журнал поста, а со стены, прямо на солдата, безукоризненно-металлически-добрым взглядом смотрел сам товарищ Андропов.

«Андропов тут лишний, Андропова тут не было» – скороговоркой подумал Виталик.

И не то чтобы к Андропову имел Виталик что-то персональное, но он точно помнил, что раньше поверхность короба была чистой.

– Товарищ солдат, откуда тут это безобразие? – спросил Грозновский и внутренне съёжился от непомерной длины своего языка.

– Какое безобразие? – заинтересованно спросил ефрейтор, с неохотой бросив крестики-нолики.

Грозновский понял, что может быть неправильно понят и истолкован, зашарил глазами в поисках нового объекта недовольства и постучал по шляпке гвоздя, на коем, собственно, и висел Генсек.

– Вот это откуда?

– Так товарищ лейтенант, сам Колыванов, собственноручно прибил.

– Когда?

– Ну, как только я вступил, часа два назад.

– Не трогать, – приказал Грозновский, как будто боец только и лелеял мысль потрогать гвоздь, на котором висел портрет главного коммуниста страны Советов.

Потом лейтенант уехал на телеге и вернулся со своим бойцом-электриком, вооружённым консервным ключом.

– Тут, – постучал он пальцем и слез со стола. Вспарывай, как сгущёнку порешь.

Боец покряхтел и вскрыл в жестяной стенке короба окошко величиной с голову взрослого военного. Прямо под портретом. А дальше – дело техники. Грозновский залез на стол и сунул череп в отверстие. Рассматривать что-то стал. Неудобно было наверх смотреть, так он к коробу спиной стал. А голова? Голова внутри осталась, только перевернулась. Виталик петь любил, и в упоении там, в коробе, мурлыкать что-то стал. В общем, зрелище снаружи удивительное открывалось.

Так его и застали. Голова – Андропова, а туловище его, Грозновского. На столе стоит, ногами перебирает. И мычит чего-то.

Колыванов, конечно, ногами затопал, в конвульсиях забился.

– Я тут не для того, значит, наглядную агитацию вешаю, чтобы вы, товарищ лейтенант, солдат веселили. Это, значит, для повышения духа оно тут, и для политической грамотности! – с пафосом орал замполит, набирая в глазах сопровождающих дополнительные очки и поправляя узел галстука.

А Грозновский голову вынул, портрет снял, замполиту вручил. Потом за гвоздь пассатижами уцепился, с противным скрежетом вытащил. Тоже замполиту дал.

– Вы слышите, товарищ лейтенант, что я вам говорю!? – в исступлении орал майор, размахивая портретом.

– Слышу, тащ майор. Просьбу можно?

– Чего!?

– Вы, тащ заместитель по политической работе, когда этот портрет в следующий раз забивать будете, делайте это около контрольного лючка. Чтоб когда опять кабели пробьёте, не надо было жесть курочить.

И скажите спасибо, что стол деревянный.

Примерно через неделю начальник комплекса опять Грозновского вызвал.

– Дверь прикрой плотно.

– «Белый аист», – с гордостью объявил начальник, нежно вынимая бутылочку из сейфа. Ты мне только такую вещь скажи, ты откуда знал, что это Колыванов КЗ[1] устроил?

–Да не знал я. Я так, со зла ляпнул, – выдохнул Виталик и пропустил рюмочку.

– В общем, рапорт ушёл. Как никак, грубое нарушение ПТБ и ПТЭ[2] на особо важно объекте. Благодарю, в общем, за службу. Будем надеяться.

Дверь за лейтенантом уже почти закрылась, когда начальник остановил его и сказал заговорщически:

– Пусть в следующий раз начфин что-то натворит. Тоже уже поперёк горла стоит.

– С начфинами тяжелее, они вождей не вешают, – серьёзно ответил Грозновский.

Тафарель Флаг

Действие происходило в те времена, когда пятнадцать сестричек тихо и мирно уживались под одной крышей отчего дома, а советский народ обожал по праздникам лицезреть свою военную мощь на экранах телевизоров.

Танковая часть. Всё новенькое, только отстроенное. Плац – часть покинутого бомбёрами на веки вечные аэродрома. Бетонное поле. От горизонта до горизонта. Где ещё парады репетировать, как ни здесь? Со всего округа, да что там округа – со всей европейской части Союза собралась тяжёлая техника разного назначения из частей-отличниц на круглосуточные тренировки. Настал день последней, Генеральной репетиции. Ждут генерала из штаба подготовки. В девять часов утра всё готово к представлению. Аккуратные танковые коробки на исходных рубежах перемежаются тягачами с громадными ракетами, БМП-шками, «Катюшками» и прочими чудесами техники. Всё вычищено и покрашено. На лобном месте воздвигнуты помпезные подмостки для большого гостя. Чуть правее трибуны, на кромке бетона ровненьким рядком пристроились семь или восемь флагштоков, наспех воткнутых в грунт. Стяги красиво развеваются на ветру, поднимая мораль и настроение бойцов. Перед ними – командирский танк. Из него осуществляется эфир. В этом танке находится дирижёрский пульт. Ведётся перекличка по радио. Все на позициях, замерли в ожидании команды трогать. Наконец с КПП приходит весть – едут.

– Всем порядкам – запуск, – доносится голос командира.

Сотни дизелей одновременно разорвали воздух могущественным рыком (чтоб нашим врагам такое ночами снилось). По радио понеслись доклады младших командиров о готовности. Старший командир уже балансировал на грани интеллектуального оргазма, когда увидел несущегося к нему на всех парах офицера. Капитан одной рукой придерживал фуражку, а второй куда-то тыкал свёрнутой газеткой.

– Тащ командир, флаг, – прокричал запыхавшийся капитан.

Командир обернулся на флаги, потом в непонимании на капитана.

– Крайний шток, командир.

Вроде всё в порядке, ровненько хлопают себе, развеваются на ветру, как в песне. Но, что такое? На крайнем правом штоке рядом с государственными флагами, рядом с флагами родов Вооружённых Сил примостился полноформатный стяг спортивного общества «Спартак» с провокационным девизом «Спартак-чемпион».

– Миша, разворот на месте, 180, правое плечо вперёд сейчас же! – взвизгнул командир, впав в не присущую ему истерику.

Механик-водитель, не растерявшись, провалился вовнутрь, десятки тонн брони прыгнули вперёд и развернулись.

– Миша, топчи флаг, крайний справа, сейчас же, левым траком вперёд – продолжал в состоянии аффекта командир. В то же мгновение на плац влетела генеральская чёрная «Волга».

Танк рявкнул, двинулся вперёд и как спичку уложил мятежный флагшток. Разворот, ещё один прыжок и всё вернулось на свои места. Только гордый красно-белый Спартаковский стяг, перемешанный с грязью, в агонии трепетал на земле, как сбитая птица.

Генеральская «Волга» совершает плавный разворот, приближаясь к подмосткам с пугающей грациозностью. Резко тормозит, завывая протекторами в лучших традициях советских фильмов про шпионов. Генеральская дверь открывается, обладатель дубовых листьев и здорового пуза молодцевато выпадает из авто. Не замечая козыряющих присутствующих, галопом летит туда, где только что вальсировал танк. В радиусе тридцати метров всё живое замёрзло, как в ожидании взрыва ядрёной бомбы. Кажется, даже сотни дизелей перешли со звериного рыка на виноватое лепетание.

– Владимир Андреич, можно вас на минутку? – вкрадчиво пропел генерал. Командир, лихорадочно перебирая в голове миллионы отмазок, покорно двинулся на эшафот.

– Владимир Андреич, я вас знаю давно. Я всегда считал вас грамотным командиром, я всегда вас уважал и считался с вашим мнением. Но (резко понизив голос), сука ты, Вовка, ты ж знаешь, я за «Спартак» с рождения болею, и сын у меня там играет. Был бы тут Динамовский – хай с ним, а так – готовь коньяк.

– По машинам! – заорал генерал, лихо взлетая на трибуну. – И это, Владимир Андреич, я хочу знать, как он туда попал.

– Шёл на бреющем и зацепился, – подумал командир.

Тафарель Сержантский приказ

Дембельский аккорд. У всех он был. Ну, почти у всех. Его не было только у тех, с кого, как говорится, кроме мазка на венерологию взять нечего. Раз в полгода во всех частях ВС СССР командиры начинали лихорадочно бегать по стенкам, прыгать по потолку и искать, где в их вотчине можно приложить неуёмную энергию дембелей, желающих поскорее свалить до мамки. Писарь-Димка, уважаемый мною мой герой, был мастером на все руки. До армии успел поработать модельщиком-макетчиком в мастерской одного известного питерского архитектора, с детства работал с отцом, мастером-реставратором старинной мебели. В общем, работы руками не боялся и даже любил. Свою головокружительную карьеру в штабе округа Диман начал с ремонта старой пишущей машинки одного пожилого генерала, не желавшего садиться в дембельский поезд. «Ремингтон», пройдя руки мастера, стоял на почётном месте в начальственном кабинете, щеголяя безупречной окраской и гордым архаичным "Ъ". Затем по слёзной просьбе некоего полковника писарь отремонтировал старинные часы-горку с кукушкой, по ходу поймав жену полковника за любовными утехами на стороне. О том, чем платила жена полковника, летопись молчит, потупив глазки, но история тихо увяла в шёлковых подушках спальни. Другим геройством писаря стала постройка модели-копии бронепоезда для окружного музея Боевой Славы, за что Димка получил десятидневный отпуск в родную Ригу. Служба Димана потихонечку приближалась к логическому завершению, переступая через всякие интересные события, типа установки кнопки «Вызов писаря», лечения от триппера (дважды), разбития морды зампотеха одной из дивизий, ночной прогулки на угнанном троллейбусе и любовных козней с дочкой замдиректора местного винно-коньячного комбината.

Димке оставалось всего шестьдесят дней. Над рабочим столом висел большой календарь с эмблемой Аэрофлота, предлагающий летать всё тем же Аэрофлотом. Дверь в кабинет (огороженный кусок коридора) открылась вежливым пинком, когда писарь, высунув от усердия язык, красным фломастером старательно выводил звезду поверх даты очередного прожитого дня. Одного из ста до приказа.

– Дим, дембельский аккорд пришёл, – торжественно заявил типичный представитель политотдела округа товарищ подполковник Бородинцев Владимир Андреич.

– Здравия желаю, товарищ Дембельский Аккорд! – приложив руку с фломастером к голове, отрапортовал Димка.

– Ладна, ладна, не паясничай! Ты вон звёздами стенки разрисовываешь, аки ас Покрышкин, а за аккордом не идёшь. Стыдно, – пожурил полковник и бросил на стол приказ. – Ознакомься и выполняй.

Из документа, написанного перпендикулярно-параллельным казённым стилем, следовало, что в окружном музее Боевой Славы остро не хватает действующего макета ключевого сражения Великой Отечественной с танками, артиллерией, пехотой, кричащей «Ура!», и прочими атрибутами боевых будней. Сюрпризом содержание документа для Димки не стало. Идея о макете витала в политотделе давно. Видимо, сказалась близость зала игровых автоматов к штабу округа. Там, в зале, стоял автомат «Танкодром», неистово пожирающий трудовые пятнашки населения.

В конце документа чьей-то рукой была живо описана прямая зависимость между готовностью экспоната к 9-му мая и сроками выполнения приказа о демобилизации. Подполковник вышел, а Димка, попялившись в последние строчки, чертыхнулся, глянул с тоскою на ряд звёздочек, на оставшихся днях дорисовал жирные кресты, выписал себе рецепт (увольнительную), накинул шинель, позвенел мелочью в кармане и пошёл играть в «Танкодром».

Время неудержимо покатилось к маю, подскакивая и икая на ухабах будней. Постепенно идеи оформлялись, ложились на бумагу, заверялись, затем перевоплощались в фанеру, груды стекловолокна и вёдра эпоксидной смолы. Технические детали проекта были весьма подробно описаны мне рассказчиком и заслуживают упоминания, но, к великому моему сожалению, не всем будут интересны. Скажем только, что воплощение анимационных механизмов было простым и гениальным. К середине апреля привезли сваренный по Димкиным чертежам суппорт, коробочки с магнитами, краски, электромоторы от вентиляторов, лампочки и кучу всякого другого очень нужного хлама. Через недельку экспонат начал подавать признаки жизни. Пришло время работы над звуковым сопровождением. Была организована поездка всех заинтересованных лиц на настоящий танкодром, где проходила учебная езда. Рык двигателей и лязг гусениц записывался на кассетный портативный магнитофон «Весна» при помощи специального микрофона. Умелое использование микшера позволило потом создать довольно правдоподобный фон сражения. Только вот звуки стрельб записать не удалось – молодёжь только училась водить танки, ещё не стреляли. Решение пришло в голову быстро. Немного потренировавшись, Димка научился имитировать звуки выстрелов, надувая губы со щёками и помогая голосовыми связками. В тот день многих проходящих по коридору около входа в музей привлекали странные звуки, исходящие изнутри.

Первым заглянул в приоткрытую дверь всё тот же подполковник Бородинцев. Постояв с минуту, включил понимающую улыбку, подошёл к писарю, насилующему микрофон, и начал помогать, войдя в роль станкового пулемёта.

– Не, не так, тащ подполковник, – остановил его боец.

– Вот так! – Надув щёки, писарь изверг несколько коротких гневных очередей, по-менторски глядя на офицера.

– Понял. – Бородинцев набрал воздух, раздул щёки, покраснел и выдал более убедительную трель.

Тренировка продолжалась ещё некоторое время, потом стали записывать. На шум заходили люди. Заходили, улыбались, оставались и подключались к оркестру

– Тра-та-та-та-та! – палил старший прапорщик, из снабжения.

– Бу-бух! – подключалась артиллерия в лице старшего лейтенанта из связистов.

– Ура-а-а! – вопили трое безработных водил-срочников.

Слухи о странном фестивале быстро облетели корпус здания, совершили почётный круг и принесли ещё десяток участников и сочувствующих. Димка микшировал, дирижировал, поднимал, опускал какие-то рычаги, прослушивал, надев наушники, время от времени добавлял какой-нибудь «бум» в микрофон. Внезапно в помещении повисла тишина. Позади толпы стоял сам генерал-полковник, командующий округом, с небольшой свитой. В повисшем ледяном безмолвии он с интересом рассматривал затылок Димы, извергающего огонь из пушки «главного калибра». Потом подошёл поближе, наклонился над микрофоном.

– Ур-р-р-р-я-я-я!

– О, зашибись! – Димка, не отрываясь от пульта, показал большой палец руки и продолжил истреблять ненавистных оккупантов.

– Я говорю, Ур-р-р-р-я-я-я!, – продолжил генерал-полковник.

– Зашибись, зашибись, только чуть подальше! – в полной тишине орал Димка, не отвлекаясь от микшера.

– Есть! – картинно козырнул генерал-полковник, щёлкнул каблуками и отошёл.

– Давай! Пехота, пошла, хором! – продолжал дирижировать писарь.

Генерал-полковник пожал плечами.

– Талант! Военачальник! Врождённый! Отпуск ему, с генеральского плеча.

Сказал и вышел.

Отпуск Димка не успел использовать, потому что уволился через месяц, в числе первых. Потом ещё долго офицеры за рюмкой чая рассказывали, как генерал сержантский приказ выполнил…

P.S. Рассказчик утверждает, что генерала не заметил, и вообще ничего такого не заметил. А когда снял наушники, лишь обратил внимание на неестественную белизну лиц окружающих.

Пронин Ключевые слова

Абдуллаев отлично говорил по-русски. Не хорошо, что и для образованных азербайджанцев, всю жизнь проживших на Кавказе, не так-то просто, – этот парень-электрик из небольшого городка с радующим душу любого русского мужского пола именем Агдам говорил на языке родных осин лучше сослуживцев-мАсквичей.

Собственно, поводов показать своё знание языка в учебке, как говорится, достат. кол. – политзанятия там, то-сё… Только Абдуллаеву не хотелось. Зачем высовываться? Росту он был среднего, комплекция тоже не выдающаяся, на физгородке, на стрельбище, в столовой, на работах, подъем-отбой – всегда и везде в серединке.

И служба шла не то чтобы средне, – нормально. «Замок»[3] не докапывался, замполит не приставал, старшина не доставал, сослуживцы не обижались – что ещё надо человеку, чтобы спокойно выпуститься младшим сержантом и получить перевод куда-нибудь в среднюю полосу?

Настала пора экзаменов, числом четыре. Политподготовку приехала принимать какая-то столичная комиссия. По этому поводу в учебном батальоне случился некоторый шухер. Ротный и батальонный замполиты такого подвоха не ожидали. Да если бы и ожидали? Замполит роты в ходе своих миссионерских проповедей упорно и со вкусом коверкал слова: вместо «под эгидой» говорил «под эдигой», вместо «отнюдь» – «отюндь» и т.д. Утверждает ведь наш Главный санитарный врач, что пивной алкоголизм хуже водочного – а замполит за бутылочку холодненького запросто мог продать всю обороноспособность державы на много лет вперёд. Ораторский свой дар он, очевидно, уже давно того…

И что, Абдуллаев такому будет демонстрировать свой великий и могучий? Чтобы старлей воспринял это как наглый и циничный вызов?

Поэтому, когда пришёл черед Абдуллаева держать ответ перед комиссией, замполит притёрся к экзаменаторам и сообщил, что, дескать, парень из глухого кишлака (Абдуллаев выгнул бровь), по-русски говорит плохо (Абдуллаев нахмурился), поэтому было бы правильно разрешить ему отвечать на родном языке. Один из комиссионеров подумал и, кивнув, предположил, что правильность ответа можно установить по ключевым словам типа «НАТО, СЕАТО, Никсон, империализм». Такой вот контент-анализ.

Абдуллаев обернулся к ожидающим своей очереди и многообещающе заулыбался. Ясное дело, подумалось, сейчас он им врежет от имени Пушкина и Толстого! И аудитория приготовилась к концерту.

Действительность превзошла все предположения. Абдуллаев заговорил. Азербайджанский, который подавляющее большинство слышало впервые, оказался потрясающим языком. А может, талант исполнителя производил такой эффект.

Судя по ритму и мелодике, это была поэма. Стальные раскаты перемежались драматическими паузами, переходили в нежный шёпот, и вновь голос артиста возвышался до олимпийского пафоса.

Комиссия заворожено слушала. Ни фига не понятно, но душу рвёт. Экзаменуемый взвод, не избалованный зрелищами, пооткрывал рты.

Это было прекрасно!

Абдуллаев умолк, и в аудитории повисла пауза. То ли экзаменаторы пытались вспомнить, проскакивало ли в услышанном что-нибудь про Никсона, то ли просто были эстетически подавлены.

«Пятёрка» в аттестате Абдуллаева воспринималась как явно недостаточная награда за труд артиста.

– Слушай, оглы, – был спрашиваем он потом, в курилке, – а что это ты такое рассказывал?

– Горького люблю, – последовал ответ, – это «Песнь о буревестнике». На азербайджанском она звучит лучше. Да, в общем-то, и в тему.

Cornelius Огонь, вода и медные трубы

После выхода на пенсию старший механик рыболовецкого траулера (по-флотски – «дед») Василий Никифорович Курган вернулся в родной город. Его друзья детства, так и прожившие в нем всю жизнь, встретили старого товарища с радостью. Один из них, ставший председателем горисполкома, поднажал, где надо, и Василий Никифорович стал капитаном прогулочного катера «Олег Кошевой», что дало ему чувство значимости, неплохую зарплату и гордое право капитанского мостика. Да ещё несколько раз в неделю – непередаваемое наслаждение встречи со старыми друзьями, поджидавшими его у причала в служебной «Волге» с заветными напитками и закуской.

Военный строитель рядовой Конякин с усердием долбил землю лопатой. С каждым молодецким ударом штык её погружался в отвратительную глину не более чем на три сантиметра. План измерялся в кубометрах, и он раз за разом беспощадно вонзал железо в безответную глину, сосредоточенно думая о перекуре. Рядом с ним с намного меньшим усердием, но с таким же результатом ковырялись в земле его сослуживцы с Памира, отзывавшиеся на клички «Груша» и «Чебурашка». И когда к траншее подошёл бригадир Михайлюк, то она, траншея, пребывала в том же состоянии, что и час назад.

Бригадир посмотрел на Грушу с Чебурашкой и спросил:

– Эй, вы там, полтора землекопа, вы норму давать будете?

– Какой норма, – огрызнулся Груша, – лопата согнул на этот земля!

Подошедший Конякин утёр со лба пот и веско добавил:

– Монолит! Хрен чем возьмёшь.

Михайлюк осмотрел поле боя и сдвинул пилотку на затылок.

– Блин, ничё хорошего у нас тут не выйдет, – согласился он, не догадываясь, насколько пророческими окажутся его слова, а если бы догадывался, то прикусил бы он себе язык и молча ушёл.

– Ладно, давайте скидываться. Там, – Михайлюк махнул рукой в сторону гражданской стройки, – «Беларусь» стоит. За чирик он нам все сделает.

Груша тут же деловито бросил лопату и потопал к землякам собирать деньги.

Конякин же вылез из траншеи и зашагал к бытовке, вагончику на колёсах. От усердной работы он сильно вспотел и решил вскипятить себе чаю. Солдатский вагончик и вагон-прорабка стояли торцами перпендикулярно берегу реки. Кромка берега, отделяющая прорабку от воды, была покрыта все той же жёлтой глиной, на которую Конякин смотрел с профессиональным отвращением.

В бытовке он взял заранее заготовленную трёхлитровую банку с водой и приступил к нехитрому ритуалу кипячения воды в условиях стройки. Главным инструментом был кипятильник, изобретённый ещё, наверное, на строительстве пирамид – два лезвия «Нева», прикрученные к жилам кабеля параллельно друг другу с зазором в один сантиметр. Второй конец кабеля, в полном соответствии с правилами техники безопасности оборудованный штепселем, Конякин и воткнул в розетку. Он опустил лезвия в воду, и вода между лезвиями закипела и забурлила мгновенно. Осталось только водить кипятильником в банке, пока вся вода не прокипит, и заветный кипяток готов. Всецело поглощённый процессом, военный строитель не сводил глаз с жужжащего прибора и интересно бурлившей воды. Увлечённый магией электричества, он, к сожалению, не заметил, как на оклеенной дешёвыми обоями стенке, там, где проходил провод, питающий розетку, вдруг появилась и стала проступать всё явственнее дымящаяся чёрная полоса. Потом обои вдруг разом вспыхнули и весело и решительно зашлись зелёными языками пламени. Запахло дымом. Не заметить такое было уже нельзя. Конякин стремительно обернулся, изо рта его вырвался невнятный всхлип. Резким движением он рванул из розетки шнур, но огонь от этого почему-то не погас.

«Вода! Нужна вода!» – промелькнуло в голове Конякина.

И, о чудо, вода была прямо перед ним – в банке. Он радостно схватил голыми руками банку с кипятком и, громко закричав, уронил её на пол. Огонь стремительно распространялся по бытовке. Становилось темно, и было уже трудно дышать от дыма. Конякин понял, что пришло время отступать. В порыве хозяйственности он схватил обожжёнными руками кривой лом и с воплем: «И-и-и-и-и-и, билят!» выбежал из вагончика.

Конякин как в замедленном кино видел своих сослуживцев, вылезающих из траншеи как из окопа в атаку и с лопатами бегущих к бытовке. Впереди, как полагается, мчался с глазами, широко открытыми от ужаса, командир. Добежав до Конякина, он остановился, и задал абсолютно дурацкий (с точки зрения Конякина) вопрос:

– Что случилось?

Конякин показал рукой на ярко пылающий вагончик и прояснил ситуацию:

– Пожар!

Михайлюк внял объяснению и стал растерянно озираться по сторонам, очевидно, в поисках чуда, но тут его подёргал за рукав Груша.

– Э-э командыр, – спросил Груша, – прорабка спасат будэм?

До Михайлюка медленно и неумолимо стала доходить опасность близости двух вагончиков. Он бросился к прорабке, упёрся в неё плечом и заорал призывно:

– Навались! Откатывай! – толкая прорабку от горящего вагончика. Однако сделать это было трудно, потому что колёса прорабки были тщательно заблокированы кирпичом, как раз-таки чтобы случайно не покатилась. Конякин, заметив проблему, как был, с ломом в руках, стал ногами пинать кирпич под одним из колёс. Кирпич стоял насмерть. Михайлюк, поняв задумку подчинённого, подлетел к нему, выхватил из рук лом и тюкнул в кирпич, попав, однако, во что-то мягкое, отчего Конякин заорал и стал прыгать на одной ноге. Бригадир, стараясь не смотреть на раненого бойца, продолжал сражаться. Следующим ударом кирпич был раскрошен, а там подоспевшие солдаты выбили стопоры из-под остальных колёс и, навалившись дружно, начали толкать вагончик под крик бригадира.

Прорабка медленно, сантиметр за сантиметром, стала отодвигаться от горящей бытовки.

– Давай! – орал Михайлюк, – Взяли!

Упирающиеся военные строители, кряхтя и пыхтя, толкали вагончик, который шёл чем дальше, тем легче, постепенно набирая скорость.

Тут Михайлюк поднял голову, глянул вперёд и внутри у него похолодело. Он на мгновение остановился, потом набрал полную грудь воздуха и заорал:

– Стой! Куда! Держи прорабку! – и кинулся вдогонку вагончику.

Оторопевшие от такой переменчивости в начальстве военные строители замерли, глядя на цепляющегося пальцами за плоскую поверхность стенки бригадира… А прорабка, покачиваясь на ухабах, катилась, набирая все большую скорость вниз по наклонному берегу реки и остановить её было уже невозможно. Она с разгону влетела в воду, подняв тучу брызг. Надо заметить, что берег с этой стороны реки сразу от кромки воды резко уходил вниз, и прорабка, клюнув сначала носом, затем выровнялась и, неожиданно для бригады военных строителей, бодро поплыла зелёным лебедем вниз по течению, слегка покачиваясь на небольшой волне. Течение стало было её разворачивать, но всё имеет свои пределы, и плавучесть вагончика была невелика. Удалившись от берега, на котором стояли с открытыми ртами военные строители, на расстояние около десяти метров, прорабка вдруг сдалась, начала крениться и резко пошла ко дну. Через несколько секунд она полностью погрузилась в воду, и только отдельные пузыри напоминали о её существовании.

Михайлюк был поражён в самое сердце, но сдаться без боя был не готов. Он с усилием сглотнул слюну и оценивающе посмотрел на Грушу.

– Груша, раздевайся, нырять будешь, – хрипло и решительно объявил он. – Сейчас подгоним развозку и будем вытягивать.

– Я плавать не умею, – честно признался Груша, в слабой попытке спасти свою жизнь упираясь взглядом в обезумевшие глаза бригадира… Однако, похоже, что утопить в этот же день ещё и развозку с Грушей Михайлюку была не судьба.

Ведомый твёрдой рукою Василия Никифоровича Кургана, из-за излучины реки показался прогулочный катер «Олег Кошевой». Василий Никифорович пребывал в прекрасном расположении духа. На берегу его ждали друзья, напитки и бесконечные воспоминания о годах былых и весёлых. В предвкушении встречи Василий Никифорович уже принял маленько и радостно улыбался кораблю, реке, ветру. На корабле громко играла музыка, светило солнце; по глинистому склону берега к реке бежали молодые ребята в сапогах и приветливо махали ему руками. Поотстав от этих добродушных, и по-видимому, хороших юношей, неуклюжими прыжками скакалo какое-то бесформенное кенгуру и тоже махалo Василию Никифоровичу руками. Этот факт слегка удивил капитана, но видавший виды моряк решил виду не подавать: мало ли что молодёжь придумала, шутники они, годы такие.

Отвечая на приветствия, капитан дал гудок. Лучше бы он этого не делал, так как многие пассажиры привстали, чтобы посмотреть, что там такое. В этот момент прогулочный катер «Олег Кошевой» с размаху и со скрежетом налетел на прорабку и встал намертво. Падая уже, капитан со странной отстранённостью наблюдал за гражданином среднего возраста в тёмных брюках, майке, и шляпе, который секунду до этого стоял у поручня, жуя бутерброд, а теперь летел за борт все ещё с бутербродом в руке, но уже без шляпы. Визги и крики кувыркающихся пассажиров произвели на упавшего капитана пробуждающее действие, он вскочил на ноги и, схватив спасательный круг, помчался к правому борту, где, прокричав положенное «Человек за бортом!» точно и ловко метнул в выпавшего гражданина спасательный круг. Тот вцепился в него намертво и стал смотреть на капитана круглыми от удивления глазами.

На берегу в оцепенении стояли военные строители, беспомощно глядя на дело рук своих; даже Конякин замер и затих, стоя на одной ноге. Чёрный клубящийся дым поднимался над горящей бытовкой. Из корабельного громкоговорителя над театром военных действий разносилось, поднимаясь все выше и выше в небо, прочь от грешной земли: «..И под венец Луи пошёл совсем с другой. В родне у ней все были короли…»

Сornelius Молдавское Барокко

Осень в Тирасполь приходит медленно и поэтому незаметно. Дожди начинают пахнуть не летней свежестью, но уже мокрыми листьями, и однажды утром просыпаешься, и первый раз в году приходят мысли о грядущей зиме.

Тирасполь 1985 года. Октябрь.

На гражданского прораба Петю Варажекова было больно смотреть. Печальный стоял он во дворе строящегося девятиэтажного дома перед группой военных строителей и ждал объяснений.

Мастер ночной смены вздохнул и выпалил:

– Ну кончились у нас балконы, а план давать надо!

Петя поморщился от окутавших его паров перегара и ещё раз посмотрел на дом, всё ещё на что-то надеясь. Но ошибки быть не могло: действительно, в стройных рядах балконов зияла дыра. Дверной проём был, окно было тоже, а вот балкона не было.

– Что будем делать? – риторически спросил Петя.

– А давай краном плиты подымем, да подсунем балкон, когда привезут, – предложил военный строитель рядовой Конякин. Все подняли глаза на кран, в кабине которого сидел крановой – ефрейтор Жучко. Крановой уже давно наблюдавший свысока за собранием, приветливо помахал рукой.

– Дурак ты, Конякин, – сказал Петя с выражением. Конякин тут же согласно закивал. – Что, давно не видел, как краны падают?

Все опять посмотрели вверх на кранового. Прошлой зимой в Арцизе упал кран. Крановой тогда остался жив, но его списали со службы по дурке.

– Стахановцы хреновы! – добавил Петя. – Идите отсюда!

На самом деле во всем виноват был дембельский аккорд, на котором находились монтажники, перекрывшие этаж без балконной плиты (разбитой пополам ещё при разгрузке) и каменщики, лихо погнавшие кладку поверх свежего перекрытия. Предлагать будущим гражданским подождать с аккордом и значит, с дембелем, было несерьёзно, да и поздно уже. Дело было сделано.

Петя вздохнул. Вся неделя была какой-то сумасшедшей. Сначала приехавший после дождя главный архитектор наступил на кабель от сварки и от неожиданного поражения электричеством подбросил высоко вверх стопку документов с подписями. Результатом этого была визит инспектора по технике безопасности, разрешившийся большой попойкой. Затем какая-то сволочь в лице «пурпарщика» (прапорщика по-молдавски) Зинченко продала половину наличного цемента, и Пете пришлось ехать на цементный завод и опять напиваться, на этот раз за цемент. А теперь вот это.

Он зашёл в вагончик-прорабку, где терпеливо ждал задания на день сержант Михайлюк, призванный со второго курса физфака столичного университета. Под два метра ростом с широкими плечами и огромными, как «комсомольская» лопата, руками, он попал в стройбат ввиду неблагонадёжности, и был немедленно назначен бригадиром – официально из-за размера, неофициально – в пику замполиту.

– Ты видел, что они там налепили в ночную? – спросил его Петя.

– Нет, а что случилось?

– Да вон, посмотри, – и Петя махнул рукой в сторону стройки.

Михайлюк согнулся пополам и стал смотреть в окно, обозревая чёрную дыру отсутствующего балкона и кривую кирпичную кладку над ней.

Он выпрямился, посмотрел на Петю и сказал:

– Молдавское Барокко.

Петя вздохнул.

– Чё делать будешь? – спросил бригадир.

– Да чё делать, – опять нажрусь, теперь с архитектором, – обречённо констатировал Петя. – Отправь своих бойцов, пускай дверь заложат. Только сегодня, а то какой-нибудь чудак ещё выйдет на балкон покурить. И займитесь вторым подъездом наконец.

– Ладно, сделаем, – ответил Михайлюк и двинулся к выходу.

Петя набрал телефонный номер Управления.

– Слышь, Витальич, это я, Петя. Приезжай.

– Шоб вот это ты меня опять током бил?

– Не, ЧП у нас, балкон пропустили, – признался Петя.

– Ни хрена себе! Шо вы там такое пьёте? – после паузы спросил Валерий Витальевич, архитектор.

– Ой, не спрашивай, приезжай, с городом надо разбираться или дом ломать.

– Ладно, жди.

Петя повесил трубку и высунулся из окна прорабки. Увидев Михайлюка, он крикнул:

– Бригадир! И отправь бойца за гомулой,[4] да получше, Витальича опять поить будем. Сержант показал пальцами, ОК, мол. И Петя скрылся в глубине прорабки.

Возле бригадного вагончика толпа воинов-строителей ожидала постановки задачи.

– Груша, Чебурашка, ко мне! – позвал Михайлюк. От толпы немедленно отделились два невзрачных силуэта, один из которых тащил за рукав второго – Груша и Чебурашка, наречённые так сержантом за поразительное сходство с грушей и Чебурашкой соответственно. Оба были призваны с Памира. Груша страдал падучей, и эпилептические припадки его поначалу сильно пугали бригадира, но потом он привык, и только старался оттащить бьющегося солдата от края перекрытия, накрыв ему голову бушлатом. Чебурашка же выделялся среди земляков необщительностью и постоянно удивлённым выражением лица. Первое было вызвано тем, что говорил он на языке, которого никто кроме него не понимал и определить не мог, несмотря на то, что всех, вроде, призывали из одной местности. Русского он, естественно, не знал тоже, а чебурашкино удивление, судя по всему, было прямым следствием неожиданного поворота в его горской судьбе, занёсшей его неизвестно куда и зачем…

Неблагонадёжный Михайлюк всегда сажал эту пару в первый ряд на политзанятиях и втайне наслаждался очумелым выражением лица замполита, объясняющего Чебурашке в двадцатый раз про КПСС и генсека.

– Груша, ты старший. Видишь, вон балкона нет на третьем этаже? Заложите дверь доверху. Окно оставьте. И не перепутай. Вопросы есть?

– Есть, – сказал Груша. – Новый кино есть, индийский. Давай пойдём?

– Груша, иди и трудись, пока я тебе в чайник не настрелял. Если всё будет в порядке, то в воскресенье пойдёте в культпоход, – ответил Михайлюк, применяя политику кнута и пряника. Политика сработала, и довольный Груша потащил Чебурашку за рукав в сторону подъезда. Чебурашка, как всегда удивлённо, оглянулся на сержанта и зашагал за Грушей, бормоча под нос что-то, понятное только ему.

После обеда в тот же день в прорабке сидели Петя, архитектор Витальич, замкомроты лейтенант Дмых, обладавший сверхъестественным чутьём на пьянку и зашедший «на огонёк», и сержант Михайлюк. На столе стояла уже сильно початая трёхлитровая бутыль с красным вином. Дмых рассказывал очередную историю из своей афганской службы, когда Петя краем глаза уловил в углу вагончика какое-то движение.

– Мышь! – заорал он.

Михайлюк, вполне захмелевший к тому времени, встрепенулся и, схватив первый попавшийся под руку предмет, запустил его в угол. Оказалось, что под руку ему попалась сложенная пополам нивелирная рейка, которая от удара разложилась и придавила убегающее животное одним из концов. Лейтенант встал из-за стола, подошёл к полю боя и поднял мышь за хвост.

– По-моему, притворяется – сказал он, поднося мышь к глазам, чтобы получше рассмотреть добычу. Почувствовав, что блеф её раскрыт, мышь изогнулась и цапнула офицера за указательный палец.

– Ай! – вскрикнул Дмых и дёрнул рукой, разжимая одновременно пальцы. Мышь, кувыркаясь в воздухе, описала сложную кривую, одним из концов закончившуюся в банке с вином, где она и принялась плавать. Коллектив наблюдал за ней с немым укором.

– Что будем делать? – задал привычный сегодня уже вопрос Петя. Неделя явно была не его.

– Какие проблемы? – спросил замкомроты – Чайник есть?

– Вон стоит, – показал Петя на алюминиевый армейский чайник, не понимая, с какого бодуна лейтёхе захотелось чаю.

Лейтенант взял чайник и вылил из него воду в окно, затем взял банку с вином и перелил вино вместе с мышью в чайник, а после, через носик чайника перелил вино назад в банку. Мышь немедленно заскреблась в пустом чайнике, очевидно, требуя вина.

– Всё, наливай дальше, – скомандовал он Пете.

После секундного неверия Пете вдруг стало всё равно, и он стал разливать.

Лейтенант выпил первым; после него, убедившись что он не упал, схватившись за горло в страшных муках, стали пить остальные.

Часом позже, Петя вышел из прорабки и окинул взглядом дом. Ведущий в пустоту проём балконной двери все ещё имел место быть.

– Эй, бригадир, – позвал Петя, – вы когда дверь-то заложите? – спросил он высунувшегося в окно Михайлюка. Тот посмотрел на дом и удивился:

– Вот уроды. Спят, наверное, где-то.

Он вышел из вагончика и направился в дом.

Петя присел на деревянную скамеечку, сколоченную из половой доски плотниками, и зажёг сигарету. Он курил, и дым уносило ветром куда-то в серое небо. Начинались осенние сумерки.

«Уже октябрь», – подумал Петя. Он затряс головой, отгоняя грустные мысли.

Из подъезда вышел сержант и, ни слова не говоря, сел рядом с прорабом.

– Ну? – спросил Петя.

– Даже не знаю, что сказать, – ответил Михайлюк.

– Что не знаешь? Они дверь будут закладывать сегодня или нет?

Михайлик посмотрел на Петю и сказал:

– Они уже заложили. Входную дверь в квартиру.

Петя бросил окурок на землю и затоптал его носком ботинка. Он что-то пробормотал.

– Что? – не услышал Михайлюк.

– Молдавское Барокко, – повторил Петя.

Rembat Дневальный по роте майор Каширин

Дневальный по роте рядовой Азимов томился на тумбочке. Беда подкралась незаметно со стороны мочевого пузыря. Зов природы звучал все громче и громче, выхода не было и будущее рисовалось мокрым и противным. Азимов пытался действовать по уставу и вызвать второго дневального или дежурного по роте:

– Ди-ни-вальни-и-ииий! Рахматов, чуууурка злааая!

Нет ему ответа. Второго дневального, рядового Рахматова, забрал с собой старшина роты красить что-то на чердаке.

– Дииижурный! Дииижурный по роте, на выход! Пажаласта!

Дежурный по роте сержант спал как убитый, и на жалобное блеяние Азимова не отзывался. В конце концов, ремонтный батальон – это не страшно уставная учебка какая; в случае катастрофической надобности можно на две минуты и отлучиться от тумбочки, если бы не два «но».

Первое «но» заключалось в том, что дежурным по части был капитан Пиночет. Для Пиночета не существовало никаких компромиссов, поблажек и уважительных причин. В случае, если Пиночет заставал пустующую тумбочку, он забирал ротный барабан, в самой тумбочке хранившийся, и таким образом наряд автоматически оставался на вторые сутки, ибо без барабана никакой дежурный по роте наряд не примет. Оставить на вторые сутки весь наряд Азимову не улыбалось. Сержант, возглавлявший наряд, был парнем хорошим, и подводить его Азимов никак не хотел.

Второе «но» заключалось в том, что тумбочка была расположена прямо напротив кабинета начальника штаба. НШ, как назло, сидел в своём кабинете, и дверь держал открытой.

Азимов держался двумя руками чуть правее штык-ножа и переминался с ноги на ногу. Вот интересно, если будет лужа, затечёт к НШ в кабинет или нет? Майор Каширин – офицер замечательный… но никто ещё не пытался намочить его кабинет. Не хотелось Азимову быть первым.

– Ди-ни-вальный! Ди-и-и-журный!

Наконец, начальнику штаба надоел этот полный безмерной скорби крик. Он нехотя оторвался от своих бумаг и выглянул в коридор:

– Азимов, задолбал орать. Что стряслось?

– Тащ майор, туалета нада!!! Ой как нада!

Майор Каширин с жалостью посмотрел на Азимова, глаза которого были уже размером с блюдце и не моргали.

– Две минуты тебе хватит? Я за тебя постою. Давай сюда повязку!

Азимова моментально сдуло. Его тень ещё бежала по коридору, а сам он уже громко пел туркменскую песню в сортире. НШ натянул повязку дневального на рукав кителя и усмехнулся. Когда он последний раз дневальным стоял? Четырнадцать… нет, пожалуй, все пятнадцать лет назад. Вот хохма будет, если сюда комбат зайдёт и обязанности дневального по роте спросит. «Дневальный по роте назначается из солдат… и, в виде исключения, из наиболее подготовленных майоров». НШ засмеялся. В это время у него в кабинете зазвонил телефон. НШ побежал в кабинет и успел поймать трубку.

А в это время… Ну да, ведь дежурным по части стоял капитан Пиночет. Вместо того, чтобы сладко спать в честно отведённое ему время, Пиночет пошёл с внезапной проверкой портить жизнь наряду по роте. Увидев пустую тумбочку, Пиночет хищно обрадовался, схватил барабан и направился к выходу.

Майор Каширин, увидев в приоткрытую дверь уползающий ремень барабана, прервал свой телефонный разговор с начальником штаба дивизии, невнятно извинился и бросился в коридор. Там он успел схватить барабан за ремень и тем самым остановить грабительский налёт Пиночета. Капитан Пиночет, не оборачиваясь, продолжал тянуть за собой барабан с майором и приговаривал:

– Поздно, поздно, голубчик. Раньше надо было пустой башкой думать. Вторые сутки, вторые сутки! А не надо с тумбочки слезать, не надо!

Однако майор Каширин был мужик крепкий. Он резко дёрнул барабан на себя; при этом Пиночет, не ожидавший сопротивления, обернулся и замер. НШ осторожно вынул барабан из ослабевших капитанских рук, резво подбежал к тумбочке и там вытянулся, отдавая по всем правилам честь дежурному по части. Пиночет машинально поднёс ладонь к виску, начиная сомневаться, а не лёг ли он на самом деле спать и не снится ли ему интересный сон. Начальник штаба решил немного разрядить обстановку и, не опуская руки от фуражки, представился:

– Временный дневальный по роте майор Каширин!

Ответа не было. Пауза затягивалась. Все смешалось в пиночетовском дежурном мозгу, к тому же не спавшем всю ночь. Капитан пытался собрать мысли в кучу, но они торопливо разбегались. НШ начал терять терпение. Он раздражённо спросил:

– Чего надо-то? Зачем пришёл? На барабане побарабанить?

– Дак… Вроде ничего не надо… Разрешите идти?

– Идите, – ответил НШ.

– Есть! – Пиночет развернулся и строевым шагом вышел из расположения, продолжая держать ладонь у виска и сомневаясь в увиденном.

Тут вернулся Азимов, блаженно улыбаясь. НШ всучил ему барабан и повязку и сказал:

– Тут дежурный по части приходил. Барабан взять хотел, я не дал. Давай на тумбочку быстрее, хватит с меня дневальства. А то ещё старшина сортир мыть пошлёт.

Rembat Баллада о несвежем сале

После того, как будучи дежурным по части, капитан Пиночет застучал сам себя комбату, его довольно долго ставили дежурным по парку. Это было довольно унизительно для офицера: на этот пост всегда заступали прапорщики и даже иногда сержанты. Замечено, что в наряде даже офицеры и прапорщики должны кушать. Молодые, неженатые лейтенанты и прапорщики с отвращением кормились солдатской едой. Люди посолиднее приносили еду с собой из дома, а положенную пайку отдавали своим подчинённым в наряде. Некоторые не стеснялись угостить солдата и домашней едой.

Не таков был капитан Пиночет. Он с видимым удовольствием лопал положенную ему солдатскую кашу, после чего в дежурке догонялся домашними бутербродами. Он уходил в комнату отдыха и с чавканьем уничтожал огромные шматы сала, после него оставались груды яичной скорлупы, пустые консервные банки. Никогда не приходило ему в голову, как это действовало на вечно голодных солдат. Да нет, никто не точил зуб на его еду, но ведь он выходил из комнаты отдыха и, сыто отдуваясь, рассказывал, какое дерьмо эта каша, и какое классное у него сало. И в подробностях расписывал, как именно его жена солит сало. И сколько чесночку кладёт. Ну кто ж выдержит такое издевательство?

В тот день дневальными по парку стояли младшие сержанты Саша и Лёша. Оба они изрядно устали от Пиночета. Зрел бунт. Пиночет только что у них на глазах сожрал кусок сала, бережно упаковал остатки на завтра и критиковал рыбу, съеденную им на ужин. Сержанты вышли из дежурки и закурили. Лёша злобно сказал:

– Может, ему утром в чай плюнуть? Или сало солярой протереть? Ну не красть же его сало: западло! Да чтоб он обожрался своим салом до колик! Чтобы это сало мыши съели!

Саша задумался.

– Есть идея… Кто там старшим наряда по столовой? Дима? Стой здесь, я скоро вернусь.

В столовой произошёл странный разговор. Сержант Дима топал ногами и кричал:

– Да ты охренел! Поймать ему крысу! Да пошёл ты! Сам лови! Что погоди, что погоди?! Не надо живьём? Мёртвую крысу?! Вот как дам сейчас! Что? А меня не… Пиночет? Пиночет, говоришь… Так бы и сказал. Я в деле.

Ночью в парк из столовой пришёл Дима. Он принёс что-то, завёрнутое в грязное вафельное полотенце. Лёша с отвращением спрятал свёрток в пожарном ведре.

Утром Пиночет ушёл в столовую на завтрак. Когда он вернулся в дежурку с целью продолжить завтрак куском сала, в дверях его встретил встревоженный Саша.

– Товарищ капитан, вы вечером сало ели?

– А тебе какое дело?

– Товарищ капитан, а сало ваше нормальное было, ну там свежее, не горчит?

– А с каких это пор еврей салом интересуется? Га-га-га-га!!!

Саша распахнул дверь в комнату отдыха. На полу под топчаном лежал капитанский свёрток с салом. Свёрток был заметно распотрошён, бумага на сале надорвана. Пиночет нахмурился, наклонился и поднял свёрток. Вдруг свёрток со стуком упал на пол. Под топчаном, в полуметре от свёртка, лежали два крысёнка. Каждый крысёнок держал в лапках кусочек капитанского сала. Оба они были абсолютно и безнадёжно мертвы. Пиночет побледнел, как Майкл Джексон, глаза его медленно полезли из орбит. Капитан схватился за горло и выбежал из дежурки.

Через час дежурным по парку заступил весёлый прапорщик Грищенко.

– Вы что это с Пиночетом сделали, гады?

– А что случилось-то?

– Да отравился он чем-то вечером. Сейчас ему в санчасти промывание желудка делают; возможно, придётся в госпиталь везти.

Rembat Литовский праздник в ремонтном батальоне

В целях борьбы с дедовщиной в рембате ввели новшество: ответственного офицера, который оставался в казарме на ночь. Назначался ответственный офицер из штабных майоров. Чем ответственный офицер был ответственнее дежурного по части, неизвестно… Обычно ответственный майор полночи занимался утруской и усушкой мозгов какому-нибудь менее ответственному лейтенанту, дежурящему по части, а затем запирался в своём кабинете и банальнейшим образом спал.

Самым ответственным из всех ответственных был, разумеется, замполит батальона майор Кукушкин. После просветительной беседы с дежурным по части он не завалился сразу спать, а пошёл по территории рембата проверить уставной порядок. Пошёл майор Кукушкин не просто так, а по наводке своего осведомителя. Оперативная информация гласила, что сегодня солдаты литовской национальности что-то замыслили и ведут себя подозрительно тихо.

В казарме ничего необычного не происходило. Кукушкин направил свои стопы в парк. В боксах тоже было темно и тихо. Вдруг майор увидел несколько силуэтов, направляющихся к рембатовской бане. В силуэтах майор узнал несколько бойцов, но не литовской, а очень даже узбекской национальности. Хотя нет, один литовец среди них был. Младший сержант Нарейкис (которого весь батальон заслуженно называл не иначе, как Налейкис) шёл впереди, и его отчётливо шатало из стороны в сторону. Драки между солдатами из Прибалтики и Средней Азии славились особой жестокостью, поэтому у майора Кукушкина не было ни малейших сомнений: уже избитого литовца узбеки ведут для продолжения расправы в более глухое место. Сердце замполита болезненно сжалось, но не столько за судьбу Налейкиса, сколько за свою собственную. «Ну почему, почему они должны драться именно в моё дежурство?! Не могли подождать до утра…» Солдаты зашли в баню. Майор остановился в нерешительности: зайти самому или позвать дежурного по части? Кукушкин решился на компромисс: зайти в коридор и послушать. Если драка, бежать за дежурным. Майор тихонько зашёл в баню и припал ухом к дверям комнаты отдыха.

Майор Кукушкин не знал о событиях, предшествовавших его появлению в парке. После отбоя Налейкис и ещё несколько литовцев исчезли из казармы, прихватив с собой банщика ефрейтора Курочкина. Однако через час Налейкис вернулся и стал приставать к младшему сержанту Камалову:

– Карим, дай сигарет. У тебя ж есть пара пачек в заначке… А утром я в чепок[5] сбегаю и отдам тебе.

Камалов с подозрением принюхался:

– Опять пьяный, чурка ты нерусская?

Налейкис находился в том приподнято-возвышенном состоянии, которое наступает после второго стакана. Поэтому он не обиделся, а добродушно пихнул Камалова в плечо:

– Сам ты чукча. Праздник у нас… Только – тсс, никому…

Камалов насторожился, почувствовав поживу:

– Какой праздник, слушай, зачем праздник, отбой давно был, да?

Налейкис был не против приобщить каракалпака Камалова к истокам литовской культуры:

– Йонинес праздник, знаешь?

– Не знаю.

– Русский Ивана Купала знаешь?

– Не знаю.

– А что знаешь?

– Курам-Байрам знаю.

– Ну так наш Йонинес то же самое.

– Врио-о-ооошь…

Налейкис вернулся к делу:

– Доставай свои сигареты и пошли со мной…

Через полчаса празднования Камалов уронил голову на руки и горько заплакал. Налейкис попытался утешить, но Камалов заплакал ещё сильнее:

– Вы тут по-литовски говорите, непонятно мне… А я – шакал паршивый… Водку с вами пью, сало жру, а мои друзья в казарме спят… Уы-ы-ыыыы… Пойду их приведу.

Налейкис посовещался с остальными двумя литовскими приятелями и разрешил:

– Ну сходи, приведи… Только смотри, не всю роту…

Камалов встал и направился к двери, но не дошёл. Слаб оказался… Он сел на пол и заплакал ещё горше. Налейкис махнул рукой и сказал:

– Ладно, сам схожу. Кого привести? Булдыкбаева и Бакшишева? И Абишева? Хорошо, щас при-ик-ду…

Узбекские воины, посмотрев на Налейкиса, сразу ему поверили и пошли с ним в баню. Налейкис то и дело пытался упасть, поэтому его пришлось поддерживать и подпихивать. Вот эту живописную группу и засек замполит.

Итак, замполит в нерешительности десять минут потоптался перед баней, зашёл вовнутрь и припал ухом к дверям комнаты отдыха. Оттуда звучала песня на непонятном языке. Майор Кукушкин приоткрыл дверь и увидел удивительную картину: три узбекских солдата торопливо глотали водку, двое литовцев дружелюбно совали им сало закусить, а Налейкис и Камалов, обнявшись, хором пели:

Кукушкин перевёл дух. Драки не было. ЧП? Хм… Посмотрим. Все равно, гора с плеч. Он осмелел и зашёл в комнату:

– Так, бойцы, вам пять минут добежать до казармы и лечь спать. Бегом марш!

Солдаты, поняв, что замполит сейчас добрый, без пререканий испарились. Бегом не бегом, но через пять минут в бане никого не было, кроме майора Кукушкина и ефрейтора Курочкина, который безмятежно спал на скамейке ещё с того момента, когда узбеки начали петь по-литовски. Майор заботливо укрыл спящего банщика грязным вафельным полотенцем, захватил со стола едва начатую бутылку водки и пошёл в свой кабинет. Он шёл и размышлял, что делать дальше. В своём кабинете майор Кукушкин сел за стол, поставил перед собой конфискованную бутылку, достал лист бумаги, ручку и задумался: докладывать наверх о происшествии или нет? Комбату? НачПО дивизии?

Утром дежурный по части забеспокоился: замполит не появился на подъёме и даже не вышел к завтраку. Сержант-помдеж принёс из столовой завтрак для Кукушкина и постучал в замполитовскую дверь. Никто не ответил. Сержант зашёл в кабинет и увидел замполита. Майор спал сидя, уронив голову на стол. Перед ним стояла пустая бутылка из-под водки и блюдце с окурками и конфетными фантиками. Под бутылкой лежал исписанный лист бумаги. Сержант осторожно поставил замполитовский завтрак на стол и стал с трудом читать замполитовские каракули.

«…Начальнику политотдела дивизии полковнику ***…

…Под руководством заместителя командира батальона по политической части в ремонтном батальоне прошёл вечер Дружбы народов СССР, посвящённый народным литовским праздникам…

…Группа солдат узбекской национальности исполнила песни на литовском языке…

…Вечер прошёл в тёплой неформальной обстановке…»

Rembat Перестройка и ускорение в ремонтном батальоне

Полковник из бронетанковой службы армии уже охрип, но остановиться и замолчать никак не мог. Штабные рембатовские майоры стояли перед ним, рассматривая носки своих сапог. Командир батальона, подполковник Карандашов, имел лицо буро-сиреневое, и было видно, что и он не прочь покричать на полковника.

Проблема была в том, что в боксах первой роты застоялся танк. Он был почти готов, не хватало только маленькой детали – двигателя. Двигатель ожидали через два дня аж со складов округа, из Риги, ибо поближе не нашлось. Установка двигателя занимает три дня. Двигатель ждали уже два месяца и, наконец, два дня назад получили уведомление, что он прибудет в такой-то конкретный день. Но за два дня до прибытия двигателя на батальон упал этот полковник и теперь клевал комбатовскую печень, как орёл Прометееву, за то, что танк простоял уже лишних два месяца. Никакие ссылки на нехватку запчастей и даже сование полковнику под нос уведомления из округа не помогали. Проблему усугубляло то, что другой танк был совершенно готов и только ждал возвращения танкового трейлера с полигона для отправки в полк. Полковник не мог поверить, что для одного танка двигатель нашёлся, а для другого – нет.

– Два месяца! – бесновался товарищ полковник, наскакивая поочерёдно на офицеров, – два месяца не могут сделать танк! Подрыв боевой готовности! Товарищ подполковник, вы соскучились по майорским погонам? Замполит, а вы куда смотрите? Где ваша работа? Так-то вас касается перестройка и ускорение? Всей страны касается, а ремонтного батальона не касается?!

Лицо замполита приобрело землистый оттенок, и он начал массировать себе левую сторону кителя. Полковник удовлетворённо замолчал, тяжело дыша. Зампотех батальона майор Тросик набрался смелости и попытался ещё раз объяснить:

– Товарищ полковник, двигатель прибывает послезавтра. Три дня работы, через пять дней танк будет готов…

– Вы кто, зампотех? Товарищ майор, даю вам два часа, чтобы танк был готов.

– Товарищ полковник, даже если бы двигатель прибыл прямо сейчас, меньше, чем за три дня его не установить…

– Так, – сказал успокоившийся полковник, – из рембата я уеду только после того, как увижу танк, бортовой номер 574, своим ходом выезжающий из боксов. Если это происходит не сегодня… Ох, не советую. Чей там кабинет на втором этаже? Начальник штаба? Очень хорошо. Из вашего окна прекрасно видны боксы. Я поселяюсь в вашем кабинете и не спускаю глаз с ворот боксов. Буду ждать танк.

И понеслось. Комбат вызвал командира первой роты, прекрасно зная все оправдания несчастного старлея, и от души вставил тому фитиль. Совершенно очумевший старший лейтенант поделился впечатлениями со взводным лейтенантом Дергуновым и двумя сержантами, старшим механиком Сашей и электриком Лёшей, работавшими на 574-ом танке. После чего ротный заперся в своей канцелярии и погрузился в размышления, сможет ли жена найти работу в каком-нибудь Уссурийском крае и будет ли там садик для дочки. Лейтенант Дергунов тоскливо поглядел на своих сержантов:

– Ну, воины, есть ли предложения?

Ремонтники задумались. Один танк на ходу. Но переставить движки не получится: даже если двигатель снять с работающего танка, меньше, чем за три дня, его не установить… Может, показать полковнику другой, работающий, танк? А что, мысль… Как его замаскировать? Номера перекрасить… Есть белая краска для номеров, но нет защитной краски старые номера закрасить… А если брезентом завесить, а на брезенте номера нарисовать? Из окна НШ через плац много не разглядеть, да и погода такая, снег сыпет потихоньку… Лёша сбегал в спецвзвод и привёл сварщика с агрегатом. Сварщику вручили четыре гвоздя, которые он и приварил к одной стороне башни.

Саша в это время подкрался к пожарному щиту и сдёрнул оттуда пожарную кошму – здоровый кусок брезента. На площадке перед боксами, прямо перед окнами кабинета НШ, кипела бурная активность. Бойцы сновали взад-вперёд с жутко озабоченными лицами. Кто-то катил танковый каток. Кто-то с грохотом протащил длинную железную лестницу, для ремонта танка совершенно не нужную. В общем, была напряжённая суета, имитирующая бурную деятельность. Тем временем Лёша с Сашей изготовили трафарет для номера, натянули кошму на танковую башню починенного танка, закрепили брезент на приваренных гвоздях и набили номер белой краской. Изнутри бокса перед дверью поставили огромную лохань с отработанным маслом. В случае, если полковнику пришло бы в голову явиться в бокс и проверить танк после пробега, рядовой Мамаев должен был случайно опрокинуть корыто под ноги полковнику и преградить тому путь. Командир роты стоял неподалёку с тряпкой в руках, готовый громко ругать Мамаева и вытирать запачканного полковника.

Через два часа после учинённого разгрома полковник услышал снаружи танковый рык. Он выглянул в окно и радостно обернулся к начальнику штаба:

– Ну что, можете, если вас хорошенько встряхнуть?

Майор подошёл к окну и протёр глаза. Из боксов первой роты выезжал танк, бортовой номер 574… Из люка механика торчала голова лейтенанта Дергунова. С видом важным и озабоченным лейтенант проехал метров двадцать, после чего дал задний ход и скрылся в боксах. Майор знал, что починить танк за это время невозможно, значит, налицо какая-то каверза. Если раскроется, ему крышка. Полковник же, сияя, как начищенный самовар, велел вызвать рембригаду. В кабинет вошли лейтенант и сержанты.

– Ну, орлы, сделали все-таки? Лейтенант, где двигатель нашли?

Начальник штаба, стоя за спиной полковника, делал страшные рожи и показывал кулак. Лейтенант нервно сглотнул слюну и хрипло сказал:

– Дык это… Нигде не нашли…

Саша посмотрел на лейтенанта и решился:

– Разрешите, товарищ полковник? Мы двигатель не меняли, мы старый починили.

– Молодцы! Что вы там с ним сделали?

– Отцентровали триангулярный вал и откалибровали ТБД.[7]

Полковник внимательно посмотрел на руки обоих сержантов. Помимо ожидаемого масла и прочей механической грязи их руки были запачканы белой краской.

– А краска на руках откуда?

Начальник штаба давно понял, в чём дело. Он опять показал кулак из-за полковничьей спины, на этот раз сержанту. Саша внимательно посмотрел на майорский кулак и ответил:

– Так ведь это… Мы, товарищ полковник, прокладки для герметичности на масляную краску сажаем (что действительно широко практиковалось).

– Молодцы! Товарищ майор, подготовьте мне список рембригады.

И полковник убыл восвояси, не заходя в боксы. Пронумерованную кошму сняли с танка и вернули на пожарный щит. Через два дня двигатель прибыл, ещё через три дня этот чёртов 574-й танк был отправлен в полк. Сейчас уже не вспомнить, как были поощрены лейтенант Дергунов и электрик Лёша. А старший механик Саша неожиданно для себя получил почётную грамоту за подписью зама командующего армией. Так себе грамота: Сашино отчество было переврано, текст грамоты был обтекаемо-стандартным. Сразу после этого Саше вручили ещё одну грамоту, от имени командования батальона. Там формулировка была более откровенная: «За находчивость и смекалку, проявленные при ремонте бронетанковой техники…»

Сергей К вам летит лом

Оговорюсь сразу: непосредственным свидетелем этой истории я не был, хотя мне довелось служить со всеми её участниками. Произошла же она за полтора года до моего появления в части и была поведана мне двумя офицерами нашего отдела. Впрочем, эта история была такой нашумевшей, что превратилась в любимую байку подразделения. И хотя детали могли быть приукрашены, у меня нет ни малейших сомнений в том, что случай имел место.

Итак, место и время действия – одна из частей ПРО и ПКО[8] Московского округа ПВО, 1980 год.

Действующие лица:

Капитан Л. Начальник расчёта механиков (позывной «Четвёртый»). Служит в боевом расчёте под началом своего бывшего однокурсника – оперативного дежурного майора Б. Умный, обладающий незаурядным чувством юмора и разбирающийся в оборудовании как Бог. Но залётчик. Хотя в нашей части говорили не «залететь», а «созреть». «Созревал» Л. постоянно. То на выговор, то ещё на что. Хотя обычное дело: хорошего специалиста лучше не повышать. Кто технику крутить будет?

Майор Б. Оперативный дежурный подразделения (позывной «Первый»). В прошлом однокурсник капитана Л. Говорят, что в Житомирском училище они на соседних койках базировались. Что не мешает ему теперь однокашника изводить. Недалёкий, лишённый чувства юмора и катастрофически не разбирающийся в матчасти. Таких, как правило, старались держать на командных должностях и не пускать ни под каким видом на Объект. Однако для Б. сделали исключение: служил он старательно, а подполковничьей должности в части не было. Вот его и назначили оперативным дежурным подразделения. До академии. А чтобы он в пылу служебного рвения по ходу дела Объект не взорвал, ему дали очень толкового инженера – капитана Н.

Капитан Н. Дежурный инженер командно-технического пункта. Короче, мозг. Сидит рядом с Оперативным за пультом и реально принимает все решения. Но вот беда: положен ему перерыв на приём пищи. Попал в историю именно благодаря своему отсутствию на КТП в момент, когда она произошла.

Некоторые несекретные сведения о матчасти, без которых история не будет понятна. Выходные каскады Объекта реализованы на ЛБВ – лампах бегущей волны. Это здоровая хреновина высотой метра 2 и теплоприток – сами понимаете… Вот поэтому её и охлаждают непрерывно циркулирующей дистиллированной водой. А дистиллят в свою очередь – артезианской водой, которую неустанно качают артскважины, разбросанные вокруг Объекта. Обеспечение этого круговорота воды как раз и является боевой задачей капитана Л. Итак, история первая:

Ночная смена. Капитан Л. сидит в диспетчерской и читает детектив. Перед ним термос с кофе, в руке бутерброд. Майор Б. только что отпустил на обед свой мозг, и, будучи не в силах проконтролировать работу матчасти, решает проконтролировать то, в чем он понимает лучше других – бдительное несение службы. Он берет в микрофон ГГС…[9]

Майор Б: Первый четвёртому.

Капитан Л.: Четвёртый слушаю.

Майор Б.: Четвёртый, где своевременный доклад параметров? Уже второй час, как от вас ничего не слышно.

(Майор Б., появившись на Объекте, ввёл доклад параметров раз в час вместо положенного по РБР[10] раз в два).

Капитан Л.: Серёжа, слушай, отстань, тут такое происходит, не до параметров сейчас!

Майор Б.: "Не «Серёжа», а «Первый». Что происходит?

Капитан Л.: Первый, да пока сами, блин, разобраться не можем, что происходит! Разберёмся – доложу».

Майор Б.: Четвёртый, что значит «разберёмся»? Если нештатная ситуация, вы первым делом доложить обязаны! Что у вас там?

Капитан Л.: "Да понимаешь… Третья артскважина нефть качает!

(Личный состав расчёта, слушающий ГГС, падает на пол от хохота).

Майор Б. (озадачено): Какая нефть?!

Капитан Л.: Какая-какая… Чёрная, бля! Тут, видать, месторождение рядом!

Майор Б.: Четвёртый, какого (пауза) не доложили сразу? Сейчас разберёмся, будьте на связи! (Приступы гомерического хохота продолжают выкашивать ряды расчёта. Впрочем, никто не беспокоится: капитан Н ведь на месте, он сейчас все объяснит. Увы…).

Проходит час. ГГС опять просыпается:

Четвёртый! Мы с тобой на партсобрании договорим!

Что произошло, пока ГГС молчала? Майор Б. первым делом… Правильно! Доложил. Оперативному дежурному Центра. Тот – оперативному части. Тот – на КТП корпуса. И вот там, и вот только там нашёлся-таки человек со здравым смыслом, который задал простой вопрос: «Вы чего там, охренели что ли? Геологи, бля! Какая нефть в Подмосковье? Вы сначала разберитесь там, прежде чем … пороть, может, у вас выброс масла в градирню? Майор Б. не мог разобраться самостоятельно – инженера КТП нет, и пульт бросить не на кого. А когда капитан Н. прибыл и услышал о произошедшем, то, говорят, он расслаблено стек на стул и, уронив голову на пульт, обхватил её руками…

Тут бы и сказать «Занавес!», но… На партсобрании капитану Л. и правда прописали. Впрочем, не сильно – те, кто знал суть дела, старались хотя бы не заржать. По служебной части бучу не поднимали, начальство не хотело выносить на всеобщее обозрение технический кретинизм майора Б. Но Л. все равно обиделся на своего однокашника. И месть его была столь же страшна, сколь и остроумна.

Итак, история вторая.

Ночная смена. Капитан Л. обходит оборудование и проверяет несение службы бойцами расчёта. Но не только своего. Он сидит в диспетчерской вместе с начальником расчёта энергетиков (позывной «Третий»). И поскольку раз в час ходить лень, то они действуют совместно. Раз в 2 часа один из них обходит и свои владения, и оборудование своего коллеги, наводя ужас на засыпающих бойцов. Затем это же делает другой.

Майор Б. остался без мозга: капитан Н. убыл в столовую и «четвёртому» это известно. Внезапно открыв ЩПТ (щитовую постоянных токов), капитан Л. натыкается на бойца, выдавливающего из фольги буквы «ПВО» для дембельского альбома. Это криминал – не положено на боевом дежурстве фигнёй заниматься. Но это не расстрельный криминал – боец все-таки бдит и пасёт оборудование.

Капитан Л.: Ага! Артель художественных промыслов имени гарнизонной гауптвахты?

Ефрейтор Х.: Ну товарищ капитан! Ну… Ну я не сплю же! И параметры снимаю, вот журнал заполнял.

Капитан Л. (с издёвкой): Дембельский? Впрочем… Есть шанс искупить кровью!

Ефрейтор Х.: ???

Капитан Л.: Беги в ремуголок, тащи молоток. Тот, что на длинной ручке.

Ефрейтор Х. (радостно): Разрешите выполнять?

Капитан Л.: Не вижу пыли за вами!

Боец мгновенно исчезает и через две минуты материализуется вновь с молотком.

Капитан Л: Видишь короб воздуховода? Тот, что над релейным шкафом? Вот лезь на шкаф и молотком по воздуховоду хреначь. Раз в 3 секунды примерно. Пока не дам отбой. А я в диспетчерской слушать буду и знать, что ты при деле.

Ефрейтор, недоумевая, лезет на шкаф и, размахнувшись, наносит первый удар по коробу. Короб гудит.

Капитан Л: Ага! Вот так примерно. Не разнеси только сдуру. И уходит.

Короткая справка. Объект – он без окон, понятно. Потому как должен выдерживать попадание N-килотонной супостатской БЧ[11] на расстоянии M. И воздухоснабжение помещений по коробам осуществляется. По тем самым. А тот 5-й воздуховод, на котором ефрейтор сейчас симфонию исполняет – он аккурат на КТП ведёт. Включается ГГС.

Майор Б.: Первый четвёртому. Четвёртый! Слышу удары в воздуховоде. Что там у вас?

Капитан Л: Первый, да ничего особенного. Лом в воздуховод засосало. (личный состав расчёта, слышащий ГГС, подсаживается поближе в предвкушении…)

Майор Б. (после паузы, явно тупит): Как это – лом?

Капитан Л: Да так. Бойцы полезли решётку воздухозаборника поправлять, ну и лом упустили. (Личный состав, слышащий ГГС, падает как подкошенный).

Короткая справка: сосёт в заборнике и правда сильно – бойцы, постирав форму, её на входную решётку бросают. 15 минут – все сухое. Но никакого лома засосать туда, ясен пень, не может, и нужно быть полным дебилом, чтобы в это поверить.

Майор Б.: А где он сейчас?

Капитан Л: Кто?

Майор Б.: Кто-кто, дед Пихто! Лом где? Вы что там, с бодуна что ли?

Капитан Л: Да откуда ж я знаю, где он сейчас – слышишь ведь – по воздуховоду гнездует! У нас удары тише уже, видать, он в сторону технологов намылился. Нужно воздуховоды прослушивать, чтобы его отследить. (Расчёт уже не может хохотать, он всхлипывает и задыхается).

И тут… И тут майор Б. делает то, что вся часть будет вспоминать годы! Он берет микрофон экстренной ГГС («Глас небес» – по нему объявляют только «Ракетное нападение условно» во время учений) и объявляет:

«Внимание по станции! Всем закрыть задвижки вентиляции. По воздуховоду идёт лом!Повторяю: всем закрыть…»

Если бы в этот момент и правда объявили Ракетное нападение, то никто бы не тронулся с места. Никто бы просто не смог. Это был уже не смех, налицо были признаки удушья. Когда вернулся с обеда Н., то обо всем произошедшем ему поведали ещё у лифта. И он сидел, давясь от хохота, не в силах подняться на КТП.

Майор Б. на этот раз не стал докладывать. Это уже было бы самоубийство, некомпетентности все-таки должен быть какой-то предел. А капитана Л. он стал бояться и перестал изводить расчёт. Вот теперь занавес!

Processor Капитан Голубенко

Тормозная площадка товарного вагона, последнего в составе, который везёт меня из Хабаровска куда-то в Казахстан, значительно романтичней любого места в моей родной в/ч 28161, где я служу уже третий год. Едем мы на битву с высоким урожаем. С Дальнего Востока в Казахстан отправляются транспортные батальоны, сколоченные по принципу «с миру по нитке» – от каждой воинской части по нескольку автомобилей. В середине состава несколько теплушек: три для нас, одна для штаба батальона, одна для кухни. Между штабным вагоном, локомотивом и последней площадкой протягивается связь, но у наших связистов не хватило провода, и связь до последней площадки не дотянули. В конце состава два вагона с запчастями. Моя машина, ЗиЛ-157, стоит на третьей платформе от конца состава.

Перед отправкой капитан Голубенко, наш комвзвода, распределял обязанности на всю дорогу. Нашему пятому взводу, кроме прочего, выпадало круглосуточно нести дежурство на последней площадке эшелона. Я дал кулаком в бока двум корешам из нашей части, и мы вызвались бессменно нести там дежурство до самого Казахстана. Капитан удивился, но не возражал.

Капитан Голубенко удивлялся редко. У меня за полтора месяца нашего с ним знакомства, предшествующих отправке на целину, сложилось о нем мнение, как о человеке, который знает, что ещё будет, и что уже было. Наш взвод, собранный по крохам из разных воинских частей Хабаровска, в ожидании отправки разместили на пустыре. Капитан прибыл из Советской Гавани, и мы, находясь в Хабаровске, были приданы батальону, который формировался там. Мы поставили палатки, в два ряда составили машины, прямо перед нами были ворота армейских авторемонтных мастерских. Голубенко устроился жить там, а мы и рады были. И вот тут начались необъяснимые странности. Нельзя сказать, чтобы капитан нам надоедал. Заходил, посматривал, чего-то советовал. И всегда в руках у него был прутик с какого-нибудь кустика. Он никогда нас не ставил в строй; если ему надо было что-то всем сообщить, он просто говорил: «Ребятки, подойдите», и мы просто подходили толпой. «Ребята, если кому-то надо куда, подойдите, скажите, до которого часа». И после того, как кто-то опоздал, собрал нас и сказал: «Ты сам назначил время, когда вернёшься. Ты сказал, до часу ночи. Так вот, до часу ночи я знаю где ты, в час ноль одна я не знаю, где ты. Умей планировать своё время, а главное, умей держать своё слово, разбейся, сделай возможное и невозможное, но сдержи. А теперь загибайся». И врезал пару раз прутом по заднице провинившемуся.

Он не требовал доклада по возвращении. Ребята отпрашивались до четырёх, до пяти утра, он всегда отпускал и всегда знал, кто когда возвращался. За полтора месяца, которые мы провели на этом курорте, к нам ни разу не заглядывали всевозможные проверяющие, которые роились на противоположной стороне пустыря, где ожидали отправки другие батальоны. Их там строят по сто раз на дню, гоняют, а мы загораем, книги в библиотеке мастерских берём, читаем, а вечерами по очереди отправляемся на проверку местного населения, лучшей его части, на предмет выяснения отношения к военнослужащим срочной службы. И однажды кого-то из наших загребла комендатура. Не рассчитал дозу, поздно заметил патруль, бегал плохо… Так вот, капитан плюнул, сел в машину и через полчаса привёз донжуана на пустырь. Собрал нас и сказал, чтобы мы сами принимали решение, что с ним делать. Мы решили оставить, капитан врезал ему двадцать розог своим прутиком, и на том все и кончилось. Капитан отмазал у Хабаровской комендатуры! За полчаса! Это уже не странность. Капитан, по нашим понятиям, сотворил чудо. Да за таким капитаном…

И вот мы расположились на этой площадке. Отобрали у поварят чайник, набрали воды и вечером пустились в путь. У меня с собой фотоаппарат, в машине полбардачка плёнок, вокруг Клуб Кинопутешествий. Биробиджан, Благовещенск, Свободный, Шилка и Нерчинск. А между ними тайга, сопки, реки, чистые, с песчаными берегами и галечными перекатами. Воздух голубой. Обзор 270 градусов, не то что из вонючей теплушки. Романтика, однако! Днём мы на площадке все втроём сидим, путешествуем.

Посреди этой романтики остановился наш эшелон на какой-то забайкальской станции. Товарный поезд – не трамвай, на минуту не останавливается. Спрыгнули мы с площадки размяться. Смотрим, рядом, на соседнем пути, в вагон товарный дверь приоткрыта. Заглянули, а там полный вагон деревянных бочек, только в середине немного места, и сидит там грузин, а перед ним одна бочка на боку и краник в ней. Спросили у него, что все это значит? Вино, говорит, везу колхозное на Дальний Восток. Ну, мы отошли, по карманам пошарили, воду из чайника выплеснули и к грузину:

– Продай нам вина, а?

– Слушай, зачем продай, я тебе, солдату, так налью.

И не взял денег, а вина налил в солдатский чайник с кавказской щедростью. Сгонял я в какой-то ларёк, что виднелся невдалеке. А там, кроме вафель, ничего съедобного. Взял три пачки. И выпили мы это вино, вафлями зажёвывая. И такое вино вкусное оказалось, что пошли мы к грузину ещё раз.

– Слушай, дорогой, ты нас вином угостил, спасибо, но теперь продай нам, очень понравилось.

И набрал нам ещё вина виночерпий, еле уговорили деньги взять. Только подошли к площадке, а тут дежурный по эшелону идёт. Я хватаю чайник и к крану, метрах в пятидесяти торчит. Чайник поставил, гимнастёрку снял, обливаюсь до пояса и на ребят поглядываю. Ну не выливать же! Вода холоднючая, зараза, у меня уже на шее иней выступил. Наконец, дежурный отчалил.

– Чего он так долго торчал, – спрашиваю. – Воды хотел попить, видит, ты за водой пошёл…

Мы на радостях и второй чайник по-быстрому приговорили, набрали в него воды ледяной, а тут и тепловоз зацепили, и помчались мы дальше. Вокруг красота, объективом её ловлю и затвором щелкаю. Но второй чайник повёл себя предательски. Плёнка быстро кончилась, я открыл фотоаппарат, убедился визуально, что плёнка вся вышла, понял, что засветил плёнку, понял, что хорошее вино сыграло со мной плохую шутку, закрыл фотоаппарат и загрустил. Запасные плёнки в бардачке; вроде и рядом, но в таком состоянии перелезть через вагоны по крышам нечего и думать.

Но тут, к моей радости, поезд все тише и тише, и вот уже совсем ползёт. Дорога там извилистая, вокруг тайга, далеко вперёд не просматривается. Но удалось увидеть, что тепловоз входит на перегон на жёлтый. Значит, следующий может быть красным, вот он и тянет потихоньку. Сунул я ребятам фотоаппарат и сиганул с площадки за плёнкой.

Если бы я сиганул влево, на междупутье, все бы обошлось. Но чайник продолжал делать своё чёрное дело, и я сиганул по привычке вправо. А по откосу бежать оказалось тяжеловато. Вино в животе плескалось, обломки вафель плавали в вине, как весенние льдины, и все это мешало переставлять ноги. Обогнал полтора вагона, оставалось полвагона, и вот они, платформы. Но тут машинист увидел следующий светофор. Зелёный. Почувствовал это по тому, что теперь просто бежал рядом с серединой вагона и не мог продвинуться вперёд на миллиметр. Да ещё и дорога под уклон. Пора возвращаться на площадку, фальстарт! Немного сбавил темп, поглядывая назад, поджидая площадку, и в последний момент споткнулся о какую-то булыгу. Не упал, но потерял полсекунды. Площадка пронеслась мимо! Я выскочил на шпалы между рельсами и припустил за своим поездом. Вы когда-нибудь пробовали бегать что есть сил по шпалам? А сообразить на ходу после кавказского вина, что по междупутью бежать легче? После полчайника чудесного вина с вафлей? Интересно, кто установил, что именно такое расстояние должно быть между шпалами? Какого он был роста?

Пацаны пребывали в мечтательном настроении. Они как-то отрешённо, мне даже показалось, равнодушно смотрели, как в пяти метрах от них за поездом, соревнуясь с двумя секциями тепловоза ТЭ-3 и пытаясь попадать точно на шпалы, мчится их товарищ. Я не мог им орать, и так дыхание на пределе. Но до них вдруг дошло, что тут не просто развлекаются или готовятся к Олимпиаде. Вскочили, засуетились. А до площадки уже метров десять. Показываю им вниз, на магистральный кран, показываю жестами, чтобы его открыли. Перегибаются, смотрят на сцепку, потом на меня, потом опять на сцепку. Не понимают. Покрутили ручку тормоза… Ага, её можно крутить до вечера! Тут у меня дыхалка совсем закончилась. Показал я им, чтобы пилотку бросили. Бросили пилотку, поняли, а сигареты зажилили. И уехали.

Подобрал я пилотку. Ну, сейчас следующий будет, сяду. Но следующий появился минут через десять, и шёл он на зелёный, километров под сотню. И следующий за ним тоже. Во все внезапно потемневшее небо нарисовался портрет капитана Голубенко. Я понял, что надо идти на станцию. Сошёл в тайгу, выломал палку, разделся, свернул все шмотки в узел, повесил палку с узлом через плечо и пошагал на запад. Было около полудня.

Поезда проносились мимо, рявкая на меня гудками, я поглядывал, чтобы не оказаться между составами, день был солнечный, вполне можно было сойти за туриста с пачки сигарет «Памир». Попутные поезда шли гружёные брёвнами, встречные поезда были точной копией попутных, та же сосна и листвяк. Страна большая, все при деле…

Часа через два впереди показался большой железнодорожный мост с запреткой[12] и будкой с часовым на противоположном берегу. Сойти с дороги, обойти мост, переплыть реку. Река широкая, течение быстрое, крокодилы в Сибири не водятся, пить охота, вода холодная в кране была, в реке не намного теплей будет, плаваю хорошо, с сапогами на голове не пробовал, до реки по тайге идти, если переплыву, то и после. Комар заест, медведь закусит – взвешивал я за и против. Оделся и попёр на мост.

Часовой на том берегу тупо смотрел на незнакомого солдата, бодро шагающего по тщательно охраняемому объекту. Я поравнялся с ним, спокойно прошёл мимо, и, когда между нами было уже несколько метров, окликнул меня. Я подошёл, он никак не мог прийти в себя, наверное, думал, что он спит на посту и это все ему снится. Документы у меня были в кармане гимнастёрки, я объяснил человеку, что поезд мой остановился на перегоне, я спрыгнул в кусты, поскольку в теплушках нет туалета, а поезд взял, да и ушёл, пока я штаны натягивал. Очень правдивая, жизненная история, но часовой не поверил и вызвал караул. Прибежал караул, проверил у меня документы. Начкар, наверное, раньше выспался, поэтому соображал хорошо и в историю мою поверил почти сразу, только сдвинул пилотку на лоб, да затылок почесал. Тут станция недалеко, километров пять, обрадовал он меня. А закурить у меня нет, не курю я.

И потопал я на станцию, радуясь, что не узбеки сегодня в карауле стояли. Но хоть воды попил из фляжки. На станции сразу к диспетчеру завалился. Объяснил ситуацию. «Вот черт», – говорит он мне. – «А я только что «пассажиру» зелёный дал. Но за ним идёт такой же воинский эшелон, как тот, от которого ты отстал. Я ему два жёлтых повешу, ты как, на ходу сядешь?» – «Конечно, а закурить у тебя есть?» – «Не, не курю я…»

Пошёл я к пятой и шестой рельсе, тут эшелон подоспел. Запрыгнул на него, помахал диспетчеру ручкой и поехал своих догонять. Впереди, платформ пять, усмотрел часового возле машины. Я к нему перебрался, а он тоже не курит. Вот чёрт! Не успели мы с ним парой слов перекинуться, поезд наш вдруг тормозит и останавливается на перегоне. И бегут к нам дежурный по эшелону с дневальными, снимают меня с платформы и ведут в штабную теплушку. Господа офицеры увидели, как я запрыгнул на платформу, позвонили на тепловоз.

И давай мне допрос учинять, кто я и откуда, и кому ручкой махал и почему. Один мои документы в руках держит, а сам спрашивает, сличает. Наверное, замполит. И хочется ему орден получить за поимку шпиона империалистического, пытавшегося выкрасть секретную схему перестановки колёс у автомобиля ГАЗ-51 или, что ещё хуже, срисовать внешний вид карбюратора К21Г. Но я держался, как учили правильные детские книжки держаться советских разведчиков в застенках гестапо, своих не выдавал, и в конце концов замполит понял, что ордена за меня ему не дадут, вздохнув, вернул мне документы и пообещал сдать в Чите в комендатуру. Пусть там разбираются.

Попадать в комендатуру мне вовсе не хотелось. Прощай целина, с позором в часть вернут, а то ещё и дезертирство пришьют. На стене штабного вагона проступил лик капитана Голубенко. Затосковал я слегка. Ну, ничего, до Читы ещё почти сутки, за это время что-нибудь придумается.

Тут вдруг наш состав притормаживает, идёт все тише и тише и совсем останавливается посреди тайги. И на платформы лезет толпа мужиков с косами, да баб с корзинками всякими. Наверное, где-то поблизости сено косили, а машинист местный, с ним заранее договорено, да кто ж знал, что ему воинский эшелон подцепят? Нежданные пассажиры скоренько разместились на платформах под машинами, и поезд тронулся, а дежурный по эшелону принялся крутить ручку телефона, ругать машиниста и требовать немедленной остановки. После обещаний всех мыслимых и немыслимых кар на его голову машинист остановил состав. Дежурный в сопровождении дневальных, оставив одного дневального охранять меня, чтобы я не сбежал, и прихватив ещё несколько человек, бросился ловить нарушителей. Шум, гам, по кустам носятся толпы народа. Один мужичок сел под пушистую ёлочку, достал термос, налил чаю. Сидит, тормозок жуёт, чаем запивает. Вокруг беготня, ловля диверсантов, а его никто не трогает. Он ведь ни от кого не убегает. Развеселил меня этот мужик.

Тепловоз дал гудок, и поезд медленно пополз. Дежурный с дневальными запрыгнул в вагон, бабы с мужиками опять, высыпав из тайги, влезли на платформы. Мужик под ёлкой допил последний глоток, завернул термос, положил его в котомку и тоже прыгнул на платформу. Дежурный плюнул в тайгу. Машинист двинул вперёд контроллер. Мы помчались дальше.

Солнце уже почти касалось сопок, когда мы наконец остановились на маленькой станции, скорее, полустанке «Жанна». К кухне потянулись гонцы от теплушек с бачками и чайниками. Товарищи офицеры гурьбой пошли туда же. Я подошёл к двери. Поезд стоял в трёх метрах от густого кустарника.

– На минуту, за кустик – сказал дневальному.

– Давай, только быстро.

Спрыгнув с вагона, не спеша зашёл за куст. Сто метров со скаткой, противогазом и карабином на зачёт в части пробегал за 13,8 секунды. Теперь, наверное, поставил мировой рекорд. Но углубляться в тайгу не стал, а свернул в сторону тепловоза, подполз к краю кустарника напротив него и стал смотреть вдоль состава. Голосов слышно не было, но было видно, как из вагонов вдруг посыпался народ. Выждав с полминуты после того, как последний скрылся в тайге, я чуть не ползком шмыгнул за тепловоз и поднялся в кабину к машинистам. Ребята были молодые, быстро въехали в ситуацию и начали по рации долбить «Жанну», чтобы давала отправление. Запросили, где мой эшелон, номер его ещё в Хабаровске я записал. Разрыв шесть часов!

«Жанна» дала, наконец, зелёный, ловцы меня вернулись ни с чем. Ребята, переглянувшись, достали кусок фотоплёнки и ограничили сверху стрелку самописца на 90 км/час. Давненько не было попутного поезда, дорогу впереди никто не держал. Я даже не догадывался, что товарный состав может мчаться, как поезд «Ленинград-Москва», называемый «Красная Стрела»! Я сидел и прикидывал, где я догоню своих. Солнце зашло, было уже совсем темно, когда ребята сказали: «Всё, здесь нам остановка». И остановившись, показали на соседний состав, рефрижератор. «Этот дальше пойдёт». Я поблагодарил их, слез с тепловоза и только подошёл к тепловозу на соседнем пути, как он тронулся. Уже на ходу ввалился в кабину. Машинисты, на этот раз не молодые, слегка шарахнулись, но тоже быстро поняли, что к чему. Плёнку они, правда, не доставали, ехали спокойно, но мои шансы уже выросли. Мой родной эшелон тоже ведь останавливался на ужин. И его никто не подгонял, как на «Жанне». Да ещё надо учесть остановки для замены тепловозов, я-то пересаживаюсь на ходу. Могу и догнать, к утру хорошо бы… И вот часа в три ночи мы входим на какую-то станцию, и нам дают остановку. Наш состав замедляет ход, а справа, по соседнему пути идёт на выход мой эшелон, и плывёт мимо меня мой ЗИЛ на платформе. Я спрыгнул с тепловоза, но не так, как спрыгиваешь, чтобы остановиться, а не гася скорости, в три шага, почти не касаясь ногами земли перелетел к своему эшелону и запрыгнул на платформу. Всё! Догнал!

Перелез на свою платформу, умылся хорошенько. На целину я ехал во второй раз и к кузову у меня был приколочен умывальник и сорокалитровая фляга с водой. В бардачке 10 пачек сигарет! Перекурил и лёг поспать. Только бы ребята, которые сидели на площадке, не проболтались. Спрыгнул, мол, а дальше не видели, и баста! И с тем заснул под стук колёс.

Проснулся от тишины. Рассветает. Большая станция, сразу слышно. Сижу тихонько, жду. Так и есть: дежурный с дневальным идут, посты проверяют. Подпустил их поближе, Вылез на подножку, потягиваюсь. Дежурный стал, смотрит на меня, как на привидение.

– Ты кто?

– Докладываю.

– Так ты ж отстал!

– Кто, я? Как отстал? Вот он я! В машине спал! А где это мы? Что за станция?

– Чита. Пошли в штабной вагон!

Пришли. Рассказываю, как было дело:

– Поезд тихо шёл, я за плёнкой спрыгнул, в машину залез, плёнку взял, а поезд уже быстро идёт, ну я посидел, посидел и заснул… Вы в машине смотрели? (Надо перехватывать инициативу)!

– Нет, чего в ней смотреть, когда видели, что ты бежал за поездом?

– Кто видел?

– Ну там солдатик на посту в середине эшелона на повороте видел, как ты бежал.

– Он что, меня знает?

– Нет, но видел, как кто-то бежал…

– А ребята, которые со мной ехали, видели, что я отстал?

– Нет, они сказали, что ты спрыгнул, и больше они тебя не видели…

– Ну, не знаю, кто отстал, а я вот он! В машине надо было посмотреть!

Во время этой беседы капитан Голубенко молчал и улыбался. Тут появляется военный комендант. Как, мол, фамилия вашего бойца отставшего? Шаталов? Шагалов? А то одного там в другом эшелоне задержали…

– Да нет у нас отставших, снимайте розыск, мы ошиблись, поверку провели, все налицо – довольны отцы-командиры! Было ЧП – и нету!

– Ну, пошли домой, – сказал Голубенко. А по пути в наш вагон остановился.

– Что догнал, молодец, а за то, что отстал, чтобы завтра постригся наголо.

Не проведёшь капитана Голубенко, и не пытайся!

А.Шлаг Ромео и Джульетты

Раннее майское утро. Капитан Иванов (фамилия подлинная) сидит в канцелярии. Капитан задумчив и сосредоточен. Русский вопрос: «Что делать?» стоит перед ним в образе двух тёлок из соседней деревни Камышинка. Сегодня ночью на боевой позиции зенитно-ракетного дивизиона он обнаружил две бутылки водки, закусь, сигареты и означенных выше тёлок в возрасте героини Шекспира, притаранивших всё это в нагрузку к себе. Ефрейтор Монтекки не явился, предупреждённый шпионами о ночном дозоре капитана.

Пьянка на позиции – это ЧП, но она с лихвой возмещается губой. Гонорея излечивается лошадиными дозами антибиотиков – уже проверено, но сигареты… Как горят дивизионы, Иванов, к сожалению, знает, и это повергает его в задумчивость. Пока проведены только самые неотложные мероприятия: дежурный офицер (ваш покорнейший слуга) получил люлей, девки, проведя ночь под замком, вымыли пол в канцелярии и теперь стоят, сисястые, нагло показывая капитану, что им всё нипочём. Да, у Шекспира, хоть и закончилась самоволка трагедией, но, по крайней мере, дивизион не сгорел. Как бы сделать так, чтобы они сюда вообще не ходили?

Наипростейший вариант – выпороть – отпадает сразу. Если дойдёт до политотдела, обвинят или в крепостничестве или, не приведи господь, в извращении. К родителям отвезти – не получится. Всю ночь в деревне гуляли; кстати, водку и закусь девки, скорее всего, со столов спёрли, теперь там спят, а после будут похмеляться. Можно привлечь к воспитанию школу, но тут есть нюанс. Не далее как года 2 назад тот же Иванов в чине старлея и неженатый, бывало, грузил на свой мотоцикл штук по 5 учительниц и вёз к офицерам отдыхать. Так что разговор с женским педагогическим коллективом на тему недостатков в половом воспитании подрастающего поколения ещё неизвестно как кончится. Куда ни кинь, всюду клин. Наконец, Иванов принимает решение, надевает фуражку, выталкивает на улицу девок и выходит из казармы на развод.

Отмахнувшись от доклада дежурного и выслушав рёв, обозначающий приветствие, Иванов сразу переходит к делу.

«Дизеля!» Сержант Скворцов поднимает левую ногу, выбрасывает её вперёд, топает ею о землю, поднимает правую ногу и ставит её рядом с левой ногой. Интересно, не к нему ли были бабы? Иванов, между тем, продолжает:

– Масло менял?

– Менял.

– Неси ведро отработки.

Отработка – это то, что получается из масла – мерзкая, липкая чёрная грязь. Скворцов пожимает плечами и дембельской иноходью направляется к хранилищу ГСМ. «Бегом!» толкает его окриком в спину Иванов, Скворец переходит на рысь и скрывается за углом.

– Каптёрка!

– Я! – и ефрейтор Шарипов шагом официанта выходит из строя.

– Тащи сюда старую подушку!

Не менее удивлённый, чем Скворец, Шарипов исчезает в казарме. Пока они ходят, Иванов вглядывается в строй. Если долго вглядываться в строй, строй не будет вглядываться в тебя. Он будет глазеть на титьки и коленки сзади тебя стоящих шмар. А они, ободрённые взглядами, верят, что любовь вечна, непобедима и за любовь можно выпить яду, ну или водки.

Ведро отработки и подушка появляются одновременно. Иванов переходит на голос, каким командуют на парадах – ясный, громкий, без выражения и лишних пауз.

– Сейчас мы разденем их догола, вымажем в отработке, вываляем в перьях и в таком виде отвезём в Камышинку. Шарипов, распарывай подушку!

Устав не дозволяет солдату эмоции. Он не может выразить свой восторг, хлопая в ладоши, свистя и крича: «Вау!». Но есть единственное исключение. Дивизион отрыл рот сначала от удивления, через несколько секунд оно перешло в радость, а потом в восторг от предвкушения цирка. И грянуло: «Ура!». Сначала не очень стройное, потом всё громче и слаженнее, и наконец, во всю глотку орали все: «суслы», «черпаки», «деды» и даже дембеля, к которым, собственно, девушки и пришли на рандеву.

– Отставить! – крикнул Иванов, чуткое ухо которого уловило звук сирены. Пасти захлопнулись, наступила тишина. И все услышали, что сирены нет, а обе Джульетты воют в голос. Плакали они от ужаса предстоящей экзекуции, но ещё больше оттого, что те, ради которых они пёрлись ночью две версты по тёмной просёлочной дороге, оказались грубыми невоспитанными похотливыми мужланами, готовыми потешаться над страданиями беззащитной девушки.

– Отставить отработку и подушку! – устало сказал Иванов, видя, что эффект достигнут. – Старшина, бери 69-ю и отвези их в Камышинку с глаз долой.

Он знал, кому что поручать, ибо из всех земных наслаждений прапорщик кличкой Боб давно выбрал водку, и ему можно было доверить хоть гарем султана.

И ещё год, пока не ушли на дембель «деды», пока «суслы» не стали «черпаками», а «черпаки» – «дедами», женское население Камышинки, способное к совокуплению, обходило дивизион стороной, а на все уговоры отвечало категорическим отказом.

А потом всё пошло по-прежнему.

Oldman Цель уничтожить!

Продолжая армейскую тему…

Это не преамбула, а необходимый ликбез для непрофессионалов. Славные войска Противовоздушной обороны страны, ныне благополучно угробленные, состояли из трёх видов. Истребительная авиация мочила летательные аппараты потенциального противника на дальних подступах, Зенитно-ракетные войска всей своей мощью рубили супостата в непосредственной близости от прикрываемого объекта, а Радиотехнические войска (РТВ) осуществляли радиолокационную разведку воздушного пространства. Ну и вооружение у них было соответствующее. Лётчики летают на истребителях, ракетчики стреляют из ЗРК, у командира радиотехнического батальона есть пистолет. Ну так, на всякий случай.

Командиром дивизии был молодой талантливый лётчик, очень гордившийся своей героической профессией. А начальником РТВ – уже предпенсионный, очень спокойный и уверенный в себе полковник Турский, настоящий профи. Ну, невзлюбил первый второго! Всякое бывает. Я такой молодой, дико растущий, скоро генералом буду, а тут этот пенёк старый все время под ногами путается, перед глазами маячит, на пенсию его. Ну и чуть что – кто виноват? Турский! Турский туда, Турский сюда, Турский – какого черта? Практически беспрерывно, по поводу и без повода.

И вот, боевая работа на командном пункте. Отражаем воздушный налёт учебного противника. Все крутятся, как белки в колесе, аж пар идёт. Комдив орёт на все службы сразу, ну и между делом не забывает Турскому на нервы капать. Кульминация! И комдив уже в полной запарке ставит всем задачи на уничтожение супостатов. Авиация туда, ЗРВ – сюда, а на подкорке, в подсознании ещё этот Турский, как гвоздь ржавый! И он уже в состоянии крайней заведённости орёт по громкой связи:

– Турский!

Начальник РТВ: Отвечаю.

Комдив: Цель 2514 – уничтожить!

В этот момент даже дикторы замолчали. Весь КП затаился, как перед ядерным ударом, и ждёт развязки ситуации (см. выше о вооружении радиотехнических войск. Чем её уничтожать?).

Честь и хвала старым профессионалам!

Турскому хватило 10 секунд для формирования достойного ответа, и по ГГС раздался его спокойный, уверенный голос: «Товарищ командир, радиолокационная станция к взлёту готова!»

Пронин Эй, полковник!

Традиции в армии – вещь абсолютно уникальная. Пожалуй, лишь какая-нибудь уж очень древняя религия может похвастаться прочностью, устойчивостью связей, отношений между событиями и явлениями, неизменностью их эмоциональной оценки, моторных и вербальных реакций на происходящее.

Похоже, что в этом смысле Российская армия – самая сильная. Попытки её морального разложения в виде внедрения всякой там заморской политкорректности и культурной чуткости бесплодны и, видимо, обречены.

«Эй ты, полковник…» – собственно, в этом и заключается quasi una fantasia (О. И. Бендер) армейских традиций. И, пусть полковники не обижаются, это хорошо.

В середине семидесятых группа творческой интеллигенции (умели рисовать красным и синим карандашом на картах и писать каллиграфически), была направлена из своей в/ч в Москву в Минобороны для воплощения масштабных во всех отношениях замыслов военного командования страны.

Шла подготовка к очередным грандиозным учениям то ли по отработке наших посягательств, то ли по защите от посягательств на нас. К учениям надо было разрисовать немыслимое количество карт, схем, таблиц и прочей наглядной агитации.

Как там все было, предмет отдельной истории. Скажу только: приятно бывает морозным осенним (зимним) утром после ночного ползания по расстеленным на полу картам пройтись от Фрунзенской набережной до метро с поднятой в воинском приветствии рукой навстречу спешащей в министерство километровой колонне офицеров – от лейтенанта до полковника, а то и генерала.

Работы было много, ночи напролёт. Ошибки и небрежность исключались: кто пробовал удалить следы от японского фломастера с карты, тот понимает. Соответственно, все мы постоянно находились в радикально мизантропическом состоянии духа. И реагировали на посетителей, особенно заказчиков-проверяющих и просто праздношатающихся, Знающих Как Надо, весьма остро.

Поэтому, когда в полночь-заполночь за спинами стоящих на карачках художников возник некто, бодро пробасивший: «Ну что, бойцы, зае…сь?», реакция была мгновенной и привычной:

– Тебя бы раком поставить мордой вниз, да чтоб всякие под руку бухтели… Пошёл бы ты…

Судя по тому, что в помещении возникла какая-то хриплая пауза, это был не «ночной прапор», обходивший этажи с целью предотвращения бедствий (от пожаров до загулявших в своих кабинетах служивых). Стало интересно, кто это там сзади сипит.

Обернулись. Ё-моё, начальник управления, генерал-полковник Пикалов! Отнюдь не демократ суворовского стиля. Какая нелёгкая его сюда занесла?

Наша компания, вскочившая и попытавшаяся принять положение «смирно», несомненно, произвела на него сильное впечатление. Босые, с трёхдневной щетиной, а кое-кто и с синяком под глазом (когда трёшь слипающиеся глаза испачканными грифельной крошкой руками, синяки получаются очень натуральными). А запах!

Генерал, надо отдать ему должное, в ситуацию въехал.

– Какие проблемы? Что нужно? До срока успеете?

Ну что тут ответишь? Что неделю отсюда не вылезаем, спим на стульях, едим, что бог пошлёт? И наверняка не успеем?

– Успеем, трщ гнрал-плковник!

– Ладно, боец, врать не научился! – рявкнул Пикалов. – Продолжать!

И вышел.

Шрифтовик Гоша по кличке «Граф Калиостро» глубокомысленно изрёк:

– Мы-то, мерзавцы, думали, что эта комиссия нам поможет…[13]

– Скажи спасибо, что обошлось без пилюлей на месте, – ответил ему кто-то из нас.

– Ага, спасибо, разрешили продолжать. Мерсистое боку.

Продолжили, задницы кверху. Только теперь оные должны были нести ещё и дополнительную функцию – чувствовать. А ну как начальник устроит разнос нашему работодателю за «Пошёл бы ты…»

Не прошло и десяти минут, как учувствовали, за спиной опять возникло нечто.

Это был Пикалов со свитой из десятка разнокалиберных товарищей офицеров, тоже не очень свежих и, определённо, не очень понимающих, зачем их сюда притащили. За исключением нашего босса, который был бледен и, соответственно, очень даже понимал, зачем.

Ну, думаем, сейчас дурь начальника каждому видна будет. Образцово-показательная ночная вздрючка личного состава.

– Вот, – пробасил Пикалов, – Я вам негров привёл . Карандаши там точить, за чаем бегать.

Немая сцена. Занавес.

Батя Термометр

У меня есть знакомый, который всю службу посвятил войскам РТВ Войск ПВО страны. Кто не знает, что это такое, хотел бы пояснить, что в ротном звене это далеко не мёд в шоколаде: неустроенность, автономность существования (если не сказать, выживания) со всеми вытекающими…

Рассказываю с его слов.

Когда армию в очередной раз захлестнула показушная волна близости к людям и заботы о них, в вышестоящих инстанциях было принято решение проверить на этот предмет все радиотехнические роты объединения, в том числе и мою. По закону подлости, за неделю до приезда комиссии солдат, назначенный в наряд по кочегарке (кочегарка – наверное, сильно сказано, котёл, от которого обогревалась казарма) разморозил систему отопления. Командир батальона после моего доклада об этом сказал, что наверх докладывать не будем, восстановим собственными силами. По временной схеме установили в казарме несколько буржуек и кинулись искать материалы для ремонта. А времена тогда наступили жуткие – водки в продаже завались (Горбачёвский маятник борьбы с алкоголизмом давно качнулся в обратную сторону), никто не хотел спирта – основной движущей силы, все хотели денег, и наши предложения обменять трубы на предлагаемый эквивалент не встречали, как ранее, энтузазизьма и повышенного производственного рвения трудящихся масс…

Насколько можно, все прибрали, покрасили, натёрли, поменяли, ну, в общем, что могли – сделали. По настоянию старшины буржуйки заменили на электрообогреватели, снятые со станций и принесённые из дома офицерами и прапорщиками. Замполит батальона, приехавший утром, приказал и их убрать. Возражения не принимались…

– Не тушуйся, Федорыч… Убить не убьют… Может, и обойдётся, – задумчиво говорил мне старшина роты…

– Не убьют, так потом замордуют.

– Да ладно, бог не выдаст – комиссия не съест; иди, командир, встречай…

Приехавшая комиссия милостиво изволила посетить командный пункт, где посмотрела работу сокращённого и полного боевого расчёта, столовую, где изволила в полном составе «снять» пробу, не отказалась и от… И вот…. Вот я веду её в казарму. Настроение и предчувствие – ну, сам понимаешь….

Заходим… У тумбочки стоит дневальный в гимнастёрке, хотя, когда я уходил встречать приехавших, он был в шинели, старшина – в рубашке. Представляется… Что за хрень? В казарме не более 10-12 в плюсах по Цельсию, а тут… крыша едет, что ли… Приехавшие в течение минут 10 обошли спальное помещение, бытовку, оружейную и ленкомнату, мельком проверили документацию. Один из проверяющих, мельком взглянув на термометр, прошёл дальше и начал читать боевые листки. Без замечаний, конечно, не обошлось. Но разве это недостатки?! Уехали!!! Не заметили!!!

Как говорится, нет на свете ничего прекраснее, чем выхлоп машины, увозящей проверяющих. Возвращаюсь в роту, дневальный в шинели. Захожу в канцелярию.

– Командир! Наливай скорее, замёрз, сил нет… – такими словами встретил меня старшина, кутаясь в бушлат.

– Что это было?

– Что-что… Наливай… Пока вы ходили, я у термометра отбил головку, покрасил красной пастой от шариковой ручки кусок лески и вставил его в трубку термометра…

– А если бы засекли?

– Да никто не засек бы… Ты их обедом кормил? Кормил… Наливал? Наливал… По морозу вёл? Вёл. С мороза, после обеда, да ещё и с водкой – кто заметит? Наливай скорее… Замёрз… А если бы засекли, я бы термометр начал снимать и уронил бы «нечаянно»… Наливай!

Александр Транзистор

Конец 80-х прошлого века. Западная Украина. Пехотная учебка.

В учебном корпусе страдает 1-й взвод 2-й роты, разведённый процессом познания воинской премудрости по трём учебным же точкам.

Занятия на одной из точек (в классе) ведёт старший сержант Марфутов, который хоть и рассказывает нам про устройство орудия БМП 2А28, но сам мыслями давно в дембельском поезде.

Внезапно он отрывается от самосозерцания и окидывает взором помещение класса, где большая часть присутствующих мучительно борется со сном. Первое, что попадается ему на глаза, это клюющий носом на первой парте (нашёл место) героический узбек с редкой фамилией Балтабаев, помимо всего прочего награждённый природой торчащими под углом 90 градусов к месту крепления ушами и удивительно круглым лицом (эдакий ночной горшочек. Прелесть).

Марфутов в этот день был на редкость миролюбив, посему он не стал орать: «Рота, подъем», перечислять все нравственные и физические недостатки этого славного представителя узбеков или давать подержать по дружбе Балтабаеву вышеупомянутое орудие, которое весило где-то в районе полутора центнеров. Нет. Он просто решил покритиковать его, причём в лёгкой форме.

– Балтабаев!

– Я!

– Ты почему спишь, морда?

– Я не сплю, товарисча сержаната!

– Но я ж видел! Ты б лучше учился бы! Потом приедешь в родной аул, будет, что рассказать. Ты ж, небось, только в школу и ходил?

– Нет! Я в городе жил. Радио-техни-чес-кий техникум закончил.

У Марфутова лёгкий ступор (неожиданная радость):

– Так ты в радиотехнике разбираешься? (народ начал просыпаться).

– Да. Я хорошо учился.

– И нарисовать можешь схему? (лёгкое сомнение в голосе).

– Могу (очень уверенно, сопровождается кивком головы, выглядит, как Чебурашка во время разговора с Геной).

Марфутов протягивает мел, в глазах недоумение.

– Ну… Нарисуй что-нибудь…

– А что?

– Хм… Ну…. Транзистор нарисуешь?

Народ совсем проснулся и очень заинтересованно взирает на диалог, поскольку знаниями по радиотехнике располагает большинство присутствующих.

– Какой?

(Я судорожно пытаюсь восстановить в памяти сведения о p-n-p и n-p-n транзисторах и о том, как они изображаются).

Марфутов, видимо, располагает знаниями в этой области не более моего:

– Ну…. Нарисуй любой.

– Хорошо! (Ещё один Чебурашкин кивок).

Балтабаев подходит к доске и уверенно рисует прямоугольник (народ замер, все чувствуют свою серость, поскольку прямоугольных транзисторов никто не помнит – знания ограничены стандартными кружочками с тремя линиями и одной стрелкой).

В правом верхнем углу дорисованы две окружности разного диаметра, одна над другой….

В верхней части прямоугольника рисуется ещё один прямоугольник, вид которого напоминает мне что-то до боли знакомое. Окончательное прозрение наступает после вопроса старшего сержанта:

– Балтабаев! Это транзистор?

– Да! Это очень хороший транзистор. «Океан-205» называется.

Рыдающий Марфутов падает на пол, где лежит все его героическое отделение.

Занавес.

Solist Мандраж

Это сейчас я знаю, что самая страшная пытка – это утром с тяжёлого похмелья работать со спиртом, а когда-то, в юном возрасте, считал иначе. Перед лицом вышестоящего офицера, имеющего повод устроить мне разнос, я испытывал просто суеверный ужас, с большим трудом загоняемый куда-то вглубь, видимо в яйца. И избавился от этой фобии очень даже не сразу. Те только-только оперившиеся (опогонившиеся) лейтенанты, ещё не оставившие курсантских привычек, отдававшие честь прапорщикам первыми , помните вы это время сейчас, будучи майорами?

И вот, внутренний карман оттопыривает пачка документов-удостоверений, и ты, весь такой наглаженный-отутюженный, блестящий всеми предметами амуниции, которые способен начистить до блеска, прибываешь пред светлы очи своего будущего начальника. М-да…

Группа вчерашних курсантов-однокашников мялась перед высо-о-о-кими дверями. За их потемневшими от времени створками лежала их судьба, оставалось лишь потянуть на себя эту гигантскую ручку и, казалось, поток затянет тебя в эту судьбу, как в омут. Пустота в желудке, как перед первым прыжком с парашютом: ты чувствуешь, как сиротливо лежит там же пирожок, час назад съеденный в вокзальном буфете. Вдох-выдох, эх, Бог не выдаст, командир не съест! Толкаясь, протиснулись в холл. Переговаривались исключительно шёпотом, самые смелые – вполголоса. Окружающая действительность подавляла. Дежурный прапорщик, стоящий на верхней площадке мраморной лестницы, казался не менее чем Зевсом-громовержцем, а сама лестница в нашем представлении могла конкурировать с потёмкинской в Одессе.

Предъявили документы. «Зевс» просмотрел, поднял трубку телефона, коротко переговорил. Опустив трубку телефона, он хитро подмигнул нам. Почему-то это отнюдь не взбодрило молодых офицеров.

Спустившийся капитан сверил наши фамилии со списком, провёл за собой по лабиринту коридоров и оставил ждать в комнате с окнами во двор, проинструктировав «по сторонам света» (туалет в конце коридора направо, курить можно только там, по коридору без дела не шляться, громко не разговаривать). С трудно передаваемыми чувствами опустились на стулья. Мандраж. Как в очереди к зубному. И так же как в очереди, возникла необходимость чем-то себя отвлечь. Были извлечены газеты, перечитанные ещё в поезде, все углубились в их повторное изучение, пытаясь выцепить хоть что-то, что ускользнуло при предшествующих прочтениях. Ну, почти все. У Серёги газеты не было (её использовали в качестве скатерти на вокзале). Он посидел с четверть часа, заглядывая в газеты соседей, но ничего интересного там не нашёл. Да там и не было ничего интересного. Я, например, был занят тем, что в уме складывал цифры выигрышных номеров лотереи.

Серёга ещё немного поёрзал, встал, походил по комнате, поглазел в окно. Все эти дефиле и вид пустого двора отвлекли его ещё минут на пять. После чего он заявил: «Пойду, покурю». И покинул нас.

Все знают, что такое «стадный инстинкт»? Вот-вот. А у вчерашних курсантов он обострён до крайности. Вследствие чего через пять минут мы в полном составе передислоцировались «по коридору направо до конца». Пришли все, даже некурящие. А сортир – он везде сортир. То бишь, помещение начисто (вот что значит периодичность уборки!) лишённое официальности как таковой. Здесь вам не тут! Здесь можно расстегнуться, ослабить галстук, облокотиться или даже присесть на подоконник. И, сдвинув фуру на затылок, затянуться с наслажденьем столичной сигаретой, глубоко, с шипящим потрескиванием ароматного табака.

А в курилке, являющейся как бы «предбанником» собственно сортира, только мы, все свои, вокруг пепельницы на высокой подставке. И как-то само собой все расслабились, стали говорить громче. Пошли в ход недорассказанные вчера анекдоты. Кто-то вспомнил забавный случай, другой начал читать двусмысленные объявления из газеты. Посмеялись. Расслабились.

А вот этого военным делать не полагается. Никогда. Ибо… Оправляясь на ходу, в курилку со стороны сортира вошёл целый полковник (вот что значит оставить неприкрытыми тылы)! Описать его гримасу я просто не берусь. Эта смесь удивления, возмущения, презрения, граничащего с брезгливостью и с неясной пропорцией составляющих… Небольшой табун каких-то зелёных лейтенантов пасётся в почти генеральском сортире, нарушая таким хамским образом интимный процесс единения толчка и почти уже генеральской задницы. Это ж уму недостижимо! Лицо полкана сначала приобрело оттенок сукна мундира, постепенно, пятнами, переходя к цвету петлиц, то есть красному.

Мы стояли не дыша, вытянувшись в струнку, глаза навыкате. Чья-то сигарета выпала изо рта на пол розоватого мрамора. Ей-Богу, я услышал не только звук падения, но и звук, который она издавала в полете! И тут полкана прорвало!

О, как он говорил! Как умело подбирал он изысканные эвфемизмы, описывая наше умственное и физическое несовершенство! Как чётко расставлял он пунктуацию, переходя с одного предмета на другой, какое глубокое знание человеческой анатомии и разнообразных половых извращений проявил! Мы были смяты, распяты, расстреляны, сожжены и растоптаны, а наш прах был развеян над близраположенным писсуаром. Перл-Харбор и 22 июня 41 в одном флаконе.

– Кх-мм! – сказал некто. Не мы, это точно. Способность говорить была утрачена вместе с чувством времени, и только боль в барабанных перепонках, выдержавших этот артналёт, не давала сомлеть. Полковник резко, на каблуках, выполнил поворот кругом… И упёрся в широкий ряд наградных планок. Поднял голову и увидел погон с зигзагообразным плетением и двумя звёздами. Крупными такими звёздами, не то, что у него. А ещё выше было лицо. Да, это было именно лицо, а не рыло, как у большинства виденных мной генералов. Что-то такое исходило от этого лица. Нечто, что пахнет порохом, кровью и сгоревшим тротилом. Лицо волевое и старорежимное. Таким лицом мог обладать генерал армии, победившей Наполеона и разгромившей Гитлера. У таких генералов даже звание надо писать с большой буквы.

– Как вы , товарищ полковник, разговариваете с младшими офицерами?! – слегка повысив тон, чётким, как строевой шаг, голосом отчеканил генерал. Полкан изобразил пантомиму рыбы на берегу, открывая рот, но не произнося звуки. Генерал смотрел на него сверху вниз. Мы, как выяснилось, тоже. И вообще с каждой минутой полковник как бы мельчал на глазах, сдувался что ли. На вопрос генерала, что послужило причиной его гнева, он тоже не смог внятно ответить, что-то мямлил про то, что «не положено» что-то там…

– Что «не положено»? Срать не положено? Ссать не положено? Курить запрещено? – Генерал произносил каждый вопрос на тон выше предыдущего.

– …Нарушение формы одежды… – выдавил из себя полковник, лицо которого по цвету напоминало баклажан.

– Нарушение, говорите. – Генерал скользнул по нашей группе взглядом. От этого взгляда мороз пробирал по позвоночнику, отчего плечи сводило судорогой, а грудь выпячивалась в поле зрения четвёртого человека. Только тут я понял, что стою не просто навытяжку, но и держа руку у козырька криво сидящей фуражки, а в левое плечо упирается локоть стоящего рядом Серёги.

Взгляд генерала, совершив эволюцию, вернулся к полковнику, отчего тому стало заметно хуже.

– Нарушение формы одежды, говорите… Товарищ полковник, а где ваш головной убор? И почему вы не приветствуете старшего по званию?!

Колени полковника дрогнули, по горлу у него прошёл комок размером с апельсин, а на висках повисли крупные капли пота. Пауза вполне устроила бы Станиславского, но его с нами не было. Зато был генерал, который на наших глазах сделал выволочку полковнику. Нет, не за то, что тот забыл надеть фуражку, идя в туалет, не за то, что молчал «как рыба об лёд». Но за то, что позволил себе выражать свои чувства неуставным языком. Эвон как!

После чего, сжалившись, отпустил. Полковник ломанулся в дверь с радостью молодого бычка, которому хоть и прижгли клеймо на жо… на филейной части, но яиц не лишили и на колбасу не извели. Генерал же повернулся к нам и изрёк:

– Товарищи офицеры, не дадите ли газетку, э… почитать.

Естественно, державший газету левофланговый мгновенно выбросил вперёд левую руку с зажатой в ней газетой, почти под нос генерала. Это выглядело несколько необычно, поскольку мы продолжали стоять по стойке смирно, как на параде, с правой рукой у виска. Генерал, похоже, был несколько смущён торжественностью, с которой ему была вручена помятая газетка.

– Вольно, – скомандовал он. Позже Серёга утверждал, что при этом он улыбнулся; может быть, я не видел. Генерал развернулся и пошёл в направлении ряда кабинок.

Solist Альпинист и камикадзе

Тополиный пух властвовал на территории училища. Он кучами лежал под столетними деревьями, покрыл газоны и облепил кусты, забивался в забранные сетками форточки и неосторожно открытые рты, подобно декабрьскому снегу летел и летел, гонимый лёгким и даже на ощупь горячим ветерком. Дождливое прохладное лето как-то сразу обернулось этаким вот зноем, с безоблачного неба жарило совершенно немилосердно, а тополя решили взять реванш за нерастраченное ранее. Солдатик во взмокшем хэбэ отгребал метлой целые ворохи тополиного пуха от ворот склада, дабы избежать возгорания – пацаны из городка по своему боролись с летней напастью.

Заниматься ежедневной гимнастикой в тридцатиградусную жару казалось совершенно излишним; воспринимаемая в молодости как способ прогнать утреннюю сонливость, по мере увеличения количества звёзд на погонах она стала суровой необходимостью в борьбе с лишним весом, а воцарившаяся уже с неделю жара вытапливала сало вместе с потом. Вот и сейчас капитан смотрел на улицу сквозь затянутое марлей окно и морщился, словно стоя у доменной печи. Есть совершенно не хотелось, и оставленные супругой макароны с сарделькой он отнёс в холодильник. Там он наткнулся на бидон с остатками вчерашнего кваса. О, сладость первых обжигающе-холодных глотков кисловатой пахучей влаги! Остатки он вылил в стакан, который сразу же покрылся каплями конденсата. Этот стакан он пил медленными глотками, растягивая удовольствие. Идея возникла, когда показалось дно стакана с выпуклым клеймом стекольного завода. А поскольку день был ну совершенно выходной, и причин откладывать не было никаких, то, приняв решение, капитан сразу же приступил к выполнению.

Выйдя из подъезда, он сразу же ощутил всю силу небесного светила. Стали ощутимо нагреваться даже погоны на летней форменной рубашке. Стараясь не выходить из короткой тени от забора, капитан кружным путём прошёл к КПП. Самая сложная часть маршрута была впереди – вдоль ряда чахлых от жары клёнов и ёлок, вдоль улицы до ресторана «Чайка», перейти на другую сторону и, укрывшись в тени проходных дворов, мимо общежитий выйти к «железке». Там на склоне притулилось ветхое строение, крашеное облезлой синей краской, с корявой фанерной вывеской: «Пиво-Воды». Там бил неиссякающим ключом вожделенный источник волшебной влаги, которая, если её охладить, поможет скоротать день до вечера, когда вернётся жена. Супруга капитана отсутствовала по уважительной причине – уехала за дочкой в пионерлагерь. Смена пролетела нечувствительно быстро, только-только успели переклеить обои в квартирке, да полы подновить.

Уф-ф… Платок вымок насквозь после повторного вытирания лба и фуражки. Ботинки стали явно тесны, будто ссохлись от жары… Капитан, вытираясь, присел на оградку детского садика и стал похож на иллюстрацию с импортной банки пива «Туборг», которое пивал он в период службы в ЗГВ.[14] Уф-ф… Ну да вон уже меж домов видны провода над путями.

Очередь у окошка, конечно, была, как же без неё, но куцая и тоже будто ссохшаяся. Дородная тётка в мокром от пота некогда белом халате колдовала с двумя кранами, наливая желающим кому пива, кому квас. Халат был маловат продавщице, и её «прелести» проступали сквозь него чересчур отчётливо, но это отнюдь не возбуждало – и не жара тому виной. Капитан встал в очередь за неряшливо одетым парнем в стройотрядовской кепке. Продавщица работала споро, очередь продвигалась быстро, и вот уже капитан отошёл в тень дерева, держа на весу наполненный бидон. Наполненный пивом. Ибо здраво рассудил, что от кваса проку и удовольствия будет гораздо меньше.

Пиво было свежее и не слишком даже тёплое. Капитан размеренно и не торопясь отпил прямо из бидона. На душе полегчало. Как давным-давно заметил товарищ Платон, человек, в сущности своей, алчет простых удовольствий для тела и сложных – для души. Или это был Конфуций? Но, несомненно, оба не отказались бы выпить в знойный день почти прохладного свежего пива с эдакой лёгкой горчинкой и вознесли бы хвалу Анастасу Микояну за рецептуру и всеобщую доступность сего напитка.

Находясь в несколько даже блаженном состоянии, капитан поверх пенной шапки наблюдал за метаниями у ларька довольно прилично одетого мужичка, поочерёдно подходившего к людям из очереди, к сидевшим с пакетами и банками на траве в тени под деревьями, редким прохожим, даже к девушкам. У всех он спрашивал что-то, показывал содержимое сумки-авоськи и просительно заглядывал в глаза. Поймав взгляд офицера, он прямиком направился к нему.

Капитан испытывал к людям, стрелявшим на пиво-водку-сигареты, сложный букет чувств и мысленно приготовился грубо отшить в случае такой попытки, но приблизившийся к нему мужчина обезоружил его своей почти детской улыбкой и, протягивая обеими руками раскрытую сумку, произнёс:

– Посмотрите, разве они не чудо?

В авоське помещалась трёхлитровая банка, на дне которой копошились мохнатые пёстрые комочки.

– Хомячки, – пояснил мужчина. И рассказал, что разводит их для продажи на рынке, а сегодня ввиду жары спрос был плохой, всех распродать не успел. Выкидывать оставшихся жалко, а нести в банке… в общем, тару требуется освободить. И он готов уступить их любому желающему даром.

Не подумайте чего, отнюдь не жадность двигала офицером! И даже не чувство вины перед женой и дочкой, что не смог нынче поехать. Просто наложились друг на друга остатки того чувства умиротворённости и единения с природой, что он испытал, сидя под деревом среди вдумчиво употребляющих янтарный напиток, чувство неловкости перед человеком, которому он собирался, может статься, нахамить. Да много чего наложилось и совпало! Выходной, жара, окончание ремонта. Да и дочка будет, несомненно, рада. И этот человек с глазами ребёнка, уверяет, что хомячки просто чудесно уживаются в любой квартире и совершенно не приносят хлопот.

В обмен на мятый влажный рубль, вручённый с некоторым даже трудом этому милому человеку, капитан оказался владельцем целого выводка симпатичных и, несмотря на жару, очень бодрых и активных животных, похожих на разноцветных бесхвостых мышей. От мысли упаковать их в валявшийся рядом дырявый полиэтиленовый пакет пришлось отказаться ввиду того, что пока он ловил очередного юркого зверька среди пыльной травы, его собратья в пакете либо умудрялись протиснуться наружу через не такую уж маленькую дырку, либо начинали грызть пакет, либо заворачивались в него и начинали задыхаться. Пересчитать их никак не удавалось, тем более поймать. Парень в стройотрядовской кепке, уже допивший свой пакет, помог в отлове, складывая «добычу» в ту самую кепку, но пара штук наверняка скрылась, по-пластунски передвигаясь в траве. Отловленных пришлось ссыпать в фуражку за неимением другой свободной ёмкости. Их было не менее десятка, и капитан с лёгкостью презентовал парню парочку. Оставшиеся были слишком увлечены исследованием внутренностей фуражки, чтобы заметить исчезновение сородичей. Этого занятия им хватило примерно до угла ближайшего дома. Именно там один из оставшихся как альпинист влез на скользкий козырёк, оттуда перебрался на руку офицера и, цепляясь за обильную волосяную поросль, полез вверх по руке. Движение руки, которое стряхнуло «альпиниста» обратно в фуражку, одновременно подбросило из неё пару других, которые упали на асфальт, полсекунды обнюхивали новую для себя среду, а затем рванули в противоположных направлениях. Пришлось поставить бидон с пивом и опять ловить шуструю парочку. Процесс отнял несколько минут, в течение которых неустойчиво поставленный бидон накренился, и часть пива вылилась в дорожную пыль. Обратная дорога к дому отняла вдвое больше времени, ибо постоянно приходилось отвлекаться на копошащуюся в фуражке живность.

Войдя в квартиру, капитан с видимым облегчением вывалил их всех в стальную кухонную раковину. Пока он переодевался-умывался, хомяки отчаянно пытались покинуть своё узилище, но отвесные высокие (для хомяков) стенки были серьёзным препятствием. Но пёстрая ватага не растерялась, и к тому моменту, когда капитан вернулся на кухню, в раковине суетились только две особи. Задние лапы третьей торчали из отверстия стока, оказавшегося достаточно проходимым для хомяков. Если бы не сифон слива, который хомяки забили своими телами, ушли бы все!

Судорожное откручивание пластикового сифона (они ж захлебнутся!) привело к тому, что из сломанной пластиковой трубы вместе с потоком сгнивших очисток и гадостной слизи вывалились семь испачканных, осклизлых от грязи грызунов. Восьмого, застрявшего в трубе, пришлось выдувать. Силы лёгких офицера оказалось достаточно, и застрявший хомячок с отчётливым хлопком вылетел из трубы и улетел через приоткрытую дверь в комнату, где и приземлился с лёгким всплеском. Этот звук озадачил и насторожил хозяина. В ходе недолгого поиска хомячок был обнаружен в пластиковом ведёрке с остатками обойного клея.

Холодная вода из-под крана плохо отмывает обойный клей. Хомячок, находящийся в состоянии глубокого шока, безропотно сносил водные процедуры и только мелко дрожал. Капитан решил, что он замёрз, и решил согреть его феном. Положив пациента в стоящую на столе вазу, он направил на него струю горячего воздуха. Хомячок со слипшейся от клея и лишь частично отмытой шкуркой под струёй дующего ему в морду воздуха был похож на парашютиста, какими их показывают по телевизору при исполнении затяжных прыжков. Он сощурил свои глаза-бусинки, судорожно сжал лапки на краю вазы и смотрел на офицера вызывающе презрительно. Этим выражением мордочки он был похож на японского лётчика-камикадзе в момент атаки. Хомякадзе, блин! Внезапно хомякадзе разжал лапы, и подхваченный мощным воздушным потоком, кувыркнулся в воздухе, перелетел стол и сгинул в груде обойных обрезков.

Брошенный фен обиженно выл на столе, пока капитан рылся в ворохе обойных листов. Он перерыл его несколько раз, прежде чем обнаружил хомячка приклеившимся к одному крупному куску. Решив не испытывать судьбу ещё раз, он аккуратно оторвал кусок приклеившихся к спине хомяка дефицитных рельефных обоев и вместе с ним отнёс «хомякадзе» к его собратьям.

Те, оставленные без присмотра в той же раковине, время зря не теряли и почти растеребили тряпку, которой человек заткнул сток, на отдельные нити. Рыжий «альпинист» уже предпринял попытку протиснуться в образовавшийся просвет и застрял, отчаянно свирища. Вызволение его легче было производить снизу. Когда человек извлёк рыжего из отверстия слива и встал, он успел заметить, как последний из оставшихся в раковине хомяков карабкается по спине «хомякадзе» по приклеенному листу обоев, перебирается на край раковины, оттуда на край стола и исчезает за резной хлебницей.

Ловлей хомяков капитан «развлекался» до самого приезда жены и дочери. И даже с их помощью этот процесс занял их до позднего вечера.

Опустилась душная летняя ночь. В марлю на окне билась какая-то летучая насекомая живность. Из развороченного и кое-как наспех скрученного двумя лентами лейкопластыря стока кухонной раковины мерно капала вода в подставленный тазик. Семья офицера сидела за кухонным столом и смотрела, как в коробке из-под обуви копошится десяток пёстрых глазастых зверьков, частью покрытых паутиной (найден за шкафом), испачканных в муке (найден в шкафу), краске (найден в банке с краской), с приклеенным на спине огрызком обоев… и только один рыжий «альпинист» мирно спал на ворохе измельчённых газет, ибо его выловили полузахлебнувшимся из стакана с пивом.

Про то, что утром капитан обнаружил в своей фуражке, я рассказывать не буду. А коробку хомяки к утру прогрызли и их ловили уже по всему ДОСу.

Бегемот О военной медицине (воспоминания о санбате)

Что такое полигон, думаю, известно каждому служившему. Ну, или почти каждому. И вот, нас тоже не минула чаша сия: в количестве пяти машин под командованием Макарыча нас отправили помогать обеспечивать развертывание какой-то там дивизии. Видимо, мало машин было, а может, из каких других соображений, не знаю. «Партизан» понагнали туеву хучу народу, техники… По мнению Макарыча, кто-то в верхах сильно проворовался, и под «партизан» и учения списывали все, что только можно. Ну, ему виднее, конечно, но нам от этого легче не было, ибо постоянно приходилось что-то возить от железнодорожной станции (названия за давностью лет уже не упомню) до места дислокации. Как обычно, толкового руководства не было, куча начальников отдавала приказы, абсолютно противоречащие друг другу; брызжа слюной и топая ногами, грозили сгноить на губе нас, посадить Макарыча и все такое прочее. Единственные более-менее рабочие машины были наши, и мотались мы по маршруту Станция – Полигон практически круглосуточно, жили в кабинах, спали не раздеваясь. После того, как кто-то из бойцов заснул за рулем и заехал в болотину, из которой его пришлось вытаскивать ГТТ-шкой,[15] Макарыч, озлобившись, дозвонился до части и в категорических выражениях потребовал замены. Долго ли, коротко ли, но, наконец, все же привезли подмену, а мы отправились в свою часть.

Отправиться-то отправились, но прибыли не все. Я, волею судьбы, поехал знакомиться с военно-полевой медициной. Случилось так, что где-то неслабо приложился голенью, ещё в самом начале этой эпопеи. Нога тупо болела, значения этому я особо не придавал: в футбол играли, ещё сильнее попадало, но перед отъездом сапог снялся с большим трудом, штанину же пришлось разрезать. Правая нога ниже колена чудовищно распухла, место, которым приложился, представляло собой неправильной формы кружок размером с пятикопеечную монету, под которым нащупывалась какая-то жидкая субстанция. Такое впечатление, что накачали шприцем какой-то дряни туда. Встревоженный Макарыч связался с автобатом, дислоцировавшимся поблизости, обрисовал ситуацию и попросил помочь. Оттуда ответили, что санчасть у них общая с пехотным полком, своей нет, но машину пришлют и содействие окажут. Часа через полтора пришла «санитарка», и я отбыл к военным медикам, встречаться с коими за прошедший год службы ещё не доводилось.

Скрежеща раздолбанной коробкой передач, уазик-таблетка доставил меня в санчасть. В приемной важно восседал какой-то краснопогонник с «тёщами»[16] в петлицах и погонами младшего сержанта, но с таким самодовольным и спесивым видом, какой бывает не у всякого генерала. Лоснящиеся щеки закрывали и без того узкие глазки, не меняя позы, он небрежно процедил:

– Чито прышол?

– Нога болит.

– Гиде балыт? Давай нага, сматреть буду, – с важным видом он, взяв пинцетом тампон, окунул его в банку с йодом, намазал ногу и откинулся на стул.

– Все, иды. Иды к сибе в част. Скора прайдет!

Я всегда поражался, почему всегда на самых тёплых местах хлеборезов, поваров, санинструкторов, каптерщиков, кладовщиков и прочая, прочая, прочая, почти неизменно оказывались представители «братских» среднеазиатских и кавказских республик. Ни черта не умеющие, с трудом говорящие по-русски, они плотно оккупировали всю эту синекуру. Не везде, правда, но в девяноста процентах частей, в которых приходилось бывать, это присутствовало. Поняв, что медицинской помощи, равно как и сочувствия, получу не больше, чем получает его окурок, плавающий в унитазе, я похромал к выходу. Дойти, правда, не успел. Дверь распахнулась, в приёмную ввалился здоровенный дядька в майорских погонах и той же самой «тёщей» в петлицах. Подскочивший на стуле санинструктор, казалось, сдулся, как шарик и угодливо подбежал с докладом к майору. Тот, небрежно махнув на него рукой, уставился на мою ногу:

– Что случилось?

– Болит, тащ майор! Ударил где-то.

– Давно?

– Неделя уже. С полигона привезли только сейчас.

Майор повернулся к краснопогонному эскулапу:

– Где журнал регистрации?

Узкие глазки забегали:

– Нэ успел писат, таварищ майор!

– А куда ты его отправил тогда?! Писатель!!! Ещё скажи мне, что писать умеешь!!! Ты зачем здесь сидишь, ишак самаркандский?! – взревел майор – Фельдшер, бля! Какой ты к херам фельдшер?! Купил диплом за пять баранов, сам шестой! Ты в своём кишлаке коз сношал и ишакам хвосты крутил! Фельдшер он! Забудь это слово, ты не фельдшер, ты – гондон! Повторяю, чтобы запомнил, ГОН-ДОН!!!

Развернувшись, он бросил мне: «Иди сюда!»

Выйдя из приёмной, майор, пинком отворив дверь кабинета начальника санчасти в звании прапора, принял рапорт, затем скомандовал зайти.

– Это что?! – сурово вопросил он прапора, указав пальцем на мою ногу.

Прапор наклонился к ноге: «Флегмона, вроде…» – неуверенно проговорил он.

– Прапорщик! Это не вроде! Это именно флегмона! Настоящая, стопроцентная, которую нужно было вскрыть ещё неделю назад! Твой урюк её йодом намазал и бойца в часть отправил. Я, бля, вам обоим жопы намажу, и не йодом, а скипидаром! – вновь загремел грозный майор – И будете вы у меня бегать вокруг санчасти, пока из них дым не повалит, как из паровоза! Немедленно в санбат его отправляй! Чтобы через час он уже у меня на столе лежал!

– Слушай, а кто этот майор? – поинтересовался я у водилы, когда уазик, подпрыгивая на ухабах, катил по направлению к медсанбату, находившемуся километрах в пяти, в посёлке около железнодорожной станции.

– Начмед. Майор Левин, – не поворачивая головы, проговорил водила. – Крутой мужик, но правильный. Хирург главный в санбате. Щас он тебя и резать будет, наверное… Повезло тебе, вообще-то, что он тут оказался; от этих козлов (имелся ввиду самаркандский ишак и прапор) толку никакого. У них один диагноз на все болезни – острый шлангит называется.

Рассказ об операции я опущу. Все равно ничего интересного читателю, если он не является медиком, тут не будет, да и медикам тоже малоинтересно. Обычное дело… После операции Левин удовлетворённо обозрел дело рук своих и подмигнул медсестре, лица которой я не разглядел из-за скрывающей его повязки, но глаза!… Ох, какие у неё были глаза!.. Глаза, в которых мужчины тонут сразу и бесповоротно… Помнится, я ещё нашёл в себе силы пошутить в ответ на её вопрос о чувствительности моей злополучной ноги, которую она обколола новокаином.

Начмед сурово глянул из-под густых сросшихся бровей:

– Хм!… Он ещё и комплименты отвешивает!.. Давай, поднимайся и топай в палату! Олег! – обратился он к сержанту-фельдшеру – Помоги ему добраться.

Поддерживаемый Олегом, я доковылял до койки. Тот установил капельницу, присоединил её к торчащим из ноги трубкам и подставил под ногу какой-то тазик – не тазик, не знаю, как это называется. Желтоватая жидкость в банке начала медленно убывать.

– А это зачем? – спросил я

– А это затем, чтобы вся дрянь, которая там осталась, вытекла. Ну, как двигатель веретёнкой промываешь, – объяснил он в более понятных выражениях.

– Не дурак, понял…

– Ага, был бы дурак, не понял бы! – усмехнулся Олег. Вот теперь будешь каждый день так промываться, пока не выйдет все оттуда.

В палату зашёл Левин.

– Ну, как? Жив? Вовремя тебя привезли, ещё бы день-два и заражение могло пойти. Так-то вот, боец… У тебя там до хрена гноя накопилось. Но, будем надеяться, все вычистили.

– А если не всё?

– А если не все, ещё раз почистим, не переживай! – жизнерадостно оскалился майор – Не дрейфь, боец, на своих ногах уйдёшь!

– Олег, а кто ассистировал, что за сестра? – поинтересовался я после того, как начмед покинул палату, и тяжёлые шаги его стихли в глубине коридора.

– Жена его, Лена… Хорошая тётка. Нас с Андрюхой пару раз засекла за выпивкой, но ему не заложила. А то был бы кирдык. Витя – мужик суровый, огребли бы как делать нефиг!

Тётка…. Для нас, девятнадцатилетних, красивая молодая женщина за тридцать уже была тёткой. А сорокалетние вообще считались стариками. Боже мой! Как же все-таки быстро летит время! Сейчас я и сам уже старик для молодых, хоть и считаю, что человеку столько, на сколько он себя ощущает. Но против времени не попрёшь, как ни старайся, и седина, и морщины, и отсутствие иллюзий и жизненный опыт дают о себе знать, и никуда от этого не деться. Все проходит…

Видимо, я накаркал все же, потому, что через несколько дней, осматривая ногу, Левин остался чем-то недоволен, вновь уложил меня на операционный стол и все повторилось по новой. На этот раз, однако, все было отнюдь не так гладко. За день до этого неожиданно прикатил Макарыч. На полигоне завершалось свёртывание, и тот решил перед отъездом заехать в санбат. Видимо, думал, что меня уже вылечили, и хотел попутно забрать, но как оказалось, поторопился. Поговорив со мной, передав письма и пожелав скорейшего выздоровления, он направился в сторону склада. Пока Макарыч с прапором, заведующим аптечным складом, решали свои стратегические и тактические задачи около бочки со спиртом (о ней речь пойдёт позже), мы разговорились с сидевшим за рулём Серёгой Симаковым. Подошёл Олег и после недолгого разговора путём нехитрого бартера выменял у Серёги литровую армейскую фляжку, полную самогона, взамен каких-то дембельских прибамбасов и значков. Самогон был приобретён, судя по всему, на станции. Вечером в компании медбратьев Олега и Андрюхи это все было выпито, а наутро я скрипел зубами на операционном столе, ибо новокаин с похмелья практически не действует, и ощущения были весьма и весьма малоприятные. Кричать от боли в то время, когда на тебя глядят красивые женские глаза, было стыдно, поэтому пришлось мужественно терпеть, сжав зубы и смаргивая слезы. Я подозревал, что майор догадался о моем состоянии, но наказывать дисциплинарно не стал, справедливо полагая, что мучений мне и так достаточно. Когда без наркоза в ране ковыряются, ощущения не из приятных…

Боря Красин… «Херовый доктор». Не в профессиональном плане, что вы! Профессионал Боря был отменный! Только специальность его… Ага!.. Вот именно! Боря был дерматовенерологом. Но не подумайте, что знакомство наше состоялось по причине болезни. «Болезни дурной, французской, от плотских похотей происходящей», как было сказано у Конецкого. Лейтенант Красин был «пиджаком», призванным на два года после окончания Хабаровского мединститута.

Как профи, Боря действительно знал своё дело, но как офицер… Круглая толстогубая физиономия, ироничный взгляд маленьких глазок, мешковатая фигура, на которой халат ещё смотрелся, но форма сидела как на пугале, причём меньше всего Борю это волновало. Он был любитель выпить, поволочиться за бабами, посидеть в хорошей компании. Хождение строем, рапорты, наряды и дурь вышестоящих начальников Борина душа органически не принимала. И если начмед, весьма неглупый мужик и блестящий хирург, относился к нему с некоторым снисхождением (ну, «пиджак», что с него взять?), то замполит медсанбата при виде лейтенанта Красина морщился как от зубной боли, вызывал в кабинет, долго и нудно взывал к его достоинству, упирал на то, что Боря хоть и на два года, но офицер, посему должен соответствовать… Боря же резонно замечал, что в первую очередь он врач, за что его тут и держат, а все остальное вторично, и, следовательно, не заслуживает внимания. Но особо на Красина все же не наезжали, потому что «херового доктора», кроме него, не было, а от вензаболеваний не застрахован даже замполит, ибо тоже не чужд плотских радостей. Врачебную тайну Боря хранил строго, и о круге его пациентов можно было только догадываться, но практика у него была, надо полагать, обширная. «Херовый доктор» брал анализы, делал процедуры, вкалывал в зады лошадиные дозы болючих антибиотиков типа бициллина и прочих лекарств и относился к своему делу с весёлым цинизмом. Это сейчас, спустя почти четверть века после описываемых событий, достаточно съесть пару таблеток и через два дня быть готовым к новым подвигам. А тогда… Тогда все было совсем не так…

А ещё Боря любил бардовскую песню, играл на гитаре и слушал Би-Би-Си и Голос Америки. Гремящие по радио песни Пахмутовой, советская эстрада и прочие проникнутые патриотизмом произведения его ни капли не интересовали. Боря искал отдушину в программах Севы Новгородцева, песнях Городницкого, Визбора и Галича. Телевизор же в медсанбате не работал вообще по причине отсутствия приёма. Какое-то заколдованное место было. Не принимала ни одна программа. Притом, что буквально в радиусе километра телевизоры показывали на редкость чётко безо всяких помех.

Единственная в батальоне гитара тоже была у Бори, время от времени он уступал просьбам фельдшеров и давал попользоваться на вечер. Разница в возрасте была небольшая. Интересы совпадали… И вообще, очень дружно жили ребята. Андрей и Олег были призваны после окончания медучилища и служили срочную фельдшерами в званиях сержантов. Боря, как я уже сказал, закончил институт и был лейтенантом-двухгадючником…

Стук в дверь.

– Войдите! – оторвал голову от микроскопа Боря.

Дверь приоткрылась, в кабинет просочился Олег.

– Борь, дай гитару на вечер!

– Нет, обойдёшься без гитары сегодня. Я дежурю, делать нехер ночью, вот и подёргаю струны.

– Борь, там парня одного привезли с ногой, Левин оперировал вчера. Так он тоже играет.

– Все играют… – меланхолично произнёс Боря, наклонившись к микроскопу, что-то там разглядывая и напевая: – Прыг-скок, прыг-скок! К вам приехал гонококк!..

– Он и бардов играет, – как бы невзначай обронил Олег, краем глаза наблюдая за реакцией Бори.

– Да?.. – заинтересованно произнёс Боря – Ладно, подходите в ординаторскую после отбоя… Сухов, говоришь… Посмотрим, что за Сухов! – процитировал он незабвенного Верещагина.

После отбоя в ординаторской негромко звучала гитара, попивался чаек с каменной твёрдости пряниками и малой толикой спирта, велась неторопливая беседа, и вообще было уютно, душевно и при некоторой доле воображения можно было представить, что ты не в армии, а где-нибудь в общаге медучилища. Правда, женский пол отсутствовал, но Боря, ужасно довольный этой посиделкой, пообещал к следующему своему дежурству договориться с вольнонаёмными медсестричками Наташей и Клавой и принести спирта.

– Ты завтра ко мне зайди. Покажешь некоторые вещи… И вообще я очень многого не слышал раньше, – признался мне Боря.

– А что я скажу, куда пошёл?

– Скажешь, на процедуры пошёл…

– К тебе на процедуры с другим диагнозом ходят! – заржал Андрей.

– Херня! Не дрейфь, Андрюха! Скажешь, я вызвал, если будут его искать. Для консультации!

– Ещё один херовый доктор? Консилиум, бля! Да что тебе, горит что ли? Успеешь. Не завтра его выписывают, недели две точно проваляется, – выпустил дым в форточку Олег.

Я сидел в продавленном кресле, перебирая струны. Инструмент, как ни странно, хоть и был дешёвым изделием Благовещенского комбината музыкальных инструментов, но имел очень красивый мягкий и глубокий звук. На пару сотен гитар одна хорошая попадается, и видимо, это она и была…

Финальный аккорд гулким эхом затих в глубине темно-янтарного корпуса.

– Олег, дай сигарету.

– Держи! – Олег протянул пачку.

– «БАМ»… Никогда таких не пробовал.

– Попробуй! – Олег хитро улыбнулся.

Я, прикурив, затянулся. Мятный холодок ментола проник в лёгкие.

– Нихера себе! Это что, наши сигареты с ментолом выпускать начали?! – удивился я и ещё раз затянулся – Ну, точно, ментол!

Андрюха довольно захохотал:

– Ага! Жди! Выпустят они, как же! Это Олежкино ноу-хау!

– Не понял…

– Сейчас поймёшь! – Олег вытащил из шкафа пузырёк с бесцветной жидкостью и непочатую пачку сигарет. Вскрыв её, он сковырнул пробку с пузырька, заткнул его большим пальцем, тряхнул, и мокрым пальцем провёл по фильтрам сигарет. – Всё! Получите!

– А что это за зелье?

– Жидкий валидол! Содержит девяносто процентов чистого ментола.

– Круто! Я возьму парочку?

– Да бери всю пачку, чего там! – расщедрился Олег

– Не, расстреляют всё сразу. Лучше пусть тогда у тебя лежит, будешь выдавать по одной…

– Слушай, мне кажется, это должно в другой тональности звучать. – Боря взял несколько аккордов – Так примерно.

– Правильно кажется, оно так и звучит. Просто у меня голос ниже, вот и поменял тональность под себя. Легче петь.

– А в оригинале как оно идёт?

Ответа Боря получить не успел.

– Кр-р-расин!!! Где этот человек и пароход!?. Кто его сегодня видел!? – раздался в глубине коридора голос начмеда.

– Левин! – запаниковал я. – Борь, щас нам вставят… Я ведь полдня тут у тебя сижу…

– Херня! – невозмутимо ответил Боря.

Дверь распахнулась, вошедший начмед недоуменно уставился на меня:

– А ты что тут делаешь?! Красин! Он, что, ещё и по твоей части лечится, что ли?! Я балдею с этого зоопарка!

– Да нет, товарищ майор, я его попросил мне на гитаре показать кое-чего.

– Бля!!! Это не санбат! Это ансамбль песни и пляски какой-то! Марш в палату! – рявкнул на меня Левин. – Музыканты, мать вашу!

Прошло около недели, и вот, Красин снова заступил дежурным. Ждал этого дня он сам. Ждали мы, ждали, я полагаю, и вольнонаёмные медсестрички Наташа и Клава, которых Боря пригласил составить нам компанию на вечер. Ещё он намекнул мне на возможность продолжения знакомства с Наташкой, которая была старше меня всего на пару-тройку лет, поведал, что ей нравятся песни Антонова, и порекомендовал мне наморщить ум и вспомнить что-нибудь из его репертуара. Воодушевлённый этой перспективой, я настолько был уверен в продолжении знакомства дома у Наташки, которая жила неподалёку от санбата в посёлке, что выклянчил у Борьки брюки, кроссовки и куртку, которые припрятал в процедурной за титаном. И вот, наступил вечер…

– Здорово! – Наташка мечтательно прищурилась и потянулась в кресле. – А сыграй эту… «Пове-е-есил свой сюртук на спинку сту-у-ула музыкант…» – знаешь?

– Знаю, только слова не все помню.

– Я помню, Олег помнит. Ты играй, мы споем… – Наташка одарила меня долгим взглядом и многозначительной улыбкой.

В ординаторской горела настольная лампа, создавая приятный полумрак, на столе стоял чайник, открытая банка сгущёнки, пакет печенья, ещё что-то, принесённое с собой боевыми подругами. Опасений, что нас кто-либо услышит, не было, так как ординаторская находилась в левом крыле здания, равно как и весь лечебный корпус, а палаты и столовая в правом. Левое крыло отделялось от правого дверью, ключ от которой находился в кармане у Бори. Второй ключ был у начмеда. Третий, запасной – в специальном шкафу в казарме санбата под печатью и охраной дневального. Для поднятия настроения Боря добавил в кружки с чаем по чуть-чуть спирта. Пьяными не были, но лёгкий хмель присутствовал. Как раз то, что нужно. Песни перемежались анекдотами, анекдоты рассказами и байками… Я, памятуя о том, что женщины любят ушами, старался изо всех сил, и все чаще и чаще ловил на себе откровенные взгляды Наташки. Девица была без комплексов, и думаю, наверняка уже принимала у себя и Красина и обоих фельдшеров. Клаве было лет двадцать пять-двадцать семь, она сидела на коленях у Бори и что-то, посмеиваясь, шептала ему на ухо. Тот довольно жмурился и напоминал большого сытого кота.

– А про медицину знаешь что-нибудь?.. Спой, а?.. – попросил меня Андрюха, взглядом намекая Боре плеснуть ещё немножко спирта. Красин, заглянув в кружку, аккуратно нацедил чуть-чуть, затем посмотрел остаток и спрятал плоскую стеклянную фляжку в карман:

– Хватит пока. Будем растягивать удовольствие! – Боря обнял за талию Клаву – Давай, про медицину действительно ! Знаешь эту? – он продекламировал пару строк, я отрицательно покачал головой. – Это у нас в меде любимая песня была.

– Ну, я-то не в меде учился! – парировал я, но вспомнил песню на медицинскую тему и, подстроив инструмент, ударил по струнам:

Наталья, хихикнув, посмотрела на Клаву, Олег, довольно улыбаясь, притопывал в такт ногой, Борька, закрыв глаза, внимательно слушал.

Внезапно под потолком вспыхнул яркий свет. Аккорд, оборвавшись, жалобно зазвенел в гробовой тишине. Щуря глаза, я посмотрел на открывшуюся дверь. На пороге возвышалась фигура начмеда. От него исходил запах коньяка и почему-то рыбы. Видимо, закусывал сёмгой.

– Та-а-а-ак!… – протянул Левин голосом, не предвещавшим ничего хорошего. Боевые подруги, испуганно ойкнув, вылетели из ординаторской, мы, вытянувшись, замерли.

– Красин, мать твою!!! Ты что тут развёл?! Что за сборище в час ночи?! Ты, бля, вообще охренел!

– Чай пили, товарищ майор! – пытался оправдаться Борька.

– Были сигналы – не чай он там пьёт! – выказал похвальное знакомство с классикой советской фантастики Левин, – Бля! Ведь как чувствовал, решил в часть завернуть, и что вижу?!! Дым коромыслом, бабы, фельдшера вместо того, чтобы делом заниматься, здесь торчат! Этот менестрель херов песни сочиняет, и все под чутким руководством лейтенанта Красина! Ты почему не в палате, рифмоплёт?! – рявкнул он, обращаясь ко мне.

– Это не я, это Высоцкого песня!

– Высоцкий?! Про медсестру Клаву, которая завтра своё огребёт, и про ногу, которую я тебе резал – это Высоцкий?!

– Ну, совпадение просто. Высоцкого это песня, тащ майор! – всеми силами старался я увести разговор в более безопасное для нас русло, и похоже, мне это начинало удаваться. Левин заинтересованно посмотрел на меня:

– Значит, говоришь, Высоцкого знаешь? И много знаешь?

– Много… – и это было правдой. Творчеством Владимира Семёновича я был увлечён не на шутку и переписывал на свой «Маяк-205» все, что попадалось, причём знал наизусть практически все, чем в тот момент располагал. А располагал, признаться, немалым количеством записей, немногочисленными пластинками, издававшимся «Мелодией», французским диском «Натянутый канат», за который, не раздумывая, выложил всю стипендию, и переписанным от руки, официально изданным мизерным тиражом, сборником «Нерв», каковой успел выучить от корки до корки.

– Ну-ка, иди за мной! – начмед шагнул к двери, затем обернулся и грозно посмотрел на Борьку и обоих фельдшеров:

– Все убрать, проветрить! И вазелин приготовьте. Завтра он вам пригодится! Красин! Тебе в особенности!

– Есть! – вытянулся Боря, но судя по реакции, угрозы начмеда не очень-то его и пугали. Не первый выговор и не последний. Да и отходил Левин быстро, ребятам это было известно. Если сразу не наказал, то обещанной завтрашней экзекуции вполне могло и не быть.

Я похромал за Левиным в направлении его кабинета. С третьего раза попав ключом в замочную скважину, он, наконец, открыл дверь:

– Садись! – кивнул он мне на стул, подошёл к стоящему в углу сейфу и извлёк оттуда початую бутылку «Белого аиста». Плеснув себе полстакана, выпил, шумно выдохнул, заткнул пробку и поставил обратно. Затем из сейфа был вытащен кассетник.

– Ну, если говоришь, что Высоцкого знаешь, давай-ка расшифруй. У меня пара кассет есть, но качество поганое. Половину слов не разобрать. – Левин нажал клавишу. Я вслушался. Песни были знакомые, я без труда различал слова сквозь шипение и провалы. Но не знающему человеку понять, что звучит, было весьма и весьма сложно. Запись действительно была отвратительного качества.

Левин, слушая расшифровку и прикладываясь к коньяку, расслабился.

– Ты знаешь, я к своему стыду, Высоцкого для себя совсем недавно открыл, – задумчиво произнёс он, перевернув кассету – Уже после того, как он умер. Фильмы смотрел – да, но песни всерьёз не воспринимал. Да и не слышал очень многого. Вот и эта про ногу. Думал, твоё сочинение! – хохотнул он.

В забытом Богом и цивилизацией посёлке достать записи в хорошем качестве было нереально. Да и вообще, культурная жизнь сводилась к просмотру кино в поселковом клубе и танцам под радиолу по субботам.

Сегодня трудно представить себе, что песни Высоцкого тогда несчётное количество раз переписывались друг у друга, что ни по телевидению, ни по радио они не звучали. Что редкие диски, выходившие на «Мелодии», были просвечены недремлющей цензурой от и до.. В 1981, опять же с многочисленными купюрами, был все-таки издан единственный сборник его стихов. Смехотворным тиражом в двадцать пять тысяч экземпляров на всю двухсотпятидесятимиллионную страну. Моим детям этого сейчас просто не понять… Для них это уже «Преданья старины глубокой…»

В процессе общения я поведал начмеду и о «Нерве» и о записях и о французской пластинке. У разгорячённого выпивкой Левина загорелись глаза:

– Слушай, а как бы переписать? Ты на дембель когда?

– Через год.

– Долго… – грустно протянул начмед – А прислать почтой тебе не могут?

– Могут, но письмо туда недели две будет идти, посылка оттуда и того дольше… Да пока еще перепишут…

Вдруг лицо Левина просияло:

– У тебя там дома телефон есть?

– Нет. Но позвонить есть куда. А что?

– С домом поговорить хочешь? – он хитро посмотрел на меня.

– А что, можно ? – удивлённо спросил я.

– У нас можно всё! Но услуга за услугу! Я тебе обеспечиваю разговор, а ты заказываешь записи Высоцкого. Дашь мой адрес, наложенным платежом отправят. Как? По рукам?

– Да я не против, только мало ли, вдруг не дозвонимся. Может, там дома никого нет…

Левин задумался:

– Что, только один номер, что ли? Больше некуда?

– Да есть куда, вообще-то…

– Тогда сейчас будем звонить! – решительно потянулся он к телефону.

– Сделку обмывать положено… – негромко пробормотал я себе под нос, но Левин услышал и медленно повернулся ко мне:

– Ну ты нагле-е-е-ец !.. – протянул он с непонятным выражением, – что ты, что Красин! Немудрено, что снюхались… – он вновь потянулся к телефону.

– А что заказывать-то? У меня ведь много всего…

– Начмед, отложив трубку, задумался: – А давай все, что есть! – решительно рубанул он.

– Да там кассет двадцать, не меньше! Плюс пластинки ещё. Ну, кассеты три-четыре ещё купят, может быть, да перепишут, а двадцать – вряд ли. Не миллионеры все же!

– Ну, тогда пусть диски запишут и концерт полностью. И ещё что-нибудь, только в качестве хорошем. Давай, бери ручку, пиши номер!

Левин снял трубку и потребовал соединить его с центральным узлом полка правительственной связи. Судя по всему, там у него было все схвачено, ибо через минут десять после разговора с абонентом, которого, видимо, начмед тоже когда-то оперировал, он довольно откинулся на стуле:

– Сейчас подождём немного, соединят… Будешь потом хвастаться дома, что по правительственной линии разговаривал!

Затарахтел телефон. Левин снял трубку:

– Да! Ну? Не отвечают? Сейчас другой номер дам! – он взглядом указал мне на ручку, я торопливо черкнул номер, начмед продиктовал и, положив трубку, повернулся ко мне:

– Не отвечает номер…

– Так там уже утро. На работе, наверное.

Вновь ожил телефон.

– Ну? Есть? Сейчас, – он протянул мне трубку. После трёх-четырёх гудков раздался щелчок и сонный голос недовольно проворчал:

– Да, слушаю!

– Серёга! Привет!.. Не узнал?

– Кто это? – слышимость была великолепная, такое впечатление, что абонент находится в соседней комнате.

После того, как я представился, Серёга проснулся сразу и радостно завопил, чтобы я немедленно подъезжал к нему. Поверить в то, что я нахожусь на другом конце страны, он по причине качественной связи не мог, и был уверен, что я его разыгрываю, валяя дурака где-то поблизости. Однако же пришлось ему смириться с тем, что появлюсь я ещё не скоро, и пообещав сделать все, о чем я его попросил, он, пожелав удачи, отключился.

Начмед посмотрел на меня, перевёл взгляд на бутылку и после недолгого колебания все-таки плеснул в стакан грамм пятьдесят коньяку:

– Выпей! Заслужил! И марш спать, чтобы никаких хождений и песен! Через десять минут лично проверю!

Проверять он так и не пришёл, утром тоже никаких обещанных репрессивных мер не последовало. Олег и Андрюха, тем не менее, старались не попадаться на глаза Левину – мало ли что! Красин после дежурства отдыхал у себя в ДОСе,[17] где у него имелась комнатушка в коммуналке. Мои же приключения на этом не закончились.

– Эй, ну-ка, поди сюда! – окликнул меня лейтенант Мартынов, начальник аптеки. – Пойдём на склад медикаменты получать. Сейчас ещё кого-нибудь найдём, одному тебе не унести.

Через пару минут он отловил ещё одного бойца, вручил ему порожнюю пятнадцатилитровую бутыль и мы пошли в закрома.

– О!.. Мартын пришёл! – приветствовал его начальник склада, прапорщик Бондарь по прозвищу Айболит (всех излечит, помелит добрый доктор Айболит). – Зачем пришёл? Спирт получать?

– И спирт тоже! – ответствовал Мартынов, аккуратно положив на стол накладную.

– Так… Так… Так… – нацепив очки, просматривал список Бондарь. – Ну, этого нет сейчас, не привезли ещё… Это тоже пока не поступало, на следующей неделе обещали… Это есть, это тоже есть… Спирт… Вы что, пьёте его, что ли?! – со смешком вопросил он – Вроде, совсем недавно получал, и опять бутыль пустая…

Затарив здоровенный брезентовый баул таблетками, бинтами и прочими медикаментами, мы подошли к стоящей в углу двухсотлитровой бочке.

– Шланг где? – спросил Мартынов.

– Нету – меланхолично проговорил Айболит.

– Как нету!? – возмутился начальник аптеки. – Прошлый раз был!

– Прошлый раз был, а сейчас нету.

– А как тогда наливать? Во! – увидел Мартынов большую эмалированную кастрюлю. – Давай, мы сейчас из бочки выльем в кастрюлю, а из кастрюли перельём в бутыль! Раза в три-четыре наполним. Так, бойцы, взяли бочку и аккуратно наклоняем!

С трудом удерживая наполовину пустую бочку, мы набулькали полкастрюли.

– Стоп! Теперь надо перелить в бутыль. Григорьич, у тебя воронка есть?

– Нету… – последовал уже знакомый ответ.

– Ну, тогда попробуем прямо так перелить! – с этими словами Мартынов наклонил к узкому горлышку кастрюлю, ценный продукт частью попадал в бутыль, частью проливался мимо. Григорьич, не в силах наблюдать такое безобразие, отобрал у него кастрюлю:

– Получишь меньше ровно настолько, сколько разлил! – сказал он, как отрезал.

– Так как перелить– то?!

– Не знаю… У тебя что, в аптеке воронки нет что ли?

– Есть. И шланг есть.

– А что не взял?

– Так я думал, – у тебя есть.

– Ну, так иди и принеси. Я подожду.

Топать обратно в аптеку Мартынову было очень неохота, но никому доверить ключи он не мог, и поэтому, матерясь, подался к выходу. Я присел на корточки около бочки, Григорьич, бдительно поглядывал на стоявшую рядом с бутылью злополучную кастрюлю, в которой ещё было на треть спирта. Запах щекотал ноздри, я усиленно думал, каким образом приложиться к этому Граалю. Вдруг зазвонил висевший на стене телефон. Бондарь снял трубку, на мгновение отведя взгляд от кастрюли. Этого оказалось достаточно. Присосаться к кастрюле я, конечно, не смог бы, но зачерпнуть спирта широкой крышкой, с надписью «Реахим», которой закрывалась бутыль, успел.

– Эй, ну-ка загороди меня! – шёпотом скомандовал я бойцу, пришедшему со мной. Тот, как бы невзначай, отвернув полу халата, встал так, что в поле зрения Григорьича оставалась лишь кастрюля, мирно стоящая в метре от меня.

Сколько вмещает крышка от бутыли? Думаю, грамм сто точно. Может, даже чуть побольше. Диаметр у нее был примерно сантиметров семь-восемь, высота столько же. Огненная вода обожгла пищевод, дыхание перехватило, на глаза навернулись слезы. Самое тяжёлое было не закашляться, но это мне удалось, и, придя в относительно нормальное состояние, я стал подумывать, как бы ещё исхитриться и повторить процедуру. Поговорив, Григорьич повернулся повесить трубку, вторая попытка не замедлила последовать и тоже завершилась успехом. Я, поймав умоляющий взгляд прикрывающего меня бойца, отхлебнул половину, отдышался и незаметно передал ему крышку. Тот, стоя спиной к Айболиту, мгновенно опрокинул в себя остатки спирта. Операция прошла быстро, но опыта питья спирта без закуски и запивки у бойца не было, и он громко и долго закашлялся. Григорьич мгновенно вскинулся и внимательно посмотрел на нас. Кастрюля стояла на прежнем месте, я сидел в прежней позе.

– Что это он? – бдительно вопросил Айболит.

– Болеет… – равнодушно бросил я – Воспаление лёгких, осложнённое бронхитом…

Бондарь подозрительно посмотрел на меня:

– Ну-ка, давай, сюда кастрюлю! Ставь на стол. Во-о-от! – довольно проговорил Айболит. – Здесь она целее будет. Он, подумав, вытащил откуда-то стакан, зачерпнул из кастрюли спирта и поставил его на подоконник, прикрыв от посторонних глаз занавеской. Над окном висел кумачовый транспарант, видимо оставшийся от каких-то праздников: «Наш лозунг должен быть один: учиться военному делу настоящим образом! (В.И. Ленин). Буква Н в фамилии вождя мирового пролетариата была грубо переправлена на В.

Хлопнула дверь, появился запыхавшийся Мартынов с воронкой и шлангом. Григорьич заржал:

– Слушай, а ты что собрался делать?! Шлангом отсасывать или кастрюлей извращаться? Если шлангом, нахера тебе воронка? А если воронкой, на хрена шланг притащил? Га-га-га!

Мартынов посмотрел на шланг, на воронку, на ржущего Айболита, открыл рот, чтобы что-то сказать, но передумал. Взяв воронку и вставив её в горлышко бутыли, он вылил из кастрюли остатки спирта, затем посредством шланга заполнил бутыль и закрутил крышку.

– Вот затем мне воронка и затем мне шланг! Понял? Га-га-га! – передразнил он Бондаря и скомандовал нам: – Пошли!

Выходя из аптеки, где мы сгрузили медикаменты и получили от Мартынова в качестве премии пачку сигарет, я нос к носу столкнулся с начмедом. Левин повёл носом и уставился на меня:

– Пил?!

– Не пил, товарищ майор! – браво отрапортовал я.

– А чем это от тебя тянет?

– Коньяком, товарищ майор! С ночи ещё не выветрилось…

Левин, ничего не сказав, окинул меня взглядом, хмыкнул, видимо оценив ответ, и прошёл в аптеку. Я поковылял в процедурную на очередную промывку…

Через недолгое время нога зажила, и Левин объявил, что завтра за мной придет машина и я поеду к себе в часть. За пару дней до этого он устроил мне ещё одни переговоры с домом, дабы убедиться, что обещанная посылка отправлена. Все было сделано в точности и теперь оставалось уповать на расторопность почты.

Прощаясь, начмед ничего мне не наливал, был строг, по обыкновению своему. А может, это маска такая у него была?.. Которая тогда, ночью, чуть-чуть приоткрылась под влиянием коньяка и Высоцкого?. Не знаю… Но думаю, что так оно и было.

Красин перед отъездом позвал меня к себе в кабинет и, нацедив из бутылки в пластмассовый флакон какой-то прозрачной жидкости, торжественно вручил его мне:

– Держи! Пригодится!.. Это жуткий дефицит, хрен где найдёшь!

– А что это? – я нюхнул, спиртом не пахло – Лекарство что ли?

– Вроде того. Лекарство. Чтобы не лечиться потом. Называется мирамистин. – и Борька коротко проинструктировал меня о способе применения.

– Ну, снаружи обработаю, а внутрь-то как залить?.. Через трубочку что ли?

Красин вытащил из шкафа одноразовый шприц:

– Иголку выбросишь, а шприц используешь. Все понял?

– А оно эффективное, лекарство это? – рассматривал я флакон. – А то вдруг не подействует?

– Ну, если сразу не промоешь, в течение часа-полутора, то может и не подействовать. Тогда – милости прошу! Заходите, всегда поможем!

– Нет уж! Лучше вы к нам! – со смехом ответствовал я.

(Рассказ о том, что было потом в части, когда замполит обнаружил шприц и флакон, заслуживает отдельной истории. Но об этом как-нибудь в другой раз).

Красин не приехал, конечно, но через пару месяцев позвонил мне в Уссурийск. В разговоре я вдруг обратил внимание на новое словосочетание, появившееся в его лексиконе:

– … Бедованы Качавые!

– Как ты сказал? Кто? – с улыбкой вопросил я.

– А хрен знает! С лёгкой руки Левина пошло по батальону гулять… А ты не знаешь что это такое?

Я-то знал… И из этого сделал вывод, что посылку начмед все же получил.

– Есть такая сказка музыкальная, оттуда это. Если интересно, попроси у Левина послушать. «Алиса в стране чудес» называется.

– Уже не попрошу! – вздохнул Боря. – Перевели его от нас месяц назад. Теперь он, вроде, в окружном госпитале оперирует.

– А вместо него кто теперь?

– Да прислали какого-то! Ни рыба ни мясо. Как хирург – ноль полный. Левину в подмётки не годится. Иваныч все же мужик был понимающий, а этот! – Боря выругался. – Ладно, хоть до дембеля немного осталось…

Доктор Левин… Доктор Красин… Андрей… Олег… Клава… Наташка… Люди, с которыми судьба свела совсем ненадолго, и которых я помню до сих пор. Дай Бог, чтобы все у вас было хорошо! Счастья вам!

Бегемот Долой политкорректность!

– Слухай задачу: Завтра с утра поедем в Смолянку. Там для нас в Доме офицеров наглядную агитацию нарисовали, надо забрать и к понедельнику установить! Вопросы есть? Макарыч сплюнул и вполголоса выматерился в адрес замполита, судя по всему. Ни ему, ни мне ехать за 200 километров по июльской жаре не было никакой радости. Замполита это, естественно, никоим образом не волновало, выступать – себе дороже, а посему рано утром мы выехали по направлению к Шкотово. Смоляниново (Смолянка) являла собой маленький посёлок при узловой железнодорожной станции, по левую сторону которой располагались тыловые службы флота, а по правую какая-то мотострелковая дивизия. Дом офицеров, однако же, был огромен и по архитектуре своей напоминал московский Дворец съездов.

Макарыч вышел из служебного входа Дома офицеров явно не в духе. Наглядная агитация, за которой мы сюда и явились, ещё не была готова. То есть готова-то она была, но сохнуть ей оставалось как минимум до следующего утра. На звонок Макарыча замполиту было отвечено, чтобы ждали, пока высохнет. На довольствие нас, естественно, никто ставить не собирался. Макарыч, не переставая материть Гнуса, забрался в кабину и скомандовал мне ехать в пристанционный посёлок, где у него, как, наверное, в любом населённом пункте Приморского края, жил кто-то знакомый. Знакомый был дома, Макарычу очень обрадовались, он тоже успокоился и разулыбался, увидев в углу большую бутыль, судя по всему, с самогоном. Мне был выдан сухпай в виде куска сала, буханки хлеба и пары банок гречневой каши с тушёнкой:

– Поедешь в Дом офицеров, найдёшь там прапорщика Денисенко. Скажешь, кто ты есть, он найдёт, куда тебя пристроить до утра. Вопросы есть?

Денисенко привёл меня к местному художнику, поручив тому приютить до утра. Парня звали Лёхой, оказалось, что он к тому же из Ленинграда, считай, земляк. Дело уже шло к вечеру, я выгреб из карманов всю наличность, Леха, в свою очередь, извлёк из-за портрета какого-то военачальника пару трояков. Отсутствовал он недолго, и результатом явилась полуторалитровая бутыль железнодорожного «шила». От авиационного оно отличалось желтоватым цветом и запахом то ли масла, то ли керосина, уже не упомню… От Лехи я и услышал тогда эту историю.

С новым пополнением к нам прибыли двое музыкантов. Лева и Вова (прям, как Лещенко и Винокур). Музыкантов настоящих. Лева, маленький носатый еврей, закончил институт культуры имени Крупской по классу хорового дирижирования, Вова вылетел из музучилища, где обучался игре на духовых и ударных инструментах. Причём, вылетел с последнего курса. Естественно, директор Дома офицеров был несказанно рад этому приобретению, потому что музыкантов, как таковых, в его распоряжении не было. Были бойцы, умеющие играть, что им покажут, нот, естественно, никто не знал, и три марша, не считая похоронного, которыми «Жмуркоманда» услаждала слух личного состава, навязли в ушах у всех. Посему, появление профессионалов от музыки очень обрадовало директора подполковника Трубина (Труба). Начпо, полковник Пилипенко (Пила), послушав оркестр, выразил недоумение репертуаром:

– Трубин! Вот, я тут уже пять лет, а музыка всё та же. Твои музыканты больше играть ничего не умеют, что ли?!

– Товарищ полковник! У меня сейчас с новым призывом два профессионала пришли! Консерваторию Ленинградскую закончили. Будем менять репертуар!

– Это хорошо! К 7 ноября надо какой-нибудь новый марш исполнить. Успеешь?

– Так точно!

– Пятого в 10 утра приду слушать.

Начпо ушёл, Трубин вызвал Леву и Вову:

– Короче, нам поставлена задача к 7 ноября разучить и исполнить на параде новый марш. Вы из Ленинграда, образование у вас есть. Репетируйте хоть круглые сутки, но чтобы к пятому числу марш был готов!

Лева и Вова блестяще справились с поставленной задачей. Начпо, явившийся на прослушивание, был очень доволен. Музыканты играли слаженно, даже с каким-то подъёмом. Пилипенко поинтересовался:

– А как называется марш?

– Марш подводников, товарищ полковник!

– Хм… Подводников… Ну, ладно! Главное, музыка хорошая. Хоть мы и не подводники, нехай будет!

7 ноября серые шеренги дружно печатали шаг под новый марш. Гремела медь, гулко ухал барабан. Довольные командиры, взяв под козырёк, приветствовали марширующие роты. Хотелось расправить плечи и грянуть строевым, подпевая старательно гремящему оркестру:

Beatles – forever!!!

Бегемот Художник

– Ну, давай ещё по чуть-чуть!

– Леха! Где ты его берёшь? Дрянь несусветная!

– У дефектоскопистов!

– ???

– Ну, это тележка такая .Её по рельсам катят ,там приборы, их «шилом» заправляют. В конце смены «шило» сливают. Не на землю, естественно…

– Ну, давай за твой скорый дембель! Дай Бог, чтобы не в декабре!

– Я уйду первым! Самым первым!…

– Нереально! У тебя, что, папа округом командует?

– Нет! Но уйду первым. Потому что знаю свой дембельский аккорд. А его я закончу через неделю после приказа!

Признаться, Лехе я не поверил. Самая первая партия дембелей всегда уходила, как минимум, месяца через полтора. Весь разговор происходил в Доме офицеров гарнизона Смоляниново, где Леха трудился художником и куда нас с Макарычем отправили за наглядной агитацией. Агитация сохла, Макарыч по обыкновению проводил время за бутылкой у кого-то из многочисленных знакомых, снабдив меня сухпаем и отправив в Дом офицеров, где и пристроили до завтрашнего утра. Художник Леха был классный! За плечами имел худграф института им. Герцена в Ленинграде. Выполненные им портреты всяческих военачальников и героев во множестве украшали фойе Дома офицеров. Леху, как талантливого художника, ценили, жил он, как у Христа за пазухой, в части появлялся крайне редко, но, против обыкновения, сослуживцы относились к нему неплохо. Кроме умения рисовать Леха был разрядником по самбо, посему наезжать на него желающих не находилось, к тому же разрисованный Лёхой дембельский альбом очень и очень ценился в гарнизоне. Правда, чести этой удостаивались единицы, входившие в число друзей и земляков. Лехиными рисунками гордились, как работами известных мастеров. При всем этом я очень сильно сомневался, чтобы его отпустили самым первым ,причем сразу после приказа.

– Лёха! Ну нереально это! Ты художник классный, потому первым и не уйдёшь, пока всё что можно не разрисуешь!

– Спорим! Если уйду, поставишь мне литр, когда в Питере будешь! Коньяка!!! Не «шила!»

– Да уж! Такой отравы там не найти! Из чего его делают?! Судя по запаху, из квашеных галош!

Лёха нацарапал мне свой питерский телефон на открытке со знаменитой картины «Ленин в октябре», кажется, где Ильич в окружении солдат и матросов произносил какую-то речь.

– Вот тоже, блин, халтура! В актовом зале клуба железнодорожников панно на всю стену рисую. И на хрен им там лысый в кепке?! Как будто больше изобразить нечего!

Вопрос о «шиле» можно было не задавать. Если Лёха разрисовывает клуб железнодорожников, значит, там он им и разжился.

– А аккорд какой будет?

– Новая офицерская столовая. На 100 процентов уверен!

– Ну, разрисуешь, и все равно, я думаю, первым не уйдёшь. Найдут ещё чем нагрузить!

– Копи деньги на коньяк! Французский не надо, ни к чему тебя разорять! Армянский пойдёт!

Лёха, действительно, уволился самым первым. Когда я через неделю после приказа позвонил в Смолянку, Лёхи там не оказалось, и мне было отвечено, что тот, судя по всему, уже пьёт водку дома. Ничего не оставалось, как восхищённо выматериться…

По первому ноябрьскому снежку, грея в карманах куртки две бутылки армянского коньяка, я подходил к старому дому на Моховой. Неделю назад приехал домой, дня три квасил с друзьями и родственниками, и зачем-то, уже не упомню, поехал в Питер. Прошло полгода, но Лёха меня вспомнил сразу, заорал в трубку, чтобы я немедленно подъезжал к нему, дал адрес и объяснил, как найти квартиру. Жил он в полуподвале с отдельным входом, на двери красовалась огромная подкова, выкрашенная каким-то фосфоресцирующим составом. Ошибиться было нельзя, и я уверенно постучал. Дверь распахнулась, волосатый и усатый Лёха, радостно матерясь, облапил меня и потащил внутрь. На столе исходила паром кастрюля картошки, тут же присутствовал кусок сала, банка маринованных огурцов, буханка хлеба, две гранёные стопки и бутылка «Столичной». Я вытащил из карманов коньяк.

– Армянский. Ты выиграл!

Лёха жизнерадостно захохотал:

– Блин! Помнишь ведь! Ну давай, наливай тогда, водку на потом оставим!

Бутылка «Столичной» перекочевала в междуоконное пространство, где у Лёхи, судя по всему, находился холодильник. Янтарная влага ухнула внутрь и разлилась приятным теплом. Лёха, как выяснилось, поступил в Академию художеств, с родителями не живёт, подрабатывает дворником, посему живёт в ведомственной квартире. После первой бутылки я не выдержал. Любопытство распирало:

– Лёха! Ну как ты умудрился первым уйти? Я ведь позвонил недели через полторы после приказа в Смолянку, а тебя там и след простыл!

Оказалось, Лёха был помимо художника ещё и неплохим психологом. Краем уха услышал ,что комдив, бывший родом из Ленинграда, как-то обмолвился при своём водителе, что он вырос в старом дворе на Васильевском острове. По счастливому стечению обстоятельств и паре упомянутых разомлевшим комдивом деталей, Лёха догадался, о каком дворе идёт речь. Учась в институте, они частенько ходили на этюды в те края, посему вспомнить тамошние пейзажи Лёхе труда не составило. И на огромной картине во всю стену, украшавшей кабинет командующего в новой офицерской столовой, взгляду остолбеневшего комдива предстал залитый утренним солнцем, полыхающий осенним багрянцем клёнов до боли знакомый питерский дворик.

Комдив молча стоял, впившись взглядом в картину. После примерно десятиминутной паузы были произнесены всего три слова:

– Васильева уволить. Завтра!

Вот так Лёха и попал домой раньше всех. К концу второй бутылки разговор вновь повернул на тему Смолянки и Лёха поинтересовался:

– А ты в клуб железнодорожников после этого не заезжал?

В упомянутый клуб я заезжал. Уже ближе к собственному дембелю. Макарыч, которого я туда зачем-то отвозил, проходя мимо огромного панно, изображавшего Ленина в октябре, вдруг резко остановился, потом отошёл к противоположной стене, посмотрел на панно издалека, затем фыркнул, помотав головой, и подозвал меня:

– Видишь солдата рядом с Лениным?

Я вгляделся. С обожанием уставившись на вождя мирового пролетариата, держа в руке винтовку, с абсолютно идиотским выражением лица на стене был изображён ни кто иной, как начальник политотдела дивизии полковник Пилипенко. Среди множества солдат и матросов Макарыч узнал немало знакомых лиц старшего офицерского состава и хохотал от души:

– От, зараза! Это ведь тот художник, который в Доме офицеров был! Ну, молодец!

Лёха погиб спустя несколько лет после нашей последней встречи. Долгое время у меня на стенке висел небольшой акварельный этюд, подаренный им в тот памятный вечер: подёрнутые голубой дымкой приморские сопки и где-то за ними – бесконечное море…

Did Mazaj Бутылкомоечная машина времени

«Бутылкомоечная машина» – машина, предназначенная для мытья пустых бутылок, наверное, так сказано в словаре товарища Даля… Она гудит, шумит и брызгается водой… Какое она имеет отношение к армии? Возможно ли связать её с армией? Возможно ли с её помощью перемещаться во времени? Да! И очень просто!

В армии возможно практически все. Мало есть вещей, невозможных в армии, – ну там вывернуть каску наизнанку или окопаться в воде… Что ещё? Форсировать речку не поперёк, а вдоль, или летать на самолёте хвостом вперёд…

Вообще, в этой истории происходят странные вещи. Более того, случаются очень опасные сдвиги и прыжки во времени… Начинается она словами «бутылкомоечная машина», а заканчивается словом «глаза». В ней принимают участие разъярённый командир батальона, толстая женщина, пустая трёхлитровая банка, удивлённый начальник штаба полка, злой начгуб, две длинных зелёных электрички и комбинированные пассатижи. Все эти предметы и персонажи появятся здесь в своё время. Они вполне реальны. Никакой фантастики. Точно.

В результате длительных научных исследований ученым удалось доказать, что если в замкнутом пространстве одновременно находятся военнослужащие, вода и спирт, то первые обязательно выпьют третьего. Разбавляя вторым. Иногда с последствиями. Вот так вот. Вместо чистого спирта могут применяться другие спиртсодержащие жидкости; приводить список не буду, так как места на бумаге просто не останется. А рисовать нечем.

Беда приходит, откуда не ждёшь. Я просто стоял в последней шеренге третьей роты.

Итак, учебный центр харьковской ПВО-шной учебки в лесах под Чугуевом. Лето 198– затёртого года. Утреннее построение батальона обеспечения учебного процесса (БОУП).

Командир был очень зол… Замполит крутился вокруг него, преданно заглядывая в глаза. Не зря он имел прозвище «Табаки». Обычная вчерашняя ежевечерняя пьянка всех категорий военнослужащих принесла несколько необычных ситуаций. Кроме выбитых окон, выломанных дверей, разбитых морд, обычных тем утреннего разноса, добавилось грандиозное ЧП. Кто-то обрыгал белоснежную болонку замполита. Но пахло апельсином… Псина просто беспечно гуляла себе по коридору общежития, но в один прекрасный момент внезапно открылась какая-то дверь, и она попала прямо под мощную струю… Не повезло. Такие дела…

Эта дверь вела в четырёхкоечную комнату, в которой жили командиры рот БОУП. Сами командиры начисто все отрицали, прибегая к помощи лаконичных жестов, так как говорить уже не могли. И пахли они все апельсином… Но это все было вчера. А сегодня… Командир задумался. Не будешь же устраивать разнос всем четырём ротным в присутствии всего батальона… Нужно найти козла отпущения… Стоп… А где они пили? Явно в КУНГе[18] у Пушкина… А ну-ка, выйти из строя, товарищ прапорщик Пушкин!

Я вышел. С трудом. Пытаясь сделать «кру-гом», чуть не упал. В голове гудело. Пролетевший через мой выдох воробей упал замертво. Замполит, выскочив из-за спины комбата, накинулся на беззащитного страдальца.

– Докатились, трщпрщк! Допрыгались! А я предупреждал! За забор – ни шагу! Никуда! Вы – разлагатель дисциплины! Гауптвахта давно по вам плачет. Организатор микрогрупп в коллективе! Сколько уже было последних китайских предупреждений! Терпение лопнуло! Командир, я считаю, надо его посадить… Хватит уже с ним возиться…

«Если четыре ротных – микрогруппа, а прапорщик – организатор, тогда зачем такой батальон?» – тоскливо промелькнуло в больной голове…

Старый добрый советский лимонад состоял из трёх основных частей: газированная вода, сахар и «композуха» – 90-градусный концентрат вкуса-запаха соответствующего напитка. Кто помнит? Все помнят? Её пили чистой, пили, разбавляя водой, при этом она становилась молочно-белой… Ею же и похмелялись… А перегар от неё был слышен за километр… А ещё можно в тесто её добавлять. Для всяких тортов. Две капли на кило. Такие дела…

Военторговский ситро-цех стоял сразу за нашим забором. Забор состоял из трёх ниток ржавой колючей проволоки. Местами она отсутствовала совсем. Командовала цехом женщина огромных габаритов – Инна Васильевна. Все текущие проблемы своего цеха она решала своей же композухой. Выгрузить машину сахара, навести порядок на территории – все это делалось курсантскими руками – а бутылочка композухи доставалась почему-то взводному… «Техника и вооружение» цеха, по идее, ремонтировались силами военторга, но реально поддерживать рабочее состояние разливочной линии, сатуратора и бутылкомоечной машины приходилось мне. Не из любви к лимонаду, как вы уже правильно заметили, а из любви к композухе…

О, композуха! Ты – радость лагерных аборигенов! Ты стоишь в полутёмном складе в старинных пузатых двадцатилитровых бутылях… Тонкие лучи солнца порой играют на их блестящих боках… Темно-зелёный «Тархун», светло-зелёный «Дюшес», оранжевый «Апельсин», нежно-жёлтый «Лимон» – вся палитра вызывает ощущение светлой радости и совершенства. Как картины старых мастеров… Твои тонкие ароматы наполняют сердце предвкушением… Ой, не могу… держите меня…

Прапорщик Пушкин отключился от времени.

В тот день, да, в среду, бутылкомоечная машина сломалась с утра. Работа встала. Во дворе цеха скопились недовольно урчащие грузовики и их водители, приехавшие за товаром. Вызванный по тревоге, я внимательно осматривал механизм, перемолотивший уже не один десяток бутылок и наглухо заклинивший. Инна Васильевна порхала рядом…

– Саша, не рвите душу, скажите, можно её сделать? Вы ж видите, что во дворе творится… Меня сейчас завмаги на куски порвут… Машины стоят… Два заказа на свадьбы… Я ж бутылочку сразу наливаю…

Никогда прапорщик Пушкин не был шантажистом… Но не воспользоваться таким моментом – я бы себе этого никогда не простил…

– Бутылочку? При всем моем уважении, Инна Васильевна, пять литров! Или я пошёл. Дела у меня. Комбат счас прибежит меня искать…

– Саша, побойтесь Бога! Какие пять литров! Откуда?

Сошлись на трёх… Инна Васильевна схватила пустую банку и уплыла на склад. Через пару часов грязный, мокрый, но ужасно довольный, я поставил себе на стол в КУНГе полную до краёв трёхлитровую…

Ротный тогда был у меня молодой, КУНГа себе ещё не завёл… Жил «с подселением» в моем. Пока… Поэтому ротная канистра спирта хранилась в «нашем» сейфе. Но не всегда она была полная… Бывали и трудные времена… Но комплект эмалированных, уже местами щербатых кружек был всегда наготове. Закуску посылал сам Бог. Лично и ежедневно.

Через тридцать секунд после появления банки был сказан первый тост. Ближе к вечеру потянулись друзья-товарищи. Получив по полкружки и короткое напутствие, они исчезали в вечерней дымке. Прилетели на огонёк и командиры дружественных рот или дружественные командиры рот (это все равно) нашего славного батальона. У каждого с собой немного было… Да плюс моя банка-наповал-убийца. По убойной силе она приравнивалась к двенадцати бутылкам водки… Результат вы уже примерно знаете. Ближе к полуночи вся наша компания с песнями двинулась в сторону общаги. Снежно-белая болонка замполита уже начала свою прогулку по коридору… Кто знал…

Развод закончился. Комбат подозвал меня к себе. Ничего хорошего это не предвещало.

– Через полчаса подойдёшь ко мне в домик. Получишь записку об аресте. Сегодня четверг, значит, пятница тире воскресенье ты сидишь свои трое суток. В понедельник утром докладываешь о прибытии с отметками и круглыми печатями, что ты отсидел. Не будет отметок – докладываю комбригу. С обеда можешь выдвигаться…

– А где ж мне отсидеть? Комендатура, говорят, не берет…

– А где хочешь. Я знаю, когда тебе надо, ты находчивый…

Добираться до города пришлось часа два. Попытка уговорить комендатурского начгуба провалилась сразу.

– Товарищ прапорщик! Я вам третий раз повторяю! Мест нет! И не будет! Ни завтра, ни послезавтра! И чем я вас кормить тут буду? Своим обедом?

С горя поехал в бригаду. На всякий случай выписал продаттестат. Все сочувствовали, но только один поросший мхом матёрый прапорюга, кряхтя и матерясь, вспомнил: «В старые времена, при маршале Малиновском, я сидел… В полку гражданской обороны была губа… Садись на электричку утречком и езжай. Нальёшь сто пятьдесят – скажу, куда». Налито было незамедлительно, и вечером я уже знал все координаты этого полка и возможные варианты посадки и высадки. Такие дела…

Длинная зелёная электричка со свистом прорезала утренний туман. На энном километре справа в соснячке стали видны казармы, боксы, колючая проволока – все это явно называлось полком. Вместе со мной высадились и добрая сотня военных, спешивших на службу. Пролетев через КПП вместе со всей этой толпой, я быстро и легко сориентировался. Люди в сапогах шли в казармы и парк, люди в «параллельных» брюках – явно в штаб.

Небедный себе был полчок… В штабе везде ковры, резное дерево. Ага, табличка… «Начальник штаба». Тук-тук… За огромным столом виднелась большая лысая голова под чьим-то портретом. В углу стоял вполне обывательский фикус.

– Товарищ майор… Разрешите… Вот тут такая проблема…

– Ну и на хер ты мне тут нужен, прапорщик? Мало у меня своих проблем? Нет у меня мест… А чем я кормить тебя буду?

– У меня аттестат…

– Съешь свой аттестат сам… без соли… хе-хе.

– Ну, может как-нибудь, в уголочке, в караулке…

– Вам что не ясно, трщпрщик?!

– Ну, может, хоть работу какую дайте…

Одна бровь начальника штаба, не встречая преград, полезла вверх по лысине, вторая – пошла вниз, по пути закрывая глаз.

– А что ты умеешь делать?

– Все умею… Связь, радиостанции, телевизоры, машины, дизеля-электростанции, первую помощь умею оказывать… Танки, тягачи… Подрывное дело…

– А щас вот мы тебя проверим. Что ты за спец… Есть у нас одна машина…

Ох, кривил душой майор… Не «наша» была машина, а его. Собственная. Денежку малую за неё платил. Все чужие машины разъехались своим ходом, а вот эта не хочет. А нанимать мастеров со стороны – стыдоба. Хрен цена такому полку… И начштабу его…

В то благословенное время в армии ещё все было. И вещ– и прод– и авто– службы были богатыми и добрыми. И «излишки» уже стало можно продавать… И пошло… Самые лучшие, ходовые автомобили были мгновенно раскуплены. По цене металлолома. Не лейтенантами… И не прапорщиками… Начальники собирались на этом неплохо заработать. Недальновидные частники покупали эти машины, надеясь сделать бизнес на грузоперевозках. Но очень скоро настали времена, когда возить стало нечего… Долго стояли под заборами на частном секторе эти несчастные ЗиЛы, «Уралы», «Газоны»… Уже их нет. Металл подорожал уж очень сильно… Такие дела.

В углу сырого тёмного бокса стоял бензиновый бортовой «Урал», покрытый пылью времён хранения на НЗ. Рядом было много свободных мест, явно указывающих на то, что все его собратья уже где-то пристроены в тёплых сухих гаражах у новых заботливых хозяев. Завидев меня с начальником штаба, местные бойцы исчезли как привидения. На их месте материализовался старлей – командир автороты. Получив задачу обеспечить меня помощником, а машину – бензином и аккумулятором, он тоже исчез. «Урал» незаметно подмигнул мне фарой. Несмотря на отсутствие аккумулятора. Он все понял.

– Вот, трщпрщк. Как тебя зовут? Так вот, Саша… «Урал» заводится. Работает на холостых. И все. Хоть газуй, хоть не газуй – одни холостые. Ехать не хочет. Чуть фыркнет и все. Все спецы смотрели. Трамблёр меняли. Зажигание вертели. Карбюратор мыли. Смотри. Сделаешь – получишь печати за трое суток. Не сделаешь – извини. Если что, звони мне в кабинет с КТП.[19]

Переодеться было не во что, пришлось закатывать рукава. Поставили аккумулятор. Залили бензин. Завели. Всё правда – только холостые. Первый раз такое вижу… А ну-ка, посмотрим главную заслонку… Снял «воздухан», посветил зеркальцем в тёмную трубу карбюратора. Завёл.

– Газуй, боец!

«Газовая» тяга делает полный ход, но главная заслонка, чуть шевельнувшись, самопроизвольно возвращается обратно, на холостые обороты. Какая-то сила тянет её назад. А какие там силы в карбюраторе? Да никаких… Разрежение… Стоп! Ограничитель максимальных оборотов занимается подобной работой, за счёт разряжения прикрывает заслонку при достижении этих самых максимальных оборотов. Не помню, сколько там… Сам он прячется впереди на коленвале, за шкивами. А мы вот просто одну из двух его медных трубочек открутим и посмотрим…

– Заводи, боец!

«Урал» взревел как несчастный узник, получивший неожиданную, но долгожданную свободу. Так. Лезть под шкивы чинить ограничитель оборотов не собираюсь. Сам пусть на досуге займётся… Надо его просто отключить. Но чтоб трубки были на месте… А передавлю-ка я медную трубочку пассатижами. В не видном месте…

– Боец, крепи аккумулятор! Едем кататься!

Через полчаса мой новый друг, бортовой «Урал», под моим же чутким руководством радостно носился по парку, пугая редких бродячих военных. В качестве бонуса я ему подрегулировал «солдатик» на компрессоре и подкачал колеса самоподкачкой… «Урал» бил копытом и звенел от радости…

Ну почему было не посмотреть заранее расписание обратных электричек? Чтоб не сглазить? Теперь два часа бродить по пустому перрону, сжимая в кармане заветную записку с круглыми печатями. Пятница тире воскресенье. Прям личная машина времени. На дворе пятница, а у меня уже воскресенье. И я только что освобождён из-под стражи… Начштаба сдержал слово… Хотя и испытал лёгкий шок, увидев бегающим практически безнадёжный «Урал» через час после начала ремонта. Такие дела…

Пересев на Южном вокзале на другую электричку, я очутился в гостях у тёщи. Чтобы не встретить кого-нибудь из наших в городе. Сидеть так сидеть. Тёплый пруд и песчаный пляж вполне заменили мне нары…

Прапорщик Пушкин совершил очередной прыжок во времени.

Утро понедельника. Развод. После развода с виноватой мордой подхожу к комбату. «Табаки» крутится рядом. Молча вручаю записку. Табаки не выдерживает:

– Ну что, отсидел? В полку? Нашёл ведь, паршивец! Понравилось? Дальше будешь продолжать нарушать дисциплину?

– Не понравилось. Холодно. Плохо кормят. Одна прогулка в день. Нары без матраса. Вонь. Больше нарушать не буду, – ответил я. И виновато опустил глаза.

Механик Дежурство

Дежурство по части вообще штука не слишком приятная, но неизбежная. Но дежурство по Стройуправлению к проблемному в общем-то не относится.

Неизвестно, что лучше: мотаться по командировкам (зачастую, внеплановым и крайне срочным) по стройплощадкам округа, или не особенно напрягаясь, провести согласно графика 24 часа на «боевом посту» с символом мифической власти – красной повязкой на рукаве. Тем более, что значительная часть «суток» проводилась двумя этажами выше, в родном «механическом» отделе. Народ в Управе жил под лозунгом: «Производство – прежде всего!», и к решению текущих вопросов во время наряда относился с пониманием.

Дежурному офицеру придавались «в помощь» личный состав – пара сержантов, давным-давно изучивших все «ходы-выходы» и отлично знающих, что, откуда и в каком количестве может «прилететь» и, самое главное, как этого избежать с возможно минимальными потерями. Ребята были местные, многократно проверенные, «залёты» не практиковали и справедливо считали, что плюсы «придворной» службы в паре трамвайных остановок от родительского дома многократно перевешивают все возможные минусы.

Так и остаёмся втроём вечером, в наконец-то опустевшем пятиэтажном здании в центре города.

Контрольный обход, входную дверь – на ключ, и жди спокойно утра, чтобы смениться в 10.00. Ничего сложного, в общем-то, если не будет срочных «вводных».

Начиная с 7-30 занимаю место в холле у входа в ожидании Папы, который из моего молодцеватого рапорта с удовлетворением узнает, что за ночь никаких серьёзных происшествий не случилось (всякую «мелочёвку» я и без него прекрасно «раскидаю» по отделам, нечего «подставляться»). Затем людской поток из ручейка превращается в полноводную реку, состоящую как из сотрудников Управления, так и «гостей» из других подразделений, приехавших решать какие-то производственные, да и личные заодно (куда же без них!) вопросы.

Заходит Олег Юрьевич (мой шеф), радостно щурится, здоровается за руку и аккуратно незаметно для окружающих тычет двумя пальцами под ребра. Зашипев от боли, вопрошаю: «За что?» и слышу в ответ безжалостное: «За Житомир! Завтра с утра – «командировочное» в зубы, и «мухой» в Житомирский УНР, «хвосты» подчищать! К выходным вернёшься. Вопросы?» «Да какие вопросы, когда вы так «доходчиво» все объяснили… Мой «косяк», мне и исправлять. Сделаю.» К «неуставняку» со стороны «Батьки» давно привык и не обижаюсь. Он меня сюда «вытащил», имеет право…

Юрьич делает паузу и изрекает: « Завтра утром с базы машина пойдёт, сядешь «на хвост», нечего на поезде трястись. Я позвоню, гостиницу забронируют. Все, сдашь дежурство – ждём в отделе. Ребята из Закарпатья привезли кой-чего, в обед пробу снимем…»

Провожая ласковым взглядом коренастую фигуру шефа, почёсываю ноющий бок. Никаких обид, Батька мужик правильный, всегда прикроет, если что… Да и достаётся ему от Папы, не приведи Господь. Полковника все никак не получит… Собачья должность!

«Мои» сержанты делают вид, что тщательно проверяют пропуска, остальные делают вид, что их показывают. Незнакомые лица – редкость, все друг друга знают, как говориться: «Чужие здесь не ходят…» Да и секретов у нас, прямо скажем, не густо, и захотели бы продать, так нафиг никому они не нужны, такие секреты.

Сижу, смотрю за процессом, не забывая здороваться с коллегами, прикидывая про себя: поехать домой отдыхать (имею право), или остаться поработать (имею необходимость). В предвкушении обеденной «дегустации» решаю остаться и, восхищённый своей трудолюбивостью, продолжаю следить за входной дверью и процессом фейс-контроля на входе.

В числе прочих заходит незнакомый старлей, отмечается в журнале и, не торопясь, поднимается по лестнице. Для приличия спрашиваю бойца: «Кто, куда?», и получив в ответ внятное: « Старший лейтенант Ст-енко, в строевой отдел», расслабляюсь. Но ненадолго.

Минут через десять ощущаю смутное беспокойство, увидев знакомую фигуру ст. л-та Ст-енко, вновь заходящего с улицы на «вахту». Снова журнал, снова знакомое «…в строевой отдел» мигом смахнули сонливость и заставили крепко задуматься. Вход – один, выход, соответственно, тоже, и проскочить на улицу незамеченным «против течения» даже для Гарри Гудини – задача не то что сложная, а просто невыполнимая.

Но, тем не менее, вот он, поднимается по лестнице (снова!), постепенно скрываясь из виду. То же лицо, форма, даже родинка на левой щеке! Мистика… Вроде не сильно замученный, крепче минералки ничего не пил, в чудеса и призраков не верю…

Меня осенило! Журнал! Надо проверить записи, всё станет ясно! Поднимаюсь со стула и иду к проходной. Но дойти не успеваю, т.к. снова вижу тов. Ст-енко, не торопясь входящего в здание. В голове крутится идиотское: «Оборотня – серебряной пулей, вампира – чесноком, а Этого, Этого – хрен знает чем взять…» Машинально спрашиваю: «В строевой отдел?» Ответ, естественно, утвердительный. «Ну, идите, вас там уже двое, скучно не будет» – глуповато хихикаю.

Ничуть не удивившись сказанному, призрак ст. л-та Ст-енко гордо шествует мимо меня и направляется к лестнице.

Я тупо поворачиваюсь ко входу, внутренне готовый увидеть минимум взвод лже-старлеев, спешащих на шабаш (или как там у них это называется?) к «строевикам».

В голове крутится: «Интересно, «карету» за мной пришлют или на служебной ехать придётся?» Ощущаю, что ноги стали ватными и начинаю тихонько опускаться пятой точкой в заботливо подставленное сержантом Костюком кресло.

Поворачиваюсь и вижу, как мои бойцы с трудом сохраняют серьёзное выражение на красных от сдерживаемого смеха лицах. Из последних сил цепляюсь за ускользающую реальность и коротко выдыхаю: «Костюк, чо за хрень?! Что это было?»

Ответ поражает своей простотой: «Тай ничого, товарищ старший лейтенант… Вони тройняшки, служат у Хмельницком. Вы не перший, ни останний. Водички попейте – полегчает…»