Разговорчики в строю № 3. Лучшее за 5 лет.

Тафарель На прививку, первый класс…

В дверь деликатно постучали.

– Да, – недовольно ответил начмед, отложив цветастый журнальчик и спустив ноги со стола.

– Тащ майор, можно вас? У нас неувязочка там с партизанами. С переподготовщиками то есть.

– Что за неувязочка, лейтенант? Чего неспокоен?

– Э-э-э, они колоться отказываются… Ну, не хотят прививки делать, – спешно поправился молоденький лейтенант медслужбы.

Опытный военный врач с грустью глянул на осиротевший кроссворд и, ворча, направился на подмогу молодёжи.

На первом этаже санчасти в углу коридора, сверкая гражданскими брюшками и веселя персонал элегантными пёстрыми семейными трусами, сидело несколько переподготовщиков.

– Ну что вы, ё-моё, как детский сад, чесслово. Здоровые мужики, а уколов боитесь!? – возмутился начмед.

– Дык, товарищ доктор, эскулапы ваши колоть как следует не умеют. Иголки гнут об нас. Мы что, манекены что ли, или трупы какие, чтоб тренироваться?!

– Так что, мне самому вас колоть?! Не пожалеете? Я давно не практиковался. Детский сад, ползунковая группа, ясли, ё-моё, – ворчал доктор, непроизвольно поднимая в памяти случаи из практики.

– Ну, случилось один раз, так что теперь?

– Уж лучше, товарищ доктор, заболеть лихорадкой вашей бубонной, чем уколы такие, – оглянув страдальцев, заявил за всех самый представительный из них.

Его товарищи забузили, выражая коллективный «одобрям-с».

Майор Чуприн прошёл долгий трудный путь военврача. Куда только не закидывала его судьба. Что только не приходилось делать, в какие только ситуации не попадал. Роды принимал в кузове «шишиги», резал гнойный аппендицит на борту вертолёта, делал искусственное дыхание нажравшемуся партийному вожаку изо рта в рот, но вот такого организованного бунта пациентов он на своей практике не помнил.

«Хотя… – подумал он… – Ну, конечно!»

Однажды, в богом забытом гарнизоне нужно было прививать группу детсада. Малыши плакали, кричали, вырывались из рук, заводя друг друга стадным страхом. Молодой тогда врач среагировал моментально. Пакет «Гусиных лапок» в течение получаса опустел, зато довольные малыши, получив сладости, были привиты и отправлены спать для успокоения переживаний.

– Технический перерыв, – объявил начмед и, развивая полезную идею, направился в свой кабинет. Через пару минут вернулся с портфелем в руке. Отправил погулять фельдшера, и начал приём.

Первый клиент настороженно заглянул в процедурную.

– Иди сюда, воин, – поманил пальцем майор.

– Только если вы, как он… лучше пойду я, – начал было партизан с порога, не решаясь войти.

– Десерт будет, – сказал майор.

– А?

– Обезболивающее.

– Да ну, начальник. Шо я, маленький?

– Иди, пока добрый.

Партизан получил прививку и с довольной рожей вышел в коридор. Потом была небольшая заминка, впечатления сошли в народ, и процесс пошёл без задержек и осечек. Двери открывались, закрывались, партизанщина прививалась, а молодые лейтёхи зауважали начмеда ещё больше. Минут через полчаса майор затосковал по кроссворду, позвал кого-то из лейтенантов, поделился передовым опытом и вернулся в кабинет. Прошёл час. Начмед, решая кроссворд, успел вздремнуть в кресле. Разбудил стук. Один из лейтёх.

– Ну?

– Тащ майор, неувязочка вышла.

– Опять неувязочка?

– Так вы понимаете, вы как ушли, они, черти, по второму кругу прививаться пошли. Через окно в коридор залезали с улицы и шли на процедуру. В общем, мы их пока вычислили, человек пятнадцать двойные дозы получили. Может, сделать чё надо?

– Ничего им, лейтенант, не станется. Портфель только верни!

Лейтенантик молча повиновался и вышел.

Майор открыл портфель, вынул опустевшую бутыль из-под спирта, посмотрел на свет, поболтал капли на дне и тяжело вздохнул.

– Век живи, век учись! Разбавить надо было…

В памяти всплыли довольные мордахи малышей из далёкого гарнизона.

Голубчикъ Гонки на «Утконосе»

Те, кто служил в авиации, наверняка помнят, и знают (и чтут) скромных тружеников из аэродромной роты. Безусловно, дорогие друзья, вы помните, какое внимание уделялось очистке аэродрома от снега и льда, особенно, когда это касалось эксплуатации истребителей и прочей некрупной техники. Люди старше 35 ещё могли застать живьём гения инженерной мысли образца 1959 года, Тепловую Машину ТМ-59, прозванную «Утконосом» и «Штыковой» за свой весьма экзотический внешний вид. Попробуйте представить себе раму от грузовичка ЗиС-164, развёрнутую задом наперёд таким образом, что бывший задний мост стал передним, место заднего моста занял передний от ЗиС-151, он поворотный и тоже ведущий. Двигателем служил сорокасильный дизелёк от «Беларуси» тех же лет выпуска. Вторым этажом, над двигателем, был размещён бак на 3 куба топлива, а над задне-передней осью висела отлетавшая свой срок турбина, от чего – не знаю, но жутко шумная. Причём на турбину делалась насадка в виде утиного клюва. Венчал это все скворечник из хорошего листового металла, игравший роль кабины.

Ну как, представили? Основным и единственным назначением этого агрегата было «…освобождение аэродромного покрытия ото льда и снега путём их растапливания струёй горячих газов, выходящих из сопла турбины» (учебник для ШМАС[129] аэродромных служб. Воениздат, 1966). У нас в аэродромном парке обато имелось аж две такие машины, обе 1960 года рождения. Теперь реальная история, осень-зима 80-х годов прошлого века.

Два земляка-молдаванина Витя Пушка – аэродромщик и Миша Албу – пожарник, поспорили, у кого машина быстрее. ТМ-ка или «пожарка» ЗиЛ-131! Идиотичнее спора не придумаешь, ибо крейсерская скорость ТМ-59 километров 30 с горки. Но пытливость шкодливого солдатского ума не знает границ. Тёплым и ясным октябрьским днём наши шумахеры встали на старт у начала ВПП (не больше, не меньше! Чего зря полосе простаивать!)

Пушка поставил ТМ-ку дизельком вперёд, турбиной назад и быстро содрал контровочную проволоку с винта регулировки подачи топлива, а затем вывернул до отказа сам винт. И вот участники соревнований на старте. Команда судьи (как без него-то?), и Пушка тянет РУД до отказа. Старенькая турбина радостно взвыла, вспомнив молодость, выдала сноп огня, и ТМ-ка рванула с места со скоростью болида формулы-1.

Бедный ЗиЛ-131 не успел ещё разогнаться и до сорока километров, как наш доморощенный болид проделал уже почти половину дистанции. Но – в таких рассказах всегда есть место для «но» – тут у ТМ-ки отлетает один кардан, затем другой, потом практически одновременно в разные стороны брызнули все колеса вместе с дисками. Остаток пути, разбрасывая миллионы искр и оставляя следы на бетоне, несчастная ТМ-ка проделала на картерах мостов и двигателя, юзом. Как не загорелся топливный бак, не понял никто.

Увезли обоих победителей гонки: ТМ-ку в очередной, четвёртый по счету, капремонт, рядового Пушку в дисбат.

Договориться с заводом о приёме машины в ремонт стоило 40 литров спирта, уж больно нестандартными были повреждения.

Радист Мудрый сапер

Тысяча девятьсот лохматый год. Первая гвардейская площадка Н-ского соединения РВСН. Ленинская комната 4-го дивизиона. Политзанятия. Мы, молодые стажёры из учебки, причащаемся политической зрелости из рук изрядно «послевчерашнего» сапёрного капитана рыжей масти с габаритами, заметно превосходящими г-на А. Шварценеггера (вы когда-нибудь видели маленьких и щуплых сапёров? Я – нет. По-моему, они уже рождаются с пометкой «Инженерные войска или батареи боевого обеспечения»). Ему хреново и скучно. Но он продолжает что-то рассказывать о последнем Пленуме руководящей и направляющей, мать её за ногу.

Нам просто скучно. Но, ещё не успев «обуреть» после уставных порядков ВШМС,[130] мы дружно конспектируем его речь, фильтруя междометия и матерные эпитеты.

Местным старослужащим, пойманным по ходу и загнанным на политзанятия, тоже скучно, и они не делают из этого тайны. Шум, перешёптывания…

Капитану это, наконец, надоедает. Он отрывает мутный взор от конспекта занятий.

– Пупкин, ещё слово, и я тебя неприятно удивлю.

– И чем же вы меня можете удивить, тащкапитан?

(Пупкин. Бурый дедушка-радиомеханик, прошедший огни и воды. Забивший уже почти на всё и всех. Тем более на какую-то ББО-шную «мазуту»).

– Чем-чем? В морду получишь, вот чем.

– Неправда ваша, тащкапитан, солдат бить нельзя. Что же скажет замполит?

– Хе… умный ты, Пупкин. Хитрый ты. Но это ты так думаешь…

– Вот я беру лист бумаги, Пупкин, и пишу: «План индивидуальных занятий по рукопашному бою с рядовым Пупкиным. Дата… сегодняшняя. Начало… немедленное. Продолжительность – 4 академических часа. Руководитель – капитан Сапёрный. Теоретическая часть – 40 минут. Практическая часть – 4 х 35 минут». И так далее… Счас утвержу у командира дивизиона и пойдём, Пупкин, заниматься…

Оценив ситуацию, Пупкин сдувается, как пробитая шина… Мы смотрим на капитана с неподдельным восхищением его военной мудростью .

Старшина Парад – дело серьёзное

Одесса, осенние деньки, ласковые как шёлк. Пушкин в ссылке отдыхал, а не маялся, факт. Эх, нам бы ту ссылку, так нет, маемся. Чем? Строевой, к параду готовимся. За спиной уже честно оттоптанные тренировки на родном ОКПП, в погранотряде, в артучилище в составе полного парадного расчёта, теперь аэродром. Каблуки на сапогах стоптаны по самые коленки. Э-эх!

– Становись! Пара-а-ад! Ра-а-авнясь! Сссырна! Товарищ генерал-лейтенант! Войска Одесского гарнизона для тренировки построены, начальник парадного расчёта….

Старый генерал-лейтенант, взойдя на трибуну, отеческим взором окинув застывший строй, кашлянул в микрофон и начал краткую трогательную речь.

– Товарищи военные! (О, это новое слово в Уставе, раньше он так нас не называл). Тот позор, который я пережил в процессе подготовки к этому параду, загонит меня в могилу. Оправданий нет. Вы, безусловно, худший парадный расчёт в моей долгой жизни. Если бы я мог всех вас расстрелять, то я бы это сделал ещё неделю назад в училище, но время упущено, хуже вас ходят только папуасы в Зимбабве и, как показала вчерашняя тренировка, ездят, с позволения сказать, наши танкисты. Я старый артиллерист и знаю, о чём говорю. Единственное, что вселяет в меня надежду, так это то, что сегодня вся эта позорная акция проводится совместно с теми, кто до вчерашнего дня считал, что они механики-водители. Если вы и дальше так будете ходить, моряки, мать вашу, вас это касается в первую очередь, гибель «Варяга», бля, то я отдам приказ давить вас к едрёне матери! Ясно?

Коробки монолитно стояли, внимая высокостоявшему. Возможно, кто-то и подумал о вариантах ответа или вопроса, но взлетавшая с соседней полосы «Тушка» рёвом своих турбин отшибла эти поползновения напрочь.

– Парад! Вольно! Командирам коробок приступить к осмотру!

Началась рутинная подготовка, коробки раздвинули, шеренги колыхнулись и замерли вновь. Ремень, автомат, фуражка, номер, следующий, ремень, автомат, фуражка…

– Становись! Пара-а-а-ад! Равняйсь! Ссырна! К торжественному маршу, (чуть качнувшись, знамёнка – бам-бам-бам), на одного линейного дистанции, побатальонно…, первый батальон прямо…, остальные на-аа-апра-аа-во! (Бум!) Ша-а-агом… Арш!

Все всколыхнулось в едином ритме, в голове раскатисто-тугой ритм барабана, оркестр ещё молчит. Первыми на расстрельную дистанцию выходят «юные барабанщики». Все, остался один линейный, сейчас начнётся… Барабаны кибальчишей смолкли, взвыл в оргазме оркестр, взмах белых перчаток и палочек… Микрофон на трибуне засопел. Коробка вышла к трибуне.

– Это что? Пионерский слёт? Шаг! Шаг! Шаг где? Равнение! Держать равнение! Пионерки с дудками ходят лучше! Уй-ё-оо! Идите, идите с глаз моих долой! А это что? Что это? Что это за балетная группа мужиков с ружьями? Рота почётного караула?! Вам в Оперном театре плясать, а не в парадном расчёте ходить! Свора эпилептиков! Будь моя воля, я бы вас не вторыми поставил, а последними, пусть вас танкисты задавят на хрен! На второй круг! Училище, вашу мать, две коробки позора! Это артиллеристы? Если вы и стреляете так, как ходите, то НАТО будет в Одессе без потерь, все потери будут у нас и все не боевые, население просто сдохнет от смеха, на вас глядя. Нет, я сегодня умру! Все идут левой, моряки идут правой! Это лучшие представители флота или банда махновцев? Вы там барабан слушаете или как?! Два штрафных! До конца идти, до конца… Это не строй, это кадры из кино «Мы из Кронштадта», если вы и дальше так ходить будете, я вас лично расстреляю, а старушки на Фонтанах завтра подберут ваши бескозырки в прибое. Пограничники, орлы, бля! Вы без собак ходить умеете? На второй круг! Нет, сегодня я точно помру! Это внутренние войска или конвой бежавших пограничников? Технику не пускать!!! Не пускать, я сказал! Всем на исходный!

Парадный расчёт понуро занял исходные, но тут опомнился сводный оркестр. Дирижёр колобком скатился со своей «подставки» и взмахнул «канделябром». Оркестр всхрюкнул и начал движение. Инициатива породила панику на трибуне.

«Оркестр, отставить, бля!» – взвыл командующий, но «стальной поток» из духовых инструментов и прилагающихся к ним сверхсрочников был настолько увлечён собственным исполнением «10-ого десантного батальона», что готов был пройти как в том марше «От Курска и Орла…». «Стой!» – заорала трибуна, и тут оркестр «сдулся».

– На исходный, бля! И стоять там, пока я команды не дам! Я вас…

Тут не выдержала машина военной пропаганды, микрофон взвыл, тут же взвизгнули динамики на «шестьдесят шестом» и над аэродромом нависла звенящая турбинами очередной взлетающей «Тушки» тишина.

Паника – это не то слово, которое способно передать ту ситуацию, которая возникла на трибуне и в службе техобеспечения. Казалось, что это наш последний парад и до «передовой» уже никто не доберётся; командующий «положит» тут всех. Командиры коробок застыли в немом молчании, хотя после всего услышанного душа просила песни, и за словом они не лезли, во всяком случае, раньше. Но тут… Вдруг как чёртик из табакерки из-за трибуны выскочил УАЗик, на него с матюгами и начальником парадного расчёта залез командующий, и всё это двинулось вдоль строя. То, о чем командующий говорил с другими коробками, покрыто тайной и рёвом самолётов, но то, что было сказано нам, я, пожалуй, не утаю.

– Ну! И что это было? Вы по кустам шаритесь или на параде идёте? В шеренгах равнение есть, а в колоннах нет! Где диагональное равнение? Где? Пятый в седьмой, почему у тебя автомат на полхера ниже остальных? Что это за шаг? Вы празднуете годовщину Великого Октября или меня хороните? Я вас спрашиваю! Так вот, и тут и на моих похоронах при строевом шаге нога поднимается по заднему срезу погона впереди идущего товарища! К последнему линейному до трибуны вы уже будете её поднимать только до ремня. И равнение, равнение, бля!

Следующим под раздачу попали вэвэшники, их коробка была на удивление разношёрстной по росту, что и явилось причиной разноса с последующей переквалификацией нашей коробки в замыкающую. Пять минут позора, и УАЗик пошелестел в сторону трибуны; спустя минуту матюгальники всхлипнули и выдали в эфир традиционное: «Раз-раз! Проверка связи!» Командующий ругнулся в микрофон и выдал: «Командирам коробок провести разбор! На все пять минут». Командирский мат заглушил рёв турбин очередной садящейся «Тушки». Пять минут и… тишина. Парад и аэропорт, включая самолёты, замерли.

Дед достал белоснежный платок, снял фуражку, вытер лоб и склонился над микрофоном.

– Пара-а-а-ад! Равняйсь! Ссырна! К торжественному маршу, (знамёнка, бам-бам-бам), на одного линейного дистанции, побатальонно…, первый батальон прямо…, остальные на-аа-апра-аа-во! (Бум!) Ша-а-агом… Арш!

Барабаны и нервный визг флейт, выход на первого линейного, рёв «И-и-и-р-а-з», пауза, взмах палочек и белых перчаток, оркестр, вскинувшийся маршем на взмах «канделябра» дирижёра-полковника, натянутые струной шеренги коробок, грудь, разрываемая от непонятного окрыляющего чувства единства и силы, рёв матюгальников: «Десантники, что вы скачете всей коробкой, как бляди на морвокзале?!», «Варяг», значит, осталось два линейных до трибуны, смена марша, один линейный, «нога поднимается до заднего среза погона впереди идущего товарища», равнение в диагонали и шеренгах, правофланговые держать, держать шеренги! Крик из середины коробки: «До конца, до конца держать! Мы последние!» И вдруг из ниоткуда: «Пограничники! Молодцы! До конца так! Ещё одного линейного…» И в конце по-старчески сдавленное: «Спасибо, сынки!»

Седьмое ноября, проливной дождь, горбатая брусчатка площади, коробки заливали трибуны залпами брызг из-под сапог, туман двоил звуки оркестра, душа пела и рвалась наверх от того, что каждая клеточка понимала, что ты и есть частица той самой «несокрушимой и легендарной, в боях познавшей радость побед», что вместе мы – сила, и нет никакой другой силы, которая могла бы хоть что-то противопоставить нам. Мы – армия своей страны, и страна нам верит! А по окончании парада, на общем построении старый генерал-лейтенант сказал: «Вы – лучший парадный расчёт, который был у меня в жизни!»

Ветринский Ю. А. Рацпредложение

Как всякий уважающий себя лейтенант, я начал свою офицерскую службу на дальних форпостах Родины, в Заполярье, в частях отдельного командно-измерительного комплекса, управлявших орбитальной группировкой космических аппаратов Министерства обороны СССР. Назначен я был на должность инженера астрономо-геодезического пункта (сокращённо АГП) и со всей ответственностью приступил к выполнению возложенных на меня задач. А уж задач возложили на нас, лейтенантов, по традиции – будь здоров! Во-первых…, во-вторых…, в сотых… и петь в самодеятельном хоре. Старшие товарищи помогали, как могли, но ряд бодяжных обязанностей полностью ложился на новичка, и это не обсуждалось. К таковым относились выезды в полевой район, рационализаторская работа, написание статей в настенную прессу отдела и участие в художественной самодеятельности при клубе. Так что не прошло и месяца с момента моего прибытия в часть, как я уже был рацоргом АГП, ответственным за рубрику «Будни АГП» в отдельской стенгазете «Орбита», пел вторым голосом в офицерском хоре и состоял в отряде восстановления боевой готовности, выезжавшем по тревоге в полевой район.

Нельзя сказать, что обилие дополнительных служебных обязанностей меня как-то очень уж сильно угнетало, а рационализаторская работа так вообще скоро стала моим любимым занятием. Ещё бы: за каждое внедрённое рационализаторское предложение в бухгалтерии части исправно выплачивалось 10 рублей, сумма по тем временам немаленькая и, главное, совершенно не поддающаяся никакому контролю со стороны любопытных жён, возжелавших узнать реальные доходы мужа. Что же касается самих предложений, то трудным оказалось измыслить лишь первые два, а затем мой мозг как-то перестроился и в дальнейшем каждый встречный предмет казался мне неиссякаемым источником для всяких усовершенствований, ну а если вдруг вставала реальная потребность решить какую-то задачу технического характера, так это был настоящий праздник души.

В то утро, когда я маялся на разводе дежурных смен, мои мысли занимала именно такая ситуация. Дело в том, что на днях мы получили автоматическую метеостанцию, и при попытке её установить в центральном техническом здании АГП столкнулись с неожиданной проблемой. Необходимо было пробросить тонкий сигнальный кабель по кабельному колодцу протяжённостью метров двадцать от места ввода до аппаратного зала. И всё бы ничего, да вот только строители в своё время, не мудрствуя лукаво, упаковали все кабельное хозяйство технического здания в узкую трубу, проложили эту трубу вдоль центрального коридора от ввода до аппаратной, а сверху всё залили бетоном и покрыли весёлым линолеумом в клеточку. Одного взгляда в тёмные недра трубы, забитой перекрученными силовыми и высокочастотными кабелями, щедро приправленными многолетней паутиной, хватило, чтобы осознать – пропихнуть туда двадцать метров мягкого провода нереально. Не говоря о том, что в конце коридора чёртова труба изгибалась на 90 градусов и уходила в аппаратную. Вскрывать пол тоже никто не хотел, поэтому работа встала.

Встала работа, но ничто не остановит мысль рационализатора, вышедшего на тропу войны – к концу развода я уже знал, что делать, а когда КДС скомандовал: «Шагом марш!», я уже знал, как делать. Скачками прибежав на техническое здание, я взялся за дело, перво-наперво раскурочив старый перфоратор с целью изъятия электромагнитов. Одновременно к располагавшимся неподалёку военным строителям отправился мой засланец рядовой Аладушкин, который, угрожая мабутам смертельной радиацией из антенны нашего дальномера, изъял у них порошковый огнетушитель и колесо от велосипеда. Теперь можно было начинать ваять мою рацуху.

Часа через два на моем столе уже стояло прекрасное в своём совершенстве изделие, похожее на диковинное насекомое техногенного века (рядовой Аладушкин более скромно окрестил его космическим фаллоимитатором). Красный пластиковый корпус порошкового огнетушителя был разрезан поперёк, и под действием электромагнитов его половинки могли двигаться относительно друг друга на пружинах. В каждую половинку под острым углом было вплавлено по восемь обрезков велосипедных спиц. При подаче напряжения устройство начинало судорожно дёргаться, то растягиваясь, то сокращаясь, упиралось в стол спицами и ползло! Неуклонно ползло вперёд! Вот так оно поползёт и по трубе, упираясь спицами в загогулины старых кабелей и волоча за собой провод метеостанции!

Я быстренько заполнил стандартное описание рационализаторского предложения и акта о внедрении, и, чрезвычайно довольный собой, направился к начальнику АГП.

Начальник АГП, старый мудрый майор Александр Васильевич Окорочков, грустно сидел за столом в своём кабинете. Пятнадцать лет службы на берегах солёного озера Балхаш полностью убили в нем веру в высшую справедливость и целесообразность всего сущего. То, что теперь вместо ненавистных солончаков в окне виднелась занесённая снегом тундра, только подтверждало невесёлые выводы Александра Васильевича относительно совершенства этого мира. Он грустно рассматривал свой рапорт на поступление в академию, который вернулся из строевой части с резолюцией «Отказать по возрасту», и выражение его лица красноречиво говорило: «Ничего другого я и не ожидал…». В эти минуты он чем-то смахивал на грустного ослика Иа из мультфильма о Винни Пухе. Для пущего сходства с ситуацией не хватало самого Винни Пуха, бодрого, весёлого, поющего «Трам-папам-папам…» и ни черта не петрящего в этой жизни, невесёлую сущность которой уже познал мудрый Иа. И заполярный Винни-Пух не заставил себя долго ждать!

Я весело распахнул дверь в кабинет, бодро подскочил к столу и, раздуваясь от гордости, шмякнул перед Александром Васильевичем своё ползучее устройство и заявку на рацпредложение. Не говоря ни слова, включил изделие, и оно, защёлкав якорями электромагнитов, тряско проползло перед потрясённым Александром Васильевичем.

– Теперь можно и кабель тянуть через потерну! – торжествующе пояснил я.

Александр Васильевич минуты две задумчиво рассматривал прибор, потом аккуратно расписался в заявке и акте внедрения, протянул их мне и сказал:

– Вы только не обижайтесь, Юрий Анатольевич, но в кабельную потерну я эту вашу штуку не пущу.

– А как тогда кабель протягивать? Может, вы покажете?! – агрессивно завёлся я, смертельно обиженный недоверием к творению своего ума.

Окорочков обречено вздохнул, устало приподнялся из-за стола и вышел в коридор. Он грустно посмотрел на распахнутый кабельный колодец ввода, в стенке которого зияло отверстие злополучной трубы, потом перевёл взгляд на аппаратную в дальнем конце коридора и снова вздохнул. Потом молниеносным движением схватил проходящего мимо АГП-шного кота Ватсона, мгновенно затянул у него на хвосте узел из кабеля метеостанции и, сунув ошалевшего кота в трубу, неожиданно крикнул ему под хвост: «Пу-у-у!»

Бедный Ватсон, потрясённый человеческим вероломством, половину трубы проскочил вообще молча, и только у аппаратной из-под земли донёсся замогильный рёв: «Ма-а-а-у!». Через секунду, освобождённый от своих пут Аладушкиным, Ватсон нетвёрдой походкой убрался восвояси, мимо нас с Окорочковым он пролетел стрелой, злобно шипя. Александр Васильевич грустно посмотрел коту вслед и вернулся в кабинет.

Я остался стоять в коридоре, потрясённый происшедшим не меньше Ватсона. Всего за несколько секунд Окорочков сходу решил поставленную ему задачу, над которой я проломал голову не один час! И вот тогда-то мне впервые пришла в голову мысль: «Они, старые, мудрые майоры, знают что-то такое, что нам, прочим, неведомо!»

Ioann The Angry А во чо!

28 мая 2004 года, где-то в четвёртом часе PM, ваш покорный слуга развязался с особо тяжкой рабочей неделей и, не спеша, с баночкой холодного пива двинулся домой. Подошёл к перекрёстку «Улица 1905 года/Шмитовский проезд», остановился на светофоре – поток авто уже тронулся. Вдруг на «зебру» выполз какой-то полумущщина, встречаются такие унисексы, ярко одетые, покачивающие при ходьбе бёдрами. И вот это нечто не спеша переходит улицу, глядя надменно вперёд и совершенно игнорируя визжащие в торможении и сигналящие машины. А проходя перед стареньким «Фордом», плюёт ему на лобовуху жвачкой и показывает «фак».

Про себя я посочувствовал стиляге, который не заметил на торпеде «Форда» зелёной фуражки…

Из тачки вылез невысокий плотный дядя лет 50-ти, в два прыжка догнал обидчика, завладел его барсеткой и ринулся обратно к авто. Обалдевший мажор на негнущихся ногах следовал в его кильватере и мямлил: «Э… чо ты?!. Ну чо ты?!»

– А во чо! – был ответ, после чего дядя широко размахнулся и метнул барсетку в кузов кстати проезжающего грузовика со всяким-разным строительным дерьмом.

Дальше было как в тех виршах: «Поезд поехал – мужик побежал. Долго я взглядом его провожал». Нацепив фуражку, провожал нахала взглядом и автор результативного броска. Смотрел вослед ему, семенящему в гору за грузовиком в плотной струе выхлопа, улыбался и щурился под лучами тёплого майского солнца.

Тафарель Армия – школа жизни

Вечер. Белая «Каравелла» устало пробивает себе путь в плотном шумном потоке маленьких «Фиатиков» и бесчисленных мотороллеров. Моих спутников трое. Андрюха, – бойкий молодой парнишка, в совершенстве владеющий итальянским. Работает гидом. Специализируется на индивидуальных экскурсиях для русских туристов по всей сапогообразной стране. Андрюха – проныра ещё тот. Кажется, в любом городе, в любой деревне, в любом самом тёмном квартале у него есть знакомые. Он не теряется в самых невероятных ситуациях. Он влюблён в Италию, досконально знает историю. Ему известна родословная любого отдельно лежащего на обочине дороги камня. Андрей многословен, остановить его невозможно. Впрочем, и не нужно. Его рассказы интересны и информативны. За несколько лет, проведённых в этой пёстрой стране, Андрей перенял у итальянцев взбалмошный темперамент, манеру одеваться и способ подкреплять сказанное катами изящно отточенной быстрой жестикуляции. Андрей сидит впереди, справа от водителя – коренного «макаронника» и правит балом, шумно указывая направление движения.

Позади сидит Алексей Сергеевич. «НР». Да, тогда, в 95-ом, их ещё наивно называли «новыми русскими». Алексей Сергеевич обладает безобразным огромным брюхом, посвистывающей одышкой и странным рассеянным взглядом. Со стороны кажется, что глаза его абсолютно бессмысленно скользят по окружающему ландшафту. Ни на мгновение не задерживаются на чём-то конкретном. Иногда совершенно невпопад задаёт вопросы, далёкие от тематики экскурсии, как славный Кремль от славного Колизея. Андрюша, не обнаруживая признаков внимания со стороны клиента, поначалу очень нервничал. Но я, знающий Алексея Сергеича не первый год, на одном из привалов успокаиваю гида. Алексей Сергеич, сидящий с совершенно отсутствующим видом, всё видит, всё слышит и делает выводы. Внешность моего знакомого глубоко обманчива. При всей своей толстокожей личине и неинтеллигентном выражении лица, он способен, приняв полбутылки коньяка, абсолютно здраво и интересно порассуждать об архитектуре периода Возрождения. Одет в пёстрые шорты огромного размера, голубоватую простенькую майку с большим красным знаком качества на спине и противно шаркающие сланцы. В то же время прекрасно осведомлён о последних веяниях европейской моды среди людей искусства, бизнесменов и прочих слоёв населения Европы. Мой великогабаритный приятель поразил даже меня, походя проявив осведомлённость в текущем репертуаре Ла Скала, по-хамски ковыряясь пальцем в носу.

Пришло время прощаться и расплачиваться. Кредитной карточки у Алексея нет. Тогда он их ещё не признавал. Из кармана шортов появляется пачка долларов. Третий мой спутник, водила-римлянин, быстро-быстро машет руками, проявляя неудовольствие при виде иностранной валюты. Андрюха тоже почему-то предпочитает принять лиры. Прикинув количество «зелёного» эквивалента, Алексей Сергеич выдаёт гиду деньги с указанием разменять на местные единицы. «Каравелла» останавливается в оживлённом квартале среди бесчисленных кафе и магазинчиков. Минут через пятнадцать Андрюха возвращается, покачивая головой.

– Не берут. Не меняют, гады.

Алексей Сергеич, недовольно булькая, берёт купюры, грузно и шумно вылезает и заносит живот в ближайший пункт «общественного питания». Ровно через минуту, отсчитывая лиры в толстой пачке и отчаянно шевеля губами, наш толстяк возвращается.

– Как это!? – растерянно улыбаясь, спрашивает Андрюха.

Действительно, как это? – подумает читатель. В чужой стране, абсолютно не зная языков и местных нравов!?

– Хе-хе, тридцать лет в армии. Снабженцем… Армия – школа жизни, – самодовольно отвечает Алексей Сергеич.

«Наверное, всё дело в том, за какой партой сидишь в этой школе жизни», – мелькает в моей голове догадка.

Мореход Военная мода

Девка эта (мода) капризна и тупа. Некоторые её выверты совершенно необъяснимы. Никто вам не сможет объяснить, почему курсанты одинаковых по профилю училищ совершенно по-разному одеты. Нет, для замыленного гражданского глаза они все одинаковые, как китайские однояйцевые близнецы. Но если приглядеться к взглядам двух таких курсантов, едущих в одном поезде в отпуск, то можно узреть широчайшую гамму совершенно противоречивых чувств. Тут и зависть красиво сделанной годичке (потом он за рюмкой расскажет, скольких трудов ему это стоило), и хвастовство ложкой в тулье фуражки (как у взводника), и ответное презрение той же самой ложки при непомерном выпячивании гордости по поводу огромных полей своего «аэродрома». Потом они чуток примут за знакомство, и, когда дойдут до кондиции уважаемых людей, зададут друг другу два одинаковых вопроса.

– А почему у вас не так, как у нас?

– А вот ты как думаешь, зачем вся эта требуха?

Причём первый вопрос будет где-то в самый разгар пьянки, а второй в далёком её конце. Одолеть глубину его философского смысла воспалённые мозги уже не смогут, и уснут они, нервные в своей неразрешимости.

А ведь и действительно… Зачем?

Что заставляло курсанта Омского ВОКУ[131] жарким летним днём париться в диагоналевом ПШ, огромной фуражке и сапогах? Что заставляло офицера выпускника Чирчикского танкового училища зябнуть, хлопая обмороженными лопухами в мелкой шапчонке, заломленной на манер тюбетейки и низких сапогах гармошкой? А кто научил курсантов Сызранского вертолётного носить шинели в пол и парадные брюки-клёш таких размеров, что Волк из «Ну, погоди!» нервно курил в углу? А чего стоили их фуражки без пружин, висящие вялыми грибами? Каких трудов стоило доставать корпуса от стреляных «Мух»[132] для поистине крутых вставок в погоны? Где взять в глуши Сибири звёздочки младшего офицерского состава ВС Кубы? Как правильно обточить кожаный ремень поясным на дужке кровати и потом выкрасить его коричневым «Эмолином» для того, чтобы красиво прогладить? Как красиво подшиться в пять слоёв с проволочкой? Где взять в петлички танки образца 1943 года, изготовленные из листовой меди методом чеканки? А где взять курсантские погоны технического состава образца до 1968 года, с металлизированным галуном цвета белого золота? А если таковых не нашёл, то как правильно пропитать тканевый галун клеем ПВА? Почему сумку нужно было носить не по обрезу ремня, а по моде лётчиков времён Великой Отечественной? До какой длины надо разрывать трусы ТТС-54, и как правильно по моде подобрать размер нижнего белья, прошедшего неоднократную стирку в кипящей воде? И, в конце концов, как правильно вставить в шитое галифе-ПШ пружины от фуражек, да так, чтобы, глядя на кадры кинохроники парада Победы, любой мог сказать, что маршал Рокоссовский нифига не понимал в военной моде?

А ведь действительно, зачем все это? А я вам скажу!

Возьмём для примера сапоги. Боль и гордость военного человека прошлого века. Даже не так…. Возьмём их отдельную разновидность – сапоги хромовые, глаженые, со вставками.

Для начала нужно ГДР-овские хромачи отнести хорошему сапожнику и заузить носки. В идеале заузить, чтобы на конце носок был чуток квадратным. После этого набить сапог на специальную колодку и расклинить. Потом намочить в сладкой воде с одеколоном и расклинить ещё чуток, дать высохнуть при комнатной температуре. Потом натереть стеариновой свечкой и «Эмолином» и прогладить тёплым утюжком (так три раза). В местах заломов сапога (на сгибе голеностопа) не гладить. Дать немного остыть, очень аккуратно надеть ещё горячими и сделать аккуратно заломы по вашим ортопедическим данным. Окончательно остудить, подпороть сверху подкладку и вставить туда вкладыши из рентгеновских карточек. После чего немного ушить в верхней части голенища по форме икры (как говорят, придать форму бутылки), зашить подкладку. Пропитать это все «Эмолином», оставить на ночь. С утра заполировать натуральной щёткой с помощью слюны. В морской пехоте США такой метод полировки их знаменитых парадных ботинок так и называется: «плюй-полируй». И как последний штрих перед выходом в люди, нужно, посыпав бархотку (желательно, из натурального бархата) сахарной пудрой, довести сие произведение искусства до зеркального блеска. Все! Чего тут сложного? Две ночи трудов, не больше…

После этого можно выйти на развод, получить своё от начфака и пойти переобуваться в обычную юфть.

Запасной инженер Книга соединений

Вспомнилось.

Работал уже инженером. Заказчик – в/ч NNN, более конкретно – моряки, связь. Бригада наша – разработчики и наладчики в одних лицах – прибыла на объект. Большие наши железные ящики уже установлены. Наша задача – запустить, проверить и провести предварительные испытания. В обеспечение нам выделили громадного по росту и ширине плеч румянощёкого мичманюгу. Объект – Подмосковье, три колючие проволоки, три пропуска для проникновения. Первые дни заполнила обычная рутина, т.е. все прозвонить, проверить питание и прочие мелочи. Доходим до проверки работоспособности. Наши ящики стоят на нескольких этажах слегка углублённого в землю здания. Естественная просьба к обеспечивающему мичману: дай пару[133] – тестовый сигнал прокинуть. Реакция мичмана – возьмите книгу N NNN – схему соединений всего объекта. Идём к командиру. Нам, инженерам, эту книгу, естественно, не дают (нет в наших предписаниях разрешения). Возвращаемся к мичману. Ему лень топать в библиотеку. Он лезет в собственный череп. Приговаривает:

– И нужно вам всего два провода… Даже один… Потому что земля на всех одна…

Согласитесь, из уст человека, в ведении которого находится груда железа, с помощью которой можно было всеми флотами СССР выстрелить одновременно по всем супостатам, эта фраза звучит как-то двусмысленно.

Пару он нам нашёл в черепе за две-три минуты. Кстати, потом узнал, что книга схемы соединений состоит из нескольких сотен страниц.

Технарь Трещина

По невероятному взбрыку судьбы довелось мне служить пару недель в хозроте на одном из военных аэродромов. Моим соседом по комнате был сварщик из строительного отдела, и один раз он вернулся ночевать ну уж в очень растрёпанных чувствах. На мои вопросы он разразился пространной тирадой о своих запутанных отношениях с начальником гаража, прапорщиками и этой… авиационной частью вообще. Отфильтровав из его речи «непереводимую игру слов», я получил следующую картину:

Начальник гаража вызвал сварщика заварить трещину на цистерне. Прибывшего в гараж товарища встретил прапорщик и подвёл к достаточно большой, выкрашенной в уставной зелёный цвет цистерне:

– Вот, вот она, трещинка, аккурат по шву, – ткнул прапорщик пальцем.

Товарищ с недоверием посмотрел на белеющую на боку цистерны надпись «Горючее» и спросил:

– Цистерна-то хоть пустая?

– Да пустая она, давно уж как пустая. Ты давай, работай. Закончишь, зайди в канцелярию, – сказал прапорщик и исчез.

Товарищ зажёг горелку и начал потихоньку заваривать трещину. Процесс прервал салага-механик, который подошёл к цистерне с канистрой, открыл крантик и в канистру резво полилось нечто, распространяющее бензиновый аромат…

Сварщик, представивший потенциальный, скажем так, результат, ворвался в канцелярию, и, потрясая вырванной у солдата канистрой, заорал на прапорщика:

– Ты же, сука, говорил, что цистерна пустая?!

Прапорщик, трусливо съёжившись на стуле, ответил:

– Так конечно пустая, там ведь даже двухсот литров уже не будет!

Ulf Бухгалтерский расчёт

Разбор итоговой проверка флотилии по итогам очередного года боевой подготовки проводил начальник Главного штаба ВМФ. Проверяющие из Москвы по очереди выносили на обозрение выявленные вопиющие недостатки. Иногда поднимались виновные, чтобы здесь же, не отходя от кассы, получить заготовленную для них порцию воспитательного воздействия.

Полковник из отдела устройства службы трагическим голосом известил собрание об обнаруженном им безобразии: в каком-то помещении артиллерийского склада в посёлке Дунай остекление окон было выполнено в «одну нитку». Поднятый начальник этого злополучного, дважды взрывавшегося склада майор Колобовников выглядел спокойным и уверенным. Разве это тот случай, по которому должен расстраиваться воин-афганец, награждённый орденом Красной Звезды?

– Что вы на это ответите, товарищ майор? – жёстко спросил высокий московский начальник.

Ответ был по-армейски краток, чёток и мудр:

– Если бы мне вместо уважаемого товарища полковника выделили сумму денег, эквивалентную затратам на его доставку сюда, питание и размещение, я бы застеклил абсолютно все помещения во вверенной мне войсковой части как минимум в «три нитки», товарищ адмирал!

Алексей Васильевич Матрос с кисточкой

– Вы к кому?

Верхний вахтенный остановил группу людей в новеньких синих ватниках и таких же синих штанах, направляющихся к нашей подводной лодке.

– Командир БЧ-5 на борту?

– Ага, а кто спрашивает?

– Доложите, прибыла специальная группа инженеров из Ленинграда для разметки корпуса.

Вахтенный нажимает клавишу «Каштана»:

– Центральный, прибыло четыре мужика и одна баба в синих фуфайках из Ленинграда корпус замерять.

– Кого замерять?

– Говорят, корпус…

– Пропустить.

Группа в лёгком замешательстве от услышанного робко направилась к трапу.

В каюте командира БЧ-5 было тесно, поэтому для проведения производственного совещания было решено переместиться в кают-компанию, в которой места было не намного больше, но зато её стену украшало великолепное панно с видом на Неву и Охтинский мост, по которому скакали одинаковые лошадки, вырезанные из обёрток пайковых шоколадок.

Через несколько минут прибыл строитель заказа по фамилии Золотухин и прозвищу Залепухин. Одновременный обладатель решительного лица профессионального боксёра, фигуры Дуремара из «Золотого ключика», хриплого голоса карибского пирата, а также замечательной русской души камчатского разлива.

Цель сходки с участием высокоинтеллектуальных ленинградских товарищей была одна: как вырезать участок прочного корпуса лодки для извлечения наружу здоровенной сломанной железяки (не будем упоминать её фамилию).

Дело в том, что крупногабаритное оборудование загружается в подводную лодку при её строительстве до момента формирования прочного корпуса, поэтому его ремонт может производиться только внутри лодки.

Ленинградская группа привезла с собой революционное решение по вскрытию прочного корпуса для выгрузки старого агрегата и загрузки нового. Такое нестандартное решение значительно сокращало срок ремонта и было поддержано нашими механиками незамедлительно.

Женщина оказалась руководителем группы и кандидатом технических наук по совместительству. Командным голосом она раздала всем персональные задания, и работа закипела.

За двое суток почти непрерывной работы в тесном пространстве между лёгким и прочным корпусом появились таинственные рисунки из меток в виде чёрточек, крестиков и кружочков, выверенных сложнейшими измерениями.

На следующее утро уставших ленинградцев посадили в пыльный автобус и отправили в аэропорт Елизово, не забыв при этом хорошо снарядить в далёкий путь по камчатской традиции.

***

То, что в краске можно вывозиться самому и перемазать все, до чего можно дотянуться, знает каждый. Но даже буйная фантазия обычного штатского человека иногда не способна представить, на что способен матрос срочной службы с бадьёй краски и кисточкой в руках. Особенно творческие способности просыпаются в полосатой душе, если на улице тепло, краска яркая и плохо отмывается.

Сегодня было тепло. Ласковое солнце щедро дарило просыпающимся после зимней спячки людям своё долгожданное тепло.

Матрос Сторублевцев, более известный в экипаже и на гарнизонной гауптвахте под прозвищем «Рубль», с удовольствием подставлял сейчас этому солнцу свою неуставную физиономию. Пилотка подводника на его голову была надета поперёк, от уха до уха. Такая лихая посадка головного убора делала его сейчас похожим на Наполеона. Вероятно поэтому в голову Рублю начали приходить разные удивительные мысли.

Самая невероятная из них – исправиться.

Рубль всем своим разгильдяйским существом внезапно захотел исправиться и стать «Отличником БП и ПП».[134]

Ну, так, чтобы по-настоящему… Чтобы похвалили перед строем экипажа подводной лодки… Чтобы руку пожали… Чтобы 10 суток отпуска, а не гауптвахты…

На подводной лодке «Рубль» значился рулевым-сигнальщиком (боцманёнком), а в его заведование, к несчастию подводного флота СССР, входило то самое пространство, которое вчера было украшено наивными рисунками пяти ленинградских художников.

Понедельник день тяжёлый, а для «Рубля» он вообще обещал стать особенно трагическим, несмотря на то, что весеннее камчатское солнце продолжало весело оставаться на небе. В воздухе запахло большим скандалом общефлотского масштаба.

Прибывшая заводская группа «резчиков» корпуса нервно курила «Беломор» на пирсе и ожидала решения главного строителя.

Залепухин оставался невозмутимым, даже иногда шутил, но как-то внезапно постарел и осунулся. Накатившая было волна злости к нерадивому матросу прошла, а нервы все ещё шалили. Он продолжал оптимистично искать выход из создавшейся дурацкой ситуации, прикидывал в уме, сколько ещё пройдёт времени до первого звонка из Ленинграда. Въедливая тётка наверняка будет справляться о результатах работ на корпусе. А что будет потом?

Он живо представил бабьи крики в кабинете на другом конце страны и их последствия на Камчатке. Сколько в запасе… семь? Восемь часов?

Как полагается в таких случаях, старпом решительно «порвал» весь экипаж на утреннем построении, используя для этого любые поводы, которые подсказала ему фантазия, чтобы досталось всем и за всё. Поэтому подводники перемещались по кораблю мелкими перебежками и, стараясь не поднимать глаз вверх, чтобы ненароком не обозначить своего легкомысленного отношения к происшедшей трагедии. После этого у старпома появилось время, чтобы прикинуть последствия и для себя самого. Перспективы, мягко говоря, удручали, и он с новыми силами ринулся по подводной лодке продолжать «задир» личного состава. Из матросских загашников летели на палубу «дембельские» альбомы с «секретными» фотографиями охламонов на фоне боевой техники и образцы неуставной формы одежды. Мичмана готовились к зачёту по знаниям книжек «Боевой номер» и хоровому пению Гимна СССР, офицеры к предъявлению своих заведований и подразделений.

Ремонт обещал затянуться, что приводило всех в уныние. Стоять у заводской стенки надоело, экипаж рвался в море. Больше всего переживали матросы, которым предстояло вскоре увольняться в запас, лишённые теперь призрачной надежды ещё раз увидеть море «снизу вверх».

Рубль забыто стоял на торце пирса, отвернув лицо в сторону моря и глотая слезы несправедливости. С утра ему привычно влупили трое суток ареста, и он, боясь спуститься в лодку, покорно ожидал развязки на свежем воздухе.

Алексей Иванович бросил «Беломорину» в море:

– Эй, ты, крендель мамин ! Сюда… иди…

«Рубль» встрепенулся, втянул голову в плечи и решительно шагнул навстречу удавьим глазам Залепухина.

– Что, сынок, нюни распускаешь? Жизнь не сахар?

Рубль тихо выдохнул и опустил голову. Слезы получили возможность свободно выпадать из глаз на рифлёное железо пирса, удержать их он уже больше не мог.

– Ну-ну… Убить тебя, что ли?

Наверное, это было сейчас лучшее для «Рубля». Сейчас размахнулся бы этот дядька, да как бы дал ему по башке… Тогда бы все и кончилось.

– Не-е-ет! Убивать я тебя не буду! Ты же индивидуум! У тебя память, как у Маркса с Энгельсом!

Кто такой индивидуум, «Рубль» не знал, но догадывался, что ругательство.

Алексей Иванович ухватил матроса за ухо:

– А что у тебя было в школе по рисованию?

«Рубль» сопел, но не признавался. Да и как можно в такие моменты переключить мысли? Ему казалось, что вся его жизнь, это сегодняшний день. Для этого он вчера родился, чтобы сегодня в позоре умереть.

– Наколки на руках сам мастрячил? Прям Рембрандт!… Ну вот, я и говорю, индивидуум! Ты ведь сейчас запросто вспомнишь, как там все было?

«Рубль» не успел опомниться, как Залепухин втащил его по трапу на подводную лодку.

– Ну, вспоминай, так было? А здесь так?

«Рубль» замотал головой, но Алексей Иванович опять схватил его за ухо и придал голове правильное направление.

– Вот видишь, ты, гениальный индивидуум! Васнецов ты мой недотюканный! Сейчас ты вспомнишь все эти меточки, все до одной!

Кулак возле носа добавил убедительности:

– Ага.

– И запомни, пацан, душить тебя будут, топить, убивать… Всем говори, когда красил – кружочки не закрашивал, оставлял! Понял?! Это вы сослепу не разглядели!

А когда разрежем, никто уже перемерять не станет. Не дрейфь, пацан!

***

Через десять минут резчики кромсали прочный корпус по рисунку Алексея Ивановича. Он великолепно знал своё дело, а фокус с «Рублем» был нужен для аргументации принимаемого технического решения. Мало ли кто и куда успел со страху настучать…

Всё нормально! Режем!

Да и жаль пацана стало. Может, эта лодка так и останется единственным светлым пятном на его смуглой судьбе.