Где бы гуси ни летали…

1

Сойдя с поезда, Павел на какую-то секунду застыл на месте. Перед ним предстала знакомая с детства картина: приземистое каменное здание вокзала с небольшим балкончиком; над балконом вывеска, а на ней, рядом с названием станции на чувашском и русском языках, — расстояние до Москвы… Из разбитого окна под балкончиком вылетели два голубя и взмыли в бледную синеву зимнего неба.

Чтобы попасть в вокзал, нужно подняться по широким ступеням крыльца. Ступеньки только что подновили: ноги пассажиров еще не успели затоптать свежевыструганность сосновых досок. По обеим сторонам крыльца — ограда-частокол. Через ограду, что слева, тянутся ветки клена…

Памятный клен! Когда Павел провожал Галю в институт, они стояли под этим кленом. Теперь он широко разросся и, притесняемый старой липой, наполовину перевесился через ограду.

Тогда шел дождь, и Павел с Галей укрылись вот здесь, в уголке. И хотя намокшие ветки и не очень-то защищали их от дождя, все же чувствовали они себя под их навесом как-то вроде бы уютней. А может, еще и потому им так казалось, что были они совсем молодыми, смущались любого стороннего взгляда; здесь же, в укрытии, девушку можно было, не оглядываясь, и обнять и поцеловать.

Вспоминая все это, Павел улыбнулся: когда он и в другой раз провожал Галю, тоже накрапывал дождь, и опять ему обратную дорогу пришлось месить грязь.

А потом подошло время уезжать самому Павлу. И на этот раз уже Галя провожала его.

Это было осенью, но еще в самом ее начале, которое зовется в народе бабьим летом. Стояла сухая теплая погода. И они пришли на этот же вокзал. Парни-призывники пели веселые песни под гармонь. Но вот кто-то из их отцов запел старинную «Солдатскую провожальную». Мотив песни был надсадно тягучим и печальным. Эту песню пели еще прапрадеды, уходя служить на двадцать пять лет, пели ее прадеды и деды. В песне говорилось о том, что хоть и на высокой горе стоит ветряная мельница, но издали не видно, как мелется мука; в молодой груди горит-полыхает огонь печали, но снаружи огня не видать… Грустная песня, и, казалось бы, что в ней этим молодым жизнерадостным ребятам, а все пели ее с большим чувством. Да и сам Павел слушал, и у него щемило сердце, будто это его провожали в чужие дальние края на дальний-дальний срок…

Они с Галей опять было попытались спрятаться под кленом, но дерево успело так разрастись, что ветви его висели совсем низко и словно бы не хотели пускать под свою сень. А может, подрос за это время и сам Павел — ведь ему тогда уже стукнуло девятнадцать. И, постояв некоторое время в нерешительности, он сказал:

— Видишь, даже наш старина клен не хочет прятать нас, считает, что пора нам перестать стесняться людей.

— Клен тут ни при чем, — улыбнулась Галя, — сам вымахал в коломенскую версту.

На этот раз и в самом деле, не стесняясь односельчан, она сама взяла его под руку, и они пошли вдоль перрона.

За разговором не заметили, как пришел поезд и настала пора прощаться. Соленым отдавали губы Гали, и только потом, уже сев в вагон, он понял, что это были ее слезы.

— Жду тебя, Паша!

— И долго будешь ждать?

— Пока не забудешь меня…

…Гудок тепловоза заставил вздрогнуть Павла, однако он как стоял, так и остался у ограды.

Клен разросся еще больше, еще гуще. Теперь под его нижние ветви можно стать разве что тринадцати-четырнадцатилетнему подростку. Бежит, летит время… С тех пор шесть раз Цивиль покрывался льдом и шесть раз взламывал его, шесть раз зацветала черемуха но его берегам…

Поезд, на котором приехал Павел, тронулся. А в ушах словно бы опять прозвучали слова, сказанные шесть лет назад:

— Пока не забудешь меня…

«Ждала… Ждала, пока не нашла другого!..» Павел взялся за чемоданы.

Словно прощаясь с ним, от порыва ветра зашевелились крайние ветки клена. Павел пригляделся: одна большая, толстая ветка была сломана. На месте слома сук пожелтел, и та желтая ямочка глядела сиротливым обиженным глазом.

«Сломанную ветку не срастишь, — вспомнилась народная поговорка, — разбитую любовь не склеишь».

Павел вышел на привокзальную площадь. Было еще рано. Солнце только-только взошло, его оранжевый, без лучей, диск медленно выкатывался из-за крыши невысокого дома. Уже через какую-нибудь сотню шагов Павел почувствовал, как руки его отяжелели. Недаром провожавшие его ребята смеялись: в таких чемоданах можно двух невест увезти.

Привокзальная улица вывела Павла в расположенный здесь же, при станции, районный центр. Приглядываясь к знакомому поселку, Павел находил много нового. На месте старых деревянных домиков выросли просторные каменные. Улицы тоже преобразились. Зимой — сугробы, летом — пылища, а весной и осенью — непролазная грязь: такими они были шесть лет назад. Теперь же из-под снега проглядывает асфальт, вдоль домов — тротуары.

У двухэтажного дома, покрашенного в зеленый цвет и обнесенного легкой железной оградой, Павел остановился передохнуть.

За оградой стройными рядами стояли молоденькие, недавно посаженные липы. Кора на стволах уже начала темнеть: вот-вот тронутся весенние соки.

Внимание Павла привлекли флаги под окнами второго этажа здания. То ли в честь женского праздника их вывесили и забыли снять, то ли еще по какой причине они тут красуются?

«Да ведь это райком». Павел увидел теперь вывеску у входа. Раньше райком размещался в деревянном, просевшем от времени доме с множеством маленьких окон.

Вырос поселок, вырос! На городок становится похожим. Вон и новый культмаг, и мебельный магазин, новое здание почты!..

Машин на улицах пока еще не видно. А уж если ждать их — или их, или попутные подводы, — так лучшего места, как здесь, в центре, пожалуй, не найти. А пока ждешь, пожалуй, откроется райком — можно будет сразу же и на учет встать.

Павел взошел по каменным ступеням, взялся за ручку двери. Промерзшая за ночь дверь открылась с сухим треском. Навстречу, из глубины коридора, вышла женщина с веником в руке.

«Назвать тетей — обидится, мамашей — еще не так стара…» Так ничего другого и не придумав, Павел спросил:

— Нельзя ли поставить у вас чемоданы?

— Почему же нельзя — пожалуйста, — с готовностью ответила женщина. — Поди-ка, машину поджидаешь?

— Да, машину.

— Рановато еще. Но скоро будут. Случайно не из Аликова?

— Нет, мне нужно в Сявалкасы.

— Ну, так тогда, выходит, ты из нашего района. Заноси, заноси свои чемоданы, какой разговор.

Узнав, откуда Павел, женщина стала еще приветливей. Она сама открыла Павлу двойные двери.

— Поставь вон в раздевалку. Не бойся, не пропадут.

— Да эти чемоданы не каждому и под силу, — засмеялся Павел. — Спасибо вам.

— Ну, какие еще благодарности!.. А сегодня, кажется, партийный актив собирают. И из Сявалкасов обязательно приедут. Так что тебе и беспокоиться не о чем. Гуляй, а когда нагуляешься — приходи.

— Вот это здорово! — обрадовался Павел.

Поставив чемоданы, он вышел на улицу и неспешно зашагал в сторону почты.

2

Райцентр постепенно просыпался.

Навстречу Павлу шла шумная гурьба мужчин, одетых в одинаковые фуфайки, ватные брюки и валенки. За плечами каждого — котомка, а замыкающий бригаду здоровенный детина нес на плече еще и три пилы, завернутые в тряпку.

Не трудно было догадаться, что это за люди и куда они идут. И если бы они были из Сявалкасов, то Павел мог бы точно сказать, что в котомке у каждого лежат лапти и портянки, потому что нет лучше обувки для работы в зимнем лесу! Земляки Павла даже подсмеивались над полевыми чувашами[1], заготавливающими лес в валенках. Снег в лесу глубокий, набивается за голенища, тает там, и люди возвращаются в бараки в холодной мокрой обуви. А сявалкасинец, придя в барак, сбросил легкие лапти, надел сухие валенки п ходит себе кум королю.

Повстречались Павлу, должно быть, полевые чуваши: они, наверное, еще вчера вечером добрались До райцентра, заночевали здесь, а вот теперь, спозаранку, идут в лес. И на какой-то миг Павла охватило желание идти вместе с ними и, как когда-то в юности, валить лес, вдыхая запах хвои и смолы, а вечером блаженно вытянуться на нарах, покрытых мягким душистым сеном…

На здании рядом с почтой Павел увидел закопченную вывеску «Столовая» и непроизвольно сглотнул голодную слюну. Он вспомнил, что последний раз ел вчера часов в пять вечера, да и то — что это была за еда! Вагон-ресторан работал плохо, и чуть ли не всю дорогу — а она была не близкой — пришлось питаться всухомятку. А какой же чуваш долго проживет без яшки́[2]. Недаром же говорится: «Яшки́ нет — силы нет, поел яшки́ — силы некуда девать». И так-то захотелось Павлу поесть домашней, сваренной в печи горячей похлебки, таким-то необыкновенным лакомством она ему виделась, что сменял бы он на нее, казалось, самые изысканные яства. Да, долго, долгонько не был Павел дома!

Столовая была, конечно, еще закрыта, и Павлу ничего не оставалось, как повернуть вслед за бригадой лесорубов и идти на станцию. Там привокзальный ресторанчик работал, кажется, круглосуточно; во всяком случае, к приходу поездов его открывали обязательно.

Так совпадало, что поезда и на Москву и из Москвы приходили рано: небольшой зал ожидания был тесно забит народом. То ли простуженным, то ли заспанным голосом дежурный по станции объявил о скором приходе очередного поезда, и все засуетились, заторопились, кто-то довольно бесцеремонно толкнул Павла в бок, а кто-то двинул увесистым чемоданом в колено, пока он проталкивался к двери ресторана.

В ресторанчике было сравнительно малолюдно. За стойкой горой возвышалась грузная полусонная буфетчица. Сколько ни помнит Павел, она всегда работала в этом буфете, и на сердце даже как-то теплее стало, словно от встречи с хорошо знакомым человеком, хотя тетя в кокошнике вряд ли помнила парня, который и бывал-то в этом уставленном пальмами ресторанчике всего каких-нибудь пять-шесть раз.

Красивая молодая официантка, скорее похожая на цыганку, чем на чувашку — длиннокосая, черноглазая, — сразу же подошла к столу, за который сел Павел, и поторопила с заказом: вот-вот придет поезд, и ввалится толпа пассажиров. Все она делала быстро, ловко: Павел едва успел оглядеться, освоиться за столом, как перед ним уже дымились горячие щи. Ел он торопливо, обжигаясь, и лишь на последней ложке почувствовал, что щи недосолены, но зато наперчены сверх всякой меры, как шюрбе[3].

Официантка принесла второе, кофе и тут же рассчиталась. И вовремя: пришел поезд, и ресторан за какую-нибудь минуту заполнился пассажирами. Сонная буфетчица сразу оживилась; отпуская спиртное и закуски, щелкала на счетах, громко называла сумму и так же громко, со звоном кидала на стойку сдачу.

Павел старательно работал челюстями: мясо было явно недожаренным. А вот картофельное пюре оказалось приготовленным по-домашнему вкусно.

«Ну, кажется, заморил червячка!» Павел отодвинул пустую тарелку и взялся за кофе. Отхлебнув глоток, он почувствовал на себе чей-то взгляд и, еще не успев оглянуться, услышал, как кто-то назвал его по имени. Голос был знакомым, и в нем слышалось радостное удивление. Да кто же это? Неужели…

За соседним столом, справа, сидел новоиспеченный, судя по одежде, капитан артиллерии: на нем и шинель была новехонькой, и погоны, что называется, с иголочки. А рядом с капитаном, за его плечом… да, да, рядом с капитаном сидела Галя. Подкрашенные губы и подведенные брови делали знакомое лицо каким-то новым, может быть, даже чужим, а вот глаза — глаза были такими же ясными и манящими, какими их знал и какими запомнил Павел еще с тех, теперь уже давних, юношеских пор.

В первую секунду ему тоже захотелось ответно вскрикнуть «Галя!» — но он удержался. Удержал его важный, непроницаемый вид капитана. Павел встал, сделал шаг к соседнему столу.

— Доброе утро, Галя.

Ему показалось, что голос у него дрогнул и тем самым выдал его. Но капитан продолжал так же усердно жевать свой бутерброд, а Галя со спокойным выражением лица и таким же спокойным голосом представила Павла мужу.

— Гришенька, не помню, рассказывала тебе или нет… С Павлом мы до девятого класса учились вместе.

— Рад познакомиться. — Капитан по-военному четко встал. — Гриша.

Павел крепко, как это бывает при встрече с хорошо знакомым человеком, пожал ему руку. Рука показалась ему вялой, малосильной и не по-мужски нежной. Ничего интересного, останавливающего внимание не нашел Павел и в лице капитана: оно было какое-то стертое, с ускользающим взглядом. И ростом капитан был только по плечо Павлу. Что нашла в этом заурядном человеке Галя? Неужто позарилась на деньги, на эти вот золотые погоны?!

Должно быть что-то почувствовав, Галя заторопилась:

— Рассказывайте. Давно ли вы здесь? Кажется, говорили, что вы в Казахстане?

Павлу не хотелось верить своим ушам, не хотелось верить, что это говорит Галя — его Галя. «Вы» у чувашей услышишь не часто, разве что при обращении к старшему или совсем незнакомому. И потому оно сейчас звучало чуждо, резало ухо.

— Только сегодня приехал.

— Дома еще не были?

— Нет, — все так же односложно отвечал Павел.

— И мы вот тоже на недельку. Решили навестить Гришиных родителей. Мать что-то прихварывает. Собирались было на юг. Так собирались! Теперь, считай, пропал отпуск…

Перед Павлом была чужая семья, чужая жизнь, и он не знал, как поддерживать разговор, о чем спрашивать, что рассказывать. Самое лучшее, наверное, это бы встать и уйти. Но и уходить ни с того ни с сего тоже было неудобно.

Опять выручила Галя.

— Вы сейчас механиком? Инженером? Володя рассказывал, что оканчиваете сельхозинститут.

— Всяко было. Был и механиком… Сейчас на агронома учусь. Только до конца еще далеко, — Павел неопределенно махнул рукой.

— В отпуск? — продолжала ставить вопросы Галя.

— Нет, насовсем.

— Родина тянет?

— Галя, — поднялся капитан, — я пойду посмотрю, не приехал ли кто из наших. А может, и чужая какая подвода подвернется.

Догадливый капитан, ничего не скажешь! Хочет дать им вволю поговорить. Но Павел словно бы убоялся остаться с Галей один на один и сказал, что вряд ли что найдется, он сам искал и не нашел.

— А все же поищу, — настоял на своем капитан, круто повернулся и четким мелким шагом пошел к двери.

Ресторан так же быстро, как и заполнился, разом опустел. Уж лучше бы пошумней, полюдней было. А то вот сейчас не знаешь, что и сказать. А столько накопилось на сердце за эти годы, столько хотелось высказать Гале! Но где эти слова, почему не идут на ум?

Павел поискал-поискал нужные слова, но так и не нашел. И сказал то, что его занимало больше всего:

— Не дождалась! А ведь обещала ждать.

Прозвучало это, может быть, резковато. Да и вообще стоило ли, надо ли было бередить старое, отболевшее, но уж если сказалось, — значит, так тому и быть.

— Гриша трижды сватался.

— И ты не устояла?

— Не люблю заставлять людей кланяться и упрашивать, — уклончиво ответила Галя.

Говорила она все тем же ровным голосом, но лицо залила жаркая краска и руки стали неспокойными, нервными; не зная, чем бы занять их, Галя отломила кусочек мякиша и начала катать его в пальцах. И только чернобурка, свисающая с ее плеча, глядела на Павла равнодушно-холодными стеклянными глазами.

— Помнишь, — опять заговорила Галя, — когда ваш год провожали в армию, вы пели: «Пусть милашки нас не дожидаются, наши невесты еще в люльках качаются»? И ты, Павел, не горюй, для тебя в Сявалкасах дюжина невест и моложе и красивей меня найдется… Но и меня вспоминай. Я тебя часто вспоминаю. И сегодня во сне видела. Оказалось — к встрече.

А Павел думал о том, что ему и в родном селе появляться теперь стыдно. Ведь сявалкасинцы привыкли видеть их с Галей вместе и считали женихом и невестой. И значит, совсем уж никудышный он парень, если его бросила девушка!.. Пока служил в армии, сколько раз он представлял в мыслях встречу с Галей, сколько раз ее видел во сне! Не дождалась. Каких-нибудь полгода не дождалась! И Павел по демобилизации уехал на целину. Но и там, на целине, когда Павел уже знал, что Галя вышла замуж, она все еще оставалась и в его мыслях, и в его сердце. Он и хотел забыть про нее и не мог… И вот они встретились, и сидит перед ним вроде бы и та, знакомая, и вместе с тем совсем незнакомая, чужая женщина. Чужая жена.

— Эх, Галя, Галя! — вздохнул Павел. И опять повторил: — Не могла дождаться!

Это, наверное, было глупо вот так сидеть и повторять одно и то же. Но в конечном счете разве слова имели здесь какое-то значение! Слова можно сказать и другие, можно найти всякие, но они уже ничего переменить не смогут.

Павел еще раз долгим, запоминающим взглядом поглядел в припудренное и подкрашенное — такое близкое и такое далекое — лицо Гали, молча прикоснулся к ее руке и так же молча, тяжело зашагал к выходу.

Холодный воздух приятно освежил разгоряченное лицо, дышалось легко, свободно. Павел шагал широко, по-солдатски размахивая обеими руками. Но стоило вспомнить Галю и ее мужа — а ничего другого ему сейчас на ум не шло, — как на душе становилось муторно и пусто. Он старался, он заставлял себя думать о чем-нибудь другом, ну, например, о том, что уже совсем скоро он будет в родных Сявалкасах. Но перед ним снова и снова появлялась Галя и закрывала, заслоняла собой все остальное.

Время летит, а первая любовь все еще не забывается.

3

Встреча с Галей выбила Павла из колеи. Он все еще никак не мог собраться с мыслями, хотя давно уже прошагал привокзальную улицу и шел центром поселка.

Деревянные дома выделялись среди каменных своей нарядностью: резные наличники, вышитые занавески в окнах придавали им своеобразную красоту. Переезжая из деревни в райцентр, люди старались сохранить в облике дома свое, деревенское. Около домов и тут и там стояли широкие, с коньковой крышей ворота, хотя, в сущности, никакой нужды в них не было, никто в них не въезжал, никто из них не выезжал. Просто раньше дома и дворы строились с воротами — пусть и нынче будут с воротами.

От этих ворот, от занавесок в окнах с привычными для глаза узорами на Павла повеяло родной сторонкой, родными Сявалкасами. В груди разливалась радостная теплота: наконец-то он дома, в родных местах, в своей родной Чувашии!

Около стеклянного, отделанного серым гранитом универмага Павел на минуту приостановился. В просторных витринах магазина стояли манекены в узких брюках и однобортных пиджаках, которые еще несколько лет назад начали входить в моду, и вот, видно, мода эта дошла и сюда. Москвичи на целине уже давно щеголяли в таких костюмах, Павел не удержался, купил такой же и себе, но пока еще ни разу не надевал. Как-то неловко, непривычно было носить узкие брюки, да и то сказать: не так-то много выдавалось праздничных свободных дней, чтобы ходить в обновах. Из окрестных деревень в райцентр уже начал стекаться народ. Вот к витринам универмага подошли две чувашки в черных шубах с оборками, судача меж собой, что магазины открываются так поздно. А вон подвода подъехала к мебельному.

Павел повернул к райкому. Сюда подкатывали подводы. Мужики заезжали в ограду, привязывали лошадей к коновязям, задавали сено. Тут же, меж санями, бродили вездесущие козы, потряхивая бородами, воровато поглядывая на аппетитно пахнущее сено. Приезжие отгоняли их, пуская в дело кнут, и козы, задрав рога и потряхивая своим двухсосковым выменем, неохотно убегали. Какое-то время они делали вид, что сено их вообще нисколько не интересует. Но как только приезжие прятали кнуты в сани, закрывали их пологом и уходили в райком, козы незамедлительно появлялись около саней. У чувашей какая-то брезгливость к этой «чертовой скотине», не любят они и козье молоко, хотя врачи и говорят, что оно очень полезно. Сявалкасинцы и вовсе не держали коз. Козы развелись в войну и в трудное послевоенное время.

На крыльце райкома уже людно, говорливо. Павел поискал среди приехавших знакомых, но никого не нашел. Вроде бы вон того крепыша в полушубке приходилось когда-то видеть, и лицо этого улыбчивого мужчины в заячьей шапке тоже кажется знакомым, но кто они, эти люди, Павел припомнить не мог. А может, даже он их и не знает совсем, а просто показалось, что знакомы.

На дороге перед райкомом остановился новый «газик», шофер, открыв дверцу, но не выходя из машины, внимательно посмотрел на заднее колесо, и Павел узнал в нем Виссариона Марковича, а по-уличному — Виссара. Был он сявалкасинский, а работал шофером в леспромхозе. Раньше работал на так называемой газогенераторной машине, где топливом служили чурки, теперь на легковой, похоже, возит начальство.

Тем временем хлопнула вторая дверца, и из-за машины на дороге появился невысокого роста мужчина в кожаном пальто, в серой каракулевой шапке, с офицерским планшетом в руках. Был он крепкий, ладный и какой-то весь светло-коричневый: такого цвета были его пальто, планшет, верх шапки, окантовка на бурках, таким же было и обожженное на ветру и морозе лицо.

Проходя мимо Павла, он пристально поглядел на него строгими требовательными глазами, словно спрашивал: кто такой и откуда? — и легко взбежал на райкомовское крыльцо. Стоявшие на крыльце почтительно расступились, давая дорогу, но он замедлил шаг и начал здороваться со всеми за руку. Послышалось:

— Трофиму Матвеевичу! Наше вам!

— Салам, салам, Иван Евдокимович…

Раздался смех, должно быть, что-то веселое сказал леспромхозовский начальник. Он же первым открыл дверь и первым вошел в райком, а уж за ним двинулись и все остальные.

Машина неожиданно тронулась, и Павел запоздало пожалел, что сразу не подошел к Виссару. С ним бы можно было доехать до леспромхоза, а оттуда до Сявалкасов и недалеко, и всегда найдется на чем уехать. Но ведь должен же кто-нибудь приехать из Сявалкасов и сюда, на собрание актива!

И только так подумал Павел, как на дороге показалась во весь опор скачущая коняга, запряженная в легкие сани-розвальни. Одинокий седок, стоя на коленях, этаким удалым молодцом запрокинулся назад, повиснув на туго натянутых вожжах. Гнедой тонконогий жеребчик не очень-то слушался хозяина, все же тому удалось у самых ворот райкомовской ограды придержать коня и круто повернуть на подворье. Правда, при этом сани с маху ударились о каменный столб и так накренились набок, что седок чуть не вылетел из них. Направив коня к свободной коновязи, он опять так резко вздыбил его, что тот, оседая на задние ноги, едва не вылез из сбруи.

Павел потому так внимательно следил за приехавшим, что сразу же, еще издали узнал в нем друга детства Володю. И как только тот выпрыгнул из саней, Павел подбежал к нему, и они начали тискать друг друга, хлопать по плечу, толкать и опять обниматься.

Всегда, что ли, так бывает при встречах после долгой разлуки?! Хочется о многом спросить, о многом самому рассказать, но не знаешь, как и с чего начать, ничего не идет на язык. И смотришь, смотришь на друга, словно не видел его сто лет и еще двести не увидишь.

— Ты, брат, как с неба свалился. Хоть бы написал.

— Вместо письма сам приехал.

— В отпуск?

— Нет, насовсем.

— Ну, это здорово! Это хорошо, что насовсем. А что тут делаешь?

— Да вот ищу, на чем бы уехать в Сявалкасы.

— Значит, я как раз кстати. Видишь ли, как говорит наш секретарь райкома комсомола Александр Петрович Завьялов, я теперь вожак сявалкасинской молодежи. И вот как вожака меня вызвали на партактив. Ну, а поскольку актив-то не комсомольский — я думаю, ничего страшного не произойдет, если я немного посижу да и уйду.

— Не торопись. Я могу и подождать. А то еще, чего хорошего, от товарища Завьялова нахлобучку схлопочешь.

Володя улыбнулся:

— Главное — зарегистрироваться, и никакой нахлобучки. А собрания, признаться, оскомину начинают набивать. Вчера только закончился двухдневный семинар, а нынче, видишь, — снова в район… Да! Все хочу спросить: а где твои вещички, не так же вот, руки в карманы, приехал, надо думать?

Павел ответил, что вещи здесь, в райкомовской раздевалке.

— Тогда выноси и укладывай в сани, пока я там буду отмечаться.

Провожая взглядом убегающего Володю, Павел подумал о том, что, конечно же, его друг детства (с Володей они учились вместе с первого класса) за те годы, что они не виделись, изменился: раздался в плечах — вон как натянулось пальто на лопатках! — возмужал, но вместе с тем остался все тем же Володей, какого он знал раньше — горячим, порывистым, веселым.

Привязав коня и задав ему сена, Павел отправился за чемоданами.

4

Говорится: белый, как снег. А про мартовский снег уже не скажешь, что белый; уплотнился, с южной стороны подтаял, потемнел. Но все равно горит, искрится на солнце, будто поле усыпано мелкой стекольной пылью.

— Если ехать по шоссе, — Володя поудобнее устроился в санях, подобрал вожжи, — через каждые две минуты придется сворачивать на обочину. Машины дыхнуть не дают. Да и конька только-только приучили к упряжке, совсем еще глупый: видишь, как выехали, не переставал бежать… Так что поедем через лес: и прямее, и теплее. Как это старики говорят: лес для человека — половина тулупа.

Лес начинался сразу же за поселком. Дорога была узкой, от частых ударов грядками саней кора на ближних деревьях ободрана, но ехать этим узким лесным коридором было куда интереснее и даже как-то уютнее, чем просторным шоссе.

— Да ты садись половчей, чего на коленях выстаиваться, — балагурил Володя. — И соломы не бойся, приедем — отчистишь свой костюм.

— Я вот на лес гляжу, — сказал Павел. — Поредел, и заметно поредел. На этом месте, помнишь, какие сосны росли?

— Леспромхоз… Теперь ведь пилят не по старинке. Техника! Смотришь: за два дня и нет, как не бывало, целого квартала… Фу, черт, в рифму начал говорить, впору за стихи приниматься… Ну, да ладно, обожди ты со своим лесом. Я тебе доскажу…

Володя подвинул в передок саней сбившиеся чемоданы, привалился к ним плечом.

— Призывался я, как ты знаешь, на другой год после тебя. Ну и ничуть не сомневался, что попаду на Службу в столицу нашей Родины Москву. Во сне уже не раз стоял часовым у Мавзолея Ленина. И дальнейшее все было ясно как день: жить после службы останусь в Москве, женюсь на красавице москвичке и так далее и тому подобное. А на станции посадили в поезд и — ту-ту! — на восток. Вот тебе и Москва! Ну, ты знаешь, я человек легкий, подолгу предаваться всяким переживаниям не люблю. Восток так восток. И плох ли Свердловск, Омск, Томск… Однако же и эти города прошли мимо нас, как Азорские острова. Три недели ехали товарняком, а потом на самолет и — на север.

Павел слушал Володю и вспоминал свое начало службы…

Их эшелон шел на запад, и они тоже гадали, где остановятся.

— Окончил школу сержантов, — продолжал Володя, — и меня двинули еще дальше: сразу же, одновременно и на восток и на север. Словом, так далеко, что дальше уже и некуда. Зимы там не так чтобы очень морозные, терпимые. Но уж если начнутся бураны — целая неделя. Или наступит полярная ночь, — кажется, что уже вовек не увидишь светлого дня. Луну ждешь заместо солнца. А ведь надо и в наряд на границу ходить, и вообще службу нести. Хотя иной раз и подумаешь: кому взбредет в голову тут переходить границу, кому захочется идти на верную смерть?! Отбудешь свой наряд — свободен. А только куда пойдешь, в какой такой город или хотя бы просто поселок? Ни того, ни другого нет…

Павел служил рядом с большим городом. Но город этот был чужим, И в увольнение они ходили тоже не так часто.

— Наконец-то солнце взошло. Радуешься. Но уж если оно взошло, то несколько месяцев и не заходит: и попробуй тут разбери, где день, а где ночь. Да и тепла от того солнца на три копейки: вышел в гимнастерке — с солнечной стороны тепло, а с другой — мороз пробирает. Словом, как у нас вот в такое время… Вот тебе, Володя, говорю, и Москва! Ну, правда, — Володя тряхнул головой, улыбнулся, — вернулся оттуда настоящим полярником. Вот видишь, — и он протянул голые руки. — Даже в морозы варежки надеваю редко. Наши холода, после той закалки, меня уже не берут. Даже рыбачить на Сявал[4] хожу в таком же вот виде.

— Действительно, закалка! — Павел тоже улыбнулся.

— Однако же вроде бы и далеко я был, а повидал мало. Ты вон и в Германии был, и Казахстан изъездил. А я все в тех же Сявалкасах. Обзаведешься семьей — и вовсе из села носа не высунешь… Ну, ладно, я все про себя да про себя. Ты расскажи. А то все слышишь: «целина» да «целина». Как она там поживает, эта целина?

Павел подумал: нелегкий, непростой вопрос. И ответить на него нелегко и непросто.

— Да что целина! «Целина — дешевый хлеб». Да только местами распахали неразумно, черные бури уже начинают гулять по целинной степи… И заботой — не скажу про другие совхозы, не знаю, — а в нашем главной заботой было — побольше вспахать и засеять. Как убрать, где сохранить хлеб — об этом начинали думать уже тогда, когда хлеб или оставался в поле, или мок под дождем…

Непростой это вопрос: целина. Может, и зря он так подробно рассказывает Владимиру. Все равно что-то он поймет, а что-то и нет. Это надо видеть самому.

— Директором нашего совхоза был отставной генерал. Заметь, не агроном, а генерал. А основной состав рабочих — мы, танкисты. Целым батальоном демобилизовались. Хорошо? Вроде бы хорошо. Только сельское хозяйство на приезжем народе не поднимешь: нынче один уехал, завтра другой…

— И ты удрал?

— Как хочешь понимай. Из однополчан нас осталось человек тридцать, не больше, вместе с генералом, нашим бывшим комдивом. Да и он московскую квартиру не бросил… И если бы ты знал, как я соскучился по родным местам! И вот этот лес, н поля наши, сявалкасинские, даже во сне не раз виделись… Да, а чего ты молчишь, про колхоз наш ничего не говоришь: как он и что?

— Хвалиться, может, еще и рано, но не то, что прежде: силенки прибавилось…

Лес оборвался, дорога пошла заснеженными полями. Жеребчик потрухивал легкой рысцой, отбрасывая в передок комья снега; пели свою монотонную песню полозья, а еще и сидел рядом старинный друг. И от всего этого на сердце Павла становилось светло и радостно. Временами возникала в памяти Галя, и опять начинало щемить в груди; но за разговором другие мысли и другие картины постепенно заслоняли ее образ, и к Павлу снова возвращалось тихое радостное умиротворение.

— Вставать на ноги колхоз начал с приходом Трофима Матвеевича, — продолжал Володя.

— Трофима Матвеевича? — переспросил Павел.

— Да, только ты его вряд ли знаешь… Немного крутоват, и мужики его за это недолюбливают. Многие по зимам уходят шабашничать на сторону или в райцентр — сам видел, как он расстроился. А женщины говорят, что Сявалкасы еще не видели такого председателя. Рабочего человека ценит, а уж если что обещает — обязательно сделает… Ну, а уж если в районе на каком совещании выступит — со смеху уморит, хотя и не просто байки рассказывает, а начальство критикует. Этим он и меж других председателей авторитет высоко держит. Правда, в народе говорят, что жену свою Марью слушается и бригадиров по ее усмотрению подбирает… Да, Марью-то ты уж точно знаешь: наша, сявалкасинская.

— Она же в райцентре жила.

— Переехала. Отец с матерью у нее в один год померли, дом-то пустовал, вот они и переехали.

— А комиссаром, партийным секретарем кто? — поинтересовался Павел.

— Виссар. Трофим его из леспромхоза перетянул и на легковушку посадил.

— Во-он что, — протянул Павел. — Тогда, значит, того Трофима я нынче видел… Только чего же ты не с ними вместе приехал?

— Люблю быть подальше от начальства, — захохотал Володя.

— Солдатское правило!

— Здоровее будешь и дольше проживешь.

Да, старый друг мало изменился: все такой же весельчак и балагур. Его еще в школе звали комиком за умение копировать учителей. У него и лицо с небольшим вздернутым носиком такое, что поглядишь и невольно улыбнешься. И когда рассказывает что-то — неважно, смешное или не смешное, — все равно все смеются.

— Если председатель, говоришь, любит шутку, значит, к тебе должен благоволить.

— Э, нет. Шутки шутками, а что сделаешь не по нему — держись.

— А если и не надо, чтобы обязательно «по нему»? Если он не прав?

— А когда начальство бывает неправым? — вопросом на вопрос ответил Володя. — Сказал же один поэт: города сдают солдаты, генералы их берут.

— Выходит, не очень-то ладишь с Трофимом Матвеевичем?

— Всяко бывает, — неопределенно махнул рукой Володя и перевел разговор на другое. — Салука[5] начинается.

По обеим сторонам дороги пошел смешанный лес: березы в белых онучах, черные липы, серо-зеленые осины. А вот показалась и дубрава. Эти дубы, как рассказывала мать, были посажены в год рождения Павла. И будь на их месте березы — они бы уже годились на амбарный сруб. Дубы растут медленно, эти деревца годятся разве что на гнет, которым воз сена можно притянуть.

Павел жадно глядел на знакомый с детства лес и как бы заново узнавал каждое дерево. Вон развесистая липа, в дупле которой гнездились осы. Как-то они с Володей подразнили их прутом, а потом что есть мочи убегали прочь. И все равно Павла две или три осы ужалили, и он несколько дней ходил с опухшей физиономией. А здесь, за дубняком, в мелколесье, по веснам, как только стаивал снег, они приходили за первой зеленью, из которой потом варились вкусные душистые щи. А вон по той насыпи идут сплошные заросли малины. Когда-то здесь проходила узкоколейка: по ней возили фосфоритную руду, которую добывали недалеко от Сявалкасов на Ирарской горе. Добыча оказалась невыгодной, работы прекратили, узкоколейку разобрали. А на земляной насыпи, будто кем-то посаженная и заботливо ухоженная, буйно разрослась малина. И Павел с Володей не раз набирали ее целыми ведрами и наедались, что называется, от пуза.

Володя заговорил про нынешнее собрание, к слову опять упомянул секретаря райкома комсомола Завьялова.

— Как-то плохо мы с ним друг друга понимаем. Вроде сам же меня и поднял — я тебе писал, что за кукурузу ЦК комсомола меня золотыми часами наградил, — а придирается ко всякой мелочи. И если бы Лена не выручала — для выговоров небось учетной карточки бы не хватило…

«Какая Лена?» — Павел попытался перебрать по памяти сявалкасинских Лен, и уже хотел спросить у Володи, которая именно из них его выручает, но, обернувшись к другу, тут же забыл про свой вопрос — его взгляду предстали Сявалкасы. Родные Сявалкасы!

— Поедем прямо к нам, — сказал Володя. — Да вообще до тепла можешь жить у нас. Потеплеет — видно будет. А мы только с матерью, Колька, брат, со своей семьей в лесу, на кордоне, живет.

Павел промолчал. Он слушал и не слушал друга. Перед ним было родное село, родные Сявалкасы!..

5

— А вот здесь, у печки, тесом отгорожу чуланчик — ты меня слышишь, Аннушка? — и будет готово рабочее место для будущей жены, — вбив в стену длинный гвоздь, Павел спрыгнул с табуретки. — Осталось только найти невесту. Говорят, человек за свою жизнь ошибается трижды: первый раз — при рождении, второй — когда женится и третий, когда умирает…

— Ну, тебе вторая ошибка не грозит. Если ты для будущей жены в первую очередь кочергу с ухватами хочешь приготовить — кто же за тебя пойдет?!

Анна говорила вроде бы всерьез, а в глазах — этакие веселые чертики. Рукава платья в горошек засучены по локти, толстая коса короной лежит на темени, и от того вид у девушки простой, будничный и вместе с тем какой-то не совсем обычный, нарядный. А может, придает Анне праздничный вид ее жизнерадостность, вот эта задорная улыбка на свежем, юном лице. Павел глядит на девушку и глаз отвести не может: какая красавица выросла! А ведь он ее помнил совсем еще зеленым подростком.

Перехватив взгляд Павла, Анна, не переставая улыбаться, погрозила пальцем:

— Ты не очень-то на меня заглядывайся, все равно за тебя не пойду. Да и с тобой мы не только соседи, а еще и родня.

— Ну, какая еще там родня, — принимая ее шутливый тон, сказал Павел, — седьмая вода на киселе. Вот разве что стар я для тебя — это да. Небось молодые за тобой табуном бегают.

— Ну, ладно зубы заговаривать, работать надо. Давай рабочее место для будущей жены приведу в порядок. Только что это печка у вас сложена так, что челом на улицу смотрит. Неудобно же, того и гляди, кочергой окошко разобьешь.

— А это прежде чуваши боялись, что соседи или гости увидят, что они варят. Стало быть, стеснялись своей бедности. Богатые ставили русскую печь у двери.

— Объяснил, называется, — фыркнула Анна, — Мы разве такие уж богатые? А у нас кухня — по-русски.

— Ну, теперь уж обычай пошел такой. Все делают, как удобней.

— Пыли-то, пыли-то сколько! — Анна изо всей силы трет мочалкой стены рядом с печью.

— Мало ли пыли — сколько лет уже ее никто не трогал!

Сявалкасинцы изнутри избы не штукатурят. Хорошо выструганные бревна и без того придают избе красоту и уют. Если они еловые — у них цвет топленого масла, если липовые — сливочного. Чуть не под каждый праздник хозяйки моют избу, а если надо, протирают золой или песком, от этого и мох в пазах растирается и делается почти незаметным. Многие до сих пор не красят полы. Одни говорят, что крашеные полы холодные, другие считают, что женщины при этом приучаются к лености, поскольку крашеный пол мыть легче.

— Я гляжу, работы тебе много. Может, еще кого позвать? А то ведь тебе скоро и на ферму идти.

— На ферме я до вечера свободна. И звать никого не надо, только мешать друг другу будем. Ты мне принеси ведра четыре воды и сам тоже больше не мешай.

— Ого! Ты сможешь командовать будущим мужем, — засмеялся Павел. — У тебя это неплохо получается.

— Да уж, на ногу наступать не дам, — отпарировала Анна. — И у тебя убираюсь только потому, что матери крестником приходишься. В следующий раз — не рассчитывай. Женись скорей!

— Слушаюсь, товарищ командир, — шутливо козырнул Павел и, подхватив ведра, пошел на колодец за водой.

Колодец находился на границе с соседским подворьем. Когда-то отец Павла и отец Анны вырыли его сообща. Прежний дупляной сруб сгнил, его заменили новым, березовым, и изнутри новый сруб даже выструган. Крышка колодца с удобной ручкой, бадья аккуратно опрокинута на частокол. Все сделано умелой хозяйственной рукой. Уж чем-чем, а старательностью Мигулай, отец Анны, известен на все Сявалкасы.

Павел принес воды и вышел во двор. На снегу, еще никем не затоптанном, пока виднелись только два следа — его да Анны.

Потом он полез на чердак. Под ногами зашуршали пересохшие листья, которыми кроются потолки для тепла. В чердачное оконце, завешенное холстиной, падал бледный свет. Павел попытался отдернуть занавеску, но нитка, на которой она висела, порвалась. Занавеску повесила еще мать — значит, прошло с того времени никак не меньше восьми лет, и, конечно, нитка давно сгнила. Рядом с трубой — лубковый ларь, где когда-то хранился хлеб. А здесь, поближе к коньку, — ларь для холста и рядом с ним бёрда, скальницы и другие детали ткацкого стана. Все заткано паутиной, на всем лежит толстый слой застарелой пыли.

При виде вещей, которые некогда держала в руках мать, у Павла больно сжалось сердце. Он еще немного постоял около чердачного окна и опустился вниз, прихватив с собой деревянную лопату.

Когда они приехали с Володей, и Павел, отодрав доски, какими были заколочены окна, вошел в избу, на него дохнуло могильным холодом и запустением. И он решил, что никого не будет звать на помощь, а сам приведет избу в жилой вид. Нет же, Анна прибежала. Прибежала и, ничего не спрашивая, засучила рукава и взялась за тряпку. Что ж, не выгонять же силой, пусть работает.

Он принес с сеновала лестницу, приставил ее к избе и залез на крышу.

Окрест лежал родной, милый с детства простор.

Изба Павла стоит на крайней к полю улице. Гумно подступает к самому берегу Цивиля. Когда-то здесь была возведена плотина и стояла гидростанция. Разлившийся Цивиль однажды затопил все вокруг (даже колья гуменной ограды тогда были в воде) и прорвал плотину. С тех пор ее никто не восстанавливал.

Село раскинулось по склонам трех неглубоких оврагов. По дну их текут маленькие речушки, впадающие в Цивиль. Весной эти речушки шумны, полноводны, а летом почти совсем пересыхают, и их, что называется, курица вброд перейдет и ног не замочит. И тогда в омутах, в бочагах ребятишки решетом, а то и прямо руками ловят скользких и юрких огольцов.

Улицы, повторяя замысловатые извивы речек, кривуляют, круто изгибаются, почти сходятся друг с другом и опять далеко разбегаются.

Село заметно обновилось: через двор — новая изба. И новые избы покрыты или шифером, или железом, реже — тесом. При каждой избе — застекленные террасы, палисадники; сзади строений — сады.

Вдоль улиц ровными рядами шагают коренастые, вольно разросшиеся ветлы. Не бывает чувашской деревни без ветлы. Неприхотливо это дерево: и приживается хорошо, и растет быстро.

Родное село… Если ты здесь родился и твое детство прошло на зеленых лугах и таких вот речках, в лесах, где ты собирал грибы, орехи, а по осени рвал прихваченные морозцем красные грозди рябины, — ты всю жизнь будешь помнить родные места.

Если юность твоя прошла на родных полях, на шумных улахах[6] и игрищах акатуя[7], — разве ты забудешь это, если даже и будешь жить сто лет?! Разве ты забудешь родное село?!

И как только ты его вспомнишь — ударит в ноздри запах цветущей черемухи или нагретой солнцем земляники, послышатся пение жаворонка и ночная трель соловья. И стоит на минуту закрыть глаза, как перед ними встанут белые сады и зеленые леса, а в ушах зазвенит, как колокольчик, веселый ручей. А еще ты увидишь бьющий из-под камня родник и тебе захочется пригоршнями пить из него янтарную влагу, от которой будет ломить зубы, но которая вернет тебе силу и молодость.

Ты увидишь, как на лугах, словно собравшись на совет, стоят стога, а шесты на них, точь-в-точь как пушки, нацелены в проплывающие облака. И тебе, как десять или пятнадцать лет назад, захочется побегать по скошенному лугу у тех стогов и поиграть со сверстниками в прятки.

С наступлением темноты засверкают, затрепещут огоньки родного села. Не как в городе — густые, почти сплошные, в несколько этажей. Здесь они рассыпаны редко, как светлячки, и от того всегда интересно глядеть на их таинственное сияние. Огоньки эти куда-то манят, что-то обещают, и ты подолгу глядишь на них и не можешь оторваться: не в детство ли они манят, не беззаботную ли радость юности обещают?!

Родное село… Избы и сараи, гумна и огороды, плетни, частоколы. И чудится, что избы впряглись в лямки плетней и частоколов и тянут за собой сады и огороды. И когда видишь выпавшее звено огорожи — кажется, что оборвался тяж, тянувший и тебя к родному дому. Куда, куда тянет тебя этот дом? Неужто так прочен канат, связывающий человека с теми местами, где прошли его детство и юность?!

Срезанные лопатой снежные глыбы медленно сползают с крыши и гулко ухают на землю. Одна сторона крыши уже чистая, и Павел перешел на другую. Работа вроде бы и не тяжелая, а пришлось расстегнуть пиджак и сбросить варежки — жарко!

— Привет целиннику! С приездом!..

Весна обещает,

А лето копит,

Осень подарит,

Зима все возьмет.

В открытых воротах стоял Санька. Фуфайка расстегнута, сапоги, в которые заправлено галифе, начищены до блеска, а из-под черной каракулевой шапки выпущена — явно для форсу — кудрявая прядь.

Павел обрадовался приходу приятеля-сверстника.

— Салам! Ты еще не забыл стихов, которые учили во втором классе… А гляди-ка, как в плечах-то раздался — не узнать.

— До тебя далеко. Не то племя. Отец-то еще ничего, а мать маленькая. Наверное, в нее пошел. Как рыба-килька, которую на десять копеек дают до ста штук, — Санька сам же над собой шутил и сам же первый смеялся.

Павел спрыгнул прямо в набросанный снег, и они крепко обнялись.

— Это сколько же… — Санька на секунду наморщил лоб. — Целых шесть лет не виделись. Я уж думал, ты вообще больше в село не вернешься. Как-никак человек известный, прославленный.

— Хватит язык-то точить… Беднячком прикидываешься, словно сам сидел здесь без дела.

— С делом или без дела, однако же ты с орденом, а у нас его нет.

— Нет, так будет, поется в песне. Дело наживное.

— И так может случиться, — Санька перестал улыбаться. — Давай-ка лопату бросай — и айда ко мне. Надо же твой приезд отметить.

— А поговорку забыл: сперва дело кончай, потом стопку наливай.

— Ты брось мне всякими поговорками голову забивать. Пойдем. Дома у меня, сам знаешь, свадебное пиво всегда наготове. А жениться, — Санька опять осклабился в широченной, от уха до уха, улыбке, — а жениться мы еще погодим. На наш век и вдов хватает.

— А я так вот вообще привык жить один и — ничего.

— Э, нет, — Санька, видимо, посчитал необходимым до конца прояснить свою мысль. — Трактористу нужна именно вдовая женщина. Почему? А потому, что тракторист грязен как черт, и какой девушке захочется стирать с него? Разве что какая-нибудь старая дева согласится. Так уж тогда лучше пусть вдовушка…

Павел не удержался, чтобы не захохотать.

— Ты, Санька, видать, наспециализировался по части вдов.

— Может, и так. Пользы больше.

— Ну, хватит трепаться. Пойдем в избу. Хозяйка небось там уже полный порядок навела.

Павел взял дружка за руку, но в тот же момент сенная дверь с грохотом открылась, и на крыльцо с двумя полными ведрами вышла разгоряченная работой, раскрасневшаяся Анна. Увидев ребят, Апиа быстро поставила ведра на крыльцо и тут же, так же резко, снова захлопнула дверь. Только на какую-то секунду мелькнула перед Павлом и Санькой сиреневая, низко повязанная косынка и большие серые глаза под ней.

— Павел! — крикнула Анна за дверью. — Эту воду вылей и принеси чистой. Пока не домою — в избу не пущу.

— Приказы отдает, что твой ротный командир. При такой дисциплинке и не хочешь, да подумаешь о вдовушке.

Павел смеялся, и ему казалось, что вместе с ним весь мир веселится. Потому-то он и не заметил, как при Анне Санька разом смешался и густо покраснел. И куда девались Санькина бойкость и красноречие!

— Я, пожалуй, пойду погляжу, не надо ли… не надо ли корове корма задать. Но ты все же заглядывай.

— Нет уж, ты сам вечером приходи, а то что я — не успел приехать и уже буду в долги влезать. Приходи и товарищам всем скажи. Володе можешь не говорить — Володя знает.

— А пиво у тебя есть? — Санька опять про свое.

— Да кто же его наварил? Вино есть. Казахстанское.

— Ну, вино есть — пиво будет. Разрешите идти, товарищ старшина? — И точно так же, как Павел час назад перед Аннон, Санька шутливо козырнул и четким солдатским шагом пошел «задавать корове корм», будто и в самом деле, кроме него, некому это было сделать.

6

Анна не только убралась в доме, но и сварила обед. Зная, что к Павлу придут гости, а посуды может не хватить, — принесла свою. А когда Павел сказал, чтобы и сама вечером приходила, стала отнекиваться: и коров-де надо доить, и за отца посторожить. Раньше на ферме было два сторожа, в этом году Трофим Матвеевич, в целях экономии трудодней, оставил только одного. А дяде Мигулаю хотелось нынче же, не откладывая, повидать Павла.

Перед вечером ненадолго, по дороге из кузницы, зашли к Павлу трактористы — свояки Гриша и Элекси. Одинаково сложилась судьба этих ребят. Выросли в одном селе, в один год и день были призваны на службу, попали в один пулеметный расчет, в один день вернулись домой. Элекси женился на старшей дочери Федота Капустина, Гриша — на младшей. А поглядеть со стороны — такие разные, такие неодинаковые. У Элекси смуглое, немного рябоватое лицо, карие спокойные глаза, жесткие, как у ежа, волосы. Гриша — русоволос, глаза зеленоватые, а все лицо какое-то плоское. Элекси любит во время разговора вытягивать шею и поглаживать кадык, а Гриша постоянно трогает свой нос, и он у него — кто не знает, какие чистые руки у тракториста! — всегда в машинном масле.

Павел налил им по стаканчику, и они разговорились. Пожаловались на Виссариона Марковича: в тракторах понимает мало, большая ли, малая ли поломка — надо ехать в РТС. Называется механик, наш бригадир, а помощи от него никакой. У него одна забота: выпить, и, поди, от трактора не так соляркой пахнет, как от него водкой.

Павел слушал сетования трактористов, а про себя думал: цена, которую дает один человек, — еще не базарная цена. Может, чем обидел их бригадир? Ребята, правда, честные, работящие, зря ни ка кого не наговорят, но ведь всяко бывает.

Посидев совсем немного, свояки ушли. Ушли, разумеется, не забыв пригласить Павла к себе в гости. У чувашей это уже что-то вроде неписаного закона: был кто-то у тебя в гостях — уходя, обязательно пригласит к себе.

Вскоре же после Элекси и Гриши пришел Володя.

— О! Такая чистота, что и ступать боязно. — Володя шагнул на постланную Анной у порога дерюжку и снял калоши. — А это мама прислала тебе ширтан[8] и десятка три яиц. Как говорится, и мышиная моча морю помощь, — и сунул в руки Павлу увесистую сумку.

— Что верно, то верно. С закуской у меня небогато, одни консервы.

— На яйца и впредь можешь рассчитывать. — Володя этак хитро подмигнул. — Я теперь в Сявалкасах что-то вроде торбанки[9]. Заставляю комсомольцев собирать яйца, а потом сдаем.

— А что магазин не собирает?

— У них свой план, а у комсомольской организации свой. Завьялов придумал. Даже что-то похожее на соревнование идет: какая организация больше соберет, той райком присуждает вымпел. С нового года вроде мы шли впереди, но теперь нам завьяловского вымпела не видать как своих ушей. И между прочим, из-за тебя.

— Да я-то при чем? — Павел не на шутку удивился.

— А вон Виссар раскричался на все правление: почему я удрал с собрания партактива, почему не выступил и не рассказал, как выращиваю кукурузу. Ну и, понятно, товарищ Завьялов не упустит случая, чтобы подкрутить мне фитиль.

— Что ж, ярче будешь гореть.

Друзья поглядели друг на друга и громко расхохотались.

— Чуть не забыл: в правлении уже знают о твоем приезде и хотят тебе всучить старую колымагу «С-80». Трактор этот в одной районной организации списали, а наш Трофим Матвеевич сколько-то там заплатил и взял в колхоз. Снаружи-то он, вроде ничего, по с тех пор, как пригнали в колхоз, еще ни разу с места не трогался…

После Володи пришли Санька и кузнец Петр. Санька принес с собой ведро пива.

— Коли встреча, — так пусть будет веселой! Не пиво — чистый спирт. Еще по осени сварено да на меду выдержано. Стакан выпьешь — другой захочется…

Следом за ребятами пришел крестный Павла — дед Мигулай. Был он невысок ростом, н Павлу, чтобы обнять его, пришлось нагнуться.

Крестного и старым-то назвать нельзя, но все в Сявалкасах уже давно зовут дедом. Это, наверное, борода, которую он начал носить еще до войны, сделала его дедом раньше времени. Мигулай и прежде был шепелявым, теперь передних зубов стало еще меньше, и шепелявил он еще заметнее.

— Давно бы вернулша. Дом беж хожаина, что кобыла беж ужды. Хорошо еще шам шледил. Да и то: найдучча криворукие, унешут что-нибудь, а Мигулай Андреич оштанетша виновным.

— Ну что ты, что ты! Спасибо, что присматривал за домом, — Павел благодарно похлопал крестного по плечу.

— Разве дед не за магарыч старался? — дурашливо-серьезно спросил кузнец Петр.

— В твою честь, крестный, придется открыть шампанское.

— Мне и проштое подойдет.

— Ну, садитесь поближе к столу, — пригласил Павел. — Только что-то пас мало. Где же остальные?

— Остальные? — удивился Санька. — Из тех, с кем вместе учились, в селе и остались только мы. Остальные кто где: Борис — врач, Иосиф — лесничий, Леонид — инженер. Про девчонок и говорить не приходится — девчонки давно повыходили замуж. Так что в селе, Паша, только мы.

— А мы разве в поле обсевки? — громогласно пробасил Володя. — Разве не такие, как мы, и кормят страну?!

— Ур-ра-а! — в тон ему заорал Санька.

Шампанское звучно выстрелило в потолок, и Павел разлил шипучую влагу по стаканам.

— Ну что ж, за встречу. За то, чтобы жить и работать нам вместе! — Павел поднял свой стакан.

— Пушть штол будет полон угощением, а хожаин богат добротой! — Встал со своим стаканом и крестный. — Н пушкай на меште отчовской ижбы подниметша двореч и жена хожаина будет шветла личом, как мешяч.

Володя не стерпел, не сдержал улыбки, слушая мигулаевские пожелания, и старик строго, с осуждением поглядел в его сторону, словно бы хотел сказать тем взглядом, что речь, мол, идет о важном и серьезном, а ты, как всегда, зубы скалишь.

Пил дед Мигулай истово, как святое дело делал, а осушив стакан, крякнул и погладил бороду.

— Ай, шампань! Ученый человек жнает, что лучше. — И без всякого перехода — к Саньке: — А ты, Шанька, как штал бригадиром, так не штоль жа делом, школь жа аншарлы[10] бегаешь. Когда ни вштреть тебя в конюшне, всегда горелой берештой пахнешь. Вот бы што надо пить! И жапаху нет, и шердце не жжет, и мать с отчимом не в обиде.

— И выпимши-то видел меня один раз, а вот уже два года о том вспоминаешь, — беззлобно огрызнулся Санька.

— Надо, Шанька, — наставительно сказал Мигулай. — Я хоть и не партийный, но дорога моя вмеште ш партией. Тебя знает шекретарь райкома Василий Иванович? Нет. А мы ш ним, можно шкажать, кумовья. Он меня на вы, а я его на ты… И ежели ты комшомол — твоя дорога тоже должна быть ш партией. И ежели выпил — не выходи иж дому, не пожорь швое комшомольшкое жвание…

Павел рассмеялся. Его крестный все такой же: любит и пошутить над человеком, и сказать ему что-нибудь в поучение.

Принялись за Санькину корчаму И когда к ней приложились и раз и два — у всех развязались языки.

Дед Мигулай, как это и водится по чувашскому обычаю, должно быть, перед тем как идти в гости, поел дома, потому что скоро вышел из-за стола и, размяв Санькину папиросу, начал набивать ею свою старенькую, отделанную медью трубку. Он думал, что и парни последуют его примеру, но за столом уже разгорелся жаркий разговор. Раскрасневшийся Санька, размахивая вилкой, рассказывал, как по демобилизации из армии работал в леспромхозе дорожным диспетчером.

— Вот была житуха! Не жизнь — малина. Выпишешь шоферам путевки — и вся работа. А денежки текут в карман аккуратно. Захотел дома побывать — пожалуйста, всего каких-нибудь две версты, вместо прогулки.

— Тогда чего же ушел? — спросил Петр.

— Ты-то не знаешь, а Павлу я писал… Не по сердцу, не по моему характеру такая работа. Павел, думаю, на новых землях прославился; наш председатель, Трофим Прыгунов, когда-то занимался торговым делом, а теперь, гляди-ка, колхоз на ноги поднимает. А я чем хуже? Неужто так всю жизнь и буду эти путевки выписывать? Путевку любая сопливая девчонка, даже если она и восьмилетку не закончила, сумеет выписать. Бросил я всю эту писанину и вернулся в колхоз.

— А я из колхоза никуда и не уезжал, — сказал Петр, думая о чем-то своем.

Он сидел слегка навалившись на стол. Под тонкой ситцевой рубахой угадывались могучие мускулы; кулак лежит на столе пудовой гирей. Работает он в кузнице с шестнадцати лет, и кожа на руках несмываемо пропиталась угольной пылью. К кузнечному делу Петра приучил дед Шынгырч[11], но в последнее время дед часто хворает, и Петру все делать приходится самому.

Павел спросил, не разбогатела ли кузница инструментом и хотя бы плохоньким токарным станком.

— А зачем тебе? — не понял Петр.

— Есть у меня задумка, — ответил Павел, — плуг для трактора сделать по-другому или, как говорят ученые люди, переконструировать.

— Ну, плуг тебе и в эртээсовской мастерской вряд ли сделают, а уж про нашу кузницу и говорить нечего: ни материала нет, ни нужного инструмента. Лемех сменить или что отковать — это можем, а плуг… — И Петр смущенно развел руками, будто именно он и был виноват в бедности кузницы.

— Постой, постой, — вмешался в разговор Володя. — А на что тебе плуг? Если нужно — Прыгунов достанет. Надо сделать — в РТС сделают, он с тамошним директором не разлей-вода… Ты еще не знаешь Трофима Матвеевича! По части доставания — ист в районе более способного человека.

— Хочешь, он тебе зимой может апельсины найти, — вставил Санька. — Ловок и ухватист, как никто!

Дед Мигулай, выкурив свою трубку, опять подсел к столу.

— А теперь, Павел, шлушай, што я тебе скажу. Это хорошо — не уезжать никуда. Лежачий чурбак мхом покрывается, ходячий — глаже штановитча… Но ешли шнова пойдешь работать на трактор — времени у тебя на домашнее хожайство не будет…

Дед сделал паузу и уже другим, растроганно-хмельным голосом закончил:

— Тебе, Павел, надо женичча. Дом беж женщины — что дитя беж матери. А я хочу, чтобы дом у тебя был полная чаша. Ты же шином мне приходишься. Других не осталошь…

Мигулай вытер набежавшие слезы. Павел с друзьями молчали: все знали, что из трех сыновей Мигулая с войны не вернулся ни один.

Уже изрядно захмелевший дед посидел еще немного и ушел домой, приговаривая: «Чем дальше заходишь в хмельник, тем шильнее потом болит голова».

А парни, проводив старика, собрались в клуб.

7

Они шли улицей, и опять — знакомая ли ветла, оттаявшая ли скамейка у калитки — все напоминало Павлу о прошлом и сладкой болью отдавалось в сердце.

А вот и дом Гали. Как-то получилось, что Павлу ни разу не пришлось бывать в этом доме, но какое это имело значение: он знал, что здесь жила Галя!.. Два окна светятся, третье, у печи, темное. После того как Галя уехала, в доме живут один ее родители… Да, а сама она сейчас где живет, в каком городе?

Павел пожалел, что не спросил у Гали об этом, хотя разобраться, какая разница — в Омске или Томске, в Рязани или Брянске. Той Гали, какую знал Павел, давно уже нет.

Володя рассказывал что-то смешное, сам хохотал, и Санька с Петром закатывались со смеху, а Павел и слышал своих друзей и не слышал. Ему слышалось совсем другое.

«Буду ждать тебя, Паша… Буду ждать, пока не забудешь…»

Недолго ждала!.. Недаром в Сявалкасах говорят: девичья любовь — до встречи с другим парнем… Эх, Галя, Галя!..

А вот и клуб. Он все тот же — деревянный, просторный, построенный еще до войны. Почти во всю длину стены — застекленные сени. И самым притягательным, самым веселым местом всегда были именно эти сени. К тому же они еще и красиво отделаны: резной карниз, причудливый переплет, застекленный квадратами, треугольниками, ромбами.

В клубе играла гармонь, слышался девичий смех.

— Ну, сейчас дадим жару! — подмигнул пьяненький Санька, первым входя в зал.

Павел почувствовал, что на него смотрит множество любопытных глаз. И он, идя вдоль стенки молодежи, здоровался, чтобы не ошибиться и кого-нибудь нечаянно не обидеть, со всеми — и знакомыми, и незнакомыми. Санька с Петром шли рядом, отпуская шуточки, громко называя неизвестных Павлу ребят и девушек.

— Это Коля-Николай, поскребышек Ивана Тимофеевича. Погляди, какой орел вытянулся!

— А это Лида Пакетова — наш сявалкасинский доктор…

А Володя сразу же подошел к гармонисту, завладел трехрядкой и заиграл «Дунайские волны».

Анна уже была здесь. Павел увидел ее танцующей с какой-то незнакомой девушкой. Они легко кружились, и косы у Анны разлетались далеко в стороны.

— Чего стоять — садись рядом, — и Санька подвинулся, потеснив сидящих на скамье ребят.

Павел сел между ним и Васей Гайкиным — парнишкой лет пятнадцати — шестнадцати, помощником Петра. Живет Вася по соседству с Петром, тот его частенько брал с собой в кузницу, и Вася мало-помалу освоил кузнечное ремесло. А как только научился сам, без посторонней помощи, делать гайки — принес их в школу полный карман. Потому-то его и прозвали Гайкиным.

— Вальс. Подумаешь, вальс! — между тем философствовал хмельной Санька. — Мне лично этот танец напоминает приезжего из района лектора: для ушей есть, для сердца нет. Мне подавай «цыганочку»!

— Еще не разучился плясать?

— Держу первое место по району, — с похвальбой ответил Санька слегка заплетающимся языком.

— Ого!

— Сявалкасинцам ли быть последними?! Мы народ лесной. Полевым не поддавались и не поддадимся. Помнишь, как у нас приговаривают: мы хабысинские, хабыс, хабыс, хабысцы — упадем, а молодцы…

Гармонь смолкла, и к Павлу с Санькой подошли Володя и Петр, другие парни. Девушки стояли на отдалении, стесняясь подходить. Павел встал и сам первый подал руку оказавшимся близко Лизук и Любе. Как же, он хорошо помнит, что они работали на ферме…

— Чего стали? — раздался звонкий грудной голос. — Не хотите танцевать — давайте играть. Вставайте в круг.

Павел оглянулся: кто же это? Оказывается, та самая девушка, что танцевала с Анной. Павел и сам не знал, чем именно, но чем-то она выделялась среди подруг. Одета в розовое шерстяное платье и зеленую кофту — ничем не богаче других. Прическа тоже скромная, простая: светлые волосы коротко острижены и чуть-чуть завиты. Разве что капроновые чулки и туфли на высоких каблуках делали ее стройной и легкой, непохожей на остальных. Видно, что не сявалкасинская. Наверное, учительница.

Девушки и парни стали в круг.

— Эй, Володя, — продолжала командовать заводила. — Чего стоишь, словно черен от лопаты проглотил? — и хлопнула парня по плечу.

Володя круто повернулся, хотел схватить девушку, но той уже и след простыл. Володя кинулся в круг, но только он успеет податься в одну сторону, девушка, словно бы заранее разгадывая его намерения, — уже в другой стороне. И так-то легко бегает, что и высокие каблуки ей не помеха. Совсем загоняла юркая мышка бедного кота.

— Что за девушка? — тихонько спросил Павел у Саньки. — Не наша?

— Если какой-нибудь чудак женится на ней — будет нашинской, — уклончиво ответил Санька.

Бездельно стоя в кругу, Павел продолжал приглядываться к сявалкасинским девушкам. Большинство одето по-городскому в короткие платья. Лишь кое у кого поверх платьев надеты нарядные фартуки с кружевами. Жаль, что безликая — не русская, не чувашская, а какая-то среднеевропейская — мода вытесняет национальное, народное… А еще Павлу подумалось, что вот сейчас глядит он на сявалкасинских девушек и все они для него пока еще одинаковы, неразличимы. Но ведь может, наверное, и так случиться, что одна из девушек, что стоят с ним, взявшись за руки в кругу и играют в кошки-мышки, в один прекрасный день станет для него дороже и ближе всех остальных… Где она, эта девушка? Которая?..

— Так мышь может загонять кота до смерти, — взмолился Володя. — Пока не растянулся посередь круга — я лучше вам прощальный вальс сыграю. Только вы, ребята, инициативу не проявляйте. Приглашают девушки.

Володя картинно развернул цветастые мехи. Пара за парой начали выходить на середину зала.

— Пошли, соседский жених, — перед Павлом стояла Анна. — Посмотрим, как танцуют казахстанцы.

— Неважно, чувашстанцы, — принимая вызов, ответил Павел и положил руку на плечо девушке.

И они закружились в вальса.

— Ничего, — похвалила Анна. — С высоким парнем танцевать легко. И с ног пока еще никого не сшибли.

— Особо-то не хвали — сглазишь.

Рядом с ними оказалась та незнакомая девушка в паре с Васей Гайкиным. Вася только по плечо девушке и водит ее, задрав голову, а та поглядывает на него сверху вниз и хохочет не нахохочется.

«Не скажешь, что застенчивая. Любит быть на виду, нравится обращать на себя внимание. И смеется-то так громко не по этой ли причине? А может, такая жизнерадостная от рождения?.. Однако же зачем я над всем этим голову ломаю — вот что непонятно…»

Гармонь разом смолкла, и все повалили к выходу.

— Погоди минутку, я накину пальто, — сказала Анна, — Вместе пойдем, если не против.

— А жених твой не обидится? — улыбнулся Павел. — Может, лучше будет, если он тебя проводит.

— Мои женихи еще в люльке качаются.

На выходе из сеней их поджидала та, все еще незнакомая Павлу девушка. По всему видно смелости той девушке не занимать стать. Как только Павел взял Анну под руку, та девушка быстро зашла с другой стороны и, приноровив свой шаг к шагу Павла, спросила:

— К вам можно прицепиться?

— Да, пожалуйста, — подчеркнуто вежливо ответил Павел.

— Прости, Павел, — вмешалась Айна. — Я совсем забыла познакомить вас.

Павел приостановился, подал руку и назвал себя.

Не заставила себя ждать и девушка:

— Лена.

А когда снова пошли, начала рассказывать, что Вася Гайкин опять сунул ей в карман очередное письмо, уже третье по счету. Парнишка, оказывается, по-детски влюбился.

Лена рассказывала, не переставая смеяться, и это не понравилось Павлу: над любовью не смеются, пусть даже она и детская. И зачем рассказывать о Васиных письмах всему селу?!

Начал падать редкий теплый снежок. С долины Цивиля порывами дул ветер и нес с собой влажный весенний воздух.

— Я слышала про вас, — сказала Лена после короткого молчания. — И узнала сразу же, как только появились в клубе.

— Ни разу не видев? — удивился Павел.

— По рассказам Володи.

— Интересно! — только и нашелся Павел.

— Скажите, а почему чуваши, как бы далеко ни уезжали, а рано или поздно возвращаются в родные места? Я бы на вашем месте не вернулась из Казахстана. Ведь вы там были знаменитостью.

— Так уж знаменитостью!

Павел сначала хотел было объяснить Лене, почему он уехал из Казахстана, но раздумал: надо ли первому встречному открывать свое сердце. И он ответил словами поэта:

Дикие гуси, как бы далеко ни улетали,

Возвращаются на однажды полюбившееся место.

— Вы хорошо объяснили, — сказала Лена, — И спасибо за компанию. Я дошла. Завтра, Аня, в шесть. Если придешь раньше, постирай и мою марлю.

— Я уже постирала, — ответила Анна.

— Совсем хорошо. Спокойной ночи!

Лена подала руку Анне, затем по-мужски крепко пожала руку Павлу и добавила:

— Вы, Павел, парень видный, но… но уж больно молчальник. Заметьте, таких девушки не очень-то любят. — Рассмеялась своим звонким рассыпчатым смехом и убежала.

— Ты что застыл на месте? — потормошила Павла Анна.

— Откуда взялся этот чертик в юбке?

— А уж это ты спроси у своего дружка Саньки. Это по его вине она попала в Сявалкасы.

— Не в жены ли себе привез?

— Все как раз наоборот. Они небось уже два года, как совсем и не разговаривают друг с другом… Ну, пошли. Нам еще далеко, и по дороге успею рассказать.

— Интересно послушать.

— Еще бы не интересно — тебе Лена уже успела понравиться… Да, да, не возражай… Лена работала секретарем райкома комсомола…

— Ну и что? За то и понравилась, что была секретарем райкома? Не смеши белый свет.

— «За то, за то», — передразнила Анна. — Ты слушай… Лена приехала в Сявалкасы проводить собрание и завела речь о том, что на колхозных фермах в первую очередь должны работать комсомольцы. А Санька — был он, как всегда, навеселе — послушал-послушал ее, да и скажи: мы все мастера языком работать, а когда до самого дела доходит — у всех поясница болит. Вот вы нас агитируете, а сами небось бы не пошли. Ведь не пойдете. Знаешь, все так и притихли. Что ответит секретарь райкома? А? Лена поглядела этак с вызовом на Саньку и отрезала: а вот пойду! Пасти скот пойду, только лишь бы на фермах работали не беззубые старушки, а молодежь.

«Ого! А девушка-то, оказывается, с характером!»

— Мы думали — шутит, — продолжала Анна. — Ну, погорячилась, по стоит ли обращать внимание на пьяную Санькину болтовню. Разошлись. А наутро Лена и взаправду пришла на ферму. Наш заведующий и так и этак, куда поставить? Ведь стыдно перед районом: секретарь райкома идет пасти скот. «Иди на мое место», — говорит. Лена — свое, и ни в какую. В обкоме комсомола сначала растерялись: как быть? Решили, что случай принципиальный, одобрили. Оставили дояркой. И вот уже второй год доит коров и в школе старшей пионервожатой работает. Все успевает. Не девушка — огонь. Даже сырой чурбак рядом с ней загорается.

— Понятное дело, старается, чтобы заметили. Ей обязательно надо хоть чем-то, но выделиться… Небось в газетах писали: секретарь райкома комсомола пошла работать на ферму…

— Ошибаешься. Такой характер: не скрывает, что на душе. Вся как на ладони. За то и любим ее. И если тебе, как ты говоришь, не понравилась — не беспокойся: другим нравится… Ну вот мы и дошли. Спокойной ночи! А еще и так могу сказать: на новом месте приснись жениху невеста.

«На новом месте!» Да разве Сявалкасы для него новое место? Нет. Сявалкасы для него — родное место!

Загрузка...