Разлив Цивиля

1

Как только собрание кончилось, Трофим Матвеевич вместе со всеми поспешил к выходу. Но помощник первого секретаря райкома сказал, что Василий Иванович ждет его в своем кабинете.

Секретарь райкома на этот раз показался Трофиму Матвеевичу хмурым и вроде бы даже чем-то недовольным. Куда девалась его приветливая улыбка, с которой он встречал Трофима Матвеевича, выходя из-за своего широкого стола. В глазах озабоченность, старый Шрам на правой щеке побелел. Уж не слишком ли близко к сердцу принял он выступление Трофима Матвеевича на собрании актива? Да нет, не может быть, не такой человек секретарь, чтобы обидеться на критику.

— Что-то я не пойму, Трофим Матвеевич, что вы тянете с покупкой техники, — прямо, безо всяких подходов начал Василий Иванович. — Почему до сих пор не берете комбайны и молотилки?

— И рады бы в рай, — картинно развел руками Трофим Матвеевич, — да грехи не пущают. Очень дорого. Где взять столько денег? Один комбайн стоит четыре тысячи. А тут еще эртээс теребит за ремонт тракторов. Получается так, что колхозу легче платить натуроплату, чем покупать технику.

— Проще по старинке — это да, но не легче. Это ты и сам прекрасно знаешь. И деньги в колхозе есть, не прибедняйся. Государство вон на сколько больше теперь за хлеб и молоко дает.

— Государство, оно как дает, так и берет, — все еще не сдавался Трофим Матвеевич.

— Ну уж, это от кого бы слышать, только не от председателя колхоза. Да еще какого колхоза! Будто ты ничего не слышал о семилетке, будто не знаешь, какой это огромный план и каких огромных средств требует его выполнение…

Трофим Матвеевич слушал секретаря райкома, а про себя думал: нет, все же, наверное, зря он выступил с такой резкой критикой в адрес районных организаций. Вот уже и приходится расплачиваться. Василий Иванович, конечно, человек тонкий и виду не подаст, но мало ли что ему могут наговорить те, кого Трофим Матвеевич нынче критиковал. Может, даже уже и наговорили, против настроили.

— В каких-то вопросах ты экономист, а на что-то смотришь глазами председателя колхоза, — между тем продолжал секретарь райкома. — Сегодня ты правильно критиковал промкомбинат, что его кирпичи никудышные. Это ты хорошо сказал, что из них только строить здание капитализма, чтобы оно скорее развалилось. А вот что на маслозаводе сидят жулики — об этом не следовало бы говорить.

— Это как же так? — не на шутку удивился Трофим Матвеевич, опять подумав про себя: уж не собирается ли секретарь райкома взять под защиту тех жуликов?!

— А очень просто. Где доказательства? Их у тебя нет. Надо бы поумнее: проверить и поймать. А так ты тем жуликам вроде предупредительного звонка дал: будьте, мол, начеку! Другому бы такое простительно, ты же — депутат Верховного Совета республики.

— Снижают же без всякой совести жирность, — словно бы в оправдание сказал Трофим Матвеевич, хотя и понимал, что секретарь райкома прав.

— А вы купите центрифугу и определяйте жирность в своем колхозе. Тогда никто вас не обманет.

— Можно, конечно.

— Не можно, а нужно, — твердо сказал Василий Иванович. Немного помолчал и вернулся к началу разговора. — Ты вот говорил, что хоть цены на продукты и повысились, но все равно они еще не покрывают всех прямых затрат колхоза. Так что ты думаешь — я и сам этого не понимаю. Еще как понимаю. Однако же не все сразу…

— Вы же сами, Василий Иванович, как-то сказали, что старше хлеба никого и ничего нет. Хлеб старше министра, старше артиста, писателя, инженера, потому что все они без хлеба не обходятся. Но получается, что кормим страну, а на нас, кормильцев, ноль внимания…

Трофим Матвеевич начал уже горячиться, как бы переходя от обороны к наступлению. Он знал, что тут его позиция сильная и никто, в том числе и секретарь райкома, с нее сбить не сможет.

— Внимание — сам видишь — уже есть, а теперь — лишь бы с точки сдвинулось — будет еще больше, — спокойно ответил Василий Иванович. — И заработок у колхозников будет расти — твой же колхоз тому наглядный пример, — и пенсия будет. Только — не все сразу…

Зазвонил телефон.

— Ну, будем считать, обо всем договорились, — кладя левую руку на трубку, но еще не поднимая ее, заключил Василий Иванович и подал через стол Трофиму Матвеевичу правую.

Трофиму Матвеевичу понравилось, что секретарь райкома хоть вроде бы и косвенно, походя, но похвалил его колхоз. Значит, все же ничего страшного не случилось, и никакого камня за пазухой Василий Иванович против него не держит. И он вышел из кабинета немного успокоенный.

А Виссарион Маркович считал, что ему нынче и вовсе повезло. Чаще всего так бывает, что просидишь целый день на каком-нибудь пленуме, а после него тебя оставят еще на дополнительное совещание, которое, как правило, сводится к накачке то за снижение удоев, то за медленную вывозку навоза, то за плохую наглядную агитацию. Мало того: в конце дополнительного совещания пригласит их, секретарей партийных организаций колхозов, в свой кабинет заворготделом и начнет выговаривать за неаккуратный прием партвзносов, за то, что собрания проводятся редко — нарушение устава. А Виссариона Марковича еще и пожурит за слабый рост организации… Глядишь, пленум такой затягивается до поздней ночи.

А нынче и партийных секретарей, и председателей колхозов отпустили вместе со всеми безо всяких дополнительных словопрений. Правда, Трофим Матвеевич что-то задержался, но и это кстати. За это время Виссарион Маркович сходил в столовую, принял свою шоферскую дозу, как он звал стопятидесятиграммовый стакан, и плотно закусил. Подойдя к машине, он по давней привычке попинал сапогом скаты, затем поправил сползший с заднего сиденья коврик и залез на свое место.

Вскоре подошла Марья с двумя полными хозяйственными сумками. Виссарион Маркович вышел из машины, уступая Марье свое водительское место. Любит баба сидеть за баранкой! Так любит, что хлебом не корми, дай только за рулем покрасоваться. Водительских прав у нее, правда, нет, но местная милиция смотрит на это сквозь пальцы: как-никак жена депутата. Виссариону же Марковичу и вовсе не было резону не уступать ей место за рулем, потому что тогда едет он простым пассажиром, а это куда проще; если и сдвоишь шоферскую дозу — не беда.

Марья уселась на место за рулем, расстегнула пальто, поправила серый пуховый платок.

— Кажется, все, что надо, купила.

— А неужто в пашем сельском магазине так уж ничего не бывает? — спросил Виссарион Маркович, косясь на Марьины сумки.

— Что там есть, кроме водки?! Да, забыла. У Светки портфель поистрепался, сходи в раймаг, купи… А еще вот что, кум, — Марья схватила Виссариона Марковича за рукав и понизила голос: — Трофима опять надо подговорить на продажу картошки. Как и в прошлом году, съездишь на юг и… Ты сам, слышишь, сам с ним поговори. А то он меня в последнее время не очень-то слушает. Только и слышно: что ты меня учишь да что ты меня учишь? А твое слово будет авторитетнее.

— Ладно, скажу.

А пока они так разговаривали, из райкомовских дверей показался Трофим Матвеевич.

— Поехали, — он кинул планшет на заднее сиденье и сел рядом с женой. Как приедешь в этот самый район, так за день поесть времени не выберешь. Хоть бы к нам почаще начальство ездило! А то сидят в своих кабинетах, штаны просиживают.

Марья с Виссаром помалкивают. Они уже знают, что если Трофим Матвеевич не в духе — надо дать ему выговориться. Покипит-покипит и остынет.

— И комбайны, и молотилки придется выкупать.

— По той же цене? — вмешалась в разговор Марья.

— А ты думала, для нашего колхоза уступят подешевле. Чай, не на базаре.

— Могли бы и сбавить: отстающий колхоз, только-только начинает вставать на ноги…

— Отстающий, встающий! — передразнил жену Трофим Матвеевич. — Ты думаешь, Василий Иванович не знает пашу экономику? От него и соринку не укроешь. Он все знает… А потом, что это ты лезешь в мои дела? Ты знай свою библиотеку, и ладно. А у меня пока своя голова на плечах…

Тонкие ноздри Марьи раздулись, а брови нахмурились и образовали на лбу морщинку. Она запомнит мужу эти обидные слова! Больше она не вмешивалась в разговор, посмотреть со стороны — он, этот разговор, ее и не интересовал вовсе. Ее, как и всякого водителя, больше всего интересовали дорога и машина. Но Виссарион-то Маркович знал Марью, знал, что она с удвоенным вниманием слушает, о чем они с Трофимом Матвеевичем говорят.

— Надо завтра же собрать трактористов и распределить между ними машины.

— Не простое это дело. Каждому хочется сесть на машину, которая поновей. На «старика», на «С-80», и вовсе охотников нет.

— С Владимиром Барановым, с твоим помощником надо будет поговорить… А еще вот что. Готовься ехать на следующий базар. Будем скот покупать. Он, правда, сейчас дороговат, но скоро лето — откормим. Мясо, мясо сейчас главное. Декабрьский Пленум Василий Иванович называет «мясным». И если в этом году на сто гектаров получим по сто центнеров — прогремим не только по району, но и по всей республике.

Трофим Матвеевич обернулся к Виссару и похлопал его по груди:

— И тогда эту грудь украсит Золотая Звезда. На общем собрании надо принять такое решение: если кто зарежет теленка — в течение года не давать ни коня, ни машины, да еще сверх того оштрафовать на пять трудодней. Пусть все, кто имеет коров, выращивают приплод от них в счет колхозных поставок.

— Вот это верно, — поддержал председателя парторг. — А то из-за каких-то полутора пудов мяса режут теленка в молочном возрасте, и ни себе пользы, пи обществу. Продержи его лето и осень на дармовом подножном корму, и он к декабрю потянет самое малое десять — двенадцать пудов… Я даже так думаю, что не лишне бы молочных телят закупать и в соседних селах.

— Ты меня правильно понял, парторг. А можно еще и так сказать, что сам я тоже, выходит, правильно понимаю партийную линию, если от тебя поддержку слышу.

«Кукушка хвалит петуха…» — подумал Виссарион Маркович, однако же сказал совсем другое:

— Непонимающего вряд ли бы выбрали депутатом республики.

— В этом году мы должны показать себя. Надо так настраивать и коммунистов, и весь народ. Надо, чтобы каждый понимал, что от него требуется. И тогда… — Трофим Матвеевич помолчал, подбирая нужные слова, и закончил: — Тогда Сявалкасы будут известны всей стране.

— А вот и те самые Сявалкасы, которые скоро будут известны не только в нашем районе. — В тон председателю пошутил Виссарион Маркович.

Машина уже давно свернула с шоссе и подъезжала к Сявалкасам.

2

Дом Прыгуновых стоит в низине, в том месте, где улица подступает к речной развилке. Дом пятистенный, с четырьмя окнами на улицу. Резные наличники покрашены в голубой и оранжевый цвета, обшитые тесом стены тоже покрашены, и дом глядит этаким сказочным теремом.

Через речушку — подворье Виссариона Марковича. Дом тоже большой, просторный, перед окнами — палисадник, обнесенный высоким штакетником. Рядом с домом — резные русские ворота на толстых дубовых столбах. Точно такие же ворота и у председателя. Их и делал один мастер и, надо сказать, сделал очень красиво: затейливыми узорами на столбах и карнизах любуйся не налюбуешься.

Не враз, не в один год поставил дом Виссарион Маркович. И машина вроде бы в своих руках, и лес под ногами, а только, как говорится, дом поставить, печку класть — не то, что переспать всласть: и в долги войдешь, и пот ручьями прольешь. А поставил дом — глядишь, всякие пристройки к нему надобны. Та же летняя кухня, та же баня. Где держать муку, крупу да поставить квашню, сито или решето? Надо строить амбар. Насолил по осени капусты, огурцов, помидоров — где хранить? Можно и под полом избы, но к весне все это начинает закисать, портиться. Значит, никак нельзя без погреба… Ну, уж и правда: теперь дом Виссариона Марковича — не дом, а целая усадьба: и то есть и это. И когда еще только заходишь в дом, уже видно, какие рачительные хозяева в нем живут: и калитка в ограде, что твоя дверь, и от калитки в сени ведет не просто дорожка, а настоящий тротуар в три широких доски.

В районе Виссарион Маркович человек известный. В леспромхозе числился передовым шофером, был избран в районный Совет. Если надо выступить — может и выступить. Поговаривали, что вот за это умение выступать Прыгунов и перетянул его из леспромхоза в Сявалкасы. Но ведь мало ли что могут наговорить! Однако же с самого начала Трофим Матвеевич не оставил Виссара без своего председательского внимания. Перво-наперво он посадил его на новенький, только что приобретенный «газик». Затем, по предложению председателя, его в первую же осень избрали секретарем партийной организации. А вот теперь, после ликвидации МТС, когда колхоз заимел собственные трактора, Виссариона Марковича, по совместительству, назначили еще и бригадиром механизаторов. Словом, в Сявалкасах Виссарион Маркович в чести и почете. И лишь последнее время из избы в избу поползло: Виссар пьет. Но и опять же относились к этой новости по-разному. Одни говорили: когда подносят — кто не пьет? Другие поддакивали: состояние нажил — что не пить! А третьи уж и вовсе брали под сомнение сельский слушок и спрашивали: а кто видел, чтобы он пьяным валялся?..

Идти гостям было недалеко, и они не заставили себя ждать. Первым перешел через речку выбритый до синевы Трофим Матвеевич. Следом за ним, одной рукой держа сверток, а другой ведя за руку гостившую у Прыгуновых дочь Виссариона Марковича Светланку, перешла Марья. Дорога близкая, и Марья даже пуговицы пальто не застегнула, и шелковый платок не повязан, а просто накинут на голову.

— Папа, посмотри! Папа, глянь! — Вбежавшая Светланка крутнулась перед отцом, показывая новое, в цветочках платье. — Угадай, кто купил?

— Проезжие чигане, наверное, подбросили.

— Сам ты чиган. Даже говоришь неправильно. Цыгане! — вот как надо… Крестная подарила!

Покрутившись перед отцом еще немного, Светланка подбежала к сидящему с газетой в руках Трофиму Матвеевичу, вырвала газету, отбросила на стол и повисла у него на шее. Тот заулыбался, усадил ее на колени и концом жиденькой косички стал щекотать под носом.

— Жалко, бороды нет. Была бы — бородой пощекотал.

— А к бородатому я бы и не подошла.

— Очень мне нужна двоечница!

— А вот и неправда! У меня двоек нет… А скажи, крестный, ты меня любишь?..

Виссарион Маркович глядел на дочку и удивлялся: будто ей все еще семь лет. В нынешнем ее возрасте дети начинают чураться взрослых, стесняться, а эта — хоть бы что.

В комнату вошла жена Нина и, увидев Светланку в новом платье, хлопнула себя по бедрам и с укоризной посмотрела на Марью.

— Ну зачем ты, кума, тратишься?! Подарок за подарком. Так ты избалуешь девчонку. Этот у нас, — Нина кивнула на мужа, — не только для ребенка, для меня никогда никаких подарков не покупал. Если есть лишние деньги — купит на них запчастей — вот и весь подарок. Ну разве еще выпьет свою шоферскую дозу…

— Ты повежливей, — шутливо-строго перебил жену Виссарион Маркович. — Критиковать меня и без тебя есть кому.

— А как же тебя не критиковать! Пришли гости, а он их держит чуть ли не в чулане. Пойдемте в горницу, уже все готово. Другой бы давно по стаканчику налил, а он разговорами угощает.

— Гости не дальние, — сказала Марья. — Время еще на все хватит.

Перешли в горницу. На самой середине ее стоял покрытый узорчатой скатертью и уставленный закусками стол, у стены — диван с высокой спинкой и шифоньер.

Сели за стол, и Виссарион Маркович наполнил стопки и рюмки со словами:

— Нам, мужчинам, своя доза, вам, женщинам, своя. Обмоем Светкино платье, чтобы дольше носилось.

Трофим Матвеевич поднял Светланку на руки и раз-другой подкинул к потолку.

— Тебе пить еще рано — на конфету.

— Непарно. Одноглазым будешь, — засмеялась Светланка.

— Гляди-ка, какая сообразительная! Тогда на еще.

— А я знаю, как она зовется-называется: Мишка, — и, получив конфету, убежала на улицу к поджидавшим ее подружкам.

Вместе со всеми опрокинув свою «дозу», Трофим Матвеевич закусил солеными помидорами и принялся за индейку, зажаренную с луком, чесноком и перцем.

Нина — большая мастерица готовить. II стол она накроет так, что поглядишь на него — и сразу слюнки потекут. Посреди стола — копченая селедка, вся в кольцах лука и с красным свекольным цветком во рту. А вокруг нее — тарелки с холодцом, винегретом, домашней колбасой, солеными помидорами.

— А я, кажется, про грибы забыла? — Нина оглядела стол и спросила гостей: — Каких подать: соленых или маринованных?

— Я бы от солененьких не отказался, — отозвался Трофим Матвеевич. — Под водочку-то уж больно они хорошо идут.

Виссарион Маркович вновь наполнил стопки. Нина вместе с грибами принесла яичницу.

По второй выпил только один хозяин, женщины лишь пригубили, Трофим Матвеевич тоже отхлебнул совсем немного.

— Каким бы богатым ни было застолье — работа требует: пей в меру и меня не забывай.

На селе знают, что Трофим Матвеевич не любитель по гостям ходить. И никто никогда его не то что пьяным — просто хмельным не видел. Знает председатель свою «дозу», свою меру!

Нина заметила, что Трофим Матвеевич отставил свой стакан, вышла на кухню и тут же вернулась.

— Наш, он и угощать не умеет. Себя-то не забыл… Выпей-ка, кум, пивка. Смотри, как шипит и пенится. Специально из ячневого солода готовила. Для вас. Отменная корчама получилась. Знаю, что водку не пьете.

— Эй, кума! Тебе не в колхозе, а в Чебоксарах в ресторане «Волга» работать, — засмеялся Трофим Матвеевич. — Как тут откажешься!.. Ты уж прости, устал я нынче. Собачья наша должность председательская: и сам на кого только не лаешь, и на тебя все тявкают. — Он опорожнил стакан пенистого и густого — аж на стенках беловатый налет остался — пива и попросил еще: — Налей-ка, кума. Ей-богу, лучше «Столичной».

С улицы прибежала Светланка и опять подсела на колени к крестному. Увидев дочь, пьяный Виссарион Маркович вдруг спросил:

— А вы, кум и кума, когда порадуете сыном или дочкой? А?

Он не заметил, как разом помрачнел Трофим Матвеевич, как он бросил злой взгляд на Марью. Он только тогда сообразил, что сказал что-то неладное, когда увидел, как председатель встал из-за стола и сам попросил зюл-курки[12].

— Вы еще посидите. А мне рано вставать.

Светланка повисла у него на шее:

— Не отпущу!.. Фу, от тебя водкой пахнет.

— В том-то и дело, что я пьян. А пьяный я сердитым становлюсь.

Как хозяева ни уговаривали Трофима Матвеевича остаться, он твердил свое: «Мне завтра рано вставать». Марья молчала. Она-то знала, почему так резко испортилось настроение Трофима Матвеевича; Виссар наступил ему на больное место. Хочет, очень хочет Трофим, чтобы у них были дети, а детей нет.

И как только он ушел, Марья сама налила в стакан мужа водки, залпом выпила его и заставила то же самое сделать Нину.

— Это чтобы у тебя голос прорезался. Спой что-нибудь.

Трофим Матвеевич ушел — надо хоть жену его ублажить. К тому же Нина знала, что если в председательском доме Трофим — голова, то Марья — шея, а это значит, что куда она захочет, туда голову и повернет.

И Нина завела старинную чувашскую песню. Обычно ее поют двумя голосами: старым и молодым, а Нина умела делать это одна. Да еще как умела!

это Нина выводила глуховатым старческим голосом. Затем делала небольшую паузу и звонким, девичьим:

Захмелевший Виссарион Маркович начал поддерживать жену простуженным баритоном:

Но хоть и пьян был Виссар, но знал, что за дочь должна петь только одна Нина:

Марья слушала, подперев голову ладонью. Не себя ли она видела в той песенной доченьке?! Она, самая младшая в семье, тоже росла в достатке и не знала ни в чем отказа.

А хозяева продолжали:

Дальше родители предлагают любимой доченьке полные сундуки добра, но та отвечает, что и добра ей не надо, пусть его воры украдут.

И вот конец песни:

Маленькое личико Нины преобразилось, засияло в улыбке, задорно засверкали черными бусинами глаза и, широко раскинув руки над столом, она удало закончила:

Не первый раз слышит Марья эту песню, но сегодня она почему-то особенно тронула ее. Тронула до слез.

А Нина уже заводила новую. Что за голос у этой маленькой худенькой женщины! Так бы сидел и слушал хоть всю ночь. И даже когда застолье уже подходило к концу, когда был налит зюл-курки и Марья засобиралась домой, Нина все еще продолжала петь;

Так с шутками-прибаутками Нина и проводила свою уже изрядно захмелевшую кумушку. II хотя еще в избе был выпит зюл-курки, Нина вынесла рюмку во двор и заставила выпить еще. А на прощанье еще и дважды наказала, чтобы завтрак Марья не готовила, а приходила наутро вместе с мужем опохмеляться.

Разомлевшей Марье поначалу показалось, что на воле так же тепло, как и в избе. Ветра нет, пахнет сырым тающим снегом. Село спит. В своем доме тоже света нет, значит, и Трофим лег спать. Наверное, уже поздно. А домой идти не хочется.

Марья захватила горсть снега и приложила к разгоряченному лбу. Голова вроде бы просвежела, мысли потекли ровнее.

Она стояла под старыми ветлами на берегу речки. Они, эти ветлы, видели Марью в пору любви. Здесь, под ними, ее впервые поцеловал Сергей… Она и по сей день не знает, почему так робела перед ним. Сколько сявалкасинских парней на нее заглядывалось, по она ни одного из них и близко к себе не подпустила. А этот пришел и сразу же завладел ее сердцем. И тогда тоже была ранняя весна…

Расцвела яблоня — быть яблокам. Бывает, что и заморозки ударят, и град побьет цветы, но придет осень — хоть немного, хоть сколько-то яблок висят на ветках.

Не так ли бывает и с человеком: побьет-помнет его жизнь, сердце морозцем прихватит, а он все равно продолжает надеяться на лучшее, все равно надежда не покидает его…

Когда Марья узнала, что инженер леспромхоза Сергей был женатым, она три дня не выходила из дому, не открывала свой магазин. И тогда была тоже ранняя весна, разве что снег был уже совсем на исходе. И это сколько же лет с тех пор прошло? Шесть? Семь? Нет, уже восемь…

Она уже знала, что забеременела, когда ее посватал Прыгунов. Пришлось согласиться. Через полтора месяца после замужества она сделала аборт, и с тех пор детей больше не было…

Марья вздрогнула, услышав, как кто-то, насвистывая, идет с верхней улицы. Она тоже медленно пошла к своему дому. Получилось так, что дороги с идущим сверху человеком у них пересеклись.

— Ого! — раздался незнакомый Марье басовитый голос. — В Сявалкасах, оказывается, не только девушки ходят по улахам.

«Кто это? Фигурой на Сергея похож. Такой же высокий, статный…»

— А разве у женщин не равные права с мужчинами? — в тон незнакомцу ответила Марья.

— Ну, уж если так, тогда здравствуй, Мария Сергеевна!

«Ну и силища! Руку сжал, как железными клещами».

— Убей на месте — не узнаю.

— Зачем же убивать?! Раньше звали Павлом и теперь так же. По фамилии — Кадышев.

— А-а-а, — вот теперь только узнала парня Марья. — Жених с целинных земель. Тогда — с приездом!

— Спасибо.

А много ли знает о нем Марья! Еще до армии ходил по селу высокий здоровенный парень. Работал на тракторе. А по демобилизации, как потом говорили в Сявалкасах, уехал с каким-то генералом на целину. Там прославился, его портрет даже был напечатан в «Огоньке». Сейчас, надо думать, приехал в отпуск, а отцовский дом на замке. Полюбилась ли парню целина или какая-нибудь раскосая казашка его там приворожила? Нынешняя молодежь не очень-то держится за родное село…

— Надолго в Сявалкасы?

— Коли найдется невеста — останусь навсегда.

— За невестой дело не станет. Их теперь на каждого парня — штабель… А не стыдно, что отцовский дом забросил?

— Стыд не дым, глаза не ест. А дом можно и продать.

Легко, свободно разговаривал парень! Марье это понравилось. Веселый парень! Она оглянулась на дом Виссариона Марковича. Там все еще горел свет.

— Я вот гляжу, кума Нина еще не спит. У них нынче праздник — день рождения дочки…

— Значит, вы из хмельника? То-то такая веселая!

— Знаешь, — Марья, не отдавая себе отчета, схватила парня за руку, — пойдем к ним.

— Нет, спасибо. Втянешься в пьянку и тогда… как это говорят?.. и барин в работника превращается.

— Боишься стать работником?

— Еще как боюсь-то, Мария Сергеевна. А еще меня Володя ждет. Небось устал ждать. До свидания. Приятных вам снов!

Зашумел снег под сапогами, парень шагал широко, размашисто. И Марья, прислонясь к ветле, еще долго провожала его взглядом.

«Надо же — так похож издали на Сергея!..»

3

Родом Трофим Матвеевич из Кюльхири, что в двенадцати километрах от Сявалкасов.

Войну он встретил у самой границы. С остатками одной из воинских частей прорвался из вражеского окружения. Потом первое ранение, госпиталь, курсы военных интендантов, снова фронт. В сорок третьем после тяжелой контузии вернулся домой, около года проработал председателем колхоза и снова уехал на фронт.

За два дня до окончания войны — вторая контузия. Полгода провалялся в госпиталях и вернулся будто не на своих, а на чужих ногах. Никто и не думал, что Трофим выздоровеет и по-настоящему встанет на ноги. Мать лечила его настоями трав, парным молоком, парила в бане, делала ванны из белой глины, из овсяной воды, и еще что только не делала. И произошло чудо. Если другие контуженные лечатся годами и не всегда вылечиваются — Трофим выздоровел через несколько месяцев.

А вот себя мать не сберегла — простудилась и умерла. Трофим продал избу и скотину и купил в райцентре каменный особняк бывшего директора МТС. Определившись на работу, начал он с экспедитора райпотребсоюза, а кончил его председателем. Зарекомендовал себя Прыгунов председателем умелым, хозяйственным. В обмен на картошку с Урала вез железо, из Саратова — шифер. А строительные материалы в послевоенные годы были дефицитными. Прыгунова хвалили за разворотливость, Прыгунова награждали переходящими знаменами.

Видимо, слава Прыгунова кое-кому не давала спокойно спать. Полетели птичьей стаей жалобы в Чебоксары, оттуда одна за другой поехали всякие проверочные комиссии. И хотя комиссии те уезжали восвояси без каких-либо улик против Трофима Матвеевича — все равно начали ходить разные слухи-разговоры. Прыгунов-де и взятки берет, и спекулирует тем же шифером. А что держится на своем посту — так это потому, что умеет из воды сухим выходить и с начальством ладить.

И вот тогда-то Трофим Матвеевич и сменил должность председателя райсоюза на председателя колхоза. По своей воле это он сделал или вынужденно — никто толком не знает и по сей день.

Колхоз в Сявалкасах особенный, непохожий на другие колхозы района. Пройдись по селу — просторные пятистенки, один к одному, с четырьмя, а то и пятью окнами по фасаду. Многие обшиты тесом и покрашены. Откуда такой достаток у сявалкасинцев? От земли? Нет, на здешних землях не разбогатеешь. Кормит, поит, одевает сявалкасинцев лес. Кто бы ни пошел в лес, он не вернется оттуда пустым. Один проработал на посадке молодняка — глядишь, уже привез в село сруб, а то и два. Другой просто сумел договориться с лесником и заготовил сто пятьдесят пудов луба. Кто дров нарубил, кто стог сена накосил. А то же сено, не говоря о срубах, в цене. Пуд сена стоил столько же, сколько и пуд хлеба. Сруб на баню — четыреста, а на дом и всю тысячу.

Приезжают полевые чуваши и покупают и срубы, и сено, и тот же луб. Дороговато им кажется, кряхтят, чертыхаются, да что поделаешь: и добрый дом хочется заиметь, и корову чем-то надо кормить, а из мочала в долгие зимние вечера можно рогож наткать. А сявалкасинцы радуются такой торговле. Они даже название ей придумали. Неизвестно уже почему, но зовут они такую торговлю, когда прямо дома, не выезжая на базар, можно выгодно что-то продать, — московской торговлей. А чтобы не урезали огороды — в колхозе работает из семьи какой-нибудь древний старик или инвалид. Остальные же — кто в леспромхозе, кто на железной дороге, кто в райцентре.

И получалась интересная картина: село богатое, а колхоз бедный. Ну, не то чтобы в селе только и жили люди, умеющие ловчить. Нет, немало было и таких, которые работали в колхозе. Однако же тон здешней жизни задавали первые, а не вторые.

Такими были Сявалкасы, когда пришел в них Трофим Матвеевич.

Придя домой от Виссара, Трофим Матвеевич сразу же разделся и лег спать. Завтра и в самом деле рано вставать. И надо бы спать. Но не спалось.

Словно жук-короед, точат и точат Трофима Матвеевича разные мысли.

У людей не только будни — и праздники бывают. Вон хоть у того же Вbссара нынче: Светланкин день рождения. А у него такого праздника не было и не будет. У него — одна работа, одни будни. А человек не стальной. Наругаешься, надергаешься за день и так-то тебе необходимо, придя домой, отдохнуть душой и сердцем, так-то хочется услышать тихое ласковое слово, увидеть такую вот свою Светланку. А он приходит домой и не всегда Марью видит. Сидит в своей библиотеке допоздна и домой не очень-то торопится. Конечно, работа эта лучше, чем в магазине, но и вовсе бы бросить можно — что ей, мужниного заработка, что ли, не хватает?!

А и дома Марья — тоже радости мало. Какая-то далекая, чужая она в последнее время стала…

Да, у него есть имя, известность. Его знают н в районе, b в республике. И многие даже завидуют ему, считают счастливым. Счастливый!.. Недолго, совсем недолго он был счастливым…

Память Трофима Матвеевича раскатывала свою катушку год за годом и дошла до тех дней.

Был месяц май, когда он впервые приехал в Сявалкасы. Лавка оказалась запертой, кто-то сказал, что продавщицу видели у качелей.

Качели были устроены на лужайке между двух ветел. Качели как качели. А вот то, что увидел Трофим Матвеевич, когда подошел поближе, ему видеть еще не приходилось.

Когда стоявшая на доске пара взлетала вверх — под ней на полном газу проносилась девушка на мотоцикле.

«Да разве ж так можно! — чуть было не крикнул Трофим Матвеевич. — Секундная заминка и качелями по голове…» Окружившие лужайку парни и девушки возбужденно орут, хлопают в ладоши каждый раз, когда мотоцикл проносится под качелями. А у Трофима Матвеевича каждый раз екает сердце, и ему даже хочется закрыть глаза, словно качели могут ударить его самого.

А вот девушка, оставив мотоцикл у ветлы и уловив момент, когда качели приостановились, быстро, мгновенно вскочила на доску, взлетела вверх и оттуда, с высоты, гордо оглядела окружающих.

— А ну, кто со мной покачается?

— Пусть леший с тобой качается, — отшутился кто-то из парней.

— Bли в Сявалкасах еще не народилось жениха, который бы захотел стать рядом со мной?

— Жених-то есть… — сказал Трофим Матвеевич, подходя к качелям.

— Э-э, сам председатель! — заулыбалась Марья. Большие синие глаза ее светились бьющей через край радостью, сверкали снежной белизной обнаженные зубы. — Ну что ж, ладно что хоть кюльхиринский нашелся. Но если струхнешь — пеняй на себя.

— Ну, это еще надо посмотреть, кто первый струсит!

Легко летает неслышная под ногами доска, гнется дубовая перекладина. Замирает сердце от ощущения высоты и стремительности полета. Кажется, вместе с тобой качаются ветлы, дома, вся земля.

Трофим Матвеевич решил во что бы то ни стало если и не устрашить Марью, то закачать до изнеможения: пусть знает, как хвастаться!

Н когда качели остановились — Марья соскочила первой.

— Ну, парень! — И подняла большой палец. — Во, парень. А у вас, видно, заячьи сердечки, хоть и сявалкасинцами себя называете.

— Давай, давай хвали своего начальника! — огрызнулись в ответ ребята.

Трофим Матвеевич сел на мотоцикл сзади Марьи, они помчались по улице села. Вела машину Марья смело, уверенно, ловко объезжая рытвины и ямы.

И вся она оказалась ловкая, ладная, статная, когда вместе с Трофимом вошла в магазин и сняла рабочий халат. Теперь резко обозначились ее тонкая талия и высокая сильная грудь. Ему захотелось сказать Марье что-то хорошее. И он вспомнил, что когда-то в Ленинграде, кажется в Эрмитаже, он видел «Венеру Таврическую». Марья чем-то напомнила ту картину.

— Венера! — стараясь придать голосу шутливый оттенок, сказал Трофим Матвеевич.

— Что, что?

— Богиня красоты.

— Ну, если у глупости есть своя богиня, то вполне возможно, что она и вырастила меня, — засмеялась Марья, делая вид, что не придает словам Трофима никакого значения, хотя и видно было, что они ей приятны.

Потом она разом посерьезнела, поскучнела и прямо, без обиняков спросила:

— Вы приехали что-то проверять?

Да, он приехал проверять жалобу, в которой писалось, что хорошие товары продаются по знакомству, магазин часто бывает запертым. И он ожидал, что, услышав обо всем этом, Марья растеряется. Ничего похожего! Она в ответ громко расхохоталась:

— Верно. Но вы обратились не по адресу. Эта жалоба написана не на меня, а yа вас. Если нужных товаров в достатке нет — кому я и что продам? Давайте мне побольше товаров, и никто кляуз писать не будет!

Растерялась не Марья, растерялся сам Трофим Матвеевич. И сказал что-то совсем невразумительное, лозунговое:

— Надо уметь торговать и тем, что есть.

— Ну уж, этому меня пусть не учат. Тот, кто аккуратно вносит паевые, тот в первую очередь и получает льняные платки и дешевые ситцы.

— А почему лавка была закрыта, когда я приехал?

Нечего больше сказать, дай хоть за это зацеплюсь. Глупо, конечно, Трофим и сам понимал, но эта Венера Таврическая так вела разговор, что постоянно загоняла его в угол и он никак не мог от обороны перейти к наступлению. Вот и на последний его вроде бы каверзный вопрос Марья ответила очень просто:

— А что за нужда стоять за прилавком с утра до вечера, если покупателей пет?!

К чему бы еще придраться? Товары аккуратно разложены на чистых полках, везде видны ценники, витрины сверкали и даже пол был намыт так чисто, что по нему ступать жалко. Очень культурная, оказывается, продавщица в Сявалкасах, и как же это раньше Трофим Матвеевич не знал ее!..

С тех пор Марья не выходила из головы Трофима Матвеевича. Его и во сне преследовали ее смелые синие глаза. И через неделю он, захватив с собой председателя сельпо, поехал в гости к Марье. А потом уже и совсем зачастил. Познакомился с родителями невесты. Да, Марья стала его невестой, а потом и женой. Марье тогда шел девятнадцатый год, ему… ему было тридцать два…

Ах, какое это прекрасное было время! Цвела черемуха, и соловьи всю ночь напролет заливались в приречных зарослях. Ему казалось, что соловьи поют для них и черемуха расцвела тоже для них… До этого он не раз говорил себе: ну чего не женишься, годы-то уходят… Хорошо, очень хорошо, что он не женился раньше!

Безмятежно, словно сладкий сон, прошел медовый месяц. Как он нежил, как целовал свою Марью! Недаром ведь по-чувашски медовый месяц еще называют и месяц чуп-чуп — месяц поцелуев.

А потом, уже в пору сенокоса, однажды ночью Трофим Матвеевич проснулся от стона Марьи. Еще с вечера она сказала: «Ночь будет душной, вдвоем жарко, лягу на диване». Трофим вскочил со своей постели и подбежал к дивану.

— Подай таз! — сквозь сжатые зубы простонала Марья. — Не слышишь, умираю…

Тогда только Трофим пришел в себя и понял весь ужас случившегося.

— Что ты делаешь? — закричал он. — Что делаешь?

— Сама знаю. Погаси свет.

Больше Марья не сказала ни слова. От большой потери крови время от времени она впадала в забытье. Трофим Матвеевич хотел позвать врача, однако Марья отказалась наотрез:

— И не вздумай!

А наутро, побледневшая, с синяками под глазами, Марья встала с постели и, как ни в чем не бывало, начала одеваться.

— Ты куда?

— А кто же за меня — ты будешь работать?

Он, конечно, не пустил ее на работу. Но Марью с той ночи словно подменили. Она как-то разом потускнела, замкнулась в себе, холодок отчуждения чувствовался теперь в каждом ее жесте, в каждом взгляде.

Ну почему она ничего не сказала ему? И тогда все было бы по-другому. А ребенку теперь было бы десять лет…

С этой горькой мыслью Трофим Матвеевич и уснул.

Чтобы не разбудить спящего мужа, Марья тихонько прикрыла дверь. Сразу же разделась и — к зеркалу. Нет, она еще молода и красива. И глаза еще молоды, и тело крепкое, упругое. Губы полураскрыты в улыбке, словно приготовлены для поцелуя.

— Ты будешь моим, — тихонько прошептала Марья.

Если уж Марья задумала — добьется своего.

Оглянулась на спящего мужа, и улыбка сошла с ее лица, будто ее ветром сдунуло. Марья шагнула к дивану, села на него и беззвучно заплакала. Заплакала впервые за много-много лет.

4

— Голова-то на плечах у тебя для чего? Для шапки? Где ты раньше-то был? Разве не знаешь, что наряды я распределяю с вечера?

«Сколько вопросов за один раз!» — усмехнулся Павел, услышав их из раскрытой двери председательского кабинета.

— На крыше собственного дома небось нет ни снежинки, весь счистил, а на крышах фермы стропила готовы треснуть. А ведь сам был председателем. Как ты руководил колхозом — не представляю.

Павел понял, что Прыгунов распекает бывшего председателя колхоза, а ныне заведующего фермой Федора Васильевича.

Дверь открыта, — значит, можно заходить.

На всякий случай все же спросив разрешения, он вошел, поздоровался. Федор Васильевич, похоже, не узнал его, а может, в эту минуту ему было не до Павла; председатель тоже молча кивнул ему на стул у двери и начал искать на столе какую-то бумажку.

— Ладно, ладно. Ни людей, ничего больше не буду спрашивать, — с обидой в голосе сказал Федор Васильевич, затем поднялся и пошел из кабинета. Выбившийся из-под пояса пустой рукав висел прямо и неподвижно. Павел проводил взглядом бывшего председателя, и ему почему-то стало жалко его.

Новый председатель все еще хранил молчание. То ли углубился в чтение найденной бумаги, то ли ждал, когда Федор Васильевич уйдет совсем.

— Вот и подымай колхоз с такими работниками, — когда дверь за Федором Васильевичем закрылась, сказал Прыгунов, как бы приглашая Павла вместе с ним поразмыслить, как можно «подымать колхоз с такими работниками». — Как от козла — ни шерсти, ни молока. Какую работу я могу ему доверить? А выгнать — семья голодной останется. Родятся же на свет такие пустоцветы, тащи их, как пустую телегу. Даже когда разжуешь, так и то он проглотить не умеет. Что и умеет, так ворчать. А работать — за него председатель работай.

А теперь Павлу показалось, что и Прыгунов прав. И что так горячо он о своем председательском деле говорит — Павлу понравилось. Значит, человек живой, не равнодушный. Вот только когда Павел встречался с его черными и острыми, как буравчики, глазами, ему почему-то каждый раз хотелось поскорее отвести свои.

— Садись, чего стоишь. В ногах, говорят, правды нет. Откуда?

— Здешний. Сявалкасинец.

— Да? — удивился председатель. — Тогда извините, что не признал. А может, и потому не знаю, что держитесь в сторонке от колхоза или вовсе работаете в райцентре.

— В сторонке — это не по моей части, — выдерживая острый, колючий взгляд Прыгунова, резко ответил Павел. — Я — Кадышев. Вернулся из Казахстана.

— A-а, что-то слышал. На побывку?

— Нет. Насовсем приехал.

— В колхозе собираетесь работать или…

— А где же еще?

— Что ж, одобряю. — Прыгунов даже встал из-за стола, — Одобряю. Да и не годится держать заколоченным отчий дом. Усадом мы, правда, пользовались. Но если будете работать — в этом же году вернем. Вы ведь, кажется, тракторист? Тогда… — Прыгунов секунду помолчал, что-то прикидывая, и договорил: — Тогда для вас и трактор имеется. Можете хоть сегодня принимать.

— Спасибо за доверие, — Павел встал.

— Постон, напишу записку к Виссариону Марковичу. Он ваш бригадир и механик.

Председатель вырвал чистый лист из лежавшего на столе блокнота, быстро написал что-то на нем и подал записку Павлу.

— Если поторопишься — еще застанешь его в кузнице.

— Хорошо. Но я хотел кое-что спросить.

— Знаю. Все будет. Скажу бухгалтеру. Пока на первый случай центнер пшеничной муки хватит? Хватит. Мяса нет. Все наличное сдаем государству. Корова твоя еще на ферме. За то, что шесть лет доили ее, выдадим литров шестьсот молока. Хочешь забрать ее — забирай, не хочешь — купим ее у тебя. Еще что тебе? Где живешь? Женат?

— Нет еще.

— Очень хорошо. Подберем тебе такую невесту, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Порукой тому мое председательское слово. У нас тут секретарь райкома комсомола работает дояркой. Не девушка — огонь. Наших сельских парней все бракует. Ну, а ты с виду не уступишь Улыпу[14] — влюбится с первого же взгляда. А пока — дуй. Прости, тороплюсь, пойду проверю, как там и что на ферме Федора Васильевича. Когда примешь трактор, доложи мне. Я нынче весь день дома, я имею в виду в колхозе, ни на какие собрания в район не поеду… Чего там недостает — скажи. Найдем.

И опять по дороге Павел подумал: вон ведь как торопится — выслушать некогда… А с другой стороны, у председателя в самом деле всяких дел невпроворот. И смотри-ка, нужду понимает, не заставил меня ничего просить, сам распорядился насчет муки и всего другого… Интересно, что он в записке Виссару написал?

Выйдя на околицу, Павел достал записку, развернул. На бланке с типографским тиснением «Депутат Верховного Совета ЧАССР» твердым почерком было написано:

«В. М.! Тот самый трактор закрепи за Кадышевым. Парень толковый, может сделать из него машину. Составьте приемный акт, а вечерком оба зайдите ко мне».

— Эге! — вслух сказал Павел. — По записке депутата следовало бы получать не старый, а новый трактор.

Он понял, что «тот самый трактор» — это «С-80», о котором еще вчера ему говорил Володя.

5

Пока Павел сходил домой да пока переоделся в комбинезон, время подкатило уже к одиннадцати.

У тракторов, поставленных рядом с мельничным амбаром, возились Элекси с Гришей. Чуть поодаль копался в моторе своей «Беларуси» Володя. Завидев Павла, они сразу же, как по команде, бросили работу и уселись на тракторные сани.

— Попомни, Павел, мое слово, — еще издали крикнул Володя. — Женой не будешь доволен[15]. — А когда Павел подошел, добавил: — Еще раз говорю: не торопись! Кто спешит, тот, знаешь, и в прорубь может угодить.

— Ну что ты сегодня раскаркался, как ворон. — Элекси вслед за Володей и Григорием подал Павлу руку, подвинулся.

— Ворон — птица мудрая. Он, говорят, чует за тридцать верст. А я знаю, что случится через три месяца.

— Где Виссарион Маркович? — чтобы прекратить перепалку между друзьями, спросил Павел.

— Да где ему еще быть, как не в магазине, — ответил Володя. — Уже больше часа как ушел. Наберет свою норму и явится. Если наберется до покраснения — жди: начнет прикапываться, строгости наводить. Привыкнешь — ничего, а не сумеешь привыкнуть — удирай обратно в Казахстан.

Гриша рассмеялся, блестя своим вечно измазанным в масле носом.

— Что верно, то верно. Трезвый — нормальный человек. Выпьет — не узнаешь. Лается, ко всему придирается. Да и как пить при таком здоровье? У него уже был инфаркт, еле-еле спасли, месяц плашмя лежал.

— Не бойся, здоровье у него, что у твоего медведя, — Элекси снял шапку и ее подкладкой вытер вспотевший лоб. Затем, по привычке, вытянул голову и погладил кадык. — Пригревать начинает совсем по-весеннему.

— Нехорошо говорить о человеке заглазно, — сказал Павел. — Вы мне лучше скажите, что это у вас за трактор есть такой, который…

— Так это на него тебя председатель ставит? — не дав договорить Павлу, воскликнул Элекси. — Ну, жох этот Прыгунов, ничего не скажешь!

— А я тебе еще вчера говорил, — ответил Володя. — Старый списанный гроб.

— На твоем месте плюнул бы я на «Сявал», — все так же сердито продолжал Элекси, — и подался вон в соседний «Красный фронтовик». Там тебя с ходу бригадиром поставят. И машины чуть не все новые. Председатель там не такой скупердяй, как наш Прыгунов. Трактористов на руках носят и платят лучше… Словом, надо бы тебе спервоначалу зайти в райком, Василь Иванович нашел бы тебе место.

— Сявалкасы, Алеша, мое родное село, и уходить в соседнее… Сам-то ты, однако, не уходишь. Â работать везде надо. Там ведь тоже трактора не сами по себе землю пашут… А потом, ребята, есть у меня одна идея — Володе я уже говорил об этом — плуг по-другому сделать. И будет он тогда потяжелей заводского, и «ДТ-54» может его не потянуть. А «С-80» — значит, в нем должно быть восемьдесят сил, а не пятьдесят четыре.

— Думаешь, старая кляча сильнее моего молодого жеребца?! — усмехнулся Элекси, кивая в сторону своего новенького трактора. — Что ж, поремонтируй, покопайся с ним месячишко, может, он у тебя недельку поработает.

— Чего ты хвалишься своим трактором, словно женой? — не выдержал Гриша. — А вот Павел возьмется, сделает из этого гроба машину и утрет всем нам нос. А то: иди в «Красный фронтовик»! Тоже сказанул! Радоваться надо, что у нас в бригаде прибыло. И прибыло не каким-нибудь желторотиком.

— А все же я бы не советовал спешить. До сева колхозу должны дать еще один трактор. Или «ДТ-54», а может, и «ДТ-75». Я это предвижу, как ворон.

— Ну, наверное, хватит языки чесать, — Гриша поднялся с саней. — Вот и Виссар идет.

По дороге к кузнице шагал в не очень чистой, но и не так чтобы грязной телогрейке и бараньей шапке Виссарион Маркович. Павел помнил его сухим, худощавым, с выпирающими скулами на лице. Теперь лицо было оплывшим, под глазами мешки, на кончике носа проступили красные прожилки. И совсем чужим, незнакомым был какой-то, словно постоянно смущенный, виноватый взгляд светло-голубых глаз.

Виссарион Маркович сразу же узнал Павла, поздоровался за руку.

— Мне уже говорил Трофим Матвеевич, — сказал он, присаживаясь на сани. — Напишем акт. Только сначала давай покурим… Газеты у тебя нет?

— Я не курю, — ответил Павел.

— Тоже неплохо, — усмехнулся Виссарион Маркович и начал шарить в карманах.

Павел протянул ему записку председателя:

— Может, эта пойдет?

— Не газетная бумага, но пойдет.

Даже не взглянув, что там написано, Виссарион Маркович насыпал на бумагу махорки и ловко, за какую-нибудь секунду, свернул цигарку толщиной в палец. Прикурил и, торопясь, придыхая, начал дымить, время от времени сплевывая махорочные крошки.

— Если Володя не врет, ты должен быть коммунистом?

— Володя парень такой, что зря языком трепать не будет, — улыбнулся Павел. — Все так.

— На учет еще не встал? Не затягивай. Василий Иванович любит порядок. Примешь трактор и хоть завтра же смотайся в райком.

Виссарион Маркович немного помолчал, все так же глубоко затягиваясь самокруткой, а потом договорил:

— Насчет трактора. Тебя эти мазурики, — он покивал на ребят, — небось уже успели напугать. Но если ты коммунист, то не должен бояться трудного… Когда я принимал организацию, в ней было три коммуниста. Потом прибавились Элекси с Гришей. Теперь нас восемь человек. Правда, из колхозных организаций наша самая маленькая, но растем…

Виссарион Маркович закашлялся. Лицо напряглось, покраснело, глаза начали слезиться. Вместе с махорочным дымом в нос Павлу ударило водочным перегаром.

— А еще я тебе и то скажу, что в лице председателя колхоза тебе будет обеспечена всяческая поддержка. Ему, председателю, тоже ведь нелегко, а вот двинул вперед дело, поднял колхоз. А это, наверное, потрудней, чем работать на тракторе, пусть даже и на старом.

— Можешь не агитировать, Виссарион Маркович, — сказал Павел. — Все ясно.

— Тогда пошли.

И они зашагали к мельничному амбару.

В амбаре — ни одного окошка, и со света не сразу разглядишь, что там находится. А когда глаза немного привыкли к полутьме, Павел увидел по стенам множество полок, как в магазине. И на полках и на полу в ящиках — запасные части, в углу стоят скаты для «Беларуси».

— Тут запчастей минимум на два года, — с гордостью сказал Виссарион Маркович. — И думаешь, кто раздобыл? А все он же, Матвеевич… Теперь гляди сюда. Это части для твоего трактора.

Павел порылся в ящике с деталями. Топливный насос, фильтры для масла, прокладки, вкладыши, форсунки, шестеренки… Да это же целое состояние! И только механизатор может оценить его по достоинству, потому что знает, что значит простоять день или два, а то и всю неделю из-за того, что нигде нельзя найти ту же форсунку или топливный насос.

— А еще посмотри в этом ящике.

Виссарион Маркович, как скупой рыцарь, показывал Павлу свои богатства. Богатств было и впрямь столько, что глаза разбегались. Ну, молодец Прыгунов: не на словах, а на деле заботится о трактористах!

— Что ж, тут есть чем трактор подновить, — заключая осмотр и второго ящика, сказал Павел.

— Тогда — по рукам. — Довольный Виссарион Маркович совсем раздобрел. — Возьмешься за дело с умом — и здесь можешь прогреметь не хуже, чем на целине.

С последними словами он вышел из амбара, и до Павла донеслось:

— Эй, ребятки. Верните Павлу инструмент. Машину пальцем не отремонтируешь. А он взялся, не то что вы, криворукие.

Павел тоже вышел из амбара и увидел, как Элекси, сбычившись, стоит против Виссариона Марковича и как-то напряженно молчит.

— Чего смотришь на меня, как копь на овес? Я тебе говорю.

— Виссарион Маркович! — твердым голосом произнес Элекси. — Не хватит ли называть нас криворукими? А если мы что и взяли — так не украли же. Отдадим.

— Послушай, Алексей Петрович. Ты что, шутку не понимаешь? — пошел на попятную бригадир.

«А Виссар-то, похоже, трусоват», — подумал Павел.

Трактористы стали подносить ему гаечные ключи, плоскогубцы, отвертку, молоток. Володя даже принес домкрат. Виссарион Маркович все это брал на учет.

— Не хватает шприца. Где шприц?

Трактористы один за другим ответили, что они его не брали.

— Я вам дам «не брали», — загремел Виссарион Маркович. — Поди, загнали кому-нибудь в обмен на дефицит.

— А я думаю так, — поближе к бригадиру подошел Володя, — что если подымать настоящий шум, надо иметь барабан. Но еще лучше вспомнить, кто сюда вчера на «газике» заезжал. Он-то как раз и шприцевал машине передний и задний мост, а положить шприц в амбар, как видно, позабыл.

— Интересно, кто же здесь бывал? — удивился Виссарион Маркович.

— Да кто же, как не вы сами.

— Неужто? А я что-то не помню.

— Значит, начинается склероз и надо лечиться.

Бригадир не нашелся что ответить на дерзость Володи. Должно быть, он все же вспомнил, что вчера заезжал сюда и брал шприц, а если так, то самое лучшее сейчас — это промолчать.

Тихонько, вразвалочку, подошел кладовщик Петр Хабус. Увидев его, Виссарион Маркович вдруг заторопился.

— Значит, договорились, — кинул он Павлу. — Можешь приступать к ремонту. Чего не хватит — скажешь.

Петр Хабус не вышел ни лицом, ни ростом. Он родной брат бывшему председателю колхоза Федору Васильевичу, по решительно ничем не похож на него. У Петра нос маленький, курносый, а рот не в меру широк. Подбородок по-девичьи круглый, а улыбнулся Хабус — п оскалились желтые, прокуренные зубы. Впечатление такое, что черты лица собраны от самых разных людей и достались Хабусу за неимением ничего лучшего. Никто в Сявалкасах не зовет Петра по имени или тем более по отчеству — Хабус да и все. Хабус — это селение, откуда Петр приехал в Сявалкасы еще до войны, и странно звучит это слово, приложенное к человеку, но все уже привыкли и не замечают.

Вот они с Виссаром подошли к амбару, и когда Хабус ставил ногу на порог, из кармана его черного полупальто выглянуло горлышко бутылки.

Впссар, шедший за Хабусом, перед тем как войти в амбар, обернулся к трактористам и крикнул:

— Если меня спросит Матвеевич — скажите, что я ушел на обед.

— Интересно, что у них с Хабусом на обед идет первым, а что вторым блюдом? — спросил Володя.

— А, наверное, то же самое, что и третьим, — ответил Элекси.

Павел забрал инструмент и пошел к стоящему у кузницы своему — да, теперь уж своему! — трактору. Ему не терпелось поскорее коснуться машины, услышать запах холодной окалины и масла — такой знакомый, такой милый сердцу запах.