Разлив Цивиля

1

До позднего вечера копался Павел в своем тракторе. Работа так захватила его, что он и не заметил, как начало смеркаться. И вот только теперь, придя домой, почувствовал усталось.

Хорошая, приятная усталость!

Ом принес воды, умылся по пояс и долго до красноты растирался жестким полотенцем. Переодевшись по-домашнему, зажег очаг и наскоро поджарил яичницу.

Своим первым рабочим днем Павел был доволен. Вот только с плугом по-прежнему не было ясности. Жаль, не дослушал его Прыгунов. Интересно, поддержит он Павла или нет? Говорить же Виссару почему-то не хотелось: вряд ли он будет Павлу помощником. А если и будет, то опять же лишь в том случае, если идею Павла поддержит Прыгунов.

За время службы в армии Павлу удалось закончить среднее образование. Приехав в Казахстан, сдал экзамены в институт. Хотелось ему поступить на факультет механизации сельского хозяйства, но в Павлодарском институте такого не оказалось. Ехать в другое место — далеко, неспособно. Пришлось учиться на агрономическом. Поначалу Павел учился без большого энтузиазма, а потом понял, что это даже очень хорошо, что он получит агрономическое образование, что он будет что-то знать о земле, которую пашет.

Можно бы учиться очно, но Павел не стал расставаться с друзьями-товарищами, вместе с которыми прослужил три года. Так, заочно, он и закончил три курса. Пройдет еще два года, и он будет агрономом.

В молодости пахал Павел землю, а знать о ней, в сущности, ничего не знал. Теперь он глядит на сявалкасинские поля уже по-другому.

Чувашская земля… Бугры да овраги. Хлынут вешние воды и уносят в Цивиль, Кубню, Унгу, Суру главное богатство земли, ее верхний, самый питательный слой.

Чувашская земля похожа на рубашку, сшитую из разных лоскутков. Какой только почвы здесь нет! Однако же большая ее часть под лесами, а сказать точнее — отвоевана у леса. И земля эта требует умного обращения. Не трогай ее года два — она совсем как чернозем. Но копни всего-то на ладонь в глубину — там уже начинается подзол. Ничто не удерживается на этом подзоле: ни дождевые воды, ни питательные вещества для растении. Просачиваясь сквозь подзолистый слой, они собираются в материнском, или, по-чувашски, кротовом слое. А слой этот лежит на глубине тридцать пять — пятьдесят сантиметров. Что делает обычный плуг? Он выворачивает наверх подзол. А много ли пищи в подзоле для попадающего в него хлебного зернышка? Полил дождь, и заплыла земля, а потом затвердела, как камень, — танцуй, не крошится. И уж какого тут ждать урожая! Потому-то они, урожаи, и так низки.

Конечно, если удобрить эту землю навозом — тогда можно пахать и поглубже. А не внес навоза — глубокая вспашка, кроме вреда, ничего принести не может. Мощные тракторы пришли на ноля Чувашии, и на прицепе у тракторов самая разная техника. И плуги тоже придуманы самые разные. Однако же урожайность лесных земель осталась почти на том же уровне, что и при дедах и прадедах, которые ковыряли ту землю сохой.

Не попробовать ли пахать безотвальным плугом по методу Терентия Мальцева?!

Для начала Павел решил спросить совета у самого Мальцева. И еще оттуда, из Казахстана, написал ему письмо. И там, в казахстанских степях, не давала покоя Павлу родная чувашская земля. Да и если бы подзолом была богата одна Чувашия — он занимает около половины всей земельной площади России! Заодно написал Павел и о своей идее плуга с трехслойным лемехом, который, по его понятию, мог бы сделать подзолы более плодородными.

Недели через две пришел ответ, в котором Мальцев писал, что его метод может улучшить воздушный и водный режим на подзолах, но рекомендовать его он может лишь с известными оговорками. Что же до идеи трехслойного плуга, то она, в принципе, ему кажется интересной и заслуживает внимания. Такой плуг следует построить и испытать, и он попросил челябинских машиностроителей, чтобы они изготовили хотя бы один экземпляр по чертежам Павла. «Теоретически вы мыслите правильно, но надо еще посмотреть, что покажет практика. Взялись вы за нелегкое дело, набирайтесь терпения и выдержки. Говорю это, исходя из своего более чем сорокалетнего опыта…»

Как бы в подтверждение последних слов ученого, месяца через три пришел ответ из конструкторского бюро завода, в котором сообщалось, что о постройке такого плуга не может быть и речи: он будет слишком тяжелым и недостаточно маневренным.

Так что Павлу пока ничего другого не оставалось, как смастерить свой плуг самому п самому же испытать его.

Совсем стемнело, и Павел зажег лампу, задернул занавески на окнах. После шума общежития непривычно тихо и одиноко.

«Что ж, чтобы не было скучно — сядем за книги… Да вот хотя бы за политэкономию. Давно пора уже посылать контрольную работу».

Он раскрыл учебник и начал читать главу о земельной ренте. Материал близкий и понятный. Но видно уж день нынче, что ли, такой — от земли вообще мысли Павла незаметно опять вернулись к своей чувашской земле.

В масштабе района и то земли разные, что же говорить про республику, про всю страну. Однако же ценится получаемая с земли продукция одинаково, что в том, что в другом районе, что в Чувашии, что на Кубани. И выходит, что для кубанцев эти расцепки прибыльны, а для сявалкасинцев убыточны, потому что, проделывая одну и ту же работу, одни получают с гектара двадцать, а то и тридцать центнеров, а другие шесть-семь. Но где же справедливость?! И неужто нельзя все это как-то учитывать?

В сенях раздались шаги, в дверь постучали.

— Входите, — крикнул Павел, отодвигая книгу.

Вон, оказывается, кто! Соседка, Анна.

— Чего стучишься? Свой человек.

— Добрый вечер, коли так, свои человек… Человек-то человек, а живешь, как медведь.

Павел пожал руку Анны:

— Проходи, садись.

— Ой, и в самом деле медведь! — Анна помахала рукой и даже подула на пальцы, как это делают маленькие дети.

— Уж таким мать вырастила. Между прочим, вырастила для соседской невесты. А в соседях, кроме тебя, и девушек нет.

— Болтаешь, сам не знаешь что. Лучше взял бы да сходил в клуб. И мне с тобой обратно идти будет веселей. А то возвращаться одной — что по спине кочергой.

— Плясать я не большой охотник, а кино, говорят, уже целый месяц не привозили.

— Будки для аппарата нет, вот и не везут. А сегодня из леспромхоза приехали с концертом. Ну, а после, как всегда, танцы. — Анна оглядела избу, будто первый раз видела. — И не скучно тебе одному? Я бы так, наверно, померла со скуки.

— Деды и без радио не скучали, — усмехнулся Павел, — И Сявалкасы не за один год стали селом… На все не хватает времени. Уже две недели книгу в руки не брал, а хорошо бы завтра послать контрольную в институт.

— Завтра на это и будет день.

— А помнишь: кто оставляет дело на завтрашний день — того победила лень.

— А я как раз сегодня отослала последнюю.

— Вот видишь: сама послала, а меня в клуб тащишь.

Оба рассмеялись, но Анна вдруг оборвала смех, посерьезнела и сказала с обидой в голосе:

— С другими ты разговариваешь, как большой и умный, со мной же — как маленький с маленькой.

— Не торопись: скоро юношей стану и тогда уже по-другому заговорю… Эх, где наше не пропадало! В клуб так в клуб. А завалю экзамены — тебе придется за меня пересдавать.

— Договорились.

Павел зашел за перегородку, переоделся. Галстук что-то никак не давался: узел получался то слишком толстый, то косой. Пришлось обратиться за помощью к Анне. А после того, как она завязала галстук именно таким узлом, каким хотелось Павлу, он взял ее за локти и приподнял:

— Спасибо!

— Пусти, медведь, — вроде бы строго сказала Анна, но как ни старалась сдержать улыбку, все же не сдержала.

Павлу показалось, что под окном раздался шорох.

— Ну, ты собираешься, как невеста на выданье, — продолжая улыбаться, сказала Анна. — Пошли!

— Очень мне хочется понравиться одной девушке — вот и собираюсь долго.

Павел погасил лампу, и они вышли на улицу.

2

Санька и по походке и по стати узнал входившую к Павлу Анну. Надо бы окликнуть, но неудобно: подумает, что он каждый вечер дежурит у ее дома. Зайти к Павлу — как знать, может, помешает. Может, Айна влюблена в своего соседа. Если бы сердце ее было свободным — она могла бы обходиться с Санькой и помягче. А то она и избу Павлу мыла, и на танцах около него крутится. А что кумовством связаны, так это ничего не значит. Подумаешь, дочь крестного отца! Не родная ведь, совсем других кровей, и мало ли сходятся при подобных обстоятельствах?

«А если так — зачем все эти ожидания и переживания?! А чтобы все знать точно — возьму да и зайду к Павлу. Ведь он — его друг. Вместе росли, вместе в армию ушли. Зайду!» — решает Санька, но что-то его удерживает, что-то мешает взяться за ручку двери. Сапог увязает в рыхлом снегу, ноги дошли до сеней, а дальше не идут.

Запотевшие изнутри окна льют слезы, оставляя бороздки. В окнах мелькают тени. Вот длинная, все окно закрыла, это наверно, Павел. А эта поменьше — Анна. А вот они сошлись в одно, и Санька почувствовал, как у него сразу же пересохло во рту. Пригнувшись, он посмотрел в прогалину под занавеской — ничего не видно, прислушался — ничего не слышно. Скрипнул наличник, за который зацепился Санька, и, словно бы испугавшись, что его могут заметить, он поспешно вышел на дорогу. Перед глазами у него все так же плакали запотевшие окна.

Но вот в доме Павла погас огонь, прошла еще минута, щелкнула калитка. Санька затаился под ближней ветлой. Павел с Аннон вышли на дорогу и зашагали вниз по улице.

Постояв еще какое-то время под ветлой, Санька прямо огородами пошел на свою улицу.

Тихонько, чтобы не разбудить отца с матерью, залез в погреб, набрал медовухи. Она была ледяной, но до того ли тут, чтобы ее подогревать! Словно выплеснутая на каменку, с шипением прошла по горлу медовуха. Санька захмелел и пошел в клуб.

В клубе как раз кончался концерт. Начались танцы. Санька немного потанцевал с девушками-артистками из леспромхоза. Когда, танцуя, проходил мимо игравших в шахматы Павла и Володи, делал вид, что очень занят разговором со своей партнершей и потому не видит друзей. Старался он, наверное, зря: Павел с Володей были так углублены в игру, что вовсе и не замечали танцующего Саньку.

И тогда он подошел к гармонисту, положил руку на мехи и, дождавшись, когда гармошка смолкнет, нарочно громко, чтобы все слышали, заказал «цыганочку».

Плясал он один, никого не вызывая в пару, плясал с мрачной исступленностью, словно кому-то что-то хотел доказать. Глаза его смотрели только на пол и на свои ноги, выделывающие замысловатые коленца. Плясал до тех пор, пока не сдался гармонист. И тогда, по всегдашнему обычаю, отвесив гармонисту поклон, опять же у всех на виду размашисто зашагал к двери и захлопнул ее за собой так, что висевшие на стене лампы слегка подпрыгнули и, словно передразнивая кого-то, на секунду высунули длинные языки пламени.

В тот вечер Санька в клуб больше не возвращался.

Всем бы хорош парень: красивый, кудрявый, веселый. Про таких говорят: с ним не соскучишься. Но уж очень легкомысленный этот Санька, непостоянный, волн у парня нет, твердой мужской воли. И давно бы надо остепениться, а он все еще держит себя этаким юнцом-молодцом.

Когда работал в леспромхозе, то нередко бывало и так, что в одни вечер провожал он кудрявую, как и сам, технорука Нину Шурупову; в другой — кассира Лену Леснову.

Он не видел ничего плохого или тем более зазорного в том, чтобы нынче обнять и поцеловать одну, а завтра — другую. А девчонки тоже сами липли к нему, как мухи на мед. Красив парень! И не просто устоять перед ним. Девушки знали Санькино непостоянство, ревновали его, ссорились друг с другом. А Саньке хоть бы что, Саньке все трын-трава.

Была у него еще и третья зазноба — заведующая фельдшерским пунктом в Сявалкасах Лида Пакетова. Должно быть, желая понравиться Саньке больше других девушек, Лида красила свои волосы то перекисью водорода, то хной.

Все три девушки хорошо знали друг друга, знали, за кем и какие водятся слабости и изъяны. Они не знали одного: какую из них предпочитает Санька. Замирают их сердечки, когда в хороводе ли на летней улице, в клубе ли они услышат Санькин голос, увидят его в лихой «цыганочке».

А сам Санька смотрит на их переживания-страдания спокойно, почти равнодушно, сам Санька ничем не показывает, что девчонки ему нравятся. Вижу, мол, что вы от меня без ума, а я парень добрый, обижать никакую из вас не хочу — вот и гуляю с вами со всеми; обязанность, конечно, не легкая, да что поделаешь…

Когда человеку заваливает за шестьдесят, он на все вокруг начинает глядеть как бы другими глазами. Он и на землю, по которой ходит, глядит в эти годы не только как на кормилицу. Да, она кормила и все еще кормит, но она же и примет его на веки вечные. После шестидесяти руки просят посошок, а ноги начинают считать шаги. А родители Саньки уже давно перешагнули за шестьдесят. Говорят, не сношенька, а ее дитя омолаживает стариков. Кто же и когда их омолодит?!

И пиво, сваренное специально для свадьбы, спенилось на будничных пьянках, и полы, которым бы надо гнуться от лихой пляски подружек невесты и товарищей жениха, тихо затоптались ногами Санькиных собутыльников; шюльгеме, бусы и тухья[16] свадебных свах тоже еще не вынимались из сундуков; и скоморох — обязательный гость на свадьбе — не заложил собачью шкуру в преющий навоз, чтобы потом натянуть ее на барабан; и отец не посидел на подушке невестки, и мать не надела дареного ей платья.

Не понять, что происходит с Санькой в последнее время. То каждый день во хмелю, то неделями не берет в рот хмельного. То хороводится с девушками, то поглядывает на них свысока и ни к одной не подходит. Пора, давно бы пора остепениться парню — ведь не восемнадцать и не двадцать лет! Правда, в одной пословице говорится, что у кого-то темечко становится твердым к пятнадцати годам, а у кого-то только к двадцати пяти.

А может, и есть причина тому, что парень в последнее время стал сам не свой; дыма без огня не бывает.

В том-то н дело, что есть причина. Переменился Санька после новогоднего праздника.

Если бы вы знали, как встречают в Сявалкасах Новый год!

С самого утра на гору под названием Пустой лоб начинает стекаться народ. На макушке горы стоят, покрытые инеем, как невесты в подвенечном наряде, четыре плакучие березы. Глядишь снизу, с конца улицы, на эти березы, и кажется, что вершинами они тянутся к самым облакам. По летам здесь, под березами, гудит хороводный круг, до утренней зари перешептываются и милуются влюбленные парочки. В светлые лунные ночи на белой коре берез появляются вырезанные ножом имена. Деревья растут, и, словно написанные чернилами на промокашке, буквы становятся крупнее и постепенно расплываются. Время стирает старые имена, добавляет новые. Березы эти сявалкасинцы зовут Березами любви.

Сюда же, под березы, собираются люди и на Новый год. Молодые — в ожидании нечаянной радости, старые — поглядеть на молодых и вспомнить прошлое. Кто приходит с санками, кто на деревянных коньках, кто со скамейкой, лукошком, а то и корытом, один тащит на веревке обледенелое снизу лукошко, другой — такое же обледенелое корыто или скамейку. Семейные не ленятся затаскивать и сани-розвальни. Звенит гармонь, звенят в морозном воздухе песни, раздается смех — такие праздники не обходятся без скоморохов. Звенит, гудит Пустой лоб, вихрем несутся с горы санки и ледянки, ухарски гикают ребята, радостно взвизгивают девушки.

Бывает, что розвальни опрокидываются на середине горы и все, кто набивается в них, летят в белопенный снег. Какая тогда подымается кутерьма, сколько крика и визга! Но вот один встал, другой, отряхнулись от снега и — опять потащили сани на гору.

Незабываемый праздник! Кому хоть раз пришлось его праздновать — будет помнить всю жизнь.

Вот и Саньке нынешний Новый год остался памятным, как ни один другой праздник.

Пришел он на Пустой лоб с обшитыми лубом санками. И, конечно же, острые озорные глаза парня сразу заметили под березами стоявших кучкой девушек. Санька направился к ним.

— Ну, синички, садитесь, прокачу!

— Лиду Пакетову прокати, — выкрикнул кто-то из девчонок.

— И ее, и тебя. Места хватит. Давайте, давайте смелее.

— Анка, иди, — девушки вытолкнули вперед Анну.

— Иди, иди, Анка, — позвал ее и Санька.

Не очень-то охотно садились девушки в Санькины санки потому, что многие из них уже знали: озорной парень этот имеет привычку, пока сани катятся вниз, сбрасывать их одну за другой.

Анка то ли не знала Санькиных причуд, то ли хотела показать, что она не робкого десятка, только не раздумывая подошла к Саньке и уселась с ним рядом.

Санька оттолкнул сани, и они, набирая скорость, помчались вниз. Парень обхватил девушку — а как же, чтобы не выпала из саней! — и все плотнее и плотнее прижимал к себе. Та пыталась вырываться, но Саньке все же удалось и раз, н два поцеловать ее.

«А ведь она — красивая! — сделал для себя открытие Санька. — И как это я до сих пор ее не замечал…»

А Анна, как только сани остановились, сразу же выпрыгнула из них. Санька заметил, что в глазах у нее стоят слезы. «Наверное, от ветра, — подумал Санька, — Не будет же девушка убиваться из-за того, что ее поцеловали». А пока он так думал, возбужденная, раскрасневшаяся Анка шагнула к нему и отвесила две, — должно быть, по одной за каждый поцелуй — звонкие пощечины.

— Вот тебе, бесстыжий! Вот!

И, утопая в сугробах, убежала прочь.

Ошеломленный, обескураженный Санька, не двигаясь с места, глядел вслед убегающей Анке, глядел на ее серый пуховый платок, на шубку, расшитую по подолу бисером и с непонятной ему самому настойчивостью продолжал задавать себе все тот же вопрос: и как это я до сих пор ее не замечал?..

Вот Анна вбежала в село и скрылась из виду. И только тогда Санька наконец очнулся от наваждения и огляделся вокруг. Вот его сани, а вон следы Анны. Убежала! Ну, это еще бы полбеды, что убежала. Все это: и как она убегала, и, главное, как отвешивала Саньке пощечины — все это видели девчонки — да и не только они — с горы. Какой позор! Какой позор!.. До Саньки донесся смех — это, конечно, над ним смеются. И, понурясь, он повез свои сани домой. Шел, стараясь ступать в Аннин след.

«Да как она осмелилась? — распалял он себя по дороге. — Думала ли она, на кого подняла руку? На первого парня по деревне… Да кто она есть? Подумаешь, среднюю школу окончила. Ну и что? Что из того? Мало ли теперь в Сявалкасах таких грамотных, но не попавших в институт, как Анна? И она, как и ее подруги, доит коров. Саньку любят ученые девушки, да еще как любят. А эта, видишь ли, возгордилась, занеслась и дает рукам волю. Ну, ничего, мы еще посмотрим, чья возьмет…»

Так закончился для Саньки новогодний праздник.

А спустя неделю, вечером, когда Анна выходила из клуба, Санька обхватил ее сзади своими ручищами. На этот раз обхватил осторожно, деликатно.

— Опять станешь ругаться? Или сменишь гнев на милость?

— Чего ты пристаешь, как репей? — Анна не оттолкнула Саньку, по говорила резко, холодно.

— Ты уж не ругайся, Анна, — тихо попросил Санька и сам себе удивился, услышав умоляющие нотки в голосе.

— Ну, что тебе?.. Вон иди, тебя Лида ждет. Она ученая и тебя научит.

— У меня и своего ума хватает, — ответил Санька, а про себя подумал, что Анна словно читает его мысли.

Он постоял еще немного, потоптался и, не зная, что еще сказать, предложил Анне проводить ее.

— Спасибо, я и сама хорошо знаю, где мой дом, — все так же резко ответила Анна. — Не овца — не затеряюсь. Провожай тех, кто может заблудиться.

Вот и поговори с этой гордячкой!

Но ему все еще не хотелось верить, что в Сявалкасах нашлась девушка, не принимающая его ухаживаний. Просто надо лучше подумать, с какого конца к ней подойти. Или, как говорят военные, надо сменить тактику. Может, даже следует что-то пообещать, намекнуть на будущее.

И в другой раз, так же на выходе из клуба, Санька без всяких дипломатических заходов и подходов бухнул Анне:

— Много говорить не стану: выйдешь за меня замуж? — И добавил, должно быть, для большей солидности: — Вот моя философия.

— Белены еще не объелась, — коротко и с прежней дерзостью ответила Анна.

Но Санька и после этого не отступился от девушки. Он решил долбить, как дятел, по одному месту, авось п до сердцевины продолбит. Встречая Анну, он снова и снова говорил ей те самые слова:

— Пойдешь за меня замуж?

— Ты бы выбросил это из головы. Начал бы учиться, парень ты неглупый. Поступай в институт, тогда для глупостей у тебя времени не будет оставаться.

— При моей работе не обязательно иметь высшее образование.

— Образование — оно ни для кого не лишнее.

Разговаривала Анна с Санькой все так же строго, но уже без прежней неприязни и насмешливости. И провожать ее из клуба разрешать стала. Раньше все держалась от Саньки подальше, а теперь сама норовила попасться на глаза. Оно, конечно, чужая душа, да еще девичья, потемки. Но все же лед, похоже, тронулся. И на прошлой неделе на его «традиционный вопрос» Анна ответила так: «Не спеши. Кончу учиться — скажу определенно».

Такой ответ сначала обрадовал Саньку. Но потом он подумал-подумал и перестал радоваться. Должно быть, у Анны есть жених. Нет, не здесь, в Сявалкасах, — если бы здешний был, все село, и Санька в том числе, знали бы об этом — жених у Анны где-то на стороне, а всего скорее — в техникуме. Во время экзаменов они встречаются, и парень крутит девчонке мозги.

Когда же Санька увидел, как Анна зашла в избу к Павлу, и как потом они, рука в руке, направились к клубу — он отбросил свое прежнее предположение насчет техникумовского жениха Анны. Отбросил и не знал, что теперь подумать, как себя вести.

«Кончу учиться — скажу определенно». Считай, что уже сказала. Вот кого она, оказывается, ждала. Хорош товарищ и Павел: не успел приехать и уже… Впрочем, Павел тут ни при чем. Он-то ведь даже и знать не знает, что Саньке нравится Анна…

3

К обеду Анна закончила прием аптеки. Перед тем как ставить в шкафы лекарства, она потерла ватой, смоченной в эфире, все склянки и пузырьки. Пергаментную бумагу, которой была покрыта банка с кристаллическим йодом, пришлось заменить: она вся почернела от времени. Нашла посуду для порошков, наклеила новые этикетки.

По правилам фармакологии ядовитые лекарства должны содержаться отдельно. Это Анна знала. Но что делать, если нет свободного шкафа?! Пришлось положить вместе с остальными, написав на полке с ядовитыми веществами по-латыни «фенено», а в довершение еще и занавесить ее марлей.

Приведенное в порядок помещение аптеки вроде бы даже посветлело.

— Шик-блеск, красота! Вот это я понимаю, — ветфельдшер Костя Коновалов оглядел аптеку и сел за стол подписывать акт сдачи-приема. — Все же работа в аптеке, как там и что ни говори, не мужское дело… Готово, подписал. И вообще-то говоря, нынче с тебя, Анна Николаевна полагается пол-литра. Спрашивать, правда, не спрашиваю — что спросишь с девушки?! Однако же помни, что ты в долгу. И один совет на прощание. Скотский доктор должен быть безжалостен, как пират. Особенно не жалей опухолей: режь, коли. Если что не знаешь или в чем сомневаешься — милости прошу ко мне на участок. На первое время сам буду захаживать.

— Спасибо.

Костя попрощался и ушел. Анна осталась одна.

Теперь ее заботой будет здоровье всего колхозного скота. «Скотский доктор», наверное, будут звать ее на селе. Что ж, пусть зовут. Вот только диплома у нее еще нет, через два месяца госэкзамены. Ну, да разве в дипломе дело. Главное, чтобы работа нравилась. А ей работа нравится.

Аптека находится в одной из комнат общежития свинарок. Она отделена лишь дощатой перегородкой. Из окна виден пруд, из которого обычно поили скот. Костя запретил брать воду из пруда, и у Анны уже была стычка из-за этого запрета с одной свинаркой.

Утром, когда Анна шла с молочной фермы, голубоглазая Лизук несла ей навстречу воду.

— Что будешь делать с этой водой? — спросила Анна.

— Уже и забыла, не знаешь? — усмехнулась Лизук, останавливаясь и поправляя на плече коромысло. — Картошку варить.

— Отсюда нельзя брать воду. Коновалов запретил. Червей в этой воде нашли.

— Ай, даже ты об этом знаешь! — воскликнула Лизук, и в ее голосе слышалась явная насмешка.

Маленькая, в свои тридцать лет похожая фигурой на пятнадцатилетнюю школьницу, Лизук была острой на язык. Кто-то однажды пошутил, что она потому и мала ростом, что вся ушла в язык. И лучше бы не связываться с ней, да что делать: кому, как не Анне, следить, как выполняются указания ветфельдшера. И она твердо сказала:

— Не только знаю, но и запрещаю. Сказано нельзя, — значит, нельзя. Заразите всех свиней.

Лизук, словно бы пропуская мимо ушей слова Анны и вообще не желая больше с ней разговаривать, пошла прочь, поплескивая воду, но, сделав несколько шагов, остановилась.

— Хорошо, что бог знал, кого сделать мужчиной. Костя не запрещает, говорит, что весенняя вода чистая. А ты вот еще как следует не приступила к работе, а уже командовать начинаешь. Ты вот привези мне воду, тогда я и таскать не буду. А нос задирать нечего. Подумаешь, доктор!

Вот уж не думала не гадала Анна, что это слово в применении к ней впервые будет произнесено таким ядовитым (фенено!) тоном.

Она пошла к заведующему фермой и сказала, чтобы воду возили из Цивиля.

Федор Васильевич, выслушав ее, сдвинул серую солдатскую шапку на лоб, почесал затылок.

— Вода? — он сказал это с удивлением. — Кто ходит весной в Цивиль за водой? Если уж тебе очень хочется — сама и пои своих коров цивильской водой, а мне не указывай. А то уж больно много начальников развелось, и все норовят указывать. С меня хватает того, что Трофим Матвеевич ежедневно снимает стружку…

У Анны как-то не хватило смелости сказать, что отныне она работает ветеринарным фельдшером. Покраснев от смущения и обиды, она ушла в свою аптеку.

Не очень-то хорошо начинается у нее работа на новой должности! Близкие девичьи слезы вот-вот готовы навернуться на глаза, но Анна все же сдержалась.

А часа через два увидела Федора Васильевича, самолично везущего воду к кормокухне. Пустой рукав болтался в такт поступи. Управляться одной рукой было неудобно; когда надо было повернуть лошадь, Федор Васильевич брал одну вожжу в зубы, а другую натягивал.

То ли он от кого узнал о назначении Анны ветфельдшером, то ли назло ей сам пошел возить воду.

«А может, некого было послать, людей-то не хватает, — подумала Анна, и ей стало жалко однорукого заведующего. — А я, глупая, еще обиделась на него…»

Собираясь уходить из аптеки, Анна начала закрывать шкафы. Обернулась — на пороге в сапогах, в синем плаще Санька. Из-под армейской фуражки выбиваются непослушные кудри. От весеннего солнца и ветра лицо успело потемнеть, губы сухие, потрескавшиеся.

— Небось не ждала?.. Конечно, мы не целинники и орденов не получа…

Анна пристально поглядела на Саньку, и он осекся на полуслове и опустил голову. И уже другим голосом, глухо:

— Эх, Анна. Верил, ждал. Однако же птицы, на которую надеялся, не оказалось в гнезде.

— Во что верил? Кого ждал? Какая птица? Что с тобой случилось, Саня?

— Хм… — хмыкнул Санька. — Делаешь вид, что ничего не знаешь? Не будем зря терять время на всякие выяснения. На, прочитай. Вот моя философия…

С последними словами он протянул Анне конверт. Круто, по-солдатски, повернулся, перед дверью сшиб стул.

— Удачи тебе на новом месте!

Настежь распахнул дверь, едва не задев ею деда Мигулая, и, не извинившись, зашагал по скрипучим половицам сеней к выходу.

— Ай-я-яй! Шовшем вжбешилша, парень. Прет напролом, как медведь, на которого напали пчелы, — качая головой, прошепелявил Николай Андреевич, но вряд ли Санька услышал его.

Увидев изменившуюся в лице дочь и, должно быть догадываясь, что причиной тому был все тот же Санька, Мигулай посчитал необходимым добавить к сказанному еще кое-что:

— Ветер в голове у парня. Ну, еще девки да вино. А где дело? Как это его в бригадирах-то держат? На месте Матвеевича я бы давно прогнал…

Отец взял с окна оставленный еще утром и сейчас зачем-то понадобившийся молоток и ушел.

Анна поспешно — хоть ей и самой не нравилась эта поспешность — вскрыла конверт. «Куда тороплюсь-то? — укоряла она себя. — Будто судьба моя в этом конверте заключена…»

И вот оно — Санькино письмо.

«Анна! Неужели нашей любви конец? Я все еще надеялся, все еще думал: с кем в лес, где дубы, с той вместе и по грибы. Хочу надеяться и сейчас.

Отец частенько говорит: жених не петух, но и девушка еще не курица. Мало одного моего желания жениться на тебе, нужно еще и твое согласие. Я тебе не раз предлагал стать моей женой — где твой окончательный ответ? Я вижу, что тебя тянет к образованному. Что сказать, парень он не то, что я, не простой: его портрет величиной с доску, на которой мать тесто на пироги разделывает, был напечатан в журнале. Да и сосед он тебе: свистнул, и ты идешь к нему.

Не повезло мне в любви. Видно, как верба, слишком рано я расцвел, а морозом побило те цветы. Но хоть и говорю так, а все равно желание мое быть счастливым меньше от этого не делается. А счастливым я могу быть только с тобой. Вот моя философия!

Говорят, на красивую хорошо посмотреть, с умной радостно жить. Ты красива и умна. И хотя ты не хочешь замечать простых парней, как я, — все равно я еще не теряю надежды. И если ты еще не забыла своего обещания, если совсем не махнула на меня рукой, — как только стемнеет, выйди к Березам любви. Это вся моя философия.

Жду. Еще раз жду. Если не выйдешь — прощай на всю жизнь».

Анна и сама не заметила, как слезы упали на письмо, и в одном и в другом месте начали расплываться зеленые чернила, которыми оно было написано. Слезы катились сами по себе, легко, и никак нельзя было понять: то были слезы горя или радости. Наверное, все-таки не горя. Ну, надо ли горевать, что парень любит ее?! Вот она любит ли его? Ну, на Новый год на той горе парень поцеловал при народе, и это рассердило ее. А ведь, разобраться, и тогда платить парню пощечинами было совсем необязательно. А после и совсем переменился, ведет себя тише воды ниже травы. Не то чтобы обнять — за руку здороваться и то стесняется. Она же ему ни одного доброго слова: то «с ума ты сошел», то «я еще белены не объелась»… Неужто ничего другого нельзя было сказать хотя бы разок?.. Правда, Санька тоже хорош: заладил одно и то же: выйдешь за меня или нет? Будто нет других слов. Будто нельзя просто сказать: люблю. И проще, и короче…

До слуха Анны донесся голос отца: Николай Андреевич кому-то что-то выговаривал. А может быть, еще раз Саньку повстречал и его журил.

Отец не любит Саньку — это всем известно. А теперь и мать с отцом заодно. Когда до нее дошел слух, что Санька частенько провожает дочку из клуба, она сердито сказала:

— Ну, нашла Ивана-царевича. Хвальбишка непутевый, да еще и кобель. Насмеется над тобой, а потом кусай локти. Держись от него подальше и ему скажи, чтобы за тобой не гонялся.

И ладно бы только один этот раз. Через неделю — опять о том же, вчера — эта же песня. Но странное дело: чем больше ругает мать Саньку, тем чаще он ей приходит на ум. Сядет читать книжку, а мысли полетели-полетели куда-то. И, глядишь, незаметно Саньку за собой привели: вот он стоит перед глазами, веселый, кудрявый. Анна хочет прогнать его. Вот вроде бы н прогнала. Но проходит еще какая-то минута, и опять — вот он, улыбающийся Санька, стоит перед ней и, не зная, что сказать, терзает своими сильными пальцами пуговицу пальто.

Про соседа в письме упоминает. Неужто ревнует меня к Павлу? Но ведь он мне за родного брата, неужто не понимаешь, глупый…

Погруженная в свои думы, Анна даже и не заметила, как в аптеку кто-то зашел.

— Анна, боровы разодрались и поранили друг друга.

В дверях стояла Лизук. Анна отвернулась, чтобы Лизук не видела ее еще невысохших слез, и подошла к шкафу с лекарствами.

— Мы вышли на кормокухню, — продолжала Лизук, — а Дикарь с Робинзоном выломали загородки и схватились. Робинзону так досталось, что как бы не околел… А за утреннее ты, Анна, не серчай, не обижайся. Сама знаешь, что наша ферма, как неродная дочь у мачехи. Никому-то до нее дела нет. Наверное, брошу работать, больше нет сил терпеть.

«Эх, Лизук, Лизук, — мысленно отвечает ей Анна, приготавливая лекарства. — Ты небось, заметив мои слезы, подумала, что плачу я от обиды на тебя. Если обижаться из-за всякой мелочи — очень уж жизнь будет безрадостной, как осенний дождь. И разве для этого нам дается жизнь? Жизнь коротка, а наш девичий век еще короче. У тебя он уже миновал, у меня только начинается. И хочется мне — если бы ты знала, Лизук, как хочется! — прожить его полно и интересно… Юному человеку кажется, что молодость никогда не кончится: нынче он молодой и полный сил, и завтра будет таким же, и послезавтра. Молодые не задумываются о старости. Может, это и правильно. Но как бы, как бы свою молодость прожить так, чтобы потом она на всю жизнь вспоминалась с радостью, чтобы ты никогда ни о чем не пожалел и ничего не устыдился…»

— Пошли, Лизук, — сказала Анна, запирая комнату.

— Пойдем, пойдем, а то, чего хорошего, еще околеют, потом не расплатимся.

Прямо в дверях свинарника стояла большая лужа. Она была так велика, что через нее были перекинуты дощатые мостки. Но когда наступаешь на доску, нога все равно уходит по щиколотку в навозную жижу.

Лизук с сожалением поглядела на начищенные сапожки Анны.

— Осторожно, здесь, того гляди, утонешь.

Услышав знакомый голос, хрюкающее поголовье зашевелилось, заорало, завизжало.

Нередко можно слышать: ну, развели тут свинарник! Так вот, когда так говорят про грязное, запущенное помещение, должно быть, имеют в виду именно этот свинарник, по которому сейчас шла Анна.

Проход между загородками когда-то был вымощен, но много досок поломалось или сгнило, на каждом шагу ямы и колдобины, а в колдобинах густая грязь пополам с навозом. «Неужели нельзя хотя бы вычистить навоз и сгнившие доски заменить новыми? И неужто Федору Васильевичу самому не надоело прыгать через эти ямы?..»

Дверцу тесовой загородки боров выдрал вместе с петлями, и ее подперли дубовым колом. Рассвирепевшая скотина все еще никак не может успокоиться, угрожающе хрюкает, изрыгая изо рта густую пену.

— Робинзон… Робинзон… Успокойся, успокойся, — Лизук вошла в загородку и стала гладить борова по холке.

Следом за свинаркой зашла к Робинзону и Анна. В маленькое оконце падает немощный свет. Но даже и при таком освещении она заметила нахально уставившуюся на нее из дыры в полу здоровенную крысу. Анна тихонько вскрикнула: она с детства боялась крыс и мышей. Боров, услышав чужой голос и зачуяв запах лекарств, завозился, вскочил на ноги, и стало видно, что шея у него разодрана в трех местах. Анна обмыла раны перекисью водорода и засыпала йодоформом.

Дикарь встретил девушек совершенно спокойно. Теперь успокоилась и Анна, а то, как там ни что, а Робинзона она побаивалась.

У Дикаря оказался разодранным бок.

Анна смело подошла к борову и принялась за дело. Но как только на рану попало лекарство, спокойный Дикарь мгновенно рассвирепел и вскочил на свои короткие ноги. Лизук, надо думать, хорошо знавшая нрав своего питомца, успела увернуться, а растерявшаяся Анна осталась в загородке. Клык борова, пройдя сквозь резиновое голенище сапога, достал до икры. Спринцовка выпала из рук доктора. Хорошо, Анна стояла около дверцы и успела выскочить, а то неизвестно, чем бы мог кончиться ее докторский визит к раненому Дикарю.

— Не боров, а настоящий сатана, — проворчала Лизук. — Сколько раз уже просили сдать его на мясо, так нет, дядя Хведор держит его.

Анна выходила из свинарника удрученной. Завтра вся ферма будет смеяться над ней. Лизук все распишет в красках. Работала бы себе дояркой. Может, и в этом году надоила бы больше всех — чего бы еще надо. А теперь, того и гляди, если лошадь не лягнет, так бык пырнет или, как вот сейчас, боров налетит…

4

Там, где главная улица села, спустившись вниз, выходит на ровное место, три речушки сливаются в одну реку. По рассказам стариков, еще давным-давно, в начале века, река тут была перепружена и в пруду мочили лыки, из которых потом делали мочало. Земляная запруда с годами затвердела, заросла травой, и ей уже не страшны ни ливни, ни вешние паводки.

Пруд большой, как озеро. И как только кукуруза выбросит четвертый лист и, значит, начинается настоящее лето, рыба выходит из глубин на мелководье и мечет икру. И тогда золотистых карпов можно ловить чуть ли не голыми руками.

С завистью поглядывают сявалкасинцы на тех, кто живет здесь, у пруда. А Ивану Андреевичу, Санькиному отцу, завидуют даже соседи: нет лучшего места, наверное, во всех Сявалкасах, чем то, на котором стоит пятистенок Ивана Андреевича, окруженный амбаром, погребом, баней. Нет лучшего сада, чем у Ивана Андреевича. И что только не растет в том саду: и яблоки, и груши, и вишня, и сливы. Рядом с водой не страшны и заморозки, а уж поливать хоть сад, хоть огород — поливай, сколько хочешь, вот он пруд, как озеро.

Иван Андреевич уже старик, но старик еще крепкий. Только на седьмом десятке начала седеть его широкая, как лопата, борода. Кудрявые волосы еще густы, и зубы чуть не все целы. Вздумается сходить в райцентр или на базар — посошка с собой не берет, какой там посошок, когда за ним не каждый молодой угонится. Жена моложе Ивана Андреевича на десяток лет, а выглядит старухой, не та, видать, закваска.

Когда-то семья Ивана Андреевича была большой. Но старшие сыновья не вернулись с войны, дочери повыходили замуж. Теперь с родителями живет один младшенький Санька.

Любит Иван Андреевич немножко прихвастнуть, похвалиться. Это уж, пожалуй, в роду у всех Хабусов. Но ведь и то сказать: есть чем хвалиться! Все свое богатство Иван Андреевич нажил своим трудом. Сколько ему пришлось выкорчевать леса, чтобы заиметь побольше земли. Выворачивал пни в три, а то и четыре обхвата. До старости не знал, что такое спать на перине. Бросал одежонку, в которой работал, на пол — вот и вся постель. Вставал до солнца и ложился взатемь. Начались колхозы, и в колхозе работал Иван Андреевич старательно, не ленился. И только в последнее время редко стал ходить на работу. Но и то не по старости, не по лености, а по той причине, что уж больно низка оплата трудодня. Кому охота работать за здорово живешь? Сына поставили бригадиром — что ж, он пусть поработает, а ему, старику, пора и на покой.

Вот только непонятное что-то происходит с сыном. Раньше частенько приходил домой с гулянья перед рассветом, а как поставили бригадиром — получит наряд в правлении и домой. Ну, разве что зайдет в библиотеку, книжку возьмет:

— Испортился ты, Санька, — посетовала как-то мать. — Даже на улахи перестал ходить. Все с книжкой сидишь. Исхудал — глядеть больно. Чем читать, томиться над всякими сказками-побасками, шел бы лучше на гулянье.

— Это не сказки, — ответил Санька, — а учебник по агротехнике.

— Не все ли одно?

— Ты спи, а утром не забудь разбудить.

— Даже от трепки просыпаться перестал.

— Нынче недолго просижу…

А на днях вроде опять за старое взялся, про книги забыл. Как-то под вечер заявился домой и прямо с порога:

— Мама, нет ли у тебя чего-нибудь там?

Мать, конечно, знает, что это за «чего-нибудь», достала ему из подполья медовуху.

— Больше этого добра варить не стану. Хватит!

Отец, мудрый человек, начал догадываться, что всего скорей не ладно у Саньки с какой-нибудь зазнобой. Раньше девчонки ему легко давались — первый парень на селе: и красив, и умен, и все при нем. А вот теперь, видно, нашла коса на камень. И как-то, рассердившись, сказал сыну:

— Женю! Свяжу окаянного и женю! А то ты так и с кругу сойдешь. Чего тебе, оказия, не хватает? Может, дома нет? Или денег мало?.. Женю!

Санька сидел за столом, и как сидел, уронив голову в ладони, так и остался, будто и не слышал, что сказал отец.

5

Жнет небесный серп реденьки тучки, сеет жиденький свет на поля и села. Гудит и стонет ветер, пригибая к самой земле уже вытаявший из-под снега бурьян на склоне Пустого лба. Несет с собой ветер пьянящие, тревожные запахи тающего снега и мокрой земли.

Глаз не сводит Санька с околицы. Прислонился к березе и глядит, глядит туда, откуда должна показаться Анна. Каждый человек, выходящий из села, ему кажется Анной, однако пока еще никого из тех, кого он принимал за Анну, дорога не привела к Березам любви.

Всматривается Санька в сельскую околицу, всматривается до боли в глазах, но никто не идет, никого не видно. Да что глаза — у Саньки сердце болит. Если бы год назад ему кто-нибудь сказал, что сердце может болеть не потому, что оно нездорово, а всего лишь по той причине, что к тебе не пришла в назначенный час девушка — если бы Санька услышал такое, он бы рассмеялся. Чтобы у здорового человека болело сердце — что за чепуха! А вот, оказывается, не чепуха. Болит. Да еще как!

— Не придет, — вслух думает Санька.

— Не придет, — вторя ему, шуршат ветвями березы.

Да, теперь уже определенно не придет! Но сказав себе эти слова, Санька вместо того, чтобы уходить, продолжает все так же стоять, прислонившись к березе, и всматриваться в сумеречную мглу. Что его удерживает, что не отпускает с этой горы? Уж и ноги начинают зябнуть, и за спину пробрался холод. Пора идти домой. Не пришла!

Но вот опять скрипят ворота на околице, от них отделяется человек и идет прямо к березам, прямо к тому месту, где стоит Санька. Идет быстро, торопится. Это, конечно, Анна, и сердце у Саньки так радуется, что готово выпрыгнуть из груди. Но только… только, если это Анна, то почему она прихрамывает? Разве она хромая? Значит, это не она. Интересно, кто есть з Сявалкасах хромой…

И уж когда прихрамывающая девушка подходит к Саньке совсем близко, он наконец-то узнает Анну. Сколько слов он приготовил сказать ей, но где те слова? Он только и выдохнул:

— Анна, ты?

Девушка остановилась. Неужто, взойдя на такую гору, она теперь не может осилить несколько шагов?! Или не узнает его, Саньку?

— Это… я…

Какой милый голос, оказывается, может вдруг откуда-то появляться у этой строгой девушки!

Вот она уже и совсем рядом. Ветер наносит запах духов, перемешанный с запахом йодоформа, но Саньке кажется, что это самый прекрасный запах из всех, какие он знает.

— Не сердись, Анна. Не сердись.

— Глупый ты, Санька…

И опять: ну, чего такого сказала Анна? Только и всего, что обозвала глупым. Но для Саньки это прозвучало, как музыка.

Санька обнимает Анну и своими обветренными губами ищет ее мягкие, теплые губы. Может, в эту секунду девушка вспоминает, как на Новый год где-то недалеко отсюда Санька тоже поцеловал ее и это ей тогда почему-то не понравилось. И, как знать, может, теперь ей кажется даже непонятным: как это могло не понравиться то, от чего сладко замирает сердце. И разве хорошо, разве можно отталкивать парня, который тянется к тебе с сияющими глазами?! И Анна сама все крепче и крепче прижимается к Саньке.

Луна вынырнула из-за редких облаков и осветила березы, под которыми стояли Санька с Анной, словно хотела, чтобы они получше разглядели друг друга и увидели, какие у них сейчас счастливые глаза.

Весенний ветер все так же упорно раскачивал ветви могучих берез. Берез любви…