Размышления

"Ф.ДОСТОЕВСКИЙ КАК ЗЕРКАЛО РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ"

...Конопатый Вася у доски бойко отвечает урок: "Сеньеры строили себе рыцарские замки, чтобы было где стоять на шухере, пока ихние рыцари шарили по амбарам и грабили колхозников..."

Учительница не перебивает, и мне потом нелегко было объяснить, что меня так рассмешило во время урока. Так уж мне повезло, что моя мама изучала историю Средних Веков, еще когда я учился во втором классе.

Но, вот, уже к седьмому, проходя Отечественную Войну 1812 года, я - достойный воспитанник советской школы - сам задаю свой вопрос:

"А почему русские крестьяне шли в партизаны и, вопреки своим классовым интересам, воевали против Наполеона?"

Учительница, хотя и смущена - как-никак дело происходит тоже во время Отечественной Войны - но все же толково объясняет, что стратегическая ошибка Наполеона как раз и состояла в том, что он не отменил крепостного права в России и, упустив возможность превратить империалистическую войну в гражданскую, разочаровал широкие народные массы. Он, таким образом, проявил свою эксплуататорскую сущность.

"Ах, так он не отменил?" - радостно перехожу я с учительницей на общий - васин - язык: "Тогда - понятно!".

Спустя много лет я вспомнил это небольшое недоразумение, найдя в "Братьях Карамазовых" еще более радикальную формулировку этого детского марксизма в устах лакея Смердякова, беседующего с барышней:

"Я всю Россию ненавижу, Марья Кондратьевна.

- Когда бы вы были военным юнкерочком, али гусариком... вы бы не так говорили, а саблю бы вынули и всю Россию стали бы защищать.

- Я не только не желаю быть военным .., Марья Кондратьевна, но желаю, напротив, уничтожения всех солдат-с.

- А когда неприятель придет, кто же нас защищать будет?

- Да и не надо вовсе-с. В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона.., и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с.

- Да будто они там у себя так уж лучше наших?.. ...Все шельмы-с, но с тем, что тамошний в лакированных сапогах ходит, а наш подлец в своей нищете смердит и ничего в этом дурного не находит..."

Подумать только, что этого идейного основателя движения сторонников мира Достоевский на каждой странице обзывает лакеем и хамом! Возникает даже такое чувство, что Достоевскому и самому, время от времени, приходили в голову такие мысли... Во всяком случае, его герою - Ивану Карамазову - очень уж он от Смердякова открещивается.

Согласимся, однако, что мысль - в самом деле - хамская.

Опускаясь на уровень, где не видна разница между блатным паханом и средневековым сеньером, где национальная независимость не больше, чем пустой звук, она возвращает нас в докультурное состояние, исключающее историческую память. Она просто пренебрегает предшествующей русской историей, сводя все богатство жизни нации в течение столетий к схематически осовремененным социальным конфликтам.

Пренебрежение историей, традицией, уважением к памяти и разуму отцов есть хамство в точном библейском значении этого слова.

Едва научившись сложить простейший силлогизм, Хам начнет логически опровергать Книгу Бытия...

Именно так и поступил Смердяков, когда ему исполнилось двенадцать лет. За это он был нещадно бит своим воспитателем, рыцарски добродетельным, преданным лакеем Григорием, взявшим на себя заботу о культурной преемственности.

И способ переубеждения, избранный Григорием, и обстоятельства рождения, и наследственность создают, по Достоевскому, основания для сугубого хамства Смердякова. Рожденный в грехе (от юродивой нищенки Марии Смердящей), воспитанный в унижении ("Ты не человек, ты из банной мокроты завелся..." - любезно сообщает ему Григорий ), менее всех имел он оснований уважать своего предполагаемого мерзавца-родителя. И если, немногим более уважавшие отца, законные сыновья ожидали от Федора Карамазова хотя бы наследства, в чем выражалась его, Смердякова, доля?

Беря шире, какова была его роль в достославной русской истории? Какая участь ожидала его в пределах этой блистательной традиции? Свои ли были ему русское сословное общество, его история и культура? Какое утешение нашел бы он в сыновнем чувстве?

Ф. Достоевский сумел выкопать из обширного подполья русской жизни и снабдить выразительным языком и смущающей аргументацией этого странного человека, исчадие тьмы, ставшего врагом своему отечеству, хуже иностранца, хуже поляка, хуже еврея, наконец.

Впрочем, за врожденным его уродством маячила как бы и другая правда. Опускаясь вместе со своим героем на философское дно, писатель обнаруживает новые для человека его времени проекции истины.

Когда Смердяков жалуется на законного сына, Дмитрия - "Дмитрий Федорович хуже всякого лакея и поведением, и умом, и нищетой своею-с, и ничего-то он не умеет делать, а напротив от всех почтен.., а чем он лучше меня-с?" - он, конечно, не французских энциклопедистов цитирует, а выражает личное чувство. Зависть и чувство обделенности присущи, по-видимому, человеку от природы и повсюду порождаются местной почвой. Чтобы завидовать чужому богатству, бедняк не нуждается ни в одобрении общества, ни в иноземном влиянии.

На философском дне, в докультурном слое, обнаруживается неожиданная свобода от аксиом, навязанных предшествующей традицией. Обнаружить тождество крепостных мужиков средневековья с колхозниками или задать себе вопрос о смысле существования Российской Империи для многих ее угнетенных граждан мог бы не только Смердяков.

Я думаю, непонимание простым русским народом идеи "истории" или "отечества" ( так снисходительно ему прощаемое А. Солженицыным в "Августе14-го": "...недалеко за волость распространялось их отечество" ) происходило вовсе не от узости их кругозора, а напротив от широкого обобщения, сделанного Смердяковым относительно первичности бытия по отношению к сознанию: "все шельмы-с, но тамошний в лакированных сапогах ходит...".

Идея эта, актуальная для России и сейчас, ненамного отстала от соответствующих западных образцов. Она легко укореняется в сознании самоучек и, по-видимому, была распространена в России гораздо шире, чем образованное общество могло подозревать. Конечно в философском ее формулировании должны были соучаствовать и аристократы духа:

"...Иван Федорович принял было в Смердякове какое-то особенное вдруг участие, нашел его даже очень оригинальным... Они говорили и о философских вопросах..."

Из этих ли философских разговоров Смердяков и почерпнул свою уверенность в праве убить отца Карамазова? Или горячая мысль об убийстве предшествовала философской отвлеченности?

Я думаю, в характере, выписанном Достоевским, сознание всецело определило бытие персонажа. Его преступление ни в какой мере не было эмоциональным. Он не ненавидел отца. И не жаждал денег.

Он запланировал убийство, потому что оно представлялось ему удачным шахматным ходом в его жизненной игре, и лишь после того, как мыслимая его допустимость - с помощью Ивана Карамазова - окончательно ясно сложилась в его сознании.

Смердяков обнаружил достаточно проницательности и самоуважения, чтобы усвоить себе взгляд на Ивана, как сообщника:

"...Главное, что раздражило наконец Ивана Федоровича... - была какая-то отвратительная и особая фамильярность, которую сильно стал выказывать к нему Смердяков. ...Смердяков видимо стал считать себя Бог знает почему в чем-то наконец с Иваном Федоровичем как бы солидарным, ...будто между ними вдвоем было уже что-то условленное и как бы секретное."

А - ведь было.

Иван, отчасти благодаря Смердякову, обнаружил для себя интеллектуальные преимущества хамства - докультурной философской позиции, свободной от догм - и упивался беспредельными мыслительными возможностями, которые эта позиция ему открывала.

Однако и мысль, что идея, овладевшая массами, становится материальной силой, не была ему незнакома, и в общей форме он предвидел и предсказывал, куда направится этот философски обусловленный выстрел. Его интеллигентский секрет, его алиби, состоял в его позе неучастия, которая якобы равно относилась и к отцовскому преступному образу жизни и к смердяковскому преступлению, положившему этой жизни неожиданный конец. На самом деле Иван давал философскую легитимацию им обоим.

Конечно не Лев Толстой, а Ф. Достоевский был "зеркалом русской революции". Он создал грандиозную аллегорию Российской Империи (не только в "Братьях Карамазовых"), пророчески разделив ответственность за будущую ее гибель между сводными братьями. Каждый из них вложил свою долю.

Все, что принято было в традиционном русском обществе считать добром, славой и честью, Смердяков вполне последовательно почитал глупостью:

"Григорий поутру, в лавке.., услышал об одном русском солдате, что тот, где-то далеко на границе, у азиятов, попав к ним в плен и будучи принуждаем ими... отказаться от христианства и перейти в ислам, не согласился изменить своей веры.., дал содрать с себя кожу и умер, славя и хваля Христа...

...Смердяков, стоявший у двери, усмехнулся...

- А я насчет того-с, что ...никакого не было бы греха и в том, если б и отказаться при этой случайности от Христова примерно имени.., чтобы спасти свою жизнь...

...Врешь, за это тебя прямо в ад.., - подхватил Федор Павлович.

...Подлец он, вот он кто! - вырвалось у Григория: Анафема ты проклят...

- Рассудите сами, Григорий Васильевич, - ровно и степенно, сознавая победу, ...продолжал Смердяков:

...Ведь сказано же в Писании, что коли имеете веру хотя бы на самое малое даже зерно и притом скажете сей горе, чтобы съехала в море, то и съедет, нимало не медля... Попробуйте сами-с сказать... А потому знаю, что Царствия Небесного в полноте не достигну ( ибо не двинулась же по моему слову гора, значит не очень-то вере моей там верят, и не очень уж большая награда меня на том свете ждет)... А, стало быть, чем я тут выйду особенно виноват, если, не видя ни там, ни тут своей выгоды, ...хоть кожу-то свою сберегу?"

Достоевский обнаружил непреодолимый разрыв в системе нравственных координат русского общества задолго до революции, когда лопнула уже вся сеть от финских хладных скал до пламенной Колхиды...