Разные годы жизни

У ЧУЖОГО КОСТРА

Днем ей дозвониться невозможно. Она бегает по заводским цехам, сидит на совещаниях у директора, участвует в заседаниях месткома. У нее множество общественных обязанностей; их валят на нее без разбора, потому что всем известно, что Дзидра — женщина одинокая и не знает, куда девать свободное время; она принимает нагрузки, потому что отказываться ей неудобно: у других женщин дети, стирка, тяжелые сумки с продуктами...

Но Дзидру нельзя застать дома и вечерами: она не пропускает ни одного гастрольного концерта, а главное — дни рождения, именины, годовщины...

Своей новой однокомнатной квартире Дзидра сначала радовалась: достаточно хлебнула она коммунальных неудобств. Покупала гардины, лампы, посуду, ковер. Рассказывала, какое наслаждение прилечь вечером с книжкой и почитать в полной тишине или без помех посмотреть телевизор. И еще — как приятно одной хозяйничать на кухне: что ты куда поставила, то там и стоит. Но наступил миг, когда квартира была обставлена и вылизана до полной стерильности. И тогда чистое, красивое жилье стало пугать ее своей гулкой пустотой, которую Дзидра ощущала всей кожей.

Она перестала готовить дома, и вообще старалась обойтись минимальным. На свою инженерскую зарплату стала хорошо одеваться, делать прическу и к друзьям приходила не с пустыми руками.

Дзидре пятьдесят, но она еще сохранила стройность и гибкость. Одна из ее замужних подруг, основательно располневшая, мать троих детей, любит повторять не без некоторой зависти: «Родила бы хоть одного, забыла бы, что такое стройность». А может быть, Дзидра действительно мало ест, и поэтому фигура у нее как у манекенщицы из Дома моделей.

Я — вторая подруга Дзидры. Тоже замужняя.

И временами становится вроде бы стыдно, неудобно за то, что у меня есть все, а Дзидра, самая красивая и умная из нашего класса, осталась одна. До войны это трудно было представить. Давным-давно закончилась война, но еще живет она в женских судьбах: даже в праздник трудно найти мужчину, чтобы посадить за стол рядом с Дзидрой и многими другими, кому между сорока и пятьюдесятью с хвостиком.

Дзидра бежит от своего одиночества, словно зная, что нет ничего, что так старило бы женское лицо, как это самое распроклятое одиночество. Она, верно, чувствует приближение того времени, когда женщина отбрасывает последние надежды и целиком погружается в воспоминания. И поэтому стремится зачерпнуть хоть немного тепла: сегодня в одном доме, завтра и послезавтра — в других. И когда у той матери трех детей родился четвертый и она на части разрывалась от забот, Дзидра попросила: «Отдай мне новорожденную». Не тут-то было. Едва лишь прозвучала эта просьба, всякие жалобы прекратились, и единственное, что было Дзидре милостиво разрешено, — стать малышке чем-то вроде крестной матери.

Я встретила Дзидру в «Детском мире». Она стояла в длиннейшей очереди за какими-то розовыми итальянскими кофтенками, стояла с гордой и радостной улыбкой на лице, и другие женщины наверняка думали: «У этой все в порядке».

Какой уж там порядок! Однажды в воскресенье, в гостях у своей крестницы, Дзидра услышала шепот свекрови многодетной матери:

— И что эта старая дева к нам зачастила? Уж не поглядывает ли она на Артура?

Подруга оборвала старуху, посмеялась, но, провожая Дзидру, глянула на нее как-то странно...

Вечером Дзидра сидела у меня, пристроившись в углу дивана, и, всхлипывая, бормотала: «Как она могла, боже мой... так подумать? А может, и ты так считаешь? Что и я, и Рита, и Гуна кому-то угрожаем? Можно ли судить нас за то, что хочется немного обогреться. И если нам не выпало даже бабьего лета, то хоть у чужого костра...»

Я успокаивала Дзидру. Что сказать? Вспомнился Булат Окуджава. Худощавый, в очках, седеющий, он стоял в зале и словно просил, словно уговаривал большую Судьбу, страстно убеждал «мальчиков и девочек» постараться вернуться домой после Победы.

...Дзидрин Карлуша — не вернулся.

СЖАЛЬСЯ НАДО МНОЙ...

Когда ей в последний раз приходилось ехать поездом, этого Ирма не могла вспомнить, даже напрягая всю свою память. Казалось, что в такой далекий путь она вообще пустилась впервые в жизни, и поэтому испытывала странное волнение, почти страх. Она не могла понять, чего, собственно, боится: того ли, какими окажутся попутчики, или еще чего-то. «Я веду себя, как... как...» — искала она определение для своих ощущений и никак не могла найти, пока в голове не мелькнуло: «Как глупая девчонка, удравшая из дома!» И тут же мысли наткнулись на неожиданное открытие: «Мне ведь давно, не раз уже хотелось вырваться из дому, пуститься в неизвестном направлении, скрыться так, чтобы меня не нашли домашние и вообще никто, и там, в далеком, чужом краю попытаться начать все сначала».

На перроне еще топталось несколько человек из провожающих; проводница предложила им покинуть вагон: поезд должен был вот-вот тронуться; но купе Ирмы до сих пор оставалось пустым, и она с облегчением подумала, что поедет в одиночестве, наедине со своими мыслями, что никто не станет ее беспокоить: ни алкогольный перегар, ни громкие хвастливые разглагольствования и непрестанные ночные хождения подвыпивших пассажиров.

Поезд дрогнул; она выглянула в окно и увидела, что двое там, на перроне, обменивались поспешными поцелуями: он — пожилой, с седыми висками, в морском кителе, она — молодая, светловолосая, в ярком брючном костюме. Пара эта сразу вызвала антипатию. Потому ли, что Ирме вообще не нравились семьи, где муж по возрасту годился жене в отцы? Нет, не только. Что-то в женщине не вызывало симпатии, хотя разглядеть ее лицо Ирма не успела: поезд уже шел. От рывка, с каким поезд тронулся, дверь купе откатилась в сторону, и Ирма увидела моряка. Держа в руке коричневый портфель, он вошел.

— Простите. Кажется, мое место здесь.

Он стоял в дверях, заполняя проем своей массивной фигурой, раздумывая, какую полку занять — верхнюю или нижнюю.

— А вы как посоветуете? — спросил он Ирму.

Все ее мечты об одиночестве пошли прахом, и она сразу же насупилась и взглянула неласково: никогда ее надежды не сбываются, наверное, ей вообще не следует строить какие-то планы.

— Как угодно, — отрезала она и съежилась в уголке дивана, ушла в себя, как улитка в домик, тем самым как бы давая невольному попутчику понять, что просит оставить ее в покое.

Он не произнес больше ни слова, уселся на диван напротив, а портфель забросил на верхнюю полку.

Поезд прытко катил по Земгальской равнине. Промелькнули за окном новые дома Олайне; серо-бурые осенние пашни и полуголые деревья изредка перемежались одинокими строениями; за стенкой вагона не было ничего такого, что могло бы привлечь внимание, порадовать взгляд. Наверное, это тоже было одной из причин, по которым оба они молчали.

Когда проводница отбирала билеты, выяснилось, что едут они в одно и то же место — в Киев.

— В командировку?

— Нет. На слет ветеранов войны.

Ирма даже не собиралась отвечать, слова вырвались у нее непроизвольно, вопреки желанию. Но в голосе моряка не было равнодушного любопытства: неподдельная сердечность, и... не прозвучала ли в нем еще и печальная нотка одиночества? Так хорошо знакомое ей желание слышать голос другого человека, знать, что рядом с тобой есть жизнь. Дома у Ирмы эта другая жизнь присутствовала постоянно, но одиночество ощущаешь острее всего тогда, когда окружающие тебя не понимают и самые близкие люди заняты только собой, своими эгоистическими помыслами. И когда в конце концов и сама ты перестаешь понимать себя и теряешь способность заполнить свое бытие настоящим, требующим тебя всю делом.

— Такая хрупкая, маленькая — чем могли вы заниматься на войне? — Моряк откровенно разглядывал Ирму. — А знаете, я тоже еду на слет. Может быть, на тот же самый?

Так понемногу разматывалась нить беседы. Ирма ощущала, как быстро тает ее предубеждение, то внутреннее сопротивление, что удерживало ее от разговора со случайным соседом по купе.

Да, он капитан судна. «И мой сын тоже!» — радостно воскликнула Ирма. «Как фамилия?» — «Воробьев». — «Знаю. Молодой, но толковый, энергичный».

— Спасибо на добром слове.

— Корабли, корабли, белые альбатросы...

Его звали Андреем Петровичем. Последние слова он произнес как стихи, так что Ирма не могла понять: может быть, это на самом деле было началом какого-то стихотворения? Она ответила:

— Я люблю корабли и завидую тем, кому довелось повидать мир. Мне всегда хотелось плыть по морю и видеть вдали острова, поросшие пальмами. И людей, радостно встречающих корабль. Когда сын рассказывает, например, о Канарских островах, у меня сердце сжимается. Нет, это не просто зависть...

Андрей Петрович теперь глядел на нее откровенно восхищенным взглядом, и Ирма заметила, что глаза у него темно-синие, молодо сверкающие и невероятно теплые: приложи к этим глазам холодную ладонь, и она сразу же согреется.

— «Нет, это не зависть», — повторил он ее слова. — Что-то в вашей жизни осталось несбывшимся...

Ирма вздрогнула: он угадал то, что она скрывала и от самой себя, а по-настоящему поняла лишь год назад, когда умер Игорь. Все это время она настойчиво и дотошно, как исследователь, пересматривала всю свою жизнь и со все возраставшей горечью пришла к выводу, что в действительности никакой жизни и не было, что все сорок восемь лет ее века так и остались непрожитыми. Единственным, что приобрела она на этом пути, был сын. Но и он...

И, может быть, горечь ее еще усилилась оттого, что у нее, как у женщины, все уже осталось в прошлом, и ни единый день этого прошлого нельзя было изменить, а будущее не сулило ничего прекрасного, доброго, захватывающего. Уже не за горами был день, когда ее проводят на пенсию и она останется только бабушкой, как давно называла Ирму невестка.

Невестка была еще одной каплей горечи в и без того уже переполненной чаше. Ирма давно женским чутьем поняла, что Вера изменяет сыну; она собиралась сказать, что знает, в каких это театрах и концертах невестка задерживается допоздна, но все же молчала, порой презирая себя за бесхарактерность. Эта терпимость к невестке была компромиссом с совестью, с моралью верной жены, такой жены, что прожила в браке двадцать восемь лет, понимая, что сожительство это в чем-то ненастоящее, неправильное, что его нужно поломать и уйти своей дорогой, и в то же время даже в самые тяжелые минуты разочарования не пытаясь что-либо порвать или, не дай бог, преступить.

Когда Игорь умер, она не почувствовала ни облегчения, ни жалости. Она не плакала ни дома, ни на кладбище; одни расценили это как шок, вызванный большим несчастьем, другие — как признак очерствелости сердца, третьи — как пример незаурядного самообладания, но никто не знал подлинной причины, по какой глаза ее оставались сухими; она никогда не рассказывала о себе и Игоре даже сослуживцам в клинике, ни словом не обмолвилась о своих семейных неурядицах. Это молчание подступало изнутри и душило ее и, копясь год от года, достигло уже такой силы, что в поисках выхода чуть ли не разрывало на части ее самое. Но она не разжимала губ и не знала, настанет ли когда-нибудь миг, когда она освободится от внутренней тяжести и сможет хоть что-то рассказать кому-то о своей непрожитой жизни, попытаться с помощью другого человека понять, почему существуют такие вот непрожитые жизни и отчего так поздно приходит понимание, что многое надо было делать совсем иначе.

...За окном вагона сгущалась ранняя осенняя темнота, в коридоре слышались голоса разносчиц, предлагавших кефир, сдобу, конфеты.

— Не желаете ли чего-нибудь? — словно издалека донесся голос Андрея Петровича.

— Благодарю вас, нет.

Но он все же встал, вышел из купе и вскоре вернулся с прозрачным пакетом, наполненным трюфелями.

— Только, пожалуйста, не поймите это как банальность: случайный знакомый дарит конфеты. Это к кофе. Я охотно угостил бы вас и чем-нибудь повкуснее.

— Угощайте свою молодую супругу, — не без язвительности проговорила Ирма.

— Молодую?

— Ту, что вас провожала.

— Это моя дочь.

«Как хорошо! — чуть не воскликнула Ирма. — Постой, милая, а почему — хорошо?»

— Знаете, Андрей Петрович, когда вы стояли на перроне, я не поняла, почему меня что-то задело. А теперь кажется... Расцвет лишь подчеркивает увядание, жизнь очень резко контрастирует с... с... вы меня поняли?

Он не ответил, снял с полки объемистый портфель и стал вынимать из него аккуратные пакетики, а напоследок термос. Ирма тоже пошевелилась.

— Надо бы взять стакан чаю, — сказала она, — у меня только бутерброды с колбасой.

— Будьте хозяйкой, — кратко ответил моряк.

Ирма тонко нарезала и намазала маслом хлеб, а он, содрав сухую шкурку, разделил на две равных части колбасу. И если бы кто-то в тот миг наблюдал их со стороны, то подумал бы: «Какая дружная пара ужинает, как согласно они действуют и как внимательно и доброжелательно относятся друг к другу».

Однако их никто не видел и не побеспокоил, даже проводница, так как от чая Андрей Петрович отказался: термос был полон крепкого горячего кофе. Конечно, рискованно пить такой кофе на ночь глядя, чтобы потом, вероятнее всего, мучиться от бессонницы. Тем не менее они выпили термос до дна, может быть вовсе и не собираясь этой ночью спать: люди и так проводят во сне слишком значительную часть своей жизни. А может быть, еще совершенно бессознательно, оба почувствовали, что им предстоит необычная ночь, какая бывает только раз в жизни. Им хотелось продолжить разговор, и они чувствовали, что совместный ужин сблизил их друг с другом. Впрочем, только ли ужин?

У него с собой была заботливо приготовленная еда. Ирме почему-то хотелось, чтобы это было делом рук его дочери. Однако на самом деле готовила все жена, и Андрей Петрович мимоходом заметил: «Только это она и умеет — стряпать и объедаться». И сразу же перевел разговор на морские дела, стал рассказывать о своем старпоме, штурманах и матросах, о дальних плаваниях и разных приключениях. Ирма не решалась прервать его — ей с каждой минутой становился все нужнее его спокойный, уверенный голос, она даже прикрыла глаза, чтобы ничего не мешало ей воспринимать этот голос со всеми его оттенками. И как только она закрыла глаза, так сразу увидела Андрея Петровича на мостике, увидела все судно, как рассекает оно волны и день за днем скользит по воде — бесконечной, бескрайней. И она подумала, что сына своего она никогда так не видела и в его рассказы никогда так не вслушивалась.

Лишь однажды она прервала Андрея Петровича вопросом:

— Вы, наверное, всегда очень тоскуете по дому?

Он помолчал, прежде чем ответить:

— По дому — нет; по Родине — очень, а в конце рейса — просто невыносимо.

«И я тосковала бы так же», — призналась себе Ирма. Она встала, приготовила постель, предложила помочь Андрею Петровичу. Он отказался, с улыбкой пояснив: «Моряки — великие мастера застилать постель». Он тоже поднялся, и теперь они стояли в узком проходе, едва не прижимаясь друг к другу, и лица их были открыты изучающим взглядам друг друга до последней морщинки, до самых корней волос.

От внезапно возникшего смущения они неестественно рассмеялись, при этом Ирма увидела, какие у него ровные, белые зубы и твердые, мужественные губы, именно мужественные, другого слова она не нашла. Ей захотелось прикоснуться к нему, но получилось это так неловко, словно бы она подтолкнула своего попутчика к двери; он так и понял это и вышел из купе, чтобы она смогла без свидетелей приготовиться ко сну.

Когда он вернулся, она зажмурилась: не хотелось видеть, как он раздевается. Притворившись, что засыпает, она натянула простыню на голову. Он, поверив, что Ирма и на самом деле уснула, минутку переминался с ноги на ногу, словно не зная, что предпринять, потом прошептал: «Спокойной ночи!» — и улегся на нижнюю полку напротив, хотя Ирме казалось, что он предпочтет верхнюю. «Наверное, не захотел возиться со стремянкой или вставать на мою постель, — подумала она благодарно. — Я сделала бы так же».

Все последние часы, находясь рядом с Андреем Петровичем, она, сама того не сознавая, старалась отыскать в нем что-то родственное себе, и каждое такое, пусть и самое маленькое, открытие приносило ей несоразмерно большую радость. «Верно, так люди начинают понимать, что очень нужны друг другу», — думала она.

Игорю она тоже вроде бы была необходима. «Я без тебя погасну, сжалься надо мной», — не раз повторял он. И тогда, на фронте, все началось именно с этого: «Сжалься надо мной», но совсем в другом значении.

Она давно чувствовала на себе его вопросительные, ищущие, неотрывные взгляды. И пыталась избежать их, как умела: отшучивалась, выискивала дела подальше от штаба батальона, порой даже допускала резкость, непозволительную в отношениях со своим командиром, да еще с таким, о котором сложилось твердое мнение: в бою отважен, честен, требователен к подчиненным.

Однако после одного из боев, когда батальон совершил многокилометровый рывок и люди валились от изнеможения кто где мог и забывались коротким глубоким сном, а телефониста послали искать обрыв на линии, Ирма и капитан Воробьев остались вдвоем в только что установленной палатке. Он был тогда еще очень молод, всего двадцать, но это никого не удивляло: таких комбатов на войне было много. И он считался старым, опытным воином.

В тот день они невероятно устали, и теперь, встретившись, поглядели друг на друга удивленно, словно не понимая, как они вообще остались живы, — чудо, какое-то слепое счастье уберегло их от большой братской могилы на опушке леса. И, наверное, это ощущение жизни, от которого стремительно пульсировала кровь и разрасталась жажда жить дальше, заставило Игоря сказать то, на что он раньше не отваживался: «Сестричка, сжалься надо мной...» И тотчас же, словно испугавшись своей дерзости, добавил уже другим, вызывающе ироническим тоном: «Ты же сестра милосердия, ты должна сжалиться...» — Только над больными и слабыми».

Ирма сперва даже не поняла, какую жалость имел он в виду; сообразила, когда уже лежала на узких жестких нарах и чувствовала только тяжесть большого тела.

Потом он проговорил: «Прости, не знал, что ты еще девушка. На фронте это редкость». Ирме хотелось крикнуть: «Не было бы редкостью, если бы вы так не лезли!» Однако краткого мига близости оказалось достаточно, чтобы родившаяся в ней женщина поняла, что Игорь стал необычайно мягок и покорен ей.

Снова и снова были ищущие губы и жадные руки Игоря. И она привыкла к этим губам и рукам; не было ни времени, ни жизненной мудрости, чтобы разобраться, любит ли она Игоря, он ли тот настоящий, единственный, кого каждая женщина ожидает как чуда. Их связь не могла остаться незамеченной: на фронте, где всегда рядом люди, это было невозможно. Но именно перед лицом гибели люди старались беречь любовь. В батальоне верили, что она велика и прекрасна, и радовались тому, что рядом со смертью продолжается жизнь. Уважение и бережность, с какими относились люди к их близости, помогли Ирме поверить, что ей и в самом деле достался счастливый билет.

А потом наступили невыразимые дни после Победы. Все охмелели от счастья. И от спиртного. Потому что пили, пили, пили. За Победу. За то, что остались живы. За счастливое будущее. За мир, за вечный мир на земле...

Но за всяким праздником следуют будни, за хмелем — похмелье. И однажды Ирма и Игорь обнаружили, что деньги, полученные при демобилизации, кончились. Это было печально, но не трагично. Ирма без труда устроилась в клинику, работала на полутора, даже на двух ставках. Правда, Игорю не нравились ее круглосуточные дежурства, ночами он не мог уснуть без Ирмы. Но все это было временное: как только он устроится на работу, Ирма будет оставаться в отделении не больше других. Оказалось, однако, что это не так просто. У Игоря не было специальности, не было опыта. До войны он успел закончить два курса торгового техникума, да и то без особых успехов: просто в районном центре, где он жил, другого учебного заведения не было, а в областной город родители своего единственного сына не отпустили.

Наконец ему предложили должность заведующего складом стройматериалов — ему, капитану, бывшему командиру батальона! Каково? Он не знал, да и Ирма тогда не задумывалась — у нее просто не оставалось времени думать — над тем, что очень многие их сверстники переживали тогда одно из тяжелых последствий войны: она подняла вчерашних мальчиков и девочек на ненормальную высоту, дав им право распоряжаться сотнями жизней, возложив на них ответственность за чужие судьбы, и тем самым значительно ускорила их развитие, которое в иных условиях должно было бы проходить несравненно медленнее. Но едва лишь война окончилась, они снова стали всего лишь недоучившимися школьниками, скептически, с иронией поглядывавшими на своих старых учителей, тыловое охвостье. Потому что они ведь пережили такое и знали такое, чего их бывшим наставникам ни в жизнь не представить.

В батальоне приказам Игоря подчинялись сотни. И после этого какой-то склад с парой подчиненных? Благодарю, у меня четыре ордена, и будьте любезны считаться с ними!

Да с ним и считались; когда он все же проработал некоторое время и ревизия обнаружила недостачу, ему пришлось покрыть лишь небольшую часть ее, хотя это и пробило большую брешь в бюджете семьи Воробьевых. Игоря перевели в хозяйственный магазин: поняли, что в послевоенных условиях, когда процветала спекуляция, матерым жуликам ничего не стоило обвести вокруг пальца такого неопытного работника, как Игорь.

Потом был еще один магазин. Затем — предложение пойти на учебу. И другие предложения. Учиться он не захотел: стыдно показалось сидеть за одной партой с сопляками; ни на одной работе он долго не задерживался. И его никто не упрекал, его считали хорошим человеком. Да он и был хорошим: ни на кого не кричал, никому сознательно не делал зла. Однако он давно перестал быть тем комбатом, который знал, чего хочет и что должен делать, умел отдавать толковые приказы и строго проверять их выполнение.

Ирме приходилось выслушивать его жалобы — на несправедливое отношение, на то, что тыловые крысы начинают обгонять фронтовиков. И оказалось достаточно непродолжительных наблюдений, чтобы понять: Игорь пьет, пьет систематически, каждый день, и в одиночестве. Приходя с работы, он ныл и жаловался, но речь его при этом была еще членораздельной, а за ужином он сидел уже с неподвижными, остекленевшими глазами, неохотно ковырял вилкой еду и молчал. В уголках шкафа, под ванной, в диванном ящике, в самых неожиданных местах Ирма стала находить пустые бутылки, пыталась проследить, где же и когда он успевает напиться. Однажды Игорь зашел в туалет и минут через пятнадцать вышел оттуда заплетающимися шагами. Тогда она впервые сказала: «Довольно. Либо бросай пить, либо...» Он словно не расслышал ее слов. Она решила объясниться с ним назавтра, с самого утра.

— Не мели чепухи, я не пью.

— Если хочешь выпить рюмку, пожалуйста, за столом, со мной.

— Не принимай меня за алкоголика.

Спал Игорь беспокойно. Это был даже не сон, а бредовое забытье. Лишь под утро он успокаивался и затихал. А до того непрестанно вертелся, размахивал руками, бормотал, даже выкрикивал команды. Ирме тоже было трудно уснуть рядом с ним, однако другого места не было — Воробьевы занимали одну комнатку с кухней, и диван был у них всего один. Ночные дежурства в больнице порой казались ей настоящим избавлением. Говорят, человек привыкает ко всему, даже к беспокойному соседу. Ирма научилась засыпать: усталость брала верх. Но однажды ночью ее разбудило, просто вырвало из сна что-то совершенно необычное: Игорь смеялся во сне, смеялся счастливо, светло — такого смеха она давно у него не слышала. Не выдержав, она включила свет: очень захотелось увидеть, как выглядит он, так самозабвенно, по-мальчишески смеющийся. Лицо Игоря было светлым, казалось обновленным, проясненным, мужественным. Она смотрела на его спокойные, ясные черты и знала, что стоит ей разбудить его лишь легким прикосновением — и лицо, на которое было так приятно смотреть, исчезнет, канет в небытие. Но очень уж хотелось Ирме узнать, чему он смеется, а утром Игорь вряд ли смог бы припомнить свой сон.

Он проснулся неохотно, не как обычно — от первого прикосновения Ирмы. Казалось, ему жаль было расставаться с тем миром, по которому он только что бродил во сне.

— Чему ты смеялся? — настойчиво спросила Ирма.

— Так... Хорошо было... Ребята из батальона... Помнишь... Когда привели того придурка немца. А старшина сыграл с ним шутку... — Игорь снова засмеялся. — Эх, как здорово было, Ирма, — он словно клещами сжал ее плечо, — как я был тогда счастлив! Мой батальон...

То, что говорил Игорь, было ужасно. Вокруг люди радовались миру. Терпеливо переживали послевоенные трудности. Она сама, тяжело переносившая первую беременность — мучила тошнота, распухали ноги, — все же ходила на работу, терпеливо подавала хирургам инструменты, успокаивала больных, стояла в очередях за продуктами, а по вечерам считала и пересчитывала, чтобы свести концы с концами. Но ни разу ей и в голову не пришло, что она несчастлива, что тогда, на войне, в батальоне, было лучше. Конечно, и она во сне видела и слышала фронт, это было неизбежно: грохот войны въелся в сознание, наверное, до конца жизни; но сон — одно, а жизнь, реальность — это другое.

— Я хочу, чтобы тебе было хорошо не только во сне, — сказала ему Ирма, — хорошо на работе и дома. И если тебе нужно помочь, я помогу. Скажи, что надо сделать. Ты старше, на фронте ты всегда знал, что предпринять. И я верю в тебя и сегодня. Скажи.

— Да что говорить! Если бы оценили мое прошлое, все стало бы на свои места.

— Но в твоем прошлом нет...

— Да если бы там не было вообще ничего, — почти закричал Игорь, — там был, был, был батальон!

Ирма очень ждала ребенка, ждала как чуда, которое изменит всю жизнь Игоря: он станет отцом семейства, и ответственность за маленькую хрупкую жизнь заставит его десять раз подумать, нужно ли менять места работы, тянуться к бутылке и жаловаться на всеобщее равнодушие.

Когда Ирму выписали из родильного дома, Игорь не пришел, не принес детских вещей, не встретил ее с цветами. Дверь квартиры отпер слесарь из домоуправления; Игорь валялся на полу, распухший от перепоя, даже не услышав звонка Ирмы. Она в ужасе глядела на человека, которому следовало быть ей самым близким на свете. В его лице не осталось ничего от прежнего Игоря. И, может быть, самым страшным тогда для Ирмы оказалось не то, что была попрана ее женская и материнская гордость, и не то, что приготовленные на коляску и детское приданое деньги оказались промотанными, но именно открытие, что Игорь совершенно чужой ей человек.

Почему она не ушла из дому? Не выгнала Игоря? Не разошлась с ним? У нее хватало ведь оснований для этого.

Но сколько раз еще он и потом лепетал: «Сжалься надо мной...»

Да, он любил Ирму, восхищался сыном. Ну и что?

Однажды молодая пригожая врачиха, с которой Ирма дежурила ночью, сказала: «Если бы мой муж даже валялся в сточной канаве, я подняла бы его, привела домой и любила бы дальше».

«Я, наверное, так не смогла бы. Должно быть, я плохая жена», — решила Ирма. И прошли годы, прежде чем она поняла: нет, она не была плохой женой, просто не было любви.

Алкоголь подтачивал здоровье Игоря, он стал часто болеть. Возникло новое препятствие: как бросить больного человека? Еще более серьезным препятствием для развода был, конечно, сын: можно ли оставить маленького без отца? Надо обождать, пока он вырастет, станет самостоятельным — вот тогда...

Ирма стала внимательнее наблюдать за тем, что ее окружало. Во многих семьях зрело что-то неладное. Были жены, громко жаловавшиеся на своих мужей, другие старались скрыть неурядицы, притворялись счастливыми. «Почему же живут вместе не подходящие друг другу люди?» — думала Ирма. Но имела ли она право спрашивать? Она ведь и сама так жила.

Давно уже можно было понять, что Игорь человек слабый, и даже там, на фронте, был в нем какой-то росток слабости, иначе он не стал бы просить: «Сжалься надо мной», а нашел бы другие, гораздо более подходящие слова, или просто обнял ее молча. И тогда, и позже, всю свою недолгую жизнь он старался скрыть слабохарактерность за добротой, которую щедро предлагал и ей, и всему свету, только бы Ирма и все остальные не осудили его слишком строго, не оттолкнули бы от себя, потому что это означало для него неминуемую гибель.

Возможно, в тот ноябрьский вечер, когда за окном бушевала небывалая буря и Игорь вдруг упал со стула, а она, медик, сразу поняла, что это инсульт, к тому же очень тяжелый, так что спасения не будет, Ирму прежде всего охватило чувство не потери, а какого-то облегчения. И несколько дней, прошедшие до похорон, она сидела, запершись в комнате, постепенно приходя к мысли, что в послевоенной жизни Игоря ничто не могло вызвать подлинного сочувствия к нему, потому что ему давали всё, а он не смог ничего принять и ни за что отплатить. Совсем наоборот, с каждым мгновением в ней росли жалость и одновременно злость на самое себя: как могла подчиниться силе привычки, испугаться нового, непривычного, не решиться изменить свою жизнь; как, жалея труса, стала постепенно трусливой и она сама, снова и снова откладывая решение разрубить все с маху; как смогла постоянно идти на компромиссы с совестью, которая противилась ее долготерпению, боязливости, черт знает чему еще. А жизнь осталась непрожитой.

...И сейчас, на пути в Киев, в темноте вагона, ей стало так жаль себя, что, забыв о втором пассажире, она всхлипнула громко и жалобно, как ребенок. И как ребенок, резко повернулась на бок, позволив расслабленной, словно неживой, руке соскользнуть с дивана. Словно только того и ожидая, кто-то прикоснулся к ее холодным пальцам, мягко и бережно приложил их к своей щеке. От этой робкой ласки Ирма расплакалась в голос, не смущаясь чужого человека, а наоборот — чувствуя, что только рядом с ним можно проливать слезы вот так, от всего сердца, когда с каждой упавшей слезой освобождаешься, возрождаешься, становишься моложе.

«Но почему так поздно, с таким опозданием поняла я все это? Почему так ошибалась? Потому ли, что не было у меня настоящей юности — с соловьиными ночами, тайными свиданиями? И не было еще чего-то: первого увлечения, безумной поры... А природа не терпит пустоты, и сейчас снова и гораздо сильнее хочется того, о чем мечтаешь в восемнадцать лет... И тогда приходит эта боль, потому что нельзя заново прожить непрожитое...»

— Андрей Петрович, — окликнула она моряка, все еще всхлипывая, — только, пожалуйста, не жалейте меня. Терпеть не могу... Ненавижу жалость.

— Я только хочу вам сказать... — он запнулся, как бы подбирая слова. — Не удивляйтесь, что я, старый морской волк, заговорю о Бетховене. Но ведь вы помните Девятую... Там трагическое все время сопровождается мелодией радости и надежды. А для нас это означает вот что: жить еще можно, надо только отказаться от представления о том, что приближение старости — несчастье, мрачный вечер, пессимизм. Нет-нет, правы французы: я однажды услышал в Гавре от старого докера: бабье лето — это третий этап в жизни человека, столь же полноправный и богатый, как оба предыдущие. Еще можно и надеяться, и любить... Просто в каждом возрасте любовь иная, а самая последняя — особенная, но не менее прекрасная.

Он умолк. Ирма попросила: «Еще, еще...» Андрей Петрович молчал. Сидя на своем диване, он не выпускал пальцев Ирмы, перебирал их, словно проверяя — все ли на месте и все ли здоровы, крепки.

— А вы в это верите? — спросила она.

— Во что?

— Ну, что мы еще не совсем.

— Вообще — не знаю. Если бы знал, и жизнь сложилась бы иначе. Не знаю почему, но убежден, что у нас с вами какая-то общая боль. Надо мной тоже иногда сгущаются тучи. Как там у Тургенева в «Вешних водах»? «Веселые годы, счастливые дни, как вешние воды умчались они...» За точность не ручаюсь; может быть, «счастливые годы, веселые дни».

— Счастливых лет быть не может. Дни, скорее.

— Бывает, что люди счастливы годами.

— Вы вспоминаете Тургенева, а у меня ни строчки стихов не осталось в памяти.

— Я и сам когда-то писал стихи. Сказки любил сочинять для детей...

Теперь и Ирма села на постели. Лица Андрея Петровича разглядеть было нельзя, только рубашка его белела. Движимая трудно объяснимым. чувством, Ирма протянула ему и вторую руку, чтобы и эти пальцы получили свою долю ласки, чтобы возникшее в какой-то момент чувство уверенности и уюта окрепло.

Андрей Петрович в темноте нашел ее пальцы сразу же, безошибочно, но на этот раз сжал их судорожно, словно утопающий — соломинку, так что Ирма едва не вскрикнула от боли. Но не осмелилась, не решилась нарушить происходящего.

Он заговорил, но не голосом капитана, чьим командам подчиняются люди и корабли. Голос был усталым, исполненным иронии, горьким.

— Жена решила, что мои писания — чепуха, недостойная серьезного человека. И все, что я успевал набросать вечерами и по ночам, утром оказывалось в печке. Тогда я начал прятать свои листки и блокноты. А она заподозрила, что со мной что-то неладно, что в таком состоянии я могу наделать глупостей и разрушить семейное благополучие. Вам, Ирма, знакомо такое понятие — семейное благополучие?

Впервые за все проведенные вместе часы Андрей Петрович назвал ее по имени. И никогда еще ее собственное имя не казалось ей таким красивым, как сейчас.

— Андрей Петрович, еще раз, пожалуйста...

— Что — еще раз?

— Назовите меня по имени.

— Ирма... Ирма... Да, на чем мы остановились? Итак, семейное благополучие. Знаете, сколько у меня дома хрустальных рюмок? Чтобы не соврать — сотни две.

«А у нас с Игорем не было хрусталя...»

— Когда родилась дочь, дома не осталось ни одного тихого уголка, где я мог бы писать. Бывают такие женщины, наседки, ради детей они забывают все на свете. Стало трудно дождаться минуты, когда я снова выйду в море. А начало было прекрасным... Надо ли вам рассказывать, как радовались мы на фронте всякому приезжавшему ансамблю. Позади были бои за Севастополь, Одессу, потерянные города, потопленные корабли. Под Сталинградом я был уже в морской пехоте. Только и осталось у нас, что тельняшки да бескозырки, при виде которых у немцев начинались колики. И вот — небольшой концерт и девушка, поющая милые песенки с простыми словами, поющая взволнованно, чистым, высоким голосом... Она была уверена, что станет великой певицей. Но в консерваторию не попала... Однако продолжала играть роль будущей знаменитости, рассуждать об искусстве и чернить всех остальных, кто выходил на сцену. Непризнанный талант, которого не замечают глупцы, — такова была ее излюбленная поза. Поэтому она требовала особого отношения и обращения. Попробуй только назвать ее Катериной или Катей. Китти — вот как следовало именовать ее. А со временем, когда она поняла, что ничего из нее не выйдет, все ее честолюбие сосредоточилось на мне. Она даже ходила в пароходство — сколько, мол, собираются держать меня в старпомах, когда же дадут наконец судно... В тот день я был готов убить ее. В тот день... да мало ли было таких дней! Дочь? Выросла и незаметно переняла от матери и эгоизм, и истерические скачки настроения. Требовательность: привези то да это. И попробуй только не привезти... Зять? Обе из кожи вон лезли, чтобы парня, по утрам играючи подбрасывавшего гири, освободить от армии. — Голос Андрея Петровича изменился, стал металлическим, уверенным, даже злым. — Судить их надо, тех, кто уклоняется от службы. Не давать квартир, не продавать машин. Пусть сперва выполнят свой долг перед Родиной, а там уж получают, что полагается честному гражданину. Сколько было вам, когда вы ушли на фронт?

— Семнадцать.

— А мне — девятнадцать.

Ирме стало неудобно сидеть с протянутыми поперек прохода руками. Она осторожно высвободила их и снова прилегла.

— Сядьте рядом, — попросила она, попросила и смутилась: оказаться в такой близости от чужого мужчины — этого она никогда себе не позволяла, хотя в минуты гнева на Игоря ей нередко хотелось выкинуть что-нибудь такое, показать: видишь, мне и без тебя хорошо, я не одна, кое-кому кажусь еще интересной женщиной. Однако дальше желания никогда, к сожалению, не шло. Но кто мог помешать ей преступить эту границу нынче ночью?

Андрей Петрович продолжал сидеть на месте.

— Я тоже не хочу жалости; не для того, чтобы ее вызвать, я стал рассказывать вам о своей жизни, — сказал он. — Совершенно согласен с Сент-Экзюпери в том, что мы несем ответственность за тех, кого приручили.

Разговаривая, люди невольно жестикулируют, размахивают руками. Ирма, опустив ноги, села, но так непроизвольно, резко, что коленями соприкоснулась с коленями Андрея Петровича, и оба это почувствовали.

— Привычка! Да, это удобная отговорка. Я и за собой это замечала: даже собака привыкает к хозяину, что же говорить о человеке... Но объясните, пожалуйста: чем отличается привычка от жалости? И почему, выбирая между привычкой и любовью, предпочитают первую? Не отвечаете? Тогда скажу я, потому что у меня это еще открытая рана, она болит, кровоточит. Потому, что влачить свои дни привычно и обыкновенно — спокойнее. Для любви нужно мужество, к тому же... обуянных любовью не понимают и ох как осуждают. А с мужеством дело плохо, даже у бывших фронтовиков.

Говоря это, Ирма вскочила; поднялся и Андрей Петрович.

— Мне хочется видеть, как вы, Ирма, сейчас выглядите! — И, не дожидаясь ее согласия, он включил верхний свет, в первый миг своей яркостью ослепивший их так, что они зажмурились и какое-то мгновение стояли, напоминая слепых, не видящих ничего вокруг.

На ней был тоненький ситцевый халатик, стираный-перестираный. Она застыдилась неприглядного наряда и пожалела, что в этот миг не может сделать ничего такого, чтобы показаться хоть немного более привлекательной, чтобы понравиться Андрею Петровичу.

Но он, казалось, вовсе и не заметил халатика, наверняка даже действительно не заметил, потому что, взяв ее за плечи, словно скомандовал:

— Смотрите на меня и слушайте! Человек добрался до Луны, но никто еще не придумал такого прибора, чтобы можно было безошибочно определить: он — настоящий, она — настоящая, вот это — любовь, а то — не любовь. Вы-то сами когда-нибудь были уверены: да, я люблю его? Почему вы плачете?

— Слишком поздно я поняла, что мое сердце так и не узнало любви, что в любви надо поклоняться, но... некому было.

— Человек живет, может даже умереть, так и не осознав, что он не любил. Но достаточно одной случайной встречи, чтобы понять это. Да, к сожалению, случайной, потому что ее может и не быть... Ирма, мне кажется... — Голос Андрея Петровича стал хриплым. Он, видимо, хотел привлечь ее к себе, но вместо этого неохотно отпустил, отступил на шаг и, прислонившись спиной к зеркальной двери, продолжал: — В нашем возрасте пора уже точно знать, чего мы хотим и чего ждем друг от друга. Если человеку за пятьдесят и он встречает серьезную женщину, которая его влечет... Тогда недостаточно провести несколько ночей в одной постели, тогда должно быть что-то несравненно большее, и за это надо бороться.

— Андрей Петрович, прошу вас... Кружится голова, я больше ничего не понимаю, Наверное, нам надо все же хоть немного поспать.

И снова наступила темнота; бесконечная ночь, казалось, нарочно не спешила уступить место утру, чтобы дать Ирме время думать, гадать и мучить себя остающимися без ответа вопросами.

Игорь на фронте не был трусом. Андрей Петрович наверняка тоже нет. Игорь затем не нашел своего настоящего места и прозябал в жизни как отверженный. А у Андрея было его любимое море, и умереть он собирался в тот миг, когда его спишут на берег. И все же была у них общая слабость: они не умели отсечь, изменить что-то смело и энергично. А сама она? Сколько вынесла раненых под шквальным огнем! Сколько часов без устали простояла у операционного стола! Почему же и она, и очень многие другие живут не настоящей жизнью? Куда девались их гордость, уверенность, достоинство? Почему мы не разбиваем чашу, когда уже не капли, а поток обид переливается через край?

Ночь унесла с собой все ее взволнованные мысли и слова. Завтракая вместе, когда утреннее солнце играло в блестящих подстаканниках, они по-братски делились едой, предлагая друг другу кусочки повкуснее, Андрей Петрович рассказывал разные смешные случаи из своей морской жизни, а Ирма смеялась так, как давно уже... да она и вспомнить не могла, когда же в последний раз смеялась так самозабвенно. И ей казалось, что кольца лет одно за другим разжимаются, освобождая ее от их металлической тяжести. Потом и она попыталась блеснуть остроумием, чтобы заставить своего собеседника хотя бы улыбнуться. А незадолго до Киева, когда в разговор нечаянно ворвалось слово «война», они, словно сговорившись, разом перешли на другую тему, веселую и незначительную, и покинули вагон, все еще улыбаясь.

Но тотчас же прошлое — война — овладело ими и не выпускало все три дня, что они пробыли на украинской земле.

Сначала просто вспоминали чины, ордена, ранения, войсковые части — математику их совместного прошлого. Потом поехали на командный пункт бывшего командующего фронтом Ватутина, сохраненный с того, совсем уже далекого, времени.

Ирма и Андрей держались вместе, и никого это не удивляло: все-таки они приехали из одного города. Ни она, ни он не встретили здесь боевых друзей: то ли у тех не оказалось свободного времени, то ли так поредели ряды ветеранов. Да никто и не наблюдал за ними: нашлось немало счастливцев, обнимавшихся, целовавшихся, собиравшихся группами и вспоминавших, вспоминавших... Ирма не завидовала им, только что-то непрестанно сжимало горло; откровенно говоря, даже хорошо, что тут не оказалось никого из общих у нее с Игорем друзей, потому что тогда пришлось бы рассказывать о своей жизни, и при этом врать, ибо не было в ней ничего такого, чем можно было бы обрадовать товарищей.

Когда их группа побывала на холме подле блиндажа Ватутина, когда они поочередно прильнули к стереотрубе и увидели город во всем его гигантском размахе, с четким рисунком улиц и домов, с излучинами и островками реки совсем близко, рукой подать, и впервые поняли, как удачно было выбрано тогда именно это место, чтобы руководить битвой за город, — Ирма, Андрей, да, наверное, и все остальные впервые до конца прочувствовали, как же тяжела была битва за этот прекрасный город.

Ирма шепнула Андрею:

— Я только сейчас поняла, каким маленьким был наш батальон и какой огромной — сама война. И я, и комбат, и все другие — разве могли мы тогда знать, что совсем рядом с нами, в этом блиндаже, находился центр, всех нас объединявший и направлявший.

Автобус возвращался в город. Все ехавшие в нем почувствовали себя ближе друг другу и, охваченные общим настроением, то пели фронтовые песни, то, в знак скорби, на мгновение замолкали. И еще одно было у них общим: среди них не могло быть молодых, и возвращение к дорогам молодости пробудило в них что-то забытое, но не ушедшее и по-прежнему дорогое, что заставляло их лихо петь и не стыдиться навертывавшихся слез.

Андрею высотка эта была незнакома: когда освобождали Киев, его Днепровская флотилия базировалась в другом месте. Но и он подчинился общему настроению: после пройденного за войну пути не было ничего удивительного в том, что чувства товарищей, радостные и печальные, находили полный отклик и в его душе.

Они решили с Ирмой вечером пойти в оперу. Прочитав афишу, не сговариваясь, остановились на Моцарте.

— Люблю «Волшебную флейту».

— Я тоже. Хотя бы за арию Царицы ночи. Колоратурное сопрано моя слабость.

Никто в этом городе не знал их, никто в зрительном зале не удивлялся тому, что они сидели, держась за руки, как самые близкие люди на земле, счастливо переглядываясь и одинаково радуясь каждой удачной сцене или арии.

«Ты — мое неслучившееся настоящее!»

«Как мог я не встретить тебя раньше?»

«Тогда мне не пришлось бы оплакивать непрожитую жизнь».

«А я в чужих портах тосковал бы по дому».

Ночной парк был наполнен таинственным шорохом осенних листьев, городские огни лишь местами бросали отблеск на оголенные сучья, на полегшую траву. Но даже этот скупой свет странным образом избегал падать на скамейки, и на одной из них, в самом дальнем уголке парка, присели, возвращаясь из оперы, Ирма с Андреем. Он не сказал ей: «Присядем!», Ирма тоже не произнесла ни слова. Разговаривали только их внутренние голоса, которых сами они даже не слышали, но которым подчинялись одновременно и безошибочно. А голоса эти велели тут, в темной аллее, сидеть тихо, и Андрею — положить голову на плечо Ирмы и замереть надолго, не ощущая ночной прохлады и не замечая редких прохожих.

«Послезавтра мы расстанемся, — думала Ирма. — Ну и что же, разве не счастье — что мы вообще встретились? О, как мне хорошо!» На ум ей пришло нечто вовсе шаловливое, никак не совместимое с ее возрастом. Ей захотелось потянуть Андрея за руку, крикнуть: «Лови!» — и побежать, петляя и прячась за деревьями, чтобы он догонял и не мог догнать, и ей стало бы жаль Андрея, и она повернулась бы так ловко, чтобы упасть прямо ему на руки. «Ну и глупости приходят тебе в голову, Ирма. Но если и вправду попробовать?»

Голова Андрея давила Ирме на плечо, она чуть повернулась, а он прижался щекой к ее щеке и продолжал молчать.

«Почему он молчит, я же должна знать, что у нас будет дальше». Какое-то совсем еще неясное ощущение словно предупреждало Ирму, что вместе с любовью ее ждут никогда раньше не испытанные муки и печали. Она не знала прежде ревности, нетерпения, тоски ожидания. Теперь было ясно, что без этого не может быть женской доли, и она заранее на все соглашалась. Здесь, в парке чужого города, под холодеющим небом она мечтала, как расскажет Андрею о делах в клинике, о своих радостях и печалях, о спасенных врачами жизнях и о тех, кого не удалось вырвать у смерти. Раньше она принималась порой рассказывать об этом Игорю: медсестра — не мелкая сошка, от нее зависят жизни людей. Но рассказы не достигали его пропитанного хмелем мозга, а если какие-то клетки в нем и продолжали еще действовать, то заняты они были исключительно им самим. «Бабье лето! Неужели ты кончишься вместе с этими короткими днями?»

Впереди — возвращение. Прощание. Ну, а если... если они станут встречаться? Невестка будет сообщнически ухмыляться и сделается еще бесстыднее: «Бабуля, ты и сама не без греха, так что лучше помалкивай!» Что ж, как ни жаль сына, но больше Ирма молчать не станет. В семье не должно быть лжи и притворства. Как отвратительно выглядит Вера, изображая при муже любящую и заботливую жену! И сколько супругов на самом деле лишь разыгрывают перед всем светом роли образцовой пары!

А Андрей Петрович? Нет, Ирма не представляла его в качестве мужа рядом с расплывшейся Китти. «Мы отвечаем за тех, кого приручили». Неправда. Отвечать можно за животных, за маленьких детей, бессильных стариков. Взрослые пусть отвечают сами за себя и не выпрашивают жалости. А выросшие дети пусть не вмешиваются в жизнь родителей — нету них такого права. Нет!

Ирме хотелось верить, что встреча эта не пройдет даром, если два человека распахнули друг перед другом свои души, если даже мимолетное прикосновение вызывает радостный трепет. Лишь одного боялась она: вдруг настанет такая трудная пора, когда у нее или у Андрея вырвутся эти проклятые слова: «Сжалься надо мной...»

ПРЕДГОРЬЕ

Уже много дней мы находились в пути и в тот день должны были проехать около пятисот километров. Но слово «должны», очевидно, не совсем подходит для автотуристов. До наступления темноты нам предстояло миновать горный перевал и провести ночь в городке с отличной туристской базой. А тут одна за другой начали нас преследовать неудачи, хорошо известные всем, кто имеет дело с машиной. Спустило колесо, следом — второе. Потом засорился карбюратор, которому пришелся не по вкусу купленный по дороге у шоферов бензин. Короче говоря, на землю опускались сумерки, а мы были еще далеко от цели. Ехать по горным дорогам и днем не просто, поэтому решили переждать до утра, а пока что поискать ночлег в ближайшем населенном пункте. Наша изрядно потрепанная карта показывала городок Долину — еще километров 15—20...

Долина! Вроде бы знакомое название. Верно, ведь именно здесь после войны поселились Аня со своим супругом. Да, именно сюда я посылала ей письма и не дождалась ответа. Я обиделась, перестала писать. Все же мы с мужем часто вспоминали Аню, на душе саднило, что потеряли хорошего фронтового товарища.

Почти всю войну мы прослужили с Аней в одной части и крепко сдружились. Запомнился день, когда она прибыла в дивизию: нам как раз вручали гвардейское знамя. У всех было приподнятое настроение, и, быть может, поэтому мы очень приветливо встретили светловолосую девушку с чуть-чуть грустными глазами, которая представилась: «Лейтенант Стрельникова, начальник полевой почты!» Как-то очень ладно сидела на ней гимнастерка, и поясной ремень был затянут на самую последнюю дырочку, отчего хрупкая фигурка казалась особенно изящной. В тот же день стала известна ее история: отец погиб на фронте в начале войны, мать умерла во время ленинградской блокады, там же скончались и две тетки. Сама она, студентка второго курса Института связи, добровольно ушла на фронт. Обыкновенная история, сколько их встречалось в те годы! И мечта у нее была самая обыкновенная: после войны закончить институт и стать инженером связи. А пока что, как говорится, Аня на совесть выполняла свой долг: взбухали от дождей фронтовые тропинки, мела вьюга, снаряды перепахивали землю, а бойцы получали свои скромные треугольники — желанные весточки из другого мира, столь же необходимые солдату, как черный сухарь и доброе оружие.

Дружбы миловидной девушки стали домогаться многие, и тут не было ничего удивительного. Однако очень скоро неудачливым поклонникам пришлось сочинить песенку, которая начиналась так:

Где уж тут зло, жестокость, — наоборот, Аня была со всеми одинаково вежлива, всем улыбалась милой, грустной улыбкой и неизменно повторяла: «Поговорим в шесть часов вечера после войны».

Осенью сорок четвертого к нам в разведотдел прибыл новый переводчик младший лейтенант Иван Иванович Ферапонтов. Он сразу же, пряча узкие глазки за стеклами пенсне, весьма решительным тоном заявил остальным офицерам: «Учтите, что я человек сугубо гражданский и, несмотря на свои сорок шесть лет и слабое здоровье, добровольно пошел на передовую. Добро-воль-но, — он еще раз по слогам произнес это слово, — в самое пекло!»

— А почему же вы все-таки это сделали, — не утерпела Аня, оказавшаяся рядом, — ведь вы работали в тыловой части?

— Зачем? — переспросил Иван Иванович вдруг изменившимся голосом, в котором не было уже прежней вызывающей интонации. — Только что освободили Долину, и я получил известие, что фашисты угнали в Германию двух моих дочек, вот таких, как вы, уважаемая. — Он опустил голову и, не спросив разрешения, вышел из землянки.

Взаимоотношения людей бесконечно многообразны. Иной понравится с первого взгляда; чтобы узнать другого, надо с ним пуд соли съесть. Порой мы даже не можем объяснить, почему влечет этот и неприятен тот. Интуиция ли, родственные или враждебные биотоки объединяют или отталкивают людей?

Получилось так, что уже с самого начала мы, не сговариваясь, начали испытывать к Ферапонтову неприязнь. А ведь он оказался человеком образованным: превосходно знал не только немецкий язык, я слышала его разговор с военнопленными по-итальянски, а однажды видела его с французским романом в руке. Но если Аня его знания воспринимала как признак большой интеллигентности, то все остальные упорно усматривали в этом какую-то нарочитую демонстрацию превосходства над зелеными юнцами. Однако подвернулся случай, давший нашей неприязни и реальные основания.

После многодневных кровавых боев нашей части удалось захватить небольшой плацдарм на левом берегу полноводной реки. Там закрепились и разведчики с ценным, но тяжело раненным «языком». Командир приказал Ферапонтову немедленно отправиться в путь и снять допрос.

— Посылать меня, пожилого человека с больными ногами, на такое задание! — с нескрываемым возмущением обратился он к командиру. — Разве нет переводчиков помоложе? — Он повернулся, недвусмысленно взглянул на меня и без тени смущения добавил: — Вот Ирина, например, отличная кандидатура!

И снова, как и тогда, покинул землянку, не спросив на то разрешения.

Наш подполковник, в недавнем прошлом прославленный разведчик, откровенно растерялся. Неловкими, одеревеневшими пальцами он стал отстегивать и застегивать ворот гимнастерки. Он молчал, и офицеры по выражению его лица поняли, что он и впрямь не знает, что сказать: то ли гневаться, то ли махнуть на Ферапонтова рукой.

— Ну что с таким насквозь гражданским поделаешь... — словно советуясь с офицерами, наконец произнес командир. — На гауптвахту его, что ли?

Слова эти вернули дар речи и остальным.

— Противный дядька, да и только. Полюбуйтесь, какая на нем замусоленная гимнастерка, один погон торчит чуть ли не на груди, другой свисает на спине, а ремень болтается под самым животом, — горячился Вася Перепелицын, молодой лейтенант, недавно назначенный командиром взвода.

— А меня так даже его почерк раздражает — этакие ровненькие бисерные буковки, — сердито сказал капитан Антонов из оперативного. И еще — пенсне! Подумать только: не любит очки в роговой оправе.

— Ну, знаете, это уж слишком, — прервала его Аня, — перемывать косточки боевому товарищу за его спиной! Нечестно! У него такое горе, а вы... — Она на миг замолчала и потом шепотом добавила: — Я-то знаю, как несладко остаться одному на свете!

Я собралась на тот берег, Аня пошла провожать меня по узкой лесной тропинке, которая круто спускалась к реке.

— Ты уж, Иринка, не сердись, что тебе пришлось идти вместо Ивана Ивановича, — виновато, как бы оправдываясь, заговорила подруга. — Ведь человеку действительно трудно. Мне кажется, мы все обязаны ему помочь уйти от его страшного одиночества, не так ли? — Она робко взглянула на меня, всем своим видом добиваясь положительного ответа.

Я промолчала.

И Аня продолжала:

— Человек он серьезный, не чета нашим мальчишкам. Тем все беды нипочем, а он... он переживает глубоко, горестно.

О его «горестных переживаниях» я уже догадывалась, вернее, до меня случайно донеслись обрывки одной беседы. Ферапонтов говорил с Аней, и голос его изменился до неузнаваемости: вместо обычного нахально-самоуверенного, твердого и звонкого слышался жалобный и торжественно-приподнятый. «...Я не знал радости. Разве что дети... А жена... Грех вспоминать покойницу лихом. Сердце переливалось через край, но я никому не жаловался, даже не рассказывал... Только с вами, Аня, я откровенен. Вы — первая... Жена меня никогда не понимала. И я ее абсолютно не любил. А теперь наконец встретил человека, который умеет выслушать. О, как приятно встретить родственную душу, мудрого друга! Для меня наступил праздник, Анюта!»

Нет, не прибежала она тогда ко мне, не приласкалась, как обычно, и словом не обмолвилась о признании Ферапонтова. Только ходила какая-то смущенная и к ребятам нашим начала относиться, как мать к неразумным, шаловливым детям.

А Аня продолжала:

— Наши ребята — обычные, ну, как я сама. Разве от таких дождешься умного совета. Мне уже заранее известно, что каждый из них скажет, переступая порог почты или приглашая на танец. Да, они однообразные, и это надоедливо, неинтересно. Хочу другого! — Голос ее задрожал от внезапного волнения. — Сильного, умного, способного защитить от всех бурь. Мне нужен такой человек, который может многому научить. Взять хотя бы иностранные языки. Как здорово, например, попасть в чужую страну, поговорить с людьми на их родном языке. Мне хотелось путешествовать, многое увидеть, узнать! А с таким, как Иван Иванович, смело можно пускаться в самый дальний путь. С ним—да!

...Шло время. Аня, как и прежде, была у нас частым гостем. Мы уже прочно укрепились на правом берегу, продвинулись даже вперед на добрые десятки километров. Как-то Аня во всеуслышание объявила: «Я беру шефство над Иваном Ивановичем».

Что же, он действительно стал опрятнее, щеголял свежими подворотничками, погоны прочно заняли свое место, у него появился даже новый ремень с пряжкой. В деревнях, неистово торгуясь с хозяйками за кусок сала или курицу, он необычно оживлялся и щеки его покрывались румянцем. Очень любил Иван Иванович полакомиться. Ел он всегда не спеша, с видимым удовольствием и в конце обильной трапезы тщательно облизывал пухлые, лоснящиеся от жирной пищи губы. Иногда, разложив на столе разную снедь, он приглашал и нас. Но мы, словно сговорившись, всегда отказывались. Если в таких случаях присутствовала Аня, она с укоризной говорила: «Почему вы обижаете доброго человека. Он ведь к вам всей душой». И, наклонившись ко мне, шептала на ухо: «Видишь, как он преобразился, какой стал хлебосольный, щедрый. То ли еще будет...» Нет, мы упорно стояли на своем. Мы видели и хотели видеть только то, что Ферапонтов по-прежнему дрожал за свою жизнь, при обстрелах или бомбежках жался в самый дальний угол землянки. А этого ни один разведчик не мог простить.

Перед самым концом войны Иван Иванович нечаянно уронил пенсне. Стекла разбились на мелкие кусочки. Он взглянул на нас, и вдруг мы увидели такие скорбные и молящие, такие беспомощные глаза, что никто и не подумал позлорадствовать.

— Анюту... позовите Анюту, — сдавленным голосом попросил Иван Иванович, и я не мешкая побежала к домику, где располагалась полевая почта.

Вечером мы узнали, что Аня отпросилась на пару дней, чтобы вместе с Ферапонтовым съездить в ближайший город за новыми очками: ведь человек, считай, ослеп.

Когда они вернулись, Ферапонтов носил очки в темной роговой оправе и был необыкновенно ласков со всеми. Аня, едва переступив порог разведотдела, каким-то чужим, непривычно решительным голосом сообщила:

— Мы с Иваном Ивановичем расписались. — И, повернувшись к Антонову, с нескрываемым женским торжеством протянула бумажку: — Видите?.. — Она умолкла на полуслове, увидев наши изумленные взгляды и затаенную в глазах горечь, которую вызвало ее сообщение.

Их как-то неловко поздравили, мужчины вместе с Иваном Ивановичем поспешили выйти, а Клава Громова, наш комсомольский секретарь, ставившая лейтенанта Стрельникову всем в пример на каждом собрании, с досадой обронила:

— В благотворительность вздумала играть! — И тут же не выдержала, подбежала к Ане, прижалась к ней и сквозь слезы громко зашептала: — Дурочка, ведь он противный, в отцы тебе годится. И не любишь ты его. Так зачем же?..

— Напрасно вы меня жалеете, — спокойно прервала Анна. — Вам этого не понять. У нас с ним никого на свете нет, круглые сироты. Таким в самый раз сходиться. Жить будем друг для друга...

— Ничего, Анка, ты его перевоспитаешь, у тебя твердый характер, — вмешалась я, желая ее успокоить, — посмотришь, все уладится. Иначе и быть не может, Анка. — Я еще раз повторила ее имя, чтобы прогнать свои сомнения и не затмить ее веру.

В те времена я понимала лишь одно: восторженное сердце двадцатилетней может смутить разум, здравый смысл. И что сердце это похоже на открытую книгу с чистыми еще страницами, которые жаждут одного: чтобы их заполнили неслышанными, горячими, возвышенными словами, конкретными обещаниями. Наши «мальчики» пока что этого не умели. Они жили грозным временем, все их силы без остатка забирали крупные и мелкие дела, ночные операции в ближнем и дальнем тылу противника. Эти заслуженные и все-таки еще очень наивные юнцы совсем не думали о своем завтра, не знали изысканных слов, не умели, учтиво поклонившись, поцеловать руку «даме», как это всегда при встрече с Аней делал Иван Иванович. Зато думал — находил время думать — он и поэтому сумел прибрать то, что по праву ему совсем не полагалось.

Отгремели последние залпы, и мы стали разъезжаться.

Уехали куда-то в Прикарпатье, в городок Долину, и Ферапонтовы. Я пошла их провожать. Вокзал был битком набит демобилизованными радостно возбужденными солдатами. Я взглянула на Ивана Ивановича и не узнавала его. Он стоял на перроне — стройный и крепкий, распрямив свои, как оказалось, могучие плечи, и лицо его сияло, словно именно он, Ферапонтов, лично добился победы над врагом. С головы до ног он был исполнен чувства собственной значимости, требующей к себе глубокого уважения. Ведь он возвращался домой героем: подумать только, служил в разведке! И еще один благородный поступок совершил: брал в дом голую разутую сиротку! Иван Иванович был в новом, отлично отутюженном сером костюме спортивного покроя и начищенных до блеска коричневых ботинках, на голове — велюровая шляпа. Он резко выделялся среди шумливого, подвижного серо-зеленого потока отъезжающих, как снежная вершина среди пологих холмов. На него часто оглядывались. И он принимал этот интерес к своей персоне как нечто совершенно естественное: отвечал прохожим сдержанной улыбкой, тайком наблюдал, какое впечатление это производит на Аню. Гремел военный оркестр, взлетала песня, слышались громкие возгласы, радостный говор, временами затевалась пляска. А мне было больно: словно я отправляла подругу в такой путь, откуда нет возврата...

...И вот волей случая нас занесло в этот самый городок Долину. Мы решили разыскать Аню.

Нефтяные вышки плотно подступали к дороге, прячась прямо за домами и в садах. Огромные насосы, напоминающие лошадиные головы, неустанно и равномерно качали нефть. Мне казалось, что даже вечерний воздух пахнет нефтью, что этот запах перебивает благоухание цветов, которые так щедро цвели вдоль улиц. В центре города у кинотеатра толпился народ.

— Не скажете ли адрес инженера Ферапонтова? — спросила я высокого старика, стоящего на тротуаре.

— Так то ж важна шишка, з управленья шагу не ступит, — насмешливый голос приземистого человека в светлой кепке опередил ответ старика.

Но тут же следом и старик громко произнес:

— Ферапонт, значит... Два квартала прямо, налево за углом третий дом. На Мичуринской. Да‑а! Знакомые, что ли, будете?

— Фронтовые товарищи, — пояснил Николай, мой муж.

— Да-а... — опять протянул старик. — Добре они живут: папонт, мамонт и детонт, — и он лукаво прищурил глаза.

В толпе, собравшейся вокруг нас, дружно засмеялись.

— Как? Как вы сказали? — переспросила я недоуменно.

— Папонт, мамонт и детонт, — откровенно хохотнул старик и поспешил к входу в кино.

Быстро нашли нужный дом, белый добротный особняк посреди большого фруктового сада, но в окнах не было света. Мы упорно стучали в ворота. На задворках неистово залаяли сразу две собаки. В глубине сада мелькнул огонек, и к воротам подошла женщина, закутанная в большой темный платок, но босая.

— Чего надо? — спросила она сердито. — Хозяева давно спят. Покоя не дают, шатаются всякие по ночам...

«Хороша ночь, — подумала я, — видно, в этом доме ложатся спать, как только солнце заходит и горы бросают длинную тень».

Старуха увидела нашу машину и, чтобы получше рассмотреть ее, приоткрыла ворота. Я, позабыв о собаках, решительно двинулась к дому. Благополучно прорвавшись в плохо освещенный коридор, тут же услышала властный ворчливый голос:

— Фрося, кто там нас беспокоит?

— Это я, Ирина, — громко отозвалась я.

Воцарилась тишина, потом раздался тревожный шепот. А я все еще стояла и ждала... ждала... Тихо, без скрипа отворилась дверь. Неяркий свет вполз в полумрак коридора, и кто-то очень толстый, облаченный в бархатный халат, кинулся ко мне на шею. Анна!

Молча обнялись и тут же малость всплакнули. То ли от радости, то ли от Аниных рук, но мне сделалось нестерпимо жарко. И я, может быть слишком резко, высвободилась из ее объятий. Медленно направились в столовую. Тем временем сюда вкатился Иван Иванович. Именно вкатился, как катится совершенно круглый, равномерный во всех направлениях шар. И я сразу заметила, что пенсне, отличное пенсне с золотой дужкой и цепочкой, снова восседало на его переносице.

— Извините за позднее вторжение, — начал Николай, вошедший вслед, — но оказаться в ваших краях и не заехать... К тому же мы очень беспокоились за Аню: столько лет никаких вестей!

— Разумеется, главное — Аня! Ведь меня никто из вас не любил. Впрочем, это мне всегда было безразлично. А ведь Анюта, как видите, недурно живет. Так что зря беспокоились, — цедил Иван Иванович.

Аня потупила глаза и быстро сказала:

— Пойду посмотрю насчет ужина.

Мы наперебой стали отказываться: дескать, сыты, нам бы только переночевать, а утром — дальше, в горы...

— Правильно люди говорят, — вмешалась старуха, пробравшаяся в комнату неслышными шагами, — где это видано, чтобы ночью кушать. Вред один. И вечно вы, Анна Федоровна, покой нарушаете, — выговаривала она с плохо скрытой злостью. — В этом доме еще покойницей установлен порядок, и нечего его нарушать... — Это был голос хозяйки, обращенный к приживалке, которую терпят из милосердия.

— Да, покой, порядок — это, конечно, главное, — солидно тянул хозяин дома. — Отработал свои часы — и точка, никого знать не хочу. Кстати, прошу познакомиться: это Фрося, она у нас в доме свой человек, после смерти супруги дочерей растила и добро наше сохраняла.

— Отыскались ваши дочки? — спросила я.

— Нету их, моих касаточек. Не уберегла... — запричитала Фрося.

А Иван Иванович как-то нарочито громко вздохнул, опустил голову и, прикрыв пухлыми пальцами рот, протяжно зевнул.

— Вам, видно, рано на работу? — спросил Николай.

— Я, слава богу, от часов не завишу: главный инженер. Могу пойти к девяти, а могу и к одиннадцати. Здесь ценят мои знания и мою патриотическую биографию. Положение, сами понимаете, позволяет...

Мы ждали рассказа о том, как жили они эти годы; надеялись, что посыплются вопросы о нашем житье-бытье; наконец, пойдет разговор о наших фронтовых товарищах. Но ничего этого не случилось. Вроде и не было общих военных дорог и этих долгих лет разлуки. Правда, Аня несколько раз порывалась что-то спросить. Но всякий раз, робко взглянув на мужа, она тут же замолкала и виновато, беспомощно улыбалась.

— Ну, пора бай-бай. Пойдем, Анюточка, а вы, Фрося, тут гостей поудобнее устройте.

Довольный собой, Иван Иванович встал, взял Аню под руку, и они не спеша, передвигая свои раздобревшие телеса, направились к спальне. На пороге Аня на миг остановилась, оглянулась на нас, и подобие улыбки, виноватой, беспомощной, словно болезненная гримаса, стянуло ее лицо. Мы молча наблюдали, как они ступали через порог, как тщательно прикрыли за собой тяжелую двустворчатую дверь. Папонт и мамонт! А где же детонт?

— У них сын или дочка? — спросила я Фросю, внимательно разглядывая ее плотно сжатые, покрытые какой-то коростой губы и странные веки без ресниц.

— Майя, пятнадцатый годочек пошел. Полненькая. На нее готовое платье не купишь. Слава богу, вся в отца, не в нее... — при этом старуха проворно сбила огромных размеров перину, пахнущие плесенью подушки.

Я оглядела комнату: массивная мебель из мореного дуба с резьбой и перламутровой инкрустацией, дорогая хрустальная люстра, в которой горели только две тусклые лампочки, шелковые занавеси, стиснутые плотными шторами. И позолоченные обои на каком-то буром фоне. Все старое и мрачное, давно вышедшее из моды. Эти вещи своей чопорностью будто придавливали, и оттого, наверно, здесь было так безрадостно.

— До войны перебрались сюда из Азербайджана. Нефтяное управление выделило Ивану Ивановичу двухкомнатную квартиру. Смех один — такому инженеру! Ну ничего, заставили мы их купить этот дом. Сами-то копеечки не добавили. Старые хозяева в конце войны сбежали. Оставили все как есть. Мы ничего не стали трогать: западная мода, все крепкое...

Наконец старуха ушла. В соседней комнате Николай ворочался на перине, потом, видимо не желая нарушать мой сон, прикрыл дверь. Но и я на узком плюшевом диванчике не могла заснуть. Сильный запах плесени и нафталина дурманил голову, невеселые мысли не давали покоя. Так вот куда ты попала, моя фронтовая подруга! И вдруг я услышала осторожные шаги. Кто-то шел неуверенно, крадучись, как вор.

— Иринка, можно к тебе?..

— Да ляг ты рядом, полежим вместе, как тогда... на фронте...

— Теперь нам не уместиться...

— Анка, — назвала я ее старым фронтовым ласкательным именем и почувствовала, как вся она вздрогнула. Горячая влага капнула мне на щеку.

— Ты думаешь, я ничего не вижу, не понимаю, — взволнованно зашептала она. — Вы тогда обо мне дурно подумали. Но разве я охотилась за этим домом, за сытой жизнью? Нет, нет! Он выглядел таким несчастным. А я прямо-таки рвалась творить добро, помочь, обрадовать. Быть только женой? Мало. Сестра, мать, друг. И казалось: именно такая я ему нужна! Недостатки? Конечно, от них никуда не денешься. Но верила: в какой-то мере перевоспитаю, лаской, вниманием отогрею. Горячее сердце, говорят, лед топит. И ведь были успехи. Не жалела сил, спорила, сопротивлялась. Даже в институт поступила снова. А в общежитии шесть человек в комнате, с питанием плохо, да и поесть толком некогда — снова как на фронте. Но мы ведь мечтали там, среди грохота, о тишине. Помнишь, как нам хотелось хоть ложечку клубничного варенья? Приехала на каникулы. Персиковые деревья. Море цветов. Мягкая постель и всегда полный стол. Банок с вареньем — не перечесть. И я осталась... Родилась Майя... Где уж тут учеба... И теперь я, между прочим, даже не могу представить себе двадцатилетнего лейтенанта Стрельникову. Помнишь, у Горького: «А был ли мальчик...»?

Я молчала, и Аня снова заговорила:

— У меня — никаких забот. Обо всем думает он. У него большой оклад, да и сад приносит доходы. Так и живем здесь, в предгорье, потихонечку. Где лучше? Куда податься? И есть ли у меня право бросить его? Ведь он жить без меня не может. Любит, балует и не изменяет. Конечно, порой... бывает как-то неспокойно... Понимаешь, хочется видеть рядом... с которым плясать до зари, заплыть далеко, чтоб берега не видно... — и она тихо-тихо прыснула от смеха, — считать копейки до получки, вместо обеда съесть три порции мороженого... Не могу понять... — в голосе Ани закрались вдумчивые нотки. — Чудно́ как-то получается: такая жизнь хорошая, а я жажду трудностей, тревог. Глупая я? Или тот, кто объелся пирожных, мечтает полакомиться соленым огурцом и хвостом селедки? Так вот. Нападет грусть-тоска, нападет и пройдет... И хорошо, что проходит. Уже бабье лето — далеко ли до старости?

Я слушала Аню, и мне не терпелось прервать ее рассказ какими-то жаркими словами.

«Папонт, мамонт и детонт», — звучали в ушах слова старика. Какие меткие прозвища умеет давать народ. Я все-таки не удержалась:

— Люди называют вас...

— Знаю, знаю... Уже успели передать, — грустно и покорно отозвалась она.

Эх, как мне хотелось встряхнуть ее, очутиться с ней на семи ветрах, чтобы запахи этого дома скорее покинули мою Анку! Вот бы среди ночи украсть ее, посадить в машину и — айда! Живите себе, инженер Ферапонтов, как живется, но, чур, без Ани!

— Знаешь, Анка, — начала я, — совсем недавно собирались ветераны нашей армии. Кем только не стали наши ребята! Ну конечно, все спрашивали о тебе, и никто не мог точно ответить, где ты есть и что с тобой. Ты же наши письма оставляла без ответа. Кто-то даже затянул ту песенку, ну ту — «Эх, Аня, товарищ дорогой. ..» И вообрази, кого я встретила! Клавку Громову, бледную, худую. Шутка ли — столько ранений. Помнишь, что с ней случилось за неделю до конца войны, живого места не осталось, вся в осколках... И все-таки она на ногах.

— Допустим, на ногах, — вставила Аня, — а радость-то ей от жизни какая? Тут болит, там болит.

— Напрасно, Анка, ее жалеешь, ты лучше позавидуй ей, — в свою очередь перебила я ее, — радость есть, да еще какая! Клавка молодец. Работала машинисткой, заочно кончила институт.

— Когда нет личной жизни, можно и учиться, — ответила Аня, и в ее голосе послышались явно враждебные интонации, словно она защищалась от незаслуженных обвинений или же намеревалась расправиться с обидчиком.

— А почему ты думаешь, что у Клавы нет личной жизни?

— Но... — Аня смутилась. — Вечно болеет...

Совсем непрошеная вспыхнула во мне неприязнь к этой ожиревшей женщине, в которой трудно было узнать хрупкую девушку, туго затянутую офицерским ремнем. И я с неприкрытой резкостью продолжила разговор:

— Анна, Анна, что ты чушь несешь! У Клавы есть муж, ты его отлично помнишь — Гришин, бывший комбат-два. Прямо из госпиталя он повез ее в загс, у них сын уже взрослый.

— Самопожертвование, — упорствовала Аня.

И это можно было истолковать и как вопрос, и как подтверждение какой-то глубоко запрятанной, но давно признанной мысли.

— Нет, настоящая любовь! Лю-бовь! — Я дважды произнесла это слово, потому что оно таило в себе огромную чудотворную силу.

Аня беспокойно зашевелилась. Она чутко к чему-то прислушивалась, слегка склонив голову в мою сторону. Казалось, она хочет уловить и вспомнить давно утихшую, полузабытую, но все-таки близкую сердцу, дорогую мелодию юности. На ее руке, которая безвольно покоилась на моем плече, напрягаясь, заиграли мышцы. Она вздохнула, видимо непривычно глубоко, и где-то под халатом с треском порвался какой-то шов рубахи.

— Ты говоришь, все меня вспоминали?

— Ну конечно, а как же иначе...

Потом Аня долго сидела молча, и я чувствовала, как изредка по всему ее телу пробегала нервная дрожь.

— И зачем ты мне все это рассказала? Ну зачем? — заговорила она, и в ее голосе я снова услышала враждебные нотки. — Сама завтра уедешь, а я? Человечно ли так: растревожить зажившие раны? Напомнить о былом... И вообще, зачем ты так спешишь в эти горы? Он говорит, страшно там: перевалы, пропасти бездонные... опасно очень...

— Да, конечно, в предгорье куда спокойнее... Ну, иди, иди. Спи. Покой прежде всего!

— Покой... Да, опять наступит покой... Тишина везде и во всем... и, вероятно, навсегда... Вряд ли еще кто-нибудь из наших заглянет сюда, — тихо, очень медленно, с болью говорила Аня. — Да и поздно желать иного... Бабье лето...

— Анка, родная, прости... Но мне так обидно за тебя. Тебе ли стать мамонтом!..

Последнее мое слово хватило ее как удар плетью. Она тут же отстранила мою руку, которую всего минуту назад крепко сжимала, встала и направилась к дверям.

Ночь тянулась бесконечно долго, но уснуть так и не удалось. Снова и снова, как записанные на пленку, звучали слова Ани, сказанные этой ночью, слышался ее голос — то грустный, то сердитый. Впрочем, она ведь ни разу не назвала мужа по имени... Он... у него... он...

Эх, юность, юность! Зачем ты заставляешь совершать неразумное, за один ложный шаг расплачиваться всей жизнью? Как часто мы к сорока годам вздыхаем: «Была бы у меня тогда нынешняя мудрость!»

Начало светать, и мы собрались в путь. Не хотелось будить хозяев, меньше всего — еще раз увидеть Ивана Ивановича, Фросю, словно сошедшую со страниц сказки о злой ведьме. Потихоньку пробрались через коридор, повернули ключ в дверях, но она оказалась незапертой. На скамейке перед самой калиткой сидела Аня в плаще и в клетчатом платочке.

— Возьмите меня... в горы, — робко и поспешно попросила, словно опасаясь, что может отказаться от своего неожиданного и, видимо, случайного шага, который совершается однажды или никогда и который потом всю жизнь либо вспоминается с благодарностью, либо проклинается. — На денек...

— А ты ему сказала? — спросил Николай.

Сразу потухли Анины глаза, она поникла, вздрогнула, наверно от утренней прохлады. Ступила несколько шагов в сторону дома, потом снова повернула к нам, пытаясь улыбнуться погасшими глазами. Медленно прощаясь, помахала рукой. Из-под платочка выбилась светлая прядь волос и легла на чистый высокий лоб. В эту минуту она напомнила ту юную Анку, которая мечтала отправиться в путешествие по дальним, неведомым странам.

Притихшими улицами выбрались мы из города. В туманной дымке куталось предгорье. Блеснул первый луч солнца и осветил ярким светом синие отроги недалеких гор. Словно сговорившись, мы с Николаем взглянули на белый дом, тишина которого не нарушалась ни единым шорохом, даже собаки не подали голоса. Мы почувствовали себя дезертирами, постыдно бежавшими с передовой.

ЛЮБЕЗНАЯ КАРИНА

Их всюду видели втроем. За рулем обычно сидела жена профессора — Мальвина. Ее, самое малое, восемьдесят килограммов не умещались на сиденье «Жигулей» и претендовали еще на половину соседнего места. Сам профессор, долговязый и тощий, сидел съежившись, прижавшись к дверце и неловко подобрав длинные ноги. А сзади, удобно устроившись посреди дивана, ехала Карина — маленькая, грациозная, с выкрашенными в голубой цвет волосами, похожая на верткую серебристую рыбку.

С недавнего времени друзья и знакомые стали встречать эту женщину неопределенного возраста вблизи профессора — сперва на домашних вечеринках, а после покупки машины она всегда оказывалась третьим ездоком, куда бы ни направлялся профессор: в больницу, поликлинику, с визитом к тяжелобольным, на дачу, на концерт или просто на прогулку.

Однажды в компании жена одного из врачей, не сдержав любопытства, спросила профессора:

— Простите, а кто такая Карина? Вы собираетесь взять ее в ассистентки?

— Милый, любезный человек. Недавно лишилась супруга. И мы с Мальвиной пытаемся скрасить ее одиночество. Хотя бы на время...

...В те дни, когда ее муж, подполковник запаса, внезапно заболел, Карина не на шутку испугалась. Если Петер умрет, пенсии она не получит. Для своих сорока пяти лет она прекрасно сохранилась, потому что никогда не утруждала себя заботами и тяжелым трудом. В начале войны их с матерью эвакуировали в Среднюю Азию. Продолжать там учебу она не захотела, отговариваясь плохим знанием русского языка. До войны успела окончить среднюю школу, делать ничего не научилась и считала, что это дает ей право жить на материнских хлебах, не испытывая угрызений совести. Однако в чужом городе сидеть дома ей скоро надоело, а главное — хлеб ее матери оказался очень уж скудным. И Карина пошла работать санитаркой в тот военный госпиталь, где ухаживала за ранеными ее мать.

Она обладала ловкими руками и очаровательной улыбкой. Нравилась фронтовикам. Как ни странно, одним из источников ее привлекательности был ломаный русский язык. Уже говоря достаточно хорошо, Карина очень скоро поняла, что ее пациентам нравятся смешные и трогательные ошибки, какие она допускала, буквально переводя латышские слова на русский, и она стала специально коверкать язык и придумывать такие обороты, которые вызывали в палате если и не бурный смех, то хотя бы улыбки. «Чудесная девочка», — думали о ней раненые, после окопной грязи жаждавшие чего-то чистого, ясного, по-семейному теплого.

А чудесная девочка помимо языковых экспериментов занималась еще и тщательным изучением своих подопечных. Рядовые бойцы, пусть пригожие, молодые и не очень серьезно раненные, во всяком случае те из них, кому будущее не сулило инвалидности, ее не интересовали. Она прекрасно помнила, как мать всю жизнь бедствовала, живя на зарплату отца-трамвайщика; для себя она такой жизни не хотела. Война казалась бесконечной, дороговизна достигала фантастических размеров, за гроши, что получала санитарка, немыслимо было купить такую одежду и обувь, каких требовала красота девятнадцатилетней девушки. Выручить Карину могло только выгодное замужество: муж-офицер высылал бы ей с фронта свой денежный аттестат, давал бы возможность пользоваться и другими привилегиями. Конечно, самое лучшее — найти какого-нибудь интенданта, чьей жизни во втором эшелоне не угрожала бы опасность: обеспечивая всяким добром войска, он не забывал бы и о своей жене.

К сожалению, деятелей фронтового тыла среди раненых не отыскалось. В палате лежали, прыгали на костылях или ковыляли, придерживаясь за стены, те, кто уже однажды, а то и дважды и трижды побывали в самом пекле. К ним принадлежал и командир батальона Петер, тридцатилетний капитан, у которого в спине и ногах оставалось множество мелких осколков. Карине он показался легкой добычей, но уже при первой «разведке» она наткнулась на упорное сопротивление: Петер слыл убежденным холостяком. Карина отступила, но лишь на время. От кого-то она унаследовала умение неплохо разбираться в психологии людей, но вряд ли от отца, никогда не уделявшего внимания настроениям его ближних. Карина принялась следить за тончайшими оттенками в поведении капитана. Пусть наивные взгляды и болтовня на него не подействовали. Не произведет ли впечатление забота и самоотверженность? На таких, как он, много испытавших и переживших, можно повлиять, скажем, при помощи умеренного героизма, ну, например, сдать сотню-другую кубиков крови, чтобы назавтра появиться в палате с заметно побледневшим лицом и синими тенями под глазами. А если кто-нибудь начнет жалеть ее, отмахнуться: «Стоит ли говорить... Вы больше крови пролили!»

Тем военным летом маленькая санитарка Карина еще не знала, что такое тактика и стратегия. Но психологические способности и интуиция, этот дар небес для женщины, не подвели ее. Позже, после войны, она, став женой офицера, жила с мужем в военных городках, и тогда нередко стала слышать о тактике и стратегии. Но Карина не собиралась постигать военную науку. Там, в госпитале, она стихийно приняла на вооружение такое без промаха действующее оружие, как чисто внешние, показные — ну и что с того, попробуй разберись! — самоотверженность и заботливость.

Она прожила с Петером двадцать пять лет. Он оказался настоящим спартанцем, вещи его не интересовали, к своей военной карьере он относился равнодушно. Карина разрывалась между необходимостью постоянно укреплять репутацию женщины, всегда готовой помочь соседям, бесконечно заботливой к мужу, и стремлением урвать кое-что для себя, захапать присмотренное при набегах на магазины. Учиться дальше она не захотела, специальности не приобрела. В кругу друзей ее считали медсестрой, оставившей здоровье во фронтовых госпиталях. Правда, при Петере она о болезнях не заговаривала: он-то знал, что здоровью ее ничто не грозит, временами он словно видел ее насквозь и гримасой встречал ее замечания и суждения или же отворачивался, когда она намеренно близко, задевая его телом, проходила мимо. Его проницательный взгляд пугал Карину, однако главным для нее было преодолеть страх за будущее, копить ценности, нравилось это мужу или нет. Вот чего ей не удалось, так это уговорить его купить машину... Неожиданно никогда не жаловавшийся на усталость или боль Петер свалился в сердечном приступе. Пару лет он получал пенсию. Потом случился второй инфаркт. И Карина поняла: мужа надо спасать, иначе с накопленным добром придется исподволь расстаться. Еще больше страшило одиночество: вряд ли удастся в ее возрасте заполучить нового мужа.

Чтобы спасти Петера, она стала добиваться консультации у профессора Вардауниса. Не сумев прорваться к нему в клинике, Карина поехала на дом и обильными слезами так разжалобила его жену Мальвину, что профессору было приказано немедленно садиться в машину и ехать осмотреть больного.

«Жигуленок» был только что куплен, блестел и сверкал как игрушка, и расплывшаяся, увядшая Мальвина, совсем не заботившаяся о своей внешности, даже за руль севшая в стоптанных туфлях, совершенно не годилась на роль хозяйки такой прекрасной вещи.

Петер умер. Профессор, известный как человек гуманный и деликатный, чувствовал себя в чем-то виноватым и ходил подавленный.

— Вы могли бы его спасти... — сказала Карина, хотя она-то знала, что у Петера, со всеми его ранениями, не было иного шанса выжить, как только чудо, а чудеса и в медицине происходят не часто.

Но Карина, заметив, что в ее присутствии профессор выглядит словно наказанный мальчишка, сделала все, чтобы углубить его сознание вины. А еще она постаралась всеми возможными способами добиться, чтобы профессорская чета постоянно испытывала к ней благодарность и даже некоторую от нее зависимость.

Как полководец у карты, Карина до мелочей продумывала каждый последующий ход. Одной из первых операций был обмен квартиры. Ей повезло: менялись соседи профессора. Карина немедленно этим воспользовалась, получив к тому же в качестве компенсации кое какие деньги, а главное — поселившись прямо напротив Вардаунисов. Отныне, совершая рейды по магазинам, она стала предлагать то-се и Мальвине — дефицитные продукты, обувь, белье. Она всячески сострадала супруге профессора, бедняжке, на которой лежало все: кухня и пишущая машинка, телефон и автомобиль, а излишний вес приносил страдания чисто физические: одышка, нездоровье, вечная усталость. Что с того, что купленные ткани Мальвине не шли, их горизонтальные полосы делали ее еще более широкой и коренастой. Не может же Карина сделать толстуху привлекательной женщиной, такой как она сама!

Затем Карина завоевала кухню, правду говоря — просочилась туда, прокралась «троянским конем».

Меню у нее было тщательно продумано, и она чувствовала себя победительницей, когда профессор, с аппетитом съев приготовленное ею блюдо, хвалил и еду, и повариху.

— Но это лакомство, вероятно, секрет фирмы? — уписывая жаркое, интересовался ублаготворенный профессор.

— Да, я сама это придумала. Покойному очень нравилось... — и по щеке Карины сползала большая слеза. — Только к нему нужен глоточек коньяку, тогда вкус делается еще лучше. Если вы не возражаете, профессор, я вчера разбирала стол мужа и случайно обнаружила непочатую бутылку «Камю»...

Находясь в прекрасном расположении духа, можно ли противиться искушению? Карина налила супругам по большой рюмке, а себе — наперсточек.

— Нет, нет, — не поддалась она на уговоры. — Пригублю только ради компании, а вообще я совсем не пью, — и она смущенно потупилась.

Стыдливость, девическое смущение — тоже не последние средства воздействия. Когда к Вардаунисам приглашали гостей, Карина занималась стряпней на кухне, и ее приходилось долго уговаривать, прежде чем она присаживалась к столу. Садилась она всегда рядом с Мальвиной, и тогда даже совершенный тупица мог невооруженным глазом увидеть, насколько Карина превосходит профессоршу.

Принятие пищи превратилось в доме Вардаунисов в своего рода маленькие празднества; профессор не скрывал, что ему по вкусу и красиво накрытый стол, и разнообразие блюд.

— Теперь я за столом отдыхаю, — с улыбкой признавался он.

Улыбалась и Мальвина: ей было хорошо, раз хорошо было мужу.

«Чудесно! — торжествовала Карина. — Только терпение, главное — не торопиться. Семь раз отмерить — и лишь тогда отрезать!»

От какого-либо вознаграждения за свои услуги она, разумеется, отказывалась, заставляя супругов испытывать еще более глубокую благодарность. Мальвина подносила ей дорогие, но безвкусные подарки. И вот однажды сам профессор, сам Язеп Вардаунис привез ей из заграничной командировки настоящее замшевое пальто.

— На твою фигуру, Мальвина, не было, — оправдывался он, но жена и не думала обижаться. Напротив: наконец-то они хоть как-то отблагодарили Карину! А Карине представился случай нежно поцеловать профессора — так, чтобы он почувствовал, как гладка и нежна ее щека, как пахнут волосы, как тепла шея.

И когда она, чуть-чуть играя в благодарную девчушку, прижалась к чужому мужу, Мальвине вдруг показалось, что крохотная рыбка прилипла к киту: их так и зовут — «прилипалами», об этом Мальвина читала в журнале «Вокруг света». Но это ее не беспокоило. Язеп, известный ей со школьной скамьи, никогда не позволял себе ничего такого, а теперь, в шестьдесят лет, не позволит и подавно.

Немало труда пришлось затратить Карине, чтобы одолеть курсы шоферов: знания никак не укладывались в ее маленькой головке. Но она очень старалась, так как умение не только хорошо водить автомобиль, но и сделать при случае несложный ремонт занимали видное место во взлелеянном ею великом плане на будущее.

— Мальвина водит слишком неуверенно, — как-то намекнула она профессору. — От этого недалеко до аварии.

— Меня ее езда устраивает, — спокойно ответил профессор.

«Ты еще увидишь, что значит настоящая женщина за рулем, — подумала Карина. — И поймешь разницу! Только ездить мы будем на новой «Волге», она тебе полагается по рангу!»

Этих людей, профессора и Мальвину, она не понимала. Он отказывался от подношений, что предлагали благодарные больные, она собственноручно делала даже самую грязную домашнюю работу. А как спешили они друг к другу — как два вырвавшихся из класса школьника, находящиеся во власти первой романтической любви! Такой любви Карина не признавала, да и не понимала тоже. Опасаясь насторожить, а главное — напугать профессора, она однажды все же не удержалась:

— Что привлекает вас в Мальвине? Она же...

— Вы хотите сказать — неказиста? Напомню вам слова Чехова: «Каждый из нас любит самую прекрасную женщину на свете!»

Чехов Карину не интересовал. Она хотела разобраться в психологии профессора Вардауниса и найти его ахиллесову пяту.

И тут случилось нечто, значительно ускорившее ход событий.

Мальвина легла в больницу. Она, наверное, относилась к тому же сорту людей, что и подполковник Петер, и никому не жаловалась на свои недомогания. Даже муж, столь опытный врач, живший бок о бок с ней, ничего не заметил. Уходя на операцию, она в прихожей проговорила: «Прошу вас, любезная Карина, позаботьтесь о профессоре. Он как ребенок. А если тебе, Язеп, что-то понадобится, попроси, не стесняясь, Карину. Зная, что ты под таким прекрасным присмотром, я смогу лечиться спокойно». И она действительно спокойно отправилась сражаться за свою жизнь.

Лето выдалось жаркое. Профессор любил менять рубашки ежедневно. И Мальвину, когда он навестил ее, привело в волнение крохотное пятнышко на манжете. «Попроси же любезную Карину», — напомнила она. И снова: «Попроси же нашу любезную Карину накрахмалить докторскую шапочку, она не откажет...»

Карина не отказывалась ни от чего: выстирать, накрахмалить, отнести больной передачу. За рулем «Жигулей» она теперь чувствовала себя уверенно, просто ощущала, что полным ходом приближается к намеченной цели. Исходные позиции были уже заняты, оставалось лишь надежно обеспечить тыл. Пожалуй, пришла пора, когда можно позволить себе быть более откровенной: не надо обладать особой проницательностью, чтобы видеть, что профессор удовлетворен своим шюфером, своей кухаркой, своей экономкой, своей...

Когда атакующий подступает вплотную к объекту штурма, он может на миг утратить бдительность. Увы, именно такая беда и случилась...

Карина время от времени навещала Мальвину в больнице, приносила красивые цветы, и после ее ухода Мальвина всегда говорила соседкам по палате: «Какой любезный, заботливый, самоотверженный человек! Ради нас с мужем страдает в городе в такую жару!»

— Слишком уж любезна, — скептически заметила одна. — Не люблю таких.

А Мальвину внезапно озарило: Карина больше не называла ее мужа профессором, просто Язепом. Однажды у нее очень естественно вырвалось: «Мы с Язепом решили...»

— Что значит — вы с Язепом? — не поняла Мальвина. Ведь решать в их доме могла только она с Язепом.

— Ну, вы же болеете, — тряхнула только что подстриженными волосами Карина; французская прическа делала ее намного моложе, а свалявшийся перманент Мальвины являл собой образец старомодности. Бедная Карина не поняла, какой неверный шаг сделала, не сообразила, что утратила бдительность за секунду до решающего часа. Такой прекрасный психолог, но вот не сообразила, и все тут!

Мальвина сказала:

— Я здорова и скоро вернусь домой.

— Выписывайтесь, дорогая, и чем скорее, тем лучше, — посоветовала соседка по палате, не жаловавшая чересчур любезных.

Но Мальвина не выписалась; внезапно она почувствовала себя хуже, сопротивляемость у нее снизилась, и выздоровление затормозилось. Потому что в тот же самый вечер профессор, на минутку заглянувший в палату, выглядел очень занятым и нетерпеливо ерзал на стуле. И у него тоже вырвалось: «Мы с Кариной... мы хотим поспеть в Дзинтари на концерт, а потом выкупаться...»

Мальвина откинулась на подушку, и он понял, что сказал лишнее: как врач, он не мог не понять этого. Но подобное случалось с ним впервые. Не найдясь, что еще сказать, он медленно встал и, потупившись, вышел из палаты.

— Вашей жене хуже, — сказал ему в коридоре молодой врач без ученой степени, один из тех, кто еще испытывал боль, если больно было его пациентам.

— Знаю, — не останавливаясь, буркнул профессор.

Мальвина могла сколько угодно называть себя слепой и бичевать упреками, словно плетью. Но была ли она виновата в том, что так легко сдала свои позиции и позволила врагу овладеть крепостью без потерь? Даже большие полководцы свято верили, что линия Мажино неприступна; не потому ли в военном искусстве столь значительна роль хитрости и той самой тактики и стратегии, с которыми Мальвине вовсе не приходилось сталкиваться в ее безмятежной жизни. Они с Язепом просто nне были готовы сопротивляться обходному маневру, не хотели верить, что хитрость может иметь сколько-нибудь серьезное значение и что такое милое, маленькое, грациозное создание может скрывать дьявольский замысел.

И эта вера, слепая и наивная, вера в порядочность и сердечную щедрость всех людей, сделала их беззащитными, как детей.

Мальвина лихорадочно перебирала в памяти прошлое. Разве можно просто так взять и зачеркнуть всю долгую, проведенную вместе жизнь? Сможет ли Язеп сказать: «Мальвина, нам надо разойтись», или: «Без Карины я не могу!» Да, приплывает такая рыбка, которой нечего терять... Пока живут киты, живы и прилипалы. Но Язеп, Язеп...

А что Язеп? Он спустился в вестибюль больницы, а молодой врач шел за ним по пятам.

— Я охотно выписал бы вашу жену, — сказал он, — все то же самое она может получить и дома. А у меня есть одна санитарка, которая не прочь подработать в качестве домашней сиделки.

Профессор словно не слышал. Сквозь стеклянную дверь он увидел, как подъехала его машина. Карина трижды коротко просигналила — так было условлено. Но сигнал этот почему-то рассердил профессора: здесь, рядом с больными, он звучал слишком громко и вызывающе.

Профессор продолжал сидеть на кожаном диване, белый чехол которого за долгий день основательно измяли посетители. Это тоже вызывало чувство досады. «А этот, что лечит Мальвину, — у него разве не нашлось другого дела, как стоять здесь и молча ожидать чего-то?» Он сердито сказал:

— Коллега, передайте той даме, чтобы она поставила машину в гараж — я никуда не поеду. — И походкой утомленного человека стал подниматься на второй этаж, где находилась палата Мальвины.

КАПИТУЛЯЦИЯ

КАЙЯ И КАСПАР

Аплодисменты в зале все не унимались, и она уж счет потеряла, сколько раз поднимали занавес. Время, наверное, за полночь, мешал корсет, было неприятно жарко от тесного, специально для этого вечера сшитого платья из блестящей плотной парчи. Воздух стал тяжелым, может быть, от дыхания множества людей на сцене, сидевших, приходивших и уходивших, и, конечно, от бесчисленных цветов, которых становилось все больше. Их продолжали нести к двум длинным столам — и букетами, и в корзинах. Корзины ставили у ее ног, так что сейчас они как бы отделяли ее от зала яркой, сильно пахнущей преградой.

У нее хватило сил, чтобы на протяжении долгих часов чествования ни разу не присесть на специально для нее поставленное старинное кресло с резными подлокотниками. Лишь иногда она слегка опиралась руками о резную спинку, чтобы попытаться собрать воедино разбегавшиеся мысли и быстрым взглядом окинуть зал. Никогда она не различала со сцены тех, кто находился в зале. Жизнь, которой она жила, ежевечерние перевоплощения не позволяли ей разглядеть поподробнее окутанные полумраком людские силуэты. И когда знакомые, сидевшие в первых рядах, после спектакля говорили: «Ты видела, мы тебе махали!», или: «Как мы аплодировали тебе после второй картины!», она лишь растерянно улыбалась.

Но сейчас взгляд Кайи был устремлен в зал в поисках Каспара. Пришел? Один? Или осмелился прийти с той?..

Наконец чествование подошло к концу, коллеги начали собирать подношения, чтобы помочь Кайе увезти их домой. Ей хотелось броситься к груде подарков и цветов, чтобы найти единственный ее интересующий — присланный им. Кайя чувствовала, что у нее не хватит сил до утра, когда окончится банкет и она окажется дома наедине с собой. Она быстрыми шагами пересекла сцену, с неудовольствием взглянула на венок, обвивавший цифры «60» и «40», и на миг даже зажмурилась, как бы исключая эти цифры из своего бытия.

...Кайя увидела его впервые вот здесь, на этом осветительном мостике. Он стоял, наблюдая за репетицией, стоял, как молодой бог, как древний викинг, приплывший из-за неведомых морей. Почему-то в тот день все шло не так, как надо, запах клея и пыли от старых декораций смешивался с приторным ароматом грима. Кайе казалось, что именно от этого у нее отчаянно разболелась голова. «Что за новое лицо в театре?» И в тот же миг она упала, зацепившись за металлический прут.

Сильные руки подхватили ее, внесли в машину, подняли по лестнице на второй этаж. Сидя с перевязанным коленом в кресле, Кайя командовала: «Простыня, подушки, одеяло — там». И затем: «Кофе, коньяк, печенье — там». У него все получалось ловко, как будто он всю жизнь прожил в этой квартире. Но Кайя не могла не видеть, как ласкал его взгляд каждую вещь: сувениры, посуду, картины в гостиной и спальне. И когда он бережно поднял ее из кресла и перенес на диван, а Кайя, словно извиняясь, проговорила: «Пришлось вам из-за меня основательно потрудиться», он ответил: «Я привык носить тяжести, вы — просто пушинка». И Кайя, чуть повернув голову, увидела совсем близко такие чистые, синие глаза, такой по-детски белый хохол на голове, что ей неудержимо захотелось поцеловать своего незнакомого и добровольного санитара. Щека его тоже была по-детски гладкой и пахла дешевым мылом. Странно, но он не испугался и не отпрянул; от коньяка, правда, отказался и, попивая черный кофе большими, шумными глотками, рассказал, что недавно окончил техникум и направлен в театр, в цех декораций.

— И вас устраивает это — варить клей и смешивать ведра красок? — поинтересовалась Кайя.

— Пока что да. Без зарплаты мне не обойтись. Мать живет в деревне, хворает. Приходится помогать. Снимать жилье, даже угол, тоже недешево. Раньше я жил в общежитии, но больше не могу.

«А у меня одной трехкомнатная квартира», — подумала Кайя.

Так все началось...

...И вот в свой юбилейный вечер она, взяв такси, поспешила домой. Ей следовало бы отправиться прямо в ресторан, чтобы отдать последние распоряжения и встретить гостей. Но она таким усталым голосом попросила администраторшу немного похозяйничать за нее, позволить хоть немного передохнуть, что та лишь молча кивнула.

И Кайя в роскошном юбилейном наряде, с укладкой, сделанной лучшим мастером, тяжело упала на тот самый диван, на котором она лежала тогда с ушибленным коленом. Тогда... О, какой тогда поднялся шум, сколько возникло сплетен, сколько ухмылок сопровождало ее повсюду! Актер живет у всех на виду, его личная жизнь интересует каждого, сотни глаз следят за каждым его шагом. А тут было на что посмотреть: Каспару чуть-чуть за двадцать, Кайе... А сколько же, кстати, было Кайе? Не под сорок ли? Ну и что? Что такое вообще для женщины сорок лет? Тем более, для красивой женщины? Разве не сказал Гюго: «Сорок — старость молодости. Пятьдесят — молодость старости»? До старости, следовательно, было еще далеко. И как несправедливо и безжалостно осуждать за то, что у нее не было больше одиночества, вынужденного горького мужества, смиренного рассудка. Но до рассудка ли ей тогда было? Какой рассудок в силах был объяснить, почему известная актриса выходит за мальчика со школьной скамьи, еще по-крестьянски робкого и совершенно не соответствующего тому обществу, в которое ему предстояло войти?

У Кайи бывали увлечения, но всегда лишь краткие, быстротечные. И разочарования — горькие вначале, позже они перестали даже по-настоящему огорчать. Мужчины, с которыми она на время сближалась, были из той же актерской среды. Однажды она встретила известного конструктора, увлеклась даже военным летчиком с четырьмя рядами орденских колодок. К сожалению, у летчика была семья, и когда он из-за Кайи решил развестись, то встретил такие преграды, что его мужественное намерение угасло под всеобщим давлением. Конструктор оказался личностью. Но Кайя была не из тех, кто способен подчиниться, раствориться в другом. Наверное, и там не было настоящей любви: большое чувство, говорят, способно даже покориться.

Каспар был словно ком мягкой глины — из него можно было вылепить человека по своему образу и подобию. И она лепила. Став одновременно матерью, женой, воспитателем, она даже думала за него. А начинать пришлось с азов — с умения легко, непринужденно, элегантно обращаться с ножом и вилкой.

Кайя заранее знала, что в их будущей жизни все пойдет так, как решит, захочет и укажет она. А когда и он станет чем-то, когда, возможно, поймет, что эту немолодую женщину никогда не любил по-настоящему и жениться на ней не следовало, — тогда их свяжут дети, привычка. Да и общественное положение не позволит изменить что-либо. Ведь люди все еще думают и заботятся о том, что скажет о них «княгиня Марья Алексевна». Кайе казалось, что ее жизненного опыта, ее женской мудрости, — конечно, можно назвать это и хитростью — достаточно, чтобы отвлечь внимание Каспара от неприятного открытия совершенной ошибки, зря потерянных лет. Никогда не узнает ее Каспар, что испытывает человек, когда его ласки встречают с девической стыдливостью.

Но детей у них не было. По чьей вине, они так и не поняли. И подлинного домашнего тепла тоже. Кайе просто не хватало времени. Театр, радио, кино, а позже и телевидение требовали ее всю, без остатка. Каспар пять лет проучился в Академии художеств. Но его картин еще долго никто не покупал и не заказывал. Сама одеваясь изысканно, она к тому же самому приохотила и Каспара. Машина, дача, заграничные поездки. Деньги, деньги!

Каспар ходил за продуктами, нередко сам стряпал. Он так и не смог отвыкнуть от картофельного супа и оладий. Что-то деревенское в нем осталось, несмотря на все усилия Кайи: хотя бы то, что за едой он охотнее всего обходился ложкой и звучно хлебал простоквашу.

И все же им было хорошо, очень долго им было просто прекрасно. Кайе импонировали обожествляющие взгляды, какими Каспар смотрел на нее даже на репетициях, нескрываемая гордость, что сияла в его глазах после каждой премьеры, когда поклонники таланта Кайи забрасывали ее цветами. Наверное, ему был нужен идол, нужно было сознание, что именно ему, простому парню, принадлежит эта красивая и прославленная женщина, а потому и сам он стоит выше всех остальных, кто до сих пор находился близ Кайи. Наверное, ему был необходим и ее сильный, целеустремленный характер, и ее талант, и общественное положение.

Кайя нежилась под солнышком своего бабьего лета, теплого и ласкового. Юношеская чистота Каспара, его застенчивость в моменты близости представлялись источником, из которого она утолит жажду, а также смоет с себя все, что невольно пристало прежде... Наверное, наступил в ее жизни такой период, когда без этого очищения, обновления трудно было бы двигаться дальше.

С годами Каспар раздался в плечах, мускулы его налились, и по утрам, едва пробудившись, Кайя любила смотреть на его спокойное лицо, окаймленное пышной темно-русой бородой. Волосы он, как и многие художники, носил длинные, и Кайе нравилось накручивать их на палец. Завитки держались долго. «У нас были бы красивые дети», — однажды подумала Кайя. Но так ли уж нужны они? Она пыталась убедить себя, что большой нужды в детях нет, — наоборот, они отняли бы что-то, необходимое для искусства и для ощущения взаимной близости.

На первой выставке Каспара, когда Кайя, высоко подобрав свои золотистые волосы, стояла рядом с мужем перед белой ленточкой, перерезать которую прибыло достаточно высокое лицо, она чувствовала себя счастливой, как никогда в жизни. Эта выставка завершала определенный этап их супружества. «Итак, Каспар художник, и это сделала я. Отныне он не только «муж Кайи», и это хорошо». Мелькнула и другая мысль, непрошеная, странная: «Мой ребенок выращен мною. Зачем мне еще дети!»

Странно: не Каспар, а она оказалась в центре внимания; могло показаться, что главной тут была она. Приглашенные чаще здоровались с ней и поздравляли ее, а больше всего посетителей собиралось у ее портрета. На нем она была тоже в голубом, с высоким испанским воротником. И все в ней, от узла волос до кончиков туфель, выражало аристократическое высокомерие.

Голубой цвет, лучше всего подчеркивавший ее большие, окаймленные длинными ресницами глаза, был любимым цветом Кайи, и с момента, когда Каспар под ее крылышком освободился от всех материальных забот и целиком отдался живописи, Кайя старалась сделать синие тона господствующими и в его палитре. Чаще всего повторявшийся совет гласил: «Ты должен стать оригинальным». Ей казалось, что ближе всего ему рериховский колорит, и она не уставала напоминать о синем и фиолетово-розовом.

Ее героини на сцене уверенно стояли на ногах, были сочными, полными жизни, как сама земля. Но Каспара она направляла по другому пути, в котором господствовали как раз нереальные, космические цвета, фантастические оттенки. О них говорили, спорили. Сама Кайя любила повторять: «Каспар как художник совершенно самостоятелен, вы же сами видите, что я, реалистка, не могу влиять на него!»

Всегда и всюду они ходили и ездили вместе. Но тем летом, когда Кайе предложили роль в творчески интересном фильме, Каспар в одиночку отправился в Сибирь и на Дальний Восток. Прошли все сроки; Кайя давно успела возвратиться со съемок на Украине. Редкие открытки, преодолевавшие далекий путь с Сахалина и Камчатки, не содержали ни слова о возвращении. В конце концов он сообщил, что плывет по Енисею на туристском судне и что среди туристов есть и несколько рижан.

Впоследствии Кайе трудно было сказать, что поразило ее больше всего: необычная самостоятельность и уверенность Каспара или его эскизы, в которых не было и следа от Рериха: с белых листов глядели живые, яркие, обычные люди, поля, леса, берега рек и морей. Даже вода больше не была у него синей. Домой вернулся незнакомый художник, любимым цветом его оказалась зелень, что присуща земле в пору расцвета. «Это не ты», — только и сказала Кайя. «Возможно», — равнодушно прозвучало в ответ. Это равнодушие ко всему, что долгие годы удерживало Каспара в мире Кайи, проявлялось теперь все чаще и обнаженнее, и она не могла не видеть этого. Она ведь знала каждую черточку его лица, каждую смену выражения глаз, предвосхищала любое движение, жест. Она знала Каспара, как знают ребенка, воспитанного с пеленок, и как мужа, чьи проявления любви со временем становятся настолько однообразными, что малейшая перемена заставляет насторожиться и заподозрить что-то.

Жизнь актера сурова. Тысячи судят о тебе, не думая, что могут при этом обидеть, задеть, даже уничтожить художника. Сколько раз говорили о Кайе: «Сегодня она играла исключительно!» Но бывало: «Да, но сегодня она не то, что... помните... тогда... в той роли...» Приходилось слышать и вопросительное: «Почему она выглядит такой усталой... встревоженной?» И, словно в ее оправдание, то, что ранило еще больнее: «Годы... Да, говорят, муж...»

Ах, как должен актер скрывать все свое, личное, как должен сжимать сердце в кулаке! Почему люди не хотят понять, что и у него что-то болит, что и у него бывает горе?.. В тот день, когда Каспар с безжалостной откровенностью высказал ей все за два часа до спектакля — ничего подобного он раньше себе не позволил бы: взволновать, рассердить Кайю чуть ли не перед самым выходом на сцену, — да, даже в тот день пришлось затаить все личное, поднять руку на самое себя и появиться перед зрителями улыбающейся, счастливой женщиной. Как знать, может быть, кто-то из сидевших в первом ряду и заметил в бинокль, какими несчастными, жалобными были глаза счастливой героини пьесы. Заметил, но не понял — отчего.

Около полуночи, когда Каспар и Кайя, вернувшись каждый после своих дел, встретились на кухне за поздним ужином, Кайя, сохраняя внешнее спокойствие, спросила:

— И кто же она?

— Ткачиха.

— Бог мой! О чем же ты станешь с нею разговаривать? Ты — интеллигент, она...

— А что общего было у нас с тобой? Я тоже хочу создать что-то. И воспитать ребенка. У нас будет ребенок. А главное — я наконец стал самим собой, стал по-настоящему свободным художником, и свободой этой я дорожу.

Сейчас, в свой юбилейный вечер, лихорадочно перебирая минувшее, Кайя поняла, что самое страшное в ту ночь заключалось в том, что сильнее всего болела не уязвленная гордость женщины, а пробудился защитный инстинкт матери, у которой пытались отнять ребенка. Как в греческой мифологии. Свое дитя женщина не отдаст без борьбы: «Он мой, без меня его вообще не было бы! Я его не отдам!» Но вслух Кайя этих слов не вькрикнула. Поняла: не в ее силах — отдать или не отдавать взрослого живого человека. И в зале суда она сидела спокойно и не стала устраивать сцен. Ей хотелось доказать Каспару, что он теряет благородную, умную женщину, своей лучезарной улыбкой и выразительными жестами просто-таки очаровавшую судей, впервые видевших знаменитую артистку так близко и, как ей казалось, сочувствовавших ей, а не Каспару. Она с трудом удержалась, чтобы не упасть тут же на коричневую, облупившуюся скамью и дать волю слезам. И едва не разрыдалась, когда, выходя из зала, Каспар сказал ей: «Мы же останемся друзьями, Кайя. Мы станем навещать тебя все втроем, она чудесная девочка, она тебе так понравится». Как безжалостно было с его стороны говорить так, как неблагодарно! Кайя не могла поверить в происшедшее и долго не мирилась с тем, что Каспар оставил прекрасную квартиру и опять снимает угол. Она упрямо продолжала верить в его возвращение, потому что ушел он с маленьким чемоданчиком, а принадлежности ремесла хранились в его мастерской в Старой Риге.

И сегодня она почему-то надеялась на чудо, на какую-то необычную встречу с Каспаром. Он непременно притаится в темном подъезде и, когда она войдет, подхватит, унесет наверх, усадит среди роз и, моля о прощении, упадет к ее ногам. И она не сможет не простить. Но Каспар не показался. Встать, отыскать его следы в неразберихе цветов и подарков?

Резко зазвонил телефон. Кайя вскочила и схватила трубку, словно девушка, ожидающая звонка своего любимого. Затаила дыхание, чтобы не выдать трепета. Она была актрисой, и никто, даже Каспар, не должен был знать, как ей тяжело. Но звонила администраторша: гости в нетерпении: когда же она наконец приедет? Может быть, вызвать машину?

— Начинайте без меня. Я скоро.

Как трудно смириться с мыслью, что молодость прошла и старость стоит совсем рядом. Как сказал Ренар? «Старость приходит внезапно, падает как снег. Утром вы просыпаетесь и видите, что все вокруг бело...»

Конечно, можно сделать еще одну пластическую операцию. Можно стать латышской Марлен Дитрих, играть цветущих бабушек. Да и в жизни... У Каспара ведь будет ребенок. Но заполнится ли пустота, холодная, пугающая пустота, какую порождает в женщине одиночество?

И внезапно Кайе захотелось смешаться с шумной толпой там, за праздничным столом, где она будет повелительницей, где в ее честь станут провозглашать тосты и говорить хвалебные речи. Да, актеры такой народ, что и в выходные дни, и в праздники, в радости или горе бегут в театр... Она небрежно убрала волосы, выдернула из ближайшего букета огненную розу и приколола над ухом. Повернувшись, задела груду подарков. На пол соскользнуло несколько коробок с шоколадом и небольшая картина, написанная на доске, словно икона. Такие были теперь в моде. Она подняла и взглянула. Мадонна с младенцем! И у мадонны были большие голубые, широко, словно в удивлении, распахнутые глаза Кайи. В уголке — знакомое заглавное «К». Она долго держала подарок в руке, внимательно, напряженно вглядывалась, потом поставила на полочку, так что картину было видно лучше всего, если смотреть лежа на диване. Трудно было сразу понять смысл подарка. А сейчас ей хотелось поскорее вырваться из пустого дома и окунуться в дружеское тепло, способное, может быть хоть на миг, заменить солнце бабьего лета.

СТРАННАЯ МАМА

Студентки первого курса уселись в кружок и болтают так беззаботно, словно им не грозят экзамены близкой сессии. Вчерашние привычки еще сильны в них, школьная словоохотливость не успела смениться университетской серьезностью. Одна начинает, другая перебивает, вмешивается третья, и поднимается шум, слышный даже в другом конце длинного факультетского коридора.

Сейчас говорит темноволосая девушка. У нее прическа под мальчика, с длинными прядями на затылке, наверняка очень модная и уж во всяком случае скопированная с французского образца. Ее тонкой фигурке и длинным ногам, тоже соответствующим требованиям моды, очень идет брючный костюм. Сразу бросается в глаза ее темперамент: рассказывая, она горячится, жестикулирует, черты лица ни на миг не остаются в покое. Нетерпеливым движением она пытается утихомирить каждого, кто хочет вставить хоть словечко.

— Я ей говорю: «Да ты в уме? В пятьдесят два года — замуж. Просто стыд». А она в слезы: «Доченька, мне тоже хочется хоть немного счастья!»

— Ну, пусть и ей перепадет, — вставляет светловолосая студентка.

— Пусть перепадет? А что ей перепадет? Впустит в дом чужого мужчину, придется жарить, парить, штопать носки. Нам куда спокойнее жить вдвоем, сейчас ей надо ухаживать только за мной одной. И если я выйду замуж и уйду к мужу, ей вовсе будет полный покой. А где я в случае чего возьму няньку? Чужой старухе придется платить не менее пятидесяти рэ в месяц!

Девушки притихли. Наверное, задумались о том, что лучше: покой или беспокойство; взвешивают плюсы и минусы. Потом темноволосая начинает снова:

— Как учитель он был, в общем, на уровне. Потом на родительском собрании познакомился с мамой и пристал к ней как банный лист. Однажды говорит: «Расма, пожалей мать. Уже пятнадцать лет она одна. А я о ней буду заботиться, насколько сил хватит». Но я его элегантно отбрила: «Она и без вас не скучает!»

Одна девушка фыркнула, на лице другой тоже возникло подобие улыбки. Но светловолосая, кажется, рассердилась:

— Если он на уровне, что тебе за дело?

— Мне? — удивляется Расма. — А кто же, как не я, должен заботиться о маме?

Кружок снова притих. И правда, кто станет заботиться о такой старенькой маме?

— Он математик, поэтому, наверное, и любит все объяснять цифрами, — прерывает тишину Расма. — Позавчера приходит к нам. Мать на кухне что-то стряпает, а он давай вычислять: «Твоя мать вышла замуж поздно, ей было уже за тридцать. Только шесть лет прожила с твоим отцом, потом он погиб...» — «Считать-то вы умеете», — это я ему. «Не только считать, я знаю и кое-что из классиков... — И декламирует: «Печали вечной в мире нет, и нет тоски неизлечимой». Это написал Алексей Толстой, ты, наверное, не знаешь — был такой поэт. А Флобер, которого ты, кажется, проходила, мудро сказал: «Все проходит, и печаль тоже!» А тебе, Расма, следовало бы радоваться, что печаль твоей матери, кажется, прошла...» Вот, девочки, как он со мною разговаривает.

Одна из студенток нетерпеливо глядит на часы: «Ох, столовку закроют. Страшно хочется есть!» — «Нам тоже!» — откликаются еще две. И вприпрыжку уносятся по коридору.

Остаются Расма и ее светловолосая подружка.

— Просто хоть домой не ходи... Знаешь, мама на него глядит такими глазами, что на душе кошки скребут. Странная она стала, такая странная...

ОДИН МЕСЯЦ В ГОДУ

На южных курортах с людьми происходят странные перемены. Достаточно им выйти из вагона или самолета, как они мгновенно забывают прошлое. Сделав лишь первый шаг по залитым солнцем улицам, скромный служащий, ну, допустим, бухгалтер жэка, превращается в значительного, уверенного в себе, по меньшей мере, директора крупного завода, кого и московские главки побаиваются. Мгновенные изменения происходят и с женщинами: счетовод становится экономистом, медсестра — врачом и так далее. Жаль, что у нас только одна женщина-космонавт: так прекрасно было бы рассказывать курортному знакомому о далеких планетах и нежиться под лучами его восхищения.

Почему так получается? Почему люди так быстро и легко отказываются от привычного, повседневного? Отдых — это праздник. Праздник требует веселья, ярких красок. А на юге весела и ярка сама природа: небо, море, горы, каждый кустик! Но не связана ли эта легкость отречения от самого себя еще и с не достигнутой в жизни целью, с неисполнившейся мечтой? Может быть, на один месяц в году где-нибудь в Ялте или Сочи человек раскрывает свою подлинную сущность? Не пытается ли он в эти дни быть тем, кем ему хотелось бы? А в этом «хотелось бы» кроме тоски о прекрасном и несбывшемся живет, наверное, еще и давно и тщательно скрываемое легкомыслие, в котором нельзя признаться ни товарищам по работе, ни друзьям, не говоря уж о родственниках, — досадная черта характера, с которой человек честно боролся целый год и которая вдруг пышно расцветает на один-единственный месяц, словно цветок на прогревшейся почве.

...На эту пару я обратила внимание почти сразу. Не заметить их было просто невозможно. Прежде всего ее: толстая, пшеничного цвета коса, словно диадема, украшала голову, гордо поднимавшуюся на гибкой, длинной шее. Спутник ее выглядел современным интеллигентом, являя собою некий вошедший в моду спортивный тип ученого: очки в золотой оправе, тщательно ухоженная русая бородка, шорты и кеды. Она же вполне отвечала представлениям о супруге высокопоставленного мужа, обладающей возможностью посвящать все свое время уходу за собой. Правда, сначала она почему-то была одета в черное, изрядно поношенное платье и стоптанные лодочки, но уже через день-другой ее гардероб заметно изменился: в нем появились шорты, длинные брюки, кеды и прекрасный свитер, каких в магазине не увидишь. Но самым потрясающим в ее метаморфозе оказалась прическа: удивительное искусство парикмахера превратило ее головку в образец современного стиля.

Мы сидели за одним столом — правда, только за обедом, потому что завтракать и ужинать они приходили редко, и я каждый раз украдкой окидывала взглядом ее золотистые волосы, превращавшие просто миловидную женщину в очень привлекательную. Однако более тесного знакомства между нами не возникло. За столом они говорили мало, объяснялись друг с другом взглядами и обрывками слов, наскоро ели и снова исчезали. Иногда мы случайно сталкивались в горах, в Ботаническом саду или где-нибудь в городе, и всегда они шли взявшись за руки, как маленькие дети на прогулке, Казалось, им не было никакого дела до всего окружающего. Они как бы слились воедино, и, чтобы разлучить их, должно было случиться, вероятно, что-то необычайное: землетрясение, война... Видно было, что они настолько заполняли жизнь друг друга, что в ней не оставалось ни щелки, в которую хоть на мгновение мог втиснуться кто-то третий. О чем говорили они, что волновало их? Неужели им не хватило времени, чтобы наговориться всласть за свою, судя по всему, уже достаточно долгую совместную жизнь? Юность, пора бурных страстей, давно уже осталась у них позади. Как сумели они сохранить способность быть необходимыми друг другу, способность, к сожалению обычно исчезающую в длительном супружестве?

Помещались они в том же коридоре, что и я, и занимали две комнаты напротив. Фамилии у них были разные, судя по списку отдыхающих, висевшему на стене рядом с телефоном. Ничего другого я о них не узнала. Не завязались у этой пары более тесные отношения и ни с кем другим из отдыхающих. Конечно, многим, в особенности дамам, не нашедшим себе партнеров, очень хотелось узнать о «неразлучных» — так их прозвали — куда больше. В этом отношении дом отдыха можно сравнить с затерянным в океане островком, чьи обитатели, все до последнего, спешат навстречу изредка заходящему с почтой пароходу, чтобы разжиться новостями. А вынужденное безделье возбуждает уже неприличное любопытство.

Бедные «неразлучные»! Они, как умели, старались избежать перекрестного огня взглядов и все же непрерывно находились под обстрелом. Людям почему-то не нравилась их обособленность, люди не хотели смириться с независимостью этой пары, казавшейся чуть ли не оскорбительной. Кое-кто пытался получить информацию в канцелярии: кто они, откуда? Мы страшно любим раскрывать чужие тайны, судить тех, кто не похож на нас, за такие грехи, что свойственны и самим нам, да еще в куда больших размерах.

В тот день мне понадобилась цветная нитка, и я впервые решила постучаться в загадочную дверь.

— И не пробуйте, — остановила меня уборщица Нина, чистившая пылесосом дорожку в коридоре. — Ни к чему. Если они дома, то сидят запершись. Давно известно. Восьмой год приезжают, и каждый раз одно и то же. Безумная любовь.

— Ну, в этом греха нет.

— Есть. Были бы хоть женаты... — Уборщица смолкла.

— Они счастливая пара.

— Счастливая? Ха. Прикиньте-ка сами: что они за пара? Он же профессор, какой-то всем известный конструктор из Москвы. Лауреат и все такое. А она — просто автобусная кондукторша, тут рядом, из Севастополя. Только и есть у нее, что длинные волосы.

Начав, Нина больше не могла остановиться. Словно прорвав плотину, поток слов мчался без перерыва. Я стала медленно отступать к своей двери, но слова катились и догоняли меня. У него, значит, в Москве жена, тоже на большой работе. И двое взрослых детей, но сюда он их ни разочка не брал. У кондукторши тоже был муж, хороший, шофер автобуса. В Севастополе, в самом центре, на доске Почета висит его портрет. Но как только познакомилась она с этим москвичом, сразу же ушла от мужа: наверно, слишком простым показался. Одно у нее осталось: ездить сюда. Директор тут человек добрый, притворяется, что ничего не знает, и рассказывать о них запретил, другой разве допустил бы восьмой год подряд?..

Я прервала Нину вопросом:

— А вы счастливы?

Она, казалось, опешила.

— Счастлива? — переспросила она. — Ну... о таких вещах разве когда думаешь? Ну, есть у меня все, что нужно нормальной женщине: муж не пьет, деньги отдает до копейки, ребята оба учатся, не шалят, сама, как видите, здорова. Дом свой. Чего еще?

Мне захотелось спросить: «А любовь, такая вот безумная любовь, она у вас есть?» Но не спросила, а снова подошла и постучала в дверь. Та распахнулась словно сама собой. В ноздри ударил запах свежесваренного кофе. И в тот же миг я поняла, почему мои соседи так редко появлялись за завтраком и ужином: они ели дома. В комнате ничто не напоминало о доме отдыха. Все было домашним: белая до синевы скатерть со своей посудой, изящные вазы с цветами, красивое покрывало на кровати, на маленьком столике — вышитая салфетка с миниатюрным кофейным сервизом и электрической кофеваркой.

Я извинилась и попросила нитку. Но, к моему удивлению, неожиданно получила сердечное приглашение поужинать. Меня охватило тепло подлинного семейного гостеприимства. Оба наперебой предлагали мне вкусные, хорошо приготовленные закуски. Приятно было смотреть, как ухаживали они друг за другом: «Ларочка», «Робик». Они не играли в мужа и жену, нет, они чувствовали себя ими. И, глядя на него, просто невозможно было представить профессора Роберта в кругу другой семьи, с той же нежностью произносящим имя другой женщины. Прекрасное настроение царило в этой светлой, чистой комнате. И все же меня не покидало чувство, что я обкрадываю их, отнимаю и так уже скупо отмеренные, невозвратимые минуты близости. Я попрощалась, пообещала зайти еще. Уже в дверях оглянулась: на балконе совсем низко, так, чтобы не было видно снаружи, висели на веревочке выстиранные мужские рубашки и носки...

— Ну, что они? — Охваченная любопытством уборщица все еще возилась в коридоре, наверное поджидая меня. — Опять стирает и стряпает? Каждый божий день трет эти рубашки, могла бы мне дать... Да и денег у него хватает — каждый год ей все покупает заново.

Мне не хотелось ни отвечать, ни вообще говорить. Устроившись в углу террасы, я глядела на медленно фланирующую по пляжу разодетую публику. Отдельные слова сливались в беспорядочный шелест, на секунду его заглушил грустный голос позднего корабля. Быстро, прыжком, солнце нырнуло в море, и широкий водный простор, и белое судно, и зеленоватые склоны гор загорелись закатным огнем. И даже белые цветы на пышной ветке земляничного дерева, свесившейся на террасу, стали пунцовыми, почти не отличаясь по цвету от ягод на той же ветке. Странное, необычное дерево, что одновременно цветет и наливает ягоды... Как Лариса и Роберт.

На юге темнеет сразу, сумрак словно падает с неба, и вершины гор мгновенно окутываются туманной пеленой. В этом призрачном свете они медленно шли по берегу, похожие на утомившихся путников. Когда-то по этому самому берегу ходила Дама с собачкой и ее спутник, наполнивший ее жизнь горьким счастьем и вечной тревогой. А прошлое шло за ними по пятам, и они не могли убежать от него, не знали, как освободиться от его пут. И прожитое ими врозь время заставляло беречь секунды, поспешно ловить прелесть мгновений, потому что только здесь, в ярком южном городе, насыщенном духом курортных романов, могла найти пристанище их любовь.

В тот вечер я еще долго не спускалась с террасы. В слабом свете фонаря я читала Гамсуна. Он каждого из своих героев оделял лишь одной любовью, и я поверила ему, что в жизни одного человека двух чувств вовсе и не может быть.

«Знаете вы, что такое любовь? — спрашивал Гамсун. — Обычный ветерок, что шелестит в розах и замирает. Но бывает любовь, как неизгладимая печать, она не стирается всю жизнь, до самой могилы».

Выпал Ларисе и Роберту ветерок или печать?

«Но постепенно они пресытились любовью, они перестарались, превратили любовь в товар, что продается на метры. Так безумны были они», — писал Гамсун дальше.

Грозило ли такое пресыщение Ларисе и Роберту?

Для каждого наступает час любви, называй ее как хочешь, хоть безумной. И все предыдущее кажется тогда обманом, миражем. Наверное, это час неизмеримого счастья и глубокой печали...

И, может быть, то, что мы обращаем на счастливых преувеличенное внимание, что смотрим на них как на чудо, на необычное явление, а проще — завидуем им, яснее всего подтверждает, что самим нам чего-то не хватает.

Но почему задумалась об этом я, не завистливая, не склонная к легкому флирту, я, любимая, счастливая жена? Все дни, что я еще провела там, у сверкавшего под солнцем теплого моря, это «почему» не оставляло меня в покое. Нет, я не испытывала зависти; жизнь Ларисы и Роберта наверняка была достаточно тяжелой: подозрительные взгляды, нескромные замечания, необходимость скрываться, лгать домашним, расставаться в тоске и боли. И за это — всего лишь один счастливый месяц в году. Всего лишь? Может быть, ради этого месяца стоит терпеть все, все на протяжении бесконечного года? И не к лучшему ли, что они все же встретились?

Жизнь течет, обычная жизнь, в которой мы многого не замечаем, без многого обходимся. И нужен какой-то толчок, чтобы вдруг прозреть и увидеть что-то нам необходимое. Наверно, каждому из нас надо встретить таких вот неразлучных, оглянуться и пересмотреть свою жизнь заново, может быть сломать в ней что-то устаревшее и ненужное?

Наступил день отъезда. Я зашла к Ларисе попрощаться. Она в голубом передничке стояла возле умывальника и какими-то автоматическими движениями терла и терла одну и ту же манжету мужской рубашки. Мы помолчали. Потом ее рука с зажатой в кулаке белой тканью устало повисла, и тяжелые капли воды равномерно, как удары метронома, стали падать на пол.

— Стираю вот... последний раз в этом году, — она попыталась улыбнуться, произнести эти слова с юмором, но голос ее пресекся, казалось, что она вот-вот заплачет.

— Лариса, а как вы живете остальные одиннадцать месяцев?

— Не живу. Жду двенадцатый.

— Разве нельзя ничего придумать, изменить? — Вероятно, то был наивный вопрос.

— Нет. У его жены больное сердце, а сыновья не поняли бы, не простили...

— Да подумайте о себе, вы ведь далеко еще не старуха. — Это был типичный совет женщины женщине.

— О себе? Он пишет мне каждый день. Когда может, звонит. Иногда так хочется съездить в Москву... Но нельзя. Это могло бы повредить ему: вдруг нас увидели бы его сослуживцы...

— И все же, сколько можно так?

— Со временем он что-нибудь придумает. А пока пусть остается так, как есть. Мне ведь многого не надо...

Лариса махнула свободной рукой так безнадежно, что мне на миг показалось — в воздухе промелькнуло сломанное крыло птицы.

...Я стояла на палубе. Берег, пестревший цветами и нарядами, медленно отодвигался. И мне хотелось проститься с теми, кто остался здесь, словами: «Будьте зорки, не проходите мимо своего настоящего счастья, чтобы потом не пришлось обходиться крохами с чужого стола и жить только один месяц в году!»