Разоблачение. Повести, рассказы, стихи, пьесы, статьи

Первым произведением Ю.Семенова были стихи — он написал их в одиннадцать лет. Стихи оказались настолько хороши, что Семен Александрович сперва усомнился в авторстве сына. Семенов продолжал писать стихи всю жизнь, но никогда их не печатал. Они удивительны своей «разношерстностью» — белые стихи пятидесятых совсем не похожи на отчаянные или шутливые поэмы шестидесятых, а те, в свою очередь, разительно отличаются от грустных рифмованных стихов семидесятых и восьмидесятых. При жизни отец читал их только в кругу семьи. Думаю, они заслуживают большую аудиторию.

МАМЕ

Когда криком совсем задохнулся,

Когда лаской мало кто жалует

Без тебя, старушка, вовсе

Жизни банальной занавес падает.

Без тебя, в минуты когда уж — куда?

Когда сочувствий кисель сюсюканный

И бьет всего ерунда...

Нежных баюканий несут седин твоих провода...

И не жалей —

Седины — ведь это, к счастью, —

Значит — больше чувствам роздал,

Значит, твой суховей

Сердцем нежным убьет несчастья, —

Рано ль, не знаю, поздно ль...

Но милая, старенькая, седая,

Каким бы горем не гильотинировали горло,

Со мной, родная, —

В клапане сердца вором стучится —

Как всегда тихо и ласково —

Юлька, милый,

Съешь моих ласк последнюю пасху

Моей материнской силы...

Хаю тех, кто о счастье кричит.

Хочешь — тебе намурлыкаю песню

О тех, кто сейчас в горестях

Идет по тернистой лестнице?

Не знаю, долго ль нам вместе?

Милая, скомкай локти нервов.

Знаешь, ведь если

Все время жевать горестей серу,

То тоже больно, верно?

И не сердись на меня, не надо.

Лаской звеня,

Старой мамы сложи серенаду, —

Для нас, для... него, для меня.

лето 1952 г.

Уже не было ночи,

Но и утро еще не пришло.

Было молчание...

И майские сумерки.

Мы вышли — кругом одиночество.

И красота.

Красота умирания и рождения,

Воплощенная в сиреневости времени.

Мы шли по темной аллее...

Листва разговаривала с нами

Как проснувшийся от ласки ребенок

И снова засыпала тишиною.

Фабрика мешала нам глазами ночной смены.

Там работали, и нам было больно за них.

А вон там, в сером доме под крышей,

Горит огонь окна...

Это хорошо.

Потом, кивнув утру антеннами,

Пронеслись пожарники. Ревела сирена.

Это стремительность. Это волнует.

Мой брат смотрел на машины и тихо ругался...

И мы тоже ругались.

И — радовались этому неподвижному и стремительному

Счастью ощущения.

Мы вышли из аллеи —

Из женщины, запрокинувшей руки,

На мытую площадь.

В ее чистоте

Отражалось теперь уже светлое небо.

Было не так хорошо. Слишком светло.

Кончилась борьба сумерек с рассветом...

Дома мы вышли на балкон,

Прошуршала шинами — как отсвет сумерек —

Машина «скорой помощи».

Во дворе, одетая в шубу, качалась на качелях женщина.

Мы молчали и думали о своем... Скоро выйдет солнце...

Мы не хотели его. Мы хотели сумерек утра.

Всегда хочется непонятного...

Но сумерки утра можно ждать целый день...

И уже не будет таких же сумерек...

Мы пошли спать...

Яркое солнце лезло в глаза.

Назойливое солнце, которое существом своим

Хотело сказать, что оно лучше сумерек.

Глупое, спокойной тебе ночи.

1954 г.

Ты на это письмо не сердись —

Не возврата прошу я в нем.

Тот, кто раньше сжигал свою жизнь,

Догорает холодным огнем.

Я пишу — а на сердце дрожь.

Много слов — а зачем, почему?

Не беда, если ты не поймешь.

Я их завтра и сам не пойму.

Помню муть одурманенных глаз,

Словно сизый дым папирос,

Соскользнувшего платья атлас,

Аромат расплетенных волос.

Помню бег торопливый минут,

Слов прощальных обидную ложь.

Ты сказала: «Я завтра приду».

И я понял, что ты не придешь.

И мне странным казалось потом,

Когда ты пришла, как тень.

Мы, как бабочки, вили дом

На один лишь короткий день.

А теперь, когда стихла боль,

Только эхом весны теребя,

Знаю я, что в кафе «Метрополь»

Я когда-нибудь встречу тебя.

Уловив твой неясный испуг,

Не спросясь, подойду к тебе сам.

Ты мне скажешь: «А вот мой супруг,

Познакомьтесь, садитесь к нам».

1954 г.

КУРОРТ УРЧУГАН

Звонким утром, в час сиянья,

Когда свет пришел в долину,

И когда заботы мира

Перед солнцем отступили,

И когда капель смеется

Так же весело, как птицы,

И когда седой охотник

На вершине скал обласкан

Белым солнцем и ветрами,

В этот час я полон вихрем,

В этот час я полон силы,

Полон мужества и счастья

В этот звонкий миг сиянья!

И я славлю мир, который

Дал мне жизнь

И дал мне уши,

Чтобы слышать звуки мира,

Дал глаза мне, чтоб

Воочью мог в тайге я песни слушать,

Дал мне руки, чтобы

Утром, вкривь царапая бумагу,

Мог отдать я людям, птицам,

Рекам, снегу и долинам

Хоть бы часть того сиянья,

Что несет с собою солнце!

Звонким утром, в час рассвета,

Когда новый день родился

И когда заботы мира

Перед солнцем отступили,

Славлю я тебя, мой Пушкин,

И тебя люблю, Багрицкий,

И тебя — бродяга Уитмен,

И тебя — слепой Ван Гог!

Все вы дети утра, песни,

Все вы дети птиц, капели,

Все вы дети того мира,

Что окрест лежит под снегом.

Так неистово огромен

И неистово красив!

И хочу я, чтоб в долину Урчуган

С зарей, с рассветом,

Вы пришли и стали вместе

С тем охотником, который

На вершинах скал обласкан

Солнцем, ветром и травой!

1957 г.

Все выше к солнцу поднимался мой самолет, и чем выше забирался он, тем сильнее мне хотелось сделать еще один репортаж — с неба.

Я самолет остановил.

Открыл запасный выход.

Кашне, не повязав, набросил

И кепи взял.

— Ты подожди, — сказал я летчику

И вышел.

Ветра свист был оглушителен.

Мороз рвал уши.

Я запахнул пальто, подумав:

«Небесный репортаж впервые делаю...»

И славы холодок

Пополз с морозом пополам

По коже.

Мой ТУ, как декорация,

Как суть романтики и реализма,

Как дерзость и как мое всесилье,

Стыл в воздухе над облаками

И под солнцем.

А я ходил по тучам,

Похожим с высоты на вату,

По облакам, как по гуртам овечьим,

По струям ветра, и по снега хлопьям,

Условным здесь, как хлопок в Антарктиде.

Я первым здесь бродил

В обличии спецкора

С блокнотами и фотоаппаратом.

Но тучи молчаливы.

Облака красивы холодом своим

И быстротою бега,

А ветер — сплетнику подобен

С протертыми локтями и блестящим задом.

И птиц здесь нет,

И горы на земле,

Поросшие седой сибирской пихтой, Далеки слишком.

— Э-гей! — я закричал. — Откликнитесь!

Небесные земфиры!

Я интервью намерен получить!

Но ветер, стоязыкий сплетник,

Унес мой крик

И масса тишины,

Как конвоир,

Вокруг меня замкнулась.

Я много ездил.

Скорость знал я крыльев,

Напор турбин

И выспренность винтов,

«ЛИ-2» спокойствие, треск мотоцикла,

Моторной лодки шум

Той, что неслась по Чаре,

По реке таежной

Вместе с песней Якута Вани.

Бродяжничал я много.

Я видел, как танцуют новоселы,

Отплясывая каблуками по паркету.

Я слышал споры жаркие

В стенах аудиторий

И в цехах-махинах,

Курил махорку вместе с пастухами,

И у костра сидел с охотниками вместе,

И ввысь глядел,

Туда, где звезды,

Завидуя чуть-чуть

Тем, кто способен покорять пространство.

Несбыточного нет.

Мой ТУ под солнцем стынет,

А я хожу, как херувим,

По тучам

И жалею,

Что калош не взял

И позабыл про джемпер.

А тут ведь небо.

Нет вокруг людей,

Которые с плеч сбросят ватник,

Чтоб тебе согреться.

И я кричу пилоту:

— Милый! Летим скорей на землю!

Мне скучно без планеты нашей,

Без людей и без якута Вани,

Без поваров,

Которые у плит,

Орудуя большими черпаками,

Готовят звездный борщ,

Без тех ребят, с которыми я жил на Абакане,

И подвиг их обычен:

Они в тайге штурмуют небо

Смолою шпал и синевою рельс.

Без рудокопов чернолицых из Бален,

Без рыбаков Мурмана бородатых,

Насквозь водой морскою просоленных.

Мне скучно без добра и без печали,

Без дел земных, пропахших потом,

Без радости трудов и переходов дальних.

Не нов я в теме.

Всяк горазд

В любви земле поклясться лишний раз.

Клянется ей в любви и тот,

Что из дому не уезжал ни разу.

А я клянусь, полазавши по тучам,

Нашлявшись в атмосферах безъязыких,

Поскандалив с ветром.

Я там, Земля, в любви тебе поклялся.

1957 г.

РАЗМЫШЛЕНИЯ ПОСЛЕ БОМБЕЖКИ

Что значит — «сердце переполнено любовью»?

Я слышу в этой фразе моментальность,

Которая как вспышка ослепит,

А после темнота еще теснее станет.

Тогда как светлячок,

Зеленый страж ночей,

Всю жизнь свою подвержен только тленью.

Не объяснять же тленье

Ленью?

А постоянный шум запруд

Желаньем «не пускать»?

Я славлю постоянство запруд и светляков,

Я против вспышек и «переполнений»,

Как только «пере» — значит, через край,

И ад не в ад, и рай не в рай.

Сейчас здесь ночь,

В пещере спят,

Сейчас здесь дождь,

Нас не бомбят.

Спит член ЦК Сисана,

И мой Свиридов спит,

И даже спит охрана,

Не спит один пиит.

(Пиит — значит, поэт по-старорусски. Тяга прозаика к поэзии очевидна, ее отметил Б. Пастернак в следующих строчках: «Я пью за семерых хозяек, за праздники на мясоед, чтоб полубогом стал прозаик и полным богом стал поэт».)

Боже мой, как, оказывается, не просто сочинять «в рифму».

Наверное, поэтому новаторы решили занести в поэзию писсуары,

Но постоянство, сопутствующее высокой болезни поэзии,

Обязано равно принимать

И маслянистость пулеметов у входа в пещеру

К партизанам Патет Лао.

Больше всего бойтесь моментальности!

Моментальное фото — это фото уродов!

И даже моментальность смерти уродлива,

Поскольку умиранию должно предшествовать раздумье.

Спит член ЦК Сисана,

И мой Свиридов спит,

В пещере под Сам Неа

Не спит один пиит.

Дождь кончился, и они прилетели. Особенная сволочь — это одномоторный «Эй Ди Сикс». Он винтовой, и поэтому может достичь каждого, кто был в нашем бронетранспортере: бомбой, пулей или ракетой типа «шрайк». Даже если успел спрятаться в воронку — точность попадания: Плюс-минус четыре метра.

Любите тленье светляков,

Любите.

Старайтесь медленнее жить

И не спешите.

Старайтесь видеть все вокруг без ослепленья...

Только тогда вы сможете нести в себе

Заряд того спокойного добра,

Которое так нужно людям,

Уставшим от боен, предательств и глупости,

И ослепительных деклараций, «переполняющих сердца».

Да, еще...

Прежде чем канонизировать писсуары в поэзии,

Следует поначалу разбить их, поскольку из кусков фаянса

Может получиться неплохих форм конструктивная композиция,

Особенно если ее скрепить опаленным осколком бомбы,

Брошенной с «фантома» В Долине Кувшинов Одним из «Май бай ми»[6].

Пещеры Патет Лао, 17 января 1968 г.

БРУКЛИНСКАЯ СКАЗОЧКА, РАССКАЗАННАЯ МНЕ В НЬЮ-ЙОРКЕ ПИСАТЕЛЕМ ГУДМАНОМ

Я построил аппарат.

Рад был беспредельно.

Черные кнопки — в ряд.

Белые кнопки — отдельно.

Впрочем, аппарат имеет один недостаток — он великоват, словно счетно-вычислительная машина. Хотя это и есть некое подобие счетной машины. Это — электрическое устройство по определению человеческих мечтаний.

Я запустил мой аппарат —

Безмерно горд,

Ужасно рад —

В работу.

Лампочек зажегся ряд,

Проскрежетал мой аппарат

И выдавил ответ:

«Форд, Рено, Пежо, Фольксваген,

Поездка в турне: рейс Копенгаген.

Коттедж за городом,

Красивая морда.

Счет в банке,

Виски в банках.

И новая мебель с синтетической обивкой типа «африканская зебра» — таковы мечты подавляющего большинства населения». «Естественно, — продолжала машина, — я не учитываю мечты

Шизофреников,

Импотентов,

Параноиков

И добрых старух.

Их мечтания не являются типическими, равно как я не могу считать нормальной мечту нескольких индивидов, поскольку

Они мечтают о полотнах Матисса,

Охоте на тура, плотах на Тиссе,

Высоком искусстве, прекрасной даме и вдохновении».

Сеанс был окончен. Умолк аппарат.

Я очень был счастлив и страшно был рад

Тому, что умолк, наконец, аппарат.

Гад.

Я вынес аппарат во двор,

Купил по дешевке здоровый топор

И решил разломать эту скотину.

Но она, почувствовав нечто, Сказала:

«Болван, сукин сын, Хулиган и кретин!

Если ты недоумок, продай меня тому, кто сможет мною пользоваться».

И я понес мой аппарат — Ползучий змей,

Проклятый гад — На продажу в ООН.

Я был бы крайне рад

Продать вам чудо-аппарат!

Последнее открытье века:

Узнает все мечты человека!

Господин У Тан поинтересовался:

— Сколько стоит штучка?

—Ерунду. Семь полотен Матисса,

—Пять хороших собак для охоты

—И возможность жить все время гусиных полетов

—В дельте Нила.

—Господин У Тан сказал:

—Вот вам чек на миллион, но с одним условием: пойдите домой и уничтожьте ваш аппарат и никому, никогда и ничего о нем не рас сказывайте, ибо для удовлетворения всех человеческих мечтаний я должен иметь в своем распоряжении три миллиарда автомобилей, коттеджей и путевок в Копенгаген...

Я разломал мой аппарат,

Чему сейчас безмерно рад.

Купил себе машину,

Купил коттеджик сыну,

Посадил в фольксваген

И отправил в Копенгаген

Жену...

Между нами: никакого аппарата вовсе не было.

Просто я спекульнул идеей, рассчитывая в результате этого получить тысчонку-другую на продолжение начатой работы о сумасшествии Ван Гога.

Но оказалось, что продавая идеи, вы продаете себя.

Лучше оставайтесь нищим мечтателем, чем рантье,

Который стрижет купоны на колбасу и мебель

С человеческих мечтаний. Хотя, впрочем, не скрою:

Очень приятно ездить на белом бьюике

с айркондишен.

Так что: решайте все сами.

Решайте же сами,

Вы сами с усами,

С большими усами.

1968 г.

Венгерская художница Ева Карпати рисует голубей, лес, женщин. Только она очень мало рисует, потому что ее живопись кажется ей приблизительной. Но ее живопись прекрасна.

Артист начинается лишь после смерти — Поверьте...

Был Каин, был Авель, был Ирод.

Осталась символика зла,

И нет во всем мире отцов,

Которые б сына назвали — «мой Ирод».

И Ева была. И осталась,

Как символ греха,

И много отцов называли детей — «моя Ева».

Однако из всех миллионов осталась лишь Ева. Та Ева.

А после остались Овидий, Гораций,

Рабле, Эйзенштейн и Матисс.

Остались навечно —

Как Ева, не Ирод.

Грех всем симпатичен. Ведь правда?

Творящие по договору,

Рисующие по найму.

Знакомьтесь: маляр!

Все в портрете похоже,

И голубь не белый, а сизый — по правде,

И девочка тоже похожа!

Мы все так на свете похожи,

О Боже,

Спаси нас от сходства,

Спаси нас от скотства!

...В лесу по утрам очень тихо,

И голуби в нем голубые.

А руки мадонны сначала пусть будут в воде родника.

Пусть замерзнут.

Сначала мы все замерзаем.

А после бывает тепло. Ну, вы!

Приготовьте ей кисти!

Пусть пахнет вокруг скипидаром!

Пусть холст будет чистым, как детство!

Побойся же смерти и глупого тлена!

Рисуй. И останься навечно!

Все зрячие — зрячи,

Но видеть умеют лишь люди,

Которых на свете десятки!

Ах, Ева, ты ж видеть умеешь,

Как девочка, или мадонна,

А может быть, шлюха —

Неважно.

Теряешь своих голубей ты,

Совсем не боясь потерять их...

О, хитрая злая мадонна,

А может быть, шлюха,

А может, дитя...

Ведь это не страшно: терять голубей,

Если знаешь,

Что голуби, глупые птицы,

Всегда возвращаются снова к тем, кто их теряет.

Понятно?

Останься же, Ева, останься! И помни:

Умение видеть — проходит,

Умение слышать — проходит...

Все смертно, Все тленно, Как глупо...

«Пассивность таланта — преступна!»

Ведь если не ты — с голубями и черной мадонной

Придешь утром к людям —

То кто же?

Ведь если приходим не мы,

То другие... Чужие другие, Чужие.

1968 г.

ПО ПОВОДУ ОКОНЧАНИЯ РАБОТЫ

Большое спасибо тебе,

Зеленая ящерица с желтым хвостом,

За твое любопытство.

Каждое утро ты вылезала из кустов

Синего можжевельника и подолгу смотрела,

Как я работаю.

Ты была словно возлюбленная,

Которая считает, что видит чудо.

А поскольку нет пророка в своем отечестве,

Твое любопытство я толковал, как любовь,

И был очень горд. Спасибо тебе,

Большое спасибо Вам, мой друг Новицки,

За то, что каждое утро Вы начинали

Строить нечто из старой фанеры и битого стекла.

Это очень важно: слышать подле себя работу

И видеть, как рождается дом: пусть даже

Без печки, но с крышей.

Спасибо вам, комары с прозрачными крыльями,

За то, что вы каждый вечер слетались

К моей лампе и гибли в ее холодном

Электрическом тепле.

Но перед тем как погибнуть,

Вы очень мешали мне, и

Это помогало мне чувствовать

Себя живым — всего-навсего.

Огромное спасибо вам,

Ночные яблони, за то, что

Вы роняли на подстриженный луг

Красные яблоки — в этом умирании лета

Было заложено главное: то, что помогает

Людям жить — вера в бессмертие земли.

Ну, будь здорова, ящерица!

Я сейчас уеду. Я очень счастлив.

Я окончил работу.

Я поеду на автобусе номер «такого нет»,

На остановку «такой не будет».

И пока он будет везти меня,

Я стану благодарить и тебя,

И господина Новицки, и луг,

И облака, и горлиц, которые уснули.

Спасибо вам, большое спасибо.

1968 г.

В ДОМЕ ТВОРЧЕСТВА КИНЕМАТОГРАФИСТОВ НА ДУНАЕ

Ах, как хорошо в этом доме, Пустом и тихом.

Человек, побывавший в нем, остается.

Остается в запахе тепла,

Прикосновения рук к лампе,

В огрызке яблока, оставленном в тумбочке.

И в меня входит творчество,

Оставленное здесь коллегами,

Жившими прежде.

Я его чувствую, я им благодарен.

Спасибо им, растеряхам.

Из оставленных крох

Я стану делать пирог

С капустой, грибами и дичью.

Но с кем разделить мне его?

Коллеги, которые жили,

Забрали любовь до последней пылинки,

Дом вычищен, как пылесосом.

Зачем вы так скупы?

Оставьте немного любви,

От вас не убудет, наверное,

Иначе — как быть иностранцу,

Кто знает лишь «иген»[7],

А чаще обратное иген, короткое, быстрое «нэм»![8]

Как мне хорошо в этом доме,

Но все же с кем разделить

Мне пирог из дичи с грибами?

Бог с Вами, включайте свои пылесосы!

Любовную пыль соберите — не жалко,

Нет, жалко, конечно, но лучше приврать, —

Так правдивей.

Лишь только уеду отсюда —

Вернитесь. Врубите систему настройки.

Замрите. Локатором станьте. Радаром.

Вот так. Еще тише!

Вы слышите, это спускается вниз,

По лестнице, очень скрипучей, все то,

Что осталось после меня для вас.

1968 г.

21 АВГУСТА

Чаек крик и вопль прибоя,

Смех детей и солнца зуд,

Ну пойдем скорей с тобою

На роскошный белый зунд...

Все прекрасно, все сияет, говорят девицы «нет»,

(А в Москве все заседает наш высокий кабинет).

А кругом так симпатично, и вокруг такое чудо:

Одеваются наяды, раздеваются атлеты,

Самолеты пролетают, и эсминцы грозно ходят —

Так, чтоб видели их люди...

(Именно в это время Дубчек и Черник присоединились к Свободе для переговоров об урегулировании отношений между братскими народами, вокруг которых роилась контрреволюция...)

—Я читаю Пастернака... Да, стихи весьма прелестны...

—Очень чувственны и сладки, Как медок в конце июля...

—Ха-ха-ха, скорее в море, Ха-ха-ха, какие волны,

—Пастернака бросьте в сумку И перемените плавки...

—А песок прогрет под солнцем... А песок увял под солнцем...

—А песок умят под солнцем. (В это время в Праге люди вышли на работу.)

—Ну смотрите же, смотрите, вон идет прелестный парень,

—Загорелый, мускулистый, сколько силы в нем и страсти!

(В это время, как сообщал ТАСС, переговоры продолжались в обстановке полной откровенности и дружбы.)

—Не хочу я слышать это,

—Поищите мне другое,

—Надоели мне «нахрихтен»,

—Я ищу себе покоя...

(Ее звали Гертруда, она работала в Дрездене ассистентом по ис­правлению дефектов речи. На время отпуска она сняла обручальное кольцо.)

— Надоели сообщенья,

Поищите лучше песни,

Все прелестно, все красиво,

Девушек тугие груди,

Спины юношей нагие,

И старух глаза большие...

(А над пляжем пронесся МиГ, и дети смеялись, глядя на него, и махали ему руками, ибо он был знамением мира, и никто не знал, что именно в этот момент пилот получил приказ приготовить кнопку 2-ЗЕТ для педалирования в случае ядерного нападения подлюг из НАТО.)

Песок прогрет под солнцем,

Водицы синь тепла,

Кругом белеет море,

Эсминцы на дозоре,

И в людях берега...

(В это время Людвиг Свобода говорил с правительством, которое охраняли от наскоков контрреволюции советские бронетранспортеры.)

Ах, прошу вас, ах, не надо!

Здесь же пляж,

Едем вечером отсюда

В бар, где будет очень людно,

Там приперченные блюда,

Там играет старый джаз...

(А в это время Чжоу Энь Лай выступил с провокационной речью в румынском посольстве в Бухаресте.)

Ах, как дети здесь смеялись,

Будто не существовало горе,

Рыбаки сушили сети,

Говорили дамы «нет»,

(Мне сегодня, по секрету, 248 лет).

А мужчины говорили о последних матчах в мире,

А мужчины говорили о победах на рапире,

Ну а женщины боялись за детей, что без оглядки

Все играли, все играли в салочки, в песочек, в прятки...

(А в это время орудия развернули свои жерла на Вацлавское предместье, где собралась толпа безответственных хулиганов, которые протестовали против акта братства, оказанного народами — друзьями чехам и словакам в их борьбе с контрреволюцией.)

1968 г.

РАЗМЫШЛЕНИЯ НА ТЕМУ Н.Г. ЧЕРНЫШЕВСКОГО

Абраму Кричевскому

Не знаю я,

Что значит «что»?

Почем торгуют «как»?

Зачем нам «почему»?

И для чего «не надо»?

Вопросы столь важны,

Сколь прост на них ответ:

«Что» — это просто «что»,

Синоним «почему» — «зачем».

А вообще привет!

Вопрос мы разрешим,

Вопрос ведь не ответ,

Виновны только «да»

И не виновны «нет».

Наивен компромисс

Вопроса и ответа...

«Зачем»? — вас в каземат,

«Как»? — в дальнюю тюрьму!

Услышь мою мольбу,

Не пария, не брата,

И «как» не виноват,

И «что» не виноват,

И для того «нельзя»,

Что всем сейчас «не надо».

Берлин,

1 сентября 1968 г.

Скоростные сдвинулись пределы,

А мораль по-прежнему стара:

«Свят есть Бог, хоть первородно тело,

И весна — суть лучшая пора».

Почему? Ведь однозначность мнений

Будет мстить отсталостью и тьмой.

Все не правы. Прав один лишь гений,

Отменивший турбовинтовой.

Гений тот ломал себя и мучал,

Самолет смертельный флаттер бил,

Пробивая грозовые тучи,

Гений о спасении молил —

Не себе, а той своей идее,

Для которой лишь один предел:

Чтоб исчезли в скоростях пределы,

Как в любви — дворовые наделы,

Как в игре — отравленные стрелы,

И чтоб мир скорее поумнел.

Скорости — им нет определенья,

Скорости — тревоги наших дней.

Он погиб. Не надо сожалений —

Мир живет умнее и быстрей:

Формула, записанная мелом,

Стала делом миллионов рук.

Бумеранг, запущенный умело,

Возвратится, сделав полукруг.

Скорости есть символ первородства

Мощностей, направленных вовне, —

Доброта, Отвага, Благородство

Здесь нужны. Чуть меньше — на Луне.

1968 г.

Вечер ушел сквозь кленовую листву

В серое небо Лианьфалу.

Ночь подкралась с зажженными фонарями,

Будто могильщик.

А женщина осталась. Она осталась.

Хотя ее здесь нет.

Женщина всегда остается возле,

Если только ты хочешь этого.

Слышишь, как прекрасно в отрогах гор трубят олени?

Они словно рыцари перед боем.

Сейчас у них начнется турнир,

В котором победителем будет даже проигравший.

Ах, как прекрасно мое счастье.

Оно значительно больше меня ростом,

У него медальный профиль,

И это мое красивое счастье любит

Самая красивая и умная женщина...

И чем больше я думаю об этом моем рослом счастье,

Тем оно делается ненавистней,

Потому что уж кто как не я знаю:

Его нет вовсе.

Есть кленовая листва, ставшая в ночи чугунно-литой,

Есть тоскливые гудки пароходов на Дунае,

И надо всем этим царствует городской магистрат,

Который приписывает экономить электричество,

Особенно ночью,

А чтобы не было безобразий —

Выпускает полицейских с фонариками.

Тихо! Слышишь, в предгорьях трубят олени!

«А где же выход?» — подумаешь ты.

И есть ли вообще выход? Ведь правда есть?!

Ну скажи?!

А мне будет совестно смотреть в твое лицо,

Потому что я знаю про все, о чем думаешь ты.

А ведь любовь обязательно предполагает тайну!

Чтобы я думал, что ты думаешь, что я думаю,

Что я ничего не знаю. А я знаю все.

В сером сентябрьском предрассветьи

Олени дерутся рогами

И кричат от любви и боли

И по этому крику оленей находит охотник Калман

И бьет их под лопатку разрывной пулей.

Длинной и медной.

1968 г.

Спасибо тебе, женщина,

Мать моих детей,

Спасибо тебе.

Судьбе было угодно,

Чтобы мы любили

И не любили друг друга,

Чтобы я доставлял тебе боль,

А ты попросту мучала меня

За то, что я был таким, каков есть.

Я пытался скрывать это,

Но меня выдавали друзья,

А после всех выдал Феллини.

И тогда ты решила, что это конец и наш с тобой мир

Разлетелся, как шарик, взорванный маньяком.

Женщины, которые любят, и дети

Обычно считают трагедией ерунду.

Все дети: и те, и эти, чужие дети, и наши дети.

Спасибо тебе за сны,

В которых черные быки носятся по белым иконам.

За Дуню спасибо и Ольгу.

Я рядом с тобою старею.

Добрею.

1970 г.

Только чаще прощай меня.

Прощай меня всегда.

Мы все очень нуждаемся в прощении,

Потому что за утренним кофе

Мы говорим о гибели друга

И о самоубийстве Марлин.

«Свари мне овсянки».

«Ты знаешь, она отравилась».

«Да? Где подтяжки, я через полчаса улетаю».

«Она перед смертью кричала».

«Бедняга. Напомни купить мне подтяжки»,

Так что ж нам друг другу прощать?

Не надо. Не надо. Ну, здравствуй.

Я вроде б вернулся.

Но в пятницу я уезжаю.

Пролетные гуси идут.

Я буду их ждать в камышах.

Как добытчик.

Сюжетов, и горя, и счастья.

Всем поровну. Всем понемногу.

Прощай.

Я наверно вернусь.

1971 г.

Закат был красным. Желтой — пыль.

Апрельский Крым, дорога к переправе.

Никто, ничто забыть не вправе,

Тем более, когда не сказка — быль...

Ковыль был белым; жаворонок пел;

Мотор хрипел; Синело небо.

И на двоих буханка хлеба,

И жизни — на сто лет задел.

1971 г.

Истинность ватерлинии — символ мощности судна,

Здесь нельзя ошибаться — чревато крушением в шторм;

В любви, войне и творчестве, видимо, самое трудное —

«Сухая трезвость оценок», как утверждал Нильс Бор.

Океаны, какими видятся, открыты для каждого смертного,

Предмет океанографии понятен отнюдь не всем.

Охотник, знающий истину, кормит слепого беркута,

Ведь тот, кто молчит, — не значит, что обязательно нем.

1971 г.

Твоя беда, моя вина,

Так неделима сущность жизни,

И утренняя пустота

Уйдет со шторой — солнце брызнет.

А мне-то что? Смешенье дней,

Чередованье лун и света,

Ведь для прирученных коней

Нет разницы — зима иль лето...

Давно отмерен рацион,

И раз в году ветеринары,

И вроде бы спокойный сон,

Но снятся им в лесах пожары.

Ах, как мне хочется хоть раз

Суметь понять спряженье судеб,

Касанье рук и точность глаз,

А так — пусть будет то, что будет.

Ну вот. Я снова лгу себе:

Тогда, приблизив сущность правды,

Просить я стану о тебе,

О слове, рифме, о беде,

Но в сорок — умирают барды.

1971 г.

Вмести весь мир в пятак арены,

Скрой свою боль, нам радость дай,

«Циркач, циркач, всенепременно

Тебя ждет рай, тебя ждет рай.»

Неси тяжелый крест искусства,

Ушиб не страшен — есть трико,

Движение — шестое чувство,

И смыслом также высоко!

Когда юпитеры погаснут

И в цирке будет тишина,

Тогда лишь только станет ясной

Моя перед тобой вина.

1972 г.

Черное, раскосое, чужое,

Странное, высокое, мое,

Взятое, как истина, без боя,

Грешное, как наше бытие.

Все решает мысль и направленье.

Главное — минутный пересчет,

Непрочитанное стихотворенье,

Взрывом в небе конченый полет.

Ожидания надежд — химерны,

Море в шторм коричнево и зло,

Расставания — закономерны,

Как стамеска, лампа и стекло.

К счастью мы идем через страданья.

Ложь понятней в стыке с простотой,

Все несбыточно — и это обещанье

Быть с тобой и быть самим собой.

1972 г.

Станем благодарны тем мгновеньям,

Когда море било волнолом...

Ты и я. Мы все в бореньях, Я и ты...

Мы каждый о своем...

Это верно. Что же делать, если

Правда нескладна и глупа.

Мир резонен. Грустны наши песни.

А судьба — была и есть судьба.

1972 г.

***

Помоги мне забыть все обиды

И рожденные ими грехи,

Я таким уж останусь, как видно,

Помоги, помоги, помоги.

Милосердия надо вам, люди,

И еловый шалаш — на Оби,

Не суди, и тебя не осудят,

Помоги, помоги, помоги.

Помоги мне уверовать в правду,

Ту, что силу дает и покой,

Все, что было — то будет, но в главном —

Я такой же, как был, я такой.

Все мы любим лишь то, что мы любим,

Любим сразу, а губим — потом:

То обидев — простим, приголубим,

Пожалеем. Заплачем. Споем:

«Помоги мне забыть все обиды,

И рожденные ими грехи,

Я таким же останусь, как видно,

Помоги, помоги. Помоги.»

1973 г.

***

Я всем и каждому внимаю,

Но ничего не понимаю

Про обреченность бытия,

В котором он, она и я.

Зачем нам всем глаза даны?

Чтобы смотреть в них беспрерывно,

Все понимая неразрывно,

На что владельцы их годны.

Зачем всем руки нам даны?

Чтоб прикасаться кожей пальцев

К щекам случайных постояльцев,

Которые нам не верны.

Зачем даны нам всем сердца?

Лишь только для вращенья крови? .

С годами истина суровей

И четче облик подлеца.

1974 г.

РОМАНУ КАРМЕНУ

Мне говорили, — сказал Рима, — что Старик

Перед тем, как пустил себе дуплет в голову,

вымазал руки оружейным маслом —

Для версии несчастного случая.

Нам нет нужды смотреть назад,

Мы слуги времени.

Пространство,

Как возраст и как постоянство,

«Пока, старик», нам говорят.

Все чаще по утрам с тоской

Мы просыпаемся.

Не плачем.

По-прежнему с тобой судачим,

О женщинах, о неудачах,

И как силен теперь разбой.

Но погоди. Хоть чуда нет,

Однако истинность науки

Нам позволяет наши руки

Не мазать маслом.

И дуплет,

Которым кончится дорога,

Возможно оттянуть немного,

Хотя бы на 17 лет.

1975 г.

Прошлое чревато будущим,

Минус чушь настоящего,

Мир захомутан таинством

Памяти, связей, тягот.

Факторы предопределения,

Неучтенные логикой,

Суть горестей,

Счастья и катастроф.

Все, что когда-то грезилось

Пенно-пурпурным, чистым,

Стало чернильно-черным,

То есть наоборот.

Начала бывают всякие.

Как правило, с пункцией веры,

Концы, увы, одинаковы, —

Птица сбита влет.

1975 г.

Я не жалею, что отдал,

И то, что потерял — ко благу,

Лишь только бы листок бумаги,

А там хоть грохота обвал.

Центростремительность начал

Уступит место центробежью,

Так дюны шире побережья

Предшествуют чредою зал.

Я не обижен ни на тех,

Кто оказался слишком резким,

Духовно крайне бессловесным —

Ведь мир подобен сменам всех:

Когда легко отдать кумира,

Когда не трудно позабыть

И то, что не было, что было:

В чреде мгновений — эры прыть.

Отчаянье — плохой советчик,

На дне бокала истин нет,

Осмыслен лед сквозь грязный глетчер,

А жизнь людей — в тени планет.

1983 г.

Не верьте злым словам: «он растерял друзей»,

Где братство, там такое невозможно,

Понятье это слишком многосложно,

Чтоб говорить: «он потерял друзей».

Ушедшие всегда в груди твоей,

А те, что живы, — дли, Господь, их жизни, —

Должны лишь жить, без страхов и болей,

А как хрусталь, расколотый на брызги.

Гоните от себя обидные слова:

«Он вознесен, для нас забыл он время»,

Друзья — не символ и отнюдь не бремя,

А вечный праздник, кайф, лафа,

Способность верить в правоту «07»,

Когда набор заезженного диска

Позволит вам сказать: «Ну, Сень,

Как жизнь? Что нового? Дошла ль моя записка?

Не может быть! Отправил год назад!

А может, вру. Хотел, а не отправил.

У дружбы есть закон, у дружбы нету правил,

Подарков ценных, вымпелов, наград.

Ты жив? Я тоже. Очень рад».

1983 г.

Поправши ужас бытия

Игрой, застольем иль любовью,

Не холодейте только кровью,

Мои умершие друзья.

Мы соберем по жизни тризну,

Вино поставим, сыр, хичин,

Ядрено пахнущий овин

Напомнит нам тепло Отчизны.

Мы стол начнем; кто тамада,

Поднимет первый тост за память,

Которая нас не оставит,

Поскольку мы трезвы — пока.

Все, кто ушли, в живых живут,

Те, кто остался, помнят павших,

Когда-то с нами начинавших,

Мы здесь их ждем; они придут.

Они тихонько подпоют,

Когда начнет свое Высоцкий,

Светлов, Твардовский, Заболоцкий,

А кончим пир — они уйдут.

Не забывайте утром сны.

Приходим к вам мы поздней ночью,

Храните нас в себе воочью,

Как слезы раненой сосны.

1983 г.

Проси не славы у судьбы,

Не денег, мужества, распутства,

Моли доверия! Доверия моли!

А равно с ним блаженства безрассудства...

1983 г.

Да славься, шариковый паркер!

Моя защита и броня,

Господь охоронил меня,

Как лыжника надежный «маркер».

От всех невзгод я защищен

Высокой этой благодатью,

Я окружен моею ратью

Словес, понятий и имен.

Рождение миров счастливо,

Навечно мной приручены,

Любуюсь ими горделиво

Как из-за крепостной стены.

Безмолвный паркер, символ силы,

Мой бог и раб, мой нежный друг,

Взамен волнения — досуг,

Как бы судьба меня ни била.

Тобою я вооружен,

Опасен очень и спокоен,

Тобой одним я нежно болен,

Все остальное — быстрый сон,

Переходящий в пробужденье.

В заботы утренних тягот,

Тебя лишь мне недостает:

Маркеро-паркер — избавленье!

1983 г.

***

Когда идешь в крутой вираж

И впереди чернеет пропасть,

Не вздумай впасть в дурацкий раж,

Опорная нога — не лопасть.

Когда вошел в крутой вираж

И лыжи мчат тебя без спроса

И по бокам каменьев осыпь,

Грешно поддаться и упасть.

Прибегни к мужеству спины,

К продолью мышц, к чему угодно.

Запомни: спуски не длинны,

Они для тренажа удобны.

Иди в вираж, иди смелей,

Ищи момент врезанья в кручу,

Судьба еще готовит бучу

Тем, кто Весы и Водолей.

И, наконец, опор ноги,

Буранный снег под правой лыжей

И солнца отблеск сине-рыжий,

Но самому себе не лги.

Не лги. Иди в другой вираж,

Спускайся вниз, чтобы подняться,

Не смеешь просто опускаться,

Обязан сам с собой сражаться.

Чтоб жизнью стал один кураж,

Когда смятенье света с тенью

Несет тебя, как к возрожденью,

А в снежной пелене — мираж.

1983 г.

Странное слово «доверие»,

Похоже на жеребенка,

Нарушить — чревато отмщением,

Словно обидел ребенка.

Нежное слово «доверие»,

Только ему доверься,

Что-то в нем есть газелье,

А грех в газелей целиться.

Грозное слово «доверие»,

Сколько бы ни был казним,

Жизнь свою я им меряю —

Принцип не отменим.

1985 г.

***

Проститутку на колени посадил в трактире Блок,

По щеке ее погладил, женщине уснуть помог.

Он шептал ей строки песен, наподобие молитв,

Зная загодя, заране, что вперед ее убит...

1986 г.

Снег идет и слава Богу,

Отдыхаю понемногу,

Скоро, видимо, в дорогу,

Что ж, наверное, пора.

Снег идет. Катанья нет,

Александр и бересклет,

Склон другой, в Николке осень.

В облаках заметна просинь,

Восемь бед, один ответ,

Кому страшно, а мне — нет.

Ожидание барьера — звук разорванный холста,

Жизнь прошла, не жизнь — химера,

Сделанное — полумера,

Да, наверное, пора.

Долги ль сборы, коль решил?

Сам себе давно не мил,

Боль в лопатке, индерал,

Срок отпущенный так мал.

Холода стоят всю осень,

Нет Николки, не та просинь,

Восемь бед, один ответ:

Бузина и бересклет,

До свиданья, не до встреч,

Встану снова. Дайте лечь.

1986 г.

Стал самому себе не мил,

Седой старик с душою урки,

Коня б завесть, накинуть бурку

И в горы — из последних сил.

Как люб мне круг слепых бойцов,

Чадры старух, чеканка ножен,

Кинжал дамасский, что в них вложен,

И на коня — и был таков!

Подъем все круче; ветра свист

И одиночество, как веха,

Самгин ли ты, или Алеко,

Ложишься в землю, словно лист.

Будь путником, не бойся выси,

Ищи обзора точный смысл:

Глаза совы мудрее рыси, —

Ведь зверь в движенье слишком быстр.

Моли о медленности всхода,

Не торопись, не шпорь коня,

Все в мире суета, что модно,

Ах, жизнь моя, пусти меня!

1986 г.

Да здравствуют расставания,

Вексели будущих встреч, —

Точный рассчетчик желания,

Способный один уберечь

Надежды, мечты, восторги,

Сладостный ночи стон,

Только в Смоленском морге

Играет магнитофон.

Только повсюду наличествует,

Властно нас всех теребя,

Исключительность, исключительность,

Что против тебя и меня.

22.06. 1986 г.

От добра добра не ищут,

Жизнь пройдет, промчит зазря, —

Если не блажен, а рыщешь,

В марте алчешь декабря:

Не бывает! Невозможно!

Вычленяй одно звено,

И держись, покуда можно,

А потом — кулем, на дно!

Все на свете возвратимо,

Невозвратен только миг,

То, что чаялось любимым, —

Будь то Моцарт или Григ.

1986 г.

А в Толедо — вечность,

Ласточек полет,

Сан-Фермин, беспечность,

И кинжалы — лед.

А в Толедо — древность,

Очень много камня,

Странно мало окон,

Сплошь — резные ставни.

А в Толедо — лето,

Лава узких улиц

Захлестнет туристов,

Что бредут ссутулясь.

А в Толедо — праздник,

Все перемешалось,

А в глазах Эль Греко

Вместе — смех и жалость.

1988 г.

Не говори: «Последний раз

Я прокачусь сейчас по склону».

Не утверждай: «В рассветный час

Звезда бесстыдна в небосклоне».

Не повторяй ничьих причуд,

Чужих словес и предреканий.

Весна — пора лесных запруд

И обреченных расставаний,

Не плотью измеряют радость,

Не жизнью отмечают смерть.

Ты вправе жить. Не вправе падать

В неискренности круговерть.

Упав — восстань! Опрись о лыжу,

Взгляни на склона крутизну.

Я весел. Вовсе не обижен.

И в черном вижу белизну.

1988 г.

Благодарю тебя за добрые стихи,

И ветер стих, и улеглось ненастье,

Конечно, это штрих, еще не счастье,

А мы до горя больно все легки;

Я чую — знак беды угас,

Как зимняя звезда на небосклоне,

И, честно говоря, хоть жизнь на склоне,

Теперь уж и минута, словно час,

Умру я ненадолго — отоспаться —

И завтра к вам вернусь со склона Мухалатки,

Целую вас, пока, мои ребятки.

1989 г.

Трагедия поколений: верил или служил?

Аукнется внукам и правнукам

Хрустом сосудов и жил,

Аукнется кровью бескровного,

Ломкостью хребта,

Аукнется ложью огромною,

Нелюди, мелкота.

Лучше уж смерть или каторга,

Лучше уж сразу конец,

Что ты у жизни выторговал?

Сухой негодяйский венец!

1990 г.

ДОЧЕРИ ОЛЬГЕ

Судьбу за деньги не поймешь —

Десятки и тузы — забава,

Провал сулит — там будет слава,

Прогноз на будущее — ложь,

Ты лишь тогда поймешь судьбу,

Когда душа полна тревоги,

А сердце рвут тебе дороги,

И шепчешь лишь ему мольбу,

Простой закон — всегда люби,

Прилежна будь Добру и Вере,

И это все, в какой-то мере,

Окупит суетность пути.

1990 г.