Разрыв. Записки атомного физика

3. Диковинное перышко

В августе 1946 года вместе с двумя спутниками я ехал с Савеловского вокзала в Дмитров, небольшой городишко к северу от Москвы. Ехали мы на охоту на Московское море. Дальше Дмитрова электричка не шла. Нам сказали, что в Дмитрове мы должны пересесть на маленький автобус, идущий в нужном направлении. Мы вышли на вокзальную площадь и. увидев, что многие бегут к маленькому зеленому автобусу, догадались, что это именно он нужен нам. Втиснувшись в него, мы положили рюкзаки на пол и уселись на них. Ехать предстояло километров пятьдесят. Дорога почти все время шла через лес, изредка пересекая маленькие, убого выглядевшие поселки. Мы находились всего километрах в ста от Москвы, но чувствовалось, что здесь начинается настоящая глушь. Наконец мы выехали на открытое место, и слева от нас промелькнули две огромные скульптуры — Ленин и Сталин. Автобус поехал к туннелю, где около опушенного шлагбаума стоял с винтовкой сотрудник военизированной охраны. Шлагбаум поднялся, мы проехали через туннель и метров через сто выехали на плотину. Слева открылся большой водоем, справа была видна Волга. Автобус, проехав плотину, остановился на большой площади. Все, приехали. Мы вышли из автобуса. Мимо нас солдат с автоматом вел куда-то колонну людей в серой одежде. Немцы. Что они здесь делают? Наш дальнейший путь к маленькой деревне на берегу Московского моря шел по длинной дамбе. Слева вода, справа вдоль всего горизонта темнел лес. На дамбе нам встретился мужчина. Ему было интересно поболтать с молодыми парнями, идущими на охоту, и он давал нам всякие советы.

— Недавно здесь ракету испытывали, она в лес упала, — решил на прощание поразить нас своей осведомленностью словоохотливый мужчина. Оказывается, поблизости был расположен секретный военный завод.

Мог ли я тогда предположить, что пройдет двадцать лет, и я буду жить всего лишь в пяти километрах от дамбы, по которой мы шли. Откуда мог знать я тогда, что на правом берегу Волги в лесу будет построен филиал ЛИПАНа. Не мог знать я и того, что впоследствии он станет частью международною научного центра. Рядом с ним вырастет маленький уютный город Дубна, и я буду жить там. Конечно, шагая по дамбе с ружьем, я не мог знать этого.

Поначалу этот маленький городок казался чересчур спокойным и тихим. Исчезла суета московских улиц, толчея в метро и автобусах. Вечерами было тихо, и что-то напоминало мне Челябинск-40, где зимой 1953 года вместе с другими я пытался найти путь к «маленькому атомному взрыву». Скоро я понял, что сходство не должно было удивлять, поскольку одни и те же люди проектировали оба города. Мы с Шурой гуляли по пустынным улицам и каждый раз, подходя к нашему дому. радовались, что не придется топить печку и бежать к колодцу за водой. Шура в это никак не могла поверить. У нас была теперь собственная квартира. Пусть маленькая, состоявшая всего лишь из двух комнат, но зато своя. Во всем городе только два дома снабжались горячей водой, и в одном из них живем мы. Нам повезло. Другой дом заселен иностранцами.

Единственная связь города с Москвой — шоссе. Каждое утро в Москву отходит великолепный автобус чехословацкого производства. Два часа езды, и вы находитесь на площади Свердлова около Малого театра. Если вы хотите вернуться этим же автобусом в Дубну, приходите к семи часам вечера на то же самое место, но имейте в виду, что желающих уехать может оказаться больше, чем число свободных мест. Особенно в субботу. Можно, конечно, добраться до Дубны и другим путем, но это — утомительно. От Савеловского вокзала надо электричкой доехать до Дмитрова, оттуда попутной машиной до Большой Волги. От Большой Волги до Дубны рукой подать, всего лишь километров пять пешком пройти. Если повезет, и в автобусе найдется свободное место, то еще на площади Свердлова появляется ощущение, что ты уже дома. Вокруг — знакомые лица.

На Большой Волге стоит каменный Ленин и, как всегда, показывает куда-то рукой. Раньше на него с другой стороны канала смотрел такой же огромный Сталин в распахнутой шинели. Так они простояли лет двадцать, вряд ли вызывая у живших в тех краях людей чувство благодарности. От Дмитрова до Большой Волги идут маленькие бедные поселки с названиями, символизирующими строительство социализма — Соревнование, Темпы. Все эти нелюдские, безжизненные названия остались от тридцатых годов, когда заключенные строили канал Москва-Волга и умирали тысячами, истощенные голодом, замученные непосильным трудом. Очевидцы рассказывали, что сядет, бывало, какой-нибудь доходяга во время перерыва, а встать не может. Падает мертвым. Но не все умерли, кое-кто выжил и осел в поселках вдоль канала. Не успели они все забыть к тому времени, когда Никита Хрущев Сталина развенчал.

Пришло время скульптуру Сталина взрывать, но не торопились местные жители. Набросили они каменному истукану на шею веревку, и так с ней, с петлей на шее, неделю простоял он, равнодушный ко всему земному.

Не только уцелевшие заключенные жили около Большой Волги. Охранники чином невысокие там же остались, смешались с бывшими арестантами. Не отличишь при встрече, кто кем был. Охранники иногда проговаривались о своей бывшей службе. Особенно, когда человека с собакой встречали. Начнет он, как знаток, твоей собакой любоваться и ляпнет:

— Знаю я этих собак, у них мертвая хватка. Мы раз овчарку с такой стравили, так потом пистолетом челюсти пришлось разжимать.

Трудно было бы для дубненского института найти более глухое место в Московской области. Но такое место как раз и искало в сороковых годах НКВД, подбирая настоящий «медвежий угол» для секретного филиала ЛИПАНа. Для военных, ожидавших в то время от физиков атомную бомбу, все, что делали ученые, естественно, должно было в конце концов взрываться. Ученые же, для которых строили лабораторию, не спешили разочаровывать военных, объясняя, что вся «продукция» института, то есть новые атомные частицы, будут распадаться за миллионные доли секунды. Ученых удаленность Дубны беспокоила по-своему, что и привело к курьезному разговору при выборе места для лаборатории. Так один академик усомнился в том, что железнодорожные пути к Дубне достаточно прочны, чтобы перевозить по ним тяжелые магниты. Присутствовавший на заседании Берия холодно глянул на ученого:

— Я вижу, Александр Львович, вы не верите в силу советской власти.

Не верить в силу советской власти в сороковые годы было опасно, и почтенный ученый смолк, но ненадолго.

— Меня смущает болотистая почва. Сможем ли мы соблюсти нужную точность при монтаже магнитов?

Берия не очень хорошо разбирался в таких вещах, как «одна десятая миллиметра» и быстро рассеял последние сомнения эксперта по циклотронам:

— Да. Теперь я вижу, что вы действительно не верите в советскую власть.

Одного из генералов, однако, тоже обеспокоили железнодорожные пути. Слабое полотно. Генерала мучил вопрос, как будет вывозиться из лаборатории «продукция».

В 1956 году филиал ЛИПАНа был преобразован в международный научный центр — Объединенный Институт Ядерных Исследований или, как его стали коротко называть, ОИЯИ. В одной из его лабораторий, названной Лабораторией Ядерных Реакций, ЛЯРе, должен строиться ускоритель атомных ядер, циклотрон. Директором лаборатории избран Флеров. Кажется, и у него, и у меня есть все основания быть довольными.

На окраине города со стороны Волги стояли коттеджи. Один из них принадлежал Бруно Понтекорво или, как его звали на русский манер, Бруно Максимовичу. В 1949 году он, один из ближайших сотрудников знаменитого итальянского физика Энрико Ферми, бежал из Канады в Советский Союз. Говорят, что его на это толкнула жена, бывшая в то время шведской коммунисткой. Но я в этом не уверен. Понтекорво никогда не производил на меня впечатления человека, который решился бы на этот отчаянный шаг, не будучи сам убежденным в его правильности. Его связи с левыми, с коммунистами

в Италии — это, на мой взгляд, скорее могло повлиять на судьбу талантливого физика. Но, видимо, не то нашли супруги Понтекорво, что ожидали увидеть.

Директор филиала ЛИПАНа, где оказался Понтекорво, был одним из учеников Курчатова. Работая до войны в Ленинграде, он был вовлечен в дела, связанные со строительством маленького циклотрона. Война, естественно, прервала это занятие, но, оказавшись в ЛИПАНе, будущий директор филиала ЛИПАНа вновь вернулся к проблеме ускорения атомных частиц. Отзывы, которые я слышал о нем, были противоречивы. Одни говорили, что он хороший организатор и сделал много полезного. Для других он был всего лишь надутым и чванным самодуром. По какой-то причине он просто возненавидел Понтекорво и при всяком удобном случае старался того унизить, оскорбить.

Понтекорво много повидал на своем веку, но вряд ли то, что он встретил в Дубне, могло напомнить ему его прежнюю жизнь. Убегая от итальянского фашизма, Понтекорво оказался во Франции, а дальнейший путь привел его в Канаду. Понтекорво знал теневые стороны западной жизни, но как у большинства левых интеллектуалов, его знание Советского Союза могло быть только поверхностным. Вряд ли он представлял, что репрессии в Италии времен Муссолини могли показаться детскими шалостями по сравнению с террором сталинского режима. Разумеется, живя в Дубне, Понтекорво не сталкивался с грубым насилием, но что он не мог не заметить, так это откровенное и безграничное чинопочитание, жестокий контроль НКВД и довольно-таки убогие условия жизни окружающих. И не было привычных встреч по субботам и воскресеньям с друзьями, когда женщины говорили о детях, а мужчины за рюмками с вином спорили о науке или политике, не опасаясь, что шутка в адрес правительства через неделю обернется арестом. Жена Понтекорво Марианна не выдержала, заболела. Говорят, в то время красивая она была. А сыновья Понтекорво росли и становились настоящими русскими.

Присутствие Понтекорво сильно повлияло на научную атмосферу в филиале ЛИПАНа. Молодежь сразу разглядела в нем крупного ученого с широким кругозором и потянулась за ним. Вместо того, чтобы радоваться появлению в лаборатории талантливого физика, директор постарался «прижать» итальянца. Кончилось все это плохо для директора. Он все-таки зарвался, и когда выведенный из терпения Понтекорво, ставший в то время коммунистом, нанес ему на партийном собрании удар, то его поддержали многие. К общему удовольствию директором лаборатории стал человек вполне приличный, не хам, но как ученый особыми талантами не отличавшийся.

Ко времени нашего переезда в Дубну лаборатория Джелепова составляла лишь часть Объединенного Института Ядерных Исследований. Директором всего института был член-корреспондент Академии наук Блохинцев, до этого руководивший строительством первой атомной электростанции в Обнинске. Человек осторожный и дипломатичный, Блохинцев безусловно подходил для роли директора крупного международного центра. Что касается города, то там истинным хозяином был административный директор института. В его руках сконцентрировалось все — деньги, должности, одним словом власть над всеми городскими организациями. Свою карьеру административный директор начал, работая в Центральном Комитете комсомола, где сумел угодить начальству, и оно его отблагодарило, сунув на теплое местечко в Дубне. Высокий надменный мужчина с поразительно наглыми серыми глазами навыкат, он презирал ученых и о таких, как я, не имеющих высокого звания физиках, говорил, что «кормит бездельников». Конечно, перед такими, как директор института или академик Боголюбов, он заискивал, пытался угадать их желания.

На первых порах знакомых в городе было мало. Несколько бывших студентов того же института, где я когда-то учился, да соседи по дому, где мы жили. Вот и весь круг знакомых, причем никого из них к нашим друзьям мы не относили. Однажды вечером. возвращаясь откуда-то, я столкнулся на площади с уполномоченным КГБ города Мосенцевым. Это был тот самый тип, который перед поездкой в Данию попробовал сделать из меня информатора. Вместе с ним шел длинный сутулый верзила мрачного вида. Я догадался, что это один из «оперативных сотрудников» Мосенцева. Принять его за ученого или инженера было невозможно. Мосенцев заулыбался:

— С приездом в Дубну, Сергей Михайлович, Познакомьтесь. Терехин Николай Павлович.

В тот момент я не мог себе представить, что этот похожий на настоящего громилу тип, как выяснилось впоследствии, невежественный до дикости, пьяница окажется одним из «помощников» академика Боголюбова, ученого, пользующегося мировой славой.

Какое удовольствие иметь дома письменный стол. Не кабинет, а простой письменный стол, за которым можно работать. Я чувствовал себя «на коне» и начал писать диссертацию. Ничто меня не отвлекало. Мои друзья оставались в Москве. Одни еще думали, переезжать им в Дубну или нет, другие сразу решили, что останутся в Москве. Их будущие занятия атомными подводными лодками вряд ли выглядели менее хлебным делом, чем сомнительная охота за новыми химическими элементами в Дубне среди болот на севере Московской области. Те, кто, как и я, решили переехать в Дубну, но имели московские квартиры, думали, как передать их своим родственникам, или изобретали другие способы сохранить их за собой. Поскольку мне нечего было терять в Москве, я переехал раньше других и мог спокойно заниматься своей диссертацией. Тратить на это много времени не хотелось, я поднапрягся и написал текст за несколько месяцев.

В феврале 1959 года на ученом совете одной из лабораторий состоялась защита моей диссертации. Она прошла гладко, если не считать эпизода, рассмешившего всех присутствовавших. Я никогда не видел, как проходят зашиты диссертаций, и обеспокоенный незнанием ритуала, пошел посмотреть, как все происходит, в соседнюю лабораторию к теоретикам. Там оппонентом был физик из Москвы с фамилией Шапиро. Видимо, я слишком много думал о ритуале, потому что поблагодарил одного из своих оппонентов по имени Иван Васильевич, назвав его Иваном Васильевичем Шапиро. Надо признаться, сочетание имени и фамилии звучало странно и вызвало громкий хохот сидевших в зале. После зашиты диссертации, как полагается, состоялся банкет. Мои друзья, приехавшие из Москвы, искренне разделяли мою радость. Если поездка в Копенгаген, как мне кажется, радовала всех потому, что она означала признание той области физики, которой занималась наша группа, то зашита моей диссертации для других могла выглядеть, как «первая ласточка». Скоро дело дойдет и до них. После банкета мы пошли гулять, и в порыве восторга один из молодых физиков, недавно защитивших диплом, залез на дерево около Дома Культуры. Подошедший милиционер был суров, пытался увести «хулигана» в милицию, и только заступничество женщин, окруживших милиционера и начавших с ним кокетничать, смягчило стража закона.

Все дела по строительству лаборатории и циклотрона тянул главный инженер лаборатории. Откуда он взялся, я не знаю, но про себя он говорил, что «получил крупный выигрыш в лотерею». Речь шла о московской квартире, которую он получил при назначении на должность главного инженера. Это действительно была крупная удача. Человеку повезло, но главный инженер не был до конца искренен, говоря о выигрыше в лотерею. Этот выигрыш наверняка был хорошо подготовлен, и можно не сомневаться. что кто-то за спиной главного инженера проделал большую работу. Не исключено, что на этот раз Флеров сделал все от него зависящее.

Когда я впервые увидел главного инженера, то сразу понял, что у него есть то качество, которое можно было назвать «представительностью». Высокий, несколько полный, всегда одетый в соответствии с требованиями министерского этикета в темный костюм и белую рубашку с галстуком, аккуратно подстриженный, он к тому же обладал способностью говорить ровно и очень убедительно. И эти качества с лихвой могли компенсировать недостаток компетентности в делах чисто технических. Поскольку первоначальная деятельность, связанная с нашим циклотроном, была в значительной степени связана с хождением по министерским кабинетам, Флеров правильно рассчитал, что в главном инженере найдет именно того человека, который наилучшим образом будет соответствовать стоящей задаче. Можно не сомневаться, что квартира в Москве была одним из условий, поставленных главным инженером при обсуждении условий работы с Флеровым, и поэтому, когда работа по строительству циклотрона переместилась в Дубну, главный инженер всегда чувствовал за своей спиной «прочный тыл». В случае нужды ему было куда податься из Дубны. В Москву. В Дубне главный инженер завел хорошие отношения с административным директором, получил коттедж. Если между главным инженером и административным директором и проскакивала иногда «черная кошка», то, пожалуй, это было больше для порядка. Оба поднаторели в плавании в советском чиновничьем мире, хорошо знали его законы и хорошо понимали друг друга. Главный инженер ладил и со строителями. Он знал, когда на них надо нажать, но и умел вовремя отступить, приняв, например, у них не до конца достроенное здание. Он не хотел «обижать» их, предпочитал иметь с ними деловые отношения по принципу «сегодня я вам, а завтра вы мне». Этот выработанный временем принцип не подводил, и дела со строительством новой лаборатории продвигались. Постепенно главный инженер окружил себя «своими людьми», и в его руках начинала концентрироваться все большая власть. Наезжавший время от времени в Дубну Флеров обычно выражал недовольство медленным ходом строительных работ и иногда затевал свару с дубненскими властями, упрекая тех в недооценке важности его, флеровской задачи. Однажды в моем присутствии он попробовал налететь и на директора института, но встретил холодный отпор:

— Курчатов от вас отделался, и я не намерен терпеть ваши капризы. У меня своих дел хватает.

После отъезда Флерова главный инженер заделывал бреши в отношениях с окружающими, образовавшиеся после визитов начальства.

Положение Флерова в роли директора лаборатории не очень сильно изменило его привычки, и одной из них оставались, как в Москве, прогулки с кем-нибудь по коридору. Конечно, теперь размеры коридора были намного больше, чем в Москве. В кабинете Флерова, который был большим, начали проводиться всякого рода совещания, на которых иногда присутствовало уже много людей. Был введен обычай пить на совещаниях чай, иногда, когда собирались наиболее близкие сотрудники, на столе появлялась бутылка сухого грузинского вина. Но коридор все же тянул к себе Флерова. Вновь, как в Москве, я часто гулял с ним, но это был уже целиком принадлежавший нам коридор. В Москве наши прогулки с одной стороны ограничивались приемной Курчатова, а с другой — комнатами чужого сектора. Теперь все и справа, и слева принадлежало нам. Своя лаборатория — это была уже не мечта, а реальность. Но основной темой разговора оставалось гадание, что делают в Беркли американские ученые. Второе, что волновало Флерова — обязательные интриги со стороны директоров соседних лабораторий и непонимание дирекцией института важности нашей работы. Нам плохо помогают, у нас нет хороших механиков, а в новых домах не дают квартиры для сотрудников. Но не все сводилось к сетованиям. Иногда Флеров мог похвастаться успехами. Однажды директор самой крупной дубненской лаборатории, академик, вылезая после купания из Волги, столкнулся лицом к лицу с Флеровым и поприветствовал того словами:

— Георгий Николаевич, да вы же настоящий бандит.

К этому времени, то есть к концу пятидесятых годов, Флеров был уже членом-корреспондентом Академии наук. Внешне он со времени нашего знакомства не изменился. Отсутствие волос не старило его, и они, всегда коротко подстриженные по бокам головы, торчали словно рожки, придавая лицу Флерова что-то бесовское.

Одним из приемов «работы локтями» для Флерова стали телефонные звонки в Центральный Комитет партии.

— Владимир Филиппович, как всегда в трудную минуту обращаюсь к вам за помощью, — с этого часто начинался разговор Флерова с одним из наиболее влиятельных партийных чиновников, «курировавшим» работы, связанные с атомной энергией. Мне не известно, кто был по образованию партийный босс и что привело его в аппарат ЦК. Он, конечно, великолепно знал цену своего кресла и понимал, что, поддерживая Флерова, может только укрепить свое положение. Действительно, всегда отчетливо проступавшее желание Флерова придать полтическую окраску работам по синтезу новых химических элементов, было на руку партийному чиновнику. Если Флеров добьется успеха, то этот успех можно легко обыграть в газетах и по радио. Особенно, если учесть, что присвоение новому элементу названия можно связать с чьим-нибудь именем. Для пропаганды работа Флерова — благодатная почва, и я видел, что телефонные звонки Флерова в Центральный Комитет партии не проходят бесследно. Достаточно партийному боссу намекнуть, что Флерову надо помочь. И это уже хорошо. В каком-то институте разработали новый прибор. Многие хотят получить его первыми, и среди них Флеров. Флеров жалуется боссу на трудную жизнь, и тот обещает поговорить с кем надо. Однако был я раз свидетелем того, как партийный чиновник одернул член-корреспондента Флерова, и тот, не отличавшийся смирным характером, скис, не решился спорить с аппаратчиком, в тот раз явно проявившим больше здравого смысла, чем физик.

— Георгий Николаевич, вы думаете, что из-за химического элемента сто два мы будем портить отношения со Швецией, — остановил аппаратчик Флерова, пытавшегося протолкнуть в газеты сообщение о том, что в Стокгольме учеными допущена ошибка.

— Ну, кто не ошибается в своей работе, — уже миролюбиво добавил босс, и Флеров понял, что дальнейший разговор бессмыслен.

Позднее мне пришлось по разным поводам несколько раз встречаться с партчином, и однажды, когда в разговоре была упомянута фамилия одного из секретарей ЦК КПСС, он снисходительно заметил:

— Они приходят и уходят, а мы остаемся.

Под «мы» он имел в виду таких, как он, партийных функционеров.

Наконец из Ленинграда начало приходить тяжелое оборудование. Начинался монтаж циклотрона, но обнаружилось, что рабочих не хватает. И тут главному инженеру пришла в голову блестящая мысль. Почему физикам и инженерам не поработать по вечерам вместе с монтажниками. Дополнительная заработная плата будет грошевой, но это не важно. Главное, что, монтируя циклотрон, мы изучим его и соберем лучше, чем монтажники. Ведь работать мы будем для себя. Через день мы вышли в вечернюю смену. Еще через неделю в газете «Комсомольская правда» появилась статья, в которой в патетических словах описывалась «комсомольская инициатива» в Дубне. Никто из нас, физиков, в глаза не видел корреспондента, с пафосом писавшего о нас, как о людях, ему хорошо знакомых. Конечно, это главный инженер рассказал писаке из «Комсомольской правды» о нашем «героическом и самоотверженном труде». А этот корреспондент, не потрудившийся поговорить хотя бы с одним из нас, лихо описывал нас. Удивляться тому, что написал корреспондент «Комсомольской правды» не следовало. Кто из нас не верит газетным сообщениям о какой-нибудь «новой инициативе» или «новом почине» молодежи, например, в городе Ярославле? Никто. На прошлой неделе корреспондент провел час в Дубне, а сейчас он пьет водку с председателем какого-нибудь колхоза, готовя статью о «колхозной молодежи». Мы все это понимали, но было смешно читать про одного из наших теоретиков, что «по утрам в окно у него стучит ветка тополя», и про другого физика, «с трудом по утрам сползающего с кровати — болит поясница». Меня корреспондент изобразил в виде этакого комиссара, «молча обводившего глазами ребят». Ребята жаждали крови и рвались в Москву, в редакцию газеты, расправиться там с корреспондентом. Но тот, как и следовало ожидать, избежал расправы.

Однажды я весь вечер пролежал на спине на холодном полу, закручивая гайки, и, вернувшись домой, как обычно, после ужина отправился гулять с Шурой по спящему уже городу. Шура ждала ребенка, и наши прогулки по вечерам были обязательны. Ночью я проснулся от тяжести в боку, которая начала перерастать в адскую боль. Скорая помощь увезла меня в больницу. Почки перестали работать. Месяц я провел в больнице, а потом два месяца дома, начались осложнения. Лишь в конце января я был на ногах, а в феврале отвез Шуру в Москву. Вся отступило на второй план. Наконец по телефону узнал, что у нас родилась дочь Катя — так мы решили назвать ее по имени моей покойной матери.

Когда после болезни я вернулся в лабораторию, то нашел там большие изменения. Циклотрон был уже смонтирован, и вечерние работы физиков прекратились. Главный инженер был в приподнятом настроении. Ведь как-никак проделана огромная работа. Когда я вместе с ним прошел в зал, то был поражен. Смонтированный циклотрон был красив. Рабочих в зале уже не было, а техники и инженеры в белых халатах проводили какие-то измерения. Приближался момент, когда будут включены мощные радиоустройства, и тогда наступит волнующий момент — циклотрон начнет ускорять атомные ядра неона. Сбудется наша московская мечта. Наверное, в этот день в лабораторию надо будет принести бутылку шампанского и разбить ее горлышко о край магнита. Но все пошло иначе.

Главный инженер, проделавший огромную работу, решил этот день приблизить и приурочить к тому времени, когда Флерова не будет в Дубне. Пусть момент когда атомные ядра неона, ускоряясь, раскрутятся по спирали, явится для всех сюрпризом, в том числе и для Флерова. И этот день будет днем триумфа главного инженера. Он будет героем дня, в Дубну примчатся корреспонденты газет. После этого, когда начнется разговор о дележе возможных наград, обойти главного инженера уже будет невозможно.

Но главный инженер недооценил своего помощника. А тот, зная о намерениях главного инженера, поспешил сообщить об этом Флерову. Флеров, разъяренный, примчался в Дубну и уже не уезжал оттуда, пока не были зарегистрированы первые ускореннее атомные ядра неона. Это был момент, подходящий для распития бутылки шампанского, но Флерову и главному инженеру было не до этого. Жить под одной крышей они больше не могли, и Флеров сразу же нашел предлог обострить отношения с главным инженером. Начались шумные сцены в кабинетах Флерова и главного инженера. Флеров не нуждался более в главном инженере, а тот, понимая, что в Дубне ему ждать хорошего не приходится, быстро подыскал в Москве работу и уехал в свою «выигранную в лотерею» квартиру. Наблюдая за конфликтом, я не испытывал особого сочувствия к главному инженеру, но и не симпатизировал Флерову в его откровенном стремлении избавиться от своего недавнего помощника.

К этому времени лаборатория выросла уже, и в ней работало человек двести. Флеров нуждался в заместителе и однажды предложил мне занять эту должность. Я согласился.

Работа по усовершенствованию циклотрона продолжалась, и с каждой неделей становилось яснее, что недалек момент, когда мы начнем опыты. Вместе с молодыми физиками из Ленинграда, только что защитившими дипломные проекты, я готовил аппаратуру для наблюдения распада химического элемента сто четыре. Прибор, на котором мы собирались синтезировать сто четвертый элемент, выглядел довольно громоздким, и в шутку мы называли его «Слоном». Наконец пришел день, когда первый раз мы с трепетом соединили нашего «Слона» с циклотроном. Все включено, и прибор показывает, что мишень из урана облучается атомными ядрами неона. Мы знаем, что в этих условиях сто четвертый элемент не образуется. Это означает, что ежели наш «Слон» начнет подавать нам какие-то сигналы, то верить «Слону» нельзя. Это будет лишь указывать на то, что он чувствителен к электрическим разрядам, которые словно молнии время от времени бьют на его корпус. Увы, сигналы появились. Будем с ними бороться.

Наша работа — первый эксперимент на циклотроне. Нас трое, и теперь, когда видно, что предстоят многодневные круглосуточные дежурства на циклотроне к нам присоединяются другие физики. Чтобы избежать бессмысленной траты времени, мои друзья решают освободить меня от дежурств. Я буду систематизировать накапливаемый материал. Мы не спешим приступать к синтезу сто четвертого элемента, а вместо этого усовершенствуем нашего «Слона». И при этом регулярно «издеваемся» над ним. Мы специально вызываем мощные электрические разряды на его корпус, и появляющиеся сигналы пытаемся задавить. Наконец приходит момент, когда «Слон» на них не реагирует, молчит. Пора приступать к основным опытам. Но это будет уже после праздников.

Идет ноябрь 1961 года. Как всегда, лаборатория «отмечает» праздничный вечер в кафе «Дружба». Гремит джаз, и почти до утра идут танцы. Никому в голову не придет мысль произнести какой-нибудь тост в честь Октябрьской революции. На нее всем чихать. Есть повод повеселиться, и этого достаточно. Рядом со мной сидит один из наших механиков. Ему пришлось много повоевать, и он даже награжден орденом Александра Невского. Как и все вокруг, я здорово захмелел и воспринимаю лишь куски рассказа соседа. Он что-то говорит о генерале Власове. Из окна видны идущие немецкие танки, а Власов в это время бреется. Где это, когда это? Под Москвой в 1941 году? То, что рассказывает механик, бывший танкист, не связывается в одно целое. Кажется, за последнее время я здорово устал и «окосел» от одной рюмки.

После ноябрьских праздников начинаем опыт. На этот раз плутоний облучается атомными ядрами неона. Если сейчас наш «Слон» заговорит, это означает, что мы открыли сто четвертый элемент. О том, что происходит внутри «Слона», мы узнаем с помощью двух приборов, расположенных на пульте управления циклотроном. В каждом из этих приборов движется бумажная лента, и носики стеклянных колбочек, наполненных красными чернилами, рисуют на каждой из лент линию. Самописцы, так называем мы эти приборы, соединены со «Слоном». Техники включают циклотрон, и мы, сгрудившись около самописцев, напряженно следим за ними. Как рыболовы за поплавками своих удочек. Клюнет? Наконец-то! Носик одной колбочки покачнулся и медленно пополз влево, пересек ленту и вернулся на прежнее место. Произошло деление какого-то атомного ядра. Неужели это сто четвертый элемент? Проходит полчаса, и снова носик того же самого самописца снова ползет до самого края ленты. Если это сто четвертый элемент, то это просто замечательно. Проходит несколько часов, и мы видим на ленте первого самописца уже пятнадцать сигналов, а на другом нет ни одного. Облучение продолжается. Вместе с Флеровым я прогуливаюсь по коридору. Флеров от удовольствия потирает руки.

— Ну, Сережа, я готов поспорить с вами на бутылку коньяка, что это сто четвертый элемент.

Что же, я был бы только рад этому. И у меня тоже почти нет сомнений, что сто четвертый элемент открыт нами. Но работа еще не закончена. Надо сделать еще один опыт, который развеет последние сомнения. А потом бежать за коньяком. Пожалуй. одной бутылки по этому случаю будет мало. Мы на короткое время прерываем облучение и передвигаем нашего «Слона», на которого глядим с восторгом, в новое положение. В этом положении сигналы должны исчезнуть. К нашему удивлению их стало в два раза больше! Что это означает? Флеров мрачнеет. Он явно разочарован и о коньяке и разговора уже нет. Но, может быть, мы все-таки наблюдаем распад сто четвертого элемента, и все дело в том, что мы неправильно рассчитали, куда надо было поместить «Слона». Убедиться в том, что мы синтезировали сто четвертый элемент, можно, заменив плутоний ураном. Сигналы пропадут, вновь вспыхнет радость, снова начнутся разговоры о коньяке. Этого не произошло. Сигналы не исчезли. Итак, открытие сто четвертого элемента не состоялось. Но что же в таком случае мы наблюдаем? В одном мы уверены. Это не электрические помехи, а распад путем деления какого-то не известного нам атомного ядра.

Как быть дальше? Этот вопрос встает перед нами, и в который раз, собравшись в кабинете Флерова, мы спорим. Перед нами открываются два пути. Один — позабыть на время про сто четвертый элемент и в полную силу заняться охотой за «таинственным незнакомцем», совершенно неожиданно для нас заявившем о себе. Впрочем, произошло ли это на прошлой неделе? Похоже, он присутствует уже несколько месяцев, и мы пытались «убить» его, принимая за электрические помехи. Второй путь — переделать аппаратуру так, чтобы она не была чувствительна к «незнакомцу», забыть про него, избавиться от него и продолжить поиск сто четвертого элемента. Что же, этот вариант возможен тоже, но мне он не нравится. С утра до вечера мы говорим об одном и том же в кабинете Флерова, в коридоре, и в словах Флерова я начинаю замечать холодок. Да, он вяло соглашается со мной, что продолжать изучение неизвестного атомного ядра нужно, но главное — надо его задавить и продолжить поиск сто четвертого элемента. Для него он остается главной целью исследований, а обнаруженный эффект — лишь досади помеха в работе над сто четвертым элементом. Большая группа, недавно работавшая со «Слоном» распадается, и вот снова мы только втроем строим планы, как продолжить работу по изучению «незнакомца». Парадоксально, но, похоже, что легче всего выяснить «кто» он, проведя опыты в Москве на циклотроне в ЛИПАНе. Так мы и делаем.

Шаг за шагом мы, словно альпинисты, делающие последние шаги к вершине горы, приближаемся к моменту, когда сможем назвать имя «незнакомца». С каждым днем растет убеждение, что мы находимся на правильном пути. И, наконец, приходит час когда мы с полной уверенностью скажем, что имеем дело с америцием, хорошо изученным трансурановым элементом. Но на этот раз америций словно засветился перед нами совсем по-новому.

Тем временем Флеров собирает новую группу, которая будет продолжать поиск сто четвертого элемента. Пока мы работали в Москве, нашего «Слона» распотрошили, и теперь он уже больше не наш. Другая группа делает для него новую начинку. Конечно, между мной и Флеровым ничего плохого не произошло. Я прихожу на совещания, которые он созывает, обсуждаю планы будущих исследований, но все сильнее ощущаю, что во время наших разговоров с ним не все сказано до конца. Это недовысказанное я чувствую и понимаю, что оно связано с моим решением отойти от поиска сто четвертого элемента. Но что поделаешь. Идет 1962 год, а это означает, что прошло тринадцать лет с тех пор, как я пришел в сектор Флерова в ЛИПАНе делать дипломную работу. Вместе мы искали потом пути к маленькой атомной бомбе, а когда возникла идея заняться синтезом новых химических элементов, я остался с ним, в то время как большая часть его сотрудников ушла от него. И вместе с ним на всяких совещаниях отстаивал нашу идею. Тринацдать лет совместной работы — это не так уж мало. Но теперь у меня есть свои собственные представления, что важно в науке, и мои взгляды не обязательно должны совпадать со взглядами Флерова. Я уже не мальчик в коротких штанишках. Что же касается того, какие факты важны, Флеров не хуже меня знает, что наиболее интересно в науке то, что не лезет в рамки известных теорий. Он это понимает, но настолько избалован славой, что хочет поймать жар-птицу, не меньше. И он не отступится от своей цели — синтезировать новые элементы, потому что здесь видит для себя наиболее прямой путь к шумному успеху.

Случилось так, что как раз в это время в лаборатории находился журналист, интересовавшийся наукой. В то время тема «физики и лирики» была еще модной. Я довольно часто встречался с ним и даже как-то обсуждал вопрос, не поработать ли ему с нами лаборантом. Раз, зайдя ко мне и плотно прикрыв за собой дверь, он рассказал мне о своей недавней беседе с Флеровым:

— Вы знаете, что он сказал о вас?

— Нет, конечно.

— Он назвал вас дезертиром. Вы испугались трудностей и вместо того, чтобы продолжать поиск сто четвертого элемента, занялись изучением малозначительного факта. Трудностей испугались вы, Сергей Михайлович.

Да, похоже, настало время вспомнить слова, сказанные мне когда-то в Москве. Для Флерова люда — пешки, которые можно переставлять с места на место Я не жалею, что плечом к плечу работал с ним, но теперь я ему не дамся. Теперь я буду сам выбирать свой путь в науке. У меня есть на это право. И еще: у меня рождалось предчувствие, что перо неизвестной птицы, которое было у меня в руках, начнет скоро отсвечивать красивым золотым отливом.