Река моих сожалений

2

У каждого присутствующего здесь своя история, и большую часть ее составляет трагедия. Это уже как закономерность: если кто-то несчастен в материальном плане, то он счастлив – в духовном. Или наоборот. Или несчастен во всех отношениях.

А есть такие люди, как я. Их здесь половина клуба. Бесцельно прожигающие свою жизнь существа, живущие от одной вечеринки до другой, качающие деньги друг у друга ради оплаты экзотического удовольствия, забытья и мнимой скоротечной свободы. Я не любил такие тусовки – это меня отличало от остальных, но рискнуть ради пары минут блаженства – думаю, оно того стоит, если твоя жизнь практически не имеет цены.

Кто-то восхваляет тебя, кто-то ненавидит. Все это должно наводить на мысли, что ты живешь, ты важен и заставляешь кого-то думать о себе. Но что делать, если тебе все равно? Если в свои восемнадцать ты не видишь ни одной причины жить дальше? Если ты четко знаешь, что это не имеет смысла, потому что однажды наступит конец, после которого ничего не останется?

ВСЕ БЕСПОЛЕЗНО.

В погоне за деньгами люди не замечают, как пролетает жизнь. Очень поздно они понимают, что с самого начала растрачивали себя неправильно.

Я не гнался за деньгами и все равно чувствовал, как быстротечна жизнь. Ее воды несли меня в туманные края, в которых я, как и все остальные, однажды исчезну и не смогу найти дорогу назад.

Мне стоило спросить себя, чего же я хочу, чтобы выпасть из реальности, и не только бессмысленно искать ответ на этот вопрос, но и забыть о том, кто я есть.

Я просто плыл в лодке, которой управлял кто угодно, но только не я, а ведь иногда так хотелось повернуть ее в другую сторону. Но тут же возникала мысль: «Зачем? Мне и так хорошо» – и я вновь садился на место, и аморальные самобичевания начинались заново.

Из размышлений меня вырвал Ганн, взяв за руку выше локтя.

– Почему ты такой хмурый? Улыбнись.

И я улыбнулся. Почти искренне. На этот раз моей лодкой руководил Ганн. Кто следующий на очереди?

Мы проталкивались через толпу.

Напротив входа в зал располагалась небольшая сцена. Никаких лишних декораций: только драпированная синей тканью стена, микрофон, барабанная установка на заднем плане и падающий точно на фигуру посередине сцены свет прожекторов с металлического каркаса. Сейчас на сцене отжигал парень с гитарой, что-то несвязно шепча в микрофон.

За что я ненавидел PRIVATE CLUB, так это за отсутствие свежего воздуха, толпу и вечную занятость столиков: за ними сидело около восьми человек вместо пяти положенных.

– О, Ганн! Как делишки? – спросил у него кто-то.

Я не стал обращать на очередного приставалу особого внимания, без интереса наблюдая за выступлением музыканта. Лишняя захламленность головы ненужными знакомствами мне ни к чему.

– Отлично! – ответил Ганн, сжимая мою руку сильнее, словно боялся, что люди нас разлучат. – Ты не видел Роллинса?

– Он шатается где-то здесь, от столика к столику. Смотрю, ты снова со своей подружкой. Признайся, она проститутка. Выглядит именно так.

Я обернулся. Вскинул брови, напряг лоб и сжал губы, разглядывая собеседника Ганна с головы до ног. Некогда украшавшая его жирное лицо улыбка медленно исчезла.

– П-питер Чекфил? Не узнал вас в очках. – Он виновато опустил взгляд. – Я смотрел ваш фильм «На двадцать шагов назад».

«И это, пожалуй, единственный нормальный фильм, в котором я снялся».

Я давно не обращал внимания на такие «восхищения». Особенно от людей, которые только что топили меня в грязи, а теперь старательно пытались восстановить мое ограниченное доверие.

Я демонстративно снял несчастные очки и повесил их на горловину футболки, свободной рукой убрал волосы со лба и развел руками, насколько это позволяли стоявшие рядом люди.

– А так я меньше похож на проститутку?

Ганн с нервным смешком попытался все перевести в шутку, словно не знал, что это бесполезно.

Я слишком вспыльчив и импульсивен. Разозлить меня – дело двух слов, оставить неприятное впечатление о себе в моей памяти минимум на пару лет – дело двух секунд.

Не то чтобы я считал проституцию чем-то неприемлемым. Я и сам не раз обращался к прекрасным обладательницам этого мастерства, но быть предполагаемой проституткой или проститутом – унижение, приравнивание к одному из нижайших слоев общества, к продающим себя за деньги. Это тоже работа, но работа скверная и никем не уважаемая. Даже самими проститутками.

Гитарист сыграл последний аккорд, и зал взорвался от восторженных криков и аплодисментов. Люди начали расходиться по углам и выходить на улицу. Место в радиусе трех метров от сцены мгновенно освободилось, но шума и гомона меньше не стало. Выступавший парень сошел со сцены и поспешил к своей компании, принимать поздравления за свою не самую лучшую игру на гитаре из тех, что я слышал, и уж тем более не самое лучшее пение, которое слышали стены этого клуба.

Ганн хлопнул меня по плечу – его манера обращать мое внимание на него – и направился к столику. Рядом с ним маячил уже знакомый мне Роллинс – хозяин PRIVATE CLUB. Я узнал его по длинным кудрявым каштановым волосам. В дурацких джинсах клеш, ботинках и красной курточке нараспашку, демонстрирующей его складчатый живот благодаря обтягивающей майке, он выглядел как… педик. То есть отвратительно, тошнотворно и смехотворно, а не в значении слова «гей». Нет, у этого мистера были и жена, и дочь, но бог его знает, чем и с кем он балуется в приватных комнатках клуба.

– Кого я вижу! – Он повернулся к нам и хлопнул в ладоши: – Да это же мои долгожданные гости! – он слащаво улыбнулся мне, и я почувствовал холодную дрожь по всему телу от одной лишь мысли о его тайных желаниях.

– Привет, Роллинс. – Ганн приобнял его и указал на меня: – Вы уже знакомы, да?

– Конечно! – Он сложил пальцы в замок. – Как же не знать Питера. Восходящая звезда кино. Может, пока не в таких широких кругах, как хотелось бы, но все впереди. Во всяком случае, моя дочь в тебя влюблена.

Я с усилием спрятал ухмылку.

Постоянное внимание девушек – это еще одна прелесть жизни мужчины. Ты никогда не будешь нуждаться в чьем-нибудь мягком, нежном теле, что согреет тебя этой ночью, но когда людей, готовых предоставить такую возможность, много, тебе невольно это надоедает и ночь наедине с собой представляется блаженнее ночи с какой-нибудь красоткой.

– Я польщен, – выдал я ядовито, но Роллинс проглотил это с удовольствием. Я чувствовал его повышенное внимание к себе, порожденное в слиянии самых грязных человеческих чувств: похоти и жадности.

По взгляду Ганна я понял, что ему не нравится мое поведение, но он собрал в себе последние капли трезвости, чтобы улыбнуться своему приятелю и напомнить ему:

– Он уже выступал?

– Нет, сейчас как раз должен. Парень что надо. Он сейчас собирается с силами. Пойду, потороплю его. – Он махнул нам и скрылся за дверью рядом со сценой.

Мы остались с Ганном вдвоем. Плюс еще более пятидесяти человек. Я был готов к упрекам и замечаниям, как всегда, но в этот раз Ганн промолчал. Он устал ругать меня, но все-таки не выдержал:

– Тебя не исправить.

– А есть что исправлять?

Мой характер портился с каждым годом, месяцем и неделей. Богемное общество отравляло его, окрашивая черными красками. Мне стоило бы отдалиться от него хотя бы на время, но эти краски обладали дивным вкусом, отказаться от которого я не мог. Оставалось ждать, когда в моем крохотном стаканчике жизни больше нечего будет отравлять.

– Ты говоришь так, словно сам чист как младенец, только появившийся на свет.

– Я не идеален, но ты… Ты ведешь себя не так. Неправильно. Ты слишком прямолинеен.

Я усмехнулся и встал перед ним, покачивая головой.

– Твоя фишка – ободранный вид, моя фишка – прямолинейность и паршивость. А знаешь, в чем состоит разница? Вид – это оболочка, а прямолинейность и паршивость – это то, что идет изнутри. Как ты и говорил, люди ведутся на мою внешность, но мне есть что им показать из своей души, если захочу. А что можешь показать ты? Доброта и забота давно не в моде. Это неинтересно.

Посетители подняли восхищенный гул, и нам с Ганном пришлось прервать игру в гляделки.

Роллинс провел нас к приватному столику в уголке. Оттуда хорошо можно было увидеть эту «восходящую звезду». Я искал его глазами, представляя высокого юношу с короткой стрижкой, татуировками и в модных шмотках. Но либо я слеп, либо искал не того, кого нужно.

Люди продолжали присвистывать и хлопать, смотря в уголок сцены, в ту часть помещения, обзор которой был нам с Ганном недоступен.

На сцену неспешно вышел парень с гитарой в руках. Он был высоким, но совсем не таким, каким я его представлял: вместо модной рокерской одежды – свободные джинсы, рубашка в клетку и тонкая куртка, вместо короткой стрижки – роскошные светло-русые волосы. Он пригладил к макушке выбившуюся на лоб прядь, улыбнулся малочисленной элитной публике. Его длинные пальцы обхватили микрофон, и по залу пронесся слегка грубоватый голос:

– Привет. Благодарю, что пришли сегодня. Меня зовут Колдер, и сейчас я исполню песню «Но мы можем стать частью этого мира».

Самое банальное и детское представление музыкантов, которое я слышал в этом клубе.

– Сколько ему лет? – спросил я у Ганна.

Официантка поставила нам по банановому коктейлю с душистой пенкой.

– Девятнадцать. – Ганн отпил своего напитка. – Сирота, начинавший свой творческий путь с покорения уличной аудитории.

– Отличная сказочка для привлечения внимания.

– Это тот случай, когда сказка полностью совпадает с действительностью.

– Я не верю, что можно прийти с улицы в шоу-бизнес так быстро и удачно. Либо он чей-то ухажер, либо за ним самим ухаживают.

Ганн тяжело вздохнул, собирая волосы в хвост.

– Все в твоем понимании извращено до предела. Ты ничему не веришь. И никому.

– Кроме тебя, мой настоящий отец, – последние слова я произнес с теплотой в сердце. Я улыбнулся Ганну, хотя он не увидел этого.

Порой мне хотелось показать ему свою любовь и признательность, но гордость не позволяла, напоминая, что проявление сердечных теплых чувств для такого морального урода, как я, – постыдный поступок.

Если человек способен любить и быть признательным хотя бы в глубине души, мысленно стыдясь этого, может ли он избавиться от поставленного собой же клейма?

Ганн не считает меня плохим, но я уже давно ходил по лезвию ножа его терпения. Одна капля крови – и все может рухнуть.

Я всегда любил испытывать судьбу. Все-таки я тот самый непослушный птенец, вечно пытающийся выбраться из гнезда, несмотря на то что еще не умею летать.

«А может, птенцы выпрыгивают из гнезд потому, что глупы?»

Все, что сейчас оставалось делать, – это пытаться насладиться игрой музыканта и певца в одном лице.

Я очень критичен и непоколебим. Так удиви же меня, «восходящая звезда» Колдер.