Река моих сожалений

5

Напророченная Ганном скандальная статья не вышла на следующее утро. Она вышла через сутки.

К девяти часам я выбрался из дома после очередной бессонной ночи, чтобы прогуляться по Лидстрип-стрит. Днем эта улица ничем не отличалась от большинства улиц города: пустые кафешки, закрытые клубы, книжные лавки, кишащие людьми, потрескавшийся асфальт, по которому проезжали дешевые машины, давно сошедшие с конвейера. Люди представляют себе жизнь в Лос-Анджелесе волшебной, богатой, дорогой и недоступной, но так только в центре города и в некоторых местах на окраине.

Поверьте, не все жители этого богемного города имеют пару десятков тысяч долларов на счете в банке. Некоторые едва сводят концы с концами, и днем нередко можно заметить в запыленных жарких уголках на той же Лидстрип-стрит парочку попрошаек. Хотя я знаю, что больше половины из них под колпаком и богаче обычных работяг, я не раз подкидывал им доллар-другой. Было ли это зарождением моего милосердия с состраданием или же искрой лицемерия и набиванием себе цены – сложно было сказать.

Но вот я вновь остановился у какого-то бедолаги лет сорока. Он опустил голову, сидя на своем низком деревянном стуле, и щелкал пальцами. Я вручил ему пару долларов, но он, как это обычно бывает, не потянулся за деньгами, даже не поднял на меня свои блеклые синие глаза и не разомкнул губ на морщинистом лице.

Я чувствовал на себе взгляды посторонних, было ощущение сродни тому, как если бы меня голого лапало с десяток грязных липких рук.

Тогда я положил деньги на землю и свернул за угол, чтобы спрятаться от любопытных глаз.

Порой щедрость людей вызывала у меня уважение, когда я видел, как они подают нуждающимся, но сам стеснялся этого, мысленно ставя себя выше других.

«Если бы не Ганн, я мог бы оказаться на их месте», – от этой мысли по телу пробежала волна дрожи.

Нет, я никогда не стану никого о чем-то просить. Это низко. Лучше найти способ решить проблему самому и не переживать из-за нависшего долга.

На скамейке возле книжного магазина я заметил двух особ лет тринадцати, зачитывающихся свежей газетой. Они противно улыбались, хихикали в кулаки и что-то шептали друг другу на ухо, пока взгляд одной из них не упал на меня.

– Это он! – шепнула она.

Сделав вид, что ничего не видел, я быстрым шагом направился к светофору, чтобы вернуться домой.

Но лучше бы я туда не возвращался.

Ганн встретил меня в коридоре. Сразу было видно, что он только из душа, и это не из-за влажного пара, исходившего из ванной.

На Ганне были черные брюки, белая рубашка с завернутыми рукавами, галстук и новенькие лакированные черные туфли. Обычно неопрятные распущенные волосы вымыты, расчесаны и собраны в низкий хвост, щетина коротко и аккуратно подстрижена, осанка выпрямлена. Любой другой решил бы, что он идеальный работник в какой-нибудь брокерской компании. Но я слишком хорошо знал этот образ. Я видел, как он создавался, и знал, когда Ганн его принимал.

На черном бархатном стуле рядом с зеркалом стоял бумажный розовый пакет размером с телевизор. Из него выглядывало бежевое пушистое ушко плюшевой игрушки. У девочки, которой Ганн собирался ее подарить, вся палата была завалена такими подарками, но он все дарил и дарил, покупал и покупал в надежде, что с этими игрушками она станет меньше бояться. Он верил, что чем больше игрушек, тем меньше страх его родной десятилетней дочери перед смертью.

– Ты уже читал ту статью? – спросил Ганн, не глядя на меня.

В те дни, когда ему предстояло навестить дочь, он терял связь с реальностью и хотя бы на несколько часов забывал о том, что он музыкант, кумир, наркоман, алкоголик и двинутая творческая личность. В такие моменты Ганн думал лишь о том, что он отец, семьянин без счастливой семьи, заботливый человек, любящий дарить своему ребенку подарки и видеть его улыбки.

– Нет, не читал, но видел, как ее читают другие, – ответил я уже из кухни, где достал из холодильника коробку яблочного сока и налил в стакан до краев.

Ганн ухмыльнулся.

– А я прочитал.

– И? – За один залп я осушил стакан и с громким стуком поставил его на стол.

– Ты должен это прочитать сам. Такого бреда о тебе я еще не видел.

В горле першило после сока, и я не склонен был портить себе настроение какой-то статьей из жалкой газетенки. Но вместе с тем меня распирал интерес узнать, какова на вкус очередная журналистская ложь и сможет ли она вызвать у меня удивление.

Я взял газету с тумбы в зале и расположился на диване.

Никаких фото – уже радует. Статья на одну четвертую страницы вместо ожидаемой целой страницы – отлично. Огромный шрифт заголовка первой же статьи – классика любой прессы. Но, прочитав заголовок, я едва сдержался, чтобы не скомкать газету. В иной раз название вызвало бы у меня смех, но только не в ситуации с Колдером.

«Начинающие звезды Голливуда: что связывает Питера и Колдера?»

Меня всегда поражала удивительная способность журналистов раздувать из одного крохотного происшествия в одно предложение целую эпопею с накалом страстей похлеще, чем в «Санта-Барбаре».

«У Питера Чекфила неплохая репутация в Голливуде. Восходящая звезда зарекомендовала себя как талантливого актера после получения главной роли в фильме „На двадцать шагов назад“, где он сыграл сироту, выброшенного в трущобы Лос-Анджелеса – „аллею шприцев“. Иронично, но именно там и рос актер, поэтому ему не составило труда быть выбранным из более чем трехсот конкурентов и вжиться в роль. До этого Чекфил участвовал лишь во второсортных сериалах, закрытых уже через десять серий из-за низких рейтингов, и в различных рекламных роликах по ТВ.

Долгое время фанаты думали, что их с Ганном – музыкантом – связывают романтические отношения, но с появлением Колдера – пока начинающего музыканта и певца, а в будущем, возможно, и актера – старые слухи померкли на фоне новых.

Посетители PRIVATE CLUB стали свидетелями странной сцены, которая позволила прийти к выводу, что между Колдером и Питером существует романтическая связь. Пара сидела за отдельным столиком и мило ворковала, пока Питер, страстный любитель сигарет, с томным, влюбленным взглядом не дыхнул в Колдера. Музыкант не изменился в лице и даже не отклонился при всем негативном отношении к вредным привычкам. Очевидно, между парой подобное происходило не впервые и, разумеется, данное действие имеет романтическую подоплеку.

Знаменитости обычно держатся подальше от камер, и быть свидетелем этой любовной сцены – огромное везение».

После прочтения статьи меня разрывали на части противоречивые эмоции. Посмеяться бы и забыть об этой ереси, но возмущение переполнило хрупкий стакан моего терпения, и я, скомкав газету, кинул ее в стену.

– Нравится? – спросил меня Ганн, с улыбкой выглядывая из-за угла.

– Заткнись.

– Хорошо, что все ограничилось лишь этим, – Ганн рассчитывал меня успокоить, но я лишь сильнее завелся. Стакан моего терпения разлетелся на осколки, выплеснув наружу кипяток: я вскочил с дивана, чувствуя, как сердце наливается свинцом от стыда и злости, ноги тяжелеют, а в горле застревает колючий ком.

– А разве это не худшее, что могло произойти?!

– Тише, тише. – Ганн поправил свой галстук. – Они могли написать, что вы враги.

– Так не лучше ли быть врагами, если это действительно так, чем «тайными любовниками»?

– Найди в этом и положительные стороны. Например, теперь вы станете популярнее.

– Я не хочу выходить на улицу по ночам в страхе не вернуться домой из-за какой-нибудь компании гомофобов или, что еще хуже, таких же педиковатых мужчин, как Роллинс.

На лице Ганна застыло удивление.

– Если бы ты не стоял рядом, он бы начал меня лапать при всем клубе. Только представь: твоего сына лапает твой друг. Конечно, я быстро отбил бы ему то, что нужно, но…

– Мой сын умер четыре года назад.

Это напоминание стало тревожным звонком, предупреждением и советом заткнуть рот и принять самую лживую статью в своей жизни. Правдой в ней было лишь то, что я действительно курил и жил когда-то на «аллее шприцев».

Взгляд скользнул на запястье левой руки. REAL SON – эта надпись украшала мою руку вот уже год. На запястье правой руки Ганна была похожая надпись: REAL FATHER. Эти памятные, скрепляющие нас слова мы решили набить вместе, осознав, что нас объединяют такие же чувства, как между сыном и отцом.

А слово REAL должно было развеять сомнения и укрепить наше убеждение в этом.

Убеждение? А может, мы сами пытались убедить в этом друг друга? Быть может, если бы это шло от души, от сердца, если бы стало неотъемлемой частью наших жизней, мы бы не считали это убеждением? Размышления об этом придавали кисло-горький привкус нашим отношениям. Казалось, что они на грани.

Когда мы встретились с Ганном впервые на кастинге моего первого рекламного ролика, он сказал мне: «Если бы мой сын был жив, он бы походил на тебя».

«А если бы я не был на него похож, ты бы прошел мимо?» – хотелось мне спрашивать его каждый раз, когда мы ссорились. Но это разрушило бы наше доверие друг к другу навсегда, и я бы уже никогда не был для него настоящим сыном, а он для меня – настоящим отцом.

Со временем я стал замечать, с какой болью Ганн смотрит на эту памятную татуировку.

«Кого я обманываю?» – спрашивало его выражение лица.

Я не знал, жалел ли он о том, что решился на это, хотел ли стереть наше совместное «клеймо», не пытался ли убедить себя в том, что я – это его умерший сын.

И вот прямо сейчас, в центральной больнице Лос-Анджелеса, медленно умирала его дочь, все из-за того же диагноза: рак. Говорят, что лекарство от него нашли, но утаивают от обычных людей. Все дело в деньгах: не лучше ли выкачивать зелень из «живых трупов», нежели за гораздо меньшую сумму дать им ключ к жизни?

– Ты идешь со мной? – прервал мои размышления Ганн.

Он не выглядел злым, в его голосе не слышалось грубости, но достаточно было взглянуть в его серые тяжелые глаза, чтобы понять: мы думали об одном и том же.

Не дожидаясь моего ответа, Ганн развернулся и вышел в коридор. Он знал, что я захочу пойти с ним. И совершенно неважно, куда именно. Я давно стал его «хвостом», тылом, подушкой безопасности от скверных мыслей, заполнителем душевной пустоты. Кто-то затапливает ее напитками, наркотиками, случайными связями и вечеринками, а кто-то, как Ганн, просто разговаривает со мной и улыбается. Даже наши ссоры и споры из-за моего поведения, кажется, ему нравились, потому что это увлекало его, пробуждало в нем желание посвятить себя чему-то, давало новые цели для того, чтобы жить. Не только ради минутных удовольствий, песен и концертов, но и ради восемнадцатилетнего паренька, строящего из себя бывалого взрослого.

Я верил, что он любит меня как сына, а не вместо сына. Но порой эта уверенность пошатывалась, и мне становилось холодно и больно. Но я всегда молчал.