Река рождается ручьями. Повесть об Александре Ульянове

1

Первым уроком была словесность. Федор Михайлович Керенский вошел в класс, как всегда, строгий и сосредоточенный. Служитель нес за директором пачку тетрадей.

Федор Михайлович громко отодвинул стул, вытер носовым платком пенсне, сторож приблизился, положил на кафедру тетради, попятился к двери.

- Степан, - не поворачивая к сторожу головы, сказал директор, - позвонишь сегодня на пять минут раньше.

- Слушаюсь, ваше превосходительство, - согнул спину служитель и бесшумно исчез.

Керенский надел пенсне, поднял голову, кивнул торжественно и важно. Класс шумно сел.

Директор взошел на кафедру, опустился на стул, придвинул к себе тетради. Бросил быстрый взгляд поверх очков на Ульянова. (Володя заметил, что теперь все учителя начинали урок с того, что обязательно смотрели в его сторону, словно ожидали от него чего-то непредвиденного и нежелательного и пытались своим взглядом это непредвиденное и нежелательное предотвратить.)

- Сегодня я принес ваше последнее сочинение, - голос Федора Михайловича звучал размеренно и монотонно. - Должен отметить, что в целом с темой сочинения класс справился успешно. Причины возникновения раскола русской православной церкви поняты вами правильно... Гораздо хуже обстоит дело со знанием фактического материала. Почти никто из вас не называет имен руководителей раскола. Даже Ульянов на этот раз изменил своему обыкновению давать дополнительный материал...

Володя резко отвернулся к окну. Купола Троицкого и Николаевского соборов настойчиво, неотступно лезли в глаза... В городе, казалось, не найти было места, свободного от вида церквей и божьих храмов. Идешь в гимназию - слева кресты Спасского монастыря. Вошел в класс - купола соборов падают прямо на парты. Спустился на перемене на первый этаж - окно коридора упирается в монастырскую стену.

- Ульянов, - продолжал Керенский, - какие имена вождей раскола, кроме протопопа Аввакума, вы можете еще назвать?

Володя встал, одернул мундир. Сидевший рядом на парте Миша Кузнецов с тревогой взглянул на него снизу вверх.

- Так как же, Ульянов? - директор гимназии внимательно смотрел на лучшего ученика выпускного класса.

- Руководителями раскола кроме протопопа Аввакума, - медленно начал Володя, - были также Никита Пустосвят, Иван Неронов, дьякон Федор... К ним можно отнести и представителей высших кругов: сестер Урусовых, например, одна из которых, старшая, больше известна в истории под именем боярыни Морозовой...

- Почему же вы не упомянули их? - удивленно поднял брови Керенский.

- У меня не было времени переписать. Я прочитал дополнительный материал после того, как подал работу.

- Для сочинения, которым вы оканчиваете курс, нужно было найти время, - назидательно сказал директор.

Володя молча смотрел на Керенского. Весь класс (да, пожалуй, и весь город) знал, что он, Володя, остался сейчас один с младшими сестрами и братом. Упрекать его в том, что он не нашел времени лишний раз переписать письменную работу, - по меньшей мере бестактно. («А ведь Керенский был папиным сослуживцем, - подумал Володя, - считался другом семьи, чаще других навещал маму, когда умер отец... В чем же дело? Очевидно, он боится, что его упрекнут в либеральном отношении к младшему брату государственного преступника Александра Ульянова. И вот он публично подчеркивает, что относится ко мне строго и требовательно».)

- В вашем сочинении есть одно странное место, - откинулся директор на спинку стула. - Вы объясняете борьбу против реформ патриарха Никона недовольством угнетенных классов тем, что усилился гнет государства. Не так ли?

- Да, - ответил Володя, - движение старообрядцев объединяло под религиозной формой протест крестьянства против усиления власти государства.

- Но при чем же тут какие-то угнетенные классы? - Керенский встал со стула, прошелся вдоль доски. - И кого вы вообще имеете в виду под словом «угнетенные»? Беглых, беспоповцев?.. История дает нам совершенно четкий ответ на причины возникновения и распространения раскола... Никон, исправляя церковные книги по греческим образцам, вызвал недовольство прежде всего сельского духовенства, которое из-за своей малограмотности лишалось заработка, так как не могло служить по новым книгам...

- Исправление Никоном богослужебного чина, - твердо сказал Володя, - было, на мой взгляд, только внешним поводом для протеста раскольников. На самом же деле сельское духовенство и вожди старообрядчества потому так легко находили союзников в крестьянской среде, что никонианские реформы увеличивали церковный налог. Новая церковь, чтобы стать надежной опорой крепнущего государства, нуждалась в средствах. А деньги могли дать только новые налоги.

Керенский, заложив руки за спину, стоял около доски. Нет, положительно второй сын Ильи Николаевича вызывал к себе невольное уважение своими глубокими знаниями закона божьего и истории церкви... Но первый, первый сын... Покушение на жизнь государя... Сидит в Петербурге в Петропавловской крепости... А этот все время говорит о крестьянах, об угнетенных классах. Видно, начитался нелегальщины под влиянием старшего брата... Нужно спасать, обязательно нужно спасать младшего Ульянова от этого пагубного влияния. Ведь редчайшие способности у юноши, светлая голова, талантлив, усерден, сверхаккуратен...

- Ульянов, - спросил Керенский, возвращаясь на кафедру, - а кстати, почему вы не привели в своем сочинении ни одного ритуального возражения сторонников раскола, которые они выдвигали против официального православия? В чем конкретно заключались эти возражения?

- Старообрядцы настаивали на сохранении двуперстного сложения, - начал Володя, - сугубой аллилуйи вместо троекратной, отстаивали написание слова «Исус» вместо введенного Никоном написания «Иисус»... Но все это были мелкие, формальные расхождения. По своей общественной сути реформы патриарха Никона, перестроившие русскую церковь на иноземный, греческий, лад, были прообразом реформ Петра Великого, которые проводились в интересах нарождающегося русского национального капитала...

«Он опять за свое, - подумал Керенский, - но ведь как глубоко берет материал! И мысль о том, что Никон является предшественником Петра, - нова, ярка и любопытна, хотя и не бесспорна...»

- Хорошо, Ульянов, садитесь, - вслух произнес Федор Михайлович и, обращаясь ко всему классу, добавил: - Я так подробно остановился на сочинении Ульянова потому, что недостатки его характерны и для всех остальных сочинений. Исключением, пожалуй, является сочинение Наумова, который увидел в далеком прошлом нашей родины поучительный смысл и для наших дней...

Керенский смотрел на класс пристально и внимательно. Все знали, что Наумов второй ученик, он шел за Ульяновым вплотную, но, пожалуй, не было еще случая с самого пятого класса, чтобы Федор Михайлович оценил сочинение Наумова выше ульяновского. Значит, директор гимназии решил подчеркнуть, что теперь, когда репутация Володи Ульянова испорчена его старшим братом, пальма первенства переходит к Наумову?.. Интересно, интересно!

- Сочинение на историческую тему, - говорил за кафедрой Керенский, - было дано мною вам не только для того, чтобы выяснить ваши знания по истории, но и для того, чтобы вы смогли продемонстрировать полученное вами в гимназии за восемь лет обучения умение письменного рассуждения о связи минувших дней с настоящими... Наилучшим образом с этой задачей справился Наумов. Не могу не прочитать вам некоторые отрывки из его сочинения, которые показывают, что их автор развил в себе достойные звания выпускника классической гимназии чувства преданности религии и отечеству...

«Мама рассказывала, - вспомнил Володя, - что папу когда-то тоже пытались обвинить в том, что среди его учеников был Дмитрий Каракозов - первый человек в истории России, покушавшийся на высочайшую жизнь... Но папа публичного отречения от Каракозова никогда не демонстрировал, а вот Федор Михайлович Керенский не выдержал...»

- «...Перед патриархом всея Руси Никоном, - читал директор гимназии сочинение ученика выпускного класса Наумова, - открывалось широкое поле деятельности на благо отечества. Но гордый Никон не внял голосу провидения, за что и был наказан судьбой... Никон происходил родом из нижегородских крестьян, был сельским священником, потом постригся в монахи, стал игуменом Кожозерской пустыни, позже - архимандритом царского Новоспасского монастыря. В 1648 году получил сан митрополита новгородского и сделался ближайшим другом царя Алексея Михайловича. Никон отличался сильной волей, последовательностью в выполнении поставленных задач, крутым и властным нравом. Став патриархом, Никон начал деятельно осуществлять переделку церкви. Он достиг больших успехов, но стремление быть независимым от власти государя не дало ему возможности довести до конца начатое дело... Замыслив захватить полномочия царя, Никон просчитался. Алексей Михайлович сначала прекратил с ним всяческую дружбу, а потом предал суду, который снял с Никона патриаршество и сослал его в Ферапонтов монастырь на Бело-озеро. Здесь Никон и умер в изгнании и безвестности...»

«Любопытно, - усмехнулся Володя, - здесь тот самый счастливый случай, когда самолюбивый преподаватель увидел, что его бесконечные нравоучения дошли наконец до адресата».

- «...Не менее поучительной оказалась судьба и одного из самых яростных противников «никонианской ереси» - протопопа Аввакума, - читал Керенский. - Объединив своей проповедью защитников якобы «истинной веры» и «древнего благочестия», Аввакум Петров в дальнейшем борьбу против никониан соединил в своей раскольничьей деятельности с борьбой с самой монаршей властью, допустив целый ряд оскорбительных выходок против личности Алексея Михайловича в своих сочинениях. За это он был сначала арестован и сослан, но и в ссылке не прекратил своей яростной борьбы с новой церковью и оскорблений в адрес царя. В 1682 году Аввакум Петров за свои выступления против самодержавной власти был пытан на дыбе и публично сожжен на костре по царскому указу за «великие на дом Романовых хулы...». С его смертью раскол разделился на поповщину и беспоповщину, а эти два течения вскоре раздробились на более мелкие - федосеевщину, филипповщину, бегуновщину, неровщину и другие...»

Раздался звонок. Федор Михайлович снял пенсне, подозвал дежурного и приказал разнести тетради по партам. Потом сошел с кафедры.

- Следующий урок, - сказал директор, укладывая пенсне в черный замшевый футляр, - тоже последний в вашей гимназической жизни. Мне хотелось бы, чтобы на этом уроке каждый из вас назвал своего любимого литературного героя и сказал несколько слов в защиту своего мнения. Подумайте над этими словами. Я попросил дать звонок на пять минут раньше, чтобы у вас было больше времени... Я думаю, что это будет достойным завершением наших с вами занятий и покажет, как каждый из вас научился за восемь лет обучения в гимназии выбирать и защищать свои литературные симпатии.

И, величественно кивнув шумно вставшему за партами классу, Федор Михайлович Керенский, как всегда, торжественно и важно направился к двери.

2

Как только дверь за директором закрылась, к кафедре, подняв над головой руки, требуя внимания, быстро протолкался Наумов.

- Господа, - громко и торопливо заговорил Наумов, - тут вышло недоразумение. Никакого особого смысла я в свое сочинение не вкладывал.

Он подошел к парте, где сидели Ульянов и Кузнецов.

- Ты не обижаешься, Володя? - виновато спросил Наумов.

- Ну вот еще - за что?

- Я совершенно не понимаю, - пожал Наумов плечами, - для чего Керенскому понадобилось сравнивать наши работы...

- Не понимаешь? - Миша Кузнецов нагнулся над партой. - А ты подумай получше, тогда поймешь.

- Это из-за его брата?

Володя быстро встал, посмотрел в окно.

- Может быть, выйдем на улицу? Погода, кажется, теплая.

И первым пошел к двери.

...Володя и Кузнецов спустились в вестибюль, вышли на крыльцо. Сырой ветер принес из Владимирского парка грачиный грай.

- Из Петербурга никаких известий? - спросил Миша.

- Нет, - односложно ответил Володя.

Они дошли до угла гимназии. Вдоль белой монастырской стены медленно двигалась вереница убогих людей: слепцы с поводырями, горбуны, юродивые, безногие на костылях.

- Богомольцы тоже весну почувствовали, - сказал Миша, - двинулись по святым местам.

Володя долго и молча смотрел на убогих.

- Для чего живут эти люди? - задумчиво спросил он. - Какой смысл их жизни? Они не трудятся, не создают ни материальных ценностей, ни идей...

- Божьи люди, - неопределенно сказал Миша, - отмаливают перед всевышним грехи человеческие.

- Ты серьезно? - обернулся Володя.

- Конечно, нет.

- Жизнь этих людей - сплошное страдание, - Володя говорил медленно, тихо, грустно. - Что может радовать их? В чем удовлетворение их жизни? Молитва?.. Но ведь они ежедневно убеждаются, что голос их не доходит ни до бога, ни до царя, ни до богородицы - положение-то их нисколько не меняется. И они не делают ни малейшей попытки изменить его...

- А зачем им менять свое положение? - Миша Кузнецов, казалось, целиком был на стороне убогих людей. - Они твердо знают: на земле счастья нет, земная жизнь дается человеку на муку, на страдание, а счастье ожидает человека на небе. Но чтобы заслужить это счастье, нужно на земле отмолить все свои грехи. Вот они и ходят по церквам, по монастырям, святым местам.

Володя усмехнулся:

- Господин Кузнецов, вы сегодня шутите неудачно. На тройку с минусом.

- Я готовлюсь ко второму уроку Керенского. Его ведь хлебом не корми, только расскажи что-нибудь божественное.

- Прекрасное устроил господин Керенский прощание со своими предметами, - голос Володи был насмешлив и едок. - Лучше не придумаешь. Выпускники Симбирской гимназии хором поют о своей благопристойности, любви к начальству, святому евангелию и обожаемому монарху.

- И тем самым как бы диктуют попечителю учебного округа донесение в Петербург: Симбирская-де гимназия весьма сожалеет о том, что в ее стенах учился когда-то Александр Ульянов.

Володя резко повернулся к Мише, радостно заблестели карие глаза.

- Ты понял это, да?

- А кто же этого не понял? Я все-таки думал о Керенском лучше, - Кузнецов поморщился.

- Он спасает честь гимназии. Если только можно назвать это честью.

- Как ты думаешь, тебе дадут теперь медаль?

- Думаю, что нет,

- Из-за Саши?

- Естественно.

- Ты знаешь, все на тебя теперь смотрят как-то особенно... Все от тебя чего-то ждут...

- Чего же именно?

- Не знаю... Ну, чего-нибудь такого... необыкновенного.

- Необыкновенного?

- Керенский, наверное, вызовет тебя сейчас...

- Может быть...

- А что ты будешь говорить? О каком писателе?

- Откровенно?

- Откровенно.

- Я скажу, что мои литературные симпатии принадлежат одному стихотворению Некрасова.

- Какому?

- Угадай...

Володя повернулся к Мише, лицо его стало строгим, голос звучал глухо:

- «Поэт и гражданин»?

- Да

- Неужели ты это прочтешь?

- А что? - горько усмехнулся Володя. - Ты же говоришь, что все ждут теперь от меня чего-то необыкновенного.

- Но только не этого...

- А почему? - Володя вызывающе прищурился.

Миша Кузнецов заволновался.

- Я не случайно спросил... Керенский обязательно вызовет тебя. Он же понимает, что переборщил, расхваливая Наумова. Теперь он даст тебе возможность уравняться... Чтобы со стороны все выглядело справедливо.

- Хорошо, я прочту другие стихи.

- Какие?

Володя проглотил подошедший к горлу комок, начал тихо:

- Добролюбов? - испуганно прошептал Миша и оглянулся. - Предсмертное послание Чернышевскому?.. Ты с ума сошел?

- А потом я прочитаю для учителя русской словесности Симбирской классической гимназии господина Керенского еще одно стихотворение. Последнее. Чтобы его патриотические чувства были удовлетворены полиостью.

На звоннице монастыря ударили колокола. Сидевшие на земле под монастырскими стенами убогие люди - слепцы, горбуны, юродивые, калики перехожие, карлицы - закрестились, забормотали молитвы, начали подниматься и потянулись в ограду обители, кладя поклоны надвратному нерукотворному образу иверской божьей матери.

С угла Дворянского переулка к воротам монастыря придвинулся городовой - доглядеть, чтобы во время молебствия между богомольцами и божьими людьми соблюдался порядок, чтобы служба шла по заведенному чину, благородно, как положено.

- Володя, - тихо сказал Миша Кузнецов, - на урок опоздаем...

Володя резко повернулся и быстро пошел к гимназическому крыльцу.

Около входа стояло несколько человек из их класса.

- Ну как? - крикнул Костя Гнедков. - Определили свои литературные симпатии?

- Они еще от протопопа Аввакума никак остыть не могут, - сказал Забусов.

Володя, ничего не ответив, поднялся по ступенькам и вошел в здание. Кузнецов задержался на крыльце. Нагнувшись к Гнедкову, он что-то зашептал ему на ухо.

- Ну да? - радостно удивился Гнедков. - Это интересно!

- Что там случилось? - спросил Забусов.

- Но ведь за это его могут не только лишить медали, - горячился Миша Кузнецов, - но и вообще не дать аттестата!

- Да что у вас? - заинтересовался Забусов. Гнедков сказал ему вполголоса несколько слов.

- Ай да Володя! - прищелкнул языком Забусов. - Молодец!

Костя Гнедков обвел всех веселым, задиристым взглядом, круто мотнул головой:

- Пошли!.. В случае чего - поддержим. В конце концов, гимназия окончена! Что же, мы до последнего дня будем бояться Керенского?

Все гурьбой двинулись к входу.

- Надо отговорить его! - не унимался Миша Кузнецов. - Это же мальчишество! Надо помешать, сорвать урок...

- Мальчишество? - остановился в дверях Гнедков, - Брату Ульянова двадцать один год. Не на много-больше, чем нам. А его знает уже вся Россия... Пошли!

3

Предположение Миши Кузнецова начало оправдываться с самого начала. Едва войдя в класс, остановившись у кафедры, Керенский поднял голову.

- Ульянов! - сказал он громко и отчетливо, и в голосе директора всем, особенно тем, кто стоял вместе с Гнедковым и Забусовым на крыльце, послышались какие-то особые нотки.

Володя поднялся из-за парты.

- Идите сюда, к доске, - Керенский сделал широкий жест рукой, как бы давая понять, что приглашает вызванного ученика не для ответа и не для того, чтобы сделать какого-либо рода внушение, а просто для равноправного дружеского разговора - ведь гимназисты выпускного класса почти уже взрослые люди.

Володя пошел к доске. К нему поворачивались, смотрели с интересом, напряженно, провожали долгими, пристальными взглядами.

Володя вышел к доске. Поправил воротник мундирчика. Вопросительно взглянул на директора.

Всего мгновение они смотрели друг другу в глаза, но за эту сотую долю секунды оба они поняли, что сейчас между ними должно произойти что-то серьезное, значительное и важное, что обнажит их отношения друг к другу до конца, поставит заключительную точку в этих отношениях и, может быть, даже определит дальнейшую судьбу - если не обоих сразу, то во всяком случае одного из них обязательно.

Володя понял, что Федор Михайлович будет продолжать взятую им на предыдущем уроке линию подчеркивания своего особого отношения к нему, брату арестованного в Петербурге государственного преступника, стараясь выполнить при этом как бы двоякую задачу: и не слишком проявлять свою власть над ним, всего лишь гимназистом, чтобы не ронять себя в глазах публики и здесь, в классе, и главным образом за его стенами, и в то же время дать понять всем - и в основном за стенами гимназии, - что случай с Александром Ульяновым не оставлен им, Керенским, без внимания, не недооценен, а использован для воспитания необходимых выпускникам гимназии благопристойных и благочестивых качеств. (Собственно говоря, только ради этого и были, наверное, затеяны оба прощальных урока - Володя прекрасно понимал это. Было бы смешно думать, что Керенский, крупнейший чиновник министерства просвещения в Поволжье, упустит случай лишний раз проявить свою педагогическую «зрелость».)

А преподаватель русской словесности и литературы директор Симбирской классической гимназии Федор Михайлович Керенский увидел в глазах Володи Ульянова новое, неизвестное ему за восемь лет знакомства с этим мальчиком и юношей выражение воинственного отпора и твердого вызова, и это новое выражение возбудило в директоре гимназии противоречивые мысли: с одной стороны, ему необходимо было в соответствующей, не очень тайной, но и не слишком резкой форме акцентировать свое возмущение и свой гнев на совершенном его бывшим учеником государственном преступлении, а с другой стороны, Федору Михайловичу на самом деле хотелось, чтобы тень преступления старшего брата как можно менее болезненно легла на младшего сына его бывшего сослуживца и хорошего знакомого, и чтобы сам Владимир Ульянов, заботясь о своем будущем и будущем своей семьи (а обе эти заботы, по мнению Керенского, были связаны между собой органически), добровольно, естественно, без видимого на то с его, директора, стороны принуждения, тоже в соответствующей форме, и осуждая, и сожалея, высказал бы свое отношение к поступку брата, подтвердив тем самым тонкое его, Керенского, мастерство педагога и воспитателя. Собственно говоря, ради всего этого и умалил на первом уроке директор достоинства сочинения Ульянова, прочитав отрывки из сочинения Наумова. По всем законам самолюбия Ульянову, сочинения которого раньше всегда отмечались Керенским как лучшие, сейчас не терпится восстановить свою репутацию первого ученика. Значит, он охотно воспользуется предложенным перед переменой заданием - рассказать о своем любимом литературном герое и обосновать свои симпатии к нему. А на этом пути и можно будет умело направить его к необходимому результату... Правда, директора несколько насторожило это новое выражение протеста и вызова на лице Ульянова, но, надеясь на немалый свой педагогический опыт, Керенский рассчитывал изменить состояние своего ученика во время ответа... Если бы выполнить все это удалось!.. Федор Михайлович мысленно даже перекрестился.

Вот какие мысли были у Володи Ульянова и директора гимназии, когда всего лишь на одно мгновение они пристально посмотрели в глаза друг другу и тут же разошлись взглядами.

Заложив руки за спину, Керенский прошелся несколько раз позади вызванного к доске ученика.

- Ульянов, - заговорил наконец директор, стараясь вложить в интонацию своего голоса как можно больше доброжелательности, - на предыдущем уроке, разбирая ваше сочинение, я отметил в общем-то несвойственную вам недостаточную фактическую аргументацию вашей работы... Кроме того, вы недостаточно четко подчеркнули связь темы сочинения с теперешней нашей жизнью, с необходимостью извлекать из уроков прошлого выводы для воспитания в себе наипервейших гражданских добродетелей - благонравия, прилежания и постоянного усердия на пользу отечеству... Вы подготовили ответ о вашем любимом литературном герое, который мог бы исправить перечисленные мною недостатки вашей письменной работы?

- Да, подготовил, - волнуясь и не в силах сдерживать свое волнение, дрогнувшим голосом ответил Володя.

Класс затих. Все уже чувствовали, что директор что-то затеял, и, зная вспыльчивый характер Володи, его насмешливость, резкую манеру выражаться и новое после ареста брата положение, замерли в предчувствии надвигающихся событий.

Костя Гнедков и Забусов переглянулись молча и многозначительно. Миша Кузнецов сидел за партой потерянный, бледный, опустив голову.

- Ну что ж, это похвально. - Керенский снял пенсне и, посмотрев на притихший класс, расценил эту внезапно возникшую тишину как первое проявление задуманного им плана. - Кто же ваш любимый литературный герой? Кто из русских писателей вызывает у вас наибольшие симпатии?

- Из прочитанных мною в последнее время произведений, - Володя подчеркнул голосом слово «последнее», - наибольшее художественное удовлетворение доставил мне...

Глаза Миши Кузнецова были широко открыты от ужаса. «Не надо, не надо! - молча кричал Мишин взгляд. - Случится что-то страшное, кошмарное, непоправимое...» Володя сдвинул брови - Миша опустил глаза. Костя Гнедков смотрел весело, задиристо! давай, Володя, крой до конца, мы с тобой!

- ...наибольшее художественное удовлетворение доставил мне, - твердо повторил Володя, сделал паузу и закончил четко и энергично, как бы давая понять, что мнение это не случайное, а давно обдуманное, - роман Ивана Сергеевича Тургенева «Отцы и дети»!

Керенский был удивлен.

- «Отцы и дети»? - переспросил он. - Но почему?

Миша Кузнецов моргал часто и тоже удивленно, Гнедков и Забусов смотрели на Ульянова с напряженным интересом.

- В этом романе Тургенева есть все, чем можно наслаждаться в художественном произведении, - говорил Володя, не глядя на Керенского. - Характеры персонажей и картины жизни нарисованы с такой наглядностью и убедительностью, что даже самый отчаянный отрицатель таланта Тургенева не сможет скрыть, что получил от чтения этой книги впечатление, которое возникает только от знакомства с настоящим искусством.

- Постойте, Ульянов, - сделал нетерпеливый жест рукой Керенский. - Мое задание сводилось к тому, чтобы вами был назван любимый литературный герой...

- Я как раз подхожу к этому, - Володя почувствовал вдруг, что внутри у него освобождается какая-то новая энергия, которая была скована и зажата весь первый урок и всю перемену. - Мой любимый литературный герой - Базаров...

- Нигилист Базаров - ваш любимый герой? - Керенский смотрел на Ульянова холодно и надменно.

- Я не разделяю характеристику Базарова как нигилиста, - возразил Володя.

- Такую характеристику ему дает сам автор, - поджал губы Керенский. - Что же, у вас есть свой вариант романа, написанного Тургеневым?

В классе засмеялись. Это был голос Наумова. Раздалось еще несколько смешков. (Керенский с неудовольствием отметил, что гимназисты прислушиваются не как обычно - только к его словам, но и вообще ко всему разговору.)

- У меня есть свое мнение относительно правильности характеристики, данной Тургеневым своему герою.

В голосе Ульянова слышался тот самый вызов, который был поначалу отмечен Керенским в его взгляде. Как следует поступить сейчас? - подумал Федор Михайлович. Сказать, что «Отцы и дети» не относятся к рекомендованным произведениям русской литературы?.. Но это означало бы отступление, капитуляцию его, директора, перед гимназистом восьмого класса. И кроме того, он же сам предложил им произвольно выбрать свои литературные симпатии... Пусть Ульянов начнет защищать свой тезис. Нужно будет опровергнуть этот тезис по ходу его рассуждений...

Керенский поднялся на кафедру, сел.

- Ну что ж, попробуйте и нас убедить в правильности своей критики фигуры Базарова. Такой поворот, пожалуй, тоже входит в существо предложенного вам задания...

4

- Прежде всего мне хотелось бы сказать, - начал Володя, - что роман Тургенева «Отцы и дети» - произведение сугубо современное, в нем выведены типы сегодняшнего дня, встречаемые нами на каждом шагу. Главный герой романа Евгений Базаров нравится мне потому, что это сильный и суровый человек. Он окончил университет по естественному факультету, и прослушанный им курс естественных и медицинских наук отучил его принимать только на веру какие бы то ни было понятия и убеждения. Он сделался чистым эмпириком - только опыт стал для него источником познания окружающей жизни... «Отчего я люблю химию? - спрашивает он у своего приятеля. - Только в силу ощущений удовольствия, которые получаю, занимаясь химией...» То, что восторженные юноши называют «идеалом», для Базарова не существует, он все это называет «романтизмом», а иногда вместо слова «романтизм» употребляет слово «вздор»... Базаров работает много, неутомимо и целеустремленно. Его не занимают те мелочи, из которых складываются обыденные людские отношения, заурядная человеческая жизнь... Настоящий человек, говорит Базаров, - это тот, о котором думать нечего, а которого надобно или слушаться, или ненавидеть... Базаров иронически относится ко всякого рода лирическим излияниям и порывам. Ему чужда слезливая мечтательность, потому что он великий труженик, а за работой мечтать нельзя - все внимание сосредоточено на деле. Базаров считает, что мечтательность является следствием изнеженности и праздности. Для него, трудового человека, существует только одна, вечно повторяющаяся забота: сегодня надо думать о том, чтобы не голодать завтра. Эта простая и грозная в своей простоте забота заслоняет от него все остальные, второстепенные тревоги и дрязги... Таким образом, это чистейший материалист, пролетарий-труженик, в котором труд постоянно сближает дело с мыслью, акт воли с актом ума. Он привык надеяться только на свои собственные силы и с пренебрежением смотрит на людей, которые, мечтая о любви, о полезной деятельности, о счастии всего человечества, не умеют шевельнуть пальцем, чтобы сколько-нибудь улучшить свое собственное неудобное положение. Базаров чувствует непреодолимое отвращение к пышной фразистости, к напрасной трате слов, к сладким упованиям, к сентиментальным стремлениям и вообще к любым претензиям, не основанным на реальной, действенной силе. Именно это решительное отвращение ко всякой отрешенности от жизни, ко всему тому, что, не оставляя никакого реального следа, улетучивается в словах и звуках, и составляет коренное свойство характера Базарова...

- Послушайте, Ульянов, - перебил Володю Керенский и сделал резкое движение головой, чувствуя, что он, как, кажется, и весь класс, вдруг ощутил себя в какой-то странной подчиненности словам и мыслям этого рыжеволосого крупноголового юноши в синем гимназическом мундире со столь привычными директорскому глазу девятью посеребренными пуговицами, - послушайте, Ульянов, вы же взялись опровергать Тургенева, а на самом деле просто пересказываете содержание...

- Это необходимые объяснения, Федор Михайлович, - сказал Володя.

«Господи, - растерянно подумал Керенский, - да что же это такое? Семнадцатилетний мальчишка собирается возражать одному из лучших писателей России... Меня этот мальчишка почему-то называет не господином директором, а по имени и отчеству. Что происходит? Урок литературы или сеанс гипноза?..»

Он посмотрел на класс. Лица гимназистов не принадлежали своим хозяевам. Все взгляды, кроме Наумова и еще двух-трех человек, преданно направленных на дужку директорского пенсне, были напряженно устремлены на Ульянова, словно класс ждал от него каких-то необычайных, никогда и никем ранее не слышанных слов.

«Если я сейчас оборву его, - подумал Керенский, - я буду потерян в их глазах навсегда. Они не простят мне этого никогда, потому что... потому что, черт возьми, действительно интересно, какие возражения может привести этот юноша такому всемирно известному писателю, как Тургенев...»

- Продолжайте, - коротко сказал Керенский и почувствовал, как по классу незримо прокатилось одобрительное по поводу его разрешения движение.

Володя переступил с ноги на ногу.

- Нарисовав своего героя со столь многими привлекательными внутренними качествами, Тургенев внешне изобразил Базарова со всей доступной его таланту непривлекательностью и неприязнью. Он словно пригласил своего героя из лаборатории, где тот производил свои опыты - резал лягушек, кромсал червей, потрошил бурундуков и белок, - в парадную залу, где кавалеры сидят во фраках и с розами в петлицах, а дамы - в бальных платьях и декольте. И вот он стоит перед светским обществом, Евгений Базаров, в испачканном кровью рабочем фартуке, с немытыми руками, со слипшимися на лбу волосами, угрюмый, озабоченный ходом своих мыслей и наблюдений, весь еще в своих опытах и препарациях, а они смотрят на него недоуменно и вопросительно: как попал этот неприбранный человек в их изысканное общество?.. Вот здесь и начинаются мои возражения господину Тургеневу. Взяв живой тип молодого человека, столь характерный для современной молодежи с ее стремлениями к естественным, точным, а не отвлеченным и схоластическим знаниям, с ее тягой к реализму, передав нам правдоподобно и точно нравственный мир этого современного молодого человека, Иван Сергеевич Тургенев нарочито изобразил своего героя внешне крайне непривлекательным, почти отталкивающим, циничным, бесчувственным человеком, у которого якобы нет никакой высокой цели в жизни. Создав тип молодого человека с кругом идей, в которых отражаются наиболее характерные настроения сегодняшней молодежи, Тургенев с весьма легко раскрываемым читателем замыслом поместил эти идеи в голову и характер самого неграциозного, самого грубого, самого оскорбляющего эстетический вкус среднего читателя человеческого экземпляра. Он словно хочет сказать: смотрите! - если так карикатурна, так непривлекательна внешность этого молодого человека, то, следовательно, так же карикатурны и непривлекательны те идеи, которые он исповедует и которые воплощены в нем… А это неправда! Я знаю людей, которые, подобно Базарову, увлекаются химией, любят резать лягушек и червей, потрошат бурундуков и белок... И они совсем не так грубы, карикатурны внешне, как Базаров. Сходясь с Базаровым по внутренним убеждениям, внешне они ничего общего с ним не имеют. Как и все мы, они ничем не выделяются из среды обыкновенных людей, разве только повышенной сосредоточенностью на своих идеях и мыслях. И они вовсе не циничны. Жизнь этих людей подчинена высоким целям служения на пользу отечества...

- Нигилист, отрицающий все и вся, не может принести пользы отечеству! - непререкаемо произнес с кафедры Керенский.

- А таким людям совершенно не подходит определение «нигилист»! - лицо Володи было красно от возбуждения, волосы взъерошены, глаза блестели страстно и убежденно. - И господин Тургенев абсолютно напрасно пытается соединить их с этим словом!

- Позвольте, Ульянов, - вытянул руку Керенский, - но вы же начали с того, что объявили Тургенева своим любимым писателем? Как соединить ваши противоречивые рассуждения?

- Писателя, по-моему, можно любить не только за то, что сходишься с ним во всех мнениях, - сказал Володя, упрямо наклонив голову, - но и за те мысли, которые он в тебе возбуждает, изображая картины и сцены, с которыми ты сам не согласен.

- Пожалуй, пожалуй, - согласился Керенский, с удивлением ловя себя на мысли, что при всей формальной непедагогичности слов Ульянова трудно что-либо возразить этим словам перед лицом целого класса, чтобы, оставшись в границах назидательности, не выглядеть в то же время откровенным ханжой. - Так вы закончили свои объяснения?

- В заключение я хочу сказать только одно, - Володя перевел взгляд с директора на класс, как будто хотел подчеркнуть, что все высказанное им говорилось не только для одного Керенского, но и для всех остальных. - Стараясь наделить Базарова различными внутренними и внешними качествами, Тургенев допустил ошибку против существующего в жизни типа молодого человека подобного образа мыслей и действий. Тургенев решил подчинить принципы художественного воплощения жизни своим симпатиям и антипатиям, а это не может не вызывать возражения у серьезного, объективного читателя... И тем не менее, созданный им образ Евгения Базарова остается моим любимым литературным героем, так как это вовсе не нигилист, вопреки определению самого Тургенева, а живой представитель современной молодежи, который будит мысли и зовет к серьезному размышлению.

Ульянов замолчал, Керенский сошел с кафедры, снял пенсне.

- Хорошо, можете сесть на место.

Володя вернулся на свою парту, сел, положил перед собой руки, поднял голову, внимательно посмотрел на Керенского, и директор снова уловил во взгляде Ульянова новое, незнакомое раньше выражение протеста и вызова.

- Ответ Ульянова, - начал Керенский, - можно отметить только в той его части, где ответ этот намечал самостоятельный ход мысли. Независимость рассуждений, безусловно, похвальное свойство ума, но только в том случае, когда эта независимость самостоятельна от начала и до конца... В данном случае осведомленный о предмете разговора слушатель постепенно вспоминает тот источник мнений, которым руководствовался Ульянов в составлении своих суждений о романе Тургенева «Отцы и дети»...

В классе кашлянули. Керенский вопросительно поднял голову. Над партой Наумова поднялась рука.

- Ты хочешь что-нибудь сказать? - спросил Керенский.

- Да.

- Хорошо, иди к доске.

Наумов одернул мундирчик, подошел к кафедре, заложил руки за спину.

- Прежде всего мне хотелось бы сказать, - интонация Наумова была уверенная, энергичная, - что, восхищаясь образом Базарова, выражая ему всяческие похвалы, Ульянов развивал мысли критика Писарева...

- А я и не собираюсь скрывать этого! - крикнул с места Володя. - Я это сделал сознательно!

- Ульянов, успокойтесь! - поднял руку Керенский.

«Наумов понял меня, - подумал про себя Керенский. - Он сообразил, что должен сказать то, чего не договорил я».

- Теперь мне тоже хочется сказать о своем любимом герое, - Наумов посмотрел на директора и, получив разрешение, заговорил порывисто и быстро, словно боялся, что его оборвут на полуслове. - Как ни странно, но мои литературные симпатии сходятся со вкусом Володи Ульянова. Я тоже считаю роман Тургенева «Отцы и дети» самым талантливым произведением нашей современной литературы о молодежи. Но там, где Ульянов видит недостатки этой книги, я вижу ее достоинства... Ульянов говорил, что Базаров, даже вопреки точной авторской характеристике, не является нигилистом. А кто же он тогда, спрашивается? По мнению Базарова, поэзия - ерунда, читать Пушкина - напрасно потерянное время, заниматься музыкой - смешно, любоваться природой - нелепо. Базаров все рубит с плеча, что не по нем - так все это плохо и никуда не годится! А что он любит сам? Лягушек потрошить, да червей собирать, да смеяться над всеми людьми подряд. И ни за что он не берется, никаких положительных начал не отстаивает. У него и цели-то в жизни настоящей нет. Вспомните его разговор с дядей Аркадия Павлом Петровичем. «И вы решились сами ни за что не приниматься?» - спрашивает Павел Петрович. «Решился ни за что не приниматься», - отвечает Базаров. «И только всех ругать?» - «Только всех ругать». - «И это называется нигилизмом?» «Да, это называется нигилизмом», - отвечает сам Базаров. Он сам называет себя «нигилистом», - так как же он не «нигилист» после этого?

- Это же ирония! - крикнул с места Костя Гнедков. - Неужели ты не понимаешь?

- Чем же все-таки привлекает роман Тургенева, если даже вопреки неприятной фигуре Базарова «Отцов и детей» до сих пор любят, читают и спорят о его персонажах? - Наумов сделал вид, что реплика Гнедкова к существу дела не относится. - Лично мне всегда доставляют огромное удовольствие страницы, которые повествуют о Павле Петровиче Кирсанове - человеке сдержанном, волевом, изящном, благородном, который никому не навязывается со своими мнениями и страстишками, живет красиво и возвышенно, храня верность тому сильному чувству, которое возникло у него в молодости. У Павла Петровича гибкий ум, сильная воля, он постоянно остается самим собой, у него есть принципы. А какие принципы у Базарова? Никаких!.. Когда Павел Петрович видит, что Базаров целует Фенечку, он, как человек благородный, вызывает Базарова на дуэль... Базаров в своих рассуждениях против дуэли, а на практике он принимает вызов, так как боится, что Кирсанов ударит его за трусость. Спрашивается: какие же симпатии может вызывать человек, у которого убеждения расходятся с поступками?

- А ты хотел бы, чтобы Базаров оказался трусом? - вскочил с места Володя.

- Да ведь он же против дуэлей!

- Господа, господа, успокойтесь, - постучал рукою о край кафедры Керенский. - Ульянов, сядьте... Продолжайте, Наумов.

- Если Базаров считает, что все ерунда, то зачем же он стал перевязывать после дуэли рану Павлу Петровичу - своему врагу? - Наумов пожал плечами. - Зачем же он не оставил его без помощи? Ведь, по его словам, по его убеждениям, жизнь человеческая - пустяк?

- Потому что конкретная человеческая жизнь дороже всяких слов и красивых фраз! - снова, не выдержав, вскочил с парты Володя.

- Ага! - обрадовался Наумов. - Вот и получается, что при соприкосновении с живой жизнью все убеждения Базарова оказываются чепухой, рассыпаются в прах и никакого испытания действительностью не выдерживают. На словах одно, а на деле другое - вот принципы Базарова!.. Поэтому в конце романа Базаров умирает, так как ему с его выдуманными убеждениями нет места в реальной жизни. Как правдивый художник, Тургенев понимает, что Базаров не жилец на белом свете, и выносит ему свой приговор...

- А заодно и этой жизни, - тихо сказал Володя. Наумов посмотрел на директора - отвечать на последнюю реплику Ульянова?

Керенский встал.

- Садись на место, - сказал он Наумову.

Наумов пошел к парте.

- Можно мне? - вскочил с места Костя Гнедков.

- Нет, нельзя, - властно сказал директор и, достав часы, положил их перед собой.

Керенский стоял на кафедре строгий, величественный. В классе был уже не преподаватель русского языка и словесности, который дал возможность выпускникам гимназии, людям почти взрослым и самостоятельным, обменяться мнениями, пошуметь, поспорить, подискутировать - одним словом, закончил свой курс и назидательно, и в то же время демократично.

На кафедре стоял директор классической гимназии, их превосходительство Федор Михайлович Керенский - действительный статский советник и кавалер.

- Господа, - сказал Керенский голосом, который, по его мнению, наиболее подходил к этой торжественной минуте, - мы с вами закончили курс русского языка и словесности. Сегодняшние ответы лучших учеников класса Ульянова и Наумова показали, что вы научились глубоко анализировать художественные произведения, что вы умеете для своих рассуждений привлекать дополнительный материал, не ограничиваясь только учебной программой. Это похвально. Это говорит о том, что в своей дальнейшей учебе и практической деятельности на пользу обществу вы будете руководствоваться не только тем, что от вас будут требовать, но и будете стараться приносить людям дополнительное благо, конкретный размер которого вы определите каждый в соответствии со своими возможностями...

«Удался ли тот план, который был замыслен сегодня? - подумал про себя Керенский. - И да и нет... Но, пожалуй, теперь ни у кого не вызовет возражения распределение медалей: Ульянову - золотую, Наумову - серебряную...»

Директор посмотрел на часы. До звонка осталась одна минута. «Многие ли расслышали последнюю реплику Ульянова? - подумал Керенский. - Кажется, нет... Определенно ее понял только один Наумов. Но он юноша рассудительный, и, если дать ему понять, что вторая медаль останется за ним, можно будет и не придавать особого значения последним словам Ульянова... Да, пожалуй, Наумов уже понял, что получит вторую медаль. Ведь я же назвал его сегодня вторым лучшим учеником... Да, можно не беспокоиться. Можно оставить слова Ульянова пока без последствий».

В коридоре зазвенел звонок.