Ночью взломалась Волга... Несколько дней перед этим шел мокрый снег. Ручьи и потоки бешено подпирали спину реки. Снег сгорал от земли, лед - от воды. Волга посинела, вздулась. Энергия великой перемены, до этого копившаяся тайно, скрытно, вышла наружу, плеснула через край, забушевала на просторе. Весна - вечное обновление живой жизни, вечная смена завершенного ее кольца на последующее - открыла все створы, выбила все клинья, распахнула настежь последние шлюзы своего зеленого половодья.
Ток жизни бил по древесным жилам. Первые редкие побеги вспыхивали в расщелинах старых стволов... Володя стоял в саду. Пахло прелью, мокрой рогожей, сырым ветром. Слышался шелест - искрясь и трепеща, на светлом фоне голых ветвей опускались еле различимые серебристые льдинки-кристаллики.
Это был уже не снег, но еще и не дождь. Льдинки-кристаллики, задевая за ветки деревьев, шелестели печально и грустно. И было похоже на то, что кто-то большой и невидимый слегка колышет прозрачный ледяной занавес, за которым неясно и расплывчато угадывался старый сад ульяновского дома и сам дом с мезонином и маленьким белым балконом второго этажа, на который выходили окна из Сашиной и Аниной комнат.
Володя прошел через сад, через двор и, не заходя в дом, вышел прямо на улицу. Вся Московская с журчанием бежала от Большой Саратовской вниз, к Свияге. Около калитки бурлили омутки и запруды, в ручьях неслись мимо щепа, грязь, мусор, и вся улица, размытая, расквашенная, была больше похожа на переправу через неширокую реку, чем на улицу губернского города.
Прыгая с камня на камень, Володя пошел вверх. Сегодня, на благовестье, был день «отпущения на волю», и Митя с Маняшей упросили его купить двух каких-нибудь пичуг, чтобы потом в саду прямо с ладоней отпустить птичек - подбросить теплый комочек вверх и смотреть, как, залившись радостной трелью, взмывает пернатый певец в синее небо.
У гостиного двора, как всегда, стояло много крестьянских телег. Распряженные лошади лениво жевали сено. Пахло навозом и дегтем. Мужики, низко на глаза натянув картузы, стояли кучками, не спеша переговаривались, чадя самосадом.
Возле двух птицеловов - целая орава. Покупатели, в основном ребятня, толпой окружили составленные друг на друга этажерками клетки, суют продавцам медяки, галдят, суетятся, прыгают - ну почти так же, как сами пичуги, скачущие за прутиками решеток одна через другую, с жердочки на жердочку. (По случаю благовещенского отпущения их, бедняг, в каждую клетку было посажено штук по десять, не менее.)
Получив деньги, птицелов осторожно открывал дверцу клетки и залезал рукой за решетку - ловить очередную синицу или чижа. Птахи, растопырив крылья и прижавшись друг к другу, забивались в угол, пищали, защищались, как могли. И хотя человеческая рука именно на этот раз должна была принести им свободу, а не неволю, птицы, как всякие находящиеся за решеткой существа, по старой традиции узников уже ни от кого не ждали ничего хорошего и, перекочевав из клетки, где можно было хоть прыгать, в чей-нибудь потный кулак или за пазуху, наверное, заранее прощались со своей птичьей жизнью...
И уж конечно немало дивились, когда какой-нибудь нетерпеливый Ванятка или Петяшка, отойдя шагов десять от птичьего торга, доставал бережно из кармана своего пленника и, щербато улыбаясь, доверчиво открывал ладонь, предлагая оторопевшей от неожиданного счастья птахе полную свободу... И можно было совершенно вольно лететь на все четыре стороны, уже в полете осознавая, что то желанное и недосягаемое, чего и быть-то не могло, - освобождение - вдруг состоялось, наступило внезапно и сказочно... Что ж, в жизни всякое бывает.
Володя, решив переждать, пока покупателей около клеток станет меньше, отошел к витрине книжной лавки. В уши сразу же полез разговор стоящих у телег мужиков.
- ...Вот она и вся наша торговля. Полтину прикупил, две проел. А на раззавод?
- Копейка, сват, копейку любит. Копейка от дыры бегает.
- Летошний год об эту пору пшеничка вдвое против нонешнего была, это как?
- Наш-то кровосос подрядил две барки да в Самару. По три гривны за пудик взял.
- А мы на мешках до осени просидели...
- То-то и оно.
- Бабы-то у тебя, кум, холсты ткут али как?
- На Дарью уж отбелились.
- Много ли ноне на базар привезешь?
- Что привезу, все мое. В одни руки попадет.
- Это верно...
- Попу на рясу только оттащить, и весь оброк.
- А пошли ты его, кутью, под такую мать...
- Попа-то? Нельзя... Это управителя нашего теперь могу. А попа нельзя. Боязно.
- Мой родитель как помирал, барин бывший в избу припожаловал. Лекарству принес...
- Чего ж так-то?
- Засовестился. Раньше без зубов и разговору не было. Чуть что - сразу в нюхалку.
- А вы бы ему петуха красного...
- Собирались. Да тут самый раз воля вышла.
- Откупились они волей-то, отвели руку грешную от топора.
- Вот и я говорю: у тебя одни сыновья, а у меня одни девки. У тебя дармовые работники, а мне как быть?
- Найми.
- А копейку-то где взять? Копейка - она ноне круглая...
- Житье раньше за князем было тихое, благодатное. Отпахал на барина, паши на себя. Обидно, конечно, зато спокойно... А теперь всюду своей головой успевай: здесь купить, там продать.
- Да, встопорщилась православная жизнь. Куды летим - не знаем, где сядем - не ведаем...
Володя обернулся на последние слова. Сказал их высокий рыжебородый крестьянин в дубленом полушубке и густо смазанных дегтем сапогах. Он стоял, небрежно опершись локтем о край телеги, засунув руки в карманы полушубка. Лицо рыжебородого было крупное, носатое, глаза - строгие.
Около него, чертя кнутовищем по земле, мялся низкорослый, толстый мужичонка в рваном на спине армяке, густо заросший русыми волосами. У него из-под шапки, похожей на шляпку старого гриба, свисали на воротник армяка длинные косицы.
- Весну этот год два раза уж кликали, - тонким голосом сказал маленький, - а все не развидняется... Картошки-то перебрали, а земля стоит мерзлая, чужая.
- А вы третий раз покличьте, - усмехнулся высокий крестьянин. - Бог слезу любит.
- Старики говорят, что Родивон-ледолом ныне поздний будет... Не знаю, как и с овсами-то быть: управимся, нет ли...
- Ты стариков больше слухай, - рыжебородый вытащил руки из карманов, высморкался. - Они те нашепчут... Много добра под ихние советы нажил?
Толстый мужичонка ничего не ответил, спрятал кнут за спину.
- Прошлый год у нас тоже аж до самого Николы на печи сидели, - зло сверкнул строгими глазами высокий мужик, - все шептунов этих слухали, друг на друга оглядывались. А я плюнул, да на Еремея три десятины и высеял... То-то они теперь решетом кисели хлебают.
- Три десятины?.. Неужто до Еремея корма дотянул?
- Дотянешь. Из-под ноги тягла не наестся...
- А я еще на Марью последнее скормил...
- У дурня сена до Юрья...
- Теперь-то, Силантий, когды пахать думаешь? - Маленький крестьянин посмотрел снизу вверх на своего длинного собеседника, и от этого русые косицы у него на затылке взъерошились, полезли в разные стороны.
- Когды, когды... - передразнил рыжебородый. - Тогды!.. Надо будет - посею, придет время - обмолочусь. Своя голова на плечах есть.
Он аккуратно застегнул полушубок на все крючки до воротника, выложил сверху бороду, взглянул сверху вниз на маленького, усмехнулся.
- Ты бы хоть шапку получше купил, - сказал тоном несомненного превосходства, - а то ведь и на хозяина-то не похож.
- Денег нету, Силан Петрович.
- А продавать лен привез?
- Продал уж, батюшка...
- Почем?
- Даром почти отдал. По пяти алтын за метелку.
- А хошь скажу почему?
- Ай ты знаешь?
- Знаю. В другой раз приедешь в такой шапке, тебе и по три алтына не дадут.
Толстый мужичонка озадаченно молчал.
- Сам-то в барышах, что ли? - спросил наконец тихо. - Какой товарец был?
- Тебе про мой товар какая забота? - нахмурился рыжебородый. - Сперва свои научись барыши-то считать, а потом уж и про чужие будешь спрашивать.
И, быстро взглянув по сторонам, высокий отошел от телеги.
«Любопытственный типус, - подумал Володя. - Негоциант симбирского масштаба... А главное - он все про себя знает. И куда летит, и где сядет. Но - хитрит. На всякий случай. Пускает пыль в глаза, чтобы скрыть истинный размер своих торговых делишек... Судя по ухваткам, вырастет в крепкого купчишку».
- Ульянов! - окликнули сзади.
Володя обернулся. Около птичьих клеток стоял Наумов.
- Здравствуй, - сказал Наумов и, на мгновение опустив взгляд, тут же снова поднял глаза.
- Здравствуй, - голос Володи был неопределенен: не было в нем ни радости по поводу встречи с одноклассником, ни неприязни, которую, как заметил Володя, Наумов ожидал увидеть.
- Ты не обиделся на меня за тот урок Керенского? - спросил Наумов.
- Нет, не обиделся.
- В конце концов, каждый волен говорить то, что думает, правда?
- Конечно.
- Я всегда считал, что сочинения ты пишешь лучше. Но могут же у нас быть об одной и той же книге разные мнения?
- Я тебя ни в чем не обвиняю. Ты напрасно оправдываешься.
Наумов замялся. Надо было сменить тему разговора.
- Ты за птицами пришел?
- Да.
- Пойдем ко мне, я тебе дам. У меня есть отличный чиж. И две овсянки.
- Зачем? Я куплю.
- Да уж ничего нет. Смотри, одни воробьи остались. Володя подошел к продавцам. Большинство клеток уже опустело. Кое-где сидели еще, правда, нахохлившиеся птахи, но веселых синиц и чижиков уже не было. «Как же быть?» - подумал Володя, досадуя на себя, что за мужицкими разговорами забыл о просьбе Маняши и Мити.
В большой клетке, густо усыпанной зерном, одиноко сидел на краю жестяного блюдца с водой большой снегирь. Наклоняя голову то в одну, то в другую сторону, он печально смотрел одним глазом на людей и, казалось, даже вздыхал, тяжело утомленный своим долгим и бессмысленным пленом.
«Вот на кого был похож этот рыжебородый мужик, - подумал Володя. - На снегиря. Но только не на этого - сонного и полуживого. А на молодого снегиря, который без устали прыгает и прыгает по деревьям и кустам и рьяно стучит, собирая букашек и других насекомых... И тот длинный мужик вот так же, наверное, клюет каждую подвернувшуюся под руку копейку...»
- Из Петербурга никаких известий? - вдруг тихо спросил сзади Наумов.
Володя вздрогнул. Наумов сказал вслух о том, о чем подумал и он, взглянув на одиноко и грустно сидевшую за решеткой птицу. Но он, Володя, тут же подавил в себе это сравнение и отогнал, погасил мысль о Петербурге... Собственно говоря, эти мысли пришли к нему сразу, как только он подошел к птичьему рынку и увидел за решетками в клетках птиц. Поэтому он и отошел в сторону, поэтому так долго и слушал разговоры крестьян, чтобы только не думать о Петербурге, о Саше, о маме, чтобы только не давать горькую пищу своим настроениям и мыслям.
И вот теперь Наумов сказал об этом вслух...
- У тебя действительно есть хорошие птицы? - спросил Володя.
- Пойдем посмотрим? - предложил Наумов.
- Пойдем, - согласился Володя.
...Восемьсот девяносто шесть, восемьсот девяносто семь, восемьсот девяносто восемь, восемьсот девяносто девять...
«Сейчас заиграют колокола», - подумал Саша, оборвав счет.
Тишина. Мертвая тишина. Нигде не слышно ни единого звука. Где-то прогремел ветер на железной крыше. И опять тишина...
«Гос-по-ди, по-ми-и-луй-й...» - вступили колокола.
Саша облегченно вздохнул. Значит, счет был верный... Пятнадцать на шестьдесят - ровно девятьсот...
Прошло четверть часа. Еще четверть часа твоей жизни. Их осталось совсем немного. А может быть, все-таки выйдет помилование?..
Саша прошелся из угла в угол. Новая камера, куда его привезли после суда, была больше прежней. То же сиденье, стол, кровать. Но стены были другие.
В первый день после переезда из предварилки, пораженный густой, вязкой тишиной, он попробовал стучать соседям, но с удивлением обнаружил, что стены в новой камере совсем не каменные, а представляют собой сложную конструкцию: обои, плотная материя, потом мелкая металлическая сетка, за ней толстый слой войлока, и только уж потом камень. (Какой-то узник расковырял в одном месте стену, и Саша видел ее хитрое устройство.)
Значит, здесь сводят с ума не только ожиданием исполнения приговора, но и тишиной, подумалось ему тогда. Чтобы это ожидание не было рассеяно никакими посторонними звуками. Чтобы осужденный был полностью предоставлен мыслям о тяжести совершенного им деяния, мыслям о близости своей смерти...
А что если все-таки выйдет помилование?..
В окне, вырезанном в двухаршинной наружной стене п забранном двумя застекленными, зарешеченными железными рамами, смутно была видна крепостная стена, еще большей, кажется, толщины, чем стена каземата. На стене стояла будка часового, а над ней высоко торчала какая-то труба, из которой струился слабый дым.
«Гос-по-ди, по-ми-и-луй-й...» - зазвонили колокола.
Еще четверть часа.
Он прошелся по уложенному войлоком полу до умывальника. Повернул к двери. Постоял около нее, глядя на квадратное, запиравшееся снаружи отверстие, через которое солдат подавал еду.
Посредине квадратного отверстия был вырезан застекленный глазок, тоже закрывавшийся снаружи. Глазок на тюремном жаргоне назывался иудой... Как ни старались караульные и надзиратели незаметно подкрасться к нему и тайно понаблюдать за арестантом, скрип сапог каждый раз выдавал. «Хоть бы мазь им специальную выдавали, - подумал однажды с досадой Саша, - чтобы не действовали так на нервы...»
Он сел на табуретку, прислонился затылком к стене. Петропавловская крепость... Русская Бастилия... Кого только не видели эти стены!.. Здесь, может быть даже в этой камере, сидели Рылеев, Шевченко, Достоевский, Каракозов, Бакунин, Чернышевский, Писарев, Кропоткин, Желябов, Перовская...
В чем дело? Почему так устроена эта жизнь, что лучшие люди - те, кто умен, справедлив, искренен, желает счастья людям, борется за то, чтобы изменить условия этого подлого, жалкого существования, - почему такие люди всегда изгои, узники глухих камер, кончают свои дни в ссылках, в тюрьмах, на виселицах?
А те, кто жесток, циничен, подл, глух к справедливости, добру и правде, - эти люди благоденствуют, наслаждаются жизнью, диктуют законы, вершат судьбами людей, они всегда отцы семейств, примерные мужья, столпы общества, наставники юношества?
Почему?
Может быть, стремление к правде и справедливости всегда связано с муками и страданиями? Может быть, их и не существует, этой правды и справедливости, если путь к ним вымощен столькими лишениями и терзаниями?
Вздор.
Те, для кого счастье состоит в ощущении борьбы, в радости противоборства несправедливому укладу жизни, кто органически не может выносить косности и мракобесия, - эти люди должны быть нечувствительны к физическим страданиям и мукам. Такой человек уже испытал счастье. Он достиг апогея своей судьбы - он боролся, он не был сломлен, он отдал все, что мог, ради своих убеждений!
Что может быть прекраснее и возвышеннее такой судьбы?..
«Господи, помилуй, господи, помилуй, гос-по-ди, по-ми-и-луй-й!» - отбили три четверти часы на колокольне.
Он встал, снова зашагал по камере из угла в угол. Десять шагов к двери, десять шагов обратно... Да, да, борьба - это высшее проявление смысла жизни. Но только ли в непосредственном противоборстве, в прямом столкновении внешних сил могут выражаться и исчерпываться все формы борьбы?.. А исследование - разве это не борьба? С неизвестностью, незнанием или с ложным знанием, с упорным сопротивлением живой и мертвой природы человеку, проникающему в ее тайны?
Исследования, наука - это тоже борьба, это тоже противоборство с косностью устоявшихся знаний, с их нежеланием уступать свое место знанию новому, более совершенному и глубокому, пришедшему на смену прежней системе взглядов.
Он остановился... А он сам, Александр Ульянов, сумел ли он внести что-либо новое в ту или иную область человеческих взглядов, существовавших до него?.. Он только начал свой путь исследователя. Работа по зоологии, золотая медаль - единственный и робкий шаг в науку. Даже полшага.
Но разве можно заниматься настоящей наукой в современной России? Разве можно целиком посвящать себя исследованиям, когда совесть не дает тебе покоя и все время шепчет: стыдно жить, стыдно заниматься посторонними делами, когда общественным укладом стало явное зло, когда это зло приняло форму государственного устройства и настойчиво искореняет все проявления передовой мысли, изменяя умонастроения еще недавно активно настроенных кругов общества, переключая их внимание с гражданских проблем на второстепенные безделушки, на мелочи.
И потом, имеет ли вообще интеллигентный, образованный человек право заниматься отвлеченными исследованиями и наукой в то время, когда народ испытывает небывалые бедствия и необходимо в первую очередь прямо и действенно служить именно его интересам?
Колокола на башне зашипели, готовясь отметить завершение минутной стрелкой полного оборота на циферблате... «Коль славен наш гос-подь в Сио-о-не», - заиграли колокола так фальшиво, что Саша даже усмехнулся. Это действительно было смешно: главные часы империи издавали звуки, делавшие куранты похожими на оркестр пьяных пожарных.
А на самом деле, подумал Саша, почему они так фальшивят? Наверное, зимой от резкой смены температуры колокола теряют свой настрой, а весной их перестроить, конечно, некому. Да и незачем. Не о заключенных же в крепости беспокоиться?.. А караульные, наверное, уже привыкли - им все равно, их это не раздражает в такой степени, как узников... Действительно, посидишь под этот погребальный звон несколько лет, и психика не выдержит, разрушится.
Колокола окончили свой раздерганный звон. Нестройное эхо долго висело в воздухе. Как это символично, подумал Саша, главные часы государства немилосердно фальшивят... Звучание их так же неправильно, как неверна вся русская жизнь с ее нелепой политической организацией, которая сковывает энергию огромного талантливого народа, с ее неуправляемыми расстояниями, якобы подчиненными централизованной идее самодержавия, а по существу представляющими из себя разнузданную азиатскую стихию бесправия, беззакония, самоуправства, со всей какофонией ее полузадушенных голосов, исковерканных звуков, задавленных стонов, прикушенных воплей, со всей нестерпимой, непереносимой фальшью главной идеи жизни - поголовным раболепием перед несколькими ничтожными людьми, силой случая вытолкнутыми на верхнюю ступень общественной лестницы...
Нет, жить в такой стране невозможно. Ее нужно перевернуть, перетрясти, как старый матрац, вытряхнуть из нее моль всеобщего рабства, пассивности к своей судьбе, безразличия к завтрашнему дню... И лучше погибнуть в борьбе за преображение этой страны, твоей родины, чем безропотно подчиняться тяжкому бремени ее свинцового бытия.
А может быть, все-таки выйдет помилование?
...Он вспомнил свою лабораторию в зоологическом кабинете университета. Большие застекленные шкафы. Банки и колбы с химическими реактивами. Чучела зверей и земноводных, микроскопы, медицинские весы, препараты, набор инструментов... Как много отдал бы он сейчас, чтобы хоть несколько часов - час, полчаса! - позаниматься в лаборатории, поставить хотя бы простейший опыт, повозиться со своими приборами, пробирками, ощутить характерный лабораторный запах, взяться руками за холодную выпуклость большой бутыли с азотной кислотой...
Перед ним возникло лицо Менделеева - спутанная грива волос, борода с желтыми подпалинами от постоянного сидения в лаборатории над реактивами, страстные, всепроникающие глаза гения, которые различают в обыкновенных предметах и явлениях то, чего не видят миллионы других людей... Дмитрий Иванович, стуча мелом, рисовал на доске квадраты своей таблицы, вписывал в них знаки элементов, порядковые номера, удельные веса, все время разговаривал с аудиторией, обращаясь к своим любимым студентам, и особенно часто к нему, к Саше Ульянову.
А ведь он действительно очень любил меня, подумал Саша, очень жалел, что я обратился к зоологии, и надеялся, что, несмотря на это, ему все-таки удастся привлечь меня к каким-либо своим работам... Может быть, и мне удалось бы что-нибудь сделать в науке. Конечно, не равное Менделееву, но если бы даже одну десятую, одну сотую часть, то и это принесло бы огромную радость, удовлетворение, счастье. Ведь я же всю жизнь готовил себя к науке, к исследовательской деятельности, не позволяя себе никаких других увлечении, не размениваясь на посторонние мелочи, на второстепенные дела...
Да, обидно, очень обидно уходить из жизни тогда, когда долгая, систематическая работа над своим образованием начала наконец давать плоды, когда круг знаний стал расширяться с необыкновенной быстротой и во всех направлениях, когда светоч научной мысли ярко озарил сознание, увлекая все дальше и дальше в безбрежный океан еще не исследованных проблем... Как велика, как красива, как возвышенна наука! Сколько чистых и высоких переживаний может принести она! И этот бурлящий океан знаний уже начал раскрывать перед ним свои тайны и закономерности, уже начали зарождаться в нем пока еще маленькие, но зато свои собственные островки идей и открытий, уже начали эти островки складываться в зачаточные, но самостоятельные теории, обещавшие со временем вырасти в стройные оригинальные системы.
«Гос-по-ди, по-ми-и-лу-у-й!»
Наука и революция. Невозможно зажиматься первой, не принимая участия во второй. Путь из науки в революцию закономерен. Наука дает понимание законов развития. В том числе общественного развития. А развитие состоит из смены одних общественных форм другими. Устаревшие скрепы государственного устройства должны быть сброшены, заменены новыми, более современными и прогрессивными. И люди науки - те, кто познал необходимость этой смелы, больше, чем кто-либо другой, должны принимать участие в ускорении этих перемен. На людях науки лежит прямая ответственность за организацию и исполнение этой смены, так как они достоверно и научно объективно знают, что такая смена - неизбежна. Она все равно наступит, как бы ни сопротивлялись ей устаревшие и отжившие свой век силы. И поэтому было бы преступлением (прежде всего перед своей совестью) знать объективно о неизбежности перемены общественного устройства и, во-первых, не доводить этого знания до сведения тех, кто не получил образования, то есть до народа, и, во-вторых, не принимать никакого личного участия в практическом осуществлении этих перемен.
В революцию многие пришли из науки. Желябов, Герман Лопатин, Ипполит Мышкин... Явственные задатки гениальности проявлял Кибальчич. По рассказам знавших его людей, он мог прямо со студенческой скамьи шагнуть в первую десятку мировых гениев. Петр Лавров, автор знаменитых «Исторических писем», целиком подчинил свои способности непосредственным интересам революционного движения.
Революция должна стать наукой. Все стороны революции - ее цели, задачи, ее тактика и стратегия, программа революционной партии, устав для ее членов, контакты с другими прогрессивными группировками общества, требования к правительству - все это должно быть разработано на научной основе.
Только тогда, когда общественное движение будет выражать научные закономерности развития человеческой жизни, - только тогда это движение добьется успеха, потому что можно предотвратить покушение на царя, можно упрятать в тюрьмы и на каторгу тысячи революционеров, можно обескровить и рассеять революционную партию, убить на эшафотах и виселицах ее организаторов, но нельзя остановить движение человеческой мысли, нельзя предотвратить познание человеком главного закона, который говорит, что жизнь общества должна неизбежно и непрерывно изменяться.
« Гос-по-ди, но-ми-и-луй...»
«Гос-по-ди, по-ми-и-луй...»
Володя стоял на берегу Свияги. Лед уже разломало. Тяжелая черная вода шла по быстрине медленно, образуя омутки и заводи. Местами путь ее суживался до ширины маленького ручья, крепкие еще береговые льдины, выдвинув вперед острые зубья, сдавливали течение просыпающейся речушки, но она, минуя повороты и выступы, упорно пробиралась к своей конечной цели, стремилась только вперед, к другой воде, к другой реке, большей, чем она сама, неутомимо разрушая и подтачивая еще вчера сдерживавшие ее зимние оковы, освобождаясь постепенно от стеснявших ее движение льдов и снегов.
Там, где берега уже обтаяли, в воде отражались кусты с голыми прутьями, похожими на розги, которые вроде бы даже собирались посечь непочтительную и непослушную весеннюю воду за то, что она так торопится смыть с себя все следы зимы. Но намерения эти были, пожалуй, только у самых нижних, нависших над холодной водой кустов. Верхние же, уловившие своими кончиками тепло солнца, уже вспыхивали первыми зелеными флажками.
Володе вспомнился разговор с Наумовым.
- Ты на юридический будешь подавать? - спросил Наумов.
- На юридический. А ты?
- Я тоже.
- Вот как? - удивился Володя. - Никогда бы не подумал...
- Почему?
- Ну, ты в общем-то рациональный человек. Тебе скорее подошли бы точные науки. Математика, например, или физика.
- А разве государственные науки имеют только эмоциональное содержание? Например, полицейское право, - Наумов засмеялся.
- Я не в этом смысле…
- Да и ты сам тоже собираешься на юридический, но, как я понимаю, эмоциональной барышней себя вовсе не считаешь.
- Мне нужна свободная профессия, - сказал Володя задумчиво.
- Свободная? - Наумов с интересом посмотрел на Ульянова. - А почему?
- Так, - неопределенно ответил Володя.
- Ну, а все же?
- Неужели ты не понимаешь?
- Нет, не понимаю.
- А ты подумай получше.
Наумов напряженно вглядывался в его лицо.
- А-а, - догадливо протянул он наконец и закивал головой, - понял. Ты боишься, что на государственной службе тебе не будет хода. Из-за...
- Ничего я не боюсь, - оборвал Володя. - Свободная профессия дает возможность самостоятельно выбирать род и место деятельности.
- Значит, хочешь выйти на присяжного?
- На кого выйду - еще не знаю. Можно быть поверенным, консультантом, управляющим делами - выбор богатый. Главное - получить знания, которые отвечали бы нуждам времени.
- Ты считаешь, что современная жизнь нуждается только в юридических науках?
- Современная жизнь нуждается в правовых науках прежде всего. Теперь между людьми все время будут возникать новые отношения...
- Я что-то не понимаю.
- Сейчас поймешь... Ты согласен, что сейчас везде стало больше сделок, больше стали продавать и покупать товаров, хлеба, земли?
- Ну, согласен.
- Так вот. Теперь многие нуждаются в услугах людей, которые могут разъяснить им их возможности и права в новых отношениях с другими людьми. Например, помочь выгодно продать землю, на выгодных процентах заложить имение. Или наоборот, с барышом купить землю, купить и перепродать партию зерна... Сейчас в десятки и сотни тысяч раз увеличилось число людей, у которых появились свои собственные, независимые от государства дела. Эти люди нуждаются в квалифицированной консультации, в деловой помощи в области правовых отношений. И поэтому спрос на правовые науки будет сейчас, как никогда, высокий. А это верный способ обеспечить себя заработком, ориентируясь на частных лиц, и в своем материальном положении не зависеть ни от государства, ни от чьих-то характеристик, ни от полицейских бумаг...
- Ты стал трезвым человеком!
- Станешь...
- А у меня совсем другие причины.
- Какие же?
Наумов снисходительно посмотрел на Володю.
- Ты из материалистических соображений на юридический идешь, а я хочу изучить науку об управлении государством. Есть честолюбивые планы...
Володя быстро взглянул на Наумова.
- В самом деле?
- Ты знаешь, - доверительно придвинулся Наумов, - столько дураков управляют государством, что просто диву даешься, как нас до сих пор снова не завоевали какие-нибудь монголы. Взять хотя бы нашу губернию... Ты посмотри, какими интересами живут высшие начальствующие лица? Карты, взятки, пьянство, воровство. Среди таких монстров человек даже средних способностей может легко сделать карьеру... Ты прав, в России сейчас все так перепуталось, что люди готовы платить деньги только за то, чтобы им кто-нибудь хоть правильно объяснял, что на белом свете-то происходит...
- А ты, Наумов, тоже стал трезвым человеком.
- Ты же сам говоришь, что теперь везде такая жизнь.
- Я не это имел в виду.
- А я это. Для чего мы зубрили восемь лет всю эту гимназическую ерундистику? Чтобы идеализмом заниматься? Благодарю покорнейше. Я от жизни свое хочу взять, и если я лучше других понимаю, что составляет главный закон жизни, что ж, я этим пониманием не воспользуюсь в своих интересах?
- Конечно, воспользуешься.
Наумов разгорячился. Лицо его покрылось красными пятнами.
- Сейчас надо экономические науки изучать - время такое. Но не для дяди же изучать! Для себя, для своего дела...
- А кем бы ты хотел стать?
Наумов подумал, сказал нерешительно:
- Еще не знаю...
И добавил полушутливо, полусерьезно:
- Но меньше, чем на губернаторство, не соглашусь... В крайнем случае, дослужусь до вице в какой-нибудь Тьмутаракани.
Володя усмехнулся.
- Хвастаешь...
- Ну почему же? Ты посмотри, у нас-то какой губернатор!
Наумов замолчал, но ненадолго.
- А ты, Ульянов? Чего ты собираешься добиться? Управлять имением у какого-нибудь Штольца? Или быть ходатаем по делам купцов Разуваевых? Не очень-то свободна будет такая профессия или должность от прихотей хозяина.
- Ты меня неправильно понял - Володя смотрел на Наумова твердо и прямо. - Об услугах частным лицам я говорил не потому, что собираюсь эти услуги оказывать, а чтобы показать спрос на правовые науки.
- Ну хорошо, управляющим у Штольца ты не будешь. А кем же ты будешь?
- Еще не знаю. У нас большая семья. Пенсия за папу невелика. Нужно помогать маме, и придется начать это как можно раньше...
- Ульянов, ты прости, конечно, за неделикатность... Но... ты понимаешь, о чем я хочу спросить?
- Понимаю.
- Ты не считаешь, что это будет мешать тебе в жизни?
- Я предпочел бы на эту тему не говорить.
- Но...
- Ты же умный человек, Наумов...
- Прости... Я же сначала извинился.
- Что ты хочешь спросить? - Володя прищурился, взгляд его стал пристальным, глубоким. - Ну, спрашивай.
- В гимназии и в городе все говорят, что... что ты тоже собираешься...
- Нет! Не собираюсь! - резко ответил Володя. - И не собираюсь собираться! Ты удовлетворен?
- Я понимаю, это неприятно тебе...
- Мне это совершенно, абсолютно безразлично! - вспыхнул Володя. - Разве ты не видишь? Разве не чувствуешь, что я холоден как лед?
- Володя, успокойся...
- Этот город с его обывательским любопытством заслуживает только презрения!..
- Володя, не надо...
- Мой брат был слишком честен, слишком благороден, слишком чист для этой жизни! Он хотел изменить ее геройским поступком, одним усилием, благородным примером!.. Нет, эту жизнь, как и этот город, нужно вывернуть наизнанку и выбить из нее всю: подлость, все лицемерие, всю трусость и предательство! А тем, кто настойчиво интересуется, кем я буду, можешь передать: управляющим имением у Штольца или ходатаем по частным делам купца Разуваева!.. Прощай!
Домой он вернулся уже поздно. Внизу никого не было. Из своей комнаты выглянула няня и тут же спряталась. Лицо у няни было заплаканное.
Володя постучал к ней, открыл дверь.
- Где Оля? - спросил он.
- Ушла, - испуганным почему-то голосом ответила Варвара Григорьевна.
- А Митя? Маняша?
- Спят. Уложила...
Володя прикрыл дверь, вошел в столовую. На столе около лампы лежало письмо.
Холодеющими пальцами взял он письмо, придвинул лампу. Письмо было из Петербурга. Первая же фраза бросилась в глаза, пресекла дыхание, остановила сердце... «Сашу приговорили к смерти через повешение...»
Работа по зоологии называлась «Строение сегментарных органов кольчатых червей». За нее дали золотую медаль. Ректор, профессор Андреевский, вручая медаль, назвал его, Александра Ульянова, гордостью Петербургского университета... А Менделеев был огорчен, узнав, что он, Саша, выбрал зоологию, а не органическую химию. По-настоящему огорчен... И Бутлеров тоже был огорчен. Они оба хотели оставить его на своей кафедре, чтобы готовить в профессора.
А почему, собственно говоря, была выбрана именно зоология? А не физиология, например?.. Разве не интересно было бы стать учеником Сеченова?.. И принять на вооружение его, Сеченова, программу научной деятельности с ее почти святой преданностью эксперименту?
Сеченов всегда предоставлял своим ученикам полную свободу действий в самостоятельных исследованиях. Никогда не стоял над душой, не принуждал идти только по тому направлению, которое считал правильным. Но зато скрупулезно обсуждал все методы, все варианты, спорил, горячился, доказывал свою точку зрения, разговаривая со студентами всегда как с равными. И такой демократический обмен мнениями между учеником и учителем пробуждал в первом, конечно, огромную энергию для новых поисков, для оригинальных наблюдений и выводов.
А какой глубокий курс ботаники читал Андрей Николаевич Бекетов! Совершенно самобытный, безо всяческих компиляций и в то же время с тончайшей разработкой всех самых главных проблем своей науки, с постановкой этих проблем на широком фоне развития современного естествознания... Бекетов поражал обширностью знаний, эрудицией, страстной верой в то, что биология станет одной из главных отраслей человеческого знания в самое ближайшее время.
Но он, Саша, все-таки выбрал зоологию... Почему? Может быть, потому, что именно по этой науке в университете было меньше громких авторитетов и свобода выбора направления здесь намечалась весьма широкая.
Заведующий кафедрой профессор Вагнер выдвинул для сочинения по зоологии беспозвоночных тему строения сегментарных органов кольчатых червей. Эта область была изучена относительно слабо. Правда, имелись некоторые работы немцев Шульце и Лейдига, англичанина Берна, но тем не менее сегменты аннелидов были почти неизвестны - недаром за эту же тему взялся и старшекурсник естественного разряда Хворостанский.
Это сочинение было первым самостоятельным исследованием Саши. И кое-что ему удалось здесь сказать вообще впервые. Например, Лейдиг утверждал, что выпячивания некоторых клеток сегментарных органов имеют железистый или складчатый характер. А он, Александр Ульянов, этот вывод опроверг. Опроверг вопреки предупреждению профессора Вагнера, который говорил, что брать под сомнение наблюдения такого опытного исследователя, как Лейдиг, - слишком большая дерзость для студенческого сочинения.
И все-таки прав оказался он, Саша. И это подтвердил рецензент его работы, который подчеркнул, что отмеченный им, Александром Ульяновым, не железистый характер сегментарных выпячиваний кольчатых червей - очень ценный факт с точки зрения гистологии.
Кроме того, рецензент весьма высоко оценил самое главное новое наблюдение - просвет на конце пузырька сегментарного органа пиявки. Просвет этот не заметил даже дотошный Берн. А он, Саша, заметил... Он, Саша, прочно установил аналогию пузырька пиявки с сегментами других кольчатых. И рецензент сочинения назвал этот вывод открытием, так как с физиологической стороны сегментарные органы пиявки вообще представляли собой загадку.
Вагнер упрекал и Ульянова, и Хворостанского в увлечении морфологией и сравнительной анатомией, но тем не менее рукой декана естественного факультета Меншуткина на его, Сашином, сочинении - всего-то двадцать четыре листа с двумя таблицами - было написано: «золотая медаль». А Хворостанский получил серебряную медаль. (Сам Хворостанский потом смеялся, что оценку его работе снизили за тот шуточный девиз, под которым он подал рукопись на конкурс, - «Нет пруда и нет канавки, где бы не было пиявки».)
А у него, у Саши, девиз был вполне серьезный и значительный - «Что действительно, то исторично». И восьмого февраля 1886 года ректор Петербургского университета профессор Андреевский, вручая ему золотую медаль на годичном торжественном акте, назвал его гордостью университета...
Академик Шимкевич Прямо там же, на акте, заявил, что необходимо во что бы то ни стало оставить Ульянова при университете.
И вот теперь, год спустя, - камера Петропавловской крепости и смертный приговор. Через повешение...
Золотая медаль открыла ему тогда дорогу в лучшие студенческие кружки. Он был везде желанным гостем - слух о выдающейся работе по зоологии быстро распространился среди учащейся молодежи. И пожалуй, самым интересным, самым ярким, фактически закончившим формирование его взглядов, был экономический кружок Гизетти. Здесь читали Чернышевского, Маркса, Лассаля, отсюда возникла инициатива создать рабочие кружки и вести в них политическую пропаганду.
Пожалуй, весь Васильевский остров удалось покрыть тогда сетью рабочих кружков. Возникала даже идея объединить их, создав одну общую, централизованную организацию. Он сам занимался с рабочими в Галерной гавани - участники кружков знали его по кличкам «Ильич» и «Иннокентий Васильевич». Народ был живой, любознательный, решительный, наверняка поддержали бы любое политическое выступление. И поднять их на это дело было бы нетрудно, - по существу, все нити, все организационные приводы от этих кружков были сосредоточены в его, Сашиных, руках.
А может быть, он переоценивает силу этих кружков? Может быть, выдает желаемое за действительное? Во всяком случае, работа была проделана большая, и какой результат даст их пропаганда среди петербургских рабочих - покажет время. Все они, и он сам, и товарищи по кружку Гизетти, немало сделали для того, чтобы пробудить классовое сознание рабочих в своих кружках, чтобы рабочие начали создавать свои союзы, чтобы революционное движение в будущем приобрело пролетарский характер.
Те марксистские книги, которые тогда читали в их кругу, заставляли задумываться над вопросами рабочего движения, над проблемами развития капитализма в России. Он сам на одном из занятий кружка Гизетти подверг резкой критике работу либерального народника Воронцова (так называемого В.В.) «Судьба капитализма в России». Подробно были изучены опубликованные в печати статистические материалы о развитии крупных хозяйств на юге России, и именно эти материалы и убедили его в ошибочности теории Воронцова.
Конечно, в условиях русской действительности нельзя надеяться на то, что только с помощью марксистских идей удастся осуществить общественный идеал. Наиболее целесообразной формой борьбы с самодержавием был и остается индивидуальный террор. Те силы общества, которые заинтересованы в сохранении существующего порядка вещей, безусловно будут Сопротивляться всяким прогрессивным изменениям. Сломить их сопротивление можно только с оружием в руках.
И все-таки как блестяще использует Маркс диалектику в своих трудах! Такая работа, как «Капитал», - несомненно, книга будущего. И может быть, когда-нибудь идеи марксизма все-таки найдут себе прямое практическое применение в России. Может быть, может быть...