Река рождается ручьями. Повесть об Александре Ульянове

Эпилог

8 мая 1887 года на эшафоте Шлиссельбургской крепости оборвалась жизнь Александра Ульянова.

Спустя полтора месяца после его казни семья Ульяновых навсегда покинула Симбирск.

Уезжали на пароходе. За буйными разливами городских садов, за туманным изгибом Волги оставались счастливые годы, прожитые безоблачно и беззаботно. Впереди лежала безрадостная, необеспеченная жизнь среди чужих людей, без отца и без старшего брата.

В начале июля 1887 года Мария Александровна вместе с младшими детьми приехала в деревню Кокушкино, куда была выслана из Петербурга под надзор полиции старшая дочь Аня.

Казнь Саши потрясла Аню. Ее угнетенное состояние часто сменялось нервными припадками. Особенно болезненно проходили они тогда, когда политическую благонадежность бывшей слушательницы высших курсов приезжал проверять жандармский чиновник.

- Мама, мамочка! - кричала Аня, прижав к горлу сжатые в кулаки руки. - Ведь они же задушили его, задушили!

Мария Александровна - маленькая, седая, вся в черном - молча прижимала к себе бьющуюся в рыданиях дочь.

В те дни, когда в Кокушкино приезжал жандармский чин, младших детей, Олю, Маняшу и Митю, уводила к себе тетушка Анна Александровна Веретенникова, но Володю чиновник обычно просил не уходить до тех пор, пока он не заканчивал просматривать все находящиеся в доме бумаги и печатные издания.

Володя, по просьбе мамы, старался во время этих визитов не встречаться взглядом с жандармом: ненависть, яростно бушевавшая под угрюмо сдвинутыми бровями младшего брата Александра Ульянова, красноречивее всякой запрещенной литературы говорила о направлении его мыслей.

После отъезда полицейского последние силы оставляли Аню. Ее переносили на кровать, Мария Александровна садилась рядом и, опустив голову на руки, сжимала пальцами виски, стараясь скрыть от вернувшихся детей нервный тик. Тетушка Анна Александровна хлопотала возле сестры и племянницы, готовила компрессы, давала успокоительные порошки, а Володя, у которого все внутри разрывалось от горя, уходил из дому и не возвращался до самой темноты.

Через несколько дней, когда Ане становилось легче и она начинала ходить по комнатам, Мария Александровна просила Володю пойти погулять с сестрой, и Володя, бережно поддерживая Аню под руку, уводил ее на мельницу и дальше, через мост на плотине в сосновую рощу.

Они шли мимо старого заболоченного пруда, в котором ловил лягушек для своих опытов Саша, мимо деревянной купальни и полузатопленных мостков, куда любил приходить купаться с деревенскими ребятишками отец, смотрели на далекий лес, который все обитатели Кокушкина называли Шляпа, и им снова и снова, в который уже раз за эти печальные летние дни, вспоминалось их недавнее счастливое детство, их общие семейные поездки в Кокушкино, когда все вместе на двух, а то и на трех подводах они лихо катили сюда из Казани. Илья Николаевич за кучера на первой, Саша на второй, Володя на третьей, все кричат, размахивают руками, смеются, улыбающаяся мама с опаской прижимает к себе младших, а разгоряченные, красные от возбуждения Володя и Саша щелкают кнутами, кричат на лошадей, стараясь обогнать отца, а Илья Николаевич тоже не сдается и, привстав на облучке, вдруг как засвистит по-разбойничьи, по-степному (даже хозяин коней, у которого арендовали подводы, с уважением посмотрит на их превосходительство), и все смешивается без разбора воедино - пыль, шум, стук копыт, хохот, визг, веселые и счастливые крики детворы.

Володя и Аня ходили по полям и оврагам, вдоль лесных опушек, подолгу стояли где-нибудь на пригорке, глядя на далеко расстилавшиеся впереди печальные равнины и изгибы реки, сидели возле недавно сметанных стогов сена, и Аня, когда Володя задумывался и не замечал ее взгляда, смотрела на него долго и грустно, словно старалась найти в его лице черты старшего брата.

Иногда Аня начинала рассказывать о Петербурге, о Сашиных друзьях, вместе с ним взошедших на Шлиссельбургский эшафот, - о Шевыреве, Генералове, Андреюшкине - или о том, как за несколько дней до ареста Саша попросил ее перевести статью по зоологии из немецкого журнала, а когда она принесла ему перевод - вся квартира была заполнена полицией, и жандармы, узнав, что она родная сестра Александра Ульянова, тут же арестовали ее и без всяких разговоров, не предъявив даже ордера, повезли прямо в тюрьму.

Аня всегда начинала говорить неожиданно, как бы случайно вспомнив о чем-то, и так же внезапно вдруг умолкала, обрывая свой рассказ на полуслове, и тогда Володя_; который слушал ее, обычно глядя куда-нибудь в сторону или на далекий горизонт, резко вскидывал голову, и по его молчаливому взгляду, по его широко раскрытым глазам Аня понимала, что он, казавшийся ей в начале их прогулки рассеянным и углубленным в свои мысли, на самом деле слушает ее так напряженно и внимательно, так близко к сердцу принимает все детали ее рассказа, так непосредственно и заново переживает гибель старшего брата, что не находит в себе даже сил скрыть то глубоко потрясенное внутреннее состояние, которого раньше, пожалуй, никто и никогда не замечал в нем, даже в тяжелые дни смерти и похорон отца.

В то лето 1887 года все близкие и знакомые Ульяновых отмечали огромную перемену, происшедшую не только в настроениях и манере держаться, но и как бы во всем физическом облике Володи. Он стал непривычно замкнут, почти неразговорчив, старался ни с кем, кроме родных, не общаться. Особенно необычным стал его взгляд - вроде бы ничего не видящий, отсутствующий, проникающий сквозь людей и предметы, и в то же время, когда что-нибудь привлекало его внимание, вызывающе пристальный, колкий, задиристый, с энергичнейшим волевым прищуром.

Печать огромной озабоченности, знак титанического душевного напряжения безошибочно угадывались в то лето на лице Володи Ульянова. Он как бы спрашивал всех, и в первую очередь самого себя: как быть? что делать? как жить ему дальше?

Этим вопросом, как атмосферным электричеством перед грозой, был как бы насыщен весь воздух вокруг Володи. Этот вопрос, задаваемый всегда молча и как будто бесстрастно, заставлял окружавших Володю опускать глаза, прекращать разговоры о пустяках и мелочах. Он как бы стал второй натурой, невидимой сущностью младшего брата Александра Ульянова. Он обрывал смех, гасил улыбки, делал неуместными шутки, когда Володя входил в комнату, в которой до его прихода смех и шутки звучали.

Этот вопрос, исходивший из таких непостижимых для постороннего сердца глубин сосредоточенности на одной мысли, был настолько серьезен, настолько переполнен ежесекундной готовностью к взрыву, что уже начинал по-настоящему настораживать и даже пугать окружающих, и особенно Марию Александровну, которая лучше, чем кто-либо другой, понимала, какое решающее влияние может оказать трагическая гибель Саши, на судьбу Володи. Она чувствовала, что Володя не был так болезненно и беспомощно сломлен, как Аня, что он не грустит подавленно и затаенно, про себя, как Оля, что он не мучается той безысходной физической мукой, какой мучалась она сама. Без разговоров, без слов, без объяснений ощущала она, как входит в юношескую натуру сына ранняя мужская суровость, твердая и не прощающая слабостей четкость в разделении людей на друзей и врагов.

Ясновидящим материнским зрением, позволяющим наблюдать в своих детях то, что недоступно другим, с тревогой отмечала Мария Александровна в то печальное кокушкинское лето в поведении Володи яростные и незаметные со стороны вспышки неукротимой внутренней энергии, упрямства, настойчивости, неумолимости.

«Вот они, - тревожно думала Мария Александровна, глядя на Володю, который всякий раз, когда речь заходила о Саше, делался похожим на грозовое облако, освещенное изнутри молодой, готовящейся к удару молнией, - вот они, эти переданные через головы поколений стойкие черты далеких крестьянских предков с их пожизненной и невытравимой памятью к обидам и оскорблениям, с их повышенной чувствительностью к несправедливости и насилию со стороны властей. Что-то будет, что-то обязательно будет - может быть, еще более страшное и трагическое, - хотя что может быть страшнее и трагичнее для матери, чем гибель сына в петле палача?.. Да, что-то будет, что-то произойдет с Володей. Не может не быть. Так подсказывает сердце, материнское сердце - самый верный и точный барометр поступков сыновей... Но как удержать Володю? Как остановить его? Как помочь ему избежать трагической судьбы Саши?.. Ведь должен же он понять, что не может повторять участи старшего брата, не может снова, еще раз оставлять ее одну, без мужской помощи, с больной Аней, с Олей, Митей и Маняшей на руках?..»

И чем чаще думала об этом Мария Александровна летом 1887 года в Кокушкине, наблюдая за своим семнадцатилетним сыном, за его быстро и не по возрасту мужающим характером, тем печальнее становилось у нее на душе, тем больше тревог и огорчений входило в ее усталое от невозвратимых потерь сердце.

В августе 1887 года сын действительного статского советника и брат казненного в Петербурге народовольца, золотой медалист Симбирской классической гимназии Владимир Ульянов поступает на юридический факультет Казанского университета. Уже с первых дней он чувствует к себе повышенный интерес не только со стороны однокурсников, но и главным образом со стороны студентов более старших возрастов, сверстников Саши. Всех невольно интересуют обстоятельства присуждения ему, Владимиру Ульянову, золотой медали. Ведь он же родной брат государственного преступника! И вдруг - золотая медаль... Как же так? Почему же министерство народного просвещения, как известно, самое реакционное и мракобесное учреждение царской администрации, не лишило Владимира Ульянова золотой медали? Значит, были и другие, какие-то особые, из ряда вон выходящие обстоятельства, которые оказались сильнее неудобств, возникших при награждении золотой медалью родного брата цареубийцы.

Что же это за обстоятельства?

Оказывается, Владимир Ульянов - человек с редчайшими, выдающимися способностями. По характеристике директора Симбирской гимназии, Владимир Ульянов за годы обучения проявил себя как исключительно одаренная, незаурядная личность.

...Итак, он родной брат Александра Ульянова, произнесшего на суде предсмертную речь, широко разошедшуюся по всей России. Его начинают приглашать на собрания студенческих кружков и землячеств, его просят рассказать о брате, на него устремлены жадные и любопытные взгляды, в которых он угадывает тот же самый вопрос, который мучил его летом в Кокушкине: как быть? что делать? как жить дальше? И он понимает, что эти жадные молодые взгляды объясняются его родством с Александром Ульяновым.

Но ему еще нечем ответить на эти взгляды.

Он живет общей напряженной студенческой жизнью. Он участвует в работе выборных студенческих организаций, которые вынуждены действовать тайно, так как свинцовый университетский устав запрещает открытое их существование. Он посещает самые интересные и бурные студенческие сходки, выступает на них решительно и смело.

Он чувствует, что в силу особо сложившихся обстоятельств его жизни друзья и товарищи возлагают на него особые надежды, что от него ждут чего-то выдающегося, героического, ульяновского, чего-то необычного и нового.

И поэтому, когда волна студенческих выступлений, поднявшись в Москве, проходит почти по всем университетским городам России и достигает Казани, он, теперь уже сам испытавший мрачную и душную общественную атмосферу, конечно, не может остаться в стороне. Он в первых рядах бунтующих и непокорных. (Характерная деталь: и при подготовке выступления, и в самом актовом зале он все время держится не рядом со студентами первого курса, своими однокурсниками, а среди старшекурсников, ровесников Саши. Из сорока исключенных из университета студентов Ульянов - самый младший, а в возрасте Саши - больше половины.)

После короткого, двухдневного, заключения в городской тюрьме Володю определяют на ссыльное местожительство под гласный надзор полиции в деревню Кокушкино. И мама, бедная и верная мама, едет вместе с ним в его первую ссылку.

По дороге он пытается осознать все случившееся за последние дни, но убеждается в том, что его участие в сходке - это не то, чего от него ждали. Скорее всего, это была его чувствительная реакция, вспышка, эмоциональный выход из критического напряженного состояния. Вопрос, заданный судьбой старшего брата, по-прежнему оставался открытым.

Зима 1887/88 года в Кокушкине проходит тягостно и уныло. Его никто не беспокоит назойливыми разговорами, никто не упрекает в том, что по его вине снова изменилась, а может быть, даже и окончательно сломалась жизнь всей семьи. Он замкнут, хмур, неразговорчив. Единственная страсть - чтение, бесконечное, запойное чтение с утра до вечера и даже по ночам. На чердаке старого дома он случайно обнаруживает связки годовых комплектов «Современника» чуть ли не за два десятилетия. Просматривая запыленные страницы знаменитого некогда демократического журнала шестидесятых годов, он находит статьи Чернышевского, Добролюбова, Некрасова, Салтыкова-Щедрина.

Мученический ореол вилюйского Прометея, наивные юношеские аналогии, столь понятные и легко объяснимые в положении человека, попавшего под гласный надзор полиции в семнадцать лет, интуитивная тяга к судьбе и драматической фигуре крупнейшего революционного мыслителя России - все это, вместе взятое, если и не определило тогда еще твердой, возникшей позднее привязанности к Чернышевскому, то во всяком случае надолго задержало внимание именно на его произведениях, печатавшихся на страницах «Современника».

Совершенно неожиданно, с давно необходимой поддержкой во взглядах и поисках жизненной позиции возникла со страниц старых журналов стальная фигура Рахметова - борца, титана, героя. Это было равносильно показавшейся на горизонте после многодневного океанского дрейфа земле.

Крепли мысли, определялись взгляды, выстраивались в строго обусловленный, причинный ряд впечатления и события, до этого тяготившие душу своей необъяснимостью. Пожалуй, впервые, в жизни испытал он в ту зиму в Кокушкине, читая «Что делать?», освобождающее от растерянности влияние произведений Чернышевского на свои чувства и убеждения, ощутил единство нравственного тонуса этих произведений и своего положения и состояния.

Он почувствовал, что тоскливое внутреннее одиночество, которое возникло у него после известия о гибели Саши, со дня знакомства с Рахметовым как бы перестало тяготить его. Рахметов, а вместе с ним и Чернышевский вошли в круг его активных интересов, как входят старые и надежные друзья в одиночную камеру узника, проведшего без людей долгие и тяжелые годы.

Владимир Ульянов, еще не вооруженный в условиях Симбирска и Казани теми знаниями, которые он приобретет позднее, непрестанно и мучительно ищет ту могучую силу, которая была бы способна вывести его из тягостного эмоционального оцепенения. Читая Чернышевского, Володя постепенно убеждается в том, что такая сила существует, что философия и мировоззрение Рахметова и самого Чернышевского - прямое доказательство тому.

Чернышевский раскрепощает от стихийного чувства мести, выводит из готовности вспыхнуть по любому антиправительственному поводу (студенческая сходка, например) на дорогу сознательной и последовательной борьбы.

Но с идеологией Чернышевского, связан только что окончившийся этап, только что разгромленный на его собственных, Володиных, глазах отряд революционеров, делавших ставку на общественный строй, основанный на докапиталистических отношениях. С именем Чернышевского и с понятием народничества навсегда связано для Владимира Ульянова видение задушенного в царской петле старшего брата...

Нет, нет, это еще не весь ответ на вопрос, поставленный жизнью на эшафоте Шлиссельбургской крепости!

Но где же тогда он, этот окончательный ответ? Как соединить вызревающую пока еще только в сердце готовность к протесту, к борьбе с ясной и трезвой рациональной потребностью в более совершенной форме этой борьбы, чем только бомба и динамит?

Проходит еще чуть меньше года, прежде чем зимой 1889 года в Казани, куда семье Ульяновых разрешили переехать вместе с поднадзорными Аней и Владимиром, в руки младшего брата Александра Ульянова попадает «Систематический указатель лучших книг и журнальных статей I 1854 - 1883 гг.», составленный членами кружка саморазвития города Троицка.

Указатель напечатан типографским способом под видом каталога библиотеки братьев Покровских в Челябинске. Он состоит из нескольких разделов. Раздел политической экономии начинается так: № 1 - К. Маркс «Капитал».

Зимой 1889 г. каталог библиотеки братьев Покровских попадает в руки Владимира Ульянова...

Уже с первых глав «Капитала» Владимир Ульянов испытывает ощущение того радостного, дающего освобождение от второстепенных мелочей жизни, легкого и счастливого подъема внутренних сил, которое он уже испытал однажды, читая на чердаке старого дома в Кокушкнне статьи Чернышевского. С особым удовольствием воспринимает он строгую, выпуклую систему доказательств Маркса, могучий ход марксовской мысли.

Как человек, получивший возможность одновременно и прикоснуться к истине, и наполнить грудь кислородом, и насладиться только что сорванными с грядки свежими плодами, - вот с такой, очевидно, колоссальной жаждой отрыва от старой жизни и подъема на новую, свободную и мудрую ступень набрасывается Владимир Ульянов на работы Маркса и Энгельса, имевшиеся в те времена в Казани. С каждой новой страницей в нем просыпаются неведомые раньше даже ему самому его новые возможности, становятся на свои места все запутанные и непроясненные события его прежней жизни - казнь Саши, студенческое выступление, исключение из университета, арест, ссылка. С восторгом первооткрывателя наблюдает он, как развязываются все тугие драматические узлы непокорной до этого его уму сложной и противоречивой действительности, как заново, рождая в нем самом неизвестную ему еще энергию и не вкушенные им еще страсти, объединяются между собой вокруг него явления и предметы по новым законам и правилам.

Теперь ответ на вопрос, заданный жизнью на эшафоте Шлиссельбургской крепости, известен почти точно. Долой эмоции, долой бунтарство, долой стихийные взрывы! Есть наука, есть сумма объективных законов, по которым происходит свержение нелепой фигуры царя, по которым один общественный строй, один способ производства и распределения материальных благ неизбежно и неумолимо будет заменен другим. Есть наука, которая провозглашает: пролетариату нечего терять, кроме своих цепей. Есть наука, которая требует: угнетенные, объединяйтесь! Сегодня вы никто, завтра - все! За вами будущее. За вами судьба истории.

И эта наука соответствует умонастроению Владимира Ульянова, брата казненного народовольца Александра Ульянова. Он, Владимир Ульянов, тоже угнетен. Конечно, не так, как угнетены миллионы рабочих и крестьян, страдающих от ига помещиков и капиталистов. Он угнетен по-своему. Он угнетен исключением из университета, ссылкой, надзором полиции, угнетен министром просвещения Деляновым, который отказал ему, Володе, в праве продолжить образование.

Он, Владимир Ульянов, угнетен казнью Саши, страданиями мамы, болезнью Ани, он угнетен своим бесправным положением, когда ему запрещено проживать в крупных городах, запрещено учиться. И это в девятнадцать лет, когда потребность в знаниях проявляется с могучей, неудержимой силой.

Владимир Ульянов догадывается - все это и про него. Сегодня он никто - исключенный из университета, поднадзорный, лишенный элементарных гражданских прав. Но он хочет стать и станет этим «всем»!

Ему, Владимиру Ульянову, тоже нечего терять, кроме полицейских цепей бесправия, которые вот уже второй год опутывают его жизнь... Да, Маркс, конечно, прав: стремление угнетенных и обиженных изменить свое положение является одной из самых энергичных и могучих движущих сил истории.

Но применима ли его наука к русским условиям? Ведь теоретики народничества отрицают пригодность Маркса для русского освободительного движения. Очевидно, таких же взглядов придерживался и Саша. Значит, Саша был неправ?.. Но может ли быть неправ Саша? Может ли быть неправ человек, который кровью заплатил за возможность быть правым?

Если неправ Саша, то, значит, тогда неправы Чернышевский и Добролюбов, Рахметов и Базаров, тогда неправы Желябов и Перовская, Шевырев и Осипанов, Генералов и Андреюшкин. Значит, напрасно пролилась кровь Саши?

Этой дилеммой, этим не вскрытым тогда еще противоречием заканчивается казанский период жизни Владимира Ульянова. Весной 1889 года Мария Александровна, наблюдая за сыном, начавшим тайно посещать один из казанских марксистских федосеевских кружков, и понимая, что возможность потерять второго сына становится день ото дня все реальнее, покупает на вырученные от продажи симбирского дома хуторок Алакаевку под Самарой, и вся семья Ульяновых снова трогается в путь по Волге.

А спустя всего лишь полтора месяца после отъезда Володи из Казани полиция производит аресты среди членов федосеевских кружков, и вся семья Ульяновых понимает, что Володю спасла мама, но об этом, как это заведено в доме Ульяновых после гибели Саши, вслух почти не говорят.

Трудно переоценить мудрый материнский шаг Марии Александровны, отведший угрозу от Володиной головы летом 1889 года. Многие из членов федосеевских кружков, арестованные тогда в Казани, в дальнейшем, после отбытия наказания, отходят от революционной деятельности, а сам Федосеев, который уже к девяностому году был одной из центральных фигур русского марксизма (и неизвестно, до каких высот поднялся бы он в будущей революции), сам Федосеев через несколько лет трагически погибнет в сибирской ссылке.

Владимир же Ульянов, оказавшись в Самаре, живя четыре лета подряд в деревне, на хуторе Алакаевке, общаясь с местными крестьянами, получает возможность тщательно и всесторонне обдумать те первые впечатления от чтения марксистской литературы, которые он получил зимой восемьдесят восьмого и восемьдесят девятого года в Казани, и проверить эти впечатления на конкретном экономическом положении алакаевских крестьян.

Но главное значение поступка Марии Александровны, главный смысл своевременного переезда из Казани и жизни в Алакаевке, безусловно, заключался в том, что именно здесь, за городом, на хуторе, глубоко и спокойно изучая новую марксистскую литературу и постигая русскую-крестьянскую действительность одновременно, Владимир Ульянов приобрел те теоретические и практические знания, то ничем не заменимое глубинное познание русской жизни, которое в самом скором времени позволит ему стать одной из наиболее заметных фигур среди самарских марксистов.

Именно богатые алакаевские впечатления, именно алакаевский период изучения и осмысления марксизма дают возможность младшему брату Александра Ульянова вести свои знаменитые споры с самарскими народниками. И споры эти впервые сделали имя Владимира Ульянова самостоятельно известным в русской революционной среде.

Но все это еще впереди.

Пока же весной 1889 года Володя Ульянов уезжает из Казани с сомнением в научной истинности народнического мировоззрения, в идеалах и убеждениях, озаривших его юность печальным и трагическим отблеском. Он еще не может диалектически размежевать судьбу Саши и учение Маркса, а потом снова, опять же диалектически, соединить их в своем сознании в один последовательный, причинный исторический ряд. Новое противоречие, новая дилемма возникает в жизни Владимира Ульянова, когда впервые он начинает задумываться над трагической неправотой старшего брата. Преодоление этого противоречия поставит Владимира Ульянова на следующую, по сравнению с братом, историческую ступень в понимании судеб и задач русского освободительного движения.

Спускаясь летом 1889 года на пароходе из Казани в Самару, младший брат Александра Ульянова как бы все дальше и дальше уходил от стихийного, юношеского, кровного отношения к судьбе брата и к тем идеалам, за которые тот боролся и погиб.

По всей вероятности, еще не осознавая в полной мере исторического значения хода своих мыслей и рассуждений, девятнадцатилетний Владимир Ульянов совершал - пока еще только в своем сознании, в остро драматической для себя форме отказа от героических идеалов старшего брата - гениальный переход к следующему этапу русской революции.

Подъезжая к Самаре и глядя с палубы на первые отроги Жигулевских гор, вершины которых, как годы прожитой жизни, оставались за кормой парохода (как оставался когда-то за изгибом реки высокий Симбирский холм с крестом и куполами своих соборов), с болью думая о том, что дальнейшее знакомство с Марксом все чаще и чаще заставит его думать о трагической неправоте Саши, девятнадцатилетний Володя Ульянов уже как бы преодолевал тот последний водораздел, тот крайний рубеж, который отделял его будущую судьбу от судьбы старшего брата.

Пройдет еще несколько десятилетий, и жизнь вынесет свое твердое и безошибочное суждение о том, что между братьями Ульяновыми действительно лежал рубеж истории - водораздел русского освободительного движения, преодолев который, Владимир Ульянов открыл в мировой истории ее новые возможности и перспективы.