Река рождается ручьями. Повесть об Александре Ульянове

1

Семь шагов от окна до дверей. Семь шагов от дверей до окна.

Семь шагов.

От окна до дверей.

Семь шагов.

От дверей до окна.

Семь шагов.

Еще семь шагов.

И еще семь шагов...

Итак?

Они хотят политическую акцию превратить в уголовное преступление. Свести все дело только к террору, только к цареубийству, только к динамиту и отравленным пулям.

Не выйдет. Надо дать бой. Надо во что бы то ни стало защищать гражданские и общественные идеалы партии. Надо привести в порядок все свои мысли и соображения по этому поводу.

Итак, по убеждениям мы социалисты. К социалистическому строю каждая страна приходит неизбежно, естественным ходом своего экономического развития; он является таким же необходимым результатом капиталистического производства и порождаемого им отношения классов, насколько неизбежно развитие капитализма, раз страна вступила на путь денежного хозяйства.

Единственный ли это путь возникновения социализма? Нет, разумеется...

Итак?.. Социализм доступен обществу только при достаточной зрелости этого общества. Каждый шаг по дороге к воплощению социалистического идеала возможен лишь как результат изменения в отношениях между общественными силами в стране... Правильна ли эта мысль?.. Пожалуй, да... Только через активную волю народа могут претворяться в его жизнь какие-либо передовые принципы...

...Семь шагов от окна до дверей.

Семь шагов от дверей до окна.

Семь шагов.

От окна до дверей.

Семь шагов.

От дверей до окна.

Параллельно с экономическим развитием страны идет ее политическая жизнь. И если растут общественные идеалы, должны изменяться соответственно и формы жизни. А если состояние правительства отстает от развития общества?.. Тогда растущие общественные силы по мере своего созревания оказывают на правительство все большее и большее давление и, наконец, приобретают известное участие в управлении страной.

Следовательно, политическая борьба является необходимым средством для достижения дальнейших экономических преобразований. Но необходимо добавить, что эта борьба возможна лишь от лица определенной общественной группы. И она, борьба, будет тем успешнее, чем шире окажется поддержка, которую найдут требования этой группы в обществе...

Это - теория. А на практике? Применимы ли эти принципы к условиям, например, русской жизни? Каковы возможные перспективы ее политических и социальных изменений? И вообще - где они, эти общественные группы, которые могут совершить подобные изменения? Что они собой представляют?

...Семь шагов.

От окна до дверей.

Семь шагов.

От дверей до окна.

Крестьянство. Это наиболее крупная в России общественная группировка. Она сильна не только своей численностью, но и твердостью своих идеалов. В крестьянской среде до сих пор живы старые, традиционные принципы: право народа на землю, общинное и местное самоуправление, свобода совести и слова. В последние годы, после отмены крепостного права, в крестьянстве значительную тенденцию приобрела мелкая буржуазия. Но все равно мужик пока еще крепко держится за общинное владение землей.

Он присел к столу. Пожалуй, следует записать все это. Перо и чернила есть. Бумагу дают теперь каждый день, не ограничивают. (Следствие, очевидно, надеется, что при виде чистой бумаги арестованному самому захочется заполнить ее новыми показаниями.)

Саша прикрутил фитиль лампы - решетчатая тень на стенах камеры уменьшилась. Обмакнув перо, он на мгновение задумался, потом начал писать быстро и энергично:

«...Вслед за крестьянством - рабочий класс. По общественному значению рабочий класс составляет значительную часть городского населения и имеет огромное значение для социалистической партии. По своему экономическому положению он является естественным проводником этих идей в крестьянство, так как сохраняет с ним обыкновенно тесную связь; наконец, представляя собой самую подвижную и сплоченную часть городского населения, рабочие будут оказывать сильное влияние на исход всякого революционного движения. Рабочий класс будет иметь решающее влияние не только на изменение общественного строя, борясь за свои экономические нужды. Являясь наиболее способной к политической сознательности общественной группой, он сможет оказывать самую серьезную поддержку и политической борьбе. Именно поэтому он должен составить ядро социалистической партии, ее наиболее деятельную часть. Именно поэтому пропаганде в среде рабочего класса и его организации должны быть посвящены главные силы социалистической партии...»

Вдалеке послышался звук открываемой двери. Шаги надзирателя в коридоре возникли из небытия неизреченных тюремных тайн и растворились в ней же. Стукнула вторая дверь. Поворот ключа. Тишина.

Саша вздохнул - дрогнула и качнулась решетчатая тень на стене. Перо повисло над бумагой. Мысли сбились.

Он встал, зябко повел плечами. Семь шагов. От дверей до окна. Семь шагов от окна до дверей.

В звуке шаркающих шагов в коридоре ему что-то почудилось - то самое, что спутало ход размышлений, остановило руку. Будто прошел по коридору не надзиратель, не один человек, а сразу несколько. Будто прошелестело мимо дверей камеры нечто далекое и забытое - то самое, что осталось за стенами тюрьмы и что уже стало потухать в памяти, вытравляться из прошлого едкой горечью настоящего.

Какие-то разрозненные картины прежней жизни неясно и расплывчато мелькнули в сознании и тут же исчезли. И всплыла на далеком, несуществующем горизонте зыбкая панорама детства - зеленый волжский склон, буйные потоки яблоневых садов, деревянные гармошки лестниц, а наверху - купола соборов, многоглавие церквей, белый дом присутственных мест над обрывом, дворец губернатора, а еще дальше, в конце Дворянского переулка, налево, - длинное двухэтажное здание гимназии, в которую он ходил каждый день восемь лет подряд, форменные тужурки учителей, портрет царя в актовом зале во весь рост, строгая дужка пенсне директора гимназии Федора Михайловича Керенского.

И вот он уже видит себя самого - маленького, но очень серьезного, идущего с ранцем за спиной вдоль монастырской стены по Спасской улице. Вот он сворачивает направо, доходит до Большой Саратовской, около магазина Медведева - еще направо и мимо забранных толстыми решетками окон прямо в гостинодворскую сторону.

Вдоль всей Саратовской, начиная от окружного суда, стоят возле керосиновых фонарных столбов подводы, телеги, одноколки. Пахнет лошадьми, сеном, колесной мазью, навозом, дегтем, рогожей. Меж возов, выделяясь чистой господской одеждой среди крестьян и торговых людей, появляются иногда чиновники, духовные. Прицениваются к привезенным товарам, торгуются, расходятся недовольные друг другом.

Иной мужик с загорелым обветренным лицом долго и снисходительно наблюдает, как брезгливо перебирает барин белыми ручками его кровное добро (теперь товарец-то свой, теперь можно и от себя торговать, теперь - воля). Мужик задергивает поклажу холстиной и кладет сверху клешнятую, заскорузлую, раздавленную работой руку: нет, господин хороший, ни одного рублика невозможно уступить, потому как я самолично поступить так не желаю, потому как гнул ты меня и весь корень мой от века, а теперь я желаю показать тебе свой интерес, а не хошь брать товар по цене, как сказано, - отойди в сторону.

Саша останавливается около магазина Юдина. Сам хозяин с двумя проворными приказчиками юрко суетится перед входом: надо и солидных покупателей - акцизных, помещиков уездных, отцов дьяконов - успеть зазвать, да и мужичков приезжих не прозевать - мужики-то нонешние пошли с копейкой!

Юдин - фирма широкая: от мехов до обоев, от бижутерии до бакалеи. Покупателя - только войди - обратно с пустыми руками не выпустят. Саша мнется. На сэкономленные от завтраков деньги ему нужно купить подарки младшим братьям и сестрам: Володе - книгу, Оле - ленту, Мите - карандаши, Маняше - конфет.

...Семь шагов.

От окна.

До дверей.

Семь шагов.

От дверей.

До окна.

Семь шагов.

От окна.

До дверей.

Семь шагов.

От дверей.

До окна.

Лоб прижат к каменной стене камеры. Пальцы стиснуты до боли... Господи, что он наделал, что он наделал! На какие страдания обрек он мать, братьев, сестер! Ведь теперь, после смерти отца, после его ареста, они остались беспомощными, беззащитными. От них, родственников цареубийцы, отвернется теперь весь город, все знакомые... Что будет думать о нем, о старшем брате, и его, Сашином, невыполненном долге перед семьей и перед ним самим Володя? А ведь ему кончать в этом году гимназию...

Поздно, поздно теперь уже думать об этом, поздно сожалеть. Надо выполнить до конца то, что он еще в силах сделать. Семье он нанес удар. Непоправимый. И он уже не существует для семьи. Осталось дело, интересы партии. Надо продолжить составление программы. Пусть пока она, программа, прозвучит только на суде. Пройдет время, и их мысли, чаяния и надежды, вырванные ветрами революционных бурь из-под хлама судейских протоколов, найдут дорогу к людям.

Он вернулся к столу. Взял перо, придвинул бумагу.

На чем он остановился?.. На характеристике общественных группировок России. Перо медленно двинулось по бумаге, то и дело повисая над незаконченной строчкой, замирая над оборванной фразой»и снова упорно двигаясь вперед.

«...Из других общественных групп - дворянство, духовенство и бюрократия, как не выделенные органическими условиями русской жизни, а вызванные лишь потребностями правительства и сильные лишь его поддержкой, - классы эти не имеют почти никакого значения, и роль их пассивна.

Наша буржуазия находится лишь в начале своего формирования. Обусловленная слабой дифференциацией русского общества, она не могла еще выработать классового самосознания и не обладает стройными идеалами. Это отсутствие под буржуазией прочной почвы не позволяет признать ее за серьезную общественную силу.

При слабой дифференцировке нашего общества на классы мы находим возможным считать интеллигенцию за самостоятельную общественную группу. Не имея классового характера, она не может, конечно, играть самостоятельной роли в социально-революционной борьбе, но она может явиться передовым отрядом в политической борьбе, в борьбе за свободу мысли и слова.

Русское правительство также принято считать за самостоятельную общественную силу. Оно действительно является таковой, так как не выражает собой ни одной из существующих общественных сил, а держится лишь милитаризмом и отрицательными свойствами нашего общества: его неорганизованностью, пассивностью и недостатком политического воспитания. Механическую силу правительства в армии мы считаем необходимым иметь в виду, но, не считая армию особым классом, мы полагаем иметь на нее воздействие наравне с другими общественными группами. Такое положение правительства не может быть прочным и устойчивым: оно принуждено считаться с движением народной жизни и, следуя за ним, уступать, рано или поздно, требованиям общества. Ввиду такой группировки общественных сил „в современной России задачи русской социалистической партии сводятся, по нашему мнению, к следующему...»

Он устало выпрямился, прислонился затылком к холодной каменной стене. Продолжать? Нет, надо отдохнуть. Слишком устали глаза, болит голова, ломит поясницу.

Он потушил лампу, добрался на ощупь до кровати, лег и быстро заснул (дело молодое, через десять дней ему должен был исполниться только двадцать один год), словно был и не в камере, не в тюрьме - в одной из самых страшных тюрем России, - а был в своей маленькой, всегда чистой и светлой комнатке на антресолях в родном отцовском доме, в большом двухэтажном отцовском доме в далеком и милом Симбирске - уютном деревянном городишке на высоком и солнечном волжском берегу, густо засыпанном белой кипенью огромных, нескончаемых яблоневых садов...

2

Странный, непонятный сон снился государственному преступнику Александру Ульянову в камере Трубецкого бастиона Петропавловской крепости.

...Яблони. Яблони. Яблони.

Потоки белого цветения садов.

Хаос кружения цветонесущих деревьев, окутанных облаком - фатой.

Взрывы лепестков - салют сокам земли.

Гирлянды созревающих тычинок.

Поземка пыльцы.

Снежная яблоневая пурга.

Метель надежд.

Ураган плодородия.

Тайфун щедрости.

И скрипки. Их высокие голоса.

И сразу - тишина.

Немой орган.

Пустыня звука.

И - яблоневый дождь.

Изобилие.

Плоды висят кругло и тяжко.

Их много.

Они сыплются. Сыплются.

Гора.

Пирамида яблок.

Памятник.

...Симбирская гора нарастала, увеличивалась. Проплыли внизу заволжские слободы - Часовня, Канава, Крольчиха. Вот и сама Волга - неподвижная сверху, сонная. Зотовский остров, Середыш, белеет песчаными косами, деля стрежень на две равные части. А вот уже и займище - волжская излучина, заливные Поповы острова, протока Чувичь, перевернутые скорлупки струг и лодчонок, береговые амбары... Саша никак только не может понять: почему и река, и город находятся под ним, где-то далеко внизу? Ага, он летит по воздуху. Вот в чем дело... А на чем он летит? На ковре-самолете? Или, может быть, на воздушном шаре? Когда-то в Симбирске запускали воздушный шар.

Стремительно приближаются Мингалеевские сады... Мелькнуло единоверческое кладбище (запущенное, полуразрушенное), кладбище святого духа, дача Чебоксаровой, Обрезков сад, губернская больница, земская конюшня, Андреевский завод... Сверху город был вроде бы и не знаком, а в то же время все угадывалось и узнавалось очень просто и ясно, как это бывает только во сне.

Подгорье осталось позади. Над Инвалидной слободкой воздушный шар делает поворот и идет над свияжской стороной. Прозеленел внизу южный выгон. Косая тень от звонницы Покровского монастыря падает через кладбище, где похоронен отец, на Застенную улицу.

А вот уже и совсем знакомые места - Покровская улица, Московская, Большая и Малая Конные, базарная площадь, казармы, бойня, каменные сараи.

Еще вираж, и ковер-самолет через Завьяловскую площадь и Стрелецкую улицу, где они жили когда-то, медленно направляется к центру. Он летит над Николаевским садом, над Владимирским садом, вдоль всей Комиссариатской улицы, вдоль Тихвинского спуска, над кадетским корпусом - еще совсем недавно военной прогимназией. Пересекает Театральную улицу, Александровскую площадь, Сызранский переулок и опять делает поворот на круг - теперь уже гораздо меньший, над самым центром города.

Саша отчетливо видит Мариинскую гимназию, в которой учится Оля, мужскую классическую, куда ходят Володя и Митя, типографию, дворянское собрание, Карамзинскую библиотеку...

Еще один медленный круг - над самой Соборной площадью, вокруг куполов Троицкого и Николаевского храмов...

И вдруг!..

Резкий, как вспышка, набор высоты - аж захватило дух... И городишко - сразу весь как на ладони, стиснутый с двух сторон реками: легкомысленной ниточкой Свияги с одной, и пружинистой, уверенной в себе лентой Волги, угадываемой в обе стороны до самого окоема, с другой.

Дали туманятся. Горизонты - размыты. Земля - в посверкивающих осколках озер. Словно после гигантской космической катастрофы. Поля и леса сливаются неразличимо в зеленовато-серую казенную шинель.

Тишина. Неподвижность. Успокоение. Растворенность. Пустыня звука. Плюс равен минусу, движение - пространству. Биология небытия. Компромисс плоти и духа.

И вдруг!..

Снова вспышка.

Пустота под ногами.

Провал.

Нет опоры.

Падение.

Холод в сердце, мороз по коже.

Падение.

Свист в ушах.

Захолонуло душу.

Падение.

Ветер высекает слезы.

Стынут мысли. Падение.

Город кувыркается внизу, как рассыпанная коробка детских кубиков.

Кружение, мелькание площадей, домов, улиц, садов, церквей, рек, озер... Катастрофа. Непоправимая. Все.

Конец света. Конец света в глазах. Мрак ночи. Пустыня красок. Сейчас он разобьется. Навсегда. Вдребезги.

Жить осталось четыре мгновения.

Три.

Два.

И вдруг!..

Скрипки.

Взрыв скрипок.

Крик скрипок.

Рыдание скрипок...

Их голоса.

Парящие над бездной.

В тумане мирозданья.

Над прахом небытия.

...И приземление.

На широкой, как поле, булыжной площади перед городским театром.

...Город пуст.

Город вымер.

Город умер.

Сиреневые сумерки тревожно намечают пустынную перспективу Тихвинской улицы, идущей на уклон к белой княжеской колоннаде Троицкого собора.

И тут же поворот в обратную сторону.

На Серебряный приют.

Мгновенно.

И еще несколько раз так.

Собор.

Приют.

Собор.

Приют.

И на других улицах.

Туда.

Обратно.

Туда.

Обратно.

Р-раз!

Два-а...

Туда!

Обратно...

Словно стараясь увидеть хоть кого-нибудь (хоть одно человеческое лицо), словно пытаясь поймать этим мгновенным обратным взглядом тех, кто, может быть, просто прячется у него за спиной, кто боится теперь встречаться с ним, с Александром Ульяновым - цареубийцей...

Никого.

Город пуст и мертв.

...Он идет один по пустынным и гулким улицам. Шаги мерно, деревянно падают в тишину, как в камере ночью капли из крана в раковину.

Вот он уже видит себя со стороны (небритого, бледного, в арестантском халате с поднятым воротником, в обрезанных сапогах - котах), выходящего из Полицейского переулка на Дворцовую, а потом на Большую Саратовскую.

Главная улица вылизана серым предрассветным безмолвием. Ни одного человека. Ни одной подводы. Ни одной лошади. Пахнет больницей - карболкой и йодом. Тротуары подметены, как на пасху. Около каждого фонарного столба прислонена метелка.

Он доходит до угла Чебоксарской - легкий шелест за спиной...

Он резко оборачивается.

Никого.

Только легкий ветер гонит наискосок через улицу скомканную бумажку.

Она останавливается около его ног.

Он наклоняется, поднимает ее, разворачивает.

Бумага пуста.

На ней ничего не написано.

Опустив голову, медленно бредет он по Сенной, по Стрелецкой, мимо архиерейского дома. Вот и Венец - высокая волжская набережная, знаменитое симбирское место. Земные дали необозримо падают отсюда, с обрывистой кручи, на три стороны света: север, восток, юг. Нескончаемо проносит Волга мимо Симбирского холма воды всей России. Степные левобережные ветры пылят вдалеке мифическими скоплениями конницы, будто надвигаются орды непокоренных кочевников.

...Даль встрепенулась, вздрогнула, изменилась незримо, удвоилась. Словно вдвинулась в нее еще одна панорама - знакомая, полузабытая. Уже не Симбирское Заволжье, а нижегородские заливные луга, если смотреть от Кремля, с откоса, видятся за рекой.

Он бросил быстрый взгляд влево: краснокирпичные, крепкогрудые башни Нижегородского Кремля лобасто нависали над Симбирским Венцом, кряжистые кремлевские стены спускались в Подгорье, брали под защиту Мингалеевские сады, окружали займище, терялись в тумане.

Да, сомнений не было, он стоял и на Венце и на Нижегородском откосе одновременно. Он находился сразу и в Симбирске и в Нижнем Новгороде. Нижний был его родиной. Здесь, рядом с откосом, всего в нескольких шагах от Кремля, на Благовещенской площади, в здании мужской гимназии, будущий революционер Александр Ульянов впервые увидел белый свет двадцать один год назад. Здесь, на волжском откосе, гуляя с няней, он делал свои первые шаги, и широкое луговое нижегородское левобережье было первой картиной большого земного мира, первым зрительным образом родины, который запечатлелся в его памяти и сознании, как и все самое первое, наиболее сильно и ярко.

...Издалека слабо донеслось нестройное пение. Разрозненные мужские голоса вели протяжную унылую мелодию. Ходила песня где-то за невидимой чертой, просилась на глаза, приближалась.

Голоса крепли, плотнее сбивались друг к другу.

Мелодия выравнивалась. Чей-то могучий бас вырвался вперед, собирая вокруг себя подголоски, повел уверенно, переливчато, раскатисто.

Из-за Коромысловой башни Кремля, плескаясь парусами, лебедино возникла на стрежне крутогрудая ладья.

Гребцы дружно правили прямо к Венцу, в две дюжины разбойных глоток играли ватажную.

Ладья была еще похожа на гигантскую стрекозу. Взмах многих весел с каждого борта, и мгновенно отражается солнце на мокрых веслах, как в прозрачных перепончатых крыльях. И еще взмах. И еще. И еще. И плывет ладья, и летит...

Вот пристала ладья к берегу, упали паруса. Сложили гребцы весла, сошли на землю, построились в дружину. На корме поднялся ражий чернобородый детина в красной, расшитой золотом поддевке. Рядом, в кисейном пеньюаре, персидская княжна. Ражий детина поднял княжну на руки, подумал немного - бросил за борт. Дружина на берегу одобрительно заржала.

Снизу по Волге, против течения, подходила без весел, без парусов еще одна ладья. В ней верхом на лошадях было несколько десятков всадников в разноцветных нерусских одеждах - башкиры, мордва, чуваши. Над ними полоскался жемчужным шитьем царский штандарт Петра III.

Вторая ладья въехала носом в песок. С нее в сопровождении рослого башкирина съехал на берег сухощавый, седоголовый всадник с изможденным, усталым лицом. Бросив поводья своему спутнику, неторопливо спешился, усталой походкой пошел навстречу ражему детине в красной поддевке, картинно стоявшему перед своей дружиной.

Атаманы сошлись посередине, трижды по-православному обнялись. Чернобородый заговорил первым, что-то доказывал, напирал, бил кулаком себя в грудь. Усталый всадник со второй ладьи молча качал головой. Чернобородый сдернул с головы шапку, яростно ударил ею оземь. Седоголовый вытянул руку в сторону шитого жемчугом императорского штандарта.

С Коромысловой башни солдаты наводили на ладьи пушку. Первое ядро вспенило воду у самого берега. Атаманы быстро взглянули на Кремль, обнялись, заторопились каждый к своей ладье. Отчалили.

Саша ждал второго выстрела. «Неужели попадут?» - с тревогой думал он.

Раздался свист второго ядра. Протяжный, заунывный. Ладьи уже скрылись из виду, а ядро все свистело. Оно давно уже перелетело через реку, через заволжские слободы и летело все дальше, все выше...

И неожиданно Саша понял, что и он летит вслед за ядром на своем воздушном шаре или на ковре-самолете. Внизу замелькали города, реки, леса, и вот уже виден Петербург, Нева, Петропавловская крепость…

Саша проснулся.

3

Он долго сидел в темноте, пытаясь вспомнить что-нибудь и понять из недавнего сна, но в голове была путаница, неразбериха, мелькали беспорядочно какие-то бессмысленные видения.

Он встал, прошелся по камере. На столе белели исписанные листы бумаги. Надо продолжить программу партии.

Он несколько раз ударил кулаком в дверь. Далекий поворот ключа, шаркающие шаги.

- В чем дело? - угрюмо спросил заспанный надзиратель.

- Зажгите лампу. Мне нужно дописать показания.

Когда надзиратель ушел, Саша прикрутил фитиль лампы, чтобы меньше коптил, сел к столу, обмакнул перо в чернильницу, пробежал глазами последние строки недописанной вчера страницы: «...задачи русской социалистической партии сводятся, по нашему мнению, к следующему...»

Итак, он остановился на задачах партии. В чем же они?

«...Главные свои силы партия должна посвящать организации и воспитанию рабочего класса, его подготовке к предстоящей ему общественной роли. Сильная знаниями и сознательностью, партия будет стремиться к возвышению общего умственного уровня общества, наконец, употреблять все возможные усилия к непосредственному улучшению народного хозяйства, к тому, чтобы направить его на путь, соответствующий идеалам партии.

Но при существующем политическом режиме в России почти невозможна никакая часть этой деятельности. Без свободы слова невозможна сколько-нибудь продуктивная пропаганда, точно так же как невозможно улучшение народного хозяйства без участия народных представителей в управлении страной. Таким образом, борьба за свободные учреждения является для русского социалиста необходимым средством для достижения конечных целей. Инициативу этой борьбы может взять на себя интеллигенция, опираясь как на поддержку рабочего класса, по мере его организации и политического воспитания, так и на все те слои населения, где сколько-нибудь пробудилось сознание своих прав и потребность ограждения от административного произвола. Возможность ведения этой борьбы без предварительной классовой организации, а лишь параллельно ей, мы видим в том, что русское правительство не выражает собой действительного отношения общественных сил в стране, не находит себе активной поддержки ни в одном общественном слое и не обладает поэтому устойчивостью; при всяком серьезном внешнем или внутреннем потрясении оно протягивает руку обществу и уступает тем его требованиям, которые оказываются в данное время наиболее назревшими.

Таким образом, будучи по существу социалистической, партия лишь временно посвящает часть своих сил политической борьбе, так как видит в этом необходимое средство, чтобы сделать более правильной и продуктивной свою деятельность во имя конечных экономических идеалов.

Наши окончательные требования, то есть то, что мы считаем необходимым для обеспечения политической и экономической независимости народа и его свободного развития, мы можем формулировать в следующей программе...»

Семь шагов.

От окна до дверей.

Семь шагов.

От дверей до окна.

Семь шагов.

От окна до дверей.

Семь шагов.

От дверей до окна.

«...1. Постоянное народное представительство, выбранное свободно, прямой и всеобщей подачей голосов, без различия пола, вероисповедания и национальности, и имеющее полную власть во всех вопросах общественной жизни.

2. Широкое местное самоуправление, обеспеченное выборностью всех должностей.

3. Самостоятельность сельского, крестьянского «мира», как экономической и административной единицы.

4. Полная свобода совести, слова, печати, сходок, ассоциаций и передвижений.

5. Национализация земли.

6. Национализация фабрик, заводов и всех вообще орудий производства.

7. Замена постоянной армии земским ополчением.

8. Даровое начальное обучение».

...Перо повисло над бумагой. Все? Кажется, все. Может быть, что-нибудь упущено? Нет, как будто ничего не упущено. Восемь пунктов вместили в себя все задачи партии.

Он встал, подошел к окну... А может ли программа серьезной политической партии быть ограничена только изложением своих задач? А отношение к другим партиям? К либералам, например?

«...Нам остается только сказать несколько слов о нашем отношении к другим русским партиям. В политической борьбе, то есть в борьбе за тот минимум свободы, который необходим нам для пропагандистской и просветительской деятельности, мы надеемся действовать заодно с либералами, так как мы не можем расходиться с ними, требуя ограничения самодержавия и гарантии личных прав. Только в дальнейшем будущем нас разведут с ними наши социалистические и демократические убеждения.

Что касается до социал-демократов, то наши разногласия с ними кажутся нам очень несущественными и лишь теоретическими.

Они сводятся к тому, что мы возлагаем больше надежд на непосредственный переход народного хозяйства в высшую форму и, придавая большое самостоятельное значение интеллигенции, считаем необходимым и полезным немедленное ведение политической борьбы с правительством.

На практике же, действуя во имя одних и тех же идеалов, одними и теми же средствами, мы убеждены, что всегда будем оставаться их ближайшими товарищами.

Примечание. Мы не претендуем как на безгрешность выставленных в этой программе положений, так и на безукоризненность ее внешней литературной отработки, но мы убеждены, что при широкой, внепартийной критике она послужит связующим звеном для всех революционных сил, направит эти силы к достижению заветного идеала в дружной и братской работе...»

Решетчатая тень на стене дрогнула, фитилек заморгал, зачадил и чуть было не погас совсем, но Саша вовремя открутил его, и камера снова наполнилась тусклым лампадным светом.

Саша прислонился затылком к холодной стене. Он часто садился теперь так, если нужно было подумать о чем-нибудь очень серьезном и важном. Камень не позволял мыслям залетать в сторону, остужая своим холодом слишком пылкие предположения, возвращал мысли к трезвой реальности.

Итак, террор. Последнее положение программы. Оно должно быть сформулировано предельно точно и ясно.

Семь шагов.

От дверей до окна.

Семь шагов.

От окна до дверей.

Нужны самые емкие слова, самые отточенные выражения. Не может быть никакой приблизительности.

Семь шагов.

От дверей.

До окна.

Семь шагов.

От окна.

До дверей.

«...Являясь террористической фракцией партии, то есть принимая на себя дело террористической борьбы с правительством, мы считаем нужным подробнее обосновать наше убеждение в необходимости и продуктивности такой борьбы...»

Он взволнованно поднял голову. Да, нужные слова, кажется, нашлись! Учащенно забилось сердце, стеснилось дыхание. Широкая, теплая волна, возникшая где-то в глубинах его существа, напружинила мускулы, хлынула в мысли.

«...Историческое развитие русского общества приводит его передовую часть все к более и более усиливающемуся разладу с правительством. Разлад этот происходит от несоответствия политического строя русского государства с прогрессивными, народническими стремлениями лучшей части русского общества. Эта передовая часть растет, совершенствуется и развивает свои идеалы нормального общественного строя, но вместе с этим усиливается и правительственное противодействие, выразившееся в целом ряде мер, имевших целью искоренение прогрессивного движения и завершившееся правительственным террором.

Но жизненное движение не может быть уничтожено, и когда у интеллигенции была отнята возможность мирной борьбы за свои идеалы и закрыт доступ ко всякой форме оппозиционной деятельности, то она вынуждена была прибегнуть к форме борьбы, указанной правительством, то есть к террору...»

Семь шагов.

От дверей.

До окна.

Семь шагов.

От окна.

До дверей.

Вот они - эти слова! Точные, емкие, ясные! В них - неизбежность террора, его историческая закономерность. И пусть ничего не поймут (или сделают вид, что не поняли) Лютов, Котляревский и все те, кто первыми читает протоколы допросов там, наверху. Когда-нибудь эти слова все равно дойдут до людей, и будущие поколения поймут и оценят ту жертву, которую сегодня приносят они, участники неудавшегося покушения, на алтарь светлого будущего родины!

«...Террор есть, таким образом, столкновение правительства с интеллигенцией, у которой отнимается возможность мирного культурного воздействия на общественную жизнь. Правительство игнорирует потребности общественной мысли, но они вполне законны, и интеллигенцию как реальную общественную силу, имеющую свое основание во всей истории своего народа, не может задавить никакой правительственный гнет. Реакция может усиливаться, а с нею и угнетенность большей части общества, но тем сильнее будет проявляться разлад правительства с лучшею и наиболее энергичною частью общества, все неизбежнее будут становиться террористические акты, а правительство будет оказываться в этой борьбе все более и более изолированным. Успех такой борьбы несомненен. Правительство вынуждено будет искать поддержки у общества и уступит его наиболее ясно выраженным требованиям. Такими требованиями мы считаем: свободу мысли, свободу слова и участие народного представительства в управлении страной. Убежденные, что террор всецело вытекает из отсутствия даже такого минимума свободы, мы можем с полной уверенностью утверждать, что он прекратится, если правительство гарантирует выполнение следующих условий:

1. Полная свобода совести, слова, печати, сходок, ассоциаций и передвижений.

2. Созыв представителей от всего народа, выбранных свободно прямой и всеобщей подачей голосов, для пересмотра всех общественных и государственных форм жизни.

3. Полная амнистия по всем государственным преступлениям прошлого времени, так как это были не преступления, а исполнение гражданского долга...»

От тусклого света, от огромного количества мыслей, пролетавших в сознании в доли секунды (на бумаге, как обычно, оставалась совсем незначительная часть), свинцово наливались брови и веки, голова делалась тяжелой, чужой, неудобной.

Он поднялся. Резко присел, наклонился, отбросил назад сжатые в локтях руки.

Гимнастика освежила, рассеяла. Но напряжение, гвоздем вбитое сверху, в темя, не отпускало.

Он быстро подошел к окну.

Вернулся к двери.

Еще раз к окну.

К двери.

Потер виски. Собрался. Сел к столу.

«...Признавая главное значение террора как средства вынуждения у правительства уступок путем систематической его дезорганизации, мы нисколько не умаляем и других его полезных сторон. Он поднимает революционный дух народа; дает непрерывное доказательство возможности борьбы, подрывая обаяние правительственной силы; он действует сильно пропагаторским образом на массы. Поэтому мы считаем полезной не только террористическую борьбу с центральным правительством, но и местные террористические протесты против административного гнета...»

Голова клонилась к столу, глаза закрывались, перо, не слушаясь руки, скользило по бумаге, выпадало из пальцев.

Он замотал головой из стороны в сторону, потом тряхнул снизу вверх, зажмурил глаза и резко открыл: перед ним расплывались красные, синие, зеленые круги.

Надо дописать. Собрать последние силы и дописать. А то будет поздно.

«...Ввиду этого строгая централизация террористического дела нам кажется излишней и трудно осуществимой. Сама жизнь будет управлять его ходом и ускорять или замедлять его по мере надобности. Сталкиваясь со стихийной силой народного протеста, правительство тем легче поймет всю неизбежность и законность этого явления, тем скорее сознает оно все свое бессилие и необходимость уступок».

Голова опустилась на стол. Перо выпало из руки.

Он провалился в сон, как в глубокий, бездонный колодец.

4

И вот он снова в Симбирске...

Город ярко освещен энергичным желтым солнцем. На улицах много народу. Все шумят, обнимаются, размахивают руками, спешат к Спасскому монастырю.

Идет в толпе горожан к Спасскому монастырю и Саша.

Вдоль длинной белой стены монастыря выстроились войска. Лес штыков, высокие металлические каски - одна к одной. Перед строем ходят взволнованные офицеры с обнаженными шпагами. А около войск бурлит народ - бросают вверх шапки, приплясывают, лезут целоваться с солдатами. Служивые, придерживая кивера, отвечают, не ломая строя. А босяки с пристаней, с кирпичных сараев, господа мещане, мастеровщина-матушка уже рушат кое-где изгороди, выламывают колья, погуливают.

- Свобода! Конституция! Республика! - кричит в толпе длинноволосый молодой человек разночинного звания. - Всеобщие свободные выборы! Народное вече! Законодательное собрание!

Около памятника Карамзину, уроженцу Симбирской губернии, - группа военных и штатских: Пестель, Муравьев, Рылеев, Бестужев, Каховский. Они спорят, что делать: вести войска штурмом на губернаторский дом или садиться в осаду в Спасский монастырь? Чугунная баба на памятнике - муза истории Клио - прислушивается одним ухом к спору господ из Петербурга.

А вдоль строя войск уже бешено скачет на взмыленном коне генерал Милорадович. В руках у него плетка. Яростно хлещет он восставших солдат по головам. Солдаты поднимают руки, защищаются...

Выстрел.

Вскинув руки, Милорадович роняет поводья, заваливается на круп лошади, падает на мостовую. Его высокая железная каска с разноцветным султаном катится со стуком по булыжнику и останавливается около ног Саши.

И как бы в ответ на этот выстрел из ворот губернаторского дома выезжает на рысях полубатарея.

Солдаты восставших полков с глухим ропотом опускают штыки, берут ружья наизготовку.

Пушки, перегородив Дворянский переулок, выстраиваются в ряд.

- Картечью заря-жай! - командует невысокий худощавый артиллерийский поручик в треуголке, расхаживая перед орудиями с заложенными за спину руками.

Пестель, Бестужев, Муравьев, Рылеев, Каховский отходят к мятежным солдатам и офицерам, становятся рядом с ними.

Муза истории Клио провожает их бесстрастным взглядом пустых чугунных глаз.

И вот они стоят друг перед другом: восставшие гвардейские полки и оставшаяся верной династии и короне артиллерия.

А невысокий поручик в треуголке - уже не поручик. Это французский император Наполеон Бонапарт. Это он командует полубатареей. Это он, будучи еще революционным генералом, впервые в истории применил стрельбу картечью прямой наводкой в городе по густым скоплениям народа.

Маленький рыхлый Бонапарт, заложив руки за спину, стоит сбоку около пушек. Снял треуголку. Резко опустил.

Залп.

Падают возле стен Спасского монастыря рослые солдаты - гвардейцы в металлических касках.

Залп.

Падают мятежные офицеры с обнаженными шпагами, члены тайных обществ, - совсем недавно еще взволнованные, ждавшие, надеявшиеся.

Залп.

Падает Пестель.

Муравьев.

Рылеев.

Бестужев.

Каховский.

Густые клубы дыма рассеиваются.

Бегут по Спасской вдоль белой монастырской стены люди.

Бросают на ходу колья.

Закрывают головы руками.

Маленький артиллерийский поручик, заложив руки за спину, деловито расхаживает позади орудий.

Взмах треуголкой.

Залп.

Изрыгнули пушки белые клубы дыма.

Падают вдоль монастырской стены люди.

Сползают на землю, цепляясь руками за белокирпичную монастырскую кладку.

А над ними - купола, многоглавие церквей, колоколенки...

И кресты.

Десятки. Сотни.

Лес крестов.

Хаос крестов.

Кружение крестов.

Перезвон колоколов.

Дон-динь-длон-длинь-длям-тили-тили-дон-н-н…

Мбум-м-м...

Мбум-м-м...

Дон-динь-длон-длинь-длям-тили-тили-дон-н-н...

Мбум-м-м...

Мбум-м-м...

Во всех храмах и церквах Симбирска идет служба.

Настежь распахнуты притворы. Блеск окладов, серебро икон, червонное злато вокруг божьих ликов.

Из раскрытых дверей Троицкого собора доносится густая ектенья кафедрального архидьякона:

- Его Императорскому Величеству Благочестивейшему Государю Императору Николаю Па-авловичу...

- Мно-о-гая ле-та-а!

Взмах кадил.

Дым из кадил.

Залп.

Бегут и падают вдоль монастырской стены люди.

И вдруг!..

Саша видит в бегущей толпе Володю. Гимназический мундир на младшем брате расстегнут, пуговицы оборваны, на щеке - кровь.

Саша бросается в толпу, хватает Володю за руку, вытаскивает на тротуар.

- Ты что? С ума сошел? Убьют! - кричит Саша.

Саша прижимает младшего брата к себе, словно пытается загородить его от картечи, оглядывается.

- Бежим! - резко приказывает он.

Они сворачивают налево, на Дворцовую, но и Дворцовая уже перегорожена пушками. Около орудий стоят с зажженными фитилями солдаты.

Володя и Саша прижимаются к монастырской стене.

Мимо них, закрыв голову руками, бежит последний уцелевший человек.

Залп.

Человек падает.

Клубы дыма рассеиваются.

Ни одного живого человека.

Тела, тела, тела - вдоль всей стены Спасского монастыря.

Прижавшись к стене, смотрят Володя и Саша на лежащих вдоль стены знакомых гимназистов и учителей.

А по Спасской, вдоль монастырской стены, уже едет в четырехместных санях Александр III Александрович с императрицей Дагмар и великими князьями Николаем и Георгием.

Августейшие особы с недоумением рассматривают (императрица - в лорнет) лежащие вдоль стены тела убитых.

Великий князь Гога что-то спрашивает у брата. Цесаревич Ника пожимает плечами.

А из-за памятника Карамзину, из-за чугунной бабы - музы истории Клио - уже выходит бородатый Андрей Желябов.

В руках у него бомба.

Царский кучер натягивает вожжи, сворачивает направо и, опрокинув пушки, нахлестывает по Дворцовой.

Желябов, прижав к груди бомбу, бросается следом.

- Бежим! - говорит Саша Володе и, схватив младшего брата за руку, устремляется за Желябовым.

Высочайший выезд отчаянно лупит вниз по Дворцовой.

На углу Большой Саратовской стоит Каракозов.

Выстрел!

Мимо.

С другого угла наперерез лошадям бросается Александр Соловьев.

Выстрел!

Мимо.

Лица августейших особ перекошены страхом и ужасом.

Александр Александрович потерял фуражку.

Дагмар шепчет латинские молитвы.

От Гостиного двора к царскому экипажу бежит Степан Халтурин.

Он катит перед собой тачку.

В тачке - сундук с динамитом.

Халтурин толкает вперед тачку, прячется в подворотне.

Не доехав до семейства Романовых, сундук с динамитом ослепительно поднимается в воздух.

Царские сани исчезают за углом.

- Бежим! - резко сдвигает брови Саша и увлекает за собой Володю.

Они пересекают Жарковский переулок, Овражный, Анненковский. Высочайший выезд пылит шагах в двадцати впереди.

И вдруг - пропадает из виду.

Пыль оседает.

Царя нет.

Володя и Саша торопятся к зданию первой полицейской части, взбегают на башню.

Ага, вон он, царь!

Свернул в Богоявленский.

На Покровскую.

Позади саней взлетает на воздух мостовая.

Опять неудача!

Сани выскакивают на Анненковский.

Кто-то стреляет с угла.

Мимо.

Сани скользят вниз по Лисиной.

На Покровской площади собрались солдаты гвардейских полков, уцелевшие от расстрела у стены Спасского монастыря.

Царский экипаж влетает на площадь.

Солдаты целятся.

Залп.

Падает из саней кучер.

Александр Александрович подхватывает вожжи.

Настегивает.

Скрывается в клубах дыма.

Саша смотрит на отцовский дом. Он всего в двух шагах от полицейской части. Знакомые ворота, сарай во дворе с лестницей на голубятню...

За водочным заводом на берегу Свияги гремят взрывы и выстрелы. Там идет охота на царя.

«Надо отвести Володю домой, и - к Свияге», - думает Саша.

Они спускаются с башни, пересекают Московскую, входят во двор своего дома. Около крыльца стоят какие-то незнакомые люди. Не обращая на них внимания, Саша подталкивает Володю к дверям.

Они входят в дом: в коридоре и в гостиной стоят и сидят незнакомые люди. Из папиного кабинета прорублена дверь в столовую. Там за большим столом - Исполнительный комитет «Народной воли». (Перед каждым лежит на столе револьвер.) На председательском месте - Перовская и Желябов.

Саша, держа за руку Володю, протискивается к столу.

- Вы допустили ошибку, - говорит Саша Желябову. - Царь упущен. Нельзя было назначать покушение в Симбирске. Это слишком маленький город для серьезной политической акции.

Желябов встает.

- Да, мы совершили ошибку, - говорит он. - Мы не должны были убивать Александра Третьего. Это не наше дело. Мы убили Александра Второго. С нас довольно. Мы смертельно устали. Вы видите перед собой измученных, потерявших все силы людей.

Саша обводит взглядом лица членов Исполнительного комитета.

Михайлов.

Квятковский.

Ширяев.

Фроленко.

Баранников. (Он не знает никого из них. Только слышал рассказы товарищей.)

Якимова.

Фигнер.

Морозов.

Тригони.

Богданович.

Корба.

Суханов.

Колодкевич...

Серые землистые лица. Воспаленные глаза. Впалые щеки. Седые виски.

- Вы должны понять, - говорит Перовская, - мы сознательно шли на виселицу. Сейчас главное - жертвы. Чтобы у следующих поколений молодежи была сильная причина для вступления в борьбу - желание отомстить за нас. Вы должны понять это. Мы требуем отмщения. Вы должны убить Александра Третьего.

- Володя, - слышится вдруг мамин голос.

Саша поднимает голову. В дверях стоят мама и папа. Илья Николаевич - в шубе внакидку, словно ехал мимо, зашел на минуту.

- Володя! - второй раз зовет мама.

Саша отпускает руку младшего брата. Володя идет к родителям, становится между ними.

- Мы уходим, - говорит Желябов. - Действуйте наверняка. Тиранов нужно уничтожать. Везде. Во все времена. Тогда вы всегда будете молоды. Жизнь ценна борьбой, а не примирением.

...Саша идет один к Покровскому монастырю. Надо проститься с могилой отца. Может быть, он уже больше никогда не увидит ее.

Около входа на кладбище - Осипанов, Пахом Андреюшкин, Вася Генералов.

- Александр Ильич, - выступает вперед Осипанов, - царь доехал до плотины и повернул назад. Сейчас находится на Московской. Самое удобное будет около вашего дома.

- Нет, нет, - протестует Саша, - там Володя. Он теперь старший мужчина в семье. Его надо беречь.

Он входит на кладбище. Идет по аллее. Сбоку - свежие могилы. Он читает надписи на крестах: «Осипанов», «Генералов», «Андреюшкин»... Как? Ведь он же видел их две секунды назад. Неужели так быстро?

И вот еще один холмик. В самом углу. На кресте написано: «Ульянов». Это отец... А может быть, это уже он сам? Если Осипанов и Генералов, то...

Да, это его собственная могила. Рядом с отцом. Как это хорошо - лежать рядом с папой. Мама и младшие будут приходить сюда к ним обоим сразу. Ведь это почти рядом с их домом на Московской, где они жили когда-то все вместе так счастливо, так весело...

Какой-то шум за спиной привлекает его внимание. Он оборачивается. В окружении городовых и полицейских по кладбищу идут мама, за ней Володя, потом Оля, Митя, Маняша...

Что такое? В чем дело? Почему их окружает полиция? Даже здесь, на кладбище?

Вот он снова видит их всех. Они поднимаются по какому-то длинному склону. Он видит только их черные силуэты. На фоне серого неба. В руках у каждого - горящая свеча. Даже у маленькой Маняши.

Как трудно идут они в гору! Как тяжелы и медленны их шаги на этом длинном, нелегком подъеме. Они идут одни - без отца, без старшего брата. Впереди - только мама. А сзади надвигаются темные силуэты конных городовых...

Нет, нет, нет!

Он не может больше так мучить их! Он не имеет права быть причиной несчастья своей семьи. Своей матери-вдовы. Своих младших братьев и сестер.

Надо что-то делать, что-то предпринять. Надо вырваться из Петропавловской крепости. Во что бы то ни стало. Любой ценой.

Побег. Вот что ему сейчас нужно. Побег, тайное письмо в Симбирск и деньги, чтобы все могли выехать за границу. Он сам перейдет границу нелегально. Володя, Оля и Митя смогут продолжить там образование. Он будет работать для этого не покладая рук. Чтобы оставшаяся без отца семья ни в чем не испытывала затруднений.

Скорее, скорее назад в Петербург. Скорее назад в крепость, в камеру, чтобы совершить побег по всем правилам и законам, подкупить стражу, перепилить решетку, спуститься по крепостной стене на веревочной лестнице и ускакать на поджидающих лошадях в густой и темный лес.

Он сильно разбегается по Лисиной улице, отталкивается от земли, взлетает...

Но, видно, первый толчок был недостаточно сильным: от угла Беляевского переулка приходится разбегаться еще раз.

Разбег. Толчок. Прыжок. Еще один толчок. Гигантский прыжок вдоль всей Комиссариатской - не задеть бы за купола соборов...

И вот он наконец в воздухе. Он летит на этот раз сам по себе - безо всяких воздушных шаров, без ковров-самолетов. Просто он сегодня летающий человек. Может быть, единственный во всем мире летающий человек. Стоит ему только захотеть, и он взлетает в воздух. И никто, решительно никто не может догнать его. Он свободен - свободен как птица, как мысль, настроение, чувство...

Он делает прощальный круг над городом.

Прощай, Симбирск!

Прощай, родина!

Прощай, детство.

Гимназия.

Отчий дом.

Прощай, Волга.

Прощай, все, что бывает только в юности, - мечты, упования, грезы, чистые думы о будущем, светлая вера в исполнимость желаний и свершение надежд.

Он берет курс на Петербург, и зеленовато-серая, как казенная шинель, Россия плывет под ним, исполосованная розгами мартовских рощ и шпицрутенами корабельных лесов, исхлестанная плетями рек, - вся в осколках озер и надежд, в косых слезах соленых дождей, в редких разводах облаков, в неясных, непрочитанных, непонятных туманах.

Да, наверно, он летал в ту ночь - с 20 на 21 марта 1887 года, в ночь перед своим последним допросом на следствии.

И если он летал, значит, он еще рос тогда - и нравственно, и физически.

Он не мог нравственно не расти в эти дни, потому что все, кто видел его до ареста и потом на суде, отмечали необыкновенную внутреннюю перемену, происшедшую с ним за время следствия.

До ареста он был юношей, обращающим на себя внимание своей цельностью и этическим стоицизмом, несомненно отмеченным высоким жизненным предназначением, по все-таки юношей.

После следствия он неожиданно предстал перед всеми совершенно иным человеком - сложившимся, зрелым мужчиной, чье поведение на суде и чей одухотворенный облик говорили о том, что этот человек решил умереть за свои убеждения, но не изменять им. После следствия, на суде, все увидели в нем глубоко осознанную, спокойную готовность принести свою голову на самый высокий алтарь человеческой жертвенности - алтарь отказа от собственной жизни во имя блага своей родины.