Реконкиста

3. Итальянская тропа

Мазарини сэкономил мне наслаждение прощания с герцогом Ипполито, в corte del Drogo нам предоставили темный экипаж без гербов и регистрационных номеров, который повез нас в апостольскую нунциатуру, размещающуюся во Дворце Альберти за стенами. Занавески в окнах опустили и плотно затянули, только я проделал маленькую дырку, чтобы хотя бы глазком поглядеть на нынешнюю Розеттину.

По сравнению с городом из моего романа, дома показались мне гораздо более бедными, улицы – гораздо более грязными, а люди – намного уродливее. Над центром вздымался докучливый запах гнилья, мочи и тому подобных благовоний. Удивительным было и множество всяческих калек и нищих, явных огрызков продолжающейся войны, но прежде всего – в воздухе чувствовалась какая-то печаль, упадок, декаданс, черт знает что еще. Воистину, придуманный мною мир был гораздо более живописным и веселым.

Во Дворце Альберти мне предоставили чистую комнату, прилегающую к прихожей, где подали довольно-таки обильный ужин. Мазарини извинился за то, что в связи с обязанностями, он не будет в состоянии меня сопровождать, так что ел я в одиночестве. А как только успокоил первый голод, начал обдумывать – не сколько побег, ведь в Розеттине это было бы безумием, сколько над тем, как бы ненадолго выбраться в город, хотя бы с целью посещения мавританского Закоулка, чтобы осмотреть свой – а точнее, принадлежащий Деросси – дом, если реальный иль Кане когда-либо там проживал.

Но, как только я сунул нос в прихожую, как, увидав меня, с места поднялся монашек, размерами походящий, скорее, на Геракла, чем на духовную особу, с вопросом:

– Милостивому синьору что-то нужно?

– Нет, нет… Просто я хотел спросить, где здесь выключается свет?

Выехали мы с рассветом, бледным, словно останки утопленника.

В качестве транспортного средства Мазарини выбрал объемный экипаж, без украшений и всего лишнего, напоминающий, более всего, почтовый дилижанс. Этот выбор меня весьма обрадовал, уже с довольно длительного времени Альдо Гурбиани видел лошадей только в виде копченостей. А езда пускай даже на лишенном рессор экипаже – это всегда гораздо лучшее решение, чем раздавливание непривыкшей задницы в седле. Помимо возницы нас сопровождало четверо всадников с рожами третьеразрядных бандитов, но наверняка довольно умелых, чтобы обеспечить папскому легату минимальное чувство безопасности.

Впрочем, и сам Мазарини, вопреки портрету труса и слабака, который Александр Дюма-отец предложил ему в книге Двадцать лет спустя, мог и сам неплохо позаботиться о собственной безопасности. Но об этом позднее.

Я ехал по итальянским дорогам, испытывая амбивалентные чувства, словно человек, который глядит представление в theatrum, не зная, актер он или только зритель, а может его в любой момент отзовут за кулисы. Ибо, как долго могло продолжаться это состояние затерянности в собственном воображении? Что происходило с реальным Гурбиани? Скорее всего, он должен был оставаться в живых, но раз прошел месяц (я не имел понятия, тождественно ли время сна с реальным), следовало предполагать, что операция не удалась, больной находится в коме или, что еще хуже, произошло разделение тождественности, и одна ее часть болтается в XXI веке, а вторая – в шкуре Деросси – путешествует по XVII столетию, не зная вдобавок, подчиняется он доминированию эго, суперэго или либидо?

На второй день поездки, покинув розеттинские долины, мы добрались до гор. Окрестности еще не оклемались после кровавой бани, устроенной им германскими наемниками, распоясавшимися после знаменитой резни Мантуи. Повсюду пугали развалины обезлюдевших деревень, в городках размножились нищие, рассказывали о бандах мародеров, бушующих в полях, хотя будущий кардинал ни на какие опасности не обращал внимания. Весьма красноречиво он распространялся об итальянском искусстве, и в этой области был он не последним экспертом, цитировал абзацами из книги Джорджо Вазари, восхищался стилями и школами прошлого века, предпочитая напряжения воображения у Парминиани[3] совершенным красочным вуалям на холстах Корреджио, совершенно лишенным, по его мнению, метафизической тайны. Когда он спросил у меня мое мнение по данному вопросу, устыдившись собственным незнанием, я прикрылся хитрой формулой, что если речь идет о живописи, то я разбираюсь только лишь в том, что рисую сам.

– Эх вы, артисты-эгоисты, – засмеялся Джулио и быстро перевел разговор на тему европейской войны, что началась в Чехии с пражской дефенестрации[4] имперских послов, длилась уже около двадцати лет, а конца ей не было и видно. Где-то в пылу дискуссии у меня вырвалось определение "тридцатилетняя война", что чуткий Мазарини тут же заметил:

– А откуда, мастер, вы знаете, что она продлится только лишь тридцать лет?

Я не очень-то знал, что на это ответить, но в этот же миг раздался пистолетный выстрел и перепуганное ржание лошадей. Мы как раз двигались по безлюдному горскому ущелью, и надо же было такому случиться, что два наших охранника из нашего эскорта поехали вперед, приготовить сменных лошадей, а арьергард остался несколько сзади. Воспользовавшись этой оказией, банда из полутора десятков разбойников атаковала нас со всех сторон. Атаман и один из наиболее наглых оборванцев схватили лошадей за удила и остановили упряжку, другие же подскочили с тылу, чтобы грабить наш багаж.

Вот тут-то Мазарини меня страшно удивил. Он не проявил страха, наоборот, схватив нож в зубы и два бандолета в руки, открыл дверь, выпалил в атамана, потом сам вскочил на козлы, ножом вспорол брюхо второму бандиту, и схватил поводья в руки. Возница, тоже в горячей воде купаный, схватил мушкет – по счастью, заряженный – и выпалил по троим разбойникам, блокировавшим дорогу. Те, скуля, разбежались во все стороны. Рвем с места, теряя, как минимум, одного бандита, копавшегося в наших багажах сзади. А вот второй уже заполз на крышу, с наилучшим намерением запрыгнуть на спину будущему кардиналу. На что Джулио, как будто ведомый шестым чувством, перебрасывает поводья вознице, поворачивается и в самый последний момент шпагой парирует удар ножа, после чего сам делает укол. В окне вижу падающий труп. А тут сзади уже поспешают наши вооруженные охранники и остатки банды разбегаются по кустам.

Все это продолжалось не больше, чем прочитать «Отче наш». Едва я успел выйти из изумления, сражение и закончилось. Когда же я начал поздравлять легата с его способностями, тот только рассмеялся и сообщил, что, служа в подразделении папской пехоты бывал и не в таких переделках, а в ходе обучения в Риме и Акала де Энарес[5], где помимо молитвам учили и битвам, и где в качестве учителей у него были лучшие фехтовальщики эпохи. Так что рапирой он работал, что твой кастильский идальго, ну а уж как сицилиец по рождению и римлянин по карьерному росту, с детства развил способность пользования ножом. Впрочем, и вся его дипломатическая карьера началась со славной кавалькады под крепостью Касаль в октябре 1630 года, когда он с криками «Расе! Расе!» (Мир, мир!) бросился между готовящимися к бою французскими и испанскими отрядами, в одиночку предупреждая битву, и весьма скоро доводя до армистициума (перемирия – лат.).

– Гораздо сильнее, мастер иль Кане, меня беспокоит то, что от самой Розеттины за нами следят, – сказал он мне, когда мы уже отъехали от места стычки на пару миль.

– Господи, да кто же?

– Этого я не знаю, тем не менее, кем бы он ни был, особым умением слежения он не обладает, поскольку профессионал был бы более внимательным. Впрочем, мы и сами можем узнать, кто это такой.

Говоря это, он подтолкнул меня в сторону кустов, вознице же и эскорту приказав, чтобы те ехали дальше и обождали нас на расстоянии полумили.

– А не слишком ли это рискованно? – спрашиваю я.

– Да какой тут риск, я слышу всего лишь одного коня, – отшатнулся Джулио.

Мы ждали не более пяти минут, как показался наш преследователь, молодой человек, одетый по-деревенски, зато на коне, даже на взгляд профана слишком благородном, чтобы ездить на нем мог какой-то голяк. Шпага на боку, бандолеты за поясом и гульдынка[6] за спиной указывали на то, что душа у молодого человека военная.

Мимо нас он проехал, особо не разглядываясь. И вот тут Мазарини молниеносно подскочил к нему. Одним ударом он перерезал подпругу, следопыта вместе с седлом в дорожную пыль свалил и уже поднял стилет, чтобы поразить плоть…

– Помилуйте, – заскулил молодой человек.

Я, со своей стороны, руку Джулио удержал, со словами:

– Ваше достоинство, я знаю этого человека!

– Кто он?

– Лоренцо, – представился лежащий, трясясь от ужаса. – Лоренцо Катони. Я осмелился ехать за благородными господами, поскольку мастер Деросси давно уже обещал, что я стану его учеником.

– Я? – от удивления раскрыл я рот.

– Если ты говоришь правду, тогда почему же скрывался, словно преступник? – вполне логично спросил посланник Ришелье.

– Из уважения и из опасения, что мастер не сдержит своего обещания, данного в присутствии моего отца.

– И что же на это твой отец? – спросил я, помогая подняться парнишке и подавая ему шапку, которая покатилась в канаву, чтобы тот накрыл свои коротко срезанные русые волосы, указывающие на нормандских или готских предков, много веков назад вплетенных в романское генеалогическое дерево.

– А он ничего сказать и не мог. Ведь вскоре после вашей поимки, пораженный апоплексией, он отдал Богу душу, оставляя сиротам только долги и несчастную ренту. По счастью, удалось сохранить кое-какие семейные ценности, а поскольку цену за них давали хорошую…

Неожиданно в голову мне пришла мысль:

– Так это ты мое пропитание в камере оплачивал?

– Не будем о мелочах, – покраснел Лоренцо. – Лучше помогите затянуть запасную подпругу.

– Ладно, тогда ремонтируйте седло, я же поеду охляпкой и заверну наш экипаж, – сказал Мазарини и, словно твой Зорро, вскочил на спину гнедого коня.

– Господи, Лаура, да что ты вытворяешь! – воскликнул я, когда всадник исчез за поворотом тракта. – Что, позавидовала костюму Жанны Д’Арк?

Переодетая девушка покраснела еще сильнее, но ответила, не теряя резона:

– Хочу быть с тобой, синьор, так как полюбила тебя с первого же взгляда.

Столь бесцеремонное признание красавицы-молодки отобрало у меня речь, какое-то время я еще подыскивал подходящие слова, но ничего умного сказать не мог. Ну не мог я ей признаться, что все мы, включая и ее саму, это персонажи мира фикции, который снится одному мужику, которого оперируют спустя четыре сотни лет. Что в реальном мире у меня имеется жена и настолько запятнанное мнение, что любых девиц их хороших домов следует держать от меня как можно дальше.

Но, прежде чем мне удалось перейти к объяснениям, на экипаже вернулся Мазарини. Лауре он определил место на козлах, меня же потянул вовнутрь, желая продолжить дискуссию о европейской войне и ее возможных политических последствиях.

Вечером мы остановились в монастыре Сан Витале, издали походившем на пломбу в зубчатой скалистой гряде, замыкавшей долину вроде запора. Монахи с радостью предложили свое гостеприимство папскому легату и мне. Как я уже успел заметить, Мазарини, ища ночлега, предпочитал монастыри светским тавернам, поскольку, находясь в гостях у монахов, ему ни за что не нужно было платить, опять же, поскольку он был папским нунцием, он имел право доступа как в мужские, так и в женские монастыри, не исключая тех, в которых действовало право клаузуры[7].

Но тут оказалось, что у монахов имеются всего лишь две кельи для гостей: Джулио взял себе ту, что побольше, оставив мне меньшую.

– А Лоренцо…? – спросил я.

– Парень будет спать с челядью в конюшне, – объявил будущий кардинал, отнимая у меня возможность по-быстрому проверить, действительно ли любовь сеньориты Катони столь велика, как она заверяла.

Впрочем, возможно, оно было и к лучшему, так как у меня появлялось время обдумать ситуацию в ее моральном аспекте. Ибо, если серьезно подумать, кем я, собственно, был? Гурбиани, облеченным в тело Деросси, или же Деросси, нафаршированным сознанием Альдо?

С точки зрения гражданского права Деросси был вольным человеком, с сердцем, открытым истинному чувству. Боль от потери Марии уже успела в нем немного ослабеть. Впрочем, а мог ли я признавать полной связь с эрцгерцогиней, основанная на восхищении, увлеченности и безумном сексе, если таковая вообще имела место? Все время она оставалась тайной, грешной и лишенной оправы таинства.

Но – как Гурбиани – я был уже женатым, по-настоящему влюбленным в Монику. Более того, после своего морального возрождения я испытывал нежелание к двузначным ситуациям и просто-напросто опасался последствий греха. Старый Альдо, гоняющийся за всем, что двигалось и не забиралось на дерево, принадлежал прошлому (или же будущему – все зависит от точки зрения). Впрочем, скажем откровенно, мое реноме Дон Жуана было уж сильно преувеличенным, а черная – а точнее, розовая – легенда Гурбиани была, скорее, плодом пропаганды средств массовых сплетен, чем результатом реальных достижений.

В течение более чем двух десятков лет своей взрослой жизни я поначалу отчаянно искал любви, затем делал все возможное, чтобы убить саму мысль, будто бы нечто подобное вообще способно существовать. У меня бывали продажные женщины (и не важно, что гораздо чаще, чем наличные средства, эквивалентом бывала карьера, которую я мог им обеспечить), но случались – чего уж там – развратные нимфоманки, собирательницы эротических курьезов с первых страниц газет, но чаще всего: глупые гусыни, гонящиеся за гламуром и блеском сильнее, чем щуки из Лаго Азурро.

Вот только скольких из них я, по крайней мере, любил. Сколько меня увлекало? Не помню.

После ужина, состоявшего из рыбы и вина, Мазарини снова оставил меня одного, отправившись с настоятелем в монастырскую библиотеку. Я же пошел в монастырский сад, подышать ночным воздухом, надеясь встретиться с Лаурой. Правда, переходы к хозяйственным помещениям были уже закрыты на ночь. Из церкви доносился шорох молитв вечерни, прерываемый приглушенным пением псалмов. Я недолго постоял у фонтана, после чего по узкой лестнице рядом с хорами поднялся на верхнюю галерею, чтобы поглядеть на звездное небо над собой и задуматься над моральным законом в себе (Иммануил Кант должен был заняться данной проблемой более тщательно только лишь через столетие). Но, прежде чем я пришел к каким-то выводам на тему бытия, сквозь узенькую форточку какого-то из помещений, до меня донесся шепот, прекрасно слышимый, благодаря замечательной акустике.

– Одиннадцать случаев только лишь в этом месяце, восемь из которых – бесспорно документированных… – сообщал тихий, но решительный голос. – Наблюдатели пользуются различными словами и сравнениями, но соответствие наблюдаемых инцидентов заставляет задуматься, принимая во внимание, что каждый из случаев происходил отдельно, а свидетели никак не контактировали друг с другом.

– Слухи распространяются быстро, – ответил на это Мазарини.

– Мы прилагаем все усилия, чтобы они не распространялись. Нескольких священников, устроивших слишком сильный хай, мы изолировали в отдаленных монастырях. А простолюдины? Они это интерпретируют это как явление дьявола, более частое, чем ранее.

– Bene, monsignore. Продолжайте меня информировать посредством тайной почты.

Какое-то время продолжалась тишина. Потом собеседник Мазарини заговорил снова:

– Святой Отец спрашивает, когда же ему станет известно, что все это означает. Святой Официум[8] пока что не определился. Ни в одном из зарегистрированных случаев экзорцизмы не помогли.

– Остается только возложить веру в Иисуса и его Святейшую Родительницу, – буркнул Мазарини, после чего голоса удалились.

После того сон долго не приходил ко мне, и я анализировал подслушанные сведения. И выводы приходили сами. Вспыхнула эпидемия, появилась какая-то новая зараза, в отношении которой все нынешнее общество беспомощно. Но как в этом мог помочь Деросси vel Гурбиани? Словно записки из забитого всякой ерундой шкафа, из закоулков мозга я начал извлекать фрагментарные сведения о Пастере, Кохе, о принципах устройства карантинов, асептики и тому подобном. И вот когда припомнил о "Чуме" Камю, меня победил сон.

Город пылал, черно-золотые клубы огня вздымались над лишенными крыш амбарами, неподалеку campanilla (колокольня – ит.), похожая на флорентийский шедевр Джотто, лежала срезанная, словно косой жнеца-великана, крутой берег атаковала волна, вдвое выше охранных башен, а на горизонте маячил характерный гриб, знакомый каждому, кому пришлось родиться после Хиросимы. И в этом жутком spectrum (и спектр, и призрак – лат.) были неподвижно запечатлены и люди, застывшие, словно мухи, перед лицом уничтожения.

Кошмарный сон! Я захлопал веками. Неподвижное изображение, словно кадр на фотопленке, не желал исчезать. Потребовалось несколько секунд, чтобы до меня дошло – это всего лишь фантастическая фреска, заполняющая свод в моем алькове. Вечером я ее не заметил по причине царящей повсюду темноты и собственной усталости.

За окном вставало утро, а румяный монашек дергал меня за плечо, говоря, что его преосвященство легат ожидает, чтобы мы вместе прослушали утреню.

– У вас Иероним Босх, случаем, не был тут в гостях? – спросил я у монаха. Тот, казалось, смешался. Тогда я указал на живописную фреску.

– А, это нарисовал Бартоломео, молодой, но способный художник из Урбино, – пояснил брат. – Больной он был… – указал он на свою голову.

Из последующего рассказа следовало, что автор апокалиптического видения год назад прибыл в их конвент, умоляя защитить от демонов, которые охватили его по дороге через Абруццу. Из описанных симптомов следовало, что у несчастного начался жесточайший приступ психоза (сам монах использовал слово одержимость) и последнее свое творение создавал в наглухо закрытом изнутри помещении, в котором вскоре и скончался.

– И как могла эта одержимость случиться? – давил я.

– Он повстречал крылатого дьявола. – Тут монашек трижды перекрестился. – Правда, с ангельской помощью ему удалось от него сбежать, только никогда уже он собой уже не смог быть. Создал эту вот картину, а в прошлый адвент[9] и отдал Богу душу.

Быть может, я выдавил бы из него и больше подробностей, но тут как раз появился Мазарини с Лаурой, которая, обходя меня в узком коридорчике, облизала мне ухо. Все вместе мы прослушали мессу, а, уже когда все направились к экипажу, я еще раз забежал в гостевую комнату и снова осмотрел фреску, ища на ней указаний относительно виновников всеобщего уничтожения. И таки увидел – за атомным грибом, на самом краю горизонта, маленькое треугольное пятнышко, за которым тянулся хвост выхлопных газов. Неужто то была летающая суперкрепость?

Мы выступили в последующую дорогу. Судя по частым сменам лошадей и коротким остановкам на отдых, легат по каким-то ему известным причинам чрезвычайно спешил. Меня все время подмывало расспросить Мазарини относительно эпидемии, но Джулио сегодня был на удивление малоразговорчив. А вот Лаура в мужском костюме – совсем даже наоборот. Эта на каждой стоянке нежно заговаривала со мной, когда же нас никто не видел, или, если она думала, что никто нас не видит, терлась о меня, наэлектризованная, словно кошка.

Добрый мой Боже, как долго еще смогу я сопротивляться этому восемнадцатилетнему искушению?

Не знаю, заметил ли эти ухаживания Мазарини, во всяком случае, когда после обеда он провозгласил филиппику относительно «греческой любви», как тогда называли «любовь по-другому», я почувствовал себя словно грешник на раскаленных углях.

У будущего кардинала не было сомнений, что античность пропала в результате педерастии, которая, по его словам, являлась страшнейшим извращением вопреки натуре.

Лично я скромно молчал. В качестве Гурбиани (перед собственным обращением в веру) я ведь пропагандировал свободу для всяческих отклонений, хуже того, много лет назад был у меня один стыдливый эпизод с герцогом Сан Стефано, хотя грех мой следовал не столько от склонности к благородной прямой кишке, сколько являлся ценой, которую следовало заплатить за возможность создания основ порноимперии.

– Цивилизации – они словно крепости, – свою речь легат. – Лишенные моральных основ, они быстро становятся добычей первого встречного варвара. Вандалы, готы, гунны никогда бы не покончили с Римом, если бы тот ранее сам не уничтожил себя упадком принципов, которые и создали его величие. Разводы, потеря боевого духа в соединении с заброшенным образованием и привели к упадку Империи.

Тут я робко вставил свои три гроша, что, по моему скромному мнению, к упадку Imperium Romanum привело больше причин (по вполне понятным причинам я удержался от ссылки на труды Гиббона, обвинявшего христианство в уничтожении античности, не упоминал я и о марксистской теории «формаций»), но Джулио упирался на своем.

– Здоровое дерево червь не точит!

Хотелось мне у него спросить, какую это минувшую эпоху он считает наиболее здоровой: время крестовых походов, сколь благородных в задумке и столь варварских в реализации; развратный Рим Борджиа, Испанию времен конкисты и Торквемады или, возможно, Женеву Кальвина, мрачную и скучную, словно жизнеописание старой девы? – но вовремя придержал язык.

Впрочем, Мазарини и без моих вопросов выдал имя своего идеала: Европа завтрашнего дня!

По мысли легата, континент который должен был появиться после полного прекращения войн, являлся ему истинным раем. Католический полуостров Азии, мыс Доброй Надежды для человечества, пут земного шара, который совсем еще недавно выплыл из темных веков, словно Венера-Киприда из моря, мог предложить миру не только истинную веру и простой алфавит, но прежде всего – человека-индивидуума, кузнеца собственной судьбы, неповторимую, автономную, свободную личность.

Эх, расходуешь ты себя понапрасну в своем семнадцатом столетии, думал я, глядя на Мазарини, вот в Европейской Комиссии ты обязательно сделал бы карьеру.

На очередной ночлег мы встали незадолго до заката на крупном постоялом дворе, возведенном из солидных отесанных блоков в довольно-таки отдаленной котловине на пограничье Великого княжества Тосканского. Помимо нас никаких гостей не ожидалось, потому униженно кланяющийся трактирщик тут же начал готовить столы для нашей трапезы. Но, прежде чем откормленный поросенок успел поджариться на громадной решетке, Мазарини вновь выскользнул во двор. Я выглянул за ни, вроде как разыскивая latrina (сортир – ит.). Джулио стоял под стеной неподалеку от кухни и разговаривал с каким-то мужчиной плотного телосложения, закутанным в серый плащ. Будущий кардинал одобрительно кивал, слушая то, что рассказывал ему тип в плаще, затем вынул из кармана кошелек и вручил своему собеседнику, тот пошел в сторону конюшни, а Мазарини, явно чем-то взволнованный, энергично вернулся в комнату. Я отступил в тень склона, когда же незнакомец прошел мимо меня, я побежал среди строений, желая поглядеть, что же это за мужчина в накидке. Не знаю, почему, но мне пришло в голову, что собеседник моего опекуна мне откуда-то знаком.

У колодца мы чуть не столкнулись. Капюшон спал с головы незнакомца, открыв румяное, блестящее и совершенно еще не старое лицо; а что самое главное, среди всех этих жирненьких выпуклостей поблескивали вполне себе разумные глаза.

– О Боже! Мой господин! – увидав меня, выкрикнул толстяк; грохнулся на колени в дворовую пыль и начал обнимать меня за ноги. – Вы разве не узнаете меня, учитель? – восклицал он. – Такое возможно, я немножечко поправился, но это все тот же я, ваш ученик и покорный слуга Ансельмо.

– Ансельмо?! – ярость закипела во мне будто жидкая сера. – Предатель!

Тут я схватил его с силой, которой даже не мог у себя представить, прижал к каменной облицовке колодца так, что тот повис головой над далекой водой.

– О Боже! – тревожно вопил толстяк. – Санта Мадонна! Да что же ваша милость творит! Что я такого сказал? В чем же вас подвел? Вы сами отослали меня с письмом герцогу Мантуи. Ну а то, что мы не успели с помощью вовремя, то уже не моя вина.

– С письмом к герцогу Мантуи? С каким еще письмом?

Я не помнил никакого письма. Но оставил первый порыв закинуть Ансельмо в провал, несмотря на то, что каждый нерв во мне трясся желанием отплатить за недостойную измену.

– Да ради же бога! Неужели учитель забыл?! Ведь после того, как герцог Ипполито поставил Вашу Милость под трибунал, с целью отсрочить казнь и привлечения новых свидетелей защиты, я должен был искать помощи в Мантуе и Ферраре…

Тут уже я заколебался. Врал, шельма, или говорил правду? Положа руку на сердце, а откуда я брал основания для своих обвинений? Ведь сцена оглашения приговора и сам ход казни Альфредо Деросси были моим литературным вымыслом. Из сохранившихся документов я знал лишь то, что мой герой был осужден в негласном процессе и вброшен в Колодец Проклятых. Помимо того, в мемуарах некоего Пьерро делла Наксиа, которые попали мне в руки, я вычитал кое-чего другого о Высоком Доме, слуге Ансельмо и нескольких произведениях Иль Кане, что были уничтожены. Но все остальное: трагичный в своих последствиях роман с эрцгерцогиней Марией (история рассказывала лишь то, литтвинка двадцати с парой лет умерла родовой горячкой), месть Ипполито, подлая роль Ансельмо, наконец, в качестве тайного информатора под кличкой "Ученик", были исключительным творением моей литературной выдумки. Неужто, сам того не желая, я обидел достойного человека?

– Отпустите, отпустите же его, говорю вам! – прозвучал голос Мазарини.

И я отпустил. Ансельмо, готовый потерять сознание, сполз на землю, тяжело дыша, словно только что выловленный карп.

– Это что же вас так взволновало, мастер? – спросил легат. – Да если бы не пожертвование твоего слуги, мы бы так быстро о вашем необычном возвращении и не узнали, равно как не предотвратили бы дальнейшие пытки. А сегодня он прибыл с предостережением, что наемные бандиты императора готовят засаду, желая ночью атаковать постоялый двор и поймать вас.

Я глянул на толстяка, но тот лишь кивал головой словно механический заводной паяц, и лишь под конец просопел:

– Они выслали пятнадцать оружных, приказав им переодеться в одежду бродяг. Они получили задание захватить вас живьем.

– Удивительно мне, что только лишь сейчас, – сказал я.

– В эрцгерцогстве Розеттины вас защищала папская охранная грамота, против которой, несмотря на громадное желание, открыто никто выступить не мог, – пояснил Мазарини. – Впрочем, мы уже и так были объектом одной неудачной попытки.

– Это же как должен вас ненавидеть синьор эрцгерцог, – заметил мой бывший слуга, – потому что говорят, что для других художников он был щедрым.

– Не знаю, исключительно ли это ненависть, – заметил легат. – Если бы все обстояло только так, и для него была важна только ваша смерть, наемные убийцы воспользовались бы стилетом или ядом, но, раз вас желают схватить живым, ergo… – Тут он неожиданно замолчал, словно человек, до которого дошло, что он сказал слишком много, и, обращаясь к Ансельмо, прибавил: – Я решил, что мы выступим незамедлительно, обходя земли предателей-Медичи. Вы же возвращайтесь во Флоренцию и старайтесь держать глаза открытыми.

– Похоже, что туда я уже не вернусь, – вздохнул мой ученик, указывая на вздымающееся на тракте облако пыли.

Оно же сопровождалось нарастающим топотом. Вне всяких сомнений, большая группа всадников, не ожидая, пока наступит ночь, сломя голову спешила к постоялому двору.

Мазарини не колебался ни секунды.

– Бегите вдвоем, – бросил он. – Мы их задержим. Через земли Модены и Пармы вы доберетесь до Генуи, где обратитесь к капитану судна "Святая Женевьева". Ну а Лагранж уже будет знать, что делать дальше.

– Ну а вы, Ваше превосходительство, вшестером хотите драться с целой бандой?

– Бывал и в более серьезных переделках, мастер. Даже если я и попаду к ним в руки, то папского дипломата они не убьют. Если же погибну в стычке… Задание выполню. Самое главное, чтобы ты, Иль Кане, целым и здоровым добрался до Его преосвященства! Об одном лишь прошу, – тут он энергичным движением снял с шеи золотую цепь с медальоном в корпусе, инкрустированном мелкими бриллиантами, и сказал мне на ухо, чтобы Ансельмо не мог подслушать: – Отдадите это королеве Анне, королеве Франции!

Сказав \то, он еще раз обнял меня, после чего, подтолкнув нас в сторону камышей, сам вернулся в постоялый двор, громко крича, чтобы эскорт готовился к обороне, заряжал мушкеты и баррикадировал ворота.

Я подумал про Лауру, но за ней не вернулся. Во время бегства она была бы помехой, ну а ее красота служила гарантией того, что данную неприятность она переживет, разве что с небольшим ущербом.

В оливковой роще нас ждали мул и конь, которого Ансельмо великодушно уступил мне. Через мгновение, словно Дон Кихот и Санчо Панса, мы направились на север. За спиной остался грохот сражения, звуки выстрелов, жалобное ржание лошадей и собачий лай.

Через минуту меня охватил страх, что, возможно, доверившись толстяку, я совершил ошибку и наивно отдался в руки предателя, вот только – а был ли у меня выбор…

– И как у тебя шли дела во Флоренции? – спросил я, когда мы притормозили на другой стороне холма.

– Не самым худшим образом, – уклончиво ответил слуга.

– А чем ты там занимался?

– Всем понемножку, в последнее время был библиотекарем у Медичи. То, что я был помощником при вашей милости, являлось самой замечательной рекомендацией. Кроме того, святой Антоний благословил меня при проведении денежных спекуляций. Даст Бог, со временем у меня будет и собственный банк.

Мы отъехали, возможно, еще на полмили, как из камышей кто-то прохрипел:

– Halt, wer da?

Понятное дело, весь район обставили постами.

– Это я, Ансельмо. Я схватил разыскиваемого иль Кане, – по-немецки ответил мой слуга, хватая моего коня за узду, а второй рукой целясь в меня из пистоля. – Помоги-ка стащить его с коня, камрад!

Холодный пот облил меня с головы до ног. Реализовывался самый черный сценарий. Меня предали! Переодетый бродягой кнехт приблизился к нам, но, не успел он стащить меня с коня, как толстяк отложил пистоль, заехал на своем муле к нему сзади, набросил наемнику петлю на шею и хорошенько затянул.

Только он был слишком слаб, чтобы задушить немца по-сицилийски, а тот, огромный словно северный медведь, начал нечеловечески рычать и дергаться. Наверняка бы он справился с Ансельмо и с его мулом, если бы я не нащупал у седла небольшого чекана с инкрустированной рукоятью, которым, изо всех сил по башке немца стукнув, разрешил итог сражения в нашу пользу. В этот самый момент мой ученик спустился с мула и с искусством профессионального палача задушил противника окончательно. Когда все было завершено, заявил:

– Санта Мадонна, как же я не люблю этих гнусных чужеземцев. А теперь, мастер, галопом…

И мы стали удирать дальше. Еще до наступления темноты, мы преодолели очередную возвышенность, погрузившись в темноту рощ. Небо еще было светлым, но уже взошла Луна. Отзвуков погони мы не слышали, а грохот сражения утонул в поднимающемся над лугами тумане.

Мы ехали молча, остановившись отдохнуть только лишь около полуночи. Остановились мы неподалеку от заброшенного маленького кладбища, окруженного стройными кипарисами, словно плачущими женщинами.

Ансельмо не опасался погони, утверждая, будто бы наемники не осмелятся разделиться и искать нас во враждебной им округе, где при звуке лютерского языка вилы сами запрыгивают в руки крестьян.

– Мы можем направиться, куда только захотите, синьор.

– Куда я захочу? Но ведь месье Мазарини говорил нам…

– Лично я всегда был вашим слугой. Легату же только лишь оказывал услуги. Потому: куда только прикажете, учитель, я же проведу вас туда безопасно.

Спасибо тебе за верность, но туда, куда я желал бы отправиться, ты меня завезти не можешь, подумал я, вспоминая мою розеттинскую террасу и любимую Монику.

– Мир на французах и Империи не заканчивается, – искушал меня далее мой решительный слуга, равняясь красноречием с Мефистофелем. – Мы можем, продвигаясь вдоль По, добраться до Венеции, а оттуда направиться в Стамбул. Такие художники, как вы, всегда найдут покровителя даже и в Великой Порте. Если же язычники вам противны, мы можем продолжить путь на север, к Республике Полонии. Страна это приятная, богата, войной не захваченная. Мой кузен Лучиолли имеет в Кракове винный склад и весьма хвалит те стороны, которые, пускай и прохладные, обилуют гостеприимными людьми и блондинками чрезвычайной красоты, а вместе с тем – настолько утонченной, что никакая тевтонка и равняться с ними не может.

Трудно было устоять перед столь искушающим предложением. Тем более, что не знал, как еще долго я останусь в стране, которую все еще считал творением собственной фантазии. С другой стороны: Мазарини… Ради меня он рискнул собственной жизнью. А его слова о том, как высоко ценит мою особу Ришелье… Черт подери! Даже если я ничем не мог им помочь, то не обязан ли я, по крайней мере, узнать, а в чем здесь, вообще, дело?

Я вытащил медальон, переданный мне легатом. Тот блеснул в лунном свете всем благородством золота. Я открыл корпус медальона, обнаружив в средне миниатюрный портретик женщины, немолодой на самом деле, но все еще привлекательной, с округлыми чертами лица, с характерной для габсбургского дома выдающейся нижней губой. Лицо можно было посчитать простонародным, если бы не переданное миниатюристом великолепие и внутреннее достоинство, под которыми чувствовалась гордость, приправленная, все же, горечью. Миниатюра была двусторонней, на обратной стороне я обнаружил изображение малыша лет полутора, истинного ангелочка бравого вида, снабженное подписью "Ton Loulu" ("твой Лулу" – фр.).

Добрый Боже, это же сколько бы дали, и не только историки, за подобное доказательство доверенных отношений между Мазарини и Анной Австрийской вместе с "плодом их совместных молитв", зачатие которого, скорее, приписывали благословению святого Норберта, чем личным силиям Людовика XIII, который, как известно, предпочитал мужскую компанию.

– Так что же, синьор, каковым будет твое решение? – повторил свой вопрос Ансельмо. – Куда направляемся: в Венецию или в Геную?

– Генуя! – произнес я быстро, опасаясь, что могу и раздумать.

На лице моего ученика отразилось удивление.

– Но… но почему же?

– Честь, – коротко ответил я. – Честь, друг мой.

Восхищение, появившееся на лице толстяка, вызвало, что я не пожалел об этих словах.