Реконкиста

9. Видение отца Педро

И напрасно было бы искать в тогдашней парижской прессе хоть каких-нибудь упоминаний о наших достижениях. Ришелье был министром информации и дезинформации, а его ценура эффективностью уступала разве что советской, и, наверняка, была более интеллигентной. Сам кардинал, благодаря Пресс-Кабинету[21] (праобразу пресс-службе при ЦК КПСС), руководил пропагандой, создавал панегирики, посвященные собственной личности и "выпускал" пасквили, созданные по его "вдохновению", исключительно хитроумные, чтобы их неудачные претензии делали его самого еще более великим. Он учредил Французскую Академию и имел писателей, которые были его фаворитами, из которых лишь Корнель, возможно, сопротивлялся чрезмерной опеке мецената в сутане. Так что никого не должно удивлять, что драматичная операция дофина не дождалась тщательного упоминания в "Gazette de France" от десятого декабря. Врачебный консилиум сообщил лишь о ничем не грозящей кишечной колике наследника трона, который будущий Людовик Великий победил сам силой своего организма и, благодаря опыту придворных медиков, среди которых напрасно было бы искать доктора Амбруаза де Лиса.

Если говорить обо мне, то целый день, ночь и половину следующего дня я просто проспал, изредка пробуждаемый чем-то надутой Лаурой, которая, тем не менее, неустанно жаждала ежедневной порции ласк, на которые у меня не было сил, хотя желание, возможно, отыскать бы и удалось. А еще у меня проскользнуло одно неосторожное словечко, о котором пришлось долго потом жалеть.

И до сих пор бывало, что, в ходе наших шуточек, взаимных ласк и шалостей Катони возобновляла вопрос, для нее особенно важный, а для меня достаточно хлопотливый:

– А ты женишься на мне?

Как правило, эту проблему я тысячами способов обращал в шутку, давал уклончивые ответы, но всегда оставляющие какую-то надежду. Но в тот день, под утро, мечтая только лишь о том, чтобы заснуть, я бросил, чтобы отделаться:

– Мне бы очень этого хотелось бы, дорогая, только, к сожалению, я уже женат.

После пробуждения я застал девушку совершенно изменившуюся, всю в слезах; и напрасно я пытался вывернуть все наизнанку, заявляя, что всего лишь шутил, что всего лишь воспользовался метафорой, будто моя жена – это Наука и Священная Мудрость; стало ясно, что между нами проклюнулась маленькая, но с тенденцией к росту, заноза. Правда, тогда у меня не было ни желания, ни способности над всем этим задуматься.

К вечеру прибыл месье д'Артаньян с вестями из Лувра. Горячка у дофина прошла, ну а в город вернулся Кардинал и пожелал, чтобы я появился у него после обеда; в Пале Рояль я должен был попасть через боковую калитку, предназначенную, как говаривали, для шпиков, для гулящих девиц и интеллектуалов.

Туда, с месье Шарлем, я отправился пешком, поскольку от предоставленной нам квартиры, рядом с церковью Сен-Жермен-де-Пре до резиденции Первого Министра было недалеко: достаточно было перейти Сену и пройти мимо Лувра, чтобы очутиться на месте. Несмотря на декабрьскую прохладу, окружавший нас город я видел подвижным, говорливым и веселым, так что шел я с головой, наполненной фантастическими замыслами и толстой папкой под правой рукой, поскольку левая все еще была в гипсе. В бумагах я заключил плод наполненных трудами дней и бессонных ночей, проведенных в Клюни и Мон-Ромейн, названный мною "Десятилетним Планом для Европы". В соответствии с моими мечтаниями, он должен был включать базовые тезисы для выступления Ришелье на планируемом съезде монархов, который должен был еще этой весной открыть Новую Эру Европейского Порядка. Я предлагал, чтобы, учитывая проблемы коммуникации и вообще символически, отказаться от концепции собрать всех этих сливок общества в Тезе, а провести историческое собрание в самом центре давних владений Лотаря[22] – в Страсбурге.

Повелители Мира, Монархи, – начинал я свою диссертацию соответственной преамбулой, – вот уже тринадцать веков, то есть с момента, когда варварство ослабило порядок в Imperium Romanum – наш континент, de nomine[23], христианский, являющийся сердцем всего земного шара, сделался ареной неустанных войн, бедствий и грабежей. Превратился в развалины Римский Форум, растрескавшиеся колонны стерегут сегодня Акрополь, сахарский ветер давным-давно разнес в пыль мудрости александрийской библиотеки. А неоднократно возобновляемые попытки Карла Великого, Оттонов, святого Людовика или великих римских пап по созданию Европейского Общего Дома или, точнее, Общей крепости, кончались поражениями, резнями или, всего лишь, несостоятельными надеждами. Перед лицом испытания, которым является для нас Цивилизация Чужих – цивилизация существ, желающих выдрать у нас сердца, как в переносном, так и в самом буквальном смысле, давайте зададим себе вопрос, что вызвало, что из континента Pax Romana мы превратились в землю постоянного беспокойства, боязни и темноты. Что необходимо нам, помимо страха перед угрозой, большей, чем Чингисхан и Хромой Тимур, чем отряды сарацин, подходящие к Пуатье, чтобы мы могли сотворить единство, объединить все силы и отбросить врага, а затем, не разделяясь вновь на сварливые мелкие клочки земли, жить в благословенном мире?

Говорят, что источником войн являются головные грехи – спесь одних, жадность других, возможно, неумеренность третьих – только, как мне видится, праматерью всех войн всегда становятся голод, нищета, заразные болезни. Эти несчастья представляют собой наиболее частые предвестники бунтов и революций, войн и деспотий.

Если мы накормим всех, если уберем первопричину зла – мы избавимся от первого коня этого апокалипсиса, что продолжается столетиями. А это возможно – американский картофель, легкий в возделывании, может дать еду миллионам; ну а сахарная свекла – подсладить им жизнь, ну а выращивание овощей – изгнать большинство болезней. Новые методы разведения и роста, облагораживание пород и разновидностей вместе с эффективной коммуникацией навсегда изгонят призрак голода.

Вторым конем нашего уничтожения является необразованность и темнота умов. Возрождение прошлого столетия было лишь малым лучиком надежды, что прорвался сквозь мрак эпох, когда с письменностью были знакомы лишь немногие, мышление рассматривалось вызовом, брошенным Всемогущему. Давайте дадим людям общее образование, введем всеобщее обязательное обучение, сделаем так, чтобы таланты и умения позволяли подняться по общественной лестнице мужчинам и женщинам, независимо от их происхождения, и мы достигнем необыкновенного ускорения, которое, наряду с сытостью желудков, станет кормить и дух.

Правда, сила разума, лишенная моральной силы, может стать зачином разложения, портя вкус, подобно пресловутой ложки дегтя в бочке меда, хуже того, со временем она может со временем привести к вырождению цивилизации. Вызвать то, что голый разум сделается таким же фетишем, как золотые тельцы. Опыт культур, промелькнувших через историю, словно пена и навоз, указывает на то, что самонадеянная, кажущаяся мудрость весьма часто бывает более трагичной, чем полная глупость. Лишенный разумного послушания разум может попасть в иллюзорную уверенность, будто бы человек является мерой всех вещей, что Бог умер, ну а люди могут творить все, что им заблагорассудится.

Это искушение, по сути своей, представляет ящик Пандоры – поскольку ликвидирует смсл бытия, постоянство принципов, убирает основу всех мер, вгоняет человека в вечное беспокойство, релятивизм, возможно, поначалу и творческий, но потом обрекающий его на различные протезы абсолюта – безумные идеологии, надуманные системы, тирании, различные попытки овладения умами… Ибо, как сказал один из великих пап римских: "Невозможно понять человека, невозможно понять эту Землю без Христа!"[24].

А вот имя третьему коню нашей гибели не только атеизм, но и нетерпимость. Столетие с лишком проходит с момента, когда разделилась Латинская Церковь – Дом Божий, а пятью веками ранее взаимные отлучения осуществили разрыв Востока с Западом. За последние сто лет во имя Христа убито больше христиан, чем неверных. Но здесь я не взываю к быстрому согласию церквей; знаю, что это трудно, даже если мы признаем Святого Отца опекуном Еврофедерации. Но ведь достаточно будет принять то, что объединенная Европа должна быть общностью мира земного и служить ради его защиты, и этот камень раздора исчезнет. Пускай каждая из религий считает, что у нее имеются ключи к спасению, пускай пропагандирует это пером и словом, но только не костром и инквизицией. Пускай перестанет существовать безумный принцип cuius regio eius religio[25]. Господь дал людям вольную волю – но дал и Откровение – если некоторые желают искать спасения на другой, чем римско-католическая, тропе, тропе ненадежной, рискованной, возможно – и тупиковой, нельзя отбирать у них их естественного права. Той самой вольной воли, которой в самом начале истории одарил нас Господь.

А четвертый конь – назову его отсутствием умеренности – может быть даже и полезным в юном возрасте, когда оно оживляет деятельность, служит стремлением к совершенствованию, одичавшее в зрелом возрасте, будто обезумевший конь, способно понести нас к гибели. Отсутствие умеренности, неспособность к компромиссу, разрастание амбиций, да если еще подогнать этого коня, словно шпорой, лозунгом, будто бы все люди должны быть равными, обязаны привести к раздуванию самых гадких людских недостатков – зависти, жадности, подлости. Равными мы будем на Суде Божием, на земле у всех нас различные умения, непохожие мечтания, разные потребности, ergo давайте научимся с этим согласиться. Если гордыня – это праматерь грехов, тогда смирение мы должны признать старейшей из добродетелей. Древние греки знали гармонию тела и разума, древние римляне ценили умеренность, мы же назовем эту идею самоограничением стремлений, способностью учитывать стремления других людей, умением уступать даже тогда, когда это кажется нам несправедливостью, во имя великой, первостепенной европейской солидарности…

Это что касается преамбулы – в последующих частях я писал про план великой перестройки: о проектировании горнодобывающих и металлургических центров, о сети железных дорог и каналов, о полетах на воздушных шарах, пока не развернем авиацию, о реформе университетов, о совместной оборонной политике…

Боже мой, чего я только там не предлагал. Во всяком случае, глазами собственного воображения все это я уже видел исполненным.

Д'Артаньян шел впереди, громадными шагами гасконского горца, пробивая мне дорогу среди толпы, ежесекундно даря комплименты обращавшимся к нему торговкам, я же двигался за ним, погрузившись в размышления, совершенно безразличный к внешнему миру. Только лишь идя по мосту Понт Неф, я сориентировался, что к нам приклеились два бездельника с весьма гадкими, покрытыми оспинами рожами, не понравился мне и идущий сразу же за ними мужчина в черном плаще с оливковой кожей южанина. Я хотел обратить внимание д'Артаньяна на них, но именно в этот момент некий пожилой тип заступил мне дорогу и вежливо спросил, как добраться до Дворца Правосудия.

В тот же самый момент другой широкоплечий амбал, выросший будто из-под земли, столкнулся со мной так сильно, что я отлетел к ограде моста. Мне казалось это случайностью, но тут один из идущих за нами бездельников вырвал у меня из-под мышки мои рукописи, второй же склонился к моим ногам, явно желая перекинуть меня в Сену.

Я громко заорал, привлекая внимание мушкетера и, недолго думая, стукнул бандита гипсом по башке. Тот упал без сознания, но второй с бесценными документами уже бежал в сторону площади Дофин. Д'Артаньян, который желал пересечь ему дорогу, столкнулся с собственными хлопотами: какой-то уже пожилой тип схватил его за рукав одной рукой, а второй замахнулся стилетом. В то же самое время, тот грубиян, что ранее столкнулся со мной, вытащил из ножен шпагу.

Шарль де Баатц, ведомый инстинктом, который, наверняка, уже неоднократно вытаскивал его из худших неприятностей, отскочил в сторону и тут же выхватил собственное оружие. У меня же не было времени ждать результата поединка, я ринулся было за убегавшим вором, но тут второй из нападавших, которого я перед тем свалил на землю, схватил меня за щиколотку, так что я растянулся во весь рост. От падения у меня чуть ребра не треснули, поскольку я ударился о мостовую пистолетом, заткнутым за пояс. И это напомнило мне, что я вовсе не безоружен. Тут я глянул назад, видя, что разбойник на четвереньках убегает в сторону Латинского квартала, заорал ему вслед:

– Стой, бандюга, ранами Христовыми клянусь, стрелять буду!

Тот не отреагировал, только сильнее втиснул голов в плечи и громадными скачками направился к прилавкам, за которыми собирался скрыться.

Турок Идрис, конструктор барабанного пистолета, оказался очень хорошим оружейником. Уже первый мой выстрел ранил жулика в ногу; но тот храбро похромал дальше. Я выстрелил во второй и в третий раз, вор, в которого попала пуля, взвизгнул и исчез за торговой палаткой.

Я поглядел на д'Артаньяна. Мушкетер тоже не терял времени, он коротко рубанул своей шпагой по лбу противника с ножом, а потом в замечательном выпаде пронзил живот пожилого нападавшего, который теперь, воя от боли, вился на мостовой.

– Мои рукописи! – крикнул я Шарлю, и мы оба побежали туда, где ожидали обнаружить раненого вора. Да, он был там: вытаращенными, мертвыми глазами глядел в холодное небо. Я присел дом, разглядываясь по сторонам. Моя папка исчезла. Я не нашел ее ни среди прилавков, ни под убитым простолюдином. Кто же мог ее подхватить? Зеваки только-только начали выставлять носы из-за стен и лавок.

Свидетели происшествия утверждали, что когда вор падал, пакет из его рук вырвал проходящий рядом смуглый мужчина в черном. Я перепугался ни на шутку, не желая и думать, что случится, если мои обладающие громадной ценностью заметки попадут в посторонние руки. Тем временем и второй из нападавших отдал Богу душу, так что не было даже кого и допросить.

Совершенно пав духом, мы потащились к Пале Рояль. Там же, в боковом вестибюле нас ожидал Мазарини.

– А не потеряли ли вы чего случаем, шевалье? – спросил он с усмешкой, подавая мне мои бумаги, чуточку загрязненные и окровавленные, но, как я тут же убедился, полные. – Париж, правда, не Неаполь, но тоже опасное место для опрометчивых прохожих, к счастью, у Его Высокопреосвященства повсюду имеются преданные ему люди.

Я спросил, а не знает ли он, случаем, кем были нападавшие. Мазарини пожал плечами.

– Наемные sbirri. Такие, в основном, даже и не знают, на кого работают. Но, пока не забыл, для вас имеется еще один подарок, – говоря это, он вынул маленькую коробочку, а в нем золотой перстень замечательной работы с буквой "L", вырезанной в сердолике. – Мать благодарит вас за сына, – тихо сказал он, не позволяя ответить. – Ну а теперь уже идите, маэстро, поскольку Его Высокопреосвященство не может дождаться встречи с вами.

Я ожидал найти кардинала в хорошем настроении, но обнаружил его исключительно хмурым, хотя, в знак приветствия, он обнял меня очень даже сердечно. В течение неполных шести месяцев от нашей последней встреч он сильно сдал, его кожа приняла фактуру лежалого пергамента. Можно сказать: он еще жил, но все более походил на собственный дух.

Я собирался ознакомить его со своим планом, но перед тем, чтобы он увидел экспозицию наиболее любопытных изобретений, которую Амбруаз вместе с Идрисом приготовили в одной из галерей Пале Рояль. Кардинал добрый час слушал о наших достижениях, не щадя похвал и слов изумления, с громадным интересом глядя в микроскоп или осматривая зажигающуюся электрическую лампу, но все время казался мне в какой-то мере отсутствующим. Ради кульминационной презентации мы спустились в тайный дворик, о существовании которого, глядя снаружи на толстенные стены резиденции, сложно было и догадываться. Там я заметил "Идрис-3" с полным диском патронов и крутящегося перед ним Мардину. Под стеной стояли манекены из бумаги и ткани, но Ришелье поменял нам сценарий. Как только мы туда спустились, открылась дверь, ведущая в подвал, и на дворик вытолкнули с десяток грязных оборванцев. Я окаменел.

– Ваше Высокопреосвященство, вы же, наверное, не намереваетесь…

– Намереваюсь, мой шевалье! – Впервые за сегодняшний день улыбка появилась на узких губах кардинала. – Их привезли из Бастилии; все это осужденные на смерть преступники: отцеубийца, разбойник, отравительница, фальшивомонетчик, содомит, фальшивый пророк… Этот перечень я слушал невнимательно, ломая себе голову над тем, как объяснить кардиналу, что в Объединенной Европе не должна существовать смертная казнь, как вдруг слова "фальшивый пророк" разбудили мою бдительность. Полуголый смертник был лохмат словно медведь, еще довольно молодой, хотя и преждевременно поседевший, тем не менее, настолько неровно, что был похож, скорее, на неизвестную разновидность волосатой зебры, чем на людское создание. Голову он опустил, бурча себе под нос то ли молитвы, т ли проклятия. Но под тяжестью моего взгляда он поднял глаза, и чуть ли не заорал…

– Альдо, христовыми ранами заклинаю, вытащи меня из этого дерьма, пока здешняя темнота не покрошила меня на салат!

– Вы знакомы? – Ришелье казался изумленным.

– Не совсем уверен, – сказал на это я. – Но был бы рад переговорить с ним отдельно.

– Да разве могу я отказать тебе в чем-либо? – добродушно улыбнулся мне Первый Министр, и уже через мгновение д'Артаньян подвел ко мне лохматого осужденного.

– Оставь нас одних, приятель, – попросил я мушкетера, переходя с мохнатым созданием в небольшую комнатку.

Там несколько минут мы кружили один вокруг другого, молча приглядываясь друг к другу, словно два борца перед боем. В конце концов, заключенный буркнул:

– Черт меня подери! Альдо Гурбиани снимает фильм из разряда плаща и шпаги?

И вот тут и я его узнал.

– Лино, Боже мой, что ты делаешь в мире, являющемся исключительно творением моего собственного воображения?

– Именно об этом, Альдо, я тоже хотел спросить тебя, всегда ли ты обязан забирать у меня самые классные выражения?

Расставаясь с Лино Павоне более двух лет назад на перевале святого Бернара, в обстоятельствах, не стану таить, довольно экстремальных, я не предполагал, что когда-либо его увижу. Впрочем, этот бывший хиппи и бывший пацифист, компьютерный гений и предводитель розеттинских нищих, независимый философ и информатор мафии, исчез вместе со своими дружками из моей жизни и канализации Розеттины, словно его там никогда и не было. Ну а вероятность того, что я встречу его в XVII столетии в Пале Рояль была настолько ничтожной, как и обнаружение одной-единственной пылинки во Вселенной.

Во дворике разлаялся пулемет, я инстинктивно вздрогнул, а Лино только вздохнул.

– Спрашиваешь, что со мной происходило? Ну что же, после наших совместных приключений почва в Италии как-то начала прижигать мне ноги, поэтому я, как можно быстрее, рванул оттула и через Мальту добрался до Ливии. Но долго я там не выдержал. Впрочем, а кто способен выдержать в Ливии, кроме ливийцев, у которых, в основном, выбора и нет? Напиться не разрешается, а за малюсенькое "барабара" грозит топор палача или брак с арабкой, что, говоря по правде, то на то и выходит. Так что поплыл я дальше, где-то в течение сезона торчал в Хургаде на Красном море в качестве инструктора по дайвингу в отеле "Сенд Бич". Там, в свою очередь, дамочек, в особенности, немецких туристок с бешенством матки, до и больше; так что когда я предложил предложение поработать в любимой отчизне, не колебался ни минуты. Товарищи из Партии Зеленых устроили мне паспорт, приятную, хотя и фальшивую личность и работу на Лаго Ванина.

– Чтоб ты сдох! Со своими экологическими убеждениями ты пошел работать на атомную электростанцию?

– В этой профессии я немного кумекаю, а помимо того, работой этого я бы не назвал Я то думал, точно как и мои зеленые приятели, о маленьком таком саботажике в интересе общества. Небольшая такая утечка, много шума в прессе, и им пришлось бы прикрыть этот объект, который сидит словно чирей на шее у Розеттины.

– Ты мечтал про новый Чернобыль?

– Не преувеличивай. Чернобылишко. Никаких жертв. К сожалению. Но оказалось, бордель там был хуже, чем я подозревал. Мои действия вызвали преждевременную аварию и взрыв… Нуи за пару минут я принял в себя столько рентген, что в течение ближайших ста лет мог бы светиться вместо креста на башне Санта Мария дель Фрари.

– Ты погиб?

– Должен был, но, насколько помню, я жил, и даже находился в сознании. Меня забрали в больницу, ну, знаешь, в ту современную клинику над рекой: стекло, алюминий и другие прибамбасы.

– А помнишь, когда все это случилось?

– Ясен перец. Тринадцатого июня.

На миг я прикрыл глаза. Тринадцатого июня! День моей операции. Моника даже предложила перенести ее на день, но я вместе с доктором Мейсоном утверждали, что для нас чертова дюжина – это счастливое число.

– Подробности помню слабо, – продолжал Лино. – Медбратья в скафандрах космонавтов привезли меня на больничную стоянку, меня усадили в лифт… И вот тут: бабах…

– Что произошло?

– А ничего! Пленка у меня порвалась. А потом я очутился здесь.

– В Париже?

– Если бы. В каком-то сточном канале под Розеттиной. С шариками, совершенно заехавшими за ролики. Вот уже полгода поверить не могу, что провалился больше чем на три столетия.

– А который тогда был час?

– Не было у меня возможности глянуть на часы. Погоди… Постой… Часов десять или одиннадцать утра.

От впечатления я захватил побольше воздуха. В 10.28 началась моя операция, вспоминаю циферблат часов над головой хирурга. А минут через пятнадцать после того я потерял сознание.

– Логично я это все никак объяснить не могу, но, похоже, что каким-то чудом потащил тебя за собой в этот мир.

После этого я вкратце рассказал ему о собственной опухоли, операции и неожиданном переходе в сферу, которую признавал за домен собственного воображения.

– Ага, теперь я уже знаю, кого благодарить за полгода бродяжничества без денег, без удобств, без air condition… – саркастично рассмеялся Лино. – Хорошо еще, что пару лет я закалялся в каналах, так что уже ничего не может застать меня врасплох. Опять же, в этом семнадцатом веке людишки такие легковерные, что им можно втюхать любую туфту, так что я немного подрабатывал в качестве биоэнерготерапевта, по-ихнему: чудотворцем, немного зарабатывал ворожением и как карточный шулер, и если бы не стукнуло мне в голову провозглашать среди простонародья идеалы свободы, равенства и братства, то жил бы как король…

Раздался скрип двери, и в комнатку заглянул Ришелье.

– Если ты не против, маэстро иль Кане, могли бы мы вернуться к нашей беседе?

– К вашим услугам, Ваше Высокопреосвященство.

– Но ты же не бросишь меня на расстрел, – обеспокоился Лино.

– Этот человек мне нужен! – обратился я к Первому Министру.

Кардинал поглядел на меня как-то странно.

– Приговор был уже выдан. Но если это может послужить нашему делу, я имею власть над тем, чтобы отложить казнь на какое-то время…

– Лет на сто, Ваше Высокопреосвященство, и мы будем квиты, – предложил Павоне, даже в такой ситуации не теряющий чувства юмора.

Оставив несостоявшегося мертвеца под опекой Ансельмо, которому наш новый товарищ, скорее, не понравился, я позволил, чтобы кардинал завел меня в угловую треугольную комнату, в которой он, наверняка, устраивал самые секретные дела, поскольку в ней не было окна, а дверей, вообще-то, было целых две, но они были низкими и узенькими, словно ворота в рай.

От имени Его Величества мы выражаем вам, maestro, свою благодарность, – произнес хозяин Пале Рояль. – При ближайшей оказии, в знак признания ваших заслуг, король именует вас графом де Мон-Ромейн, я же дам для вас рекомендацию в Государственный Совет. Вы добились необычных достижений, само оздоровление дофина – это истинное чудо. Что же, никогда еще столь многое не зависело от столь немногих.

Я усмехнулся, слыша этот невольный плагиат высказывания Уинстона Черчилля, и сказал:

– Не могу дождаться того времени, когда то, что сейчас является прототипом, станет повседневностью во всей Европе. Пару месяцев назад мне казалось, что у нас нет ни малейшего шанса, теперь же, благодаря тем необычным людям, собранным Вашим Высокопреосвященством, я становлюсь осторожным оптимистом.

– Именно об этом я и собираюсь с вами поговорить.

Тут я обеспокоился, поскольку голос кардинала прозвучал исключительно мрачно.

– Как я уже вам говорил, граф (а титул прозвучал очень даже здорово), я не из преувеличенно суеверных людей. Меня, правда, обвиняют в то, будто бы я верю в магию, гороскопы, предсказания, но, поскольку это всего лишь подлая клевета, ручаюсь вам, что размышляю я и действую весьма рационально. Если я и не положил край афере "дьяволов из Луден", вызванной той безумной Матерью Иоанной от Ангелов и не защитил несчастного священника Грандье[26] от казни, то только лишь потому, что находился под сильным давлением со стороны партии религиозных фанатиков, да и Его Величество требовало… – тут он замолчал и тяжело вздохнул, словно бы какой-то камень висел у него на сердце. – Но давайте к делу. Как до сих пор, все видения и галлюцинации padre Гомеса сбывались. Потому я относился к ним достаточно серьезно. Наверняка я не сильно удивлю вас, если скажу, что этот необычный испанец предвидел болезнь дофина, потому мы смогли послать за вами уже при первых симптомах appendix. Потому, когда он открыл мне, какие кошмары мучают его в последнее время, я застыл от ужаса.

– И что же это за кошмары?

– Пускай он сам вам расскажет.

Мазарини привел Гомеса. Тут я мог убедиться, что и по отцу Педро была заметна пожирающая его болезнь. Выглядел он так, будто бы в последний раз хорошо выспался лет пять назад; еще больше почернел и поседел, хотя, увидев меня, попробовал усмехнуться.

– Расскажите, отче, о своих недавних снах, – отозвался кардинал Ришелье.

Та картина, которую представил нам испанец, вовсе не обладала хаотичной структурой сна. Скорее, она походила на цветную и точную в мелочах голограмму. Гомес, с закрытыми, будто у слепого глазами, говорил тихим, можно сказать, монотонным голосом, и в этом, на первый взгляд, бесстрастном отчете было что-то пугающе реальное.

Наступал жаркий и липкий вечер. Ничто не говорило о том, что ночь, наступающая после жаркого дня, могла бы принести реальное охлаждение. На закате весь Париж высыпал на улицу; богатые отдыхали в собственных садах; народ победнее поднимался на крыши, намереваясь спать на них наподобие восточных людей. Немилосердная жара потащила в могилу множество жертв. Не один пораженный солнечным ударом человек догорал в доме, а совершенно оглупевшие звери вели себя довольно-таки необычно. Псы выли, хотя Луна еще не взошла, птицы не вылетали на вечернее подкрепление; перекупки при воротах Сан-Антуан говорили, что с самого полудня видели сотни, если не тысячи крыс, уходящих из города ровными, дисциплинированными колонами вроде муравьев. На улицах и на площадях ежеминутно образовывались заторы, в основном, по причине норовистых лошадей, которые, без какой-либо видимой причины, несли, становились дыбом, сбрасывали седоков или же кусали одна другую, словно в ходе боевого безумия. К тому же, движение и так было сильнее обычного, поскольку одновременно тысячи людей из высших сословий предприняли идею покинуть город и отправиться в свои загородные владения. То тут, то там у людей отказывали нервы, вспыхивали уличные драки, блестели рапиры, или же кулаки лакеев опускались на головы зевак. По кабакам вино лилось без меры, целые толпы женщин и детей, непонятно почему, собирались перед входами в церкви, непонятный импульс загонял их в божьи дома. Около восьми часов неожиданно начали бить все колокола – поначалу отдаленные: в Сен-Жермен, Нантерре; затем в Булони, Коломбес, Ноилли; их глухая музыка наплывала с запада к центру, словно бы желая стиснуть клещами тревоги само сердце столицы и вот уже все звонили larum (тревогу) от Сен-Клу до Винсеннес, от Монмартра до холма, который последствии назовут Монпарнас. Люди с беспокойством поднимали головы, спрашивая друг друга: то ли король умер, то ли, возможно, англичане высадились в Нормандии.

На террасу Лувра выбежала сама Анна Австрийская в крепе недавнего траура с Людовиком, которому было лет семь, и младшим, чем он, Филиппом. Их сопровождал Мазарини в кардинальском одеянии.

На фоне багрового неба, походящего на театральный занавес, показалась и причина этой тревоги: блестящая точка, летящая с чрезвычайной скоростью, точка эта росла на глазах и, будто комета, тащила за собой белую полосу через весь небосклон. Ну а рычание – бешенное и раздирающее барабанные перепонки – приходило лишь потом, после нее. Наверняка, у многих из парижских священников, приглядывавшихся к этому явлению, в памяти всплывали слова из "Откровения" святого Иоанна: "Если караулить станешь, придет будто вор, и не узнаешь часа, пока не придет".

И то не был светящийся диск, каких много видывали до того, но стальная птица, обладающая формой вытянутого треугольника с хищным клювом. Она спускалась вниз, словно бы желая пришпилить город, но, будучи над холмом Шайо, снова вырвалась в небо, а из под крыльев вырвались две серебристые сигары, зияющие огнем. Оба эти снаряда, летящие со скоростью пушечного ядра, минули Лувр. Одна сигара взорвалась на острове Сите, попав в большую розетку храма Нотр Дам, в мгновение ока превращая древнюю святыню, ее башни и нефы, алтари и горгульи, в один клуб огня, дыма, развалин. В округе вылетели все окна, воздушная волна повалила на землю королевское семейство, вырвала с корнями деревья в саду Тюильри и осыпала все окружающее пространство дождем черепицы, водосточных труб и кирпича.

Вторая сигара взорвалась в Латинском квартале, где высились здания Сорбонны. Зажигательная субстанция из этой бомбы охватила морем огня древние стены университетского квартала, превращая его в преисподнюю ждя всех. Ибо видели людей, тонущих в огне, горящие волосы женщин и деток, сворачивались в этом чудовищном жару словно шкварки…

– Ты все это видел в своем сне, – перебил я отца Педро. – Ну а оборона, а противовоздушные орудия? Они, что же, не отреагировали?

Тот открыл глаза; мне они показались пугающе впавшими и пустыми.

– Никакой обороны не было, – прошептал он. – Только не это более всего заставило меня застыть. Ибо я увидел гораздо больше. Словно бы я был птицей, поднялся на горящим городом вверх, над облаками, так что с высоты в множество миль мог видеть под собой почти всю Европу. Она походила на вырезку из глобуса, с такой дистанции я прекрасно отмечал кривизну земного шара. Я мог лично убедиться в том, что сатанинские Серебристые не выбирали свои цели случайным образом.

– Учтите, господа, что в Париже они попали не в королевский дворец или в гарнизон, но в собор и в университет: в веру и в знание, в два столпа нашей цивилизации, – сказал кардинал.

– Это правда, нигде они не тратили своих бомб понапрасну, – сообщил Гомес. – Я могу это подтвердить, ибо поднялся высоко над землей, словно бы на летающем ковре, а поскольку ночь была безоблачной, я, будто на ладони, видел горящие после их атаки Рим и Лондон, уничтоженные Вену и Москву, Лиссабон и Стамбул. Но самая ужасная судьба встретила Мадрид, столицу королевства, породившего Кортеса. Рано утром я отметил там неожиданный взрыв и ослепительный, ярче восходящего солнца огненный шар, который излучал, казалось, на весь центр Кастилии, а потом превратился в гигантское облако, своей формой подобной старому дубу, достигающему небес. Как говорит Писание: "Случилось. Увидел я звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладязя бездны. Она отворила кладязь бездны, и вышел дым из кладязя, как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладязя[27]".

– Однако, сон твой касался отдаленного будущего? – допытывался я. – Ты сказал, что дофин в нем был старшим, королева была погружена в траур, а Мазарини уже стал кардиналом.

– Все так, только то было весьма недалекое будущее, – уточнил Гомес. – Отстоящее от нас, самое большее, на три, четыре года. Но позволь, учитель, рассказать тебе иное из сонных видений, ибо все они складывались в последовательность рассказов, каждый последующий из которых, казалось, расширял значение предыдущего.

– Слушаю внимательно.

– Конкретно же, приснилось мне, будто бы, как в юные годы, вскарабкался я на скалу, высящуюся над выступающим в море мысом. За мною, над рекой, разлившейся в обширном эстуарии, лежал крупный город. Я узнал, что эта река называется Тежу, город – Лиссабоном, ну а место, в котором я очутился, называют мысом Рока. Тут же я быстро догадался, что не пребываю во временах своего детства, но вновь в не слишком отдаленном будущем. День был ясный, но над морем все еще лежал утренний туман. Привычно скрипели цикады, мальчишки бегали вокруг маяка, я же, со странным беспокойством, сидел, опираясь спиной о камень. И тут сорвался ветер и снес туманную вуаль.

– И отец увидел безбрежное море?

– Как раз моря я увидел немного. Зато я увидел флот. Самый огромный из тех, который когда-либо плавал по океанам, похоже, там были все суда, которые в последние годы пересекали океан: каравеллы и галеоны, бригантины, флейты, пинасы. То были суда, которые, скорее всего, перехвачены неприятелем и ими перевооружены, поскольку я не видел традиционных пушек, направлялись в устье Тежу. И я чувствовал, как страх сжимает мне горло, тем более, когда увидал я рои коричневых фигур, покрывающих все палубы. Почитатели Пернатого Змея и Пера Колибри готовились к вторжению. Нас ожидала реконкиста. А вокруг себя я не видел ни малейших даже приготовлений к обороне, только сейчас заметил я, что дети были грязны и голодны, а город за нами разрушен и безлюден.

Тут священник замолчал, дыша нервно и неглубоко, словно тот, кто только что вынырнул из морской пучины.

– Похоже, это меняет наши планы, – сказал Ришелье. – Видение отца Гомеса говорит о том, что мы не располагаем десятилетиями для приготовлений, до столкновения с врагом у нас остается, самое большее, несколько лет.

– Но ведь в таком случае мы ничего не можем сделать, – охнул я. – Самое большее, мы обязаны готовиться к партизанской войне, организовывать очаги сопротивления; прежде всего, нам следует распылить группу ученых и скрыть результаты наших исследований.

– Сегодня под утро я видел иной сон, – неожиданно перебил меня ГОмес. – Совершенно не похожий на все остальные. Я пребывал в цветущем саду и видел идущую ко мне светящуюся фигуру в белом. Я не видел ни ее лица, ни одеяний, столь сильное сияние исходило от нее, но сам вид ее удалял страх и неверие. Наоборот, он наполнял душу спокойствием и благоразумием.

– А говорила ли что-нибудь эта фигура?

– Ни слова. Но когда я проснулся, у меня сложилось впечатление, что, наконец-то, я знаю, что нам делать.

– Что же?

– Вернуться туда! В Америку. Добраться до источника злых сил, узнать противника.

– Я и сам издавна думал об этом, – вмешался Ришелье. – Уже больше месяца назад я риказа капитану Фруассарту отправиться в Нант и готовить его "Генриетту" к дороге.

– Ваше Высокопреосвященство желает отослать его в пасть дракона. А одном корабле?

– Нет, маэстро, я думаю о большей экспедиции. Вместе с вами, с месье Мардину, с доктором де Лисом, с вашими чудесными аппаратами.

– Но ведь, несмотря ни на что, это же чистой воды безумие! – воскликнул я. – В настоящее время это будет то же самое, что атаковать носорога зубочисткой.

– Я поплыву с вами, – импульсивно заявил Педро Гомес. – Знаю, что это может закончиться успехом.