Репетитор

Назаров Кирилл Алексеевич — новый директор школы.

Ольга Денисовна — зам директора по воспитательной работе.

Марина Максимовна — учительница литературы.

Сумароков Олег Григорьевич — учитель физики.

Эмма Павловна — учительница химии.

Мишин Константин Иванович — учитель физкультуры.

Француженка.

Полная учительница.

Худая учительница.

Алина — секретарь директора.

Юля Баюшкина }

Алеша Смородин }

Женя Адамян }

Майданов }

Таня Косицкая } — десятиклассники.

Баюшкина }

Клавдия Петровна }

Смородина }

Ирина Ивановна } — родители.

Наши дни.

Школа в большом городе.

Мне представляется вместо занавеса большая двустворчатая дверь, открывающаяся внутрь и могущая удаляться в глубь сцены. Это дверь школы, но также и одного из классов, дверь директорского кабинета, но также и учительской, дверь, впускающая нас в дом героини, но, если нужно, — и в библиотеку, и в буфет… Оборотная сторона дверных створок изобразит нам то стеллажи, то классную доску, то вешалку, а сторона наружная может уточнить — посредством освещенной таблички, — где происходит данный эпизод. Заодно дверь ограничит ширину обзора, чтобы зря не утруждать 35 юных статистов, когда, например, на сцене идет урок.

Кроме этой практической функции у такой двери будет и сокровенная роль: ведь педагогика часто (гораздо чаще, чем ей хотелось бы) имеет дело с тайнами. В защите тайны нуждается лирика — та, о которой говорит название пьесы. Здесь очень опасны сквозняки, не знающие принципа невмешательства в чужие дела… Но в тайну кутаются и такие дела, которые сами себя стыдятся и все же делаются зачем-то. Вот в этом случае нужен хороший сквозняк, нужна дверь, открытая настежь!

Нет, автор понимает, конечно, что образ спектакля — забота режиссера и художника, что, вероятно, для их воображения моя «дверь» — вовсе не «потолок» и что следует, не ломясь в открытую дверь, оценить и другие варианты.

Но перед глазами у меня дверь. И я приглашаю войти.

Действие первое

Кабинет директора школы, при нем канцелярия. Утро, начало девятого. В канцелярии терпеливо звонит телефон. Входит А л и н а, эффектно одетая девица. Пока она раздевается и отогревается, телефон напрасно взывает к ней.

А л и н а (взяла, наконец, трубку). Школа. Ой, кто нам звонит! Серафима Осиповна, дорогая… Ну, как вы? Самочувствие как? У нас-то нормально, только скучаем, баба Сима, непривычно без вас, пусто!.. Нет, никого еще нету! Конечно, запишу, давайте. (Взяла ручку, листок.) Ну, это он увидит, не сомневайтесь… А насчет «продленки» уже все уши прожужжали ему, прямо в первый день. Вот хотите мое субъективное впечатление? Такому человеку, баба Сима, не надо шпаргалок, они его только злить будут… Сам с усам потому что… если учесть, откуда он пришел. Лично я его пока еще боюсь, просто цепенею!

Входит не сразу замеченная Алиной О л ь г а Д е н и с о в н а. На ней надето много теплых вещей. Шерстяную шаль она оставит на сутулых плечах, чтобы кутаться в нее все время. У нее доброе лицо с застывшей в глазах укоризной.

Баба Сима! Как хорошо, что вы в Одессу едете… Была. В детстве, правда. И тоже лежала в больнице! Представляете, копченой скумбрией объелась! Ой, как я вам завидую…

О л ь г а Д е н и с о в н а. Нашла кому завидовать! (Постучала себя по лбу, потом, по столу, отняла трубку.) Серафимушка, это я, здравствуй. Ну как, собралась? Я за час у тебя буду. Никого я не думаю снимать с уроков. Ну, не скажем детям, не скажем… Вещей много получается? Вот и напрасно, тебе там позволят гулять. Да не по Дерибасовской, а будешь сидеть в какой-нибудь лоджии, в качалке, дышать морем… Значит, теплое надо брать, и плед, и на ноги соответственно… Ну, что молчишь? Слышь, Серафима, как соперируют, весточку сразу подай. Пускай там сестричка до телеграфа добежит, не поленится, ты объясни: пятьсот человек ждут, вся школа! Ничего не преувеличиваю, именно вся! (По ходу разговора ей делается жарко, она снимает пальто.) Ох, прекрати, пожалуйста, ты знаешь — я этого юмора твоего не люблю, он уже не смешной в нашем возрасте. Что? Приступил, приступил. Вникает в дела. Не торопится… А ты давай о себе больше думай — пора тебе, заслужила. Вот, кажется, он приехал — отсюда слышно.

Шум подъезжающего автомобиля за окном. Алина дышит в стекло, делая в нем «глазок».

(Глядя на Алину.) Тебе твой секретарь поцелуй воздушный шлет, но ты не верь: она уже влюбилась в нового шефа!

А л и н а. Ольга Денисовна!

О л ь г а Д е н и с о в н а. Уж как одевается — мне за мальчишек, за старшеклассников, боязно. Ну, пока, Симочка, договорились: без двадцати двенадцать буду. (Положила трубку.)

А л и н а. Как вы можете?

О л ь г а Д е н и с о в н а. А тебе жалко? Развлекаю ее, слепенькую, тараторю что попало… только бы не молчать. Но ты ведь и в самом деле при ней не ходила такая. Это мы товарищу Назарову обязаны.

Входит Н а з а р о в. Его лицо с жесткими складками у рта, прежде всего говорит о волевых качествах. Но именно поэтому для нас важнее его способность краснеть, удивляться, озадачиваться и думать в присутствии партнеров, не стесняясь тратить на это время и казаться тугодумом. Он любит ясность во всем и нервничает, когда ее нет.

Н а з а р о в. Доброе утро.

О л ь г а Д е н и с о в н а. Доброе утро.

А л и н а. Здрасте, Кирилл Алексеевич, а как же это вы без пальто?

Н а з а р о в. А у меня печка в машине. (Внимательно посмотрел на одеяние Алины и прошел в кабинет, оставив дверь открытой.)

О л ь г а Д е н и с о в н а (последовала за ним). Вчера я тут у вас оставила подарки для Серафимы Осиповны. Она сегодня едет — преподнесем…

Н а з а р о в. Куда едет?

О л ь г а Д е н и с о в н а. В Одессу, на операцию, я же вам рассказывала: Филатовский институт — ее последняя надежда. Два года сходила на нуль — и сошла. Причем это скрывалось… Так что, честно вам сказать, школа уже давно без хозяина. Память, чутье, опыт — это все было при ней, и все-таки… Некоторые у нас широко пользовались тем, что она в потемках!

Н а з а р о в. Ребята?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Не только… Вы сами увидите все, зачем я буду вперед забегать? (Забирает из книжного шкафа свертки.) Ох, накружилась я с этими подарками… Для зрячего-то никогда не знаешь, что выбрать, а тут и вовсе головоломка! Вот как вы думаете: набор пластинок Руслановой… тапочки теплые и палка. Палка хорошая, из комиссионного. Видите, гравер выпуклыми буквами сделал надпись, по спецзаказу…

Н а з а р о в (достает бумажник). Вероятно, складчина была?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Нет, нет, вас это никак не касается. У меня даже лишние остались, обратно надо раздавать.

Н а з а р о в (убрал бумажник). «Человек со стороны», а? Так меня здесь трактуют?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Но это же, в общем, верно?

Н а з а р о в. Ольга Денисовна! Перевод человека с партийной работы на педагогическую — естественная вещь. Не знаю, почему это всех удивило… Родственные же профессии. Как авиация и космонавтика.

О л ь г а Д е н и с о в н а. Конечно, конечно… Только у вас получилось как-то оригинально: не из летчиков в космонавты, а наоборот…

Н а з а р о в (усмехаясь). Впечатление, что я проштрафился?

Ольга Денисовна неопределенно пожимает плечами.

…Знаете, я решил: не стану никого собирать в актовом зале, не буду говорить программных речей… Я уже начал знакомиться с каждым классом в отдельности. В рабочем порядке.

О л ь г а Д е н и с о в н а. Можно и так, ваше право… У Марины Максимовны были в десятом «Б»?

Н а з а р о в. Нет, вчера я по шестым прошелся и по девятым. Зашел, между прочим, в класс к… (заглянул в блокнот) к Лидии Борисовне Виленчик. И глазам не поверил: она на уроке вяжет! Крючком. При виде меня перестала, конечно, отложила… но так это спокойненько, без всякого смущения. И ребята, видно, привыкли. Так что смутился я один.

О л ь г а Д е н и с о в н а. А я вам ручаюсь, что лицо Лидии Борисовны определяется не этим…

Н а з а р о в. Допускаю. Я даже не буду говорить с ней об этом: не хочу обидеть. Вы сами намекнете, чтоб это не повторялось.

О л ь г а Д е н и с о в н а. Хорошо.

Н а з а р о в. А почему вы про десятый «Б» спросили?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Так, интересно, что вы о нем скажете. А руководитель его, Мариночка Локтева, — главная, так сказать, изюминка школы. Серьезно, очень способный человек… Кстати, Кирилл Алексеевич, я передал ей свои последние часы, не возражаете? Надо бабу Симу отвезти на такси.

Н а з а р о в. Какую бабу?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Ну, это мы все так зовем Серафиму Осиповну. Не проводить нельзя: у нее только сестра есть из близких, и тоже старенькая.

Н а з а р о в. Зачем долго объяснять? Действуйте. От меня передавайте привет. И обещание — что постараемся не уронить ее высокую марку…

О л ь г а Д е н и с о в н а. Скажу, ей приятно будет. Так, ну, пошла я.

Назаров кивнул. Ольга Денисовна уходит. Затем он нажал кнопку. Вошла А л и н а.

Н а з а р о в. Сядьте, Алина. Первая к вам просьба: книги по этому списку. (Передает листок.) По-моему, в нашей библиотеке они должны быть все, а нет — достаньте. Второе: соедините меня с полковником Карцевым из ДОСААФ, я у них кое-что выбью для военного кабинета. Никогда не думал, что в такой знаменитой школе такой нищий военный кабинет. Третье: день будет начинаться с газет, если вы не против. С «Правды», «Комсомолки» и «Учительской» — попрошу их мне на стол. Чтобы завтра и всегда — уже без напоминаний, договорились?

А л и н а. А «Литературку» по средам не надо?

Н а з а р о в. Это лучше бы в субботу, на десерт. Евгений Сазонов, да? «Рога и копыта»… (Стер с лица простодушную улыбку.) Так. Теперь — насчет группы продленного дня.

А л и н а. Да! Баба Сима о ней очень беспокоилась. Она сама туда часто приходила — сказки им рассказывала.

Н а з а р о в. Сказки?.. А если я их все перезабыл?

Входит С у м а р о к о в. Это мрачный, нахохленный человек с палкой; он хром и некрасив, но есть в нем какой-то артистизм.

С у м а р о к о в. Разрешите? Товарищ Назаров, нельзя ли так устроить, чтобы приказы по школе оглашались не на уроке?

Н а з а р о в. Простите, не понял…

С у м а р о к о в. Входит на урок ваш секретарь, формально извиняется и отнимает ни много ни мало, а пять минут…

А л и н а. Это я что, развлекаюсь, Олег Григорьевич?

С у м а р о к о в. Не знаю, милая, но так нельзя. Перед ребятами рождалась планетарная модель атома Резерфорда… И вдруг, пожалуйста! — является совсем другая модель… Сама по себе модель недурна, но не взамен резерфордовской… киса!

Н а з а р о в. Минутку. Алина, это что — приказ о дежурстве в раздевалке?

А л и н а. Ну да. И в буфете.

Н а з а р о в. Вот там и повесить. А если зачитывать — только на линейке с этого дня. Урок — неприкосновенное дело. Поняли?

А л и н а. Я понятливая, Кирилл Алексеевич.

С у м а р о к о в. Благодарю вас. (Удалился.)

А л и н а. Уж для него-то я никак не «киса»! Во внучки ему гожусь… Ехидина! Знаете, что ему надо, Кирилл Алексеевич? Это он ваш характер испытывал!

Н а з а р о в. Пусть, не жалко.

Раздается звонок.

(Глянул на часы.) Так точно, восемь тридцать. (Пошел к двери, замедлил шаг.) Зря мы с этого приказа начали. Пришел, понимаете, новый светоч и всем открыл глаза: как содержать места общего пользования!

А л и н а. А с чего же начинать?

Н а з а р о в. Со знакомства, наверное. Так ведь у людей делается? (Уходит.)

Кабинет литературы. Класс виден не весь — достаточно осветить, скажем, по столу с каждого ряда, то есть шестерку ребят из 10-го «Б». У М а р и н ы М а к с и м о в н ы нежное и дерзкое лицо. Мальчишеская стрижка, худая шея, косметики — ноль, рост средний или ниже того. Черный свитер с рукавами, вздернутыми до локтей, на протяжении всего спектакля.

Ж е н я. Зачем этот вишневый сад из папье-маше? Лучше совсем не давать сада — по крайней мере, тогда можно вообразить… А то говорят, что он вишневый, а я вижу — липовый!

Смех.

М а р и н а. Ну, хорошо, а тебе кого-нибудь жалко в спектакле? Фирса, может быть? Шарлотту?

Ж е н я. Нет. Епиходова немножко. А что, разве цель была — пожалеть? По-моему, нет. Высмеять! Чехов — не сентиментальный писатель.

Ю л я. Но и не бездушный! Не собирался он высмеивать. Это тебе не «Ревизор».

Ж е н я. Ну вот, попутно «приложила» Гоголя!.. Между прочим, и тут и там на титульном листе стоит слово «комедия».

Т а н я. Можно мне? Знаете, Марина Максимовна, я прохладно отнеслась к спектаклю. Но Раневскую мне вот именно стало жалко! Я вдруг увидела, как она похожа на мою маму. Такая же непрактичная, так же смех и слезы у нее рядом, вместе… В общем, Раневская — она не только помещица, она еще человек.

Ж е н я. Да откуда ей быть практичной, когда вся ее жизнь — сплошное безделье за чужой счет! Трогательная паразитка…

Т а н я. Моя мама всю жизнь работает, сейчас даже на двух работах, и все равно похожа на Раневскую! И ругательства — еще не доказательство.

М а р и н а. Я хочу послушать Сашу Майданова.

М а й д а н о в (нехотя встает). Насчет чего?

М а р и н а. Здрасте! О твоих впечатлениях от спектакля.

Молчание.

Ну, что так туго? Понравилось или нет?

М а й д а н о в. Марина Максимовна, а почему мы это всегда должны докладывать? Ну, одному понравилось, другому — так себе, третий, может, вообще в буфете задержался и не все видел…

М а р и н а. Третий — это ты?

М а й д а н о в. Неважно… Свою мать я ни с какой ролью или артисткой сравнивать не хочу, она у меня не похожа на них… А главное, я не понял: почему опять Чехов? Это ж программа девятого класса?

А л е ш а. Чего тут понимать? Спектакля же не было тогда, он вышел только на днях, тебя ж на премьеру водили!

М а й д а н о в. Ну, сводили, и спасибо. А обсуждение зачем? Сперва на сцене говорильня, потом — тут… Усохнуть можно…

М а р и н а (спела тихонько). «Тили-тили! Трали-вали! Это мы не проходили! Это нам не задавали!» Такая твоя позиция?

М а й д а н о в. Такая, да.

М а р и н а. А знаешь, Михаил Светлов сказал: «Я легко обойдусь без необходимого, но не могу без лишнего».

М а й д а н о в. Это его дело.

М а р и н а. Хорошо. Можешь не участвовать.

Ю л я. Зачем вы с ним церемонитесь, Марина Максимовна? Гоните его!

М а й д а н о в (как эхо). Гоните меня… чего со мной церемониться! (И потом, мрачно.) Хотя не надо, я сам могу уйти… (Вышел из класса.)

А л е ш а (встал). Марина Максимовна, разрешите, я приведу его в порядок?

М а р и н а. Как — силой? Не надо.

А л е ш а. Нет… просто поговорю по душам.

М а р и н а. Он именно такие разговоры считает лишними… Не надо, Алеша.

Ю л я. Марина Максимовна, это не потому, что он к вам плохо относится… Тут другое, я вам потом скажу.

М а р и н а. Хорошо, вернемся к нашей теме. Мне, в отличие от Майданова, не кажется, что с Чеховым уже все ясно. Я знакома с режиссером вчерашнего спектакля, и я свидетель — как долго он мучился, как перечитал гору всяких исследований, как сам пробовал играть и Гаева, и Лопахина, и студента Петю, и лакея Яшу… Однажды он поймал меня в химчистке, взял за руку железной хваткой и повел кружить по улицам: ему надо было говорить со мной о «Вишневом саде»!.. Так что халтурой тут не пахнет, это была беззаветная отдача себя. Но результат вы видели: бежать за кулисы с поздравлениями не хотелось. Хотелось опять перечитывать пьесу, чтобы понять. И было такое чувство, что в неудаче и я виновата: ни на грош, видно, я этому парню не помогла, когда мы по улицам кружили… Вот Майданов фыркает, называет это говорильней… фыркать легко…

Входит Н а з а р о в. Ребята вскакивают.

Н а з а р о в. Десятый «Б»? Извините, Марина Максимовна, я отниму две минуты.

М а р и н а. Пожалуйста.

Н а з а р о в (классу). Садитесь. Я был у вас на химии, но там у меня, честно говоря, отпало желание знакомиться. Передо мной был не выпускной класс, а какой-то, понимаете, восточный базар.

М а р и н а. Они что, срывали урок?

Н а з а р о в. Я не хотел бы останавливаться на этом. Они знают, что они делали. И, главное, не стеснялись того, что сидит на последней парте незнакомый человек… Ладно, начнем сначала. Я — Назаров Кирилл Алексеевич, новый директор. Временно, пока отозван на сборы ваш военрук, буду вести начальную военную подготовку и автомобильное дело. Представители сильного пола должны радоваться: смогут получить вместе с аттестатом любительские права…

Т а н я. А мы? Нам будет чему радоваться?

Н а з а р о в (улыбнулся). Надеюсь. С новой четверти я и вас «охвачу» — на уроках обществоведения, это мой основной предмет. Есть еще вопросы? (Пауза.) Вопросов нет. Тогда работайте. Какую тему штудируете?

М а р и н а. Печальную. Почему провалился «Вишневый сад» в нашем Театре драмы?

Н а з а р о в. Серьезно? А он там провалился? Я об этом нигде не читал…

М а р и н а. А нигде пока и не писали.

Н а з а р о в. Странно… Тогда откуда же такое мнение?

М а р и н а (удивилась ответно). Но мы видели спектакль. Своими глазами, вчера.

Н а з а р о в (озадаченно). А-а… Ну-ну. Диспут, значит. Что ж, на уроках литературы это надо приветствовать. Но мне сдается, что любовь к диспутам они у вас и на другие предметы переносят. Вот этот молодой человек… (Подошел к Жене Адамяну.)

Ж е н я (встал). Я?

Н а з а р о в. Адамян, кажется?

Ж е н я. Да.

Н а з а р о в. Видишь, какой ты запоминающийся. А чем? Языком! Умением «травить»… затевать диспуты, чтобы учителю не осталось времени на опрос… Так ведь?

Смех.

Ж е н я. Нет, вы не поняли…

Н а з а р о в. Почему я не понял? Я понял. Не стоит прикидываться более сложным, чем ты есть.

Ж е н я (очень корректно и внятно). То, что вы сказали, я вообще-то могу, но в данном случае у меня такой цели не было.

Н а з а р о в. А чего ты сразу в амбицию? Мы ж просто знакомимся. (Пауза.) Еще раз извините, Марина Максимовна. (Что-то пометил в блокноте.) Это 10-й «Б», стало быть.

Выходит. Класс встает.

Ч е й - т о г о л о с. Да-а, братцы… Это вам не баба Сима!

М а р и н а. Это, разумеется, не баба Сима, но это директор школы. Не кандидат в директора, а директор. (Пауза.) А баба Сима уезжает сегодня, знаете? К сожалению, это будет в рабочее время, в двенадцать сорок.

Г о л о с а. И мы не проводим ее, значит?

— Марина Максимовна, надо проводить!

— Вы скажите ему…

— Неужели не дадут попрощаться с человеком?

— Вы скажите, что мы потом отсидим эти часы.

— Только лучше б не сегодня; сегодня хоккей с чехами!

М а р и н а. Ну-ка, довольно! Чувства наши совпадают, так что можно и не орать. Посмотрим по обстановке, удастся ли нам удрать на вокзал в половине первого… А теперь давайте почитаем кое-что из переписки Чехова о «Вишневом саде» — со Станиславским, Немировичем и Книппер. Может, отсюда мы поймем то, чего не нашел наш бедный театр. (Открыла книгу.) Сентябрь 1903 года. Письмо из Ялты жене: «Дусик мой, лошадка, я уже телеграфировал тебе, что пьеса кончена, что написаны все четыре акта… Люди вышли живые, это правда, но какова сама по себе пьеса, не знаю…» Прошел месяц. Станиславским Чехову телеграфом: «Сейчас только прочел пьесу. Потрясен. Не могу опомниться. Нахожусь в небывалом восторге. Считаю пьесу лучшей из всего прекрасного Вами написанного. Сердечно поздравляю гениального автора. Чувствую, ценю каждое слово…»

Входит М а й д а н о в. И стоит потупившись.

Что, Майданов? Скучно стало?

М а й д а н о в. Угу.

М а р и н а. Ну, садись.

М а й д а н о в. Нет, спасибо. Я хотел… Детективчик у меня в сумке. Называется «Перстень с печаткой». Я возьму, а?

Кто-то хихикнул.

А л е ш а (встал). Пошел вон!

М а й д а н о в. Чего-о? Ты у нас вроде не учитель пока…

А л е ш а (в ярости берет его за шиворот). Пошел вон, тебе говорят!

М а й д а н о в (резко вырвался, мазнул Алешу по лицу рукавом, сбил с него очки). Вот видишь… Ты ж близорукий — тебе нельзя далеко руки тянуть. Только хуже получается.

Поднялся Женя Адамян, за ним еще ребята.

Ж е н я (Майданову). А ну, пошел…

М а й д а н о в. Вот люди, а? Книжечку хотел взять — что особенного?

М а р и н а. У тебя сейчас затмение, Майданов! Оно пройдет, ты будешь очень жалеть!

М а й д а н о в (вздохнул). Меня уже пугали, Марина Максимовна, я пуганый.

Юля Баюшкина схватила майдановский ободранный портфель и кинула ему.

Ю л я. На! Бери и выметайся!

М а й д а н о в (нагнулся, подобрал свои вещи). Вы тут Баюшкину успокойте… Во как швыряется! И побледнела вся… Не стоит, Юль. Купим мы ему очки, подумаешь. (Вышел.)

М а р и н а. Алеша, ну зачем ты полез? Это же не метод…

А л е ш а (с беспомощным и напряженным лицом). Потому что… потому что, когда есть один хам, то никакого «Вишневого сада» — ни для кого! — уже быть не может!

Звонок с урока.

М а р и н а (глянула на часы, грустно). Это, положим, верно… Вам не кажется, братцы мои, что такое может происходить только на моих уроках? Что я сама виновата?

Т а н я. Почему?

М а р и н а. Если бы знать! Что-то не так делаю, чего-то важного не успеваю… Майданова вы сейчас оставьте в покое — слышите? — это просьба моя!

Ребята выходят из класса. Задержалась одна Юля.

Юленька, что с ним творится — можешь объяснить?

Ю л я. Мстит он вам. Из-за меня.

М а р и н а. Чувствую, что из-за тебя. Но не понимаю — за что.

Ю л я. Ну, знает он, что мы часто у вас собираемся… Что я эти вечера не променяю на хождение с ним. Это — раз. И потом, он чует, что из-за этого я стала не такая, как раньше… Он вообще уверен — вы же сами слышали, — что все это «треп» и что он прекрасно обойдется без стихов, без театра, без музыки…

М а р и н а. Ясно… Слушай, а с той компанией он уже не имеет дела?

Ю л я. Давно! За полгода я ручаюсь. Баба Сима успела прочистить ему мозги. Ну, и я немножко… Двое оттуда уже в колонии — киоск взломали. Они бы и Сашу потянули — слава богу, у него тогда был перелом руки…

М а р и н а. А если б не это «счастливое» обстоятельство?

Ю л я. Нет! Я не то хотела сказать… Он и со здоровой рукой не пошел бы, верите?

М а р и н а. Я-то ему готова верить…

Ю л я. Трудно ему причалить к нам, понимаете? Знает он вас не так давно, как мы…

М а р и н а. Как бы ему объяснить? Я могу написать на своей двери аршинными буквами: «Все, кому интересно, добро пожаловать!»

Ю л я. А как сделать, чтобы ему стало интересно?

М а р и н а. Вот именно: как?

Ю л я (роясь в портфеле). Хотите яблочко?

М а р и н а. Хочу…

Они замолчали и стали грызть яблоки.

По коридору идут в сторону директорского кабинета Н а з а р о в и Э м м а П а в л о в н а — молодая белолицая женщина, со сложной прической и крупными клипсами.

Н а з а р о в. По одному уроку нельзя судить. Я лично не берусь. Надеюсь все же, что он был нетипичный.

Э м м а П а в л о в н а. Еще бы! Я сама знаю, я там кое-что скомкала… Нелегко, знаете, когда сидит новое начальство, да еще в виде интересного мужчины! (Смеется.) Взгляд у вас прямо как этот… как лазерный луч, ей-богу! Вам не говорили?

Н а з а р о в (удивленно-насмешливо). Как же быть? Надевать темные очки, идя в кабинет химии?

Э м м а П а в л о в н а. Ой, не надо, я еще хуже буду нервничать. А если кроме шуток, Кирилл Алексеевич, то десятый «Б» очень тяжелый, развинченный класс. Один Женечка Адамян чего стоит!

Н а з а р о в. Да, я его запомнил.

Э м м а П а в л о в н а. Специально готовит эти свои пакостные вопросы, чтобы насмехаться над учителем!

Н а з а р о в. Эмма Павловна! А вы не давайте ему такого удовольствия — насмехаться. Он — вопрос, а вы ему — ответ, толковый и ясный. Лучший способ, уверяю вас.

Э м м а П а в л о в н а (фыркнула). Ну, знаете…

Н а з а р о в. А что? Он был в своем праве — на уроке химии интересоваться открытием, за которое академик Семенов получил Нобелевскую премию по химии. А вы были как-то уж очень уклончивы… а?

Э м м а П а в л о в н а. Но вопрос не по теме! Да ему и не нужно это, он и так знает…

Н а з а р о в (входит в кабинет). Остальные узнали бы…

Эмма Павловна, не переступая порога, стоит, мысленно ищет новые доводы. Не найдя, ушла, обиженная. А Назаров застал в своем кабинете О л ь г у Д е н и с о в н у и М а р и н у М а к с и м о в н у.

О л ь г а Д е н и с о в н а. Вот ждем вас, Кирилл Алексеевич, не можем сами детский вопрос решить: кому ехать на вокзал провожать Серафиму Осиповну?

Н а з а р о в. Вроде мы уже обсудили его.

О л ь г а Д е н и с о в н а. Ну да, собиралась я, потому что мы с ней условились. Но Марина Максимовна тоже хочет, и не одна, а со своим классом в полном составе.

Н а з а р о в. Не понимаю. А занятия — побоку?

М а р и н а. Мы проведем шестой урок и даже седьмой, если нужно… Видите ли, трудно объяснить новому человеку, что такое для нас баба Сима, Серафима Осиповна… Мы просто не представляем — ни я, ни ребята, — как это она уедет в другой город, в больницу… на труднейшую операцию… и мы не простимся!

О л ь г а Д е н и с о в н а. Ну, Мариночка, не надо драматизировать. Старуха сама сказала — ни в коем случае никого не срывать с уроков.

Н а з а р о в. Последнее распоряжение прежнего директора — как же я могу наперекор? Я не могу, Марина Максимовна.

Пауза.

О л ь г а Д е н и с о в н а. Позвоните ей, пока она не выехала, и попрощайтесь. Она же так и так н е у в и д и т вас, вы это учитываете?

Н а з а р о в. Вот именно!

М а р и н а. Хорошо. (Пошла к двери, потом оглянулась.) Я вас поняла, мы не поедем. Только один урок будет все-таки сорван. Урок человеческой благодарности! Ну и черт с ним, верно? В программе он не значится… (Ушла.)

Н а з а р о в (несколько уязвлен). Как вы ее определили? «Главная изюминка школы»?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Это я так сладко выразилась, чтобы не напугать вас. Видите: кончается логика — и вместо нее сразу пафос. И перед вами уже не Марина, а прямо Лермонтов в юбке!

Н а з а р о в. А кто возражает ей — тот, соответственно, — Бенкендорф?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Вот-вот. Это утомительно, согласитесь.

Н а з а р о в. Но ведь она не притворяется, по-моему. Так чувствует!

О л ь г а Д е н и с о в н а. Знаете, когда искренность пудами — это тоже тяжело. Побежала я к старухе, пора! Такси еще поймать надо… (Ушла.)

По коридору идет А л е ш а С м о р о д и н. Перед ним возникает М а й д а н о в.

М а й д а н о в. Эй, ты не меня ищешь? Если меня — я вот он.

А л е ш а. Что надо?

М а й д а н о в. Нет, я, наоборот, интересуюсь: может, тебе что надо? Может, ты разговор со мной не закончил? Я свободен как раз.

А л е ш а. Ну и гуляй. Мне ты не нужен.

М а й д а н о в. Жалко… А та, которая тебе нужна, пошла на третий этаж. С расстроенным, но гордым лицом!

А л е ш а. Если ты про Баюшкину, то не волнуйся, я ее не искал.

М а й д а н о в. Ну-ну-ну! При чем тут Юлька? Со мной не надо темнить, Лешенька, я такие вещи секу… Думаешь, почему я прощаю тебе нетактичное поведение?

А л е ш а. Да? За что же такая милость?

М а й д а н о в. За тяжелые твои переживания. Я серьезно говорю. Кто не дорос еще — те могут скалить зубы… Я эту кильку презираю. И тебя с ней не смешиваю, понял?

А л е ш а. Пока туманно.

М а й д а н о в. Могу привести один пример… чтоб туман разогнать. В сорок девятой школе была по черчению Вика — Виктория Николаевна. И вот один парень, Толик Арцелуев, — правда, он переросток был и, по-моему, с небольшим «приветом» — возбудился ужасно. Другие тоже, но он — особенно. И дал клятву на полном серьезе, что через два года после школы Вика будет его. И что всем свидетелям этой клятвы — гулять на свадьбе.

А л е ш а (не выдержал). Зачем мне это знать? Что ты плетешь?!

М а й д а н о в. Во бешеный! И Толик такой же был… Не хочешь дослушать?

А л е ш а. Не хочу.

М а й д а н о в. Дело хозяйское. А вообще красивая история. Многосерийная! Она и сейчас продолжается… Ладно, я не навязываюсь. На третьем этаже Марина Максимовна, иди, только не споткнись без очков-то…

А л е ш а (потрясен и скрыть этого не может). Все-таки я не пойму, Майданов, подонок ты или кто?

М а й д а н о в. А это вы обсудите у себя на кружке — на Гагарина, двадцать два. Не зря же там такие крупные специалисты собираются. (Засмеялся, ушел.)

Алеша побрел в другую сторону.

Лестничная площадка у входа в квартиру. На низком подоконнике сидит Ю л я, что-то ест из пакета. Появляется К л а в д и я П е т р о в н а Б а ю ш к и н а, ее мама. У нее тяжелая сумка.

Б а ю ш к и н а. Здрасте! Сидит сиротинушка, пожалеть некому… Ключи забыла?

Ю л я. Не помню. Кажется, потеряла.

Б а ю ш к и н а. А голову ты не потеряла пока? На месте голова? Ключ-то можно заказать, это чепуха — четыре раза уже заказывали… А что грызешь?

Ю л я. Хрустящий картофель.

Б а ю ш к и н а. Да… Выгодно, и обедать не захочешь, и гарантируется тебе изжога — и все за гривенник! (Отпирает дверь.)

В прихожей стоит вешалка, и виден бок холодильника.

Ну, ищи ключ. Только сразу тапочки!

Ю л я (входит). Все сверкает… В честь чего это?

Б а ю ш к и н а. Да так, доченька. Делать мне было нечего, вот и вылизала квартиру. Хрустики твои давай сюда, я выкину, а то еще мусор от них… Так ты не знаешь, в честь чего? Интересно… (Разгружает сумку с покупками.)

Ю л я (посмотрела). Рыба… живая?

Б а ю ш к и н а. Полтора часа стояла. В честь чего? Или верней, кого?

Ю л я. Теряюсь в догадках.

Б а ю ш к и н а. А ты не теряйся, ты скажи, какой завтра день. В догадках она теряется!

Ю л я. Да помню я свой день рождения. И что — на алтарь этого события надо обязательно живую рыбу? (Скрывается в комнате.)

Б а ю ш к и н а. Да, семнадцать лет единственной дочери — это событие. Я-то знаю, чего они мне стоили! Я вообще завтра могу быть пьяной, и никто мне не смеет слова сказать. (Орудует в холодильнике.) Иди сюда с листочком — список составим! Я должна знать, сколько народу будет…

Ю л я. О господи!

Б а ю ш к и н а. Чего ты там молишься?

Ю л я. Надоело потому что! Опять тетя Лиза с мужем… Опять Фенечка… (Вернулась в прихожую.) Как тебе не лень возиться для них?

Б а ю ш к и н а. Это для тебя, дуреха! По ним я еще не соскучилась.

Ю л я. Я тоже… И не надо ничего устраивать. Спусти как-нибудь на тормозах это великое событие.

Б а ю ш к и н а. Та-ак… (Села.) Ты что, двоек нахватала?

Ю л я. Нет.

Б а ю ш к и н а. А почему такое безразличие? Как его понять?

Ю л я. Зачем тебе все понимать, мама? Двоек нет, а настроения праздновать тоже нет.

Б а ю ш к и н а. Ну хорошо. Лиза и Феня — они мещанки, допустим. Даже не допустим, а так и есть. Давай тогда твоих позовем, из класса. Мариночку вашу позовем. Буду рада, нам с отцом полезно послушать ее и все ваши разговоры… а то и мы тоже сползаем в мещанство… Сползаем ведь, а?

Ю л я. Ой, не надо этого!.. Не такая приятная тема.

Б а ю ш к и н а. А я, дочка, не могу приятную для тебя тему найти. Вот давно уж пытаюсь, а не могу! Хочу с Мариной Максимовной посоветоваться, у нее для вас таких тем полно — одолжила бы… Что ни скажу — все не так, от всего у тебя лицо передергивается. Я иногда надумаю что-нибудь сказать, да и проглочу… боюсь — не понравится.

Ю л я (тихо, в сторону). Ну и почаще бы так.

Б а ю ш к и н а. Что?

Ю л я. Ну, правильно, мам, у меня сейчас такой период…

Б а ю ш к и н а (перебила). Что — правильно? Чаще проглатывай, мать, больше помалкивай — это правильно? Дрянь ты высокомерная, вот что! Я отцу говорила — не стоит она этих подарков, не оценит… Иди смотри — там у него в столе, справа, — магнитофон, о каком ты мечтала, пять дней уже тебя дожидается, спрятанный! Завтра чуть свет отец будет суетиться, преподносить на блюде… А за что, за какие радости? Он стоит двести рублей без малого… Двести!

Ю л я. Ну, так не надо было, мам… Я ведь только заикнулась!

Б а ю ш к и н а. Вот именно! Ты только заикнулась… а вещь уже стоит дома… Вы, родители, раскошеливайтесь… А если у вас к ребенку замечание, или вопрос, или совет — вы лучше проглатывайте! И если ком в горле — тоже проглатывайте…

Ю л я. Мамочка, ну, ей-богу, ты все преувеличиваешь. Это совершенно ненужная мелодрама… А что касается магнитофона — не претендую я на него. Можно сдать в комиссионку…

Б а ю ш к и н а. Ты со мной так не разговаривай — «мелодрама», «не претендую»! Я такого языка не понимаю, я мещанка!

Ю л я. Кто так считает, я? Ничего подобного. Тебя просто повело…

Б а ю ш к и н а. Я так считаю, я! А сказать тебе, почему я мещанка? Сказать? Когда тебе было пять лет, я отказалась от одного человека, от большой любви… Такой души был человек, такой эрудиции, что ваша Мариночка перед ним — мелюзга! А я отказалась от него. Отпихнула… Сейчас он лауреат Государственной премии, ленинградец, архитектор… словом, твоему отцу не чета. Я не только заработки сравниваю, я все в целом беру!

Ю л я. Но ты-то его любила?

Б а ю ш к и н а. Не помню… Не имеет значения. Отказалась я от него и махнула на себя рукой.

Ю л я. Почему?

Б а ю ш к и н а. Ты у меня была! Маленькая, болезненная… с нефритом.

Ю л я. Ну и что?

Б а ю ш к и н а. Как это у вас все просто: «Ну и что…» А я считала: я мать, и этим все сказано. И отказалась. И стала наседкой. А теперь получаю по заслугам за это…

Ю л я. Мама!

Б а ю ш к и н а. Поняла что-нибудь? Или ты только в романах такие вещи понимаешь?

Ю л я. Нет… Я поняла.

Б а ю ш к и н а. Ну, вот. Магнитофон возьмешь — фыркать и обижать отца не смей. А продукты в комиссионку не принимают, так что я уж приготовлю, и самых близких мы позовем. (Пауза.) Давай мириться.

Юля наклонилась и поцеловала мать.

Ключик-то нашла?

Ю л я. Он на счетчике.

Б а ю ш к и н а. И на том спасибо. (Встала.) Пойду рыбу разделывать. А ты форму переодень. И позвони этим… мещанкам: Фене, Лизе… Нельзя ведь: обидятся! (Уходит.)

Юля стоит задумавшись.

Школьная библиотека. Перед Н а з а р о в ы м — водруженная на стол груда книг и брошюр, которая едва ли не выше его, когда он садится. Горит настольная лампа.

Г о л о с б и б л и о т е к а р ш и. Так я пойду, Кирилл Алексеевич?

Н а з а р о в. Да-да, конечно. Я запру сам.

Г о л о с б и б л и о т е к а р ш и. А может, домой книжки возьмете?

Н а з а р о в. Не надо. Вы меня так уютно устроили. Если возьму, то немного. Тогда заполню на себя формуляр и все там отражу, не беспокойтесь.

Г о л о с б и б л и о т е к а р ш и. Ну что вы, вам не обязательно…

Н а з а р о в. Порядок один. До свидания.

Г о л о с б и б л и о т е к а р ш и. До свидания…

Н а з а р о в (снял пиджак. Чтобы встряхнуться, несколько раз выполнил отжимы от стола и развод локтей в стороны. Сел). Стрезикозин, «Руководство учебным процессом в школе»… Захаров, «Организация труда директора школы»… Марьенко, «Организация и руководство воспитательной работой в школе»… Сухомлинский, «Разговор с молодым директором школы».

Послышались чьи-то быстрые каблучки.

М а р и н а. Верочка, дай мне на двадцать минут «Былое и думы».

Н а з а р о в (встал). Ушла Верочка.

М а р и н а (увидела директора, сказала быстро и сухо). Мне нужен Герцен, я возьму.

Н а з а р о в. Пожалуйста!

Марина идет вдоль стеллажей, всматривается в корешки.

У вас есть минутка?

М а р и н а. Минутка? Да, а что?

Н а з а р о в. Вот взгляните на это хозяйство и скажите, с чего бы вы начали.

М а р и н а (подошла к его столику). Собираетесь все это осилить?

Н а з а р о в. Надо, никуда не денешься. Значит, осилю. За неделю примерно.

М а р и н а. А почему же не взять домой? Хотя спешить вам некуда: дети, наверное, не плачут?

Н а з а р о в. Нет, не тот возраст, чтобы плакать… Тринадцать лет… А все равно я не люблю заниматься дома. Дисциплинка не та… люблю, знаете, библиотеки. Что они набиты мудростью — это само собой. Но я их за то люблю, что человек не может фамильярничать с этой мудростью… понимаете?

М а р и н а. Не очень.

Н а з а р о в. Ну, не на кушетке читает, где и телефон подключен к тебе, и телевизор, и жена… А вот так: тишина, твердый канцелярский стул и книжка. Уважаю!

М а р и н а (колючим тоном). Это, если хотите знать, роскошь! Вы сумейте-ка в троллейбусе, когда там битком. И в кухне, когда варится суп. И ночью, пока спит сын…

Н а з а р о в. У вас сын? Маленький, вероятно? А с кем он днем?

М а р и н а. В яслях. Весной будет три года — в садик пойдет.

Н а з а р о в. Ясно… А муж чем занимается?

Марина листает книги и, кажется, не слышит вопроса.

Марина Максимовна! Я спросил…

М а р и н а (быстро). Да-да, вы спросили, с чего бы я начала. Не знаю. С этих книг — вряд ли. Две из них замечательные, но там вопросов больше, чем ответов… А остальные… так их много, такие они монументальные все, благоразумные… В них — нормы и правила, а в школе на каждом шагу — исключения! Это как наука об искусстве; Федин точно сказал: «Все знают, как сделан «Дон-Кихот», и никто не знает, как его сделать», вот так и тут.

Н а з а р о в. В общем, вас забавляет, что я поставил перед собой эту кипу и закатал рукава? Думаете, наивно? Стало быть, правила все относительны, единой методики нет — есть искусство! Но это вы говорите: «искусство», а я могу сказать: «шаманство», «дилетантство», кто из нас прав? Все случаи неповторимы, раз на раз не приходится, каждый сам себе Песталоцци и Макаренко?.. Нет, Марина Максимовна, у меня не так мозги устроены, чтобы это принять! Или вы просто меня запугиваете? (Смеется.) Так я не поддамся! Педвуз я кончал раньше вас, а в школу попал позже, так что многое перезабыл… И все же признать, что я там зря штаны протирал на лекциях, — не согласен!

М а р и н а. Институт я тоже любила, благодарна ему. Но курс педагогики ненавидела! Такая невыразительная фигура нам его читала…

Н а з а р о в. Ну и что? Суть она доложила? У нас тоже читали скучновато… Так это ж не театр!

М а р и н а. Скучновато — значит отвратительно! Скучна только ложная мудрость, настоящая — та всегда интересна! Надо зевать, когда скучно, широко и громко зевать, а не делать почтительное лицо…

Н а з а р о в (вдруг). Слушайте, сколько у вас выговоров? В личном деле, в комсомольской учетной карточке?

М а р и н а. Они у меня без занесения… А что я такого сказала? Я говорю, что настоящий курс педагогики я проходила не на лекциях, а уже здесь…

Н а з а р о в. У бабы Симы?

М а р и н а. А почему вы улыбаетесь?

Н а з а р о в. Нет, что вы, мне плакать надо. Баба Сима теперь далече… Выход один — брать уроки у вас!

М а р и н а. Шутить изволите? А ведь меня ребята ждут, и я еще не нашла «Былого и дум». (Ушла за стеллаж.)

Н а з а р о в. До сих пор ждут? Что у вас там — литкружок?

М а р и н а. Нет, просто спор возник…

Н а з а р о в. Знаете что? Пойду-ка я с вами. Интересно мне: о чем в семнадцать лет люди спорят в пустой школе и на пустое брюхо? Могу послушать?

М а р и н а (озадаченная, она вышла с книгой). Пожалуйста… Только не удивляйтесь, если они сразу захотят есть… и разойдутся… Это будет естественно.

Н а з а р о в. Вы считаете? Почему?

М а р и н а. Вы новый человек. Им нужно время, чтобы узнать вас, почувствовать доверие… или наоборот…

Н а з а р о в (помрачнел). Ну, чтоб не было «наоборот» — это моя забота… Послушайте, а может, в самом деле ребятам пора обедать? И подышать воздухом? И сесть за уроки? Такие вот споры — они разве не ломают им распорядок дня?

М а р и н а. Они считают, что это их забота. Они взрослые, Кирилл Алексеевич! И потом — это исключение…

Н а з а р о в. Какое-то увлечение исключениями… Ладно, идите, коли ждут. А я, косный человек, займусь нормами и правилами. Авось все же пригодятся… хотя бы в виде исключения?

М а р и н а. До свидания.

Н а з а р о в. Всего хорошего.

Щелкнула «собачка» дверного замка. Назаров затянулся «Беломором» и усадил себя за работу. Размагничиваться ему нельзя.

Дома у Баюшкиных. Утро воскресенья, совпавшего с днем рождения Юли. Ю л я и К л а в д и я П е т р о в н а осваивают новый портативный магнитофон.

Б а ю ш к и н а. А если я хочу с радио переписать?

Ю л я. Запросто. (Читает инструкцию.) «Включите два штыря соединительного шнура в розетку трансляционной линии…»

Б а ю ш к и н а. Ты мне сразу переводи на русский. Включите два — чего?

Между тем к будке телефона-автомата, стоящего у одного из порталов, подходит М а й д а н о в. Он в шапке и в свитере, с лыжами, которые, не умещаясь в будке, мешают закрыть дверь. Набирает номер.

Ю л я. Ну вот нее! Соединительный шнур — синий. У него два штыря…

Звонит телефон. Трубку берет Юля.

Да?

М а й д а н о в. Привет! Молодец, что сама подошла…

Ю л я. В каком смысле?

М а й д а н о в. Ну, облегчила мне. Для Майданова тебя не бывает дома, как Майданов — так сразу красный свет загорается!

Ю л я. Да?

М а й д а н о в. Что — да?

Ю л я. Я слушаю. Дальше что?

М а й д а н о в. Дальше поздравить хотел. Поздравляю, желаю всего самого-самого… ну, сама знаешь: счастья, веселья… Подарки-то принимаешь?

Ю л я. Не от всех. (Чуть отвела трубку.) Мам, не надо без меня пробовать…

М а й д а н о в. А что вы там пробуете? Пирог?

Ю л я. Нет.

М а й д а н о в. А как понять — «не от всех»? От меня примешь?

Ю л я. Нет.

М а й д а н о в. Из-за того, что я правду резанул вашей Мариночке? Или из-за смородинских очков? Слушай, Юль… ты выйди — разберемся. Я к тебе подойду, ты только спустись. Ладно? Прошу тебя.

Ю л я. Нет.

М а й д а н о в. Говорить сейчас неудобно? А мне много не надо — только вместо «нет» скажи «да».

Ю л я. Нет.

М а й д а н о в (помолчав). А я, знаешь, в Блинцово собрался. Тетка опять укатила в командировку… Юль, давай как в тот раз, а? Печку затопим… Белки по снегу бегают…

Ю л я (отвела трубку). Мам, что-то пригорает, по-моему…

Б а ю ш к и н а. Ничего пригорать еще не может. Но я уйду, пожалуйста! (Поднялась, вышла.)

Ю л я (в трубку). Так вот: пока ты не извинишься перед Мариной Максимовной за хамство, кроме «нет» ты ничего не услышишь. Я тебя ненавидела в тот момент. И не скоро еще отойду… Все, привет белкам! (Ей далось это нелегко. Припечатала трубку к рычагу. Включила на полную громкость магнитофон.)

Входит, закрывая себе уши, К л а в д и я П е т р о в н а. Говорит что-то, но ее не слышно — орет музыка. Мать не знает, где в аппарате регулятор громкости, боится тронуть, а Юля демонстративно стоит спиной и не подходит.

Б а ю ш к и н а (стараясь перекричать магнитофон). Ты в уме? А ну, выключи! А то нажму куда попало… Слышишь? Я же не знаю, куда жать…

Наконец Юля смилостивилась, выключила.

Что с тобой?

Ю л я. Ничего.

Б а ю ш к и н а. Кто это звонил? Хотя что я спрашиваю! Разве мне можно знать?

Ю л я. Звонил тот парень, которого ты отшиваешь.

Б а ю ш к и н а. Я? Отшиваю? Как фамилия?

Ю л я. Мам, когда я соберусь замуж, ты узнаешь и фамилию, и биографию, и анкету… А пока все, кто мне звонят, для тебя одинаковы — давай так договоримся. Надо будет — отошью сама…

Б а ю ш к и н а. Погоди, погоди — он тебе жаловался?

Ю л я. Да я и без этого знаю… Сама же говоришь, что распорядилась своей жизнью бездарно… а моей — командуешь…

Б а ю ш к и н а. Во как! Прямо в поддых мамочке. За ее же откровенность! А почему я так распорядилась, из-за кого?

Ю л я. Я тебе таких советов не давала…

Б а ю ш к и н а. Да… ну и штучка у меня выросла…

Звонит телефон.

Подойдешь?

Ю л я. Не хочу.

Б а ю ш к и н а (в трубку). Я слушаю.

У другого портала осветили столик с телефоном в квартире Марины Максимовны. Здесь она сама и ребята: А л е ш а, Ж е н я, Т а н я К о с и ц к а я. Держа трубку, как эстрадный микрофон, Женя поет мадригал-поздравление. Почему-то они решили, что к аппарату подошла сама Юля. Текст перед ним держит Таня, Алеша аккомпанирует на гитаре.

Ж е н я.

Б а ю ш к и н а (растерянно). Кто это?

Ж е н я, А л е ш а, Т а н я и М а р и н а (вместе).

Б а ю ш к и н а (Юле). Иди, это твои изощряются… Целый джаз там.

Ю л я (взяла трубку). Да.

М а р и н а. Юленька, доброе утро.

Ю л я. Здравствуйте, Марина Максимовна!

Б а ю ш к и н а. Это у нее дома такой кошачий концерт? В десять утра? (Развела руками и вышла.)

М а р и н а. В общем, мы тебя поздравляем. И Женька, и Алеша, и Таня — все тут, все желают тебе счастья…

Ж е н я (потянул к себе трубку). И успехов в деле дрессировки некоторых хищников!

М а р и н а. Алло… Это Женька влез.

Ю л я. Успехов как раз нет.

М а р и н а. Совсем? Плохо… Слушай, давай все-таки вместе попробуем?

Ю л я. Дрессировать?

М а р и н а. Нет, это слово мне не нравится. Но если ты придешь сегодня, постарайся все же прийти не одна. У Алеши уже новые очки, и мы с ним люди не злопамятные…

Ю л я. Нет, Марина Максимовна, бесполезно. Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит. Уехал он. В Блинцово. Там у него тетка живет, прямо в лесу.

М а р и н а. Ты уже бывала там?

Ю л я. Один раз, в октябре… а что?

М а р и н а. Ну-ка, погоди, мы летучку устроим… (Отвела трубку.) Братцы, когда вы в последний раз видели зимний лес?

Ж е н я. Прошлым летом, по телевизору!

А л е ш а. А что Юлька предлагает?

М а р и н а. Есть такое место — Блинцово. Проехаться на электричке — и на лыжи! И хорошенько проветрить мозги! И отпраздновать в лесу Юлькин день рождения… А? Годится?

Т а н я. Здорово… Только вы не представляете, какая я мерзлячка, Марина Максимовна…

М а р и н а. Изба там, печка топится, не дрожи заранее. Женя? Алеша?

Ж е н я. Ну, вы так это изобразили… И думать нечего!

А л е ш а. А чья изба? Майдановская?

М а р и н а (в трубку). Юля! В общем, мы решили потеснить этого типа возле его печки! Повезешь нас?

Ю л я (задохнулась от радости). Марина Максимовна!

М а р и н а. Только вот что: не совсем хорошо с моей стороны — похищать тебя в такой день… Это удобно?

Ю л я. К нам только вечером родня придет, мы уже вернемся… А вы Антошку возьмете?

М а р и н а. Куда же я его дену? Возьму, конечно… Все! Встречаемся в одиннадцать ровно на вокзале, возле касс.

Ю л я. Спасибо вам громадное.

Обе положили трубки.

У портала, где была Марина с ребятами, — затемнение. А в центре заметалась в сборах Ю л я. Собираться ей, впрочем, недолго, но как сказать матери? Сооружается стол, приглашены гости… Вот вошла м а т ь…

Б а ю ш к и н а. Ну как? Все уже пропели тебе? Тогда сходи за майонезом и водой — возьми фруктовой бутылочки три и три минеральной.

Ю л я. Мам, у меня сейчас не получится. Я должна уйти. Ну пожалуйста, не делай такие глаза! Приду к пяти и все принесу — чем плохо? Или к шести…

Б а ю ш к и н а (после паузы). Так. Скажи мне телефон вашей Мариночки.

Ю л я (в панике). Зачем?

Б а ю ш к и н а. Хочу посоветоваться. Если она считает, что все так и должно быть, я спорить не стану. Но мне интересно от нее это услышать! Какой телефон?

Ю л я. Не скажу.

Б а ю ш к и н а. Я же узнаю все равно, это раз плюнуть…

Ю л я. Тогда и вечером не жди меня! Совсем не приду!

Б а ю ш к и н а. К ней, что ли, жить переедешь? На ее сто десять рублей?

Ю л я. Мамочка! Ну ради дня рождения моего! Не будь крысой, а? Не делай того, о чем после пожалеешь… не надо!

Б а ю ш к и н а. Я уже сделала такое, поздно! Семнадцать лет назад сделала. (Направилась в другую комнату.) Коля! Николай! Ну иди же вмешайся… Она уходит, ее сманили куда-то… И при этом считается, что я — крыса! Не она, а я! (Ушла.)

Юля взяла магнитофон, накинула на плечи шубку и выскочила из дому. Хлопнула дверь.

(Опять вошла.) Все, след простыл. А этот спит при включенном телевизоре. А телевизор поет будто в насмешку: «Хотите ли вы, не хотите ли, но прежде всего вы родители…» Чтоб мы свои обязанности помнили… А права? Права у нас есть?

Действие второе

Кабинет директора школы. Вслед за Н а з а р о в ы м входит А л и н а.

А л и н а. Сейчас звонили из милиции, Кирилл Алексеевич. Час назад Додонова из шестого «А» сняли с поезда на Симферополь.

Н а з а р о в. Так… И где же он сейчас, Додонов? Номер отделения записали?

А л и н а. Отделение привокзальное, только его туда еще не доставили. В пути сняли-то.

Н а з а р о в. Хорошо начинается неделя! Бодро и весело… Родители еще не хватились?

А л и н а. Нет. Наверно, думают, что ребенок в школе.

Н а з а р о в. А его в Симферополь понесло! Греться… Свяжитесь с родителями, будем разбираться, где ему холодно — дома или у нас… Стоп! Шестой «А», вы сказали? Я там у мальчишек пистолеты отобрал пластмассовые. Им девочки, видите ли, ко дню Советской Армии подарили… Ну, началась буза — я и отобрал. Это не может быть причиной, а?

А л и н а. Может. Отчего они взбесятся, никто не знает, это стихия. Вы даже не ломайте себе голову… Да, еще был звонок: в среду, в пятнадцать часов вас приглашают на бюро райкома, я записала в календаре. А сейчас, Кирилл Алексеевич, к вам две мамаши просятся. Они из десятого «Б» обе, я предложила им пройти в учительскую к Марине Максимовне, но они хотят к вам.

Н а з а р о в. Пусть войдут.

Алина вышла, а затем пропустила в кабинет Б а ю ш к и н у и С м о р о д и н у — мать Алеши, женщину щуплую и стеснительную.

Здравствуйте, прошу.

Б а ю ш к и н а. Очень приятно. Баюшкина.

С м о р о д и н а. Смородина. Здравствуйте.

Н а з а р о в. Присаживайтесь… Сын вас вдвое перерос. Серьезный парень… Слегка даже напугал меня в день нашего знакомства.

С м о р о д и н а. Алеша — вас? Как это?

Н а з а р о в. Я смотрю — он уходит после третьего урока с портфелем. Куда, спрашиваю, почему? Показывает разбитые очки и говорит — отпустили. Мне не показалось, что причина такая уж веская, я предложил ему остаться, послушать — слух у него в порядке, надеюсь? А он мне говорит таковы слова: «Когда у человека минус пять и нет очков, он неадекватен самому себе…» Я, значит, слегка поперхнулся, а он пошел — не заносчиво, нет, а просто думая что-то свое… Я тут недавно, как вы знаете, поэтому очень интересно мне стало…

С м о р о д и н а. Вы извините, образование у меня среднее медицинское… как понять это — «неадекватен»? Мне прямо не верится, что Алеша посмел…

Н а з а р о в. Как вас зовут?

С м о р о д и н а. Ирина Ивановна.

Н а з а р о в. Не волнуйтесь, Ирина Ивановна, ничего он особенного не посмел. Тут все тоньше…

Б а ю ш к и н а. Кирилл Алексеевич, в этом маленьком примере — все! Как в капле воды. Это не случайность, нет… Это результат определенного воспитания.

С м о р о д и н а. Какого — определенного? Дома он сроду такого не слышал… Товарищ директор, может, Алешу мало знает еще, но вы-то, Клавдия Петровна…

Б а ю ш к и н а. Я не о домашнем воспитании говорю.

Н а з а р о в. А-а, так вы нас будете критиковать? Школу?

Б а ю ш к и н а. Боже упаси! К школе в целом у нас ничего, кроме благодарности, нет. Мы пришли к вам посоветоваться, поделиться… Беспокойство вызывают, Кирилл Алексеевич, наши выпускники, а чем — не сразу и объяснишь. Вот вы дали как раз такой пример!

Н а з а р о в. Но у вас, вероятно, свои примеры есть?

Б а ю ш к и н а. В том-то и дело, иначе я не пришла бы. Только для начала попрошу вас… (Оглянулась на дверь.) Вопрос щепетильный… и если б меня здесь увидела моя дочка… мне бы несдобровать! Так что вы уж, пожалуйста, не выдавайте!

Н а з а р о в. Ну зачем же? Интересы у нас одни, я думаю?

С м о р о д и н а. И меня тоже…

Н а з а р о в. Хорошо, хорошо.

Входит М а р и н а М а к с и м о в н а.

М а р и н а. Разрешите, Кирилл Алексеевич? Здравствуйте…

Н а з а р о в. Вы знакомы, конечно?

М а р и н а. Это же «мои» мамы — из моего класса.

Б а ю ш к и н а, С м о р о д и н а. Здравствуйте, Марина Максимовна.

М а р и н а. Что-нибудь случилось?

Б а ю ш к и н а. Нет-нет… Просто мы надумали кое-чем помочь школе — лучше поздно, чем никогда. Я, например, хотела бы войти в родительский комитет… А то мы все как-то в тени держались… И своих ребят совсем посадили вам на голову, даже неприлично. Теперь и по воскресеньям они вам покоя не дают.

М а р и н а. Я не жалуюсь. А если это намек на вчерашнее… Видимо, я должна была поговорить с вами, прежде чем увозить Юлю?

Б а ю ш к и н а (саркастически). Ну что вы, Марина Максимовна, зачем? Совсем это лишнее…

М а р и н а. Единственное мое оправдание — что ей было хорошо в этот день, ей все было на пользу…

Б а ю ш к и н а. Спасибо вам! (Лицо ее дрогнуло, она отвернулась.)

Н а з а р о в. О чем это, не секрет?

М а р и н а. За город мы вчера ездили, в Блинцово… Кирилл Алексеевич, об этом потом, можно? А сейчас у меня просьба к вам, от себя и от десятого «Б».

Н а з а р о в. Слушаю.

М а р и н а. Хотим напроситься к вам в кабинет, из-за телевизора. В школе четыре телевизора, но один сейчас смотрят малыши, другой искажает и дышит на ладан, третий — в кабинете физики, туда ни за что не пустит нас Олег Григорьевич… И последний — у вас… Через десять минут пушкинские «Маленькие трагедии». Оказывается, почти никто из моих не видел, а это нельзя не посмотреть…

Н а з а р о в (слегка растерялся). Так-таки нельзя? Но, видите, у меня сидят…

М а р и н а. Сейчас учительская свободна — вы могли бы туда.

Н а з а р о в. Слушайте, а нас с вами не поднимут на смех? Странно все-таки… во время урока… У вас же сейчас совсем не Пушкин по плану?

М а р и н а (не без яда). Нет. Но, знаете, внеплановый Пушкин — он еще гениальней!

Н а з а р о в. Балуете вы их, вот что. Пирожными кормите свой десятый «Б».

М а р и н а. Русской классикой я их кормлю! А это давно уже — хлеб!

Н а з а р о в. Да? Ну, будь по-вашему… В хлебе вроде отказать неудобно. (К родительницам.) Прошу вас на третий этаж.

Баюшкина и Смородина вышли в канцелярию.

С вами не соскучишься, Марина Максимовна!

М а р и н а. Спасибо.

Н а з а р о в. Вы только не истолкуйте в том смысле, что можно и дальше так…

М а р и н а. Не истолкую. Если в кабинете литературы будет отремонтирован телевизор. Он нам редко бывает нужен, но бывает.

Н а з а р о в. Учтем. Вам как — включить, настроить?

М а р и н а. Мы сами, спасибо.

Назаров вышел. Через несколько секунд в кабинет вернулась И р и н а И в а н о в н а С м о р о д и н а. Плотно прикрыла за собой дверь.

С м о р о д и н а. Марина Максимовна… не говорите Алеше, что видели меня тут. Можно на вас понадеяться?

М а р и н а. Конечно. Тем более что я не знаю цели вашего посещения, а он спросил бы…

С м о р о д и н а. Вот видите, лучше не надо… Я эту цель и сама-то не знаю толком. Баюшкина меня сагитировала. Она суматошная женщина, а у меня после ночного дежурства голова какая-то ватная… Ну, при чем тут директор? Нам с вами надо один на один поговорить, правильно?

М а р и н а. О чем, Ирина Ивановна?

С м о р о д и н а. Трудно, милая… (Пауза.) Алеша что-то брякнул директору, а тому не понравилось — слышали?

М а р и н а. Нет. А что брякнул?

С м о р о д и н а. «Неадекватен сам себе», — говорит. Как это понять?

М а р и н а. Пустяки какие… Это значит — не похож на себя, не такой, как обычно, не равен себе. Что могло Кириллу Алексеевичу не понравиться? Само слово?

С м о р о д и н а. Вам видней…

М а р и н а. Ирина Ивановна, по-моему, вам не надо волноваться за Алешу. Он такой у вас взрослый, такой безупречно воспитанный… И у него светлая голова…

С м о р о д и н а. Была светлая, да, все говорили… А теперь — затуманилась!

М а р и н а. Я не понимаю.

С м о р о д и н а. Ой ли! Глаза у вас вроде внимательные, большие… И вы — женщина. Ведь от него иногда током бьет, Марина Максимовна!

М а р и н а. Током? Ну что вы… Он становится замкнутым — это да… Глубокий он парень, в этом все дело.

С м о р о д и н а. Вот они-то и косят умом, эти слишком глубокие! А кому это интересно, чтобы сын часами молчал? Переживает, значит! Сейчас все свободное время портрет выжигает по дереву… У вас что, скоро день рождения?

М а р и н а. Нет… У меня в августе.

С м о р о д и н а. Но все равно — это для вас. Портрет писателя Блока — для кого еще? Не для меня же? (Пауза.) Пойду-ка я домой. Директор тут ни при чем… И не дай бог, чтобы все лазили к парню в душу!

М а р и н а. Ирина Ивановна, я кое-что замечала, но, клянусь вам, я не придавала значения!

С м о р о д и н а. Еще бы… Ведь ты учительница! А он — мальчик, ученик… Придала значение — угодила в тюрьму! (Закрыла лицо руками.) Ой… глупость сказала. Только я ведь не со зла! И обе мы матери… (Пошла к двери, но не дошла.) А вы тоже не говорите, что он «взрослый»… «глубокий» какой-то… Эта Баюшкина в одном права: незачем вам собирать учеников на квартире! Вы молоденькие, хороши собой… Надо солидную компанию, а не эту — глядишь, там и человек подберется для жизни… Или уж тогда работайте в младших классах! А то ребята в семнадцать лет — сами знаете… (Вышла, оставив ошеломленную Марину одну.)

Из канцелярии Смородиной трудно выбраться незамеченной: идет перемена, набиваются сюда ребята… Она повернулась спиной. Слышатся ребячьи реплики.

Г о л о с а. Что, вместо урока будем телик смотреть?

— Если директор позволит.

— На месте Мариночки я не стал бы связываться, просить.

— Она бы и сама не стала, но там Николай Симонов — Сальери…

Показались знакомые р е б я т а, среди них — Ж е н я А д а м я н.

Ж е н я. Здрасте, Ирина Ивановна!

С м о р о д и н а (оглянулась, засуетилась). А, Женечка… Похудел-то как!

Ж е н я. Грызу науку не щадя живота… Вас вызывали, Ирина Ивановна? Можно узнать зачем — или это нескромно?

С м о р о д и н а. Да нет… почему обязательно «вызывали»? Ты вот что, передай Алеше… (Полезла в сумочку.)

Перед ней вырос А л е ш а.

А л е ш а. Мама? Ты почему здесь?

С м о р о д и н а (прячет глаза). Рассеянным не надо быть! Сам говорил, что задолжал кому-то за театр, а сам денег не взял. Вот тебе…

А л е ш а. Ты из-за этого пришла? Странно… А почему прямо к начальству?

С м о р о д и н а. Ну откуда же я знаю, где тебя искать?

К т о - т о и з р е б я т. Ну, братцы, если уж смородинских родителей вызывают, тогда я ничего не понимаю… За что?

А л е ш а. Погодите, ребята… Мать, ты ведь обманывать не умеешь… и эти два рубля ни при чем?

С м о р о д и н а. Не надо пытать меня, сынок! (Вдруг решилась, поманила его и Женю в сторону.) Языкастые вы слишком, несдержанные… Навредили вы своей учительнице — ругают ее…

Ж е н я. Кого? Мариночку?

С м о р о д и н а. Вот видите: она для вас «Мариночка»… А разве это можно?

Вышла из кабинета М а р и н а.

М а р и н а. Можно заходить, я договорилась. Только нам стульев не хватит, тащите из пионерской комнаты.

Встретилась взглядом с Алешей, с его мамой. Ребята странно примолкли.

Учительская. Здесь Н а з а р о в, Б а ю ш к и н а и О л ь г а Д е н и с о в н а.

Б а ю ш к и н а (у двери, выглядывая в коридор). Значит, Ирина Ивановна сбежала, очень она робкая…

Н а з а р о в. Клавдия Петровна, не будем тратить время, мы еще до сути не дошли. Присаживайтесь и продолжайте.

Б а ю ш к и н а. Да, да… В общем, в одиннадцать вечера Юля явилась домой к праздничному столу! Гости не дождались, конечно. Ушли смертельно обиженные… Причем явилась с мокрыми ногами, а у нее нефрит, ей нельзя простужаться! Но я сейчас не об этом. Я вообще не понимаю, что у них там происходит, — хочу, чтобы вы объяснили мне.

О л ь г а Д е н и с о в н а. Где происходит? Дома у Марины Максимовны?

Б а ю ш к и н а. Вот именно, дома, ее уроков я не касаюсь. Там маленький ребенок. Прекрасно. Я сама мать, хотя и не мать-одиночка, я знаю, что три года — это прелестный детский возраст, но… Но я не готовила дочь в няньки, Кирилл Алексеевич! Для этого не надо так долго учиться… В десятом классе они находят время, чтобы по очереди гулять с этим ребенком! Но если у меня или у отца просьба к ней — она не может: «Много задали»… А что они там делают вечерами по субботам? Говорят? О чем говорят? Они там выговариваются до донышка, видимо, потому что для нас у Юли остается совсем мало слов: «да», «нет», «нормально», «не вмешивайся», «сыта», «пошла!». (Готова заплакать.)

О л ь г а Д е н и с о в н а. Так вы считаете, что Марина Максимовна восстанавливает Юлю против вас?

Б а ю ш к и н а. Я чувствую одно: после посиделок в этом доме девчонка приходит чужая! Ее там, возможно, развивают, но мы с мужем в такую сторону не хотим ее развивать! И вот Смородина Ирина Ивановна, не пойму, почему она здесь так странно повела себя, но мне она плакалась по телефону, что с ее Алешей творится неладное…

Н а з а р о в. Знаете, на что это похоже, Клавдия Петровна? На ревность… Честное слово. Ревнуете и вы, и Ирина Ивановна своих детей к учительнице… Что они ее любят — с этим вы не будете спорить?

Б а ю ш к и н а. А чем эта любовь покупается, хотела бы я знать?!

Н а з а р о в. Чем же? Пятерками по блату?

Б а ю ш к и н а. Ну зачем же так? Не знаю. Я не клеветать пришла.

Н а з а р о в. Это хорошо. А вопрос о любви я готов обсудить, он интересный. Вот у Макаренко сказано: «Во все времена и у всех народов педагоги ненавидели любовь». Тяжелая фразочка, а? Но это о любви у подростков, между собой — тема отдельная. А по нашей теме в первом томе его сочинений можно прочесть, что Антон Семенович вроде бы с вами заодно: он против «припадочных добрых сердец», против «гипертрофии сердца» в педагогике. Он пишет, что это скоро выливается в борьбу за симпатии детей, за титул самого любимого учителя…

О л ь г а Д е н и с о в н а. Да-да-да! Это нам знакомо. Очень нездоровая обстановка создается.

Б а ю ш к и н а. Вот видите!

Н а з а р о в. Я-то вижу, но тут не точка, тут запятая! Потому что Корчак и Сухомлинский — тоже авторитеты дай бог! — те пишут другое…

Б а ю ш к и н а. Пусть они пишут, но у вас же есть какие-то определенные положения…

Н а з а р о в. Нету.

Б а ю ш к и н а. Ну, не положения, а… как это называется? Установки…

Н а з а р о в (почему-то весело). Нету. Вопрос открыт! Больше того: в другом месте сам Антон Семенович пишет: «Нет воспитания без личных привязанностей и симпатий». Во штука-то!

Б а ю ш к и н а. Что же вы хотите сказать, Кирилл Алексеевич?

Н а з а р о в. Да я жалуюсь просто. Вы — мне, а я — вам. Вы не знаете, как быть, и я тоже. Никто из корифеев не работал с нашей Мариной Максимовной и с ее десятым «Б», случай этот не разобран в педлитературе — так что трудно! А мое личное мнение — оно еще только складывается, я сам пока только и делаю, что вопросы задаю… Вот, может, Ольга Денисовна рассудит?

Б а ю ш к и н а. Ольга Денисовна?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Я, знаете, согласна с Макаренко…

Н а з а р о в. Так он сам с собой не всегда согласен!

О л ь г а Д е н и с о в н а. Но, видимо, истина где-то посередине. Крайностей не надо — я только это хочу сказать.

Н а з а р о в. Да… негусто. А как вы представляете Марину Максимовну без ее крайностей? Это будет уже другой человек. Роза без шипов лучше, чем с шипами, это ясно… дело за малым: где ее взять?

Входит А л и н а.

А л и н а. Простите, Кирилл Алексеевич… Вы в курсе, что у вас в кабинете происходит?

Н а з а р о в. Да, знаю: «Маленькие трагедии».

А л и н а. Но они стульев натащили туда десятка два… телефоны отключили… Я думала, вы не знаете.

Н а з а р о в. Вы дозвонились родителям этого беглеца из шестого «А»?

А л и н а. Ой, нет еще… А в принципе, Кирилл Алексеевич, это забота инспектора детской комнаты милиции, для этого она там и сидит.

Н а з а р о в. Алина! Мы все оглянуться не успеем, как у вас свой пацан будет. И представьте, что он удирает в Симферополь, его ловят проводники… где-то за триста километров от дома, снимают с поезда, сдают в милицию… А школы это не касается, не ее забота! Тогда вы — как мать — понимаете: мальчик прав, бежать надо из такой собачьей школы!

А л и н а. Извините, Кирилл Алексеевич… я сейчас дозвонюсь. (Уходит.)

Н а з а р о в. Так что вам сказать, Клавдия Петровна? Обещаю, что мы подумаем, разберемся, с Мариной Максимовной побеседуем… Чувства ваши мы поняли, даже разделяем их отчасти — так ведь, Ольга Денисовна? Но эмоции и обиды — штука субъективная…

Б а ю ш к и н а. А вам факты нужны? Есть факты, к сожалению. Я не хотела до них доводить, но если без этого нельзя… (Она щелкнула замком на большом мужском портфеле, который имела при себе, и достала оттуда знакомый нам магнитофон.)

О л ь г а Д е н и с о в н а. Что это у вас, зачем?

Б а ю ш к и н а. Вчера Юля получила от нас этот подарок. И взяла его с собой на их воскресный… пикник! Там они его опробовали, записывали все подряд… Он у них не остывал, наверное… как только батарейки выдержали, не знаю.

Н а з а р о в. Ну и что же?

Б а ю ш к и н а. Сейчас услышите. Я же понимаю, Кирилл Алексеич: только первые дни работы — и сразу конфликт! Конечно, не хочется… А мне, вы думаете, легко было с этим прийти? Я принесла, держу в портфеле, а сама сомневаюсь… Но раз вы говорите «одни эмоции»… Ольга Денисовна, вы идите поближе, вам не будет слышно… Думала-думала: с кем посоветоваться? Муж на работе, а я как на углях все утро… Раз послушала, другой и поняла: ненормальные вещи там творятся! (Включила воспроизведение.)

Голос Алеши, под гитару:

(Выключила.) Алеша Смородин исполняет! Что значит — платит искусство за них? И почему они «судари»… «милорды», с каких это пор?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Да, неясно. Надеюсь, что «шипучие вина» — это только так, для рифмы…

Пленка тем временем перематывается.

Б а ю ш к и н а. Ну-ка, здесь посмотрим. (Включила.)

Голос Юли: «Антон! Поди сюда… Скажи что-нибудь! Чего тебе хочется? Ну?»

Голос Антошки, сына Марины: «Дядя Майданов, давай опять играть в какей».

Смех.

Б а ю ш к и н а. Вы поняли? Это моя Юля с ее малышом…

Опять перемотка. Назаров и Ольга Денисовна угрюмо молчат. Еще раз включение.

Голос Жени: «Странная вещь: информация ведь минимальная, так? А — действует!»

Голос Марины: «Женька, ты чудовище! Ну можно ли думать о количестве информации, когда тебе читают стихи?»

Голос Тани: «Все равно я чувствую, что для поступления это не подходит. Надо взять что-нибудь гражданственное, патриотическое…»

Голос Алеши: «Когда же люди поймут, Марина Максимовна? Когда они поймут, что нельзя выставлять свой патриотизм, чтобы тебе за него что-нибудь дали или куда-нибудь пропустили! Другие свои данные выставляй, пожалуйста; может, в Дом моделей возьмут… А это не надо!»

Голос Антошки: «Дядя Алеша сердится?»

Голос Майданова: «Ага. (Со вздохом.) Он идейный».

Щелчок. Выключение.

Б а ю ш к и н а. Это не то. Я еще плохо освоила эту технику, а то б я скорей нашла… (Включила.)

Голос Жени: «Марина Максимовна, вопросик можно?»

Голос Марины: «Попробуй».

Голос Жени: «Эмма Павловна — хороший, по-вашему, учитель?»

Б а ю ш к и н а. Вот! Я это искала.

Голос Алеши: «Брось, Жень. Отдохни сейчас от нее».

Голос Жени: «Да я каждый второй урок от нее отдыхаю! За дверью!»

Голос Марины: «Что-то я не пойму, о чем речь?»

Голос Алеши: «Все просто. Эмма Павловна чувствует, что Женька знает химию… ну, мягко говоря, не хуже, чем она…»

Голос Жени: «Пардон, я не хочу даже сравниваться! На проблемном уровне она не сечет абсолютно».

Голос Тани: «А по-моему, он сам виноват, Женька. Голгофа невредная женщина, не за что ее так доводить!»

Голос Марины: «Это у нее прозвище такое — Голгофа?»

Голос Юли: «Ну да. Она говорит: «Каждый раз иду в этот класс, как на Голгофу!»

Голос Марины: «Братцы, что же вы делаете? Помилосердствуйте».

Щелчок выключения.

Б а ю ш к и н а (не выдержала). «Помилосердствуйте»… Согласитесь, Кирилл Алексеич…

Н а з а р о в. Клавдия Петровна! Не надо все время комментировать, вы же не Николай Озеров. Включите-ка.

Баюшкина повинуется.

Голос Юли: «Представляете, все время такой уровень. С таким же успехом могла бы моя мама учительствовать».

В этом месте Баюшкину передернуло.

Голос Жени: «Дело даже не в талантах, Марина Максимовна! Но профессионалом-то надо быть, это уж минимум. Подсуньте ей любую сенсацию химическую из «Науки и жизни», из «Эврики»… о спецжурналах я и не говорю — по лицу увидите — все это мимо, ей это — как рыбке зонтик!»

Голос Алеши: «Ладно, никто не спорит с тобой… А чего ты от Марины Максимовны хочешь?»

Голос Жени: «Мнения».

Голос Марины: «Жень, а я имею, по-твоему, право обсуждать это с вами?»

Голос Жени: «Вообще-то я и сам понимаю: педагогическая этика?»

Голос Марины: «Понимаешь… Зачем же начал?»

Голос Майданова: «Лопух потому что. Марине Максимовне не интересно иметь неприятности из-за тебя, правда же?»

Пауза. Шуршит лента.

Голос Марины: «Трудный вопрос. Тягостный. А надо набраться духу и сказать на педсовете: «Вот мнение моих десятиклассников об одном учителе. Давайте думать, как быть».

Голос Жени: «Вот! Я только этого и хотел».

Голос Марины: «Ну и прекрасно. Если бы еще обойтись без этой злости…»

Пауза.

Голос Юли: «Марина Максимовна, а как вам этот директор? Нравится?»

Баюшкина и Ольга Денисовна пытливо смотрят на Назарова.

Голос Марины: «Граждане! Предупредили бы, что экзамен — я же не готовилась!»

Голос Тани: «Не будет он лучше бабы Симы. Это ясно».

Голос Алеши: «Он еще не проявился и не мог успеть».

Голос Юли: «Нет, не как начальство — как человек?»

Голос Марины: «А в нашем деле это все как-то вместе… Вот баба Сима считала, что школа — учреждение лирическое! Согласны с этим немногие. Тем более среди отставных военных. А в общем, нигде не сказано, что этот самый «витамин Л» так уж необходим для здоровья… Наверно, без него легче руководить… Братцы, а ведь уже темно…»

Голос Майданова: «Юль, тебе батареек не жалко? Машинка-то крутится».

Голос Жени: «Хорошо, что мы о ней забыли. А то каждый старался бы вещать для истории и нес бы чушь!»

Н а з а р о в. Ну понятно. Достаточно. Пожалеем ваши батарейки.

Баюшкина выключила.

Послушайте, аппарат принадлежит Юле?

Б а ю ш к и н а. Да. А сама-то она кому принадлежит? (Направилась к графину, жадно выпила стакан воды.) Теперь я не удивляюсь, откуда у девчонки такой тон со старшими. Оказывается, это можно. Вот «разобрали» Эмму Павловну… и вас, Кирилл Алексеевич, заодно. Ей знаний не хватает, вам — лирики, видите ли. От любого немного останется, если его так разобрать. Никто не святой, правильно? Одна Марина Максимовна… Только вот ее святость — это тоже большой вопрос! Еще две минуты можно? Последняя запись. Тут, знаете, чем дальше в лес — тем больше дров. Чтоб не сказали потом, что у меня одни эмоции. Я себе так представляю: они отправились не то на лыжах, не то просто в снегу кувыркаться… с ней вместе, с Мариночкой. А с ее ребенком в доме остался Смородин. Прошу внимания, они сейчас поговорят… (Включила.)

Голос Алеши: «Это не игрушка, Антон, отойди. Ты ничего там не нажал?»

Голос Антошки: «А я уже умею, я видел».

Голос Алеши: «Все-то ты видишь. Глаза у тебя… совершенно мамкины».

Голос Антошки: «Пусти!»

Голос Алеши: «Не пущу! Отвечай, любишь мамку свою?»

Голос Антошки: «Да-а…»

Голос Алеши: «Красивая она, по-твоему?»

Голос Антошки: «Красивая. А еще у нас во дворе Чарли очень красивый…»

Голос Алеши: «Кто это? Пес? Сравнил, дурачок! С тобой же про человека говорят, про женщину! Красивей которой никого нет! И богаче! И добрей! Она — чудо, понимаешь? Из сказки она! (Другим тоном.) Ну что? Я заорал, а ты испугался? Прости… только ты заруби себе на носу… вот на этой пуговке — какая у тебя мама…»

Голос Антошки: «Ты, что ли, ее любишь? А у нас на лавочке две тетки есть… злю-ющие… они нас не любят. Ты переехай к нам жить… будешь за нас заступаться».

Голос Алеши: «Буду. Это я буду, Антон. Не сомневайся».

Голос Антошки: «Пусти меня вниз».

Голос Алеши: «Сейчас… погоди. Когда я еще эти глаза поцелую?»

(Выключила.) Вот теперь и судите. Это все. Пауза.

Н а з а р о в (отошел к окну, спиной к женщинам). Ну вот мы выслушали. Или подслушали? Как правильно сказать?

Б а ю ш к и н а. Да какая разница, как вы узнали? Главное — что там с ребятами делается, до чего она их…

О л ь г а Д е н и с о в н а. Клавдия Петровна, комментарии сейчас излишни. Вы можете эту пленку доверить нам? На день-два?

Б а ю ш к и н а. Пожалуйста, берите с аппаратом вместе. А ей я что-нибудь придумаю. Только, товарищи дорогие, надеюсь, по Юле моя откровенность не ударит? Десятый класс…

Н а з а р о в. Не ударит… Да… информация к размышлению богатая… (Глянул на часы.) Но я задержался, простите, до свидания.

Б а ю ш к и н а (передавая магнитофон). А это?

Н а з а р о в (с короткой заминкой). Да, да. Спасибо. (Ушел.)

И тут же звонок с урока.

Б а ю ш к и н а (досадливо). Ах, господи, досиделась! И себе не облегчила, и вам, наверное, тяжесть навесила…

О л ь г а Д е н и с о в н а. Вот золотые слова.

Б а ю ш к и н а. Директор разнервничался… Между нами, женщинами, там ничего такого нет?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Где «там»? Не понимаю.

Б а ю ш к и н а (интимно). Я говорю: может, у них уже эта самая лирика? Она ведь, кажется, сердцеедка…

О л ь г а Д е н и с о в н а (залилась краской). Послушайте, речь все-таки идет об учителе вашей дочери! Нельзя так, нехорошо. Мы с вами не девчонки, калякающие в туалете… (Прежде чем Баюшкина успела оправдаться, вышла.)

А через мгновение вернулся Н а з а р о в, резко, ударом ладони, распахнув дверь.

Н а з а р о в. Во что вы меня превращаете, мамаша! Иду в кабинет — навстречу весь десятый «Б»… А я — с этой штукой. Я же педагог, черт возьми, директор, коммунист!

Б а ю ш к и н а (с пониманием и сочувствием забрала у него магнитофон и прячет его в портфель). Действительно… Не хватало еще вам от них прятаться! Смешно… Был один заграничный фильм, длинное такое название — про дело человека, который вне всяких подозрений, — вот это вы!

Н а з а р о в. Благодарю вас! Я смотрел. Как раз он там убийца!

Б а ю ш к и н а. Серьезно? Это у меня как-то выпало… Пример, значит, глупый, беру назад… (Передавая ему портфель.) Так хорошо будет?

Н а з а р о в. Лучше некуда! (Уходит с портфелем.)

Баюшкина нервно пережидает перемену, ходит по комнате.

Коридор, Дверь химкабинета. Идут навстречу друг другу М а р и н а и Н а з а р о в с портфелем.

М а р и н а. Большое спасибо за телевизор, Кирилл Алексеевич. Мы там выключили.

Н а з а р о в. Да? А мы тут включили…

М а р и н а. Что?

Н а з а р о в (не ответил). Зайдите ко мне после уроков, есть разговор.

М а р и н а. Хорошо… А зря все-таки вы не смотрели с нами: надо все бросать и смотреть…

Н а з а р о в (едко). Дела, знаете, работа! Не всегда для души, как у вас, а все же никак не бросишь: зарплата идет! (Ушел стремительно.)

К Марине подскочила Т а н я К о с и ц к а я.

Т а н я. Марина Максимовна, познакомьте меня с Галчинским. Или лучше напишите ему полстранички про меня… понимаете, при театре организуется драмстудия…

М а р и н а. Не знаю, буду ли я писать про тебя полстранички…

Т а н я. Почему?

М а р и н а. Потому! Какой урок у вас?

Т а н я. Химия. А что?

М а р и н а. Вот забудь сейчас и Галчинского, и даже Станиславского. Про Менделеева думай. (Ушла.)

Появилась Ю л я.

Т а н я. Что это с Мариночкой, не знаешь?

Ю л я. А что?

Т а н я. Казенная какая-то…

Обе скрываются в кабинете.

В коридоре появляются Ж е н я и А л е ш а, второй с портфелем, первый — без.

Ж е н я. Я, знаешь, пока глазам своим доверяю.

А л е ш а. Но он же не в одном экземпляре! Мало ли — точно такой могли приобрести для кабинета английского…

Ж е н я. Портативный? Не могли. А появление Юлькиной матери? А то, что говорит твоя? Нет, все монтируется…

А л е ш а. В чем они могут обвинить Марину?

Ж е н я. Ну, это зависит от слушателей — что они за люди…

А л е ш а. Так зачем ты задавал эти вопросы свои, выпытывал ее мнение?

Ж е н я. Нечистый попутал… Майданов, точнее. Понимаешь, он говорил, что наш культпоход к нему в Блинцово — это очередной педагогический «закидон» Мариночки. Что ее откровенность с нами надо делить на шестнадцать… Да вот он сам.

Появляется М а й д а н о в.

А л е ш а (ему). Как, испытал вчера Марину Максимовну?

М а й д а н о в (не сразу). Ну, в общем, да. Не до конца еще.

А л е ш а. Дальше будешь испытывать?

М а й д а н о в. Ты меня за это на дуэль вызовешь? Интересно…

Ж е н я. Сань, брось… с тобой по-человечески говорят.

А л е ш а. Я хочу знать: что это было за испытание вчера, зачем оно…

М а й д а н о в. Ну что ж. Если интеллигентно спрашивают — можно сказать. Видишь ли, я в трех школах перебывал, видел всяких учителей. Вроде игра у нас такая с ними была: кто от кого раньше устанет? В гости я к ним, правда, не ходил и к себе не приглашал… Так что вчерашний десант ваш сперва мне дико не понравился! Еще больше, чем эти ваши хождения на Гагарина, двадцать два… Понимаешь, Смородин, я учителям-«душевникам» не верю! Я нашей Денисовне, завучихе, верю больше, чем им, — ты уж прости. Ты «пятиалтынный» знаешь? Ну, пятнадцатое отделение милиции? Там одна юристочка стажировку проходила. Тоже молоденькая, нежная… с «поплавком» МГУ на груди. Так она со мной говорила за жизнь, так говорила… (Выдержал паузу.) А потом — протокольчик. И в нем черным по белому: «На собеседованиях Майданов Александр показал…» Ну, и там все мои сопли доверчивые в дело пошли. Против Витьки Лычко и других… ты их не знаешь. Артистка она была, понял?!

А л е ш а (гневно). Марина Максимовна — такая?

М а й д а н о в. Нет, не такая, не волнуйся. А ты-то сам веришь, что бывают учителя такие, чтоб с ними можно было о чем угодно говорить? О чем им педагогика не велит?

А л е ш а. Мы говорим об определенном человеке…

Ж е н я. Братцы, сейчас химия, да? Голгофа? А я пожитки на том этаже оставил… (Убежал.)

А л е ш а. Магнитофон вчерашний помнишь? Сегодня он у директора.

М а й д а н о в. Иди ты! Юлька знает?

А л е ш а. Нет. И пока не надо, чтоб знала, — шум поднимется… Ее мама зато знает все.

М а й д а н о в. Так это она? Ай да мама…

Звонок. В задумчивости Майданов пошел куда-то по коридору. Появилась Э м м а П а в л о в н а.

Э м м а П а в л о в н а. Смородин, почему не заходишь?

Алеша безмолвно скрывается в кабинете химии.

Майданов, а тебе отдельное приглашение?

М а й д а н о в. Эмма Пална… Я сейчас подойду. Вы пока начинайте без меня…

Э м м а П а в л о в н а. Вот спасибо, что разрешил!

Входит в кабинет. Дверь остается приоткрытой. Нам слышно и частично видно, что происходит на уроке.

Так… значит, у нас сегодня гуляет Майданов. Еще кого нет? Адамяна Женечки? Слава богу! Один раз отдохнуть от его великой учености и такого же великого нахальства… Начали урок! Тишина.

По коридору, мягко ступая, идет К л а в д и я П е т р о в н а Б а ю ш к и н а. Внимательно смотрит на нее М а й д а н о в. Она спешит исчезнуть. Прибежал Ж е н я с портфелем.

Э м м а П а в л о в н а. Косицкая расскажет нам про бензол и вообще про ароматические углеводороды…

Ж е н я (открыл дверь). Разрешите?

Э м м а П а в л о в н а. Ну вот, только обрадовалась! Адамян, ты у меня уже отсутствуешь, все, поздно!

Ж е н я. Да я на минутку опоздал!

Э м м а П а в л о в н а. Не знаю, не знаю… Иди гуляй с Майдановым. У меня ты отсутствуешь!

Ж е н я. Но это субъективный идеализм, Эмма Павловна! Всякий материалист скажет вам, что я присутствую… что я реальность, а не комбинация ваших ощущений.

Э м м а П а в л о в н а. Ох, словоблуд! Ну вот что: я уже пометила в журнале «нб». Поэтому или ты испаряешься… или заходишь, но на весь урок делаешься как рыба!

Ж е н я. А что легче, Эмма Павловна, — вам зачеркнуть вашу пометочку или мне отрастить жабры и метать икру?

Смех в классе.

Э м м а П а в л о в н а. Молчать! Вон из класса!

Ж е н я. За что, Эмма Павловна? Это же юмор…

Э м м а П а в л о в н а. Тут не юмор, тут издевательство… это не вы, это я должна спросить: за что? Разве я вам когда плохое сделала? Ведь могла бы кое-кому испортить аттестат, нет, у всех положительные отметки… Каждый год даю себе слово бросить эту нервотрепку!.. И ведь предлагали же мне фармацевтом пойти, да и сейчас не поздно…

Появляется Н а з а р о в. Майданов сразу отступил в тень, в глубь коридора.

Н а з а р о в. Эмма Павловна, разрешите?

Э м м а П а в л о в н а (лицо красное, блестят слезы). Ох, Кирилл Алексеич, вы очень вовремя! Урока у меня не будет, пока не выйдет Адамян. Я не могу его видеть… Он… он — умственный хулиган! Или он, или я!

Н а з а р о в (оценил напряженность обстановки). Адамян, пойди погуляй. А на твоем месте посижу я…

Женя усмехнулся, пропустил директора. Дверь закрылась. Снова возник М а й д а н о в.

М а й д а н о в. Иди сюда. Слушай, значит, теперь эту Юлькину шарманку могут включить на педсовете?

Ж е н я. Могут. Могут даже в роно. Если б это не стукнуло по Мариночке, я бы только радовался: наконец все они услышат про Голгофу правду!

М а й д а н о в. Значит, так: ты отвлекаешь Алину, а я захожу в кабинет шефа. Пока он тут, а не там…

Ж е н я (честно не понял). Зачем заходишь?

М а й д а н о в. За магнитофоном.

Ж е н я (испуганно). Погоди, погоди! Тут надо рассчитать: может, это только напортит?.. И потом…

М а й д а н о в. Что?

Ж е н я. Неловко все же…

М а й д а н о в. Вот поэтому интеллигенты не класс, а только прослойка. Что неловкого-то — отобрать свое? Мы ж отдадим — кому? Юльке. Она хозяйка? Она. Значит, что? Значит, обратно будет справедливость.

И, убедив самого себя, Майданов пошел уверенно, Женя, не находя контрдоводов, плетется за ним.

Кабинет директора. Здесь А л и н а — после телеурока, прошедшего тут, ей все кажется, что нарушен порядок. Осматривается, поправляет письменные принадлежности на столе. Телефонный звонок.

А л и н а (в трубку). Школа. Кирилл Алексеич сейчас будет… А тебе, девочка, он зачем? Ах, вот оно что! Ну, здравствуй, будем знакомы. Меня зовут Алина, я работаю с твоим папой… Тебе сколько лет? Значит, шестой класс? Ясненько… А маме сколько лет? Ага… Она у вас кто? Мне папа говорил, но я забыла…

Входит Н а з а р о в, пропускает М а р и н у.

(Смущенно.) Кирилл Алексеевич, это дочка вас спрашивает.

Н а з а р о в (трубку взял, но обращается к Алине). Вы мне так и не доложили про Додонова.

А л и н а. Все хорошо, Кирилл Алексеич. И я звонила этой инспекторше, а потом она мне. Забрала его мамаша. Сперва обцеловала, конечно, а потом побила.

Н а з а р о в. Вот целовать уж не стал бы… Присядьте. Марина Максимовна. (В трубку.) Да, Надя! Что случилось? (Пауза.) А, просто подлизываешься… Перед бабушкой-то извинилась? Тебе еще надо было добавить, это я поскупился! Не знаю когда. Отставить нытье, займись делом… Купил, да. Постой, а ты его читаешь? Минутку… (Отвел трубку.) Марина Максимовна… Бунина разве можно в тринадцать лет? «Темные аллеи»?

М а р и н а (у нее вырвался стон). Ой-ой-ой, не надо…

Н а з а р о в (ему передалась ее паника). Слушай, Надежда, по-моему, ты давно не была в кино. Брось-ка эту занудную книгу и сходи в «Пионер» на что-нибудь такое… Бабушке скажи, я просил выдать на билет. Все. (Положил трубку.) Как же, побежит она в кинотеатр «Пионер»… Понимаете, на днях зазвал меня к себе сосед по лестничной площадке. Продает библиотеку. Ну, взял я у него собрание Бунина и этого француза… Мериме! Дома-то у меня в основном политическая литература… Теперь надо как-то шире подходить. Принес и открыть еще не успел, а дочка — видите — уже тут как тут. Что там, в «Темных аллеях»?

М а р и н а. Любовь там, много любви.

Н а з а р о в. Ну… такой, да?

М а р и н а. Разнообразной.

А л и н а (захохотала). С ума сойти!

Н а з а р о в. Вы свободны, Алина.

А л и н а. Прошу прощения. (Ушла.)

Н а з а р о в. Я же слышу по голосу, что она не оторвется! Ну и как быть? Сказать бабушке, чтоб она отобрала книгу? Достанет ее все равно, цель такая появится — достать, дорваться… А замочки в книжный шкаф я все-таки врежу… Что меня злит, Марина Максимовна, так это отступающая педагогика! Пасующая перед напором этой акселерации, информации… Отступаем ведь? И произносим разные гуманные слова, делаем вид, что это хитрая такая стратегия!

М а р и н а. Мне как-то не приходило в голову смотреть на ребят как на вражеское войско.

Н а з а р о в. Это я так смотрю? Ну нет, передергивать не надо… Кстати, о военном деле. Сегодня вызвал я вашего Смородина. А он стоит какой-то уж очень застенчивый. Определенно был не готов. На факультативе по автоделу заявил мне, что нет у него такой мечты — сидеть за рулем… Как это понять? Я слышу со всех сторон, что Смородин Алексей — умница, наша краса и гордость…

М а р и н а. То, что он умница, разве не видно? Вы поговорите с ним. Его ждет университет, он там всех удивил на городской олимпиаде. И медаль ему обеспечена, так у нас все считают…

Н а з а р о в (запальчиво). Ну, это еще не факт! Факт, что есть статья шестьдесят три Конституции СССР! Или выполнять ее — тоже не его мечта?

М а р и н а (сдерживаясь). Там, кажется, про мечту не сказано, там про почетную обязанность, да? Он ее выполнит, будьте спокойны. И для этого голос на него повышать не надо…

Н а з а р о в. Вот это я и хотел услышать. Что нету здесь такой психологической установки на «белый билет»… Успехи на олимпиаде — это хорошо. Но по тактико-техническим данным автомата Калашникова в следующий раз я его погоняю. Скажите ему, чтоб он — хотя бы ради вас — был на высоте.

М а р и н а. Он будет. Ради себя. Самая резкая Алешина черта — это достоинство. Так что не сомневайтесь. (Пауза.) Кирилл Алексеич, а разве для этого вы приглашали меня? Давайте уж прямо: те две родительницы приходили говорить обо мне?

Н а з а р о в. Откуда вы знаете? Спешите получить свои «наряды вне очереди» и уйти?

М а р и н а. Зачем же тянуть?

Н а з а р о в (улыбнулся). Расставаться с вами неохота…

М а р и н а. Расставаться… Сейчас, кажется, родится идея, чтоб я ушла по собственному желанию?

Н а з а р о в. Ого! Раз вы так инициативно начинаете эту тему, стало быть, знаете что-то серьезное за собой…

М а р и н а. Что вы хотите от меня, Кирилл Алексеич?

Н а з а р о в. Самокритики немножко — скажем так. (Водрузил на стол мужской портфель, полученный от Баюшкиной.)

М а р и н а. Хорошо… (Постепенно накаляясь.) Я не умею пересилить влияния некоторых «неблагополучных» семей, я слабее их. Неважно справляюсь с письменной отчетностью. На уроках я одалживаю часы у одних писателей, чтобы посвятить их другим, интересующим меня больше в данный момент… Ольга Денисовна называет это превращением программы в тришкин кафтан…

Н а з а р о в. Но здесь-то вы чувствуете себя правой? Какая же это самокритика?

Входит Э м м а П а в л о в н а. Почему-то она в белом фартучке с кружевными оборками.

Э м м а П а в л о в н а. Я извиняюсь, Кирилл Алексеич, милости просим подняться в буфет.

Н а з а р о в. Кто просит?

Э м м а П а в л о в н а. Ну мы, учителя. Не все, конечно, могли собраться, но уж кто есть.

Н а з а р о в. А причина какая? Сегодня у нас будний день.

Э м м а П а в л о в н а. А ведь двадцать третье февраля пришлось на воскресенье, помните? Так уж вышло, что, кроме монтажей да стенгазет, мы ничего не устроили. Вот решили сегодня… И кстати уж — отметить ваше назначение.

Назаров приложил руку к сердцу.

А как же? Чтобы все по-людски было, по-русски. Мариночка, вы тоже, конечно. Такое дело — нельзя обидеть людей…

М а р и н а. Спасибо, Эмма Павловна, я не могу — надо Антошку забирать из яслей.

Н а з а р о в. А папочка не мог бы? Ну, в виде исключения?

М а р и н а. Нет, не мог бы.

Н а з а р о в. Понятно…

М а р и н а. Кирилл Алексеич, вы идите, я-то причем?

Н а з а р о в. Нет-нет, сообразите-ка лучше, как это сделать, устроить? Дедушка? Бабушка? Тетя? (Подвинул к ней телефон.) Звоните! Эмма Павловна, мы придем, не беспокойтесь…

Э м м а П а в л о в н а. Да уж, пожалуйста, не томите. Ждем. (Ушла.)

Н а з а р о в. Они хотят приветствовать нового директора, слышали? А новый директор почти весь день думает о вас! Что вы так смотрите? С профессиональной точки зрения думает. Звоните же.

Марина набирает номер. Назаров, глядя на нее, закуривает.

В парадном на ул. Гагарина, 22, где живет Марина. Почтовые ящики. Батарея. Видна часть лестницы, откуда спускается Ю л я. Внизу ее ждет М а й д а н о в.

Ю л я. Почему ты не ушел?

М а й д а н о в. Грелся. Ну что, нет дома?

Юля кивнула.

Где же ты будешь ночевать?

Ю л я. Здесь. Я дождусь.

М а й д а н о в. А я ждать не заставляю, я сразу говорю: пошли ко мне.

Ю л я. Спасибо, нет.

М а й д а н о в. Да в кухне я буду, сказал, в кухне! Раскладушка есть, а мать у меня женщина спокойная. И накормит, и постелет, и ни одного вопроса не задаст.

Ю л я (мрачно). Я верю, Сашенька, верю. И завидую, что тебе так с мамой повезло.

М а й д а н о в. Хватит тебе… об одном и том же.

Ю л я. Тебе хватит — так иди. Правда, иди… Ведь голодный уже?

М а й д а н о в. Поесть и тебе не мешало бы. (Пауза.) Точно не пойдешь домой? Учти, к Марине Максимовне твои предки будут всю ночь трезвонить: «Отдайте дочку». А у меня еще одна выгода — телефона нет.

Пауза.

Не обнимай ты батарею так, она ж пыльная. Лучше — меня, я в субботу в бане был…

Ю л я (засмеялась сквозь слезы). Ой, Майданов, Майданов… что я только в тебе нашла? Чуть до колонии не допрыгался… Магнитофон вот украл… И в любви объясняешься так, что курам на смех! «Обними меня, я в субботу в бане был!» Вот, смотри, как Алеша, — молча, трагически, без всякой надежды…

Поцелуй. Его прервал стук двери снаружи. В парадное входят А л е ш а и Ж е н я.

М а й д а н о в. Здрасте! Давно не виделись.

А л е ш а. Что, нет Марины Максимовны?

Ю л я. Нет. Она звонила из школы, ее там задержали. А дома Максим Мироныч с Антошкой.

А л е ш а (Жене). Понял? Я ж говорил, учителя там трубили сбор…

Ж е н я. Ну и что? Они хватятся, а повода для сбора уже нет!

А л е ш а (Юле и Майданову). Магнитофон при вас?

М а й д а н о в. Вот он, в моем портфеле. А что?

Ю л я. Я его разобью, вот как хотите!

Ж е н я. Высказалась?! Сама вещь-то при чем? Алексис, ну, давай логически. Была «мина», так? Ее нет. Обезврежена.

А л е ш а. Засуетились вы, братцы! Значит, не правы. Зачем было красть? Ну, Майданов — понятно…

М а й д а н о в (с угрозой). Что тебе понятно?

А л е ш а. Что вредно тебе столько детективов читать. Ты сразу представил себе, что ты — майор Смекалкин в штабе генерала фон Ду́рке… (Жене.) А ты? Ты о чем думал?

Ж е н я. А я его страховал…

А л е ш а. От слова «страх»! Ну, допусти, что этот директор совсем не фон Дурке…

Ж е н я. И что мы найдем с ним общий язык? Идеализм…

М а й д а н о в. Странно, Смородин. По-моему, ты первый должен радоваться, что нет больше улик против твоей… то есть вашей… или нашей — как сказать? — в общем, против Мариночки…

А л е ш а. Старик, если бы ты перестал путаться в этих местоимениях и еще в некоторых простых вещах, цены бы тебе не было. Ведь что вы сделали, ты и Женька? Вы сделали так, будто Марине Максимовне есть чего стыдиться, — вот ужас-то в чем!

Ю л я. Ну и как теперь быть?

Ж е н я. Лично тебе надо домой, я считаю.

М а й д а н о в. Не могу загнать, третий час уговариваю. Она тут собирается ночевать.

А л е ш а. Отомстить маме? Глупо… Как-то иначе их надо воспитывать — не путем доведения до инфаркта.

Ю л я (зло). Ладно, не агитируйте, бесполезно.

Ж е н я. Слушай, не строй из себя Жанну д’Арк. Тебе Францию спасать не надо…

Ю л я. Но вы же пришли сюда! Значит, что-то спасать надо!

А л е ш а. Если не поздно… (Майданову.) Ну-ка, дай сюда эту «мину»…

М а й д а н о в (расстегнул свой портфель, вытащил магнитофон). Включить, что ли?

А л е ш а. Ну.

Того, что зазвучало, он никак не предполагал и оцепенел. Этот его разговор с ребенком, его исповедь. Понятно, что и на его товарищей это производит сильное впечатление.

М а й д а н о в (нажал наконец кнопку «стоп»). Хорошенького понемножку. Что делать будем?

А л е ш а. Мистика… чертовщина… Вы же все ушли тогда… Кто ж на запись-то включил? Антошка! Тыкал пальчиком… И дотыкался. Майданов, что ж ты серьезный такой? Тут ведь сенсация… ее обсудить надо… ну, отмочить что-нибудь… давай!

Ю л я. Лешенька, он тебе не шут! То есть он шесть дней в неделю вроде бы и шут… а на седьмой — умней тебя, может быть!

М а й д а н о в. Да не обо мне сейчас речь-то. Думать надо… Неделя только началась, а уже надо умным быть… прямо с понедельника…

Свет гаснет.

В школьном буфете идет импровизированный банкет. Здесь все известные нам у ч и т е л я и ч е л о в е к п я т ь - с е м ь н о в ы х.

М и ш и н. Все вооружились? Даю слово себе!

С у м а р о к о в. Уступите его мне, Костя. (Встал.) Простите, Кирилл Алексеич, мой тост не за вас. Мне кажется естественным и необходимым сказать сейчас о Серафиме Осиповне. Сколько лет она была тут хозяйкой? Тридцать два? Тридцать три? Но стаж еще не заслуга, стаж и опыт часто образуют толстый панцирь, за которым косность. У нее было не так… Без Серафимы Осиповны моя личная судьба имела бы совсем другую траекторию: я тут не остался бы, я тяготился школой… В особенности презирал девчонок, считал, что они и физика — две вещи несовместные. И вообще — виноват, дорогие коллеги! — разделял печально известное мнение, что когда нету дороги — идут в педагоги… Но была Серафима Осиповна, которая швыряла в корзину мои заявления об уходе! Она просила дотянуть до лета. И позаниматься отдельно с какой-нибудь бледненькой девицей… И провести олимпиаду, и открыть кружок радиолюбителей… Послушать ее — получалось, что только инквизитор мог бы отказать в этом нашим детям! Я скрепя сердце соглашался, потом увлекался, а осенью все повторялось снова. «Они разбили мне амперметр, — страдал я, — они дикари!» — «Они сами смастерят тебе новый, — говорила она, — если вы друзья, конечно… А если вы чужие или враги — бог с ним, с амперметром, это из твоих убытков наименьший». Не знаю — возможно, у нее как у директора были свои упущения… Возможно, Кириллу Алексеевичу не все у нас нравится, так и должно быть… но учителем она была настоящим! А теперь в ее глазах потух свет… Я, естественник, отказываюсь понимать природу в данном случае: слишком несправедливо… Давайте, что ли, протелепатируем в Одессу: поправляйтесь, Серафима Осиповна, желаем вам света…

Э м м а П а в л о в н а. Когда вы так говорите, Олег Григорьевич, мне даже встать хочется. Замечательно! И все правда… Кушайте, товарищи.

М и ш и н. За бабу Симу, граждане! Все у нее будет нормально, филатовцы чудеса делают! А теперь — слово о новом шефе!

Ф р а н ц у ж е н к а. Дайте паузу, Костя! Уж очень вкусно все.

М и ш и н. А я не гордый, вы можете под мои слова закусывать. Не знаю, как вы, товарищи, а я очень боялся, что нам назначат какого-нибудь замухрышку. Что, не так сказал? Сказал, как думал! И то, что нам поставили крупного человека, это прямо подарок! Не скрою, Кирилл Алексеич, были тут такие разговорчики, что нами может руководить только учитель со стажем, знающий нашу кухню изнутри, и так далее. На это я так отвечу. Диплом у Кирилла Алексеича — если кто не в курсе — такой же, как у нас с вами, это раз. Политработа в армии и комсомоле дала ему закалку на все случаи жизни — это два. И не боги, товарищи, горшки обжигают — это три! Теперь такая вещь: у него же личный авторитет в городском масштабе! И конечно, для школы это сыграет свою немаленькую роль, тем более, мы новоселы и еще много чего может понадобиться… А что вы смеетесь, Марина Максимовна?

М а р и н а. От удовольствия, Костя!

М и ш и н. Да? Тогда ладно… Но вы меня сбили! У меня главное было в конце… Или вы и так все поняли?

Смех.

Н а з а р о в. Понял, благодарю.

Ф р а н ц у ж е н к а. Костя, дайте ответное слово Кириллу Алексеевичу.

Н а з а р о в. Повременю, если можно.

Э м м а П а в л о в н а. Вот именно, дайте человеку покушать спокойно. Это вам не педсовет… Вот, ей-богу, Кирилл Алексеич, я дома с удовольствием всех принимаю, я это люблю. Пироги мне удаются, кто из наших пробовал — все говорят… Нет, ну что это я сама? Ольга Денисовна?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Пироги изумительные, это правда. Что-то она туда такое кладет…

Э м м а П а в л о в н а. Но нет смысла возиться, потому что сойдутся, и сразу беспрерывное «ля-ля», и все — о «родном заводе»…

Ф р а н ц у ж е н к а. Это если перегибать палку! Одно время за мной всюду увивались трое девчонок — и к портнихе, и в магазины, и к зубному врачу… Потом муж возмутился, да я и сама поняла: это не жизнь. И отвадила.

Э м м а П а в л о в н а. И правильно! Вот Мариночка поощряет их в этом, и что хорошего? Ничего же для себя не остается…

М а р и н а. А я вроде не жаловалась никому.

О л ь г а Д е н и с о в н а. Нет, в принципе это прекрасно, если учитель не может «от сих до сих», отдает личное время внеклассной работе… В дни моей молодости сплошь и рядом так было! Только вот когда содержание этой работы… таинственно… Поделились бы с нами опытом, Мариночка, это же всем интересно. Считается, что ключ к десятому «Б» — только у вас…

М а р и н а. Ну, это не так… И потом, такой ключ, если он существует, ребята дают сами — кому и когда хотят.

О л ь г а Д е н и с о в н а. Да? Это очень образно, мы оценили. Но у вас с ними — откровенность, простота, непринужденная свобода… так ведь? Это ваши завидные качества. Ну, немножко-то проявите их тут, с нами… Неужели мы не заслужили?

М а р и н а. Но я не знаю, что рассказывать…

Н а з а р о в. А вы знаете, что отдельным учителям стало трудно работать в десятом «Б»?

Э м м а П а в л о в н а. Это точно! В последнее время просто не класс, а Голгофа!

Н а з а р о в. Минуточку, Эмма Павловна… (Марине.) И что некоторым родителям трудно ладить со своими взрослыми детьми, трудно их понимать? А у вас как раз с ними, труднопонимаемыми, — полный контакт! И такая оживленная внеклассная работа.

М а р и н а. Кирилл Алексеевич, да это не работа вовсе! Это общение.

О л ь г а Д е н и с о в н а. Тем более. Почему-то по вечерам и у вас на квартире. Почему-то не со всеми, а с какими-то избранными…

Ф р а н ц у ж е н к а. А кто к тебе ходит, Марина? Алеша Смородин, да? Еще кто? Адамян?

Э м м а П а в л о в н а. Не вспоминайте при мне эту фамилию! Сегодня я его вышибла в присутствии Кирилла Алексеевича! Ну, спасу нет!

С у м а р о к о в. Адамян Евгений? Странно… Я ему как раз симпатизирую…

О л ь г а Д е н и с о в н а. Дело не в симпатиях. А вообще, Эмма Павловна, выдворение из класса — это капитуляция перед учеником, есть прямая инструкция на этот счет… Давайте не говорить все сразу. Итак, Мариночка? Всем интересно про это ваше общение…

М а р и н а. Как же это рассказать? Ну, читаем стихи. Слушаем музыку — у меня есть хорошие записи. Да все понятно из песенки, которую они сочинили сами:

Ф р а н ц у ж е н к а. Почему тебе не спеть? Костя, гитара где?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Нет, подождите с гитарой. Все это хорошо, славно, только замените эту «таверну». «Таверна» в переводе — трактир, кабак. Кто-нибудь решит, чего доброго, что у вас — трактир для учащихся… Серьезно, замените.

М а р и н а. Кто так решит?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Да кто угодно… Достаточно заглянуть в словарь…

М а р и н а. А зачем туда заглядывать, Ольга Денисовна?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Ну, Мариночка… сначала учебники, а теперь уже и словари в немилости?

М а р и н а. Себе надо верить, Ольга Денисовна, себе! И ребятам… А мы всю жизнь боимся этого!

О л ь г а Д е н и с о в н а. Ну мне-то, голубчик, пугаться и поздно и некого. Если я боюсь, то — за вас.

С у м а р о к о в. Справедливо. Вон как вы побледнели… не надо, Марина, так вас не хватит надолго… Тема эта старая, почти вечная… Сделал же Антон Павлович своего «человека в футляре» педагогом? Имел основания, как ни грустно…

О л ь г а Д е н и с о в н а. То есть?

М а р и н а. Ребята ходят домой к учителю, пьют там чай — «какой пассаж»! Сочинили песенку — «батюшки, не кабак ли там»? Шлифуют свои убеждения, вкусы, учатся их отстаивать — «а зачем? А почему там, а не в актовом зале?».

Н а з а р о в. По-моему, Марина Максимовна, вы сами рисуете противника и сами с ним боретесь…

М а р и н а. Если бы! При бабе Симе эти камешки были за пазухой… а при вас — их кидают открыто.

О л ь г а Д е н и с о в н а. Стало быть, знакомьтесь: «Человек в футляре» — это я. Спасибо, Мариночка.

М а р и н а. Пожалуйста!

Ф р а н ц у ж е н к а. Остановись, Маринка, пожалеешь!

Э м м а П а в л о в н а. Я не пойму: банкет у нас или что?

Х у д а я у ч и т е л ь н и ц а (внезапно и громко). Главное бедствие, что программа рассчитана на призовых лошадей каких-то, а не на реальных детей! Я сама по три часа готовлюсь к уроку…

П о л н а я у ч и т е л ь н и ц а. Ну, это уж совсем не из той оперы. Про «футляр» говорим. Господи, хотела бы я знать, на ком из нас нет этого «футляра»… Такая профессия!

М а р и н а. Да нельзя так думать, Лидия Борисовна! Лучше мороженым торговать зимой — честнее, по крайней мере! — чем оставаться в школе и думать так…

О л ь г а Д е н и с о в н а. Зачем же прибедняться, Марина Максимовна? Вы прекрасно устроитесь в редакцию… Будете печатать «педагогические раздумья»… поучать нас, грешных…

М а р и н а. Меня уже трудоустраивают! Ну что ж… Вы были правы, Олег Григорьевич: надолго меня не хватит! Дайте мне вашу ручку… я сегодня посеяла где-то свою…

С у м а р о к о в. А зачем ручку-то?

М а р и н а. Вот напишу Кириллу Алексеевичу… что по собственному желанию… которое наверняка совпадает и с его желанием и с мечтой отдельных коллег и родителей…

Н а з а р о в. Перестаньте, Марина Максимовна!

С у м а р о к о в. Вздор!

М а р и н а. Эмма Павловна! Далеко ручка у вас?

Э м м а П а в л о в н а. Марина, вы с ума сошли!

М а р и н а. Ольга Денисовна, авторучку вашу — можно?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Здесь нет Ольги Денисовны. Здесь Беликов — человек в футляре!

Ф р а н ц у ж е н к а. Да разве она назвала вас так? Вы сами так поняли…

О л ь г а Д е н и с о в н а. Значит, это шапка на мне горит!

М а р и н а. Костя, ручку дадите?

М и ш и н. Не дам. Взбучку — могу… Заслуживаете, пардон, по мягкому месту.

М а р и н а. Детские игрушки какие-то! (Вышла из буфета.)

О л ь г а Д е н и с о в н а (дрожащим голосом). Что скажете? Я ведь с ней по-хорошему, все свидетели… Почему вы молчите, Кирилл Алексеевич? Теперь я не думаю, что ваше молчание — золото, я скажу! Товарищи, да будет вам известно, что в этой самой «таверне» нам с вами дают клички… разбирают нас по косточкам, назначают нам цену свою… Там не только стихи да песенки…

С у м а р о к о в. Велика ли цена, интересно?

Н а з а р о в (почти взмолился). Ольга Денисовна! Что вы делаете, вы же умница?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Я не умница, когда меня оскорбляют, я не обязана быть умницей! Сносить такое в шестьдесят один год… От девчонки! Она же от ребят ничего не скрывает, там полная откровенность — значит, она их восстановит против меня! Против меня, против Эммы Павловны… кто следующий?

Э м м а П а в л о в н а (жалобно). А я тут при чем? Это они меня разбирали? Да? По косточкам?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Это я так сказала, в виде примера…

Э м м а П а в л о в н а. Нет, теперь уж договаривайте, Ольга Денисовна… Ну, по секрету, а?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Не могу я, не подставляйте мне свое ухо!

П о л н а я у ч и т е л ь н и ц а. Не думала я, что Марина на такое способна.

Х у д а я у ч и т е л ь н и ц а. Вообще-то, конечно, возмутительно! Я понимаю, Ольга Денисовна, вам неудобно сказать более конкретно, а нам-то каково? У каждого кошки на душе будут, когда надо идти в десятый «Б»…

С у м а р о к о в. Да что за новость, друзья? Прозвища… оценки учителям… Это началось в древнейшей из школ и пребудет вовеки. Слишком легкая была бы у нас жизнь, если бы оценки ставили только мы… Я подозреваю, что уходя от Сократа, его ученики говорили: «Сегодня старик был в маразме…» — «Нет, просто на него так действует Ксантиппа…» — «Да бросьте, ребята, он говорил дельные вещи!» — «А я не согласен: это пустая софистика…» Обязательно что-нибудь в этом роде произносилось! А иначе Сократ оставил бы не школу, не учеников, а кучку педантов, неспособных пойти дальше его…

Н а з а р о в. Молодцом, Олег Григорьевич! Мужественно смотрите на вещи… Только вот преподаватель, о котором шла речь, настолько, знаете, не Сократ, что…

Ф р а н ц у ж е н к а. Что его сократить надо?

Э м м а П а в л о в н а. Ему хорошо так рассуждать, Олегу Григорьевичу! Он точно знает, что склоняли не его — его-то они уважают… (Разрыдалась.)

С у м а р о к о в. Ну вот, здрасте! Теперь и вы побежите заявление писать? Эмма Пална…

Э м м а П а в л о в н а. Это мое дело. Вы тоже их писали — вам их рвали да в корзину швыряли?.. А мое не порвут… Мое заявление дирекция уважит…

Назаров молчит. Эмма Павловна быстро покидает буфет.

П о л н а я у ч и т е л ь н и ц а. Вот я не Сократ, Олег Григорьевич. И дома поить их чаем я не могу. Дома я тишины хочу — что тогда?

С у м а р о к о в. А вас это почему задело? Вас-то они не обсуждают, я ручаюсь.

П о л н а я у ч и т е л ь н и ц а. Как? Совсем?

С у м а р о к о в. Совсем.

П о л н а я у ч и т е л ь н и ц а. Да… тот еще банкет получился.

О л ь г а Д е н и с о в н а. Это уже на втором человеке шапка-то горит. Пожара не боитесь, Кирилл Алексеич?

Н а з а р о в. А зато осветилось как-то все — вам не кажется?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Ну, для вас осветилось — и дай вам бог. А для меня — кончен бал, погасли свечи. Пойду… Внучка у меня прихворнула, неспокойно за нее.

Ф р а н ц у ж е н к а. Уже всем пора. Мне, например, за здорового мужа неспокойно.

Х у д а я у ч и т е л ь н и ц а. А когда же мы насчет программ-то поговорим? Что они на призовых лошадей рассчитаны… И как насчет процентомании будет?

Н а з а р о в (рассмеялся). Не последний день живем, товарищи дорогие! Про все поговорим…

Женщины убирают посуду. Назаров подошел к Сумарокову.

Н а з а р о в. Я еще не сказал вам: очень рад познакомиться.

С у м а р о к о в. Взаимно.

Рукопожатие. Вроде бы все должны разойтись — ситуация «шапочного разбора». Но — странное дело! — в нерешительном ожидании какой-то развязки все остаются.

М и ш и н (подойдя к Назарову). Я что хотел сказать в своем тосте? Это не очень прозвучало. Вот, допустим, у меня прыгает ученик Иванов, так? Я замерил результат, ставлю отметку. Это мура, текучка… А вот куда и как нам самим прыгать? Я коряво говорю… но в этом вопросе большая надежда на вас…

Н а з а р о в. Я понимаю, да…

О л ь г а Д е н и с о в н а (зябнет, все время растирает руки). Быть возмутителем спокойствия — очень интересно. Всегда можно аплодисменты сорвать. И наоборот: кто за спокойствие, за осторожность, за меру — того легче всего дураком выставить. Да еще злым дураком, зловредным… Чего я добивалась от Марины — сегодня и всегда? Чтоб она не зарывалась, только и всего. Напоминала ей деликатно, что у нас не пушкинский Лицей. У нас — всеобуч… А в то же время выгораживала ее перед роно, перед методистами, объясняла им: это особый случай, талантливый человек, тут нельзя с общими мерками… Думаете, вспомнит это кто-нибудь?.. А что, Кирилл Алексеевич, может, мне завтра в брючном костюме прийти? И попеть с детьми Окуджаву вместо урока… Смеетесь! Каждому свое, да? Знаю… Понедельник сегодня? А такая усталость, будто уже суббота…

Н а з а р о в. Я отвезу вас домой.

О л ь г а Д е н и с о в н а. Серьезно? А у меня подозрение, что вам хотелось бы отвезти домой ее. У меня, правда, привилегия возраста… Кислая, но все-таки.

Н а з а р о в. Я, кажется, в донжуаны у вас угодил? За что?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Никуда вы не угодили. Просто вы нормальный, живой человек, вам интересней с молодостью. Все правильно. Сейчас вы ради кого сидите? (Встала, с усилием подошла к буфетной стойке, подвинула к себе телефон, набрала двузначный номер.) Дуся, это я… В учительской раздевалке зеленое пальто с капюшоном висит? Гляньте, я подожду… Точно? Ну, спасибо… (Положила трубку.) Не ушла, нет.

Н а з а р о в. Долго же она формулирует заявление в одну строчку.

О л ь г а Д е н и с о в н а. Ничего она не формулирует. Ревет, поди… Кто кого обидел, Кирилл Алексеич? Может, действительно я — ее?

Входит М а р и н а М а к с и м о в н а. В руках у нее вещь знакомых нам очертаний.

М а р и н а (поставила магнитофон на стол). Вот, Кирилл Алексеич.

Н а з а р о в. Что это? Второй?

М а р и н а. Почему второй? Тот же самый. Это ребята просили передать вам. Они все рассказали мне. Днем они его похитили из вашего кабинета. А теперь вот одумались.

О л ь г а Д е н и с о в н а. Похитили?! Ничего себе… До этого у нас еще не доходило…

Н а з а р о в. Но ведь одумались и принесли обратно…

М а р и н а. Они здесь, Кирилл Алексеич. Позвать?

Н а з а р о в. Погодите… Страсти-то, страсти какие, Ольга Денисовна! Это ведь риск! Отваги сколько! А все — ради выеденного яйца…

О л ь г а Д е н и с о в н а. Разве? А я так поняла, что — ради Марины Максимовны…

Н а з а р о в. Сейчас… Сейчас увидим — может, это одно и то же. (Марине.) Принесли заявление об уходе?

М а р и н а. Нет.

Н а з а р о в. Почему же? Не нашли в школе ручку? Вот вам моя.

М а р и н а. Вы очень галантны, но не надо. Некуда мне уходить отсюда.

Н а з а р о в. Ага… передумали. А то я попросил бы ребят, чтобы резолюцию на это заявление наложили они. Ребята, которые так лихо мушкетерствуют ради вас… и которых вы чуть было не предали!

М а р и н а. Интересно: откуда я это слышу? С какой такой моральной вершины? Оттуда, где за мыслями шпионят? Где подслушивание чужих разговоров — в порядке вещей?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Вы не знаете, как это было… Вам ребята наболтали бог знает что…

Н а з а р о в. Ей «наболтали» все, как было. Финтить не приходится: виноваты. Я лично виноват. И лично прошу прощения. Желаю сейчас только одного — отдать эту бандуру владельцу и больше ее не видеть.

М а р и н а. Нет, почему же? Все в сборе как раз… У всех такая живая любознательность на лицах… Теперь уж мы прокрутим!

Н а з а р о в. Это еще зачем?

М а р и н а. А чтоб из первых рук знали, о чем говорят в десятом «Б». Тут столько вопросов про это было… Зачем в щелочку подглядывать? Мы можем — настежь!

Н а з а р о в. Прекратите! Это все по-детски выглядит.

М а р и н а. Лишь бы не по-иезуитски.

Отстранившись от Назарова, который пытается ей помешать, Марина включила магнитофон. Теперь, однако, ребячьи голоса поют с магнитной ленты иную песню:

О л ь г а Д е н и с о в н а. Что это? Вроде этого не было…

Марина пробует воспроизведение в другом месте. Там поют:

М а р и н а. Что за черт? Все подменили?

Еще раз перемотка, включение — теперь идет такой разговор:

Голос Юли: «Жень, ты к Эмме Павловне как относишься?»

Голос Жени: «Странный вопрос! Это ж Учитель с большой буквы! Предмет дает… сами знаете… захватывающе! Химик она сильный, это главное. У нас многие на химфак захотят, прямо толпами повалят — это благодаря ей…»

Голос Майданова: «Ну, а директор?»

Голос Жени: «Ну, мы мало еще знаем его, но он как-то сразу располагает к себе, правда? Хочется доверить ему самое дорогое».

Голос Юли: «Точно! Он как в кино Тихонов!»

И пленка после этого крутится безмолвно.

Н а з а р о в (плечи его колышутся от сдавленного хохота). Вот стервецы, а?

Марина распахнула дверь. Там стоят А л е ш а, Ж е н я, Ю л я, М а й д а н о в.

М а р и н а. Идите-ка сюда. Зачем вы это сделали?!

О л ь г а Д е н и с о в н а. Да… остроумно. Только мне не понять: где тут кончается остроумие и начинается цинизм? Кому это они натянули нос?

Н а з а р о в (крепко потер себе шею). Вот как раз это не стоит уточнять сегодня: не в наших интересах…

М а р и н а (ребятам). Вы что же… струсили?

Ж е н я. Нет…

М а р и н а. Ну как же — нет? Тогда у вас была позиция, а сейчас…

А л е ш а. Она и сейчас есть.

М а й д а н о в. Просто так смешнее…

С у м а р о к о в. Вы счастливая женщина, Марина. Вот и все, что тут можно сказать. Правда… с таким счастьем надо еще уметь справиться…

В глубине сцены за дальним концом большого стола обдумывают случившееся учительницы. А скорее, каждая думает о своем. Назаров и Сумароков оказались на авансцене, закурили.

Н а з а р о в. Знаете, сам я — с тридцать пятого года. Отец был флотский офицер: кортик его я не мог ни забыть, ни перепутать. А мать, кажется, учительница, и кажется, словесности… но это смутно. Ленинградцы мы были. Вот. А свое семилетие я встречал уже один на свете… и не на канале Грибоедова, а в лесах Новгородской области. Странно? Да нет, не странно: много было детей, которых из блокады вытащили, а из войны — не смогли… В общем, побывал я на войне в роли сына полка. Это, конечно, образное выражение, потому что не полка, а дивизионного медсанбата, это раз… А потом, все дело тут в конкретном человеке. В санитарке Назаровой Наде. Это она меня отмыла, откормила после моих лесных приключений… Усыновила, короче. А в год Победы в свою деревню привезла. И мужик ее вернулся, сержант Назаров, сапер. Вспыльчивый человек, суровый… А получить затрещину от него нельзя было — он вернулся без рук. Всего не расскажешь… Я мечтал о Суворовском училище…

П о л н а я у ч и т е л ь н и ц а. Вы погромче, Кирилл Алексеич. Мы все слушаем.

Н а з а р о в. А зачем? Хотя — ладно, пожалуйста… Мечтал о Суворовском. Эгоистически мечтал: ведь мои две руки были очень нелишние в этой ситуации. И все же я был зачислен в Суворовское под новой фамилией. Жизнь получила русло, понимаете? И смысл даже. А ведь хотела уйти в песок — никому не нужна была потому что… А вот ей, Назаровой Наде, крестьянке, с ее инвалидом мужем, зачем-то понадобилась… Когда я, уже офицером запаса, уселся на студенческую скамью, из дома ежемесячно приходили мне две-три красненькие, да зимой — сало, да осенью — яблоки… Мельчу я, наверное… То есть для них это мелко все (кивнул на ребят), откуда им знать, чем были для Назаровых эти посылки? (Остановился возле Юли.) При таких-то сапожках… при магнитофонах… Откуда им знать?

Ю л я. Почему? Мы чувствуем. А в сапожках… в том, что у нас все нормально с едой, с тряпками, мы же не виноваты?

Н а з а р о в. Тоже правильно. И дай вам бог еще больше и лучше. Только вот — как распорядиться этим? Это точно Олег Григорьевич сказал… В общем, полгода назад мама Надя моя овдовела. Съездил я в Пятихатки, помог продать дом, ну и взял ее, конечно, к себе: болеет ведь она… в такие годы кто не болеет?

Вышло так, что ей надо жить в одной комнате с моей дочкой. Дочку тоже Надей звать, она в седьмом классе. Ну, стеснили эту принцессу, а как иначе? Ну действительно, мама заставила все подоконники киселями своими и холодцами… Так ведь для кого старается? Для семьи, для той же внучки!

…Позавчера, граждане, я узнаю, что моя дочь заперла бабушку в ванной комнате. На три часа! К ней, понимаете, подруга пришла, и старуха стесняла их как-то. А зачем нам стеснять себя, чего церемониться? Заперла — и все. И не просто заперла, а з а б ы л а ее там!!! Часок с подружкой побалабонила, а потом они в кино убежали. Жена пришла с работы, только тогда и выпустила… Но это еще не все: я ведь не сразу выпорол дочь, а сперва говорил с ней, я понять хотел! Оказывается, стыдится она, краснеет за бабушку. За ее речь, за все повадки ее… Перед подругой. Которая — кто? Которая дочь журналиста-международника!

С у м а р о к о в. Да, молодость часто безжалостна. А наша образованность еще чаще бывает некультурна…

Н а з а р о в. Вот-вот! Знания-то мы дадим… и они их возьмут, а потом еще нас обгонят. Но культура — это другое, и фундамент у нее другой. Помните, что там в основе кладки? У лучших-то, у культурных? Любовь! (Свистнул то ли обескураженно, то ли восхищенно.) Любовь…

Назаров смотрит на Алешу. Тот не прячет глаз. Телефонный звонок. Назаров взял трубку.

Да… Что, тетя Дуся? (Пауза.) Скажите, что она здесь. Да. И что мы сейчас… (Положил трубку.) Юля, там внизу твои родители. Они сбились с ног, ищут тебя везде, мама плачет… Зачем же ты так? Ну-ка, все вниз.

Ю л я. Кирилл Алексеевич, спасибо, но не надо всех. Я сама.

Ж е н я. Правильно! Это ее личная проблема, ее личная мама… Сейчас девиз такой: пусть каждый сам несет свой чемодан!

Н а з а р о в. Да? Не знал. Но я уже в ответе за этот ее «чемодан». (Юле, указывая на магнитофон.) Забирай его, скажешь — спасибо, не пригодился…

М а й д а н о в. Постой, Юль. Кирилл Алексеич, стереть бы надо. Чистую кассету вернуть. Молчание.

Ж е н я. Хорошо будет: скромно, без трепотни, все в подтексте!

Н а з а р о в. А как это стирается?

Юля щелкнула регуляторами. Шуршит пустая пленка.

М а й д а н о в. Ольга-то Денисовна уснула.

О л ь г а Д е н и с о в н а (встрепенулась). Ничего подобного, я все слышу. Отдаете эту штуку, да? А нельзя напоследок еще раз ту песенку прокрутить? Где насчет таверны. А то я там не все разобрала.

Ю л я. Она уже стерта. Мы вам потом когда-нибудь исполним. Пошли, ребята.

Уходят.

Потянулись к выходу и учителя. Не оттого, что вопросы решены, а оттого, что нужны силы на завтра.

1975