Репетитор

Филипп Ривьер — сочинитель сказок для взрослых.

Папа Барт, он же генерал Бартоломео Тианос.

Мария-Корнелия — его дочь.

Бабушка Изабелла }

Старый Гуго } — его родители.

Вич — майор Легиона надежности.

Кармела — горничная.

Капрал по имени Орландо.

Легионер.

Действие происходит в Каливернии, отсутствующей на картах и атласах.

Действие первое

Мы окажемся в загородной резиденции главы государства; размещается она в старинном дворце, часть которого — гостиная на втором этаже — перед нами.

Эта гостиная имеет лоджию с балюстрадой, куда ведет широкая стеклянная дверь, открытая сейчас; обозревается оттуда дворцовый парк.

Гобелены довольно скучно и помпезно изображают корриду, разные моменты ее. Стенд у левой стены, возле большого зеркала, уставлен целой коллекцией превосходных детских игрушек, число которых еще и удваивает зеркало. Словно старых знакомых мы узнаем диснеевских знаменитых персонажей в этой компании кукол и зверей. В углу стоит подрамник с картиной, которая наглухо закрыта от нас темной материей.

Время от времени снизу, из-под лоджии, будут раздаваться тревожные звуки, происхождение которых угадать мудрено: глухие пружинящие удары о металлическую сетку и в ответ струнное дрожание этой сетки, затихающее не скоро…

Явился В и ч. В своем штатском костюме в полоску и с серебристым галстуком он похож на тренера, спортивного врача или стареющего жокея. Оглядевшись, Вич по-своему переставил столик на гнутых ножках, немного прикрыл стеклянную дверь на балкон. Потом нажал одну из разноцветные кнопок настенного пульта — где-то слабо отозвался звонок.

Входит к а п р а л О р л а н д о, одетый в серо-голубую форму с тем же серебристым галстуком, который носят все служащие так называемого Легиона надежности.

К а п р а л. Сочинитель Филипп Ривьер здесь, господин майор.

В и ч (сверился с часами). Что ж, в самый раз… По дороге он вам ничего не рассказывал?

К а п р а л. Ничего. Икал только.

В и ч. Икал? Хотите сказать — трусил?

К а п р а л. Думаю — да, от нервов. Я даже подъехал к питьевому фонтанчику, чтобы сделать ему облегчение.

Вич протянул руку куда-то в нишу, взял оттуда телефонную трубку и набрал одну цифру на аппарате, который нам не виден.

В и ч. Даниэль, это я. Включи мельхиоровый сейчас. Нет, на пробу только — мы тут с Орландо поговорим… (Положил трубку; капралу.) Ну, икал он, икал — еще какие ценные наблюдения?

К а п р а л. Дома у него две женщины, так одна, когда он одевался, плакала. За стенкой, тихим звуком. А другая злобно так говорит мне: «Это ошибка, и очень глупая! Вы будете извиняться, его не за что брать». Я говорю: «Не берут его, а приглашают! Кто и куда — он вам потом расскажет. А такого случая, чтобы извиняться, у нас ни одного еще не было».

В и ч. В общем, ясно: сказочник у вас близок к обмороку, он думает, что здесь его ждут костоломы в кожаных передниках. Умеете вы, капрал, обнадежить человека. Помимо даже слов — видом своим, лицом…

К а п р а л. А какое мое лицо? Нет, господин майор, я успокаивал! И ведь он сам, сочинитель этот, показывал мне амулет «собаки» — утром в окружном отделении Легиона вручили ему. Человеком сделали, должен был повеселеть…

В и ч. А он приуныл, видите… Но ничего, у меня повеселеет. Спасибо, Орландо. Еще раз позвоню — и запускайте.

Капрал щелкнул каблуками, но не ушел, медлит.

К а п р а л. Виноват, господин майор. Вы сказали — от моего лица у людей такие мысли… Извиняюсь за вопрос: почему? Какое мое лицо?

В и ч. Да нормальное, не пугайтесь. С точки зрения службы — лицо что надо, хоть на медалях выбивай. У женщин, правда, может быть другая точка зрения… но это вы уж у них спрашивайте. (Махнул рукой, отпуская.)

Капрал вышел.

(Еще раз снял трубку, соединился с тем же служащим.) Ну как, Даниэль? Вполне? Значит, пробу эту сотрешь и прямо начинай писать. Может, и длинно — наперед не могу сказать. Часа на два рассчитывай… Нет, я сам загляну попозже. (Положил трубку. Глянул в зеркало, сердечно улыбнулся своему отражению, проверяя обаяние. И нажал кнопку звонка.)

Входит Ф и л и п п Р и в ь е р. У него седой чубчик, он сутулится, ему здесь не по себе. Все проблемы, которые могут встать перед ним в таком месте, он, кажется, хотел бы решить с помощью безупречной вежливости. На нем вельветовый костюм, слабым узлом повязано пестрое кашне.

Так вот он какой, наш театральный волшебник! Здравствуйте, сеньор Ривьер, давно мне хотелось взглянуть на вас…

Ф и л и п п. Добрый вечер, господин майор.

В и ч. Помилуйте… ясновидец вы, что ли? Как это вы… по глазам?

Ф и л и п п. Нет, я только за капралом повторяю — он сказал: майор Вич ждет…

В и ч. Да? Но это для него, а для вас я — просто Вич, Максимилиан Вич, ведаю здесь самыми мирными и штатскими делами. В том числе — приемом гостей. И, конечно, лучше всего, когда они приезжают неофициально — вот как вы. Присаживайтесь, прошу… Сразу надо сознаться (он поднял руки вверх): на сцене я ваших сказок не видел и понимаю так, что обокрал сам себя! Потому что прочел две на выбор… ну, знаете… Воображаю, как это было в декорациях да с хорошей игрой!

Ф и л и п п. Спасибо, но это дело давнее… Майор Вич, а можно узнать, зачем меня сюда привезли?

В и ч. О, для обсуждения очень занятных вопросов. Первостепенных для вас!

Ф и л и п п. Для обсуждения с кем — с вами?

В и ч. Нет, главная аудиенция впереди. Но вас доставили с таким расчетом, чтобы несколько минут мог и я отнять у вас, у ваших муз. Не утомлю, не бойтесь. Как насчет бокала вина?

Ф и л и п п. Спасибо, нет, не хочется. Если можно — стакан воды.

В и ч (наливает из сифона). Добавьте лед. Это так называемый мельхиоровый зал. Прежняя власть любила здесь награждать своих фаворитов… поэтому и мы вас сюда. Не случалось бывать тут?

Ф и л и п п (пьет, держит паузу; глаза напряжены). Случалось… Мне вручали здесь премию Гарсиа Лорки…

В и ч. Да-да-да… я просто забыл. Любопытное совпадение, а? И сразу — кинолента воспоминаний… Кажется, эти церемонии проводил покойный вице-президент?

Ф и л и п п. Да.

В и ч. Напрасно он удавился, честное слово. История готовила ему смерть на плацу, под барабаны — это не только эффектнее, это достойнее, чем висеть на двух или трех носовых платках. Как вы полагаете?

Ф и л и п п. Видите ли, я… Нет… я никак не полагаю.

В и ч. Отдаете это на усмотрение самого осужденного? А я ведь тоже не говорю, что казнь лучше со всех точек зрения, я беру только два аспекта — исторический и эстетический.

Ф и л и п п. Господин майор, а кто будет говорить со мной после вас?

В и ч. Я в отчаянии, что уже наскучил вам! Действительно, нашел что обсуждать — эстетические преимущества казни… Бросаю, уже бросил эту скверную тему. Вы что-то спросили? Ах да, вам не терпится приподнять вуаль, под которой скрывается пригласившая вас…

Ф и л и п п. Это женщина?

В и ч. Но какая! Единственная дочь главы государства. Между нами говоря, помешана на театре! (Надел на руку одну из кукол и заставил ее кланяться Филиппу.) Впрочем, может быть, с этим я забежал вперед. У нас еще есть время, пока она (смотрит на часы)… плещется.

Ф и л и п п. Пока она — что?

В и ч. Ну, плещется, плавает — я имею в виду, в бассейне.

Ф и л и п п (глядя в пол и натянуто улыбаясь). А после бассейна ее режим дня предусматривает немного искусства? В котором мы «поплещемся» вместе?

В и ч. Вот что: с самого начала вам нужно правильно настроиться. Мария-Корнелия — очаровательное создание, уж поверьте. Если, предположим, кто-то пришел сюда с камнем за пазухой, она его обезоружит и приручит в полчаса, вот увидите.

Ф и л и п п. Меня уже обыскали очень подробно…

В и ч. И что? Камня не нашли, а вас обидели зря? Полно, пустяки, никакого тут унижения. Мы знаем, сеньор Ривьер, что от политики вы стараетесь держаться подальше. Так вот, мой первый совет: надо, чтобы вам удалось это в беседе с Марией-Корнелией. Почти весь этот год она провела за границей у тетки, вернулась только теперь, когда все с божьей помощью становится на свои места. И не вам, согласитесь, не сказочнику, давать ей отчет о наших переломных событиях — чего-то вы можете не знать, что-то не так осветить, а она восприимчива… Короче, новейшая каливернийская история, «судьбы демократии» — это не ваш предмет. Как вы поняли меня?

Ф и л и п п. Я понял. И очень рад. И согласен полностью: это никак не мой предмет, сущая правда.

В и ч. Это первое. Второе: у сеньориты есть виды на вас. Вы удивитесь и, возможно, захлопаете крыльями. Так вот, спокойнее. Отличительное свойство нашей Марии-Корнелии — нетерпение. Поэтому второй мой совет: терпимость, терпимость и еще раз терпимость. Как поняли?

Ф и л и п п (улыбаясь). Понял, но… видите ли, моей терпимости едва-едва хватает на самого себя.

В и ч. И все-таки ведите себя с нашей любимицей спокойно, без напряженности, а главное — бережно… заодно и себя побережете. Да, кстати: что с вашим последним детищем? Оно уже принято?

Ф и л и п п. С каким детищем?

В и ч. Ну, с последней из ваших так называемых «сказок для взрослых»?

Ф и л и п п. Странно. Вас это интересует? Я, знаете, вообще не работаю сейчас в искусстве… у меня впечатление, что мои вещи как-то не ко времени. Разве что товарищам, актерам я хотел прочесть эту последнюю сказку. За тем и приходил дня четыре назад в театр. Но там ввели пропуска нового образца, у меня такого нет, а легионер на служебном входе не знает меня. Я говорю ему, что одиннадцать лет руководил этим театром, но его это не касается. Нелепое положение. Причем двое товарищей видели меня, но как-то скосили глаза… заторопились. И я ушел со своей папкой домой. Проходит еще день, и уже почти ночью — звонок директора: чтоб не позднее девяти утра пьеса была у него! А теперь вы спрашиваете: «Уже принято?» Как это понять? Наверное, вы в курсе дела?

В и ч. Вопрос наивный. Четыре дня назад, говорите? Какой вы тогда имели амулетик надежности?

Ф и л и п п. «Кобры».

В и ч. Вот он и отбрасывал на вашу папочку, на все ваши дела тень безнадежности. Пардон за плохой каламбур.

Ф и л и п п. Стало быть, вы знаете, что у меня теперь другой амулет?

В и ч. Знаю и от души поздравляю. Только не прячьте его, не прячьте.

Филипп развязывает кашне.

Я имею в виду — не здесь, а среди ваших товарищей — артистов, сочинителей… Особенно когда они сходятся политиканствовать. Сходятся ведь, несмотря на комендантский час, на все старания Легиона? Лопают там чечевицу, запивают ее кислятиной, потому что на приличный стол надо еще уметь заработать! И кто-то начинает свое личное невезенье, свои обиды копеечные расписывать как национальное бедствие, как террор против всей культуры. Ох как бы закашлялись эти сеньоры, если бы вошел к нам Филипп Ривьер с новым амулетом поверх рубашки! Не лизоблюд, не шакал какой-нибудь, а мастер — это они сами признают, верно? — мастер и человек чести, образец порядочности! (Достает из ниши бутылку и рюмочки.) Но я отвлекся. Тост предлагаю следующий. За ваш новый статус. За исправление ошибки — я имею в виду амулет «кобры», который несколько месяцев давил вам горло; слава богу, это позади. За то, чтобы вы поладили с вашей горячей поклонницей, с моей патронессой, с нашей «сеньоритой Каливернией», как мы все называем ее. За доверие, которое мой шеф, полковник Корвинс, поручил мне выразить вам. И, наконец, за то, чтобы в следующий раз мы «обмывали» уже амулет «орла» на вашей груди — этот знак высшего доверия родины, украшающий самых надежных. Вот так. Целых три или четыре тоста у меня вышло в одном, и я рад бы выпить их с вами по очереди, да боюсь — к началу аудиенции вы будете уже хороши!

Ф и л и п п. Кажется, что-то проясняется: инициатор всех этих перемен в моей жизни — она? «Сеньорита Каливерния»?

В и ч. Не будем забегать вперед, маэстро, куда нам спешить? На очереди у нас был тост…

Ф и л и п п. Но я угадал? Все это действительно идет от каприза дочки диктатора?

В и ч (лицо его изобразило оторопь и омрачилось). Что? Ай-яй-яй… как неаккуратно сказано… Я был уверен, что, снимая с себя дрянной амулет, вы расстались и с такими дрянными словечками… Ай-яй-яй…

Ф и л и п п (в досаде). Я не прав, господин майор. Я сказал «диктатора»? Глупо. Вот именно: неаккуратность. Знаете, эта острая терминология впивается в нас как колючки…

Появляется Б а б у ш к а И з а б е л л а. Ей скоро девяносто, она в мягких, неслышных тапочках, на ее почти слепом лице написано, что она всех любит. Она прижимает к себе яркую жестяную коробочку с леденцами.

Б а б у ш к а И з а б е л л а. Кто здесь? Здесь нет моего Гуго?

В и ч. Нет, госпожа Изабелла, он тут не проходил.

Б а б у ш к а И з а б е л л а (села). Я заснула в оранжерее, это опасно. Никогда не спите среди цветов. У меня такое чувство, что и Гуго мог там задремать. И что тогда?

В и ч. Скажите садовнику, пусть поищет.

Б а б у ш к а И з а б е л л а. Это хорошая мысль, пусть поищет, а я пока побуду здесь немножко. Я — тихо. (Выбрала леденец и сосет.)

В и ч. Но ему же надо сказать? Садовнику!

Б а б у ш к а И з а б е л л а. Он сам знает. Он очень сведущий человек. Ему даже присылают семена из Голландии… («Отключилась».)

В и ч (Филиппу). Мать так называемого «диктатора». Сама доброта.

Ф и л и п п. Не вспоминайте, господин майор, зачем же… Конечно, неуместное слово, тем более что так по-семейному… Вы сказали тост… А главное, вы же вызвались подготовить меня, так объясните, пожалуйста, зачем я понадобился дочке правителя?

В и ч. «Правителя». Лишь бы не сказать домашние и душевные два слова — Папа Барт. Что ж, фальши мы не хотим — пусть будет другое слово, свое. Но «правитель» — так говорят про лидера чужой и не очень дружественной страны…

Ф и л и п п. Так прозвучало? Это, уверяю вас, без умысла. Но вернемся к сути; если вы только знаете и если это не служебная тайна, то ради бога: что нужно дочери в о ж д я?

В и ч. Вот, другое дело. Я знал, что сочинителю слова подсказывать не надо. Держитесь этого варианта. И давайте же выпьем наконец. Я хотел бы только к своему длинному тосту добавить еще одно. Вот вы не любите политическую терминологию, а все-таки подумали — и слово нашлось. Да не просто слово, а ключик к целой системе слов — да-да! — овладеть которой вам надо как можно скорей, от этого многое зависит. Как поняли меня?

Ф и л и п п. Я стараюсь понять, стараюсь… Говоря о словах, вы имеете в виду иную систему взглядов, верно?

В и ч. Этого мы не делаем, нет. Это что-то изысканное. Кроме вождя, я давным-давно не встречал человека со своими взглядами, да еще в какой-то системе. А вам попадались? Кто? Маньяки, наверно, психи… Нет, нам достаточно системы слов.

Б а б у ш к а И з а б е л л а. Гуго не приходил?

В и ч. Что? Нет, не приходил, отдыхайте, моя ласковая. Итак, сеньор сказочник, определенные слова, сказанные не раз и не два в определенных сочетаниях…

Б а б у ш к а И з а б е л л а. Он как раз играл в слова с мальчиком садовника. В коротенькие… на последнюю букву и чтобы только про еду, Гуго говорит «кекс», а мальчик — «сыр». Тогда Гуго придумал «ром», а мальчик не придумал. И я вставила свое слово, но не такое коротенькое — «маслина»… И меня исключили.

В и ч (Филиппу). Восемьдесят восемь лет, что вы хотите.

Ф и л и п п. Все естественно. Знаете, господин майор, если говорить откровенно, вот к такой игре в слова я был бы способнее. Серьезно, у них с мальчиком садовника более доступные мне правила.

Вич смеется.

Голос Марии-Корнелии: «Вич, вы там не один?»

В и ч. Наконец-то. Время, необычайная моя, время…

Голос Марии-Корнелии испуганный: «Мы же условились на семь ровно!»

И, однако, наш гость, сеньор Филипп Ривьер — здесь… Где же вы? (Уходит за колонны.)

Голос Марии-Корнелии тихо и яростно: «Не хочу я быть перед ним в купальном халате! А обходить другим этажом долго».

Голос Вича: «Он художник, его не может шокировать такая прелесть…»

Голос Марии-Корнелии: «Вич, миленький, вокруг полно дураков, неужели еще и вы… Я говорю, пусть принесут платье сюда, скажите Кармеле! Ну, быстро же!»

(Появился.) Маленькая техническая неполадка, сеньор Ривьер. (Опять исчез, но в другом направлении.)

Б а б у ш к а И з а б е л л а. Внучка скандалит, не обращайте внимания. Очень добрая, но любит скандалить. Вы уже скоро закончите ее портрет?

Ф и л и п п. Сеньора приняла меня за кого-то другого. Я не пишу портретов.

Б а б у ш к а И з а б е л л а (потрясла свою коробку, выбрала еще один леденец). Когда Барт был маленький, он рисовал только самолеты. Рисует, бывало, и гудит: «гу-у-у…» Но где же Гуго? Понимаете, я заснула, когда меня исключили за «маслину». «Макароны»? Тоже не подойдут. «Мандарины»? Тоже нет. Ума не приложу…

Ф и л и п п. Может быть, «мед», сеньора? Или «мак»?

Б а б у ш к а И з а б е л л а. О, спасибо, чудесно! Только не забыть, пока Гуго там ходит… неизвестно где… Очень большое помещение. Вы правы, конечно: «мед» и «мак»… «мед» и «мак»… Как это я не догадалась?

Входит М а р и я - К о р н е л и я в белом мохнатом халате с капюшоном. Филипп встал, но забыл поклониться — до того поразило его обстоятельство, к которому он никоим образом не был готов: «сеньорита Каливерния» оказалась совсем еще девочкой, подростком!

М а р и я - К о р н е л и я. Добрый вечер, сеньор Ривьер. Если к вам бабулю мою допустили с ее маразмом, то лучше уж я буду вместо нее, хотя и в таком виде. Это я пока, временно — ничего? А ее мы сейчас сплавим, извините, пожалуйста. (Кричит в ухо бабке.) Топай к себе! А то мы тебе помешаем, ты — нам… давай-давай!

Б а б у ш к а И з а б е л л а. Эта кошка твоя… она ужасная! Я не имею покоя, я все время прислушиваюсь…

М а р и я - К о р н е л и я. А ты к ней не подходи. И держись своего Гуго. Ну, живенько, топай!

Б а б у ш к а И з а б е л л а. Твой друг симпатичный. Мы его возьмем в нашу игру — Гуго, я и мальчик садовника… (Уходит.)

М а р и я - К о р н е л и я. Она с дедом уже у меня в печенках! В игру они вас возьмут… Ну здравствуйте! И спасибо, что приехали.

Ф и л и п п. Не за что: меня привезли.

М а р и я - К о р н е л и я. Я — Мария-Корнелия… (Подумав, подала ему руку для поцелуя. Но он только пожал ее. Мария-Корнелия уязвлена: он не видит в ней даму! Великосветски.) Прошу садиться. Сегодня душновато, не правда ли? Я думаю, надо начать с чего-нибудь прохладительного…

Ф и л и п п (стараясь не улыбаться). Благодарю, мне пока не хочется.

М а р и я - К о р н е л и я. А я в такие дни могу пить манго и лимонад бочками. А почему вы так сильно вглядываетесь в меня? Я вам кого-нибудь напоминаю? Как вы думаете, могли мы встречаться раньше?

Ф и л и п п. Едва ли… Где же?

М а р и я - К о р н е л и я. Вам кажется — у нас ничего общего? А вот было! И еще больше будет… Виски стали седенькие — почему? А танцуете все так же старомодно?

Ф и л и п п. Я с вами танцевал? Помилуйте…

М а р и я - К о р н е л и я. Не помилую! Правда, я не удостоилась тогда, чтобы вы меня отличили от других, нас много было… Поклонницы, поклонницы, куда ни глянь — одни молоденькие поклонницы; ну, где это могло с вами быть?

Ф и л и п п. Если и было, сеньорита, то, должно быть, в ту пору, когда вы «поклонялись» молочной бутылочке с соской! Танцы, поклонницы… Для меня это вообще нечто из другой жизни…

М а р и я - К о р н е л и я. Такой вы древний? Так я же хотела повидать Филиппа Ривьера, он еще год назад был энергичный, бодрый мужчина. А мне, наверное, пригласили старикашку Мольера? Или этого… Еврипида!

Ф и л и п п. Я не стремился обидеть вас. Год назад, год назад… Но все-таки откроем карты: сколько вам лет?

М а р и я - К о р н е л и я. Это ни одна женщина не обязана говорить! (Пересела на диванчик, где игрушки.) Вот с этой куклой на коленях я позирую Рикардо Делано. (Ностальгический вздох.) Любимая подружка моего детства!

Ф и л и п п. Он пишет ваш портрет? Рикардо Делано?

М а р и я - К о р н е л и я. А почему бы и нет? Я вроде бы не такая страшненькая… А вы его знаете?

Ф и л и п п. Да. Каливерния будет им гордиться; вы не промахнулись, выбирая мастера.

М а р и я - К о р н е л и я. Я редко промахиваюсь. А тогда мы не только танцевали с вами, мы еще играли в пинг-понг — вы все забыли! За один год поседели, поскучнели как-то — почему? И даже побрились плохо — фу! Хорошо еще, что глаза у вас не линяют, не выцветают, а вроде бы, наоборот, куда-то углубляются, углубляются… Вы о чем думаете?

Ф и л и п п. О Рикардо Делано.

М а р и я - К о р н е л и я. А у нас тут висят художники посильнее! И в сто раз знаменитей! Вич показывал вам дворец?

Ф и л и п п. Нет. Что, полагается осматривать его? Ох, сеньорита, я так не люблю экскурсий…

М а р и я - К о р н е л и я. Да? Вообще-то я тоже. А хотите туда, где собраны орудия пыток? Живопись пропустим, а туда сходим — это вам не может быть скучно!

Ф и л и п п. Я верю, я охотно верю на слово: в этой области достигнут большой прогресс…

Пауза.

М а р и я - К о р н е л и я (вздохнула). Вы малоактивный, да? Ой, святая Агнесса, куда подевались у нас интересные мужчины? Которые умеют что-то выдумать, поднять настроение? Которые знают кучу всяких историй, анекдотов? Где наши весельчаки?

Ф и л и п п. Вопрос интересный. Если святая Агнесса затруднится, не ответит, попробуйте майору его задать… А Рикардо? Я, правда, не видел его давно, но разве он не весельчак, не заводила?

М а р и я - К о р н е л и я. Что-о?! «Заводила»?! Это вы над ним подшутили так? Из него же слова не вытащишь! И взгляд какой-то у него… преступный. Да, сеньор Филипп! Уж один-то свой экспонат я покажу точно, хотя бы отсюда… идемте! Экспонат потрясающий… (За руку тянет Филиппа к балюстраде. Крикнула вниз.) Эй, кто там! Включите нижний прожектор!

Прибавляется свету. Слышна струнная дрожь металлической сетки.

Ну, разглядели? Пантера! Моя личная! Пойманная только что, на этих днях. Мне министр лесов и охоты подарил.

Ф и л и п п. Почти ничего не видно, кроме желтых ненавидящих глаз… и какой-то вибрации.

М а р и я - К о р н е л и я. Она еще искры пускать умеет! Еду ей дает здоровенный легионер, он для этого сделал себе специальный трезубец, с рукояткой почти в три метра! И надевает москитную сетку к тому же — дурак, правда? Киса! Ну, взгляни ты на меня по-хорошему! Как вы думаете, привыкнет она, поймет человеческое отношение?

Ф и л и п п. Едва ли, знаете. Я бы не советовал заниматься ее дрессировкой… Она взрослая. (Отошел.)

М а р и я - К о р н е л и я. Это вы не только про нее сказали, да? Я поняла: это вы и про себя заодно!

Ф и л и п п. Упаси бог, где мне сравниваться с ней! Я хотел предостеречь вас от фамильярного обращения с таким зверем. А про себя я, честно говоря, хотел бы понять, для чего я вам понадобился.

М а р и я - К о р н е л и я. Я очень легкомысленно начала? Но я буду деловая, увидите. Вот наконец! Идет Вич, кажется… И Кармела тащит платье… Майор походочку себе выработал — а-ля пантера! Да, кстати, сеньор Филипп, придумайте, как мне ее назвать, мою кошку, — хорошо? Пока я буду переодеваться.

Ф и л и п п. Я попытаюсь.

Мария-Корнелия, уходя, встречает у края сцены м а й о р а В и ч а.

М а р и я - К о р н е л и я. Надо чего-нибудь вкусненького… Как это не догадался никто? Коньяк — это вы себе поставили? Сеньор Филипп не дотронулся до него, и я не люблю. Вы знаете, что я другое люблю — «Слезу Христа»!

В и ч. Это коварное вино, моя бесподобная. Вы можете потерять самоконтроль.

М а р и я - К о р н е л и я. Вич, вы офицер или вы гувернантка? И потом, я не в школе. Так что пускай все дадут, и не забудьте музычку. И устройте, как обещали, — чтобы никто не сунулся сюда, слышите? Ни один человек. Ну что, что вы так смотрите? Боитесь, влетит вам за вино? Отцовский вертолет я как-нибудь услышу, но до утра он не вернется. (Ободряя его и подлизываясь одновременно, погладила его по щеке и убежала.)

В и ч (нажал кнопку настенного пульта). Рауль! Кармела!

Появилась горничная в крахмальной наколке — это и есть К а р м е л а — и л е г и о н е р. Им Вич вполголоса дает указания, согласно которым столик, где сидит Филипп, будет в ближайшие минуты сервирован изящно, уставлен закусками и фруктами, принесут графин, бутылочки с лимонадом и лед, подкатят на колесиках музыкальный аппарат со стереофоническими колонками — все это бесшумно и стремительно.

(Филиппу.) Ну-с? Каковы же ваши первые впечатления?

Ф и л и п п. Они сумбурные… Но главное в том, что ей не более…

В и ч. Это неизвестно, как надо говорить: «не более» или «уже»… Бутон раскрывается прямо на глазах и ни у кого не спрашивает позволения. Сеньор Филипп, вы что же, мой длинный тост саботировали? А я был так красноречив… Я обижусь.

Ф и л и п п. Не надо, господин майор. Дело в том, что с одной рюмкой я могу просидеть весь вечер.

В и ч. Чтобы не усыпить свою бдительность? Да, позвольте узнать, что означали ваши слова: «Я сейчас не работаю в искусстве»? А что же вы делаете, если не секрет?

Ф и л и п п. Почему-то мне кажется, что вы все про меня знаете и секретов уже не осталось… Но, пожалуйста, я скажу: в последние два месяца я выполняю надомную работу, которую дают мне на почте: клею конверты.

В и ч. Конверты? Впрочем, да, нам это известно. И оплата смехотворная: пять пеньолей, кажется, за тысячу конвертов! И после этого мы еще хотим, чтобы вы подружились с нами, доверяли нам… Черт те что… Безобразие… Я лично возмущен головотяпами, которые с самого начала так низко расценили вашу надежность. Почему, спрашивается? Человек вы смирный, нейтральный, за что ж вам вешать амулет «кобры»? Чурбаны… А из-за этого вся цепочка: директор театра испугался и снял все ваши пьесы, издатели рассыпали набор книги, муниципальные власти отключили у вас телефон… Какие еще вы имели удовольствия?

Ф и л и п п. Еще с водой.

В и ч. Боже, еще и с водой! Текла бурая, мутная, тоненькая струйка… такая, что не напьешься, не умоешься, верно?

Ф и л и п п. Майор, зачем вы спрашиваете? Вам все известно до тонкостей…

В и ч. Да, но я хочу убедиться, что сейчас все уже в порядке!

Ф и л и п п. Позавчера включили телефон. А вчера утром пошла чистая вода — только тогда я ожил. Послушайте, неужели ее портили преднамеренно?

В и ч (почти ласково). Чудак вы… Но ожили вы не только от этого. А звонок директора театра? А возвращение вашей жены к лечебной практике? Видите — теперь мы и о супруге позаботились… Что еще? Просьбы имеются? Вы не стесняйтесь, говорите. Пять минут назад я звонил шефу, и он сказал: надо сделать все, чтобы Филипп Ривьер мог забыть о неприятностях этого трудного года. Вот я и пристаю к вам. Жажду услышать: черт с вами, ребята, насолили вы мне, но не будем оглядываться, а будем делать новое искусство, возрождать каливернийский театр… Скажите нам так, маэстро! Это не я прошу, это мой шеф просит, а он теперь будет и вашим непосредственным шефом: главой Директората пропаганды и зрелищ…

Ф и л и п п. Что же… пожалуй, я могу это сказать, ничего тут такого нет… (Улыбаясь.) «Черт с вами, ребята, насолили вы мне… (Короткая пауза.) …не будем оглядываться»… Гм… Но есть нечто такое, на что я не могу не оглядываться! У меня друг в тюрьме.

В и ч. Совершенно верно. Только к чему такое сильное слово? Знакомый, приятель, скажем так. Но правила игры, сеньор Филипп, весьма определенные: просить вы можете о себе, за себя, как максимум — за ближайших членов семьи. Не делайте ложных ходов, не начинайте просить за все человечество. Впрочем, знаю, он обручен с вашей сестрой.

Ф и л и п п. Да. Она высохла за те семь месяцев, что он сидит в цитадели.

В и ч (с грустью). От любви к государственному преступнику? К вожаку студенческой Лиги, с которой до сих пор мы имеем мороку… Печально это, маэстро. Вот отсюда и сыпались на вас неприятности. Но теперь-то довольно, пора такие связи отсечь! Да… Напомню на всякий случай: в беседах с Марией-Корнелией подобные темы исключаются напрочь.

Пауза. Вич прислушивается: снизу доносится дрожь металлической сетки.

Пантера бузит… Вас с ней уже познакомили?

В поле зрения майора появился С т а р ы й Г у г о. Он, однако, моложе супруги. Вич идет навстречу ему. А Филипп остается в стороне.

Дорогой, вы куда направляетесь? Сеньора Изабелла ожидает вас там, в той стороне…

С т а р ы й Г у г о. Не говорите мне про эту женщину! У нее только два занятия: сосать леденцы и бегать от меня.

В и ч. Помилуйте, отец, она постоянно ищет вас.

С т а р ы й Г у г о. Ищет! Я не иголка! Кому нужен Гуго, тот находит Гуго. А она бегает.

В и ч. Не верится, сеньор Гуго, никак не верится.

С т а р ы й Г у г о. Слушайте меня. Если на двери большая буква «зет» — нам туда нельзя, правильно?

В и ч. Ну, незачем — скажем так.

С т а р ы й Г у г о. А она лезет. Она не только от меня бегает, от вас тоже. Она пронырливая, понимаете? На днях ей захотелось посмотреть, как Барт сидит в своем кабинете, какой у него кабинет… «Мало ли кому чего захотелось, сумасшедшая? — говорю я. — Тебя знают только в этой части дворца… А там тебя застрелит первый же охранник, и я скажу: молодец! Старухи должны знать свое место!» У мальчика вся Каливерния на шее, а тут еще она… Нет, сеньоры, не говорите мне про эту женщину! (Озадаченно разглядел Филиппа, но больше заинтересовал его стол.) Здравствуйте… Это для вас персики? Я возьму два? Какие помягче…

Входит М а р и я - К о р н е л и я в вечернем платье, сделанном, по-видимому, в одном экземпляре; ее легко принять за взрослую даму, но есть, конечно, в такой претензии и комический эффект.

М а р и я - К о р н е л и я. Боже правый, опять! Вич, это когда-нибудь кончится?

Вич разводит руками.

Дед! Гуго! Сейчас сюда нельзя!

С т а р ы й Г у г о. Ухожу, ухожу — вот, взял только два персика. Написали бы букву «зет» — совсем не зашел бы никогда. А старуха пролезет все равно. Череп и кости нарисуйте — пролезет! И все терпят, все нянчатся с ней — как же, мать такого человека… А вы напугайте ее один раз! (Начал колыхаться от беззвучного смеха.) Идея! Она сунется в ту дверь — слышишь, Мария? — а там должна сидеть эта киска твоя!

М а р и я - К о р н е л и я. Вич, дедушку я поручаю вам. Пожалуйста, проводите его, а потом вы свободны. Может, час, может, больше — я позвоню тогда…

В и ч. К вашим услугам, необычайная. Уйду, чтоб поберечь глаза: вы ослепительны сегодня! (Филиппу.) Маэстро, пожелаю вам найти общий язык с сеньоритой Каливернией… У нас с вами заминочка вышла, но ничего, я терпелив…

Он и Филипп коротко кланяются друг другу.

М а р и я - К о р н е л и я (разглядывая вино в графине). Это то самое?

В и ч. Не сомневайтесь, без подделки. «Лакрима Кристи» — «Слеза Христа». Только не будьте слишком уж ревностной… христианкой! (Старику.) Пойдемте, отец. Вы все-таки не вполне справедливы к сеньоре Изабелле.

С т а р ы й Г у г о. А я говорю: напугать! Людей она не слушает, так, может, пантера ей объяснит…

Уходят оба.

М а р и я - К о р н е л и я (светски). Склероз — заразная штука, я даже на себе это чувствую! Ух, надоели… А майор-то, волкодав мой, хочет вам показать, что он не только при мне, а еще и сам по себе имеет значение… Музыку хотите?

Ф и л и п п. На ваше усмотрение.

Она нажала на кнопку музыкального аппарата, и один из модных западных ансамблей взорвал тишину. Но Филипп едва уловимо поморщился и взглянул на часы, тогда Мария-Корнелия убрала звук до минимума.

М а р и я - К о р н е л и я. А может, нам лучше в каминной устроиться? Там можно сидеть на леопардовых шкурах. Или пусть притащат сюда?

Ф и л и п п. Не надо шкур. Если можно.

М а р и я - К о р н е л и я. Тогда налейте себе и мне! Слышали, как это вино называется?

Ф и л и п п. По-моему, кощунственно.

М а р и я - К о р н е л и я. Вы попробуйте его, а потом говорите! Оно старше бабки моей! Да, вы мне пантеру окрестили как-нибудь?

Ф и л и п п. Майор отвлек меня от этой задачи. Может быть, я откланяюсь и подумаю дома? Там у меня лучше получается.

М а р и я - К о р н е л и я. Вы смеетесь? Я позвала вас ради звериного имени? Да меня ваше имя волнует! Я не согласна видеть, как его заклеивают другими афишами… как люди притворяются, будто уже не помнят Филиппа Ривьера! Ваш театр хотели и даже начали переделывать в офицерское варьете. А я сказала: нет! Имейте в виду, тот, кто будет командовать Директоратом пропаганды и зрелищ, полковник Корвинс, мечтает породниться со мной! Да… Все сводит нас вместе — своего сынка и меня. Чтоб отстоять ваш театр, мне пришлось два вечера делать вид, что в этом сыне и его прыщах — море обаяния! Но это я не то рассказываю, не главное… Сейчас отхлебну этой «божьей слезы» и тогда… (Поднимает бокал.) За ваши «сказки для взрослых»! Я в них влюбилась, когда меня еще и пропускать на них не хотели: надо было не меньше десяти пеньолей сунуть на входе — только тогда я делалась достаточно взрослой. Между прочим, это я во время каникул накрутила девчонок вместе пойти на вашу «Перепелку в горящей соломе»… За две лиловые бумажки нас пропустили, а потом весь наш женский лицей стал пищать, чтобы к нам пригласили Филиппа Ривьера! И директриса вытащила вас! Вы приехали в белом костюме… И так мило смущались — прелесть! А потом так рассказывали про театр, что целый месяц после этого никто не хотел смотреть кино!

Ф и л и п п. А-а! Вот когда были эти танцы, этот пинг-понг…

М а р и я - К о р н е л и я. Ну да! В последнее воскресенье перед сезоном дождей. Я вас тогда обыграла! Вы еще играли левой рукой, помните? Правая у вас чуть не отсохла после писания такой массы автографов…

Ф и л и п п. Это был щедрый день. Мне удавалось, кажется, смешить вас всех. Да, все это словно из другого летосчисления…

М а р и я - К о р н е л и я. Из какого «другого»? Это недавно было! И почему только смешить? Вам еще и волновать удавалось. Вы уехали, а девчонки — почти все — убрали с тумбочек фото своих прежних любимчиков — киноартистов, певцов… У вас нашли какое-то особенное обаяние — старомодное, но которое лучше модного! Наверно, вредно такие вещи говорить мужчинам… И я бы не сказала, но вы стали грустный какой-то. Почему, сеньор Филипп? Вы написали «Исповедь лгуньи»! Если б я могла такое сочинить, я бы лопалась от самоуважения! Я прочла ее и не могла спать, полночи остужалась в бассейне! Так что, во-первых, я пью за ваш талант. (Лихо запрокинула бокал, пьет до дна.) А во-вторых, целую вас, даже без разрешения. (Подошла и поцеловала.)

Ф и л и п п. Спасибо…

М а р и я - К о р н е л и я. Это вам спасибо! За то, что проводите со мной вечер… Сюда бы телекамеру — чтоб наши девчонки посмотрели! Они, конечно, и так завидуют мне из-за отца… Но сейчас просто морским узлом завязались бы! Хотя мне-то что? Я год провела без них и в этот лицей вряд ли вернусь…

Ф и л и п п. Скажите, а где вы взяли «Исповедь лгуньи»?

М а р и я - К о р н е л и я (раскинулась на диванчике, играя одной из кукол). В театре. Я попросила — директор привез. Очень забавный дядечка. И такой любезный…

Ф и л и п п. Да… временами.

М а р и я - К о р н е л и я. А вы им отдали ее — и что дальше?

Ф и л и п п. Пока жду. Прошло два дня.

М а р и я - К о р н е л и я. Достаточно, чтоб они все решили! Позвоните сами. Вон он, аппарат, перед вами, в нише. Ну, смелей! Я уверена, что все решено. Номер помните? Только сперва наберите букву «ипсилон», а то еще угодите куда-нибудь… в генштаб! (Смеется.)

Ф и л и п п (набирает номер). Что, сеньор директор может подойти? Спрашивает Филипп Ривьер…

М а р и я - К о р н е л и я. Еще как подойдет! Вприпрыжку!

Ф и л и п п. Добрый день, сеньор Кеглиус. Скорее всего, я беспокою вас преждевре… (Договорить ему не дали — трубка забулькала восторгами и поздравлениями.) Спасибо. Спасибо. Рад. Очень рад. Еще раз спасибо. Опыт с прежними сказками — это само собой, но… передоверить кому-нибудь другому «Лгунью»… А что поделывает Михаэль Прадо? Тогда и некому больше. Выходит, что берусь, да… Забавно. Нет, радует, конечно, но в то же время и забавляет. Непременно завтра? Ну и ну… Я понял, сеньор Кеглиус. Понял и постараюсь. Энтузиастам от меня привет. (Положил трубку, пребывая в «растрепанных» чувствах.) Уже завтра он хочет получить от меня распределение ролей!

М а р и я - К о р н е л и я. А я что говорила? Ну разве не прекрасно, что вас это настигло здесь, у меня? Я за вас счастлива! Чокнулись.

Ф и л и п п (выпив, откинулся, закрыл глаза). И ни слова о каких-либо сомнениях, опасениях… Ни одного «но»! Чем же это вы так воспламенили их?

М а р и я - К о р н е л и я. Почему я? Это ваша пьеса…

Ф и л и п п. Ну-ну-ну, не надо так — мне уж чуть больше пятнадцати… А впрочем, обольщаться приятно, не спорю. Я ведь почти убедил себя, что мое дело — клеить конверты. Что искусство сейчас неуместно. Что в Каливернии поэзия и сказка — это фиалки, поднесенные к хоботу противогаза… Ну не время для них, что же делать? Себя-то я убедил, но сказки — они упрямятся в своей наивности. Ночами я иногда слышу, как они плачут в ящике стола. Им скучно там, они не хотят знать нашей серо-зеленой правды!

М а р и я - К о р н е л и я. И я не хочу ее знать! И я не согласна!

Ф и л и п п. Хочется думать, что это неполная правда, не так ли? Что остались еще люди, которым нужна поэзия, что сборы может делать сейчас не только офицерское варьете… Это ведь тоска свинцовая, если политическая ситуация, «злоба дня», решает за нас абсолютно все! Есть еще наше личное устройство, оно тоже что-то значит, оно диктует свое!

М а р и я - К о р н е л и я. С кем вы спорите? Я точно так же считаю.

Ф и л и п п. Со многими спорю, сеньорита, со многими… Моя сестра, скажем, говорит: поэзия сейчас должна быть хриплой, ничуть не нарядной, называющей вещи своими именами, недвусмысленной и скорострельной, как автомат, — только такой, или вовсе ее не надо!

М а р и я - К о р н е л и я. Автомат — чтобы стрелять в кого?

Ф и л и п п (спохватился). Что?

М а р и я - К о р н е л и я. В кого стрелять хочет ваша сестра?

Ф и л и п п. Да нет, это образ только… И не вполне удачный. Извините, меня вообще просили этих тем не касаться с вами…

М а р и я - К о р н е л и я. Что за чушь! Со мной на любые темы можно! А у вашей сестры неважный вкус, только и всего.

Ф и л и п п. Нет, знаете, она его выстрадала, она имеет на него право. Труднее обосновать мои права.

М а р и я - К о р н е л и я. Не понимаю. Какие еще вам права нужны? Театр к вашим услугам, директор стелется, пьеса уже у полковника Корвинса, а он скажет «да», если я так просила.

Ф и л и п п. Дело за мной, понимаю.

М а р и я - К о р н е л и я. Но вы уже сказали «да». В телефон, три минуты назад…

Ф и л и п п. Сказал разве? Ну и хорошо. И буду работать! Мои сказки никого не могли потрясти, но им удавалось смешить и трогать. По-моему, они смягчали сердца. Пусть на один вечер, пусть на три часа, но смягчали. Было это?

М а р и я - К о р н е л и я. Было! Еще как было!

Ф и л и п п. Значит, это и надо делать. Конверты будет клеить кто-то другой. Никому из пострадавших не легче от того, что Филипп Ривьер пачкается с клеем и теряет форму. С другой стороны, мои театральные небылицы никому не в силах помочь, но искусство вообще не бывает отмычкой к тюремным запорам. От качества стихов не зависят решения трибуналов, сказки не умиротворяют политиков, Лина!

М а р и я - К о р н е л и я. Кто? Меня зовут Мария-Корнелия. Я так и чувствую, что вы не со мной говорите сейчас…

Ф и л и п п. Простите… Это имя моей непреклонной сестры.

М а р и я - К о р н е л и я. По-моему, вы все уже доказали ей.

Ф и л и п п. Да и не станет она спорить. Будет только смотреть. Яростный взгляд, сухие глаза в пол-лица — вот все ее доводы.

М а р и я - К о р н е л и я. Послушайте, а она у вас здорова… психически?

Ф и л и п п (его покоробило). Не надо. Такие вещи я не приглашаю обсуждать никого… (После паузы.) Когда Бальзаку кто-то подробно рассказывал о болезни общего друга, он слушал, слушал, а потом перебил: «Вернемся, однако, к действительности… Поговорим о Евгении Гранде!»

М а р и я - К о р н е л и я. Знаю. Роман у него такой — я начинала и бросила. Но сказал он правильно, ваш Бальзак, я согласна. Только меня другой автор волнует сейчас. Так вернемся к действительности — поговорим о вашей «Лгунье»! Я собираюсь играть в ней, знаете?

Ф и л и п п. Как… играть?

М а р и я - К о р н е л и я. Очень просто. Что вы так смотрите изумленно? А для чего я заварила всю эту кашу?

Ф и л и п п. Я полагал… что вы бескорыстно…

М а р и я - К о р н е л и я. А я — бескорыстно: ваш театр ничего мне не должен платить, я еще сама внесу в это дело сколько понадобится… на декорации, на костюмы… Что, скажете, не нужна вам такая артистка?

Ф и л и п п. Нет, я пока ничего не скажу. А ваш отец — он в курсе дела?

М а р и я - К о р н е л и я. В курсе другие. Полковник Корвинс, например. Он теперь будет командовать зрелищами. Кто вам сделал хороший амулет надежности? Полковник! Очень может быть, что в эту минуту он читает «Исповедь лгуньи». А если я поласковее взгляну на прыщи его сына, он все для нас сделает! Вот. Знает еще про это майор Вич, он тоже — за. А папа… ну, понимаете, он не успел воспитать в себе художественный вкус. Когда я могла им заняться, если почти не жила с ним под одной крышей? Еще до лицея, только я начала соображать, вижу — мама чахнет, а папа добивает ее: он тогда изменял ей с этой сахарозаводчицей Паулиной, и все говорили — у него «сладкая жизнь»! Полгода я демонстративно не ела сахара! Глупо, конечно: отец все равно не садился с нами за стол и не видел этого. Теперь эта дрянь сидит в Мексике и продает в журнальчики свои мерзкие воспоминания о нем! К чему это я все? А-а, к тому, что у него всегда хромал вкус. Из всего искусства его одна кинохроника интересует и детективы, но нам с вами нечего обращать на это внимания. Отец узнает потом — лучше, если на премьере уже… В один вечер сделается самым горячим театралом: меня-то он любит, в этом можете не сомневаться! (Говоря это, она усиливает звук в музыкальном аппарате и отбивает ритм, раскачивается.) Сеньор Филипп, я танцевать хочу! Мы говорим, говорим… сколько можно!

Ф и л и п п. Но если помните, мой «потолок» — старое аргентинское танго…

М а р и я - К о р н е л и я. Ну и что? Вы будете мой режиссер, а я ваш танцмейстер! Вставайте, вставайте! (Еще прибавила громкость и заразительной свободой своей пластики, радостью ритма втянула Филиппа в танец.)

В то же время у него есть неотложные вопросы к ней, но, выясняемые прямо сейчас, в минуту удали и физической разрядки, заставляющие форсировать голос, эти вопросы и ответы обращаются в насмешку, обессмысливаются.

Ф и л и п п. Какую же роль вы облюбовали там?

М а р и я - К о р н е л и я. Что?!

Ф и л и п п. Какую роль, спрашиваю!

М а р и я - К о р н е л и я. Анны, конечно! Меньше чем на главную роль и замахиваться не стоит, верно?

Ф и л и п п. Но Анне двадцать четыре года!

М а р и я - К о р н е л и я. А вы напишете, что девятнадцать. А девятнадцать мне дадут, не бойтесь… тем более в длинном платье…

Ф и л и п п. Что-что?

М а р и я - К о р н е л и я. Напишите, что ей меньше, говорю! И почему там нет места, где она танцует? Надо вставить!

Ф и л и п п. Слушаюсь. Но ведь Анна — монахиня, вас это не смущает?

М а р и я - К о р н е л и я. Не слышу… Что?

Ф и л и п п. Неважно. А роль пантеры там не потребуется?

М а р и я - К о р н е л и я. Издеваетесь?

Ф и л и п п. Ничуть! Пантеру вставить не труднее, чем из монахини сделать плясунью… чем взрослого человека вернуть в детство!..

Появилась К а р м е л а с новым блюдом.

М а р и я - К о р н е л и я (танцуя). Что там у тебя, Кармела?

К а р м е л а. Горячий шоколад, сеньорита.

М а р и я - К о р н е л и я. А-а… Ну, поставь. (Филиппу, после ухода горничной.) Эй, чур, плясать, не отлынивать! Так вы сделаете, что я прошу?

Ф и л и п п. Что за вопрос! Я даже сам сыграю пантеру! Или того леопарда, на чьей шкуре вы приглашали посидеть. Это ведь один и тот же зверь, знаете? Только она — брюнетка. Нет, по-моему, неплохая идея: открывается занавес — героиня с трезубцем в руке сидит на шкуре автора!

М а р и я - К о р н е л и я (выключив музыку и меняя тон). Сеньор Филипп, я рада, что растормошила вас, что вы повеселели, только ведь я-то не шучу. Я жду от вас настоящего ответа…

Ф и л и п п. Сейчас?

М а р и я - К о р н е л и я. Ну, а когда же? Пауза.

Ф и л и п п. Я налью себе горячего шоколада? С детства неравнодушен к нему. Знаете, рассеялся немного и хотел спросить: в какой лавке вы все это достаете и почем? Нет-нет, а посещают суетные обывательские мыслишки, и притом в самом простодушном виде: в какой, дескать, лавке?

М а р и я - К о р н е л и я. Это, конечно, не «лавка», но вам будут доставлять оттуда же. Или почти оттуда. Соскучились по вкусненькому? Я знаю: у кого плохой амулет, тот недополучает каких-то продуктов. Зато теперь они все у вас будут, и ваша семья обрадуется, и даже эта яростная Лина ваша смягчится, я уверена.

Ф и л и п п. О да! Особенно когда узнает, за что и откуда свалились эти блага на нас! Послушайте, сеньорита! Если я отвечу вам «да»… и ваши планы осуществятся… и мы действительно польстим отцовскому тщеславию вождя… можно ли рассчитывать, что он проявит милосердие к одному человеку? Меня предупредили, чтобы перед вами я не заикался об этом, а я вот заикаюсь, ибо дело идет о жизни, даже о двух жизнях! Сестру мою будет рвать от таких вот деликатесов, пока ее любимый сидит в цитадели. Ваш майор сказал, что просить бесполезно. Я понимаю, вы в стороне от этого, но, может быть, вам случается видеть этих людей? И, наверно, они благоволят к вам — начальник Легиона надежности, министр юстиции, главный прокурор… Я вам — роль, а вы мне…

М а р и я - К о р н е л и я. Сеньор Филипп, что с вами? Смотрите, как вы ложку согнули. Успокойтесь. А Вич сказал вам, что это трудно?

Ф и л и п п. Да. И стал холоден сразу.

М а р и я - К о р н е л и я. Ну ничего, у меня он потеплеет. Хотя, конечно, решает такие дела не он, а полковник Деспек, полковник Рамирес… Я ведь не знаю, за кого вы просите. А вдруг тот человек, возлюбленный вашей сестры, в самом деле против папы? Вот видите, вы молчите… (После паузы.) Но вы сами все хорошо придумали: на премьере, после моего успеха в вашей пьесе, отцу нельзя будет вам отказать. Вы — настоящий психолог!

Ф и л и п п. Да? Такая надежда, сеньорита, оправдала бы все.

М а р и я - К о р н е л и я. Ну, я поняла уже, и мы договорились.

Ф и л и п п. Имея эту надежду, не такой уж грех приспособить к вам роль, пьесу, себя…

М а р и я - К о р н е л и я. «Не такой уж грех»! Грех, наоборот, не сделать этого, когда я так люблю — и роль, и пьесу, и вас! Ну? Итак, перед вами, допустим, журналистка. (Входя в роль.) Сеньор, я представляю нашу телекомпанию «Меркурио». Наши зрители с интересом узнали о том, что вы возвращаетесь к работе в театре. И как автор, и как режиссер, не правда ли? Это обрадует многих любителей театра, которые всегда были поклонниками вашего таланта. Но кто же будет играть главную роль, сеньор Филипп?

Ф и л и п п. Сеньорита Мария-Корнелия Тианос.

М а р и я - К о р н е л и я (смеется счастливо). И тут начинают слепить нас фотовспышками, наезжать телекамерами, совать микрофоны в зубы… А я говорю: «Спасибо, господа, но попрошу вас не раздувать слишком большую шумиху, я не ради нее пришла в искусство. Не смущайте меня, не вспугните тайну… глубокую, глубокую тайну творчества, в которую мы погружаемся с сеньором Ривьером…» Ну как?

Ф и л и п п. Нет слов. Так оно, возможно, все и будет. Но теперь мне пора, пожалуй, домой.

М а р и я - К о р н е л и я. Ничего подобного! Я вас не отпускаю! Неужели вы хотите спать? Неужели мы не погуляем по дворцовому парку?! Вы же за городом, на воле, надо же пользоваться! Я покажу вам чудные места, а за это время нам приготовят мясо. Или утку по-пекински. А может, хотите освежиться в бассейне? Тогда до утра вы будете как огурчик! (Набирает одну цифру на телефонном диске.) Вич? Вич, поздравьте нас и сообщите полковнику: мы поладили с сеньором Ривьером!

Свет гаснет.

Действие второе

Там же. Душная экваториальная ночь. Пусто, тихо, только по-прежнему долетает снизу тонкое дребезжание металлической сетки. Распахнулась входная дверь и тут же закрылась резко; потом в ее проеме показалась горничная К а р м е л а с красным лицом, со съехавшей набок крахмальной наколкой на голове. Она отбивается от обладателя большой ухватистой руки, норовя спрятаться от него здесь, в зале. Этот ее преследователь — к а п р а л О р л а н д о. Вот они уже оба здесь.

К а р м е л а. Привык, дурак, объясняться руками! Пусти, ну…

К а п р а л. А как с тобой надо — по почте? Покажи, что прятала, — отпущу…

К а р м е л а. Да показалось тебе, Орландо! Клянусь, показалось! Отвяжись, а? Господа на балконе… накроют нас!

К а п р а л. Врешь! Говори, что спрятала! Сейчас я уже не в любовь играю с тобой.

К а р м е л а. Ах, ты это по службе? Сперва поцелуешь, потом покалечишь? Пусти, зверюга! (Кусает его за руку.)

К а п р а л (взвыл). Ах ты, крыса! Ну, погоди, я тебе зубки пересчитаю. Тебе все равно не выйти. (Скрылся.)

Освободившись такой ценой, Кармела огляделась затравленно и метнулась к балюстраде. Можно отсидеться в лоджии, если зашторить ее. Кармела потянула за шнур с кистями, с помощью которого задергиваются гардины, и скрылась за ними. Появляются М а р и я - К о р н е л и я и Ф и л и п п.

М а р и я - К о р н е л и я. А я что-то знаю. Я знаю, какая у вас жена! Когда шла «Перепелка в горящей соломе», мне показали ее. Ничего, миловидная. Она недалеко от меня сидела, наискосок. Она была в платье с высоким глухим воротом — у нее что, шея уже старенькая?

Ф и л и п п. Послушайте, сеньорита! Ваша непосредственность мила, но не стоит злоупотреблять ею.

М а р и я - К о р н е л и я. Я же только спросила…

Ф и л и п п. Здесь, черт возьми, не место считать, сколько у нее седых волос и морщинок! И сколько их прибавилось за последний год.

М а р и я - К о р н е л и я. Да что вы так разнервничались? Подумаешь, секреты какие. Все равно нам ведь надо, нам суждено близко узнать друг друга. Для дела надо. Где-то я читала, что творчество — это (щелкает пальцами, вспоминая), это… это «бесстыдное самообнажение», вот!

Ф и л и п п. О боже… да мало ли кто это сказал… И, вероятно, совсем не в том смысле! (Он взвинчен, зол на себя. Ходит кругами.) Моя жена — «черепаха»! Что вы еще хотели бы узнать про нее? Сам я был «коброй», сегодня — благодаря вашему доброму полковнику — стал «собакой», прямо с утра… (Вытащил из-под кашне жетон на цепочке.) Вот кто я. А женат на «черепахе»! Разве это нас не исчерпывает?

М а р и я - К о р н е л и я. На что вы злитесь, сеньор Филипп?

Ф и л и п п. Нет, я только интересуюсь давно и упорно, кто придумал эти амулеты надежности, чье это творчество?

М а р и я - К о р н е л и я. Папа придумал, сам. И очень этим гордится.

Ф и л и п п. О-о… По праву, знаете ли, по праву… Четыре общественных разряда, четыре степени надежности, четыре символа… Почему-то из зоологии. Какая языческая фантазия! Как просто и стройно! Недаром майору желательно расстегнуть нас всех, чтобы сразу видеть, кто «кобра», кто «черепаха», кто «собака», кто «орел»…

М а р и я - К о р н е л и я (грызет ноготь). Что-то я не все понимаю. Тон у вас какой-то… Вы скажите прямо: что вам не нравится?

Филипп молчит.

Мне тоже повесили амулет, в первые же дни, когда я вернулась в страну. С «орлом». Все забываю его надевать. И что — вам нечего больше узнавать про меня? Все уже ясно?

Ф и л и п п. Вот именно, что нет! Потому мне и хочется спросить автора этой идеи: не кажется ли ему, что она несколько упрощает человека? Или как раз в этом весь замысел? У вас «орел», иначе и быть не могло. Но сие означает, что вы из тех, кому не надо стоять в очередях, кто лучше других питается, кому с почтением козыряют легионеры… Что еще?

М а р и я - К о р н е л и я. Ну, много еще придумано для удобства. Вот, например, в театре: первые шесть рядов партере — для тех, у кого «орел».

Ф и л и п п. Серьезно? Не знал. Но что мне это говорит о самих людях? О вас? Какая вы на самом деле? Я пока, признаюсь, не раскусил, и ваш «орел» мне тут не помогает. (Остановился у подрамника.) Вот кто, наверно, понял — Рикардо Делано. Он-то вас понял, если взялся писать…

М а р и я - К о р н е л и я (с энтузиазмом). Хочется взглянуть? А что, возьмем и посмотрим. Дня четыре назад я уже не вытерпела, подглядела. А вчера был предпоследний сеанс, там остались какие-то мелкие штришки. Сейчас покажу. Зачем это он замотал так? (Развязывает узлы на ножках подрамника — картина была завешена основательно.) А боязно все же, когда твою сущность хотят разглядывать в упор! Вы не очень-то строго разглядывайте. (Смеется.) Все равно вам придется сказать, что она хорошая! (Сдергивает покрытие, сама не глядя на портрет, отступив за него: он демонстрируется Филиппу и нам. Но картина эта изображает…)

Ф и л и п п (после продолжительной паузы). Не знаю, можно ли назвать автора реалистом… но украшателем его назвать нельзя.

М а р и я - К о р н е л и я (все еще не глядя). Но он уловил главное?

Ф и л и п п. Не знаю, не знаю… Не показывайте бабушке — это может стать ее последним впечатлением в жизни. (Отошел.) Мария-Корнелия смотрит на него, затем — на картину.

М а р и я - К о р н е л и я. Кто это? Что это, я вас спрашиваю?!

Ф и л и п п. Скорпион.

М а р и я - К о р н е л и я. Почему?! За что? Ведь я знаю, я видела — это был мой портрет, мой! Когда же эта мерзость появилась? Как он посмел? Руки отрубить ему надо… потому что это покушение на меня… настоящее бандитское покушение! Что вы молчите? Может быть, вы согласны, может, и по-вашему, я скорпион? Вот увидите, мне приведут этого мазилу в наручниках… и он ползать тут будет… языком слизывать эту гадость свою! Ох, как он пожалеет!

Дрожа и плача, она хватает телефонную трубку, но Филипп — не агрессивно, не резко, а в задумчивости — нажимает на рычаг.

Что такое? Заступаться за него будете? Ну, расскажите, расскажите мне еще разок, что он — гордость Каливернии…

Ф и л и п п. Я просто хочу понять. Давайте проведем маленькое следствие сами, без майора и без Делано. Как это могло случиться? Успокойтесь и вспомните.

М а р и я - К о р н е л и я. «Успокойтесь»… Вас бы так изобразили, сущность вашу! Четыре раза по полтора часа позировала. И все болтала сама, чтобы не уснуть… потому что он молчит как камень… Это, выходит, шесть часов такой тоски — и вот, пожалуйста, любуйтесь, что он испек! (Плачет.) Меня так никто еще не оскорблял… никогда…

Ф и л и п п. Как Делано согласился писать вас? За деньги?

М а р и я - К о р н е л и я. Отец сказал — до двадцати тысяч пеньолей заплатит за хороший портрет. Но этому денег не надо! Крутит свою бороду на палец… а глаза красные, странные… «Берусь, говорит, только на одном условии: вы заступитесь за моего приемного сына…»

Ф и л и п п. Парня арестовали?

М а р и я - К о р н е л и я. А разве удивительно? Разве такой отец мог научить его хорошему? Но я обещала поговорить с полковником Деспеком и еще кое с кем.

Ф и л и п п. Поговорили?

М а р и я - К о р н е л и я. Пробовала. Они записали себе фамилию, обещали выяснить. Два раза так было — ну сколько я могу приставать? Они не любят, когда я лезу в такие дела. Они пошутить со мной любят, подарить какую-нибудь финтифлюшку…

Ф и л и п п. Ну да, вроде пантеры. А дальше?

М а р и я - К о р н е л и я. Дальше был очередной сеанс. Маэстро Делано пришел пьяненький! Да-да. Пошатывался. И работал больше скребком, чем кистью. Теперь-то ясно — почему! А в середине сеанса он сказал: «Спасибо, вашими молитвами наш мальчик освобожден».

Ф и л и п п. Вот как? Ваши молитвы были не так уж горячи, а начальство не так отзывчиво. Вы, наверное, сами удивились?

М а р и я - К о р н е л и я. Но ведь они записали фамилию!

Ф и л и п п. Что еще сказал Делано?

М а р и я - К о р н е л и я. Что освободили… Нет, как-то он выразился… «Отпущен к предкам» — вот… (Она сказала это и сама оцепенела.) «К предкам» — это значит к родителям?.. Я подумала, он дома уже…

Ф и л и п п. Вы подумали об этом вскользь. Вы толком не слышали ни того, что вам сказал художник, ни того, как он это сказал. Вы начинаете понимать… что его приемного сына убили?

М а р и я - К о р н е л и я. Нет!!!

Ф и л и п п. Да, сеньорита, да. И Рикардо Делано привел свою работу в честное соответствие с этим «гонораром»… который ему поторопились выплатить.

М а р и я - К о р н е л и я. Я ничего не знаю! Я не убивала никого!

Ф и л и п п. Да нет, вы ничего не делаете плохого — только кушаете сладости, запиваете их «Слезой Христа» и хотите запечатлеть себя в искусстве… в различных искусствах…

М а р и я - К о р н е л и я (после паузы). Хорошо… я ничего этому Делано не сделаю, не отомщу. Бог с ним, если у него в голове помутилось от горя. Но хотя бы написал, что скорпион — это не я! Откуда же я знала, что мальчишку, сопляка могут приговорить… Я, может быть, вообще против этого! Да-да-да, я — за отмену смертной казни, я завтра же могу это сказать всему свету! А то получается какое-то свинство: кто-то хватает кого-то, сажает, убивает, а потом виновата я! Чувствуешь себя ужасающе! Что мне делать, сеньор Филипп? Скажите хотя бы вы, что вы не считаете, что моя сущность — такая! (Ткнула в картину.)

Ф и л и п п. Пока не считаю, нет. Но я представляю себе, что сам окажусь в положении Рикардо: я ведь просил, как и он, о милости к одному заключенному.

М а р и я - К о р н е л и я. Кошмар… А утром мне в ноги кинулась повариха наша. Клара: у нее забрали племянника! А на той неделе — письмо от девчонки из лицея: с ее дедом такая же история, с профессором химии… Как же я заступлюсь за всех? Почему все так впутаны в эту политику? Почему у всех какие-то преступные родственники?! Фу, духотища! Это не вы закрыли гардину?

Она дергает за шнур с кистями, гардина уходит влево, открывая Кармелу, которая пригнулась, по слишком поздно.

Нас подслушивали, сеньор Филипп! Вот еще новости. (Вытаскивает Кармелу за руку.) Ну? Говори сразу, кто тебе велел?

К а р м е л а. Простите, сеньорита…

М а р и я - К о р н е л и я. Что ты там делала?

К а р м е л а. Не сердитесь, сеньорита. Так уж вышло. Я пряталась.

М а р и я - К о р н е л и я. От кого? Ну, говори же, не заставляй тянуть из тебя клещами.

К а р м е л а. Орландо приставал! Вон, извольте посмотреть, какие синячищи оставил… срам.

Ф и л и п п. Сеньорита, я отвлеку вас. Разрешите мне снять эту картину. Вы сами признали, что автора отчасти можно понять и что горя ему уже хватает. А картина — добавит.

М а р и я - К о р н е л и я. Смотрите, какой вы: жалко вам только его! Очень у всех однобокая справедливость. Снимайте, снимайте… Не любоваться же на это!

Филипп молча снимает и скручивает холст в трубочку.

Так что, Кармела? Тебя загнал сюда Орландо, он обидел тебя… (Берет телефонную трубку.) Сейчас мы звякнем майору, пусть научит его, как обращаться с девушками!

К а р м е л а. Не надо, сеньорита… бог с ним.

М а р и я - К о р н е л и я. Как «не надо»? Надо! Хамов надо учить. Действительно, зверство — так руку сдавить.

К а р м е л а. Это чепуха, сеньорита. Это еще не та боль…

М а р и я - К о р н е л и я (видит, что Кармела более всего боится телефонной трубки, медлит положить ее). А какая «та»?

Кармела молчит.

Понимаю: тебе будет больней всего, если докопаются до правды. А мне вот интересно докопаться! Не хочешь через майора, давай по-другому. (Кладет трубку и нажимает кнопку настенного пульта.) Капрал! Нет, сеньор Филипп, я теперь поняла: меня многие водят за нос в этом дворце. Каких-то тем нельзя почему-то при мне касаться… Уже прикоснулась! Поздно меня беречь…

Входит к а п р а л, щелкает каблуками.

Орландо, на вас жалоба. Почему обидели Кармелу? Вы, с вашей бычьей силой…

К а п р а л. Вам доложили неправду, сеньорита. Не обижал я ее! Это она меня за руку цапнула — чуть до кости не прокусила. А за что? Прижал к сердцу — вот и вся обида.

К а р м е л а. К сердцу? А есть оно у тебя? Докажи!

К а п р а л. Это она намекает, что я вам не все докладывал. А я не могу молчать, когда долг службы. Одно дело, что девка она приятная, мне вообще метиски нравятся. А совсем другое — что проверить ее как следует тоже надо. Если б вы, сеньорита, не вызвали меня, мы б сами сейчас побеспокоили вас, пришли бы ее брать, акулу зубастую…

М а р и я - К о р н е л и я. Бра-ать?! У меня, сеньор капрал, взять можно только то, что я согласна отдать. Поняли?

К а п р а л. Так точно.

М а р и я - К о р н е л и я. Что сделала Кармела? За что ее брать?

К а п р а л. А вот мы бы проверили, что у нее там… в районе желудка.

К а р м е л а. Вот идиот…

М а р и я - К о р н е л и я. А ты помолчи! Как — в районе желудка? Вам что, ее рентгеновский снимок не понравился?

К а п р а л. Почему? Нет, я говорю, что под фартуком у нее имелась какая-то литература. Видно, что неположенная.

М а р и я - К о р н е л и я. Откуда видно?

К а п р а л. Ну… из ее дислокации… а также по такой слишком сильной обороне. Устав Легиона надежности или речи вашего папы, — я извиняюсь, их ведь не будешь под рубашкой носить и оборонять зубами, правда же? Приметил я, сеньорита, что во всякую свободную минуту Кармела шастает в Рубиновый зал.

К а р м е л а. Врет он! Ей-богу, врет!

К а п р а л. В том зале уже месяц эти работают… как их?..

М а р и я - К о р н е л и я. Реставраторы.

К а п р а л. Вот! И я засек ее с одним. Длинноволосый такой. Что-то он ей напевал потихоньку. Про что напевал — врать не хочу, не знаю. Только уши она с большим вниманием оттопыривала. А теперь вот — хрустят бумаги какие-то. Если у них шашни — это одно дело…

М а р и я - К о р н е л и я. Ну хватит, я поняла. Сеньор Филипп, правда нескучно у нас? Вот вам сюжетик для новой пьесы… Кармела, мне тоже прижать тебя к сердцу? Или так покажешь нам, чем ты зачитываешься? Моему гостю интересно, он сам сочинитель. Ну, доставай, не тяни. Меня лучше не злить сейчас — ужалю, как скорпион! А вы, Орландо, ступайте, спасибо, дальше мы сами… Майору вы не докладывали?

К а п р а л. Не успел, сеньорита: возился с пальцем, кровь унимал.

М а р и я - К о р н е л и я. А теперь сами уймитесь. Рассказывать больше никому ничего не надо, поняли? И «брать» ее не надо, я сама ее «взяла» и сама справлюсь.

К а п р а л. Понял. Справитесь сами. Могу быть свободным?

М а р и я - К о р н е л и я. Да. И не сметь трогать того парня в Рубиновом зале! Если бы вы «напевали» интересней, чем он, она бы вас слушала. Идите, сеньор Отелло!

К а п р а л (удивлен). Слушаюсь. Только я — Орландо. (Щелкнул каблуками и вышел.)

Ф и л и п п. А знаете, вы молодец…

М а р и я - К о р н е л и я. То есть не совсем скорпион? Большое спасибо. Ну, Кармела, я жду.

К а р м е л а (в слезах). Сеньорита… миленькая, золотая, бриллиантовая! Для вас это одно любопытство, игра, а меня мучить будут…

М а р и я - К о р н е л и я. Мучить будут? Прекрасно! Я прямо-таки обожаю, когда людей мучают! Выкладывай, что там у тебя, живо!

Ф и л и п п. Не бойтесь, Кармела. Сеньорита не собирается вас губить, она на себя клевещет.

М а р и я - К о р н е л и я (Кармеле). Этот дядя меня воспитывает просто… Доставай скорей, а то совсем разозлюсь!

Ф и л и п п. Не плачьте, Кармела, не надо. Сеньорита не злая. Она в ужасе от того, что ее считают причастной к страданиям людей, к арестам, казням…

К а р м е л а. Этот Орландо не оставит меня в покое!

Ф и л и п п. Вот у меня тоже в руках произведение, которое, — клянусь вам — может стоить одному человеку очень дорого. (Показывает свернутый холст.) Но его не выдаст, его спасет Мария-Корнелия…

М а р и я - К о р н е л и я. Которая недаром пила «Слезу Спасителя». И допилась до того, что спасает врагов! И уж тем более — дурочек влюбленных.

Кармела отошла в тень, отвернулась и извлекла клеенчатую, кустарно сшитую тетрадь.

К а р м е л а. Только я сама не читала… и не думала… и вообще я тут сбоку припека…

М а р и я - К о р н е л и я (тетрадь у нее). Да, правильно я отгадала: бедный укушенный капрал бесится от ревности! Сеньор Филипп, знаете, что это? Это стишки! Только почему-то разными почерками. (Кармеле.) У тебя что, роман с целой компанией этих мастеров?

К а р м е л а. Я ничего не знаю. Это не мое. И я не насовсем отдаю вам тетрадку — да, сеньорита? Вот Орландо сменится — я заберу?

М а р и я - К о р н е л и я. Да-да. Сохраню я тебе твою крамолу ужасную.

К а р м е л а. Дай бог счастья вам и сеньору… я пойду… (Уходит, но тут же возвращается, в испуге.) Сеньор… а вы можете поклясться святым Онофре, что вы не оттуда… не из Легиона?

Мария-Корнелия рассмеялась бурно, а Филипп — невесело и кратко.

Ф и л и п п. Клянусь, Кармела. Клянусь спасением своей души, что я не оттуда. Неужто похож?

К а р м е л а. Да там всякие есть. И сочинители тоже. Простите, ради Христа. (Уходит.)

М а р и я - К о р н е л и я. Уже два раза вы меня заставили быть добренькой. Но это — ладно, даже приятно. Хуже, что лезут какие-то мысли, которые в голове не помещаются. Торчат во все стороны, как солома.

Ф и л и п п. Со мной та же история, сеньорита. Только моя «солома» еще и тлеет к тому же, и чадит… (Листает тетрадь.) Вы, между прочим, ошиблись: это в самом деле стихи, только не о любви.

М а р и я - К о р н е л и я. Это что… про нас? Про Каливернию?

Ф и л и п п (глянул по сторонам). Это?! Как вам пришло в голову? О сеньорита, вы жуткую вещь сказали. Хорошо еще, что майора тут нет. Что вы, нет, это Гарсиа Лорка, ему было совсем не до нас, у него была своя тоска и свои страхи, испанские.

М а р и я - К о р н е л и я. А я потому так сказала… потому что вы меня путаете!

Ф и л и п п. Не нужно кричать. Мы с вами поняли — по тому, в какой панике Кармела, как шерсть встала дыбом у вашего капрала, — что тетрадку они считают запрещенной. Но они ведь и ошибиться могли. Они — по малограмотности, вы — сгоряча… (После паузы.) А вот интересно: если перед сном вы зайдете к отцу пожелать ему спокойной ночи…

М а р и я - К о р н е л и я. Мне некуда заходить, его сейчас нет во дворце.

Ф и л и п п. Ну, в другое время. Зайдете и заодно похвастаетесь: папа, послушай, какой я знаю стишок…

М а р и я - К о р н е л и я. Сеньор Филипп… Считайте, что я тоже малограмотная, пожалуйста! Ну, а Легион, по-вашему, из кого состоит? Если подслушают, я ж не смогу вас защитить! Даже сердце трепыхается… Оставьте эту тетрадку, отдайте мне!

Ф и л и п п. Да почему? Это написано в семнадцатом веке, немцем. В семнадцатом, понимаете?!

М а р и я - К о р н е л и я. Все равно. Ну не радует, не восхищает меня такая поэзия! Пугает только, и все.

Ф и л и п п. Когда заплываешь далеко, всегда страшновато. Да, приходится все же допустить, что не вы одна понимаете эти строчки вот так опасно…

М а р и я - К о р н е л и я. То-то. Значит, я не глупее других?

Ф и л и п п. Ничуть. Но в данном случае — кто похуже соображает, тот лучше выглядит, чаще смеется, спокойнее спит.

М а р и я - К о р н е л и я. Нет, вы меня все-таки запутали. Я устала уже!

Ф и л и п п. Естественно: первый час. Позвольте мне откланяться.

М а р и я - К о р н е л и я. Нет! Не устала, а побаиваюсь чего-то. Не уходите сейчас!

Ф и л и п п (снова сел, снова листает тетрадь). А вот и песни не столь отдаленные. Неруда, Назым Хикмет, Незвал… Тувим, Элюар, Маяковский… Смотрите-ка, собрали такую поэтическую интербригаду. Вот он, вкус моей сестры…

Тут все в таком духе…

М а р и я - К о р н е л и я. Вот видите. И нечего, значит, продолжать!

Ф и л и п п. Так они, наверно, рады бы петь о другом… но действительность такая продолжается, что же делать. (Тетрадь закрыл и, однако, продолжил ее шестьдесят шестым сонетом Шекспира, читая его наизусть самому себе.)

М а р и я - К о р н е л и я (заткнула себе уши). Я ничего больше не слушаю! Ни строчки! Все, кончили мы вечер этой «милой» поэзии! Я не для того вас приглашала в конце концов!

Ф и л и п п. Да-да-да. «Исповедь лгуньи» волнует вас. Я все понимаю. Спектакль с вашим участием будут финансировать щедро. Десятки тысяч дадут на одну лишь рекламу! Название пьесы будет светящимися буквами написано прямо на небесах!.. И успех просто гарантируется! Во всяком случае — у первых шести рядов. Но, несмотря на это, сеньорита… Или вернее, именно поэтому… Словом, я не должен этого делать. Я, наверное, не смогу.

М а р и я - К о р н е л и я. Но вы же сказали мне «да»! Мужчина вы или кто?

Ф и л и п п. Видимо, «мужчина» — это величина переменная. По-моему, она очень убывала, когда я говорил «да». Право, сеньорита, нельзя мне ввязываться в эту постановку. Я вообще дилетант в этом деле, я должен писать, а не ставить! Я даже подумывал уже о том, чтобы просить единственного толкового режиссера в нашем театре, Михаэля Прадо…

М а р и я - К о р н е л и я. Ну так что? Мне хотелось с вами, конечно… Но вы же будете рядом? Советовать хотя бы будете. Так давайте, на худой конец, поручайте этому Михаэлю… я согласна.

Ф и л и п п. Боюсь позвонить ему. (После паузы.) Вчера в овощной лавке я видел его жену. Не говорил с ней, нет. Она смотрела куда-то сквозь меня… может, и не заметила.

М а р и я - К о р н е л и я. И поэтому вы позвонить боитесь? Ни черта не понимаю!

Ф и л и п п. Глаза у нее такие же, как у моей Лины. И как у Рикардо, который вас рисовал. Теперь понимаете? Нет? Этот взгляд — симптом почти безошибочный… как зоб при больной щитовидке. Так смотрят те, у кого отпилили кусок сердца. Я боюсь звонить Михаэлю Прадо.

М а р и я - К о р н е л и я. Паршивое идиотство какое-то! Все вокруг вас — сплошь страдальцы почему-то…

Ф и л и п п. А вокруг вас? Ваша подруга, ваша повариха, ваш художник, ваша служанка…

М а р и я - К о р н е л и я. Майор Вич запретил вам говорить со мной о политике. И вообще у вас другая специальность! Что со спектаклем будет?

Филипп снова достает крамольную тетрадь.

Ну куда вы смотрите опять? Сеньор Филиппчик, миленький? Там не написано про это!

Ф и л и п п. Да, тут про дела совсем не театральные… Знаете, мне рассказал один ученый, как открыли нравственность, извините, у крыс. Да-да, простенький опыт, поразивший психологов, физиологов… Одну крысу запускают в кормушку, где приготовлены самые лакомые соблазны, а другую при входе в эту же кормушку пронзают электротоком. И что же? Крыса номер один не может услаждаться гостинцами, когда вопит от боли крыса номер два. Аппетита нет! Десятки их подруг побывали в первой роли, и больше половины из них не выдерживали — бросали еду, искали выхода из кормушки! Более половины. То есть совестливых крыс больше, чем аморальных, слышите? В какую же из этих категорий — меня?

М а р и я - К о р н е л и я. Вас — не знаю, а я не крыса, я — это самое… скорпион! И у меня голова болит. Мамочка, моя бедная покойная мамочка! Заступись, этот человек замучил меня!

Ф и л и п п. Неправда, я разбираюсь с самим собой. Если вы скорпион, то я знаете кто? Страус! Вот интересно было бы такой опыт поставить на страусах! Я зарывал голову в песок и думал, что освобождаюсь от внешнего мира, воспаряю над ним. Над чечевицей в тарелке, над ржавой водой, над онемевшим телефоном, над горем сестры. Среди моих знакомых было несколько крайне левых, и, когда они исчезали один за другим, я втягивал голову в плечи и думал: что делать, они сами выбрали свою судьбу! О какие мы хитроумные, изощренно талантливые адвокаты самих себя, как могуч наш инстинкт самосохранения — поучиться бы крысам! Я готов был видеть нечто положительное в отключенном телефоне: внешний мир отодвинулся, не пристает — даже удобнее стало сочинять сказки! Но страусы не только прячут голову в песок, они еще и жрут что попало, знаете? Тряпки, отбросы… Вот и я был неприхотлив. Амулет «кобры»? Что же, печально, но вам виднее, я не спорю… Амулет «собаки»? Куда как славно, большое спасибо, теперь мы живем! А сейчас еще дочка диктатора удостоила нас вниманием, запускает в наилучшую кормушку…

М а р и я - К о р н е л и я. Все! Больше нет моего терпения. Я прогоняю вас! Вон!

Ф и л и п п. Да… пойду. Я имею в виду не вас как таковую, а ваш статус, вашу социальную роль… (Идет к двери.)

М а р и я - К о р н е л и я. Эй-эй, а тетрадочку куда? Ишь ты… Она не ваша, положите! И вообще, нужен пропуск на выход. Где-то бланки тут были. (Слоняется, ищет.) «Дочка диктатора»… И для этого я столько часов душу перед ним выворачивала! Куда же они делись, эти чертовы бланки? «Ваш статус… ваша социальная роль…» Вот я же хотела другую роль, посимпатичнее — так вы же не даете, я недостойна! Подумали вы, с чем я остаюсь? Один на один со своим кошмарным портретом! Где он, кстати? Где мой портрет?

Ф и л и п п. Со мной.

М а р и я - К о р н е л и я. А ну дайте-ка сюда! Не писатель, не сказочник, а какой-то аферист!

Ф и л и п п. Я хотел его уничтожить.

М а р и я - К о р н е л и я. А я, может быть, на него любоваться желаю! Ну что, что у вас такой взгляд умоляющий? Смотрите, найдут его здесь? Черта с два! (Отвинчивает голову у большого игрушечного жирафа; свернутый холст погружает в его длинное полое горло, а затем водворяет голову на место.) Вот так… Что еще вы хотели унести?

Ф и л и п п. Больше ничего. Уверяю вас, ни одной серебряной ложечки…

М а р и я - К о р н е л и я. Кто вас знает — а вдруг по рассеянности? У вас же память так себе… Например, записочку, которую вы получили тогда, в конце вашего выступления у нас в лицее, — вы ее начисто забыли, а? «Я люблю вас, Филипп Ривьер!» Не было второй такой дуры, как я…

Ф и л и п п. Я шельмовал не вас. А если воспоминание о том вашем… порыве еще теплится — позвольте мне унести эту тетрадку и холст Рикардо Делано. Сделайте так, чтобы меня не обыскали при выходе. Клянусь вам, спасти кого-то — это лучшая роль в наши дни! Я вот, например, никого еще не спас — вы будете богаче.

М а р и я - К о р н е л и я. Ага, понятно. Вы, как Христос, пройдете по морю, как по суху. И вы, и ваши поэты, и Делано, ваш гений психованный… А я? Мне скучно здесь, скучно, скучно… на это вам наплевать? Мне и раньше было невесело, а теперь совсем невмоготу будет… посреди всех этих рож… майоров, полковников, капралов, шпиков из Легиона надежности — их тут сотни, и никого, кроме них! Вот еще два маразматика только — бабка и дед. Не жалко вам — оставлять меня тут одну? Я же разобью себе лоб об стенку… А что еще остается после ваших речей? Или вот… буду пить. Спорим, смогу три фужера подряд? Полных! Ррраз! (Пьет.)

Ф и л и п п. Вам станет нехорошо.

М а р и я - К о р н е л и я. Вам-то что? Были бы вы мой автор и мой режиссер — тогда я еще понимаю… (Наполняет второй фужер.)

Ф и л и п п. Не смейте! Я сейчас позову Кармелу.

М а р и я - К о р н е л и я. Ее-то зачем? Она не гувернантка моя, она горничная. Если уж звать, то майора. Вот кто мой… в общем, вы понимаете. Но его вам неохота звать. (Наливает снова.) Потому что лавочник, да? Так они все лавочники. Тут уж ничего не поделаешь. У майора еще самая безобидная лавочка — фирма детских колясок! Но ему хотелось что-нибудь более мужественное. Еще за год до этого… до переворота, он стал папин адъютант… а теперь вот — мой гувернант. А я пью третий фужерант!

Ф и л и п п. Мне придется позвать его, если вы не прекратите накачиваться. Поставьте на место!

М а р и я - К о р н е л и я. Давайте подеремся! Вы каратэ знаете? Подеремся или — лучше — поцелуемся! Потому что у меня… экстаз! Ничего страшного… когда мужчина еще вполне, а жена его уже старенькая… почему же он не имеет права? Имеет! Да здравствуют права человека!

Ф и л и п п. Ну полно же, придите в себя! Утром вы не будете знать, куда деться от стыда! (Похищает вино со стола и прячет за диванчиком.)

М а р и я - К о р н е л и я (повисает на нем). Как это — «куда деться»? В бассейн! А хотите, прямо сейчас? Ну что вы заладили: стыд — совесть, стыд — совесть… Что, стыдно поцеловать любимого сказочника? Как вы думаете, если бы там, где они допрашивают… в подвалах Легиона… если бы там не мучили, а целовали? Ведь было б совсем не так стыдно, как сейчас… а? Что вы молчите?

Ф и л и п п. Не с кем разговаривать. Вас уже на бутерброд можно намазывать.

М а р и я - К о р н е л и я. А вы хотите такой бутерброд? Вам было бы вкусно? Ой, я забыла утку по-пекински вам заказать… Или лучше жаркое из козленка?

Ф и л и п п. Подпишите мне пропуск на выход и ложитесь спать.

М а р и я - К о р н е л и я. На выход? Ха-ха! Мы выйдем отсюда вместе, только вместе. И полетим в Париж. Там мы сделаем спектакль… такой, что весь Париж закачается! А что?! (Ищет спрятанное Филиппом вино.) Сейчас по последней на дорожку… и — в самолет…

Входит к а п р а л О р л а н д о с коротеньким, игрушечного вида карабином и занимает пост в дверях. Из лоджии, где никого, казалось, не могло быть, появляется еще один л е г и о н е р, с таким же карабином, и тоже остановился в дверях.

Ф и л и п п (убирает тетрадь во внутренний карман). Такое впечатление, что мы прилетели уже…

М а р и я - К о р н е л и я (не замечает перемен). Куда, в Париж? Бросьте. Меня все морочат здесь. Вот графин куда-то фискон… фин… кос-ковали…

Входит невысокий, плотный, лысеющий человек в расстегнутом френче. Это генерал Б а р т о л о м е о Т и а н о с, или П а п а Б а р т, диктатор Каливернии. Сопровождает его майор В и ч.

Папочка!.. Откуда ты взялся?

П а п а Б а р т. С неба, дитя мое, буквально с неба. (Целует в лоб.) Позволь… дотронувшись до тебя, можно захмелеть?!

М а р и я - К о р н е л и я. Ну и что? Вино полезное, хорошо пахнет… Хуже, когда от дамы разит этим самым… патокой, если, к примеру, она сахарными заводами занимается…

П а п а Б а р т. Что-что-что?

М а р и я - К о р н е л и я. Ничего. У меня гость, познакомься. Только у него ни лавок, ни заводов — одни сказочки. Маэстро Филипп Ривьер.

Филипп кланяется.

П а п а Б а р т. Рад приветствовать, наслышан. Мои извинения, сеньор, и мои соболезнования: если вы провели с этой трещоткой больше получаса, вам, наверно, нехорошо. Вот она, свобода слова в действии! Но майор говорит, что ваши с ней переговоры увенчались успехом? Что, серьезно даете ей шанс?

М а р и я - К о р н е л и я. Не дает он! Передумал.

П а п а Б а р т. Как? Не понимаю.

Ф и л и п п. Меня сейчас не соблазняет возможность ставить мою пьесу. Видите ли, я… разочаровался в ней.

П а п а Б а р т. Разочаровались? Как интересно… а, майор?

В и ч. Поэты, мой генерал, — люди настроения. У некоторых, говорят, бывает на неделе по семь творческих кризисов. Это ничего. С произведением ознакомился полковник Корвинс. И уже вернул его мне. О восторгах речи не было, но была выражена уверенность, что вещь может быть допущена к представлению, если автор выполнит вот эти небольшие поправки. (Передает Филиппу листки бумаги.)

П а п а Б а р т (глядя на дочь). Чего я никак не могу пожелать тебе — это вот таких «кризисов»… самоедства такого. Не позавидуешь. Вроде экземы…

Филипп углубился в чтение.

В и ч. Маэстро, ну не здесь же и не сейчас вникать в эти детали! Вас просят подумать над этими местами в тексте, только и всего.

Ф и л и п п. По-вашему, я не думал, когда писал? Честное слово, думал. Ночи напролет думал. Нет, сеньор генерал, я могу только повторить: меня не соблазняет возможность ставить свою пьесу. Тем более что с этими «небольшими поправками» она перестает быть моей!

П а п а Б а р т. Я в этих торгах ваших с майором и полковником не принимаю участия, это уж вы сами. Вы разочарованы, — так скажу вам откровенно, что и я был бы разочарован, если б моя дочь погрязла в вашей богеме… Сильно разочарован был бы. Сама-то она уже недели две как рвется туда… открыла в себе такое призвание!

Мария-Корнелия вдруг завыла — может быть, даже без слез — протяжным, тоскливым воем.

Что такое? Что такое? Да не буду я запрещать, не хочу связываться, я не тот карикатурный тиран, каким меня изображает противник. Сыграть рольку-другую — это еще куда ни шло, если не влезать по уши, понимать, что это для тебя не профессия. Перестань выть, как гиена! Меня и без того мутит. (Вичу.) Стал, понимаешь, хуже переносить вертолет. Дочь, дай-ка чего-нибудь кисленького…

Вич шагнул к столику.

Я сказал — дочь!

Майор шагнул обратно. Мария-Корнелия пошла, всхлипывая и покачиваясь.

Вот, пожалуйста: девочка провела вечер в артистическом обществе! Результат налицо.

В и ч. Допуская вино, я рассчитывал, что маэстро в какой-то степени педагог.

Ф и л и п п. Да, такой надежды я не оправдал, признаю. Но, видите ли, педагоги различают воспитание и перевоспитание; второе считается несравненно более трудным.

П а п а Б а р т (Вичу). Ты понял?

В и ч. Не совсем.

П а п а Б а р т. А я понял. Я портил девчонку с колыбели — где ж ему исправить за один вечер? А гены? Их тоже в окошко не выкинешь…

Мария-Корнелия несет вазочку со сластями.

Я кисленького просил, а ты что даешь? Вот оно — внимание… Глаза нехорошие, болезненные… В чем дело? Сеньор в чем-то там разочаровался, не берет тебя в свою игру — так надо посыпать голову пеплом? Смешно. Проспишься — сюда пригласят двадцать пять лучших маэстро и продюсеров… не столь разочарованных, и все они скажут, что им позарез нужна именно такая. Я прав, господин сказочник? Найдем мы таких энтузиастов?

Ф и л и п п. Вы сильно преуменьшили их число, сеньор генерал.

М а р и я - К о р н е л и я. А я их — из автомата: тах-тах-тах! Я уже не хочу играть ни в театре, ни в кино… здесь, у нас.

П а п а Б а р т. А где ты хочешь? Что за бред?

М а р и я - К о р н е л и я. Здесь нельзя ничего играть, он прав. Отпусти меня за границу, а? Отпусти нас в Париж… вместе, вдвоем!

П а п а Б а р т (подошел к Филиппу вплотную). Ваша идея, сеньор? Не успели бежать с теми, кто испугался нас в марте, кто побрезговал нами… теперь хотите их догнать?

Ф и л и п п. Нет, сеньор генерал, я не собираюсь в Париж. Могу дать слово. Мой врач считает, что каливернийский климат мне полезнее всякого другого.

П а п а Б а р т. Откуда же у нее эта дичь? Майор, ты понял?

В и ч. Надеюсь…

П а п а Б а р т. А я не совсем. Слышишь, дочь, он не едет в Париж.

В и ч. Мой генерал, один вопрос, если позволите. Что собирается делать разочарованный маэстро в нашем климате? Еще недавно, я знаю, он клеил конверты. Но тогда театр отказывался от его услуг, а теперь он сам отказывает театру в этих услугах, зная, что мы готовы ценить их. Вот я и спрашиваю: что же взамен? Снова конверты? Но когда человек с именем и талантом кормится работенкой, которая впору дегенератам, то ведь это саботаж, по-моему? Вызов кому-то? Форма сопротивления?

П а п а Б а р т. Ах, так ты его понимаешь?

М а р и я - К о р н е л и я. Он будет ездить по стране и показывать опыт с мышками. Нет, пардон, — с крысками. Правда, очень интересный опыт. Насчет морали. Вич, прикажите выдать моему сказочнику самых лучших крыс!

П а п а Б а р т. Совсем пьяная дурочка. Я после полета, меня мутит, мне только крыс не хватало! И морали!

М а р и я - К о р н е л и я. А еще он может выступать со стихами. Его сейчас в поэзию бросило, правда, сеньор Филипп? Он променял на нее свой театр. Почитайте нам стишок, а? Ну пожалуйста. Недлинный только — папа после полета…

П а п а Б а р т. Друзья мои, читайте, беседуйте, показывайте фокусы с мышами, с крысами — тьфу, гадость! — а я пошел баиньки.

М а р и я - К о р н е л и я. Папа, ну докажи человеку, что ты не лавочник… что тебе не наплевать на поэзию. Ну, сеньор Филипп, начинайте… где ваша тетрадка? Любой стишок, на ваш вкус, быстренько. Что вы так выразительно смотрите на меня? Я сама так смотрела на вас, и не один час… Ну? Все ждут. Только не совсем любые, а вот именно оттуда!

Ф и л и п п. Хорошо… (Извлек тетрадь, полистал.)

П а п а Б а р т. Я, знаете, прохладно отношусь к рифмованным красотам, хотя и рискую остаться лавочником. Но так и быть, подчиняюсь насилию! Валяйте.

Ф и л и п п. Красот не будет. Рифмы тоже не будет. А что касается насилия, — как говорится, это дано… видите, как сеньорита настаивает…

П а п а Б а р т (несколько подобравшись). Ну, спасибо. Любопытный там пример с этой крепостью. Значит, никто ее взять не мог, а одно громкое словечко кто-то посмел сказать внутри нее — и… Я такую легенду не знал, она остроумная. Только, по-моему, вы нагрузили на нее слишком практические надежды. Дескать, сейчас ка-а-ак скажу — и сразу большой кусок лепнины с потолка отвалится и прихлопнет нехорошего Папу Барта. Ну, я еще подожду, хотите? Может, все-таки так и будет? Тихо… внимание… Дочка, на всякий случай все завещаю тебе. Майор, отойди, а то и тебя зацепит. Прощайте все. (После паузы. Сидит зажмурившись, затем открывает один глаз.) Нет? Не отваливается? И даже трещинки не видать? Да… не по тому, значит, проекту построен дворец… не по ассирийскому…

М а р и я - К о р н е л и я. Сеньор Филипп, папа шутит, а вы даже не улыбнетесь?! Фу, какой… Пап, кончай, ему не нравится. А у меня уже нет своего мнения… мне надоело все… (Ее, кажется, сморило совсем.)

П а п а Б а р т. Так ступай спать! Ты не украшаешь сейчас компанию. (Филиппу.) Так чье же это сочинение было? Ваше?

Ф и л и п п. Брехта. Бертольта Брехта. Автор серьезный, но…

П а п а Б а р т. Эмигрант?

Ф и л и п п. Он? Да. Я бы только уточнил…

П а п а Б а р т. Марксист? Коммунист?

Ф и л и п п. Да. Знаете, сам-то я поклонник Катулла, Вийона, Рембо…

П а п а Б а р т. Фамилии потом назовете майору. Есть анекдот: индеец приходит к вождю племени. И начинает жаловаться, что у них, дескать, вырождение по всем статьям. «И я понял, говорит, о великий вождь, что всему виной наши некрасивые имена. Да, неблагозвучные имена у племени, надо бы какую-нибудь реформу…» А вождь отвечает: «Почему же? Вот я зовусь — Орлиный Глаз, у моей любимой жены прозвище Стройный Кипарис, моего лучшего воина зовут Разящее Копье… и так далее… Так что ты не прав, Тухлый Банан!»

Вич и оба легионера смеются.

А вы принципиально не смеетесь? Или не совсем дошло?

Ф и л и п п. Меня смутила одна мысль: индеец начал с «вырождения по всем статьям», а вождь как-то уклонился от этого вопроса… отшутился, да?

П а п а Б а р т (Вичу). Ты понял? Нет? А я понял! Тот вопрос, сеньор сказочник, не имеет отношения к анекдоту! Анекдот был про Тухлый Банан! То есть про коммунистов! Это они твердят о вырождении, и правильно: при моем режиме они будут вырождаться, мы им будем помогать в этом! Мне народ Каливернии не простит, если хоть немного оставим на развод! Мне история не простит! Поэтому — только под корень! Да… Мутит. Продолжает мутить. (Пьет лимонад.) Ох, сеньор, бьюсь об заклад, что и вас уже мутит от собственной храбрости! Ради кого? Этот самый Брехт ушел от наших строгостей, а бы тут…

Ф и л и п п. Виноват, вы не поняли меня… Он немец. Он никогда не бывал в Каливернии. А эмигрировал из своей Германии, когда нацисты внесли его в «черный» список. Вы, сеньор генерал, отражаете удары, предназначенные им… Право, не стоило бы…

П а п а Б а р т. Так-так-так. Темный, некультурный Папа Барт: только и знает что анекдоты — ай, стыдно! А вы, значит, берете прокламацию полувековой давности и швыряете нам в лицо?.. Ведь это не стихи, это чистой воды прокламация. В нашем «черном» списке есть такой сеньор? Или, точнее, такой геноссе? Посмотрите-ка, ребята… не прошляпили мы его?

Ф и л и п п. Но разве я читал по своей охоте? Впрочем, это детский лепет… Мужчина — величина переменная…

Капрал и другой легионер одновременно достают из нагрудных карманов узкие желтые книжицы с черной диагональю через всю обложку. Изучают перечень, шевеля губами.

В и ч (глядя в книжку капрала). В первой сотне смотрите.

Л е г и о н е р. Номер восемьдесят два. Брехт Бертольт.

К а п р а л. «Запрещается полностью. Как на языке оригинала, так и в переводах».

П а п а Б а р т. Так что видите, маэстро, не такие уж мы темные — знаем вашего протеже! А от сравнения с Гитлером я не падаю в обморок, нет… Хотя всегда не мог понять: что на него нашло, какое затмение? Меры вовсе не знал, пересолил в еврейском вопросе… И как можно было, начиная великий очистительный поход на Восток, наплодить себе такую прорву врагов на Западе? Если перед вами Россия, степь, богатейшие ранчо, племенной русский скот, зачем вам предварительно кушать французскую Красную Шапочку? Лучше пообещайте ей что-нибудь, расскажите ей сказку! Общеизвестно: хорошо поставленная пропаганда заменяет дивизии! Ему не генералы — ему министр пропаганды должен был докладывать: «Мой фюрер, Бельгия сдалась!» Или: «Греция пала!» В смысле — поверила! (Остановился возле Марии-Корнелии.) Фу-ты, черт… смотрите, она уснула, а я кричу… Капрал, отнесите ее и передайте горничной, пусть немедленно уложит.

Капрал Орландо бережно поднимает Марию-Корнелию и хочет унести, она открывает глаза. По пути к выходу ей удается ухватить и забрать с собой игрушечного жирафа.

М а р и я - К о р н е л и я. Папа, пап! Знаешь, кого ты родил?

П а п а Б а р т. Что такое?

М а р и я - К о р н е л и я. Ты родил скорпиончика!..

П а п а Б а р т. Капрал, унесите ее! Я родил подающую надежды алкоголичку, вот что мне ясно…

Капрал со своей ношей удаляется.

Майор Вич, вы получите очень серьезное взыскание. Вы допустили, чтобы этот человек оказался во дворце и долгое время говорил с моей дочерью. За последствия вы отвечаете?

В и ч. Виноват, мой генерал. Не только я — полковник Корвинс дал себя убедить, что она знает этого сеньора давно и можно ему верить и прочее. А что касается их беседы, так она у меня в магнитной записи имеется от начала до конца вся.

П а п а Б а р т. А если она записалась не только у вас, но и в памяти девочки? В ее душе, условно говоря? Вы же не знаете, черт возьми, какой там механизм стирания? Она вот уже несет вздор! Спрашивается: если я с лучшими моими людьми не могу собственное дитя оградить от этих влияний, то какие у нас шансы оградить Каливернию? Нет, удивили вы меня, майор, удивили. А за своим другом Мигелем Корвинсом я эту слабость заметил: заигрывает с интеллектуалами. С иностранными — приходится, знаю, а со своими-то зачем? Когда они уезжали, он делал вратарскую стойку и расстраивался из-за каждого пропущенного мяча… то бишь интеллектуала! Глупо! Обойдемся! Уже обходимся! Мало того, что с ними трудно, так от них еще и невесело. Вот маэстро, наш гость… такой храбрый и такой бледный. Встал бы он во главе театра — и что? Дал бы он публике посмеяться, отдохнуть? Дал бы он разрядочку, в которой бедный народ так нуждается в наше сверхнапряженное время? Не дал бы, нет… (Филиппу.) Я не видел, маэстро, что вы делаете, но думаю, что не ошибусь: если сказка у вас, то — с двойным дном, если правда, то — черная, как сапог. Как у этого вашего… уже не помню… у номера восемьдесят два. А нам легкий жанр нужен. Легкий! Искусство должно освежать и бодрить… надо, чтобы оно смывало с нас всякую дрянь! Чтобы после него, понимаете, хотелось жить!

Ф и л и п п (себе). Как же так? Это опять получится не в масть…

П а п а Б а р т. Что-что? Громче!

Ф и л и п п. Вы все делаете для того, чтобы не хотелось жить, а художников приглашаете поступать наоборот?

П а п а Б а р т. Ну, майор! Ну, привел гостя!

В и ч (Филиппу, сидящему с полузакрытыми глазами). Встать! Встать, мерзавец, — глава государства перед тобой!

П а п а Б а р т. Ну зачем же, пускай сидит, уже побеседовали. Человек сам захотел, чтобы его карточку вынули из одного ящика картотеки и переложили в другой. Из верхнего — в нижний. Из хорошего — в плохой. Нелепость… Но, может быть, ему видней, где его место. Мутит. Мутит еще больше, чем в воздухе. Вот что значит оторваться от земли! Это я не про свой вертолет, это я про ваши сказки. На земле, сеньор поэт, люди всегда будут хотеть в хороший ящик, в тот, что повыше, любой ценой! Мир — вы уж извините его — устроен не по вашему, не по сказочному проекту!.. Придется выпить две таблетки снотворного… Рот-фронт, маэстро! Но пасаран! Гитлер капут! Венсеремос! (Резко оборвав издевательский смех, уходит.)

За ним следует легионер, стоявший в дверях лоджии. Вич взял что-то со стола, пожевал с таким видом, точно это слабительное; он тяжко расстроен. Набирает одну цифру на телефонном диске.

В и ч. Майор Вич говорит. Мне надо машину к седьмому подъезду. И в мельхиоровый зал — сопровождающего. Что? Неважно, пускай машина радиопатруля, нам лишь бы до места… (Положил трубку.) Я навещу тебя, сказочник, в твоем новом ящике. Не забуду.

Ф и л и п п. А я вот забыл. Забыл про вашу технику. Если все записалось на пленку, то я никому, ни одной душе не помог.

В и ч. А мне? Что ты, я ж так тебе благодарен!

Ф и л и п п. Зато вы, майор, помогли мне. Правда, я не кривляюсь. Я ведь не храбрец, нет. Я казался себе трусом… я и бывал трусом, если хотите знать. А здесь и подавно мог ослабеть. Но вы вовремя передали мне эти полковничьи указания по моей пьесе. Я пробежал их глазами и понял: они невыносимы. Но главное не в этом, конечно. Главное в том, что они польстили мне! Они повысили мое самоуважение. Их так много, и касаются они таких коренных вещей, что я понял: ко мне относятся всерьез, я не безделушками занимаюсь! Смотрите: три сцены — в таверне, на рыночной площади и у деревенского кузнеца — требуется убрать целиком!

В и ч. Ну и… и чему ты радуешься? Рехнулся, что ли?

Филипп в самом деле странен — он все меньше обращается к собеседнику.

Ф и л и п п. Вы не поймете, видимо. Я сам не слишком серьезно относился к своим сказкам! Нет, я писал их от всей души, но мне казалось, что они камерны, сентиментальны… «Мило и душевно», «душевно и мило» — это был самый распространенный отзыв о моих вещах! А взгляните сюда, на эти цифры: это номера страниц, где ваш полковник споткнулся, раздражился или вознегодовал. Если их столько, значит, я не просто душевный и милый сказочник, значит, я касаюсь чего-то существенного! Выходит, и без всяких, так сказать, духовых инструментов можно что-то делать против вас… Невольно вырастаешь в своих глазах!

В и ч (кричит). Тебе что, психиатра вызвать? Санитаров?

Ф и л и п п. Нет, зачем же, я дело говорю! А то ведь я себя чувствовал пятым колесом в телеге. Идти в нелегалы, в террористы мне как-то несвойственно… Послушайте, теперь вы должны зарегистрировать меня в той книжице, где у вас запрещенные авторы. Если я верно понимаю, там же все сколько-нибудь серьезные писатели? А вы знаете мою сказку «Перепелка в горящей соломе»? Почитайте — вы внесете ее туда без всяких колебаний…

В и ч. Ну все, замолкни.

Ф и л и п п (пожал плечами). Хорошо, хорошо. А домой я смогу позвонить?

В и ч. Незачем. Твою семейку известят, когда придут с обыском. Да, и давай-ка сюда эту тетрадку свою.

Ф и л и п п. Обязательно? Позвольте, я же не вернул вам свой новый жетон — амулет «собаки». Полагается вернуть, не так ли? (Снял с себя и передал майору амулет, а тетрадь придержал пока.)

В этот момент вбежала К а р м е л а.

К а р м е л а. Сеньор Вич! Она вырвалась от меня! Убежала… (Озирается.) О господи! Теперь где-то в дворцовом парке ее ловить надо!

В и ч. Спокойно, тихо! В два раза тише!.. Кто ее должен ловить? Я?

К а р м е л а. Ну вы пошлите кого-нибудь… Я даже не знаю, в какую сторону бежать… Он же громадный, парк-то.

В и ч (Филиппу). Это твоя работа, маэстро. (Снова набрал одну цифру.) Занято. Да, приличный тебе гонорар будет за уроки, данные девочке. От них у нее ум за разум зашел!

Ф и л и п п. Вы переоцениваете меня. Если бы не уроки самой нашей действительности…

К а р м е л а. После потолкуете, сеньоры! Что же делать?

Входит к а п р а л.

В и ч. Что хорошенького, Орландо? Нашли беглянку?

К а п р а л. Никак нет, господин майор. И даже не нашли пока, кто ее выпустил.

В и ч. Как это — кто выпустил? Вот она, Кармела… Ты ведь ей передал?

К а п р а л. Кого?

В и ч. «Кого»! Клеопатру, царицу египетскую! Ищут ее? Кто именно?

К а п р а л. Три взвода наружной охраны. Но капитан Морос приказал не стрелять. А как ее возьмешь живую? Этому у нас никто не обучен…

Короткая пауза.

В и ч. Кого… возьмешь? В кого вы собирались стрелять?

К а п р а л. В пантеру, господин майор.

В и ч. О дьявол! Так это она на свободе?! Где? В парке, что ли?

К а п р а л. Или уже на шоссе: ей на выход пропуска не надо, а стена в четыре метра — ей ничего не значит. Дело темное, господин майор. И сама-то она уж больно черна.

В и ч. Да ведь там девочка! Понял? Бесподобная наша! О мадонна! Это она и открыла клетку, теперь все ясно. (Рванулся к балюстраде.)

Капрал за ним.

Капитан! Капитан Морос! Оставьте зверя в покое, ищите девочку!

Крик снизу: «Кого-кого? Какую девочку?»

Марию-Корнелию, ослы! Кто там на прожекторах, — включить все! И нечего жаться к стенам, трусы проклятые! Рассыпаться по парку!

Филипп тем временем сунул тетрадь Кармеле и что-то шепнул ей. Ужаснувшись, она пытается что-то сказать, но он запрещает, жестом давая понять, что у стен — уши. Тетрадь вновь оказывается под кружевным фартучком горничной. На прощание Кармела второпях осеняет Филиппа крестным знамением и выходит.

(Выходя с балкона.) Мне надо быть там… Капрал, за мной! (Уже в дверях.) Впрочем, нет. Ты останешься тут, Орландо, с нашим гостем. Я пришлю за ним сопровождающего — это три минуты. Ну, сказочник, спектакль ты все же сделал, не скромничай! И наша артистка вырвала-таки себе главную роль в постановке твоей… Мы тебя закидаем цветами, увидишь.

Филипп кланяется, как автор на премьере. Вич, взмыленный и свирепый, уходит. Снизу раздается топот десятков пар кованых сапог. И видно через громадное балконное стекло, как ночь прошита лучами прожекторов, которые шарят по кустам, по дорожкам, по дворцовой стене.

Ф и л и п п. Орландо!

Тот молчит.

Орландо, послушайте… Ваша храбрость — она всегда на одном уровне?

К а п р а л. Моя?

Ф и л и п п. Да.

К а п р а л. Не положено мне разговаривать с вами. И не Орландо я вам, а — капрал. Ясно?

Ф и л и п п. Я вообще многого не успел уяснить. У меня, например, интерес к вам. Вот вы опора государства. А бывает ли у вас, скажем, чувство печали? Согласны вы, капрал Легиона надежности, с поэтом, который сказал:

Лично с вами это бывает?

К а п р а л (побагровев). Отставить! Молчать! Не положено! (Вдруг показал жестами — теми же, какими Филипп предупреждал Кармелу, — что их слышат.)

Ф и л и п п. Обидно… И не дадите мне позвонить домой?

Капрал молчит.

А музыку, по крайней мере, можно включить? С ней ведь лучше, уверяю вас!

К а п р а л. Это можно, наверно, я не знаю… Я знаю только насчет слов.

Филипп подсел к музыкальному ящику и перебирает там кассеты, читая надписи на них. Между тем лихорадочные поиски в парке продолжаются, оттуда долетают неразборчивые звуки команд.

Господи… Неужто эта черная гадина заглотнула сеньориту? Всю как есть? И даже бескровно? Не находят следов-то… Эй, слыхал, что спрашиваю?

Ф и л и п п. Вы насчет пантеры? Знаете, меня многие считают наивным, но почему-то я не верю, что девчонке угрожает беда с этой стороны. Ни при чем тут четвероногие… (Он нашел и поставил кассету. Включил.)

И зазвучало равелевское «Болеро». И тут появляются — не могут не появиться в этих обстоятельствах — Б а б у ш к а И з а б е л л а и С т а р ы й Г у г о.

Б а б у ш к а И з а б е л л а. Ради всего святого, что случилось? Сеньор, вы кто? Ах да, это вы пишете портрет внучки, правильно? Гуго, это он подсказал мне коротенькие слова… только я опять забыла…

С т а р ы й Г у г о. Сеньор, нас подняла эта суматоха… Вы знаете, я ведь помню, как один президент застрелился и как сбежали двое других. Я помню разгоны парламента… Я решил, что опять переворот, типун мне на язык. В наше время все может быть, вы согласны?

Ф и л и п п. Совершенно свободно, сеньор Гуго, — все может быть.

К а п р а л. Эй, эй! Помалкивайте.

С т а р ы й Г у г о. Позвольте… вы — мне? Почему «помалкивайте»? (Неуверенно смеется.) Мы заложники, может быть? Мы что, под арестом? А где Барт, скажите, по крайней мере?

Б а б у ш к а И з а б е л л а (мужу). Что они говорят?

С т а р ы й Г у г о. Они говорят, чтобы ты помалкивала! Ты заложница, тебя хотят обменять на кого-то. Нет, серьезно, господа, где наш сын?

Ф и л и п п. Я знаю только одно, сеньор Гуго, — его мутит… Но не стоит суетиться… особенно когда есть такая музыка. Могучий танец, а? (Но уйти в музыку удается на минуту, не больше.)

Под балконом нарастает гомон голосов, благодарящих небо: нашлась Мария-Корнелия, ее привели.

Голос Вича: «Нет, но как вы могли?! Ведь это жестокость, бесподобная моя!»

Голос Марии-Корнелии: «Да! Я так и хотела, чтобы у всех у вас — душа в пятки…» Кричит наверх: «Сеньор Филипп! Сеньор Филипп!»

Голос Вича: «Нет его там!»

Голос Марии-Корнелии: «Домой отправили?»

Голос Вича: «Да-да. Куда он просился, туда и отправили».

Голос Марии-Корнелии: «Куда это? Врете, я чувствую. Нам в Париж надо! Пусти руку, гад! Сеньор Филипп!»

Филипп сделал шаг к лоджии, но капрал преградил дорогу.

К а п р а л. Отставить. Назад!

Филипп усмехнулся и вернулся к своей музыке.

Голос Марии-Корнелии: «Не тащите меня! Я вам не мебель… Сеньор Филипп!..»

Все голоса удаляются.

Б а б у ш к а И з а б е л л а. Внучка опять скандалит. И никто ничего не хочет объяснить…

С т а р ы й Г у г о. Я же сказал: тебя, слава богу, меняют. Валюту за тебя требуют, много валюты!

Капрал в восторге смеется, держась за живот.

А музыка очень знакомая, между прочим. Я только не понимаю, как сеньор может слушать ее в такой обстановке?

Ф и л и п п. А надо сосредоточиться…

Входит л е г и о н е р.

Л е г и о н е р (капралу). Прибыл за Филиппом Ривьером. Приказано сопровождать в Центральное управление.

К а п р а л. Эй, сказочник! Пора.

Ф и л и п п. Сейчас, служивые, сейчас… Вот уже финал…

Финальная часть «Болеро». Когда такое звучит, автору ни о чем более хлопотать не нужно.

1981