Репетитор

Катя Батистова, 18 лет.

Женя Огарышев, 26 лет.

Замятина Ксения Львовна, за 60 лет.

Инна, 24 года.

Борис, 28 лет.

Рижское взморье. Наши дни.

Часть первая

Шестой час вечера. Пляж.

Спасательная станция.

Это голубой домик, его давно не ремонтировали, только выкрасили весной. Он поднят почти на метр над уровнем моря, так что ко входу ведет лесенка; увенчан домик балкончиком — там наблюдательный пункт и нечто вроде солярия. На перилах балкончика укреплено спереди символическое штурвальное колесо, а сбоку — спасательный круг и прожектор, направленный в сторону моря, он пока не горит. Когда стемнеет, эти атрибуты могут выудить из вашей памяти, из ее детских и книжных запасов, картинку, изображающую фрегат или корвет, потрепанный бурями.

Над станцией возвышается щит с двумя окошками для цифр — это информация о температуре воды и воздуха. Белый шар на щите означает, что купаться не возбраняется. Рядом с домиком — большая сосна, а поодаль от него — детские качели… Эта спасательная контора обращена к зрителю многостворчатым, чуть ли не во всю стену, окном, оно открыто. Грубоватая простота обстановки: соломенные стулья, топчан, канцелярский стол, телефон, рефлектор. Но к этому были приложены женские руки, и контора стала жильем.

К а т я со своего «капитанского мостика» обращается к нарушителю через мегафон.

К а т я. Эй! Куда за четвертую мель? Красивый у вас кроль, красивый, а фикстулить все равно не надо. Поворачивайте — и вдоль бережка… Вот-вот. (Отведя мегафон, себе.) Да ты, оказывается, лысенький… Или это шапочка такая?

Тем временем внизу появился молодой человек с палочкой, в светлом костюме; это Ж е н я.

Ж е н я. Добрый вечер.

К а т я. Привет!

Ж е н я. Вы не забыли меня? Я мальчика приводил. Позавчера. Мальчика трех лет, который потерялся…

К а т я. Как же, помню. И что дальше?

Ж е н я. И кажется, оставил у вас свои солнечные очки. Вчера было пасмурно, и я не спохватился.

К а т я. А сейчас, на ночь глядя, спохватились?

Женя молчит.

Ну так вспомните получше — может, еще куда заходили? Потому что мне тут не попадались никакие очки.

Ж е н я. Странно…

К а т я. Заграничные?

Ж е н я. Что?

К а т я. Я говорю, они у вас были импортные?

Ж е н я. Не знаю. А что было дальше с тем мальчиком?

К а т я. Прибежал папаша, сделал ему «атата»… А мне за него дал мороженое, целых три стаканчика, они уже текли у него на штаны. Если б вы еще покрутились тут, и вам перепало бы… Да вы не расстраивайтесь из-за этих темных очков: они тут не особо нужны… Вы на месяц приехали? Или на сезон?

Ж е н я. На двадцать шесть дней, осталось уже двадцать.

К а т я. Ну вот. А прогноз на этот месяц такой, что много загорать не надейтесь, это не Сочи.

Ж е н я. Жары я как раз боюсь, вы меня успокоили.

К а т я. Да? А мне, наоборот, по идее, надо бы на юге родиться… А это, между прочим, заметно, что вы от солнышка прячетесь, очень уж беленький. Ну ничего, посвежеете тут…

Ж е н я. Разве что попутно: я работу с собой взял… (Закуривает.) Ладно, за информацию спасибо. Всего доброго, извините…

К а т я. Не за что. Это у вас «БТ»? Угостили бы девушку…

Ж е н я (с сокрушенным видом показывает, что пачка теперь пуста). Виноват!

К а т я. Тогда перебьемся. Работу взяли? Вот и я тоже вкалываю — кофе, видите, на ночь пью… Но мне-то поступать, а у вас уже небось диссертация?

Ж е н я. Не совсем. Мне тоже поступать.

К а т я. Это куда же? В институт — вроде как с опозданием…

Ж е н я. Да, конечно, староват…

К а т я. Не хотите говорить — не надо.

Ж е н я. Почему же… Видите ли, я сейчас меняю профессию. То есть это исправление ошибки — дело, которое всегда и неизбежно делается с опозданием.

К а т я. Интересно как… Послушайте, вы поговорите со мной еще, а? Очень мне нужно сейчас поговорить со взрослым человеком, с таким, который уже знает, что ошибка, что нет… Ладно? Только я сейчас, у меня там чайник… (Убегает в помещение, выключает электроплитку. Кричит оттуда.) Вы поднимитесь сюда!

Женя не очень решительно повинуется этой команде. Оказывается, он прихрамывает, слегка волочит ногу. Он поднялся на балкончик, в помещение не пошел, взял оставленную Катей на перилах кофемолку и стал крутить ее ручку.

(Вышла к нему.) Во, правильно! Я и так хотела угостить, а тем более вы свою чашку зарабатываете… Так какая же у вас ошибочка вышла?

Ж е н я. Не думаю, что вам мой опыт пригодится, он нетипичен. Ну, в двух словах. Вы, наверное, слышали о проблемном обучении, сейчас много о нем трубят. Не слышали? Ну как же, есть даже такой девиз — «учение с увлечением»… Вот я предложил одну идейку на этот счет. Уточнять ее и внедрять мне предстоит самому. В школе.

К а т я (разочарованно). В школе? Ничего лучшего не нашли?

Ж е н я. Черт возьми, это массовая реакция! Да, в школе. Причем главным образом в начальной, с маленькими… Самое смешное, что я же не педагог. Сейчас все интересное рождается на стыке разных, иногда далеких профессий… Вот и я к этим малышам плетусь издалека: я окончил философский факультет МГУ. (Виновато развел руками.)

К а т я. Философский?! Надо же… Еще ни разу в жизни не встречала живого философа… Не обманываете?

Ж е н я. Ну, диплома я с собой не захватил…

К а т я. А вы скажите что-нибудь такое, философское.

Ж е н я (усмехнулся, подумал). Вот, не угодно ли? «Холодное теплеет, теплое холодеет, влажное высыхает, сухое увлажняется».

К а т я. Что за мура?

Ж е н я. Диалектика Гераклита.

К а т я. Да, с этим только в начальную школу… Да и там любой дундук знает, что к ночи просушенное надо снимать, не то опять отсыреет… Открытие, тоже мне! Я-то думала, философия учит, как жить…

Ж е н я. Высказывается и об этом. Точнее, не она, а этика.

К а т я. Ну-ну? Что-нибудь оттуда?

Ж е н я. Пожалуйста. Иммануил Кант. Цитировать не стоит, а смысл такой: никогда не поступай с человеком так, словно он для тебя только средство, помни, что человек всегда в то же время и цель… И другой, и ты сам. Вот так. «Категорический императив» называется.

К а т я (расстроилась почему-то). Ладно, поверила я, что вы философ.

Ж е н я. И напрасно.

К а т я. Как это?

Ж е н я. Философы — те, чьи мысли я вам привел. Своих равноценных у меня нет и, боюсь, не предвидятся. А познакомиться с чужими можно было и в порядке самообразования, правда? В общем, мое чувство юмора восстало против того, чтобы делать это профессией.

К а т я. Правильно, не стоит. Не поверю, чтобы в наше время за такие вот мысли, как у этого… прилично платили…

Ж е н я. Как у Канта? Но это вы не его обругали, а двадцатый век.

К а т я. Что-что? Ладно, пан бывший философ, давайте познакомимся наконец. И хватит вам крутить мельницу: уже в пыль смололи… (Отбирает у него кофемолку, протягивает руку.) Батистова Катя.

Ж е н я. Евгений Огарышев.

Рукопожатие.

К а т я. Очень приятно. Садитесь…

Женя прошел в помещение, и она впервые отчетливо заметила его хромоту.

Черт, какая я невнимательная… сколько на ногах продержала вас. Извините. Я сперва подумала, что палочка ваша — это просто так…

Ж е н я. Знаете, когда я здесь в первый раз вышел на пляж, одна девочка лет пяти затеяла со мной и волейбол и футбол — все сразу. А потом ее отозвала мама и стала ей что-то шептать, объяснять — и, конечно, все нам испортила…

К а т я. Я поняла. Я постараюсь.

Ж е н я. Да, но девочка не старалась, вот что приятно.

Пауза.

К а т я (накрывает на стол). Интересно, почему никогда не проходят и не сдают простую философию, жизненную? Вот, например: «Какая самая умная женщина? — Та, которую хочется благодарить даже за отказ». Ведь здорово?.. Не помню только, кто это сказал. Или: «Любовь сильна, как смерть, зато хрупка, как стекло…» Это Мопассан. Вот почему нет такого предмета?

Ж е н я (засмеялся). Да, это обидно, тем более что вы в нем хорошо подкованы…

К а т я. А что? С седьмого класса я выписываю хорошие мысли, у меня толстенная тетрадь для них… Вам кофе, конечно, черное? (Подала.)

Ж е н я. Спасибо. Все-таки не пристает к нему мужской род, просится средний, верно?

К а т я. Чего средний, куда просится?

Ж е н я. Да это я про кофе…

К а т я. Бальзам к нему просится, наш, рижский. Вот, плесните себе… А чего вы так улыбаетесь? Не так, что ли, я выражаюсь? Думаете, ну, дурочка… да?

Ж е н я. Совсем не угадали… Катя, в вашем возрасте я очень беспокоился о повышении своего интеллектуального уровня. Даже судорожно как-то. Отсюда и факультет такой. Но видите, я бросаю это дело. А женский ум — это вообще качественно другая вещь. Помните, как о Наташе Ростовой сказано, что она н е у д о с т а и в а л а быть умной? Ведь это Пьер говорит с восхищением.

К а т я. Она правильно делала. Перед кем бисер-то метать?

Женя от этой фразы скис, и напрасно: Катя не вложила в нее никакого обидного смысла.

Ну еще что-нибудь расскажите. Москва все увеличивается, говорят?

Ж е н я. Да, очень. Появились районы, где старый москвич чувствует себя интуристом.

К а т я. Это вы так чувствуете?

Ж е н я. Нет, я просто не бываю там. Езжу в университет, до Библиотеки Ленина — и домой, в Каретный ряд… Ну еще в Консерватории бываю… Катя, вы уже многое у меня выпытали, теперь я спрошу. Можно?

К а т я. Валяйте.

Ж е н я. Вашу дневную работу я еще представляю себе. Объявлять через динамик, что потерялся мальчик Миша трех лет… Там, на щите, вывешивать температуру воды и воздуха… А еще?

К а т я (без тени иронии). Еще пластинки запускать. Люди не просто жарятся, а заодно слушают песни советских композиторов… Еще инструкции читать — по оказанию первой помощи на воде. И про то, сколько пьяных утонуло в прошлом сезоне.

Ж е н я. Ясно… А что тут делать вечером, ночью?

К а т я. Надо лодки охранять. Во-он те, видите?

Увидела в море нарушителя и кричит в мегафон.

Мужчина! Мужчина с резиновой лягушкой! Ты куда намылился, дядя? В Швецию, да? Порядок один: с лягушкой ты, с пузырем или с камерой — за буи не заплывать! Из-за тебя одного гонять моторку? Назад! Вот так-то… (Тише.) Швеция тебя не приглашала, там своих дураков девать некуда… (Жене.) Потом некоторые пижоны заплывы устраивают при луне… И вообще положено, чтобы был на спасалке ночной матрос…

Ж е н я. Это ваше официальное звание — ночной матрос?

К а т я. Да не мое — дедово. Ну а я, считайте, его первый зам.

Ж е н я. Что, дед болеет?

К а т я. Я себе так желаю болеть и вам тоже. Роман у него! С одной вдовушкой из Тукумса. Сейчас он ее водит по местам своей боевой славы. Сколько я помню дедулю, он в этом месяце всегда уходил. Через всю республику, куда-то в Витебскую область, в Могилевскую. Автостопом путешествует, представляете? В шестьдесят семь лет! Воевал он там, ну и тянет почему-то… Ладно, мне надо будет погулять — он будет шелковый, слова не скажет, даже выгородит, если что… (Хохочет.) Покраснел, надо же! Ой, пан философ, это очень правильно, что вы в начальную школу идете…

Ж е н я. Вам показалось.

К а т я. Да точно! И главное, я ничего такого не сказала… Смешной вы. Я думала, москвичи вообще уже не краснеют…

Ж е н я. Повторяю: вам показалось… Но от прописки эта способность не зависит, по-моему… За что вы так о москвичах?

К а т я. Как «так»? Мы-то к Москве со всем уважением. Это она к нам, к девочкам из провинции, не больно ласкова. У меня одна подружка ездила поступать к вам в МГУ, на биологический. Уехала — и три месяца ни слуху ни духу. А потом — письмо: оказывается, поступила она… Только вот куда? Я скажу — вы опять покраснеете. В больницу, в гинекологию! Потому что встретила какого-то красавчика, потеряла силу воли…

Ж е н я. Она могла потерять ее где угодно. Моссовет не отвечает за это.

К а т я. Конечно, она сама дура неопытная, это ежу понятно… А все-таки осадок остается. А вы меня за что агитируете? «Москва, как много в этом звуке…» — за это? Так я сама патриотка! Только вот подам я, к примеру, в московский иняз. Аттестат у меня неплохой, четверочный, но на вашем фоне это все равно мало? И английским я с домашним репетитором не занимаюсь… Ладно! Давайте про что-нибудь более веселое.

Ж е н я. А вам действительно хочется в иняз?

К а т я. А чем плохо? Потом тебе светит работа в «Интуристе». Или стюардессой на международных линиях: «Леди и джентльмены! Экипаж приветствует вас на борту корабля, совершающего рейс Москва — Токио — Париж…»

Ж е н я (улыбается). Это странно, Катя, — в Париж через Токио. Почти кругосветный рейс!

К а т я. Слушайте, не будьте занудой! У вас интерес к философии, да? И еще к чему? К педагогике? Ну и хватит, молодец, зачем еще знанием географии козырять?

Ж е н я. Что вы, Катя, я шутя…

К а т я. Вот шутя меня и зарезал один аспирантик в прошлом году. Не в Москве — в Риге. Представляю, как ваши столичные шутят… Вы, между прочим, похожи на него.

Ж е н я. А куда вы поступали?

К а т я. На кудыкину гору. (У нее явно испортилось настроение.)

Ж е н я (встал). Спасибо за кофе.

К а т я. И вам. За полезное знакомство. Я узнала, что теплое холодеет, мокрое высыхает… И усекла, что на философский мне идти не стоит… уже легче…

Ж е н я (с горькой усмешкой). Да, пожалуй, от меня больше нечего взять. Пойду…

Звонит телефон.

К а т я (взяла трубку). Да, спасательная станция… Чем? Чем, спрашиваю, захлебнулся?.. А-а… Остроумно, очень… Ну да, не в то горло, понимаю… Потому что горла два и поллитры две, а извилины ни одной, да?.. Да кто тебя оскорбляет, кому ты нужен? Ты сам себя оскорбил, раз и навсегда… Только попробуй звякнуть еще… Зайти? Ну зайди-зайди. Я тебя встречу. И встречу, и провожу. Там, я слышу, Откидач с тобой?.. Ты спроси, как я его один раз провожала, сколько слез было и криков. А я ведь ненадолго хотела проводить: на пятнадцать суток всего… Тогда пожалела — и дура была, больше не пожалею, ясно? Привет! (Бросила трубку.) Вот, слыхали? Наша культура, местная. Раззвонил им кто-то, что я здесь, вот и клеятся.

Ж е н я. Катя… а вам поздно вечером не бывает здесь страшновато?

К а т я. А если бывает, что тогда? Охранять вам меня не надо, найдется, кому охранять. Нет, пан философ, не бывает страшновато. Скушновато иногда — это есть… (Достала из ящика стола пистолет большого калибра.) Ну, кого мне пугаться?

Ж е н я. Ого! Это что — положено «ночному матросу»?

К а т я. Так точно! Всегда могу клиенту от слова «клей» скомандовать: к стене лицом! Живо! Руки! Руки вверх!

Ж е н я (подняв руки, в одной из которых палка). Сдаюсь! Впечатляет, надо признать.

К а т я. Да я купила вас: он сигнальный! Ракетница такая. Но с виду — то, что надо! Клиенты сразу балдеют…

Ж е н я. Знаете, два раза в этом телефонном разговоре у вас так опасно сверкнули глаза…

К а т я. Опасно? Это хорошо, это годится…

Ж е н я. Ну, я пойду. Наверно, я показался вам «каменным гостем»?

К а т я. Почему? Очень даже культурный гость…

Ж е н я (опять горькая усмешка). Спасибо. До свидания.

К а т я. Заходите еще. Как вас звать, я забыла.

Ж е н я. Женя.

К а т я. Приветик, Женя.

Он уходит по лесенке.

(Вышла на балкончик.) Эй! Чего-то мне показалось, что вы приуныли…

Ж е н я. Вам показалось, Катя. Все в порядке. Холодное теплеет, влажное высыхает… приунывшее веселеет. Главное, вы сами не расстраивайтесь — из-за Москвы, из-за проблемы поступления… Если я что-нибудь понимаю, удача должна вам улыбнуться!.. Обязана.

К а т я. Да я и сама так считаю. Девушка я симметричная, правда?

Ж е н я. Очень.

К а т я. Вот! А удача не улыбается.

Ж е н я. Если бы я был с ней в коротких отношениях, я похлопотал бы за вас… Но, понимаете, я…

К а т я. Понимаю. Вы отдыхайте, Женя, не надо за меня хлопотать. Чао!

Ж е н я. Счастливо.

Женя удаляется. Песок на пляже вязкий, и он хромает сильнее обычного.

К а т я. Чудо-юдо… Кто за тебя похлопочет, за самого? (В мегафон.) А это что за мореплаватели у меня? Почему сели в лодку, кто разрешил? Брысь! А-а, не можешь отлипнуть? Еще бы: только вчера ее просмолили! Так и надо, не лезь куда не велено… А брючки-то, как назло, светленькие… Ну что ты мне жесты делаешь? Помогла бы, да нечем, тут у меня не химчистка…

Звонит телефон.

(Берет трубку.) Да, спасательная… Салютик!.. Без происшествий, а что?.. Считаешь, пора? Давно не заглядывал?.. Одна, одна, честное пионерское… Да пожалуйста! Только пива у меня нет… И бальзам кончился. Вообще захвати тогда пожевать чего-нибудь. (Положив трубку, она упруго, с кошачьей грацией потянулась.)

Свет гаснет.

Спустя час или два. Вечереет.

К а т я в шезлонге тянет апельсиновый сок через соломинку, которая торчит из отверстия в яркой банке. Под боком у нее телефонный аппарат. Набрала номер.

К а т я (меняя голос на устало-вальяжный). Это администратор?.. Добрый вечер. Говорит Майя Плисецкая. Я, голубушка, собираюсь на недельку к вам. У меня есть свободная неделька перед поездкой в Лондон… И вот не знаю, стоит ли брать с собой демисезонное манто? (Своим обычным голосом.) Ну наконец-то!.. Да это я так, не особо старалась, а вообще я могу тебе час пудрить мозги! Ты давно заступила-то?.. Мать, а какое у вас там кино сегодня?.. А-а… Ладно, перебьюсь… Что?.. Да занимаюсь, занимаюсь… Не покладая рук! Мам, я зла на тебя жутко, сто раз говорила, что у меня все клянчат бальзам, что я обещала… Что «ну»? Баранки гну! Сегодня был завоз? Был!.. Ну, Лидка сказала… Ты ведь опять не взяла?.. Да брось ты, Ирма прекрасно верит тебе в долг… Мам, без этого можно? Лишние ведь слова говоришь… «Не девичье дело»… Мне, что ли, самой нужно это пойло?.. Да я не прикасаюсь к нему. А люди просили… Разные! Ну все, не взяла — значит, и говорить не о чем… Чего-то я еще хотела… Да! Спроси мне в библиотеке книжку «Прочитаем «Онегина» вместе» — она, говорят, для сочинений очень годится… Запомнила? Ну, все… И в следующий завоз бутылок шесть возьми. А то я правда обижусь. Гуд бай! (Положила трубку, отодвинула телефон, взяла вместо него транзистор.)

Голос диктора: «…А вот письмо от рядового Виктора Мохова. «Уважаемая редакция «Полевой почты» «Юности»! Очень прошу передать мой музыкальный привет Колесаевой Наде из Череповца. Когда меня призывали на срочную службу, мы с Надей договорились, что по возвращении мы распишемся, создадим семью. Вера в это помогает мне стойко переносить трудности солдатской жизни. Прошу исполнить для Нади песню «Не плачь, девчонка» в исполнении артиста Эдуарда Хиля…»

Звучит песня. Катя вдруг сделала недобрую гримасу и передразнила ее, после чего на других волнах нашла себе другую музыку, ни к чему конкретно не призывающую. Тянет свой сок и листает книжку.

Появляется Ж е н я. Он привлек Катино внимание, насвистывая ту же мелодию, что звучит по радио.

(Облокотившись на перила балкончика.) Опять забыли что-нибудь?

Ж е н я. Почему «опять»? Нет, Катя, ничего не забывал. Просто возникла одна идея. Мне подняться?

К а т я. Ну, если идея интересная…

Он поднялся по лесенке.

Полдничали?

Ж е н я. Что? Нет, на полдник я не хожу.

К а т я. Вы тогда следите, чтобы плюшки эти или вафли вам к ужину подавали. А то они могут их совсем заиграть.

Ж е н я. А я спокойно к ним отношусь… Словом, это неважно. А идея простая, Катя: почему бы нам не заниматься вместе?

К а т я. С вами? Ха!.. Смотря чем…

Ж е н я. Подготовкой, разумеется. Вам что предстоит? Сочинение, да? Это в любом вузе. Кроме того, история СССР, английский… Мне показалось, я могу быть полезен.

К а т я (озадачена). Конечно, вы можете… Только зачем, я не понимаю…

Ж е н я. Как «зачем»? Надо же взять реванш у того аспиранта, который зарезал вас в прошлом году! Просто необходимо! Он принимал устную литературу?

К а т я. Ну?

Ж е н я. А вы знаете не хуже меня, что среди классиков русской литературы некоторые принадлежат не только ей, но и философии… У меня, например, была курсовая по Достоевскому. А на госэкзамене мне досталась «Духовная драма Герцена»… Так что я в курсе. А история — это у нас был профилирующий предмет… Серьезно, Катя, может быть, моя идея не такая уж нелепая?

К а т я. А зачем вы ее придумали?

Ж е н я. Но я же объяснил!.. Вот, я смотрю, у вас на подоконнике — Белинский. Его статьи, когда они выходили впервые, студенты читали вслух, тут же обсуждая… В таких артельных чтениях был свой большой смысл…

К а т я. Ну да, они объединялись в это время. Для борьбы против царя и крепостного права… А мы с вами зачем будем объединяться?

Ж е н я (после паузы). Извините. Я снимаю свое предложение.

К а т я. Здрасте, он снимает… А может, я принимаю его? Только давайте без дураков: ежу ведь понятно, что я буду для вас отстающая, а вы для меня — репетитор!

Ж е н я. Нет, не совсем так… или, вернее, совсем не так. Во-первых, я заведомо не допускаю никаких материальных…

К а т я (перебивая). А почему? А вот я допускаю. Мы люди не бедные, мы можем позволить себе репетитора, если на то пошло. Трешка полагается за урок? Или больше?

Ж е н я. Катя, я не хочу даже слышать об этом.

К а т я. Ага… Вот я и допытываюсь: чего же вы хотите тогда? Зачем вам путевочные денечки на меня тратить? Вы — готовый философ, а я — девушка со спасательной станции. Ну? Что общего-то?

Ж е н я. При такой постановочке вопроса… Виноват, Катя, я напрасно потревожил вас… (Хочет уйти.)

К а т я (преграждая дорогу). Обижается! Да вы не обижайтесь, Женечка, я интересуюсь по-хорошему! Вы объясните…

Ж е н я. Мне казалось, что… когда садятся рядом два человека, говорящие по-русски, и кладут перед собой том Достоевского, или Белинского, или Толстого, общее между ними возникает, должно возникать… Но скорее всего, это наивно и ужасно смешно.

К а т я. Почему? Это красиво! Только у меня опять вопросик: д л я ч е г о пану философу понадобилось иметь со мной общее?

Звонит телефон.

(Берет трубку.) Спасательная станция… Откидач, это ты?.. Узнала, можешь радоваться. И этого дружка твоего, который раньше звонил, я тоже узнала: у него еще кадык такой здоровый… Вы что, сегодня из каждого автомата будете названивать? Или через один?.. Мало ли что! Скучают они! Ну, сядьте рядком, положите перед собой том Достоевского или Толстого… (Засмеялась, повернулась к Жене, отведя трубку.) Извините, Женя, это у меня с языка сорвалось, случайно, я больше не буду…

Женя не слушает, порывается уйти, но ей удалось выхватить у него из рук палку. Он мрачно ждет.

(В трубку.) Откидач, ты что же думаешь: Костик ушел в армию — значит, все?.. Ошибаешься. Есть человек, специально ко мне приставленный… Видал ты его, нет?.. Вот если ему сказать, что вы беспокоите меня… Ох, Откидач! Он вас по стене размажет, как тараканов. Обоих! Пожалейте себя, ребята… Нет, объяснять ничего не надо. Просто сделайте так, чтоб я вас долго-долго искала. Вот. И чтоб найти не могла. (Положила трубку. С покаянным видом возвращает Жене палочку.) Вы думаете, это кто? Это — стыдно сказать! — мой одноклассник. Ой, Женя, я представляю, какое у вас впечатление. Только это не моя компания, учтите… Мы же не отвечаем за то, чем становятся наши одноклассники…

Ж е н я. Да, впечатление складывается… Я начинаю понимать: вы на всем этом пляже — прима, да? Девушка номер один… Вот я второй раз слушаю ваши поразительные телефонные тексты…

К а т я. Чем это вы поразились? Говорила обыкновенно…

Ж е н я. Нет! Это ведь не просто такая лексика — это характер… Если бы не феномен вашего характера, я не мог бы объяснить самому себе, почему я еще здесь… А я здесь, чтобы сказать вам: Катя, институтскую дверь можно открыть вот с таким же достоинством. А не дрожать перед ней, не считать себя хуже других… Этот комплекс совсем не идет вам и мешает, его надо удалить, и поскорей.

К а т я. Жень, до чего ж вы умный… Ну все, ладно, уговорили: я согласна войти с достоинством! А вы успеете меня натаскать за эти двадцать дней, которые вам остались? Нет, уже девятнадцать, надо считать…

Ж е н я. «Натаскать»… Ради бога, только не это. Сроки напряженные, да. Но главное, Катя, я ведь не представляю исходного уровня ваших знаний…

К а т я (показывает пятнадцать сантиметров от пола). Вот такой. Нет, если по-честному, то вот. (Показывает примерно пять сантиметров.) А уровень моей лени не представляете? Он где-то там кончается, за облаками! (Смеется.) Вот вы и не знаете, что сказать, пан философ.

Ж е н я (выдержал глубокомысленную паузу и вдруг рассмеялся тоже). Не знаю! И более крупные мыслители не знали бы… Ох, Катя, Катя… Послушайте, а тот человек, «специально приставленный»… которого Откидач должен был испугаться, — он существует?

К а т я. Гляди-ка, заинтересовался! Существует, а что? Может примчаться на своем мотоцикле, если я свистну…

Ж е н я. А Костик, он кто?

К а т я (торжествующе). Все, Женечка, вы себя выдали! Хватит уже финтить: вы собрались немного приударить за мной? Чего вы так дернулись? Нормальное желание, по-моему. Только смешно его прятать за какими-то студентами, которые в том веке сходились читать Белинского и давно померли…

Ж е н я (сухо и четко). Нет, Катя, вы ошиблись. Я трезво смотрю на свои данные. (Взял книгу с подоконника, листает.) Вот… Так что эту вашу гипотезу мы больше не будем развивать, договорились?

К а т я. Я вас обидела, что ли?

Ж е н я. Напротив. Вы польстили мне, только неуклюже.

Пауза.

К а т я. Ой, да закройте вы своего Белинского, сколько можно! Белинский, Достоевский, Чернышевский, один Островский, другой Островский… А еще Чацкий, Ленский, Дубровский, Лаврецкий… Грушницкий, Болконский, Вронский… Окосеть можно! Я сама-то еще почти не жила и жизнь свою не устроила, а должна про чужую думать, про выдуманную или такую, которая лопухом давно поросла, — с какой стати? Место у нас курортное… Все отдыхают, в теннис играют, кормят чаек, дуют коктейли… Все в один голос нахваливают нашу сметану, сливки, но у всех одна претензия: море больно мелкое, долго идти, чтоб окунуться… И почему в нем только шестнадцать градусов — им надо двадцать пять, чтоб оно было как суп! И вот все ходят вечером взад-вперед, песок утрамбовывают, ионами дышат. Кто в коже, кто в мохере, кто в замше… А я в это время должна учить, как образ Ниловны шел к революции! Или какими чертами образ Наташи Ростовой близок к народу! Вот вы мне сказали одну ее черту, что она «не удостаивала быть умной»… И от нее это не требовалось, правда? Потому что живая, хорошенькая и потому что — княгиня!

Ж е н я. Графиня.

К а т я. Ну графиня… Кстати, из-за такой вот ерундовой ошибочки они снижают на целый балл! А у человека от этих баллов зависит судьба! А человек имеет у нас такое же право на счастье, как тогда имели графини и княгини… Имеет или нет?

Ж е н я. Разумеется…

К а т я. Каждый имеет или только тот, кто все баллы набрал?

Ж е н я (смущен). Катя, но счастье и высшее образование — это же не синонимы…

К а т я. Как это? Хотите сказать — необязательно мне в институт? А куда же посоветуете? За прилавок?

Ж е н я. Прежде чем предлагать и советовать, надо знать, какое вам дело нравится, кем вы хотите быть.

К а т я. Диктором на телевидении.

Ж е н я. Хочется популярности?

К а т я. Ага! Хочется… Осуждаете? Сейчас скажете, как мой дед: не по Сеньке шапка, на грош амуниции, на рубль амбиции?..

Ж е н я. Нет. По-моему, вся «амуниция», которая нужна для этой работы, — она у вас есть.

К а т я (не ожидала, польщена). Серьезно? Гожусь?

Ж е н я. По-моему, да. Вопрос только в том, стоит ли так уж стремиться к этой цели… Один восточный философ высказался на этот счет угрожающе: «Бойся желаний своих, — сказал он, — ибо они осуществляются». Я думаю, он имел в виду, что мы часто ставим себе цели, чуждые самой нашей природе. Переступаем через эту свою природу, через сущность свою и приносим ее в жертву разным химерам. Вот для меня такой химерой оказался философский факультет… Или возьмите тех, кто годами пишет вымученные компиляторские диссертации. Впрочем, это я здорово отвлекся. Катя, у нас два неясных вопроса: куда вы будете поступать и нужна ли вам моя помощь?

К а т я (внезапно). Жень, давайте выпьем, хотите? Сухого, конечно, крепленого я сама не пью. (Наливает.)

Ж е н я. Что это вдруг? У вас родился тост?

К а т я. Ага! За вас! За ваши успехи в начальной школе. За вашу эту самую «учебу с увлечением». Я не сглазю, не бойтесь. За вашу серьезность, культурность… Можно уже сразу за вашу кандидатскую выпить и за докторскую — они не будут вымученные, они будут какие надо, это наперед видно. И за то, что вы добрый такой, протягиваете братскую руку, не проходите мимо… Сами интеллигент, а девушке из народа сочувствуете.

Ж е н я (поставил рюмку). Зачем вы так?

К а т я. Как «так»? Это все правда… Недостойна я, Женечка, вашей помощи! Легкомысленная! (Прыснула со смеху.) Вот вы мне сейчас говорили, чему учил этот философ, а я думала совсем другое в это время!..

Ж е н я. Что вы думали?

К а т я. Нет, не скажу… вы бы в ужас пришли. (Хохочет.) А восточный философ просто харакири себе сделал бы! Так что, Женечка, слишком большая у нас разница с вами. Но все равно, за вас, за ваше здоровье! Не хотите со мной чокаться?

Ж е н я. После таких слов… А впрочем, я выпью, только не за себя… Иронию вашего тоста я оценил… Он как-то подвел черту, и я уйду сейчас…

К а т я. Ну, Женя! Это уметь надо — так понимать, как вы!

Ж е н я. Нет-нет, я был навязчив, это не повторится. Но, уходя, я могу сказать парадоксальную вещь: Катя, мне понравилось, мне хорошо было с вами общаться… Вообще-то контакт с новыми людьми дается мне трудновато: мешает, видимо, элемент занудства… А с вами легко! Честное слово, здесь, на спасательной станции, вы на месте, Катя. Потому что вы действительно можете спасать людей. От схоластики, от рассудочности… Спасать от их собственного занудства и от пониженного кровяного давления! Вот за эту вашу способность стоит выпить… За вас…

Катя смутилась, хмыкнула; чокнулись, выпили.

К а т я. Ничего винцо, правда?

Ж е н я. Что? Да, прекрасное. Катя, вот вы все допытывались, чего ради я предложил заниматься вместе. Считайте, что я ответил. Зря вы сказали про интеллигентское сочувствие «девушке из народа»: это не мой случай. Да и не ваш. Зачем прибедняться? Еще неизвестно, кто от этих совместных занятий выиграл бы больше. По-моему, я. Смотрите, я же болтаю с вами — не могу остановиться! А за шесть дней пребывания в доме отдыха ни с кем, кроме своей бабушки, не сказал трех фраз. Ей-богу. Никак не могу сделать усилие, чтобы войти в контакт… И ведь люди не виноваты, там отдыхают не какие-нибудь фининспекторы, там интересные, в большинстве своем творческие люди… Но они не похожи на вас, Катя…

К а т я. Фэнк ю, Женечка, вэри мач, но мне нельзя столько комплиментов, я размякаю очень… Слушайте, а что это за творческие люди там у вас собрались, да еще в большинстве?

Ж е н я. Ну как же — дом отдыха работников искусств…

К а т я (ее это как-то ошеломило). Вы там живете? В доме отдыха имени Неждановой?

Ж е н я. В нем самом, а что?

К а т я. С бабушкой?

Ж е н я. Да.

К а т я. Елки зеленые… Что ж вы сразу-то не сказали?

Ж е н я. А что такое?

К а т я. Бабушка имеет отношение к искусству?

Ж е н я. Да… Пожалуй, и м е л а — это точнее.

К а т я. А почему ж я вас не видела там? На каком вы этаже?

Ж е н я. На восьмом.

К а т я. Ничего себе! Там же поселяют самых-самых таких…

Ж е н я. Каких?

К а т я. Ну, на восьмом, я помню, жили Моисеев, Райкин, Николай Озеров, Елена Образцова… потом этот, который в цирке с медведями… И я с ними со всеми была знакома, общалась!

Ж е н я. Серьезно? На какой почве?

К а т я. Да на той почве, что попадалась им на глаза все время! А неплохо я с вами сквиталась, Жень! Вы меня Кантом давили, а я вас — Райкиным! Вы — Достоевским и Белинским, а я вас могу — Михаилом Боярским! Сейчас-то я уже бросила собирать автографы, надоело, но накопилось у меня порядочно, захотите — покажу.

Ж е н я. Правильно, что вы это бросили, Катя. Если у вас попросят автограф — можно дать, но вам выпрашивать у кого-то…

К а т я. Кончайте издеваться, кому это нужен мой автограф! Это вы, оказывается, фигура… Надо же… на восьмом. А какая комната?

Ж е н я. Восемьдесят вторая.

К а т я. Прямо напротив лифта, да? Знаю, там один раз Юрий Гуляев жил…

Ж е н я. Да что у вас общего с этим домом?

К а т я. Я скажу. Только сперва вы скажите: за какие такие заслуги вас поселили на восьмом?

Ж е н я. Понятия не имею. Должно быть, директор принял меня за ревизора из Санкт-Петербурга, прибывшего инкогнито!

К а т я. Вряд ли. Этот директор в таких вещах не путает… Странно. Хотя ладно, это мы выясним…

Ж е н я. «Мы» — это кто?

К а т я. Мои агенты проверят, правда ли вы такой, как тут рассказывали… А вдруг с молодыми артисточками вы совсем даже наоборот?.. Надо же, молчал-молчал, и вдруг… Жень, я считаю, мы теперь такие знакомые, что можем выпить на брудершафт. Всю дорогу выкаем. Как деревенские какие-то!

Ж е н я. Я в принципе с удовольствием… Я только на понял, что изменилось за последнюю минуту или две…

К а т я (наполняет рюмки). Все-то ему надо понять… вот это и есть занудство. Значит, пьем по правилам, но целуем только в щечку. Поехали.

Пьют, переплетя руки с рюмками. Потом он чмокнул ее, будто клюнул, а она ласково и спокойно поцеловала его.

Вот. Ну давай говори мне что-нибудь!

Ж е н я. Да… так гораздо удобнее… ты молодец.

Свет гаснет.

Там же после десяти часов вечера. Стемнело. Включен прожектор. В гостях у К а т и подруга И н н а. Она заглянула сюда после купания и теперь развешивает свой купальник на перилах, расчесывает тяжелые волосы.

Катя согрела чай и опять водрузила на стол бутылку, затем принялась с нетерпением накручивать диск телефона.

К а т я. Черт… (Положила трубку.) Сколько можно висеть на казенном телефоне, скажи!

И н н а. А чего тебе надо от матери?

К а т я. Здрасте! Чтоб она все выяснила про восемьдесят второй номер, кто такие эти бабушка с внуком… (Набрала еще раз.) Вот, наконец-то… Мать, ну ты даешь! Минут двадцать было занято — с кем это? Что?.. Никого я не заарканила… Выражения у тебя те еще… Ну допустим, а ты-то откуда знаешь? Слежку, что ли, наладила?.. У тебя? Мой телефон?.. Постой, но он же не знал, что ты моя мутер… Ах, ну да, он к тебе как к дежурному администратору, все ясно, это я от удивления поглупела… Мам, а я даже не поверила ему сперва, что они на восьмом… Брось… Разыгрываешь! (Отведя трубку.) Инка, с ума сойти: бабка-то у него — знаменитость! (В трубку.) Что?.. Сказал, да… сейчас вспомню… что-то на свечку похожее… Огарышев, вот! При чем же тут Ксения Замятина? Хотя вообще-то у внука и бабки могут быть разные… Но ты уверена?.. Обалдеть! А он, главное, говорит: да, бабушка имела отношение к искусству… Скромненько так! Мам, а какая она? Песок сыплется, да?.. Нет, но вообще она еще видит что-нибудь, слышит?.. Тогда хорошо…

И н н а. Замятина, Замятина… В «Советском экране» про нее не писали?

К а т я. Да всюду писали, тысячу раз… Это я не тебе, мам, это Инка у меня… Что?.. Ну как не стыдно? Перестань. Мать, не можешь ты раньше меня знать, как ко мне относится парень!.. Ну заступался… и что из этого? А как он заступался?.. Значит, ты нападала? На родную дочь? Спасибочки… Во, видишь — уже московские философы говорят, что у меня богатая индивидуальность! А ты все не ценишь… Ой, ты хоть имен-то не называй, господи, он же сейчас пройти мимо тебя может!.. Ну, их знакомые могут… Дома дашь свои советы, дома! Целую, все потом! (Бросила трубку.) До чего же неудачники обожают советовать! Просто специалисты по чужому счастью.

И н н а. Ну-ну, поаккуратней. После таких слов я тоже должна заткнуться.

К а т я. Инка! Это ты-то неудачница?

И н н а. Ладно, замнем. Мамашу ты действительно придержи, она у тебя больно активная. Расклад я уже поняла: в тебя врезался внук знаменитой артистки.

К а т я. Ну это не так чтобы уж точно… С первого взгляда, что ли?

И н н а. Не знаю, сколько он взглядов успел на тебя положить. Тут не взгляды уже, тут факты. Предлагает с тобой заниматься. Задарма! Потом у администратора выясняет твой телефон… Нарывается на твою мамашу. И с ходу ей сообщает, что ты богатая индивидуальность! Ну? Какие тебе еще доказательства? Я считаю — все, товарищ на крючке. Когда он ушел отсюда?

К а т я. Без чего-то девять.

И н н а. Двух часов не прошло, а у него уже шило в одном месте, ему невтерпеж… Поздравляю, Катюха. Тем более, что философ! Я с ними дела не имела, но я имела с физиком-теоретиком, это близко. В двадцать шесть лет лысенький, глаза печальные, а хобби у него — песенки юмористические из ихних «капустников». Юмор для докторов наук — они животики себе надрывают, а ты сидишь как чурка — ни бум-бум! Устала я с этим теоретиком; он женатый оказался, в каком-то полуразводе. Юридически — уже да, а фактически — еще нет… Зачем мне тогда этот юмор, ты не знаешь? Вот и я тоже… А твой — вон как раскочегарился, в момент. Теперь, подруга, надо знать точно: кто тебе нужен-то — он или его бабуся?

К а т я. Я еще не успела сообразить…

И н н а. Соображай скорее, тут надо ковать, пока горячо. Что горячо — я вижу, а что конкретно ковать — это уж ты сама смотри… Если бабушка в чинах и в силе, она тебя может наладить в артистки! А что? Ты у нас такая…

К а т я. Смеешься?

И н н а. Да почему? Почему мы до того себя не уважаем, что нам вроде и замахнуться на такое смешно? А вот мы замахнемся! Ты в школе-то ходила в драмкружок к этому Арнольду?

К а т я. При мне никакого Арнольда не было, его только вспоминали… При мне была Муза Яновна, а я не могла переносить ее щитовидку, безумные эти глазищи… и что комбинация у нее вечно видна…

И н н а. И такие, видишь, лезут в искусство — так тебе же тогда сам бог велел. Вблизи посмотришь на какую-нибудь кинозвезду — подумаешь: с ее внешностью — отдыхала бы! Нет, играет и славу имеет, считай, мировую уже. Кино — это ведь что? Это клей и ножницы. Если нас с тобой вот сейчас будут снимать, а потом склеят самые выразительные моменты, мы будем на экране выглядеть бесподобно, на Гран при! Это я тебе говорю, а я собаку на фотопортрете съела… Нет, главное тут, как вообще в жизни, — везение. Слушай: чтобы эта знаменитая бабка захотела ударить для тебя палец о палец, надо ей понравиться. Но этого мало… Если у тебя с ее внуком ничего нет, с какой стати она тебе будет утруждаться помогать? Палец о палец — это у них не просто… Вот если ты дорастешь до невесты…

К а т я. Инка, ну что ты говоришь?!

И н н а. Дело говорю.

К а т я. Я уже дорастала один раз. И что? Последнее письмо неделю назад получила — видишь, не вскрытое даже. Потому что пишет одно и то же, одно и то же… А отвечать мне давно нечего… Вот и оттягиваю… перекладываю туда-сюда…

И н н а. Я вообще не понимаю, зачем ты сейчас про Костика ни с того ни с сего… Не по повестке дня выступаешь — говорим про философа и его бабку. Почему бы тебе не поневеститься с ним? Он что, противный?

К а т я. Нет… он смешной.

И н н а. Ну и посмейся на здоровьичко. Чем плохо-то? Если собралась в артистки — вот тебе и репетиция! Господи, да на твоем месте, когда мальчик уже на крючке, я заиграла бы его знаешь как? Вся философия из него вышла бы! А его бабка сама приползла бы выяснять наши с ним отношения. И тут я ей говорю: «Бабушка, милая, рано мне о замужестве думать — молода я еще и голова у меня не тем занята. Мечта моей жизни — сцена!» К сентябрю я как штык была бы студенткой театрального… А там, оглядевшись, решала бы, нужен мне этот философ или нет… Ну, что смотришь так? Очень я безнравственная?

К а т я. Очень!

И н н а. Больше на словах, Катюха. Если б я такая была, сидела бы я сейчас на даче того лысенького теоретика — у него в Меллужах дача — или вообще в Латинской Америке — там в торгпредстве работает один мой бывший поклонник… И еще был вариант — ленинградец, инженер-телевизионщик… Нет, не умела я быть хищницей. Все ублажала свое сердце! Ублажила? Нет. Все равно несытое оно, все равно ноет. А если бы я по расчету жила, оно, может, притупилось бы, поумнело… Вот мне сейчас никакой бури не требуется. Мне просто надо, чтобы можно было бросить это паршивое фотоателье… Катенька, я ведь теперь даже не щелкаю, я только проявляю, я весь день в темноте! Одна мечта — выйти на свет божий… и чтоб руки отдохнули от химии, — гляди, какие! Стыд же… Чтоб мужик меня элементарно обеспечил… чтоб забрал меня наконец от отчима, который проходу не дает! Знаешь, какие у него ласки, у отчима моего? Он щипается, паскуда! Показать синяки?

К а т я. Не надо, Инка… Выпей вот.

И н н а. Зря ты так рот кривишь: «неудачники — специалисты по чужому счастью»… Да, специалисты! Ты нас слушай, Катюха…

К а т я. Да я слушаю, только, видишь, не звонит он. Телефончик узнал, а не звонит. Я, конечно, могу сама звякнуть…

И н н а. Ни в коем случае!

К а т я. Понимаю… Раз он сказал, что я «прима», «девушка номер один», надо так и вести…

И н н а. Он прямо так и сказал? Ну, поздравляю, подруга… Слушай, ты бы познакомила нас, а? Во-первых, я б тебе его враз расколола, вся его сущность была бы у тебя как на ладони… Во-вторых, любопытно, под каким номером я у него пройду… Без всякого Якова — любопытно, и только…

К а т я. Знаешь, он хромой. С палочкой.

И н н а. Да? Немного, значит, бракованный? Да не страшно… Далеко не уйдет, даже лучше. Но ты мне скажи, кто тебе нужен — он сам или его бабка? Если только бабка, тогда тем более меня познакомь с ним. Откинь подруге, что самой негоже! Бракованного-то, Кать?

К а т я. Они мне оба нужны.

И н н а. Да я смеюсь… Чего насупилась?

К а т я. Не звонит почему-то. Может, решил, что я серая для него? А я, главное, нарочно фикстулила перед ним своей необразованностью…

Звонит телефон.

И н н а. Подожди, сразу не хватай!

К а т я. Ин, ты прошла бы туда, на балкончик…

И н н а. Господи, неужели я сама не догадалась бы? (Выходит.)

К а т я (взяла трубку, лишь после третьего звонка). Спасательная станция. (Упавшим голосом.) Борис?.. (Отведя трубку.) Инка, иди сюда, это не то… (В трубку.) Да, Боря… Нормально. Ничего особенного, занимаюсь… Тебе-то какая разница?.. Белинского читаю… Какой голос? Нормальный… Ну давай проверяй… Только зачем названивать, если тебе надо врасплох?.. Ну правильно, Инка у меня… Да, вместе, представь себе, читаем Белинского!.. О господи… Да ослышался ты, я не говорила «не то»… Хотя верно, сказала, да. Инка ждет одного звонка, она хотела первая схватить трубку, а я слышу твой голос и говорю: «Иди отсюда, это не то»… «Отсюда» я сказала, а не «сюда»!.. Слушай, ты, Штирлиц, мне это шпионство надоело уже… Ну? Теперь молчать будем? Видишь, Борь, тебе и говорить-то со мной не о чем. Не заводи ты себя понапрасну… Когда это он тебе писал?.. Седьмого?.. А почем ты знаешь, может, восьмого он получил сразу три моих письма? Может, там почта барахлит?

И н н а. Боже… Это вот так-то ты живешь? Ну, подруга…

К а т я. Боря, я свободный человек!.. Ах нет? А кто я, крепостная вашей семьи, что ли?..

И н н а. Да скажи ты ему по-русски, куда идти! Или дай я скажу!

К а т я. Слушай, Инка действительно ждет звонка, мне неудобно занимать телефон… Все, привет родителям. И угрожать мне не надо, я не боюсь тебя, я Костику напишу, как братец его обнаглел, он тебе не давал такого права… (Бросила трубку.) Ну?

И н н а. Озвереть можно… Это все время такие проверочки?

К а т я. Да. Он же считается без пяти минут мой деверь. Костик ему поручил… Он и кольца с нами покупать ездил… Это такая семья, понимаешь? Кулачье…

И н н а. Ну, я бы их живо раскулачила! Катюха, ты зря темнишь и тянешь резину, ты верни им эти кольца, и все! Или пускай мать сходит, вернет…

К а т я. Она сама трусит, ты их не знаешь… Я деда попрошу. Вот он вернется, тогда… А мне надо бы уехать отсюда, хоть на время… Иначе затюкают. Дуры мы с тобой, Инка… Ты уже и с философом меня окрутила, и в театральный меня пристроила… А кончится все тем, что этот Борис удавит меня или утопит… Как эту самую… Муму!

И н н а. Ну что ты говоришь, Катька?

К а т я. Видишь, не звонит мой философ… Подумал — и разочаровался. Наверно, нашел себе более подходящее общество там, на восьмом этаже… Ничего удивительного. (Стараясь поднять настроение, которое граничит со слезами, она запела.)

И н н а. Давай эту лучше, атаманскую:

(Поют вместе.)

К а т я. А я сейчас сама позвоню!

И н н а. Ой, не советую… Дело хозяйское, конечно, но…

К а т я (набирает номер). Четырнадцать… и в конце — восемьдесят два!

И н н а. Сейчас выйду, сейчас… Босоножка тут моя заблудилась где-то…

К а т я. Не надо, сиди. Будешь подсказывать. (Приложила палец к губам. После паузы, в трубку.) Нет, это я слушаю! Это со спасательной станции говорят. Тут нам сообщили, что кому-то срочно был нужен наш телефон… Стряслось что-нибудь?.. А что же?.. Зачем-то выцарапал у матери мой номер, а сам?.. Ну, ко мне можно и без дела, я пока еще не бюрократка… Как, опять на «вы»? Снова здорово?

И н н а. Дурочка, это лучше! Стесняется, значит…

К а т я. Ты меня, что ли, стесняешься? Смотри-ка, а, по идее, надо бы наоборот… Жень, а тебе прожектор мой видно? У тебя ж балкон на эту сторону?.. Скажешь тоже! (Фыркнула; отводя трубку, сообщает Инне.) Я похожа на внучку смотрителя маяка!

И н н а (с завистью). Слушай, так он у тебя романтик!

К а т я (в трубку). Ты у меня романтик! Жень, я знаешь чего звоню? Сказать, что я согласна. Давай бери меня на свой буксир… Не передумал?.. Ну и хорошо… А я вот надумала… (Смеется.) Тем более я вспомнила, кино было такое — «Женя, Женечка и Катюша»…

И н н а. Не так швидко, подруга… Легче, легче!

К а т я. В общем, уговорил ты меня. А когда наше первое занятие, пан профессор?.. Ну хорошо, не «пан», не «пан», поняла, извиняюсь… Так когда?

И н н а. Если завтра — ты занята!

К а т я. Да?.. Ну завтра так завтра…

Инна покрутила пальцем у виска.

А где?

И н н а. Про бабку — ни слова!

К а т я. А на процедуры она разве не ходит?.. Ясненько. А сейчас она уже спит? Это из-за нее у тебя такой голос… придушенный?.. Какие такие слишком высокие ноты? Здесь ты их брал, у меня?.. Не знаю, Жень… мне все понравилось…

И н н а. «Все» — это слишком жирно! Понравилось кое-что!

К а т я. А теперь ты будешь следить за собой, да? Слова подбирать… чтоб не сказать чего лишнего? И что получится? Ничего хорошего! Во всяком случае, твоего хваленого «учения с увлечением» не получится, а я как раз на него и купилась… Ну, что молчишь?.. А серьезный-то какой! Кажется, завтра мне надо быть в школьной форме! Только она у меня почти что мини… Сейчас я ее выпущу насколько можно, отглажу фартук, ленты для банта… Я буду примерная ученица, Жень!

И н н а (почему-то мрачно). Молодец! У тебя и без меня все получается, подруга, я пошла…

Катя машет ей, посылает воздушный поцелуй. Забрав свой купальник, который еще не высох, Инна отжала его прямо на пол, запихнула в сумку и ушла.

К а т я (выслушав нечто такое, что привело ее в замешательство). Вот еще, здрасте… Конечно, манера… вообще характер у меня такой… И не думала дразнить… Ну на что, на что я тебя вызываю, конкретно?.. То-то и оно… это твое чересчур богатое воображение… А какая цель — ты знаешь, я сказала уже… Вот именно — «учение с увлечением»!.. Да в том самом смысле, а в каком еще?.. Задний ход, значит? Ну, как знаешь… Не будем так не будем. Я поняла, Жень, я не напрашиваюсь… Зачем так долго доказывать и так нервничать? Ничего не надо, отдыхай. Действительно, с какой стати? Ладно, гуд бай. Увидимся как-нибудь… Да. И тебе спокойной ночи… Алло! Чего трубку-то не кладешь? Хочешь, чтобы я положила? Я могу… Что-что? Совсем придушенный голос… Ты в трубку говори, а не мимо!.. Попробовать? Считаешь, стоит? Вообще-то от одного раза не убудет ни от тебя, ни от меня… Завтра в пять?.. В самый раз, Жень! (Она торжествует. Усилила в транзисторе какую-то узбекскую музыку и танцует под нее с трубкой, прижатой к уху плечом.) Говори-говори, я слушаю… Ни капельки! Мы же кофе с тобой пили… Нет, ни в одном глазу нету сна… Я сейчас еще купаться пойду!.. Серьезно… Всегда… А в шторм еще лучше… Ты меня еще в купальничке не видел! Знаешь, какой купальничек? «Мэйд ин Канада»… Закачаешься!..

Музыка заглушила для нас сказанные после этого последние фразы. Катя положила трубку и, слегка пританцовывая, сразу направилась к морю. По пути она небрежно сбрасывает платьице и остается в том купальнике, который рекламировала. Пока она удаляется в луче своего прожектора, нарастает треск приближающегося мотоцикла, затем — звук торможения. Катя тоже слышит это, но не отменяет своего намерения искупаться.

Появился Б о р и с. Впрочем, он не представился нам, мы не знаем, кто это, — может быть, Костик, но не исключено, что Леха или Толик… Он в кожанке, со шлемом мотоциклиста и с авоськой, в которой какая-то провизия и бутылки с пивом. Незнакомец этот чувствует себя как свой в Катиных владениях. Огляделся. Заметил нераспечатанное письмо, взял его… Закурил. Долгим взглядом провожает Катю, уходящую в узком световом луче.

Часть вторая

Вторая половина дня.

По склону дюны поднимаются К с е н и я Л ь в о в н а З а м я т и н а и Ж е н я. Он тащит красный надувной матрац.

Бабушка Жени, оказывается, далека от той дряхлости, какую воображала Катя. Эта пожилая дама, привыкшая держать себя в форме, оптимистка и юмористка. У нее опрятная, коротко стриженная седая голова, причем седина — с голубоватым отливом; одета она в клетчатые брюки и мужского фасона рубашку, на плечи наброшен темно-лиловый жакет.

З а м я т и н а. Да, тут лучше гораздо. Не слыхать, по крайней мере, искусственного смеха Ляли Юнаковской… Нет, я расположусь сидя, ты спинку сделай… Вот! (Села.) Боже, как хорошо… Сними пиджак, сядь… Жилетка, галстук, пиджак… Что ты за тип? Где это видано, чтобы вот так наряжаться на пляже?

Ж е н я. Ксеня, но, во-первых, не жарко… А во-вторых, у меня сегодня дело, я отлучусь скоро.

З а м я т и н а. Да? Ну ради бога. Я только боюсь, что ты смешон, дружочек…

Ж е н я. Снять жилетку?

З а м я т и н а. И галстук.

Ж е н я (повинуется). Хорошо… А ты не считаешь, что каждый имеет право на свой стиль?

З а м я т и н а. Считаю, но не козырять же этим правом в бане, например! И потом, с чего ты взял, что это стиль твой? Это стиль старых Форсайтов, скорее… Бред! Такое напустил на себя, что мне уже Маша Гусарова жаловалась: «В обществе вашего внука, говорит, я чувствую себя двоечницей, пустышкой… Мне стыдно рот открыть!»

Ж е н я. Это какая Маша?

З а м я т и н а. Боже, какой лопух! Ну за столом, что слева от нас, балерина, брюнетка, я представила тебя ей в первый день.

Ж е н я. Помню, да. Это она сказала мне, что в Польше им показывали Освенцим, мемориал лагеря… Нет, ты слушай! Так она, видишь ли, о ж и д а л а б о л ь ш е г о… О с в е н ц и м р а з о ч а р о в а л е е, она б о л ь ш е г о о ж и д а л а! Я смотрел на нее во все глаза, но она так и не поняла ничего…

З а м я т и н а. Да… И впрямь кукла пустоголовая… А на сцене, представь себе, и грациозна и технична…

Ж е н я. Мне с ней не танцевать.

З а м я т и н а. Ну хорошо, а эта теннисистка, Карина? Она, как выяснилось, и в покер играет отлично… Мы с ней вместе вчера искали тебя.

Ж е н я. Ей-то я зачем?

З а м я т и н а. Не знаю. Возможно, чего-то не поняла у Гегеля, и понадобилась твоя помощь… (Смеется.)

Ж е н я. Зачем ты говоришь, кто я? Просил же не говорить!

З а м я т и н а. Миленький, но как без этого объяснить людям, почему у тебя мозги набекрень?.. Да, слушай, есть письмо от твоей родительницы… (Полезла в сумочку.)

Ж е н я. Не сейчас, Ксеня… у меня тут дело. Пожалуйста, не ищи меня со своими партнерами по покеру.

З а м я т и н а. Очень ты нам нужен…

Ж е н я. Я к ужину вернусь.

З а м я т и н а. И на том спасибо. А матрац мне самой волочь?

Ж е н я. Ты спусти его, я потом опять надую…

З а м я т и н а. Какая техническая смекалка, подумать только… Ладно, не интригуй бабку, расскажи, что за дело… Ты ведь знаешь: если свидание, я — за! Тебе вообще нет смысла от меня таиться: я все позволяю, я почти не пилю, я даже умею хранить тайны, я — своя в доску, разве не так?

Ж е н я. Так, все так… Но я сам понимаю смутно… Свидание? Едва ли… Просто есть одна абитуриентка, я обещал позаниматься с ней… Ну правда же, Ксеня!

З а м я т и н а. Наклонись ко мне.

Ж е н я. Зачем?

З а м я т и н а. Нагнись, говорю.

Он нагнулся, она поцеловала его.

Я очень рада, миленький. Могу я тихонько порадоваться? Ну и все. Ступай. И помоги тебе бог.

Ж е н я (отпрянул, рассерженный). Чему, чему радоваться? И почему у тебя такое осведомленное лицо? Почему?

З а м я т и н а. Извольте, молодой человек, не орать на женщину, которая годится вам в бабушки! Тебя пугает слово «свидание»? Не надо, назови это «коллоквиум»… Смотри только, чтобы девочка у тебя не усохла… Ну, что стоишь? Все, проваливай, я хочу читать. (Открыла книгу.)

Ж е н я (глядя мимо нее). Ксенечка, у меня к тебе просьба. Не могла бы ты почитать где-нибудь подальше?

З а м я т и н а (с любопытством осматривая домик). Вот оно что… Могла бы! (Пошла.)

Ж е н я. Значит, без галстука лучше, по-твоему?

З а м я т и н а. Да, не так глупо. (Уходит, оглядываясь.)

А Женя поднимается по лесенке. Сегодня многостворчатое окно зашторено выгоревшей ситцевой занавеской. Оттуда слышится голос Кати; сейчас его не сразу узнаешь — в нем пафос и надрыв: «Как мне скучно! Ах, как мне по нем скучно! Уж коли не увижу тебя, хоть услышь ты меня издали! Ветры буйные, перенесите вы ему мою печаль-тоску! Батюшки, скучно мне, скучно! Радость моя! Жизнь моя, душа моя, люблю тебя, откликнись!»

Ж е н я (сильно озадачен). Катя!

Голос Кати: «Кто там?»

К а т я (появилась на балкончике, тоже почему-то очень удивленная, с книжкой в руке. Одета скорее для похода в театр или ресторан, нежели для урока). А, привет! Что, разве уже пять? Надо же, не заметила… Слышал, как я тут выступала?

Ж е н я. Это из Островского?

К а т я. Как хорошо ты классику знаешь… Это перед тем как Катерине броситься в Волгу… Значит, все ты понял про меня?

Ж е н я. Нет, не совсем. Кому это ты читала?

К а т я. Да для себя! Для других-то стесняюсь, конечно, — подумаешь, Татьяна Доронина! Но втайне, Женечка, люблю я это… Ну заходи, чего стоишь?

Он поднимается по ступенькам.

Теперь уж ты застал меня, отпираться глупо… Страсть как люблю!

Ж е н я. Театр?

К а т я. И кино. Ты все пытал, к чему у меня интерес, а я все темнила… Вот теперь знаешь. Это с раннего детства прямо.

Ж е н я. Ну и прекрасно! Почему же об этом с такой тоской надо говорить?

К а т я. Потому что — мало ли кто чего любит, Женечка?.. Спроси вон любого мальчишку — кем он хочет быть? Космонавтом, капитаном дальнего плавания… Так, нет? Если б у них у всех сбывались мечты… Нет, Женечка, пустые хлопоты, так и буду сама себе декламировать до старости лет… (Глубокий вздох.) Ну, давай заниматься, ладно. Я тетрадочку чистую приготовила. Будем толкаться в какой-нибудь плодово-консервный институт, на косточковое отделение!

Ж е н я. Нет, Катя, это совершенно меняет дело! Меня смущала как раз неопределенность наших разговоров о твоей профессии, об институте… И как это я сам не понял, что главное в тебе — артистизм? Бросается же в глаза! Я для себя по-другому это называл, но это именно артистизм… Почему же не в театральный в таком случае?

К а т я. Спасибочки, конечно… Но это ты загнул! Там же бешеный конкурс…

Ж е н я. Погоди! Но у тебя же нет выбора! Если ты с детства бредишь только этим. А я, знаешь, все время думал: что за помощь я тебе предлагаю, чем мы будем заниматься? Помощь без адреса, без цели… Это же шарлатанство! Теперь другое дело, теперь у нас адрес есть…

К а т я. Я же тебе толкую — слабо мне туда, слабо!

Ж е н я. Тихо, без паники… Давай подумаем… Да, там творческий конкурс. Он включает собеседование и показ. Показ — это не моя компетенция, но ведь для этого у нас имеется Ксеня!

К а т я. Кто?

Ж е н я. Ну бабка моя. Ее задача будет — подготовить тебя к показу… А моя — к собеседованию и экзаменам… Хотя это, конечно, авантюра с моей стороны! Слушай внимательно. Надо, чтобы ты могла толково рассказать, какие у тебя были сильные театральные впечатления, — это раз…

К а т я. Откуда ты знаешь, что там спрашивают?

Ж е н я. Я не знаю точно, я неофит в этой области, но представить себе такие вещи в первом приближении я могу…

К а т я. Ой, Жень… Вот научи меня так выражаться! Если б я так могла, я б ничего не боялась. Я буду записывать!

Ж е н я. Ну попробуй… А что именно?

К а т я. Вот это, что ты говоришь… Хоть в первом приближении, хоть в каком… Тетрадочка, правда, в клетку, но неважно… А число писать?

Ж е н я. Число? Какое число?

К а т я. Сегодняшнее, какое ж еще?

Ж е н я (изумленно). Катя…

К а т я. Что?

Ж е н я. А ты ведь еще маленькая… Я даже представил себе вдруг — только не обижайся! — ту святую наивность, что ожидает меня в начальной школе…

К а т я. Это я — святая наивность?

Ж е н я. Ну, в общем и целом — да.

К а т я. Ой, Жень… просто у тебя ко мне… симпатия, что ли. На самом деле неизвестно, кто из нас наивный. У меня знаешь какие бывают мысли?

Ж е н я. Какие?

К а т я. Если их выговорить вслух, ты от меня сразу откажешься!

Ж е н я. Ух как страшно!

К а т я. Не веришь? Ну и молодец, не верь, это я пошутила… Проехали.

Пауза.

Так что писать-то?

Ж е н я. Писать? Писать, может быть, и нечего пока. Мне думается, надо будет разобраться в основных направлениях искусства двадцатого века… Какие-то кардинальные вещи о Станиславском, о Вахтангове, о Мейерхольде…

Катя записывает.

Я говорю наобум. Понимаешь, я должен это уточнить у Ксени, а потом посидеть в библиотеке — в нашем доме вся эта литература должна быть… Катя, ну скажи, какие у тебя рискованные мысли бывают? Я не откажусь!

К а т я. Фигушки. Не отвлекайтесь, профессор. Сказала ведь — проехали!

Ж е н я. Виноват… Чем же заняться сегодня? Понимаешь, в голове у меня, конечно, залежались некие расхожие сведения о театре Шекспира, Шиллера, Островского, Гоголя, Брехта… Но все это — в объеме среднеинтеллигентской эрудиции, вряд ли сообщу тебе о них нечто новенькое…

К а т я. А с меня и старенького хватит… Только разве с них надо начинать?

Ж е н я. А с кого?

К а т я. По-моему, все-таки с бабушки. Ты ее спроси. Может, нечего даже трепыхаться? Слушай, а вообще-то кто она сама, твоя бабушка?

Ж е н я. А твоя мама тебе не сказала? Она ведь такой ее поклонницей оказалась… только поэтому и дала мне твой телефон сюда. Вообще это было смешно: дежурный администратор почему-то держит в тайне телефон спасательной станции… Даже дать справочную книгу не хотела!

К а т я. Ну да, а вдруг ты ее деточку охмуришь, ее персик надкусишь? Ой, моя мутерша… ее знать надо! А про твою Ксению она не говорила мне, как-то не пришлось…

Ж е н я. А мне не хотелось козырять понапрасну, ибо Ксения Замятина была в пятидесятых годах одной из наших экранных звезд…

К а т я. Да я знаю Замятину, что ты мне рассказываешь! И она твоя бабка?! Обалдеть…

Ж е н я. Так что мы получим самую квалифицированную, самую надежную консультацию… Может, сделать это прямо сейчас?

К а т я. Ага, тебе легко… А если я боюсь?

Ж е н я. Да Ксеня — сама доброжелательность! И потом ты же общалась здесь с актерами…

К а т я. Ну как общалась? Только насчет автографа… А тут — насчет жизни!

Звонит телефон.

(Берет трубку.) Да, спасательная… (Угрюмо.) Узнала. Только я не могу сейчас разговаривать… Никак, представь себе. У меня урок… Не с Инкой, нет… и не Белинского!.. А вовсе даже Станиславского, и с другим человеком… Это мой репетитор… Слушай, я тебе после объясню — откуда, какой и по каким предметам… Он человек занятой, и мое «ля-ля» ему терпеть некогда. Все, кончаю, пока. (Положила трубку. Стоит, грызет ноготь.)

Ж е н я. Это не тот самый… не Откидач?

К а т я. Нет.

Ж е н я. Ты помрачнела…

К а т я. Да ну! Из-за всякого обормота…

Снова звонок. Катя, остервенело укрывает телефон подушками.

Ж е н я. Такое впечатление, будто у него есть какие-то права на тебя…

К а т я. Нету у него прав! Нету, Женечка… Просто у него в голове совсем уже смеркается! Контролер чертов…

Ж е н я. Это тот самый человек, «специально приставленный» к тебе? С мотоциклом?

К а т я. Он, он!

Сиплые, но явственные и упорные звонки продолжаются.

Ж е н я. А кем он приставлен, на каком основании? Дедом твоим?

К а т я. Да погоди ты, любознательный!.. Загадала: еще пять звонков — и я ему скажу… (Убрала подушки.) Раз! Пора кончать волынку… Два! И будь что будет… Ничего, скушают. Три! Кроме цепей, нам терять нечего! Свободу узникам хунты! Четыре!.. Ну?

Телефон, как нарочно, замолчал.

Ты погляди, а? Усох на четвертом… Женя, ты так смотришь… Я должна объяснить, да? А мне до смерти неохота… Ей-богу, я не скрываю, просто сейчас тошно об этом… Тошно!..

Ж е н я. Будет потребность — расскажешь. А если нет — вовсе не обязательно.

К а т я. Ты знай только одно: я должна уехать отсюда, и поскорей. Или мне, как той Катерине, только и остается, что с обрыва…

Ж е н я. Что за вздор?

К а т я. Нет, правда. Вот разве что обрыва у нас нету и глубина далеко; пока дойдешь, настроение двадцать пять раз переменится… Мне вообще этот способ не подходит: я плавучая слишком. Так другие способы есть…

Ж е н я. Что ты городишь?!

К а т я. А в восемнадцать лет жить хочется, Женечка! Только я согласна не на всякую жизнь… Вот ты меня поманил куда-то, и видишь, я уже хотела все старое поломать, осмелела. Ты мне пристегнул крылышки!.. Теперь давай дальше, рассказывай конкретно, как лететь и куда… Или ты уже задний ход даешь?

Ж е н я. Да почему, Катя? Все зависит от нас…

К а т я (встала за креслом-качалкой, где он сидит, положила руки ему на плечи). От вас — это точно. От тебя и твоей замечательной бабушки… Ой, неужели это будет? Смотри, Женечка, чтоб крылышки-то не отвалились! У меня в тетрадке для афоризмов есть выражение: «Мы в ответе за тех, кого приручили»…

Ж е н я. Я помню это и знаю откуда.

К а т я (теребит его волосы). Все ты знаешь, все ты помнишь… Только ты сделай так, если уж обнадежил… А я тебе за это… не знаю что. Что хочешь, буквально. Ты рассчитывай…

Ж е н я (сквозь зубы). О-о-о! (Вырвался от нее.)

К а т я. Что? Нога заболела?

Ж е н я. Да какая нога? Или я не понял, или ты сказала несусветную пошлость! Говорить о крыльях, цитировать Экзюпери… а потом вдруг ляпнуть такое рыночное… «Ты рассчитывай»! Конец света.

К а т я. Ты чего, рассердился? Жень, но у меня же не такое было воспитание, как у тебя, это можно было сразу понять… Может, слово не то, но я искренне сказала… в смысле благодарности!

Ж е н я. Ты хотя бы не продолжай, глупенькая! Ведь черт знает до чего договоришься…

К а т я. Глупенькая, да! И пошлость ко мне, может быть, пристала. И не всегда знаю, как культурно сказать. Не было у меня такой бабушки, не записана я в Ленинскую библиотеку… А от осины не родятся апельсины! Давай, Жень, отлипну я от тебя, не морочь себе голову на отдыхе, ступай к бабушке… Играй в бильярд, в пинг-понг, загорай… Кстати, я выдам тебе твои солнечные очки, и будь здоров! На, а то я все забываю… (Достает очки из тумбочки.)

Ж е н я. Как — очки? Ты же сказала, что я их тут не оставлял…

К а т я. Да-да, хотела прикарманить! Что упало, то пропало. А кто ты был для меня в первую минуту? Посторонний московский фрайер… Видишь теперь, с кем связался? А говорил — святая наивность!.. Ну и все… И развяжись, пока не поздно. Пока у тебя целы часы, бумажник… И хромай! (У нее совсем близко слезы.)

Ж е н я (надел темные очки и ходит со своей палочкой). Я еще немного тут похромаю.

К а т я. Ой… вот опять ляпнула… А разве я в этом смысле? И здоровым говорят «хромай»… Нет, ну правда: зачем тебе пачкаться со мной? Тебя под стеклом надо держать… С табличкой: «Руками не трогать».

Ж е н я. Чушь какая.

К а т я. Не чушь, а точно! Мне вот захотелось тебя тронуть, не знаю почему, но по-честному захотелось, по-хорошему… Ну и сказала от стеснения не то слово… И сразу — «пошлость», «несусветная», «рыночная»! Скажи лучше прямо: испугался!

Ж е н я (морщась). Да не то, Катя, не то…

К а т я. То самое! Кого испугался-то? Меня? Или охранничка моего? Который может прикатить и проверить: что это за репетитор такой?

Ж е н я. Я не думал о нем. Я думал, Катя, и продолжаю думать вот что: если те, «кого мы приручили», говорят и делают глупости, то пользоваться этим нельзя, бессовестно…

К а т я. Что-что-что?

Ж е н я. Ты подумай, это несложно… Но с очками… Катюша, есть же вещи, которые нам запрещает инстинкт чистоплотности, это так просто, что даже не объяснишь! И пожалуйста, на воспитание не сваливай: фразочка «мы академиев не кончали» уже пятьдесят лет как не работает! Есть десять заповедей, которые знала даже лапотная, неграмотная Россия! Есть с а м о в о с п и т а н и е, в конце концов, может быть, главное из всех воспитаний…

Катя сидит сникшая, безучастная… Ее затравленность пристыдила Женю.

Кажется, я слишком всерьез принял свою учительскую роль… Резонер, да? Узкий, сухой резонер… Катя, если б ты знала, как иногда я самого себя кляну… свое устройство… Хуже кляну, чем тебя сейчас… ей-богу.

К а т я. Нет, я правильно говорю: под стекло тебя надо, в музей… Уникальный ты все-таки парень.

Ж е н я. Да? А у тебя волосы морем пахнут… (Заставил себя отойти. Вернулся. Уставился в ее тетрадку и вдруг засмеялся.) Это ты уникальная! Смотри, как ты написала фамилию Мейерхольда. Ее же не узнать, Катя, милая! (Исправляет.)

К а т я. Еще раз скажи…

Ж е н я. Мей-ер-хольд.

К а т я. Да не это! Скажи еще разок: «Катя, милая!»

Ж е н я (помолчав). Катя, милая, мы ужасно отвлеклись от сути, так нам ничего не успеть.

К а т я (вздохнув, вернулась на свое место за столом, придвинула тетрадь). Я вся к вашим услугам!

Свет гаснет.

И был еще один вечер на той же неделе…

Ж е н я сидит на скамье с книгой и сигаретой, он улыбается, поеживается, хмурится, грызет пластмассовый заушник своих темных очков, и все это безотносительно к тому, что видит в книге… Появляется З а м я т и н а.

Ж е н я (встает). Ну что?

З а м я т и н а. Что тебя интересует? Если копчушки — они были превосходные. Я хотела оставить тебе половину, но меня такая жадность разобрала, что не надейся…

Ж е н я. Какие копчушки?!

З а м я т и н а. Которые принесла мне твоя ученица. Бельдюга называется. Дивная вещь, как бы ни роптала против нее моя печень…

Ж е н я. Ксеня, я спрашиваю: что Катя, читала она тебе?

З а м я т и н а (садится). Нет. Заявила, что стихотворение Риммы Казаковой должна еще повторить, что сбивается, а вместо «Слона и Моськи» приготовит «Волк и Ягненок»… В общем, крутится девочка. Вот накормила меня копчушками, поболтали о том о сем…

Ж е н я. О чем именно?

З а м я т и н а. О том, например, как она работала в «Луна-парке», на аттракционе «Пещера неожиданностей»… Я, грешным делом, подумала: может быть, это и есть ее место в жизни?

Ж е н я. Высокомерная шутка, Ксеня. И несправедливая.

З а м я т и н а. Ну посмотрим, я хотела бы ошибиться…

Ж е н я. Значит, ты поела копченой рыбки, и на этом все кончилось?

З а м я т и н а. А что я должна? Разучивать с ней текст басни? Уволь, пожалуйста… Я столько слышала от поступающих этих «Волков и ягнят», «Ворон и лисиц», «Кукушек и петухов», что меня можно изваять в бронзе рядом с Крыловым, я уже достойна… Сидит Крылов, а на плече у него этакая старая ворона. И вместо сыра у нее в клюве — студенческий билет.

Ж е н я. Ну и к чему этот щемящий образ? А Катя — лиса, так надо понять?

З а м я т и н а. Бог с тобой, я никак не обзывала твою Катю, она мне симпатична… Но она была бы еще симпатичнее, если бы не эта… корысть.

Ж е н я. Какая корысть, где?

З а м я т и н а. В глазах, в поведении… может быть, даже в копчушках…

Ж е н я. Ну знаешь ли! В таком случае просто не едят их, и все. Я-то знаю, что у нее это от чистого сердца. Но если тебе мерещится какой-то сомнительный запах…

З а м я т и н а. Нет, они были свежайшие. А вот такая деталь: подхожу к стойке администратора отдать ключ — а дежурит как раз ее мама — и вижу брошюрку о Ксении Замятиной… Ту, старую, ядовито-зеленую. Зачем ей, спрашивается? Говорит, взяла в библиотеке для Кати. А Кате это зачем?

Ж е н я. Не знаю, но не вижу тут ничего особенного.

З а м я т и н а. И все-таки это лишнее. Чтоб ввернуть в разговоре со мной: мол, знаем, Ксения Львовна, ваш восхитительный творческий путь, помним ваши роли… На самом же деле молодежи их помнить неоткуда, ей мои желтые афиши, мои наивные киноленты — ни к чему… Ладно, не обо мне речь. Вот вчера вы занимались у нас…

Ж е н я. И что же? Стеснили тебя, мешали?

З а м я т и н а. Ничуть, я тихо ушла на массаж… А в коридоре встретила горничную с полным подносом фруктов, она направлялась к нам, ее послала… Катина мать. Ну?

Ж е н я. Вот это мне не нравится.

З а м я т и н а. Еще бы! Сколько она получает, чтобы делать такие жесты?

Ж е н я. А главное — зачем?

З а м я т и н а. Ну ясно зачем: чтобы стимулировать тебя и меня, чтоб подсластить нам эту работу… Господи, я не та крепость, чтобы вести такую методическую осаду! Я готова помочь, я посмотрю девочку… Если она все-таки надумает почитать мне. А зачем я тебе все это говорю? Затем, чтобы ты разобрался сам. Бог с ней, с ее мамой, но сама Катя — искренне ли она относится к тебе? Женька, я вижу, что с тобой происходит, и не хочу, чтобы ты накололся…

Ж е н я. Ксенечка! Мы с тобой можем обсуждать Катю часами, но она придет — и откроется с такой стороны, какой мы и отдаленно не могли предположить в ней… Это феномен настоящей жизни, не дистиллированной, не книжной…

З а м я т и н а. Да-да, книги, цивилизация пощадили ее…

Ж е н я (просто не слышит). Понимаешь, это явление, которое богаче сущности! Ибо включает ее плюс нечто самобытное и непредвиденное…

З а м я т и н а. Еще бы! Взять хотя бы эти копчушки: ведь нигде на побережье не продаются, а она достала!

Ж е н я. И не стыдно? В этом духе я продолжать не собираюсь.

З а м я т и н а. Влип парень… Но она-то, я спрашиваю, как? Ценит она, что ты превратился в соковыжималку, которая готовит для нее квинтэссенцию из этих томов?! (Перебирает книги, что лежат возле Жени.) Немирович… Дидро — «Парадокс об актере»… Михаил Чехов — это мне самой охота перечитать!.. Ну, отвечай мне — ценит?

Ж е н я. Я не знаю.

З а м я т и н а. То-то!

Ж е н я. Если мы достигнем цели, наверно, оценит…

З а м я т и н а. Что ж, тогда она не так легкомысленна, как кажется… Миленький, я отдаю должное мужеству, с каким ты выслушал мой утренний доклад насчет той фотографии. Там солдат обнимает ее вполне по-хозяйски, пойди взгляни сам… Это выставлено в самом центре! Глядя на этого солдата, никто не усомнится в крепости нашей обороны… И Катя там очень хорошенькая, в этом тоже сомнений нет… Но при чем здесь ты? Ведь нелепо будет, если все твои труды и затраты — на ветер… на отапливание космоса, как говорят мои студенты!

Ж е н я. А не на ветер — это как? Какую отдачу ты имеешь в виду?

З а м я т и н а. Да не притворяйся, бедняга, не ханжи… Черный монашек мой… Та песенка, которой ты долго наступал на горло, она теперь мстит, а? Девицы с твоего курса не в счет — я видела двух, и обе были среднего рода… Но потом? Когда ты уже бросил костыли, я надеялась, что та докторша молоденькая, помнишь, по лечебной физкультуре…

Ж е н я. Ксеня, остановись, пожалуйста. Кто говорил, что каждому возрасту — свой жанр?

З а м я т и н а. Я говорила? Не помню… Что я могу сделать, если этот жанр мне интересен? Уже не как исполнительнице, увы, а только как зрителю, но интересен, каюсь! Тем более что моему внуку досталась в нем такая смешная роль…

Ж е н я. Где Катя?

З а м я т и н а. Не могу я уследить за ней! Ко мне зашел один старый сердцеед с «Ленфильма», и она выпорхнула куда-то… Слушай, а кто это там плывет, не она?

Они смотрят туда, где мы, вслед за художником, предполагаем море.

Ж е н я. Она!

З а м я т и н а. Хорошо плывет, свободно…

Ж е н я. И артистично, не правда ли?

З а м я т и н а. Можно и так сказать, если тебе хочется…

Ж е н я (направился на спасательную станцию, поднялся на балкончик, увидел мегафон и провозгласил через него). Девушка в розовой шапочке! Вы заплыли за четвертую мель, вернитесь! Вас ждут на спасательной станции!.. Крылов ждет, Иван Андреевич, и Римма Казакова, оба жалуются, что вы их забыли! Поторопитесь к ним! (Машет рукой.)

З а м я т и н а (негромко). Ладно, оставайся, я пошла… К моим предостережениям ты глух… Глух, слеп, невменяем, бледен… на ужин не явился… Женя!

Ж е н я. Что?

З а м я т и н а (тихо). Очень может быть, что ты прав, а не я… что я действительно не помню, как это бывает… Ключик будет снаружи. (Уходит.)

Женя уже хотел покинуть свой наблюдательный пункт, но в домике зазвонил телефон. Не сразу решившись, Женя вошел в помещение и взял трубку.

Ж е н я. Алло!.. Да… но я не дежурный… Случайно так вышло, что я замещаю… А вам Катю? Она скоро будет, она в воде… А откуда вы знаете меня? Интересно… Я говорю, интересно, как описывала… Никто не прячется от людей, просто у нас свободного времени мало… Да, Катя тоже употребляет это слово, но я надеюсь, что не всерьез… Потому что дружеская помощь не называется репетиторством… Я сказал — дружеская… Что значит «только»? Знаете, это вы у Кати спросите, вы ведь пока только ее приятельница?.. Да не могу я исповедоваться, девушка, не намерен, мы незнакомы… Для чего?.. Нет, вы скажите, для чего «для этого» она еще мала?.. Туманно… Ну вот что: стоп! Когда люди так говорят о своих друзьях с посторонними, они тем самым и о себе говорят неважно!.. Да, считаю… Ах, вы только проверяли… Ну и как, проверили?.. Вот и отлично. Что передать Кате?.. Хорошо, так все и скажу. Только я не расслышал: Инна или Нина?.. Ясно. И вам приблизительно того же. (Положил трубку. Вышел на террасу и видит Катю на качелях, она в коротеньком махровом халатике с капюшоном. Спускается к ней.) Не замерзла?

К а т я. Да сейчас теплее, чем днем. А ты чего никогда при мне не купаешься? Неудобно показаться ученице без брюк?

Ж е н я. Тебе звонила Инна. Просила передать, что гадость, о которой ты знаешь, сделала тебе не она, а ее заведующая.

К а т я. Врет, наверно… Но она-то исправила эту гадость?

Ж е н я. Про это она не говорила.

К а т я. Ладненько… Если не убрала, я тогда сегодня разобью ей витрину!

Ж е н я. Витрина — это на местном жаргоне лицо?

К а т я. Витрина — это витрина. Где она выставляет свое искусство…

Ж е н я. А-а… Фотоискусство? Тогда я знаю, о чем идет речь.

К а т я. Ты… видел?

Ж е н я. Катя, давай не будем об этом. Я не осуществляю никакого контроля над тобой за пределами той области, где нужна моя помощь… Я спрашиваю о другом: почему ты опять увернулась от показа? Неудобно же, в самом деле, чтобы Замятина гонялась за тобой: «Катя, почитай мне стишки!..» Ну несерьезно же… Кому это больше надо?

К а т я. Как будто ты не знал, что я вообще несерьезная… Ну боюсь я, Женечка! Я лучше ей полы буду мыть каждый день, чем пять минут выступать, экзаменоваться…

Ж е н я. Тогда она рекомендует тебя в бюро добрых услуг. А при чем тут театральное училище?

К а т я. Прямо облава на меня какая-то… загоняют девочку в угол! И у всех, главное, это от самого лучшего отношения, вот фокус-то! Раскачай меня…

Женя раскачивает качели.

Сильней, чего боишься? Женя, значит, с кем бы я ни была, тебе до лампочки? Ну неправда же это! Стал бы ты, например, возиться со мной, если б я была замужем? Или если б у меня внешность была не та? Вот душа моя, допустим, такая же, а фасад — как атомная война? Ну и зачем я тебе?

Ж е н я. Катя… это, знаешь ли, некорректная постановка вопроса… неспортивная.

К а т я (довольна). Как удар ниже пояса?

Ж е н я. В этом роде.

К а т я. Значит, у тебя есть слабые места? Беззащитные передо мной? Есть! Вот и нечего притворяться архангелом. «Я не осуществляю за тобой контроля за пределами той области…» Лучше сказал бы, как тебе мой халатик.

Ж е н я. Очень идет.

К а т я (раскачиваясь). Представляешь, он мне задаром достался! На вашем восьмом этаже жила супруга какого-то дирижера или режиссера, я не знаю… И вот ей уезжать, а перед этим халатик был на балконе сутки или двое, ну и, конечно, на нем голуби отметились. Так она побрезговала его брать в таком виде! А стирать уже было некогда. И подарила! Чудны́е люди! Махра, «мэйд ин Италия», а ей, видишь ли, от голубей противно… Голубь же не корова! Теперь даже точечки не найдешь… а запах ее духов, странное дело, еще слышно…

Ж е н я. Катя, ты говорила, что тебе надо уехать отсюда…

К а т я. Ну?

Ж е н я. Я согласен: уехать необходимо. Нельзя тебе жить в постоянном контакте с этим актерским домом…

К а т я (притормозила качели). Это почему же? Если я сама в артистки нацелилась?..

Ж е н я. Если ты ею станешь — другое дело, а пока этот дом влияет на тебя не лучшим образом… Твой дед кто был до пенсии?

К а т я. Дед? Ну, мастером был на молокозаводе…

Ж е н я. А отец? Ты вообще помнишь отца?

К а т я. Как же не помнить, если он смылся от нас, когда я уже кончала восьмилетку… Он авторефрижератор водил от того же завода. Ну, холодильник на колесах, длинный такой. А при чем тут это?

Ж е н я. При том, что можно уйти из рабочей среды, но к интеллигенции не причалить. Вообще ни к какому берегу не пристать. И довольствоваться обносками, перепадающими из этого дома актеров!..

К а т я. Да новый совсем халатик! «Обно-осками»!

Ж е н я. Я не только о вещах, я говорю о понятиях, модах, о шкале ценностей… Тебе кажется, там люди искусства, образцы вкуса и умения жить современно, красиво… да? Не всегда, Катя!

К а т я. Хочешь сказать — не все то золото…

Ж е н я. Вот именно! И потом, это дом отдыха. О т д ы х а, понимаешь? У людей, даже у самых достойных, расслабленный душевный режим. То есть их умственная жизнь заведомо адаптирована, их внутренние установки нестрогие, свободные от обязательности… И на здоровье, никто их не упрекнет, ведь это одна двенадцатая их жизни! Ты их в работе не видишь, а она — тяжелейшая, на износ…

К а т я. И зачем я про халатик сказала? Сегодня всю дорогу будешь прорабатывать?

Ж е н я (с горечью). Видишь, как ты… Похоже, что я и впрямь занимаюсь «отапливанием космоса».

К а т я. Красиво ты все говоришь, но я не согласна. Одна двенадцатая… Высчитал! «Тяжелейшая работа»… Это в искусстве-то? Они что, после отпуска сразу делаются на тебя похожи? Никогда не поверю! Они и в Москве умеют жить, и в Риге, и в Ленинграде… Ты вообще един такой, понял?

Ж е н я. Какой?

К а т я. Вот такой… Смесь самой умной философии и начальной школы…

Ж е н я. Благодарю.

Пауза.

К а т я. Эй! Обиделся? Глупый, мне ж, наоборот, нравится, что ты один такой… В одном экземпляре! Это очень даже подходяще. Только не подходяще, что ты меня больше не хвалишь… А сперва ведь до небес хвалил… Вы прима, говорил, девушка номер один… А теперь — одна критика. А женщине надо восхищение. Один человек, не глупее тебя, сказал: «Восхищение действует на женщину, как масло на скрипучую дверь». Давай, начинай.

Ж е н я. Что?

К а т я. Восхищайся!

Ж е н я. Нечем сегодня. Утром ты была так рассеянна, так без конца отвлекалась… К тому же улизнула от Ксени, от показа… Пожалуй, с тобой хорошо идти к цели, если целью считать… кладбище!

К а т я (хохочет). Сто лет не дойдешь, правда? Так это ж здорово! Другой бы шел и восхищался всю дорогу… Женечка! Нельзя быть таким чересчур целеустремленным… Ну отключись ты маленько!

Ж е н я. От чего?

К а т я. От всего! Кроме меня, конечно… Раскачай еще… Так люблю качаться, как будто произошла от обезьяны! Нет, не как все, а н е д а в н о!

Голос: «А что? Очень может быть…»

Это появляется Б о р и с. Похоже, что он уже находился тут рядом некоторое время, слушал и наблюдал. А теперь подошел, держа в руках мотоциклетный шлем, зубами вытаскивая папиросу из пачки.

Б о р и с. Здоро́во.

К а т я (сдавленно). Привет… (Ей не сразу удается притормозить инерцию качелей. Летая взад-вперед, она изменилась в лице, готовая к отпору и контрнаступлению.) Что так тихо-то? Вроде не на мотоцикле, а верхом на палочке…

Б о р и с. А это чтоб получилась картина Репина «Не ждали». Знаешь такую?

К а т я. Ладно, знаток… Ты бы сперва познакомился, а уж потом острил… Женя, это Борис.

Ж е н я. Добрый вечер.

Б о р и с. Здоровеньки булы. Не очень я помешал?

К а т я. Сейчас, как видишь, антракт у нас между занятиями.

Б о р и с. Понятно. А чего ж пиво не пьете? В антракте всегда первым делом — пиво…

К а т я. Да ну? Замечательно ты театр знаешь, а нам и невдомек… Ладно, Боренька, расскажи, как живете-то, семейство как…

Б о р и с. Семействе кланяется тебе. Мать, отец очень благодарят за твое внимание… Прямо избаловала ты нас этим вниманием, так и надо бы Костику написать…

Ж е н я. Катя, не лучше ли мне там подождать? У вас свои темы…

К а т я. У нас не та тема, чтоб долго на ней рассиживаться. Что, Боря, спичек нет? А у тебя, Жень?

Ж е н я. Пожалуйста… (Сам подходит к Борису, зажигает спичку, но Борис дунул, погасил.)

Б о р и с. Это вы ее репетитор?

К а т я. Он, а что?

Б о р и с. Совет хотел дать. Когда незнакомый просит огня на улице, особенно вечером, коробок давать надо в руки, а не вот так.

Ж е н я. Почему?

Б о р и с. Чтоб свои руки и глаза не отвлекались, были свободные. А если ты спичку вытягиваешь, да загораживаешь огонь, да он тухнет, а ты опять — получается перехват инициативы, она вся — у того человека…

Ж е н я. Какой инициативы?

Б о р и с. Не понимаете… Вам, я гляжу, самим репетитор нужен.

К а т я. Жень, это у нас юмор такой, не обращай внимания. А ты, Боренька, не беспокойся, я потом объясню… Как ваш Султан, скажи лучше?

Б о р и с. Скучает по Костику. То есть такая в собаке верность, что людям далеко…

К а т я. А гуси ваши как? И кабанчик, забыла, как его звать?

Б о р и с. Кабанчик-то? Нормально. Привет тебе передавал… Персональный… Ладно, Кэт, давай считать, что я проведал тебя. (Поднялся.) Скоро опять проведаю. Может, ты посвободнее будешь… Надолго я, стало быть, не прощаюсь…

К а т я. Ну-ну.

Борис уходит. Катя и Женя молчат.

Постой… что же я волыню-то? Жень, я скоро. Я там мелочь им задолжала… Ты погуляй там по бережку, я потом тебя крикну… (Зовет.) Боря! Борис! Иди-ка сюда!

Борис, который направлялся к своему мотоциклу, поднялся на балкон спасательной станции вслед за Катей. Она впустила его в помещение, зажгла свет. Женя ушел.

Извини, Боренька, так уж получилось… (Полезла в тумбочку.)

Б о р и с. А я подумал, что весь разговор будет при нем, что ни на чем не поладим… Только ведь не может быть, думаю, чтобы этот отдыхающий перекрыл моего брата…

К а т я. Боря, я должна отдать тебе вот это… (Передает коробочку.) Детство это было. И у меня, и у Костика. У меня-то уж точно…

Б о р и с. Кольца?! Да ты!.. Да как же… Значит, перекрыл все-таки?

К а т я. Это, Боренька, не твое дело. Твое дело — аккуратно вернуть то, что я от вашей семьи приняла по своей молодой глупости. И сказать: Катя, мол, много думала, ночей не спала, она знает свою вину, а по-другому не может, просит прощения. Все.

Б о р и с. А Костик? Ему как сказать?

К а т я. Что, хочешь, чтобы я сама написала?

Б о р и с. Ты уж напишешь… не задумаешься. А у него трудный род войск, ему ж нельзя расстраиваться…

К а т я. Тогда сразу писать не стоит, наверно…

Б о р и с. А как? Постепенно? Красивая ты девка, не спорю… Только почему это — что с виду завлекательно, то внутри червиво? Закон такой, что ли?

К а т я. Ладно, поговорили. Забирай и уходи.

Б о р и с. Это как же? Забрать у тебя золото… и ничего не заплатить? Так не бывает, Кэт, чтобы золото — и вдруг бесплатно… (Замахнулся.)

К а т я. Ты только дотронься до меня пальцем… Только дотронься…

Б о р и с. Пальцами — нет, не буду, потом отмываться долго… А вот есть одна штучка, какую мы для Султана держим… Он, бедный, линяет не в сезон, до того скучает по Костику… Разве не грех арапником после этого? Нет, несправедливо, грубо… Собачку — не за что! (Стегнул арапником Катю по ногам.)

К а т я (кричит шепотом). С ума сошел!

Б о р и с. Он там надеется… Он же десантник, ему расстраиваться нельзя… Понимаешь ты, падла?! (Замахнулся вновь.)

Катя бегает, уворачивается молча, стиснув зубы.

В семью вроде уже почти приняли… душевно, по-людски… А сколько народу знает, сколько пересудов пойдет… Карточка в доме на видном месте… «Кто это?» — «Наша невеста!» И здесь тоже выставили в главной фотовитрине — солдат и невеста его, в обнимочку! Хоть на обложку «Огонька»… А она вон что делает!

К а т я (сдавленно). Бей, все равно не позову на помощь, пользуйся! Нельзя мне кричать… видал, он какой — с палочкой!

Б о р и с. Ну да, зачем нам солдат, его еще надо ждать… А тут белобилетник! Зашибленный, правда, ноги некомплектные, но зато прямо сейчас, не отходя от кассы. Нам ведь некогда, правда? Наша любовь — товар такой, что прованивается быстро, надо сбыть поскорей… Так?! А у него, кроме палочки, небось и «Жигули»… Или «Волга» папашина?

Тем временем Женя прошелся к морю, вернулся. Ему неспокойно, но повода для прямого вмешательства ему не дано. Позвал осторожно Катю — безответно… Почувствовал себя соглядатаем, ушел.

К а т я. Боря… не фашист же ты все-таки…

Б о р и с. Я-то нет, а вот ты — кто ты есть? Принять бы закон, чтобы гнали таких из нашего Союза! Вместе с репетиторами… Неверность — она во всем неверность, что к солдату лично, что к родине, которую охраняет солдат! (Он всхлипнул и сел.) Ты как-то подорвала меня, Катя. Вот чувствую: продырявила ты мне баллон. Не могу больше… извини.

К а т я. Ничего, Боренька, мне не обидно. Потому что я поняла за что. Что делать… Я действительно влюбилась в человека! Так вышло… Можешь бить…

Б о р и с (устало, угрюмо). Да нет. В расчете. (Переложил коробку с кольцами в другой карман, скрутил в жгут арапник и вышел.)

На пороге — Ж е н я. Они стоят и смотрят друг на друга.

Так ты, значит, помни, как давать прикуривать…

Ж е н я. Я чувствую — разговор был немирный… Возможно, это не мое дело…

Б о р и с. Не твое. С тебя спроса нет, ты живи пока… А у него, понимаешь, трудный род войск… ему нельзя расстраиваться! Он десантник, братан мой… (Сплюнув, ушел.)

Женя входит в помещение станции. Кати нет.

Ж е н я. Катя, где ты?

Голос Кати за ситцевой занавеской: «Не входи, нельзя, я сейчас…»

(Поднимая поваленный стул, осматривается.) Что здесь было?

Молчание. Затем треск и дрожь заводимого мотоцикла. Катя появилась, завернутая в одеяло от горла до пят, придерживая его у подбородка.

Что было, я спрашиваю… Как он вел себя?

К а т я (слабо улыбаясь). Интеллигентно вел… Тихо, Женечка, только тихо… Если я лягу, ты не обидишься? Я лягу, а ты посидишь?

Ж е н я. Нет, ты все-таки скажи…

К а т я. Вопросов не надо. Совсем… Я… это самое… перекупалась, наверно. Знобит. (Она легла, старательно укрываясь.)

Ж е н я. Надо чаю согреть… Я сейчас. Вода в этом ведре какая, пресная?

Катя молчит. Тогда он попробовал воду из ковша, убедился, что не морская, налил в чайник, включил плитку.

Я могу принести коньяку, аспирину… Это займет десять минут.

К а т я. Не надо никуда уходить. И дай мне мокрое полотенце. Вон то, маленькое, намочи… И сядь. Ты давно не хвалил меня, Женечка, не восхищался. А ведь я стараюсь. И память у меня хорошая. Вот проверь… Станиславский, годы жизни: тысяча восемьсот шестьдесят третий — тысяча девятьсот тридцать восьмой… Я знаю, ты думаешь, все твои старания — зря, мимо… А вот и нет! Его первая постановка — «Царь Федор Иоаннович» — тысяча восемьсот девяносто восьмой год…

Ж е н я. Я верю тебе, но не сейчас же, Катя!

К а т я. В том же году — «Чайка»… Она у них на занавесе с тех пор… Больше всего он хотел, чтобы на сцене не просто представляли… а чтобы там была «жизнь человеческого духа» — это его главное, любимое желание…

Ж е н я. Довольно, Катя, я верю, ты молодец. У тебя губы очень сохнут, сейчас попьешь… Помолчи. Я не сомневаюсь, что все у нас идет верно, что не пропадет наш скорбный труд, что к собеседованию ты будешь готова… Только на этом факультете главное все-таки показ. И здесь твой тренер — Ксеня, я ни при чем… Она уделит тебе столько внимания, сколько понадобится, так что дело за тобой… Ты приедешь на экзамены, и, я думаю, в Москве тебе лучше всего остановиться у нас…

К а т я (тихо, боясь спугнуть свое счастье). Это что, сама Ксения Львовна так сказала?

Ж е н я. Ну, не сказала еще, так скажет, что тут особенного.

К а т я. А вам жилплощадь позволяет? Сколько метров у вас?

Ж е н я. Какая разница? Комната у тебя будет…

К а т я. Отдельная? Конец света… (Пауза.) А нельзя мне поехать сразу с вами? Как только путевка у вас кончится?

Ж е н я. Почему нельзя? По-моему, и можно и должно… Тут слишком много отвлекающих факторов. Тебя надо под домашний арест, и я это в Москве обеспечу…

К а т я. Я на все согласна, Жень. Что ты скажешь, то и будет… Только вот плечо мое…

Ж е н я. Что с ним?

К а т я. Да так… сожгла, наверно.

Ж е н я. Ты ж загорела давным-давно… да и солнышка такого сильного не было.

К а т я (села на топчане). Ты мое солнышко. Ты мой «отвлекающий фактор». Ты мой Константин Сергеевич, мой Владимир Иванович… Ты мое «учение с увлечением»… Ты мой Кант, мой Лермонтов, мой Ален Делон, мой Олег Янковский…

Ж е н я (ошеломлен). Та-ак… И что же нам, Катенька, теперь делать в свете этого?

К а т я. В свете? Правда, миленький, ну его, гаси, нечего при нем делать!

Ж е н я. Зачем, Катя? То есть я знаю зачем… Я хочу сказать: стоит ли?

К а т я. Господи, да кто ж это спрашивает?! Чему быть, того не миновать…

Женя выключает свет. Потом Катины руки стащили с него пиджак. Поцелуй. И вдруг — телефонный звонок.

Не обращай внимания.

Ж е н я. Опять какой-нибудь Откидач?

К а т я. Какая разница…

Звонки повторяются.

Ж е н я. Трудно не реагировать, раздражает. А вдруг это важно? Вдруг кого-нибудь надо срочно спасать?

К а т я. Ой, да не выступай ты!.. Молчи. И ни о чем не думай…

Ж е н я (включил свет, берет трубку). Не могу я так… Алло, вас слушают… А, здравствуйте. Узнали меня, да?.. А что, вы из-за меня одного не запираете? Ой-ой-ой, неудобно-то как… Катя, это мама.

К а т я. Ну зачем подошел, чудо-юдо, кто просил тебя?

Ж е н я (в трубку). Вы извините, я скоро буду… (С мрачной иронией.) Видите ли, программа, оказывается, очень обширная…

Свет гаснет. Это Катя выключила его.

Прошло несколько дней.

Жаркий пляжный день и к тому же воскресный.

К а т я усиленно развлекает и просвещает отдыхающих через динамики. Радиорубка у нее помещается в том углу, что отгорожен ситцевой занавеской — впрочем, не от зрителя. Оттуда мы будем слышать пластинки, напетые нашими эстрадными звездами, и тексты, которые Катя читает в микрофон, причем иногда в сопровождении музыки. С такой мелодекламации и начнется эта картина.

К а т я (читает с листа). «…В нашей стране дорог каждый человек. И как порой бывает тяжело, когда несчастный случай уносит от нас молодую цветущую жизнь. Именно таким — цветущим, полным сил и надежд — запомнился товарищам тридцатидвухлетний Николай Лубяко, приехавший к нам из города Макеевка. Четырнадцатого июля прошлого года Николай с утра решил отметить национальный праздник французского народа — взятие Бастилии. Это выразилось в распитии спиртных напитков, сначала на территории пансионата, а затем на пляже, что строго запрещено постановлением нашего горсовета. В состоянии опьянения Николай пошел в воду, несмотря на предостережения отдельных граждан, которых он вместо благодарности всячески оскорблял. Алкоголь сделал свое пагубное дело. Светлый день взятия Бастилии стал последним днем жизни Николая Лубяко. Товарищи отдыхающие! Помните: Балтика не прощает легкомыслия и неосторожности. В ответ на ту радость, которую море доставляет нам, оно требует от каждого сознательного соблюдения правил поведения на воде».

На этом Катя завершает главу или параграф, ставит пластинку «Ах, где мне взять такую песню» в исполнении ансамбля «Орэра» и выходит на балкон, смотрит в морской бинокль.

А к станции поспешает З а м я т и н а. Она воздевает кверху руки, в одной из которых ярко-желтый зонтик; она одета в цветастую длинную юбку и свободную блузу; на голове шляпка из рисовой соломки.

З а м я т и н а. Катюша! Это же поэма у тебя! Я пришла сказать, что артисты просто рыдают… впрочем, неартисты тоже… Кто тебе писал эти божественные терцины?

К а т я. Это не терцины, Ксения Львовна, это райисполком заставляет и милиция. А кто писал — не знаю.

З а м я т и н а. Вот что тебе надо исполнять на показе! Причем с той же серьезностью… Слушай, попить у тебя найдется что-нибудь?

К а т я. Подымайтесь, — конечно!

З а м я т и н а (взбираясь по ступенькам). В басне ты очень стараешься рассмешить, а результат получается обратный… Катя, этот патефон нельзя приглушить? Человек спрашивает, где ему взять такую песню, — я, например, тоже не знаю… И о любви, и о судьбе, видишь ли… Вопрос интимный, можно и потише.

Катя убавляет звук в своей радиорубке и открывает бутылку минеральной воды, подает Замятиной напиться.

Восторг! Холодненькая!.. А где наш философ?

К а т я. А он вас ищет! Он говорит, что с вечера застал вас спящую, а к завтраку пришел в десять, вас уже не было, а ему что-то надо…

З а м я т и н а. Да, мы почти двое суток не виделись. Дела у него серьезнейшие… Не так ли? Нет, я не в претензии, Катенька, я все понимаю!

К а т я. Ксения Львовна, мне можно у вас спросить такой вопрос?

З а м я т и н а. Попробуй. Если смогу, я тебе отвечу ответ!

К а т я. Ну, неудачно сказала, я извиняюсь… Понимаете, мне и хочется и надо все знать про вашего Женю. Все… Вот, например, что у него с ногой?

З а м я т и н а. Его сбила машина, когда он кончал десятый класс…

К а т я. Да-а? А я думала — от рождения…

З а м я т и н а. Нет, от рождения у него заскок, который привел к этому несчастью… Было доказано, что шофер не виноват, что ситуация возникла исключительно по вине пострадавшего… Даже мне смогли это доказать, представляешь? И я еще сказала шоферу: спасибо, голубчик, что изловчились не убить его…

Пауза.

У тебя пластинка кончилась.

К а т я. Плевать.

З а м я т и н а. Очень он, по-твоему… неполноценный?

К а т я. Да я не поэтому спросила! Вы моего отношения не знаете… Это я, наверно, перед ним неполноценная, но только не он передо мной!

З а м я т и н а (простецки). Что, влюбилась-таки?

Катя молчит.

Да… Сейчас тебе, по-моему, верить можно. Я сравниваю с твоим вчерашним показом…

К а т я. Так то ж показ… Еще бы! Вы с Женей оба хотели — ну я и старалась, изображала…

З а м я т и н а. Постой, что значит «вы хотели»? А ты? Ты уже о театральном училище не мечтаешь, охладела, что ли?

К а т я (рассеянно улыбаясь). Почему, мечтаю…

З а м я т и н а. Странная интонация.

К а т я. Нет, правда, мечтаю… Еще как! Все ведь теперь на этом сходится, на Москве то есть. Извините, надо все-таки поставить пластиночку… (Убежала.)

З а м я т и н а. А если б Женя был из Макеевки? Надо понимать, Макеевка стала бы крупнейшим театральным центром…

Новая пластинка исполняет «Стою на полустаночке в цветастом полушалочке…».

К а т я (вернулась). Ксения Львовна, мне на берег надо, вы посидите? Там пионерлагерь привели на праздник Нептуна. И под это дело они взяли у меня инвентарь без расписки… Если не проследить — растащат, понимаете?

З а м я т и н а. Катюша, мне хорошо у тебя… Хочешь, я буду менять пластинки, развлекать население?

К а т я. Если вам не трудно, конечно. Но я буду бегать туда-сюда… Мне еще инструкции читать — по оказанию первой помощи утопленникам… (Убежала и снизу крикнула.) Ксения Львовна, Женя идет!

З а м я т и н а. Ну и прелестно… Мы с ним будем на подхвате у тебя… (Перебирает пластинки, в беспорядке разложенные повсюду, и вторит певице с ироническим кокетством.) «Да как же это вышло-то, что все шелками вышито судьбы моей простое полотно…»

Появляется Ж е н я.

Ж е н я. Ты что здесь делаешь… одна?

З а м я т и н а. Здравствуй, внучек, здравствуй, пропащий… Меня оставили, я вот сижу… «На злобу неответная, на доброту приветная, перед людьми и совестью права…»

Ж е н я (перебирает пластинки). Сколько пластинок — и ни одной существенной…

З а м я т и н а (с пафосом). Вот именно! Почему бы тут, на пляже, не исполнить скрябинского «Прометея»? Или «Реквием» Верди?

Ж е н я (игнорирует). Куда ты делась вчера? Оказывается, вы с Катей запирались в кинозале, она читала. А потом?

З а м я т и н а. Потом я была на шестом этаже, там собрались видные мастера покера… Погоди, надо теперь поставить вот это: женщины будут с большим подъемом, я думаю, загорать под песенки Штирлица! (Заводит пластинку из «Семнадцати мгновений весны».)

Ж е н я. Ну полно, Ксеня, мне же хочется знать твое резюме… Я пытал Катю, но она только пожимает плечами…

З а м я т и н а. Ну и я могу пожать.

Ж е н я. То есть?

З а м я т и н а. Если ты считал, что при рождении ее поцеловала фея театра, то это не так. «Чур, твоя ошибочка», как говорят дети. Но девчонка она хорошая, даже лучше, чем я думала.

Ж е н я. Какая она девчонка, расскажу тебе я! Тебя просили о другом… Как это понять — насчет поцелуя феи?

З а м я т и н а. Так и понять. Ну нету там актерских дарований — есть симпатичная мордочка, хорошая фигурка. А естественность сразу пропадает, как только она вылезает на сцену! Деревенеет наша Катя, хоть плачь.

Ж е н я (помолчав). Что же будет?

З а м я т и н а. Вот решай, твоя ведь затея. Ты столько истратил пороху, раздул такое, что теперь дороги назад нет, я не представляю… Она ведь уже совершенно настроилась на Москву, и я подтвердила, что ей можно остановиться у нас… Я дую в унисон тебе! Вдунуть талант в нее не обещаю, но попробую сделать так, чтобы комиссия не была шокирована моей просьбой. Тут, конечно, больше возни с членами комиссии, чем с ней… Но это уже не твоя печаль… Знаешь, вчера после моих слов о том, что ей можно пожить у нас, она схватила мою руку и давай целовать.

Ж е н я. О черт! «Пожалуйте-с ручку-с!»

З а м я т и н а. Да, способ выражения — так себе, но само чувство… Надо было видеть ее… Ладно, ты только не скисай… Это я должна была скиснуть: ты ведь сулил мне ее артистизм, вагон артистизма! Нету его… И что же? Оставить девочку с носом? Столкнуть ее с лестницы-чудесницы, по которой она поднималась уже, сияя от счастья? Не знаю… Председатель комиссии в этом году, слава богу, мой должник, я его так выручила недавно — век будет помнить.

Ж е н я. Ксеня, ты просто не отдаешь себе отчета… Если твой приговор окончательный и обжалованию не подлежит, тогда Катю надо ведь отговорить! Ведь она сломается в этом деле, для которого у нее нет данных…

З а м я т и н а. Ну, так уйдет с третьего курса, с четвертого… А может быть, и нет! Если она цепкая, с характером, с честолюбием — и не уйдет, и не сломается. Этого никто не может знать, короче говоря. Лотерея!

Ж е н я. У меня голова начинает трещать. Председатель комиссии — твой должник… И он увидит в Кате то, чего в ней нет?

З а м я т и н а. Ага, я пропишу ему такие очки… Ну что, что ты смотришь? Пожалуйста, я могу ничего не делать, баба с воза — возу легче… Но ты же сам охмурил девчонку!

Ж е н я. Я верил! Она сказала, что с детства ее влечет театр, и только театр, что нет для нее другой судьбы…

З а м я т и н а. Ну так дадим ей эту судьбу испробовать, есть такая возможность… Половина членов комиссии — мои друзья… К тому же на собеседовании Катя их умилит, рассмешит чем-нибудь… В общем, теперь ты уже в это не лезь.

Ж е н я. Слушай, я ведь считал, как и тысячи других простаков, что ты — художник! А ты… прости, я сейчас не выбираю слов, ты будто всю жизнь работала в комиссионном магазине!

З а м я т и н а. Нет, вы подумайте! Я иду хлопотать за его девочку, за его любовь, а он… Мне еще моя бабка говорила: хочешь не иметь претензий, не делай людям добра! Женя, а кем я была, когда таскала твоим врачам коньяки, и шоколадные наборы, и пропуска на все премьеры? Тоже комиссионщицей? Врешь! Я была бабкой, у которой лежит в хирургии любимый внук! Я бы всю эту клинику купила, чтобы спасти тебя, дурака!

Ж е н я. Вздор… Как будто меня и без того не спасали, как будто я первый и последний…

З а м я т и н а. Ну что с тобой говорить? У меня ты первый и последний… у меня! И мне нужен был максимум их внимания к тебе… А за это благодарят!.. Ты не знал этого? А почему, интересно, ты не знал? Потому что не хотел знать, потому что легче уткнуться в Канта… Совсем от жизни «закантовался», наглухо…

Женя зачерпнул из ведра воды ковшом, смочил лицо, голову.

Вот именно, помочи головку, остуди… А мне надо заводить пластинки, я все забыла с тобой, держу людей без музыки. (Ушла за занавеску.)

Ж е н я. Давай рассуждать спокойно, Ксеня… Тогда у нас было ЧП… беда была. Ты пыталась этими дарами задобрить даже не врачей, а судьбу… Ну а сейчас?

З а м я т и н а. Сейчас я заведу им Мирей Матье!

Раздается музыка.

Ж е н я. Потише, только потише!

Замятина возвращается.

Я говорю: сейчас-то у нас не несчастный случай. Но он может произойти — как раз в результате твоих благодеяний! Это знаешь на что похоже? На взятку автоинспектору, чтобы он выдал водительские права дальтонику! Ну, получит дальтоник права… А дальше?

З а м я т и н а. Оставь меня в покое. Не надо ей помогать? Я не буду. Только объясни это ей и ее маме… А то мама меня по часу держит за пуговицу на входе и выходе…

Ж е н я. Вот-вот… Я не хотел видеть изнанку… (Бормочет про себя.) «Пожалуйте-с ручку-с…»

З а м я т и н а. Подожди! Если ты про Катю, то я сейчас о ней другого мнения…

Ж е н я. А я бы не хотел менять свое, очень не хотел бы… но… Во всяком случае, с черного хода Катя никуда не пойдет…

З а м я т и н а. Ну, проведи ее с белого, с парадного…

Ж е н я. Я читал и пересказывал ей ваших корифеев. Теперь и она может говорить про Театр с большой буквы, который и храм, и трибуна, и союз идейных единомышленников. А в жизни что она увидит? Ксеня, пойми, ей восемнадцать лет, ей нельзя начинать с такой игры на понижение ценностей!

З а м я т и н а. Да, конечно, если по большому счету… Я-то говорю с тобой по-житейски… И наверно, сказывается то, что я растренированная, сошедшая с круга артистка… Корифеев давно не перечитывала… Я в покер играю недурно, я умею ладить с людьми… Напоминать о себе умею — дескать, Замятина жива еще, извольте с этим считаться! Хотя, конечно, это хорошая мина при плохой игре… Матушка Кураж получилась на «троечку»… Рецензии были сладенькие, вежливые, но я-то знаю! Кукушкину в «Доходном месте» вообще не дали… Не воспитывай ты меня… поздно. Катю воспитывай, а меня не надо. Я бы сама хотела, чтобы «храм», «алтарь», «подвижничество» — все это оставалось в силе для меня… Как-то я наткнулась на слово «старость» в словаре Брокгауза и Ефрона. Классическое ведь издание! Знаешь, как написано? Написано: «Старость» — смотри «Смерть»… Вот так. Серьезные были мужчины Брокгауз и Ефрон, с ними шутки в сторону… Я есть хочу, друг мой. Через несколько минут обед. Ты как, собираешься?

Ж е н я. Нет, пока нет… Я с мыслями собираюсь…

З а м я т и н а. Только гляди, чтоб их было не слишком много, не запутайся в них. Есть, Женечка, есть в этой девчонке что-то родное… Ее можно воспитать до уровня жены…

Ж е н я (усмехнулся). Тот солдат, что на фотографии, думал так же. Как выяснилось, заблуждался. Где гарантии, что теперь…

З а м я т и н а (перебила сердито). Слушай, не бывает гарантий — это тебе не пылесос! (Пауза.) Перед солдатом совестно, понимаю. Особенно потому, что солдат. Но в этом сюжете я совсем не участвую, это вы думайте сами. Я вчера долго общалась с Катей. И поняла, что ты успел многое, может быть, больше, чем надеялся успеть… Ты заливался соловьем, и она зачарована, у нее уже потребность слушать тебя и слушаться… А в то же время жизнь она знает лучше, она дитя этого века, не тебе чета…

Ж е н я. Не мне чета… Вот ты сама и высказалась.

З а м я т и н а. Да ты не слова отдельные слушай, а человека… горе ты мое! Я тебе толкую другое: сверкнуло мне что-то в глаза, понимаешь? Не со сцены только, а так, вблизи… Нет, думаю, не простой камушек. Понятно, что его надо еще обрабатывать, шлифовать… ну, продолжать то, что ты начал!.. И уже не кустарно, а в институте, вот в нашем училище… чтобы она человеком себя почувствовала… а не домработницей с философским уклоном…

Ж е н я. Человеком? А я думаю — с такой гибкой, такой портативно-карманной этикой никто еще в люди не выходил… К тому же учась и работая не по призванию.

З а м я т и н а. Ну ладно, ты прав, ты. Но Кате-то от твоей правоты перепадет что-нибудь? Она поедет с нами? Или нет, ты мне другое скажи: чувство у тебя к ней есть?

Ж е н я (не сразу). Я сейчас ходил до Пумпури и обратно… и все экзаменовал себя по этому вопросу… Есть чувство, есть. Только не одно, Ксенечка, вот что худо. Потому что и она сама ведь не равна себе! Столько в ней всякой всячины… Ее волосы пахнут морем — и тогда одно чувство. То, о котором ты спрашиваешь. (Страдальчески морщась.) А ее понятия парфюмерным магазином пахнут — и тогда другое чувство, прости! Ты говоришь, культуры настоящей ей захотелось… Так ли? А другие наставники покажут ей модные побрякушки этой культуры, набор суррогатов — так еще больше будет радости: побрякушки эффектнее, а овладеть ими легче! Ну, возрази мне, я хочу, чтобы ты возразила!.. Вот обещана ей Москва и комнатка там. Чья комнатка? Моя, разумеется. Ты уверена, что там запахнет морем? А если мещанством? А если в книгах и фонотеке начнется хаос? Если она прикнопит карточки своих кумиров — киношных, эстрадных? Представляешь? Рядом с посмертной маской Шопена, которую тебе Сергей Сергеич Прокофьев подарил!

З а м я т и н а. Понятно… Бросаешь, значит, девочку? Женька, я часто иронизирую на твой счет, но в душе я ведь гордилась тобой…

Ж е н я. Я еще ничего не решил!

З а м я т и н а. Люди скажут: вот она, интеллигенция!

Ж е н я. «А еще в шляпе», да?.. Они всегда найдут повод это сказать. Ксеня, если ты мною гордилась, то единственно потому, что я не изменял себе, не искажал себя в угоду кому-то. Так ведь? Я думаю, был повод для гордости у мыслителя, который велел на своем могильном камне отчеканить: «Мир ловил меня, но не поймал…»

З а м я т и н а. Ты все решил, Женя, не ври мне. Вот и цитаткой запасся. Ты уже успокоил себя…

Ж е н я. Да нет же, я, наоборот, запутался, у меня голова кругом… Ты ведь и сама говорила про ее корысть, про методическую осаду, которую они вели вдвоем с мамой?!

З а м я т и н а. Считай, что сняли ее, эту осаду. Ты свободен. Твоя фонотека, твоя библиотека — они в безопасности.

Ж е н я. Ты так безоговорочно на ее стороне… Почему? По-женски, да? Я что-то не замечал у тебя склонности болеть за чужую команду только потому, что она слабей…

З а м я т и н а. Да я за свою сейчас болею, за свою! Ты и есть слабая команда. Проигравшая «всухую»! Двадцать шесть — ноль!

Ж е н я. Почему двадцать шесть?

З а м я т и н а. Не знаю… Про годы твои подумала. Если не умеешь любить — зачем тебе такие чудесные годы, поменяйся со мной! (Пауза.) И дней у нас в путевке тоже двадцать шесть… Слушай, а с чего ты взял, что тебе надо в школу, к детям? Туда нельзя идти со страхом — как бы, не дай бог, они не «поймали» тебя…

Ж е н я. Ксеня! Нехорошо обобщаешь, предвзято…

З а м я т и н а. Не буду. Обобщай ты, тебя этому специально учили, а я пошла, я голодная. (Уходит.)

Женя устраивается на ступеньках, закуривает. Вдруг поблизости от него шлепнулся чей-то мяч. Женю окликнули: «Эй, товарищ, отпасни!» Он, во-первых, не сразу этот мяч увидел, его направляли подсказками: «Да вон же, левее!»; во-вторых, пас не удался, вернее, Женя не захотел показаться смешным — впрочем, отчасти уже показался — и перебросил мяч резкой, но неточной волейбольной подачей. «Ну куда, елки-палки… ну зачем?» — пристыдил досадливый голос. А потом появилась Катя со своим инвентарем — ластами и разноцветными надувными кругами.

К а т я. Что, заскучали вы у меня? Я не виновата… А сколько вас тут, Замятиных?

Ж е н я. Ни одного. Потому что я — Огарышев.

К а т я. А с чего ты злой?

Ж е н я. Я не злой, но я — Огарышев. Запомни, пожалуйста.

К а т я. Ты поссорился с бабушкой?

Ж е н я. Ты хотя бы не с таким откровенным испугом спрашивала… Если даже и так, на твои с ней отношения это не распространяется… На восьмом этаже тебе будут рады… Это ведь главное, правда?

К а т я. Жень, я не понимаю… Вы из-за меня поссорились?

Женя молчит.

Из-за меня, да?

Ж е н я. Из-за Канта. У которого категорический императив, помнишь? Так вот, она считает, что он чересчур категорический, а Кант смягчить его не согласен… (Засмеялся.) Нет — и все! Ему говорили: «Кант, вы служите за пятьдесят два талера в год, это нищенство… Смягчите ваш императив, идеалист несчастный, будете получать больше!» Не мог. Смехотворная личность, верно? До того был точен, что по нему проверяли часы на городской ратуше! Какую-то сладость находил в этой точности… И все писал о нравственном законе. «Две вещи, — писал, — наполняют нас все большим удивлением: это звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас». Ну? Не блаженный ли?

К а т я. Женя, мне не он сейчас нужен…

Ж е н я. Ну да, в театральном это не спросят.

К а т я (прижалась к нему). Жень, сладость — ее ведь кто в чем находит, это у всех по-разному… (Поцеловала его.)

Ж е н я (усмехнулся). Спасибо. Это я должен, видимо, передать Ксении Львовне, а она — председателю приемной комиссии…

К а т я (огорошена). Ты, случайно, не перегрелся на солнышке?

Ж е н я. Нет… все время в тени был. (Постучал по циферблату своих часов.) Сейчас обед, Катя… а я тоже сторонник точности. (Печально улыбаясь, помахал рукой.)

Катя стоит, не понимая, и смотрит, как Женя уходит.

Свет гаснет.

Вечером того дня неуверенно накрапывал дождик… К а т я лежит на своем топчане с каким-то отсутствующим лицом. Рядом прямо на полу стоит телефон. Заглянувшая к подруге. И н н а расхаживает, курит, чем-то хрустит, что-то пьет, угощаясь в порядке самообслуживания.

И н н а. Недельку походить в мужской шкуре — это мы все хотим. Но еще нужней — это чтоб делегат от них побывал в нашей шкуре! Точно, Кать? А потом выпустил бы книгу «Как я был бабой», такой душераздирающий роман…

Звонит телефон.

Звонок не успевает повториться — Катя хватает трубку.

К а т я. Да… Ксения Львовна, я все знаю уже, я только не понимаю почему!.. Чего он испугался? Разве я… Нет, вам он говорил причину?.. Ну какие же срочные дела, откуда они вдруг… когда и в МГУ и в школах — везде каникулы… Нет, это из-за меня, Ксения Львовна, я вам точно говорю, из-за меня одной… Только что я ему сделала?

И н н а. На бабулю-то не ори, не наседай так! А то и она сбежит…

К а т я. А каким поездом?.. Да я не провожать, мне только спросить!.. А я и так спокойна… Завтра? Могу, наверно… А зачем?.. Нет, Ксения Львовна, не будем… теперь вроде незачем… Какие-то басни… А он не передавал для меня ничего?.. Ни устно, ни письменно?.. Что же я ему сделала, Ксения Львовна?! Да не надо мне седуксена никакого, я спокойна… И заходить сейчас не надо… Спасибо, конечно, но не стоит. Вы мне поезд скажете?.. Потому что их два!.. Спасибо!..

И н н а (выхватив у Кати трубку). Ксения Львовна, это ее подруга. Я побуду с ней сколько надо, даже не сомневайтесь. До глупостей я ее не допущу… Это найдется. Так мы и сделаем… До свидания, она к вам завтра придет! (Кладет трубку.)

К а т я. Басню она со мной репетировать собирается… Сделаем, говорит, басню — и твое дело будет в шляпе! (Смеется и плачет.)

И н н а. Она знает, что говорит. Завтра приведешь себя в порядок, глазки нарисуешь — и к ней! Бабуся хочет довести до ума это дело, ей неловко бросать… Да за такую деловую бабусю я бы целый пучок ухажеров таких отдала!

К а т я. Помолчи, ради бога. У нее-то, может быть, склероз, а у тебя откуда?! Уехал человек… Купил билет и уехал… (Смотрит на часы.) Нет, еще тридцать семь минут. Но он уже в вагоне, наверно… Уже сел и смотрит в окошечко… (Вскочив с топчана, принялась звонить кому-то, но, набирая номер, сбилась, забыла.) Дырявая башка! Не помню… (Роется в своих записях.)

И н н а. Это кому же? Дежурному по вокзалу? Или министру путей сообщения? Пускай задерживают поезд Рига — Москва, или на шпалах найдут твой молодой красивый трупик?!

К а т я. Еще скалишься… А ты ведь виновата! Ты жутко виновата передо мной!

И н н а. Ну-ка, ну-ка?!

К а т я. Сперва этот твой план — как через него пролезть в артистки…

И н н а. Миленькая, так жила бы своим умом — нет, тебе понравился этот план, ты разохотилась и давай выполнять! Это ведь когда было? Когда чувак был тебе без надобности, ты еще мне его хотела откинуть!

К а т я (тихо). Неправда… никогда не хотела. А слова-то у тебя какие… Я за эти денечки отвыкла от таких…

И н н а. Что-что-что?

К а т я. А может быть, он из-за той фотографии так решил… Совестливый он, ясно тебе?

И н н а. А ты это нашей заведующей объясни. Снимок считается первоклассным по содержанию и по исполнению. Когда я его выкрала, витрина сразу слиняла, и заведующая потом долго ругалась по-латышски… Так что скажи еще «спасибо»! А совесть его тут ни при чем. Струсил твой философ, поджал хвост!

К а т я. Никогда не поверю…

И н н а. Там у Костика закатаны рукава гимнастерки, и видно, какие шары у него под кожей… Есть от чего хвост поджать!

К а т я. Ну силач он, и что? Я же не штанга! Мне надо, чтобы со мной разговаривали… Понятно? Чтобы меня уважали! Если уважает тебя человек, тогда пусть он говорит трудное, я пойму, постараюсь… я потом сама себя смогу уважать. Вот он говорил, что человек — не средство, а цель… Так он же и есть цель для меня, цель, цель!.. Мамочка, я все болтаю, а он же тронется через тридцать минут!..

И н н а (флегматично). А я думаю — он уже.

К а т я. Как? Нет, мои правильные… Вот он, телефончик, наконец-то. (Набирает номер.)

И н н а. А я не по часам, я по твоим словам определяю. Он тронутый, безусловно. Если человек попадал под колеса, он запросто мог охрометь не только на ногу — на голову тоже.

Катя швырнула в нее подушкой.

Во как бесится…

К а т я (в трубку). Боря?.. Мне Бориса, пожалуйста…

И н н а. Это еще зачем?

К а т я. Борис?.. Говорит Катя… Ты знаешь какая, не валяй дурака. Послушай, Боря, выручи меня, а? Заезжай за мной на мотоцикле — рванем в Ригу с тобой… Надо, понимаешь?

И н н а. Идиотка! Он же убьет тебя! Заедет, чтобы убить. И будет прав!

К а т я (в трубку). А я завтра напишу твоему братану письмо, хорошее-хорошее… Завтра я вообще что хочешь сделаю… а сегодня выручи, Боря! Ты говорил — сто шестьдесят можешь давать в час, я тогда успею… Ну к поезду, к поезду!.. Да, Боря… он… Мне только сказать… спросить у него одну вещь… Я на тебя совершенно не обижаюсь, ты все сделал правильно, я еще не то заслужила… только сейчас, Боренька, не качай права — помоги!.. Ты же сам человек заводной, ты такие вещи понимать должен… А если в Ригу не успеем, тогда до первой остановки после Риги… до Огре или до Ре́зекне!..

И н н а. Бешеная! Дождь, мокрое шоссе… Катька, это добром не кончится!

К а т я. Кого же мне еще просить? Ты мне почти родственник, сам говорил всегда… Ну хорошо, был или будешь — там разберемся, а сейчас время идет! Через двадцать шесть минут отправление!.. Не слышу… алло! Там треск у тебя… Что?.. В общем, я жду, Боря!.. Ждать? Алло! (Дует в трубку, потом медленно опускает ее на рычаг.)

И н н а. Да-а… Ну ты даешь, подруга…

К а т я. Как думаешь, хватит у него души… на такое?

И н н а. Я его душу не обмеряла. Но, по-моему, с таким же успехом ты могла вызвать военный вертолет… Или — чего уж лучше — самого Рустика! Он бы десант высадил! Прямо на крышу вагона, в котором дезертирует твой Женечка…

Катя плачет.

До чего они нас доводят, сволочи… Ко мне тоже повадился один. «Называйте, говорит, меня просто Павликом». Уж пятый десяток, а все «Павлик»! Фотолюбитель. В день по целой кассете расстреливает и сразу ко мне — проявлять. С шоколадками, с цветочками… Из Минска. Вот и думаешь: ну позволю я себе, а дальше? Через двадцать дней этот Павлик слиняет, а еще через месяц вообще городишко оголится… Знаешь, я зимой не могу на море высунуться. Эти огрызки пляжа — лежаки, грибочки — посреди грязного льда… тот еще пейзаж. Похоже на стол, когда все нажрались и ушли… Не способствует оптимизму. А нам, Катька, без оптимизма нельзя, не продержаться. Для нас оптимизм, Катя, — это все!

Где-то загудел поезд.

К а т я. Что же я так сижу? (Убегает за занавеску, натягивает на себя брюки и свитер.) Инка, не слышно там ничего?

И н н а. А чего тебе надо? Могу спеть! (И запевает.)

К а т я. Да не шуми, я же мотоцикл слушаю!

И н н а. Надейся и жди, мчится он. Летит. Шлагбаумы так и сшибает!

К а т я. А мне чудится, что на самом деле…

И у нас, зрителей, возникает созданное музыкальными средствами впечатление крутого виража. И снова тихо.

И н н а (резонерски). То, что на самом деле, — не чудится. А то, что чудится, — не на самом деле…

К а т я. Мне бы только один вопрос задать…

И н н а. Мне задавай, хоть двадцать. «Спрашивай — отвечаем». Ну?

К а т я. Отстань… При чем здесь ты?

И н н а. При том, что я есть на самом деле, фактически… А он — только так, в философском смысле…

К а т я. Глупенькая ты. Я люблю, а ты мне говоришь такие вещи бессовестные…

Вновь яростный треск не то мотоцикла, не то ударных, который тут же глохнет.

Инка, едет! Ей-богу, едет! Надо косынку повязать, правда? Вдруг он второго шлема не взял?

И н н а. Ну ничего же нет! Тишь да гладь. Дождик капает, комары ноют… Если у тебя комариный писк в мотор превращается, тогда возьми… Не знаю что… вот кофемолку… и представь себе своего Женю.

К а т я (взяв в руки кофейную мельницу). Могу… свободно… Мне бы только один вопросик ему задать!..

В последний раз звучит та же фонограмма.

1977