Рэймидж и барабанный бой

Глава шестая

Рэймидж уже собирался спуститься с борта «Кэтлин» в ждущую его шлюпку, когда Джексон указал на его шпагу и предложил абордажную саблю. Рэймидж отстегнул шпагу в ножнах с пояса и бросил на палубу. Вот и понятен стал тот странный лязг — пуля из мушкета погнула клинок и оторвала часть ножен. Однако лучше пойти безоружным, положась на порядочность испанцев, чем повесить на пояс привычное оружие матроса — абордажную саблю, и Рэймидж отказался. То, что он взойдет на борт совершенно безоружный, не останется незамеченным испанцами.

Лодка отошла от борта. Джексон, похожий на улана, сидел на корме, держа в одной руке румпель, а в другой — абордажную пику с куском ткани, изображающим белый флаг.

Матросы гребли оживленно и так энергично, как будто шли рядом с флагманом, и скоро шлюпка оказалась у подветренного борта «Сабины». Глядя на фрегат снизу, Рэймидж понимал, что взобраться на борт будет непросто — так сильно он раскачивался, при этом он удивился, видя что вода льется из шпигатов и стекает по борту. Откуда могла взяться вода на палубе?

В то время как Джексон отдавал последние приказы, которые поставят шлюпку вдоль борта, Рэймидж оглянулся на «Кэтлин» и почувствовал, что его уверенность быстро испаряется — таким крошечным казался куттер, при том что он лежал в дрейфе в каких-нибудь двухстах ярдов. С палубы фрегата он должен казаться столь же грозным, как портовый катер.

Матрос на носу зацепился отпорным крюком, и Рэймидж нахлобучил шляпу, выждал момент, когда шлюпка поднимется на гребне волны, и вскочил на нижний батенс — толстую доску, установленную вдоль борта судна. Испанцы оказались достаточно предупредительными, чтобы спустить фалрепы, так что ему было за что держаться.

Он быстро миновал нижние три батенса — на случай, если фрегат качнется на подветренный борт и волна зальет его ноги, затем стал двигаться медленнее, чтобы не выглядеть запыхавшимся. Поднимаясь, он решил не подавать вида, что говорит по-испански, тогда он сможет многое понять из неосторожных замечаний. Если ни один из испанцев не говорит по-английски — что маловероятно — то он использует французский язык.

Люди, стоящие вдоль фальшборта, наблюдали за ним, и когда Джексон увел шлюпку от фрегата, оставив его в одиночестве на борту, Рэймидж пережил внезапный приступ паники: он был вдали от судна, командовать которым ему было поручено; он не подчинился — теперь он должен был признать это — данным ему приказам; он был во власти испанцев. Если они захотят игнорировать общепринятые правила ведения переговоров под белым флагом и будут считать его пленником (или, более вероятно, заложником), у Саутвика вряд ли хватит умения, чтобы спустить другую шлюпку с порохом и успешно взорвать корму фрегата, — даже если у него хватит нахальства пожертвовать жизнью своего капитана.

Ну, теперь уже слишком поздно беспокоиться о ситуации, которую он не может изменить. Но пока он поднимался, он сообразил, что перед ним ситуация, которую он может изменить.

Наконец его голова оказалась на уровне палубы у входного порта, и он не смотрел ни вправо, ни влево, пока шагал к трапу, ведущему на шканцы. Шляпа сидела ровно, и он чувствовал себя на удивление беззаботным, как будто входил в «Длинную комнату» в Плимуте. Еще несколько секунд назад его беспокоил размер «Кэтлин» — теперь же он был настроен достаточно легкомысленно, чтобы изложить свои смехотворные требования.

Испанский офицер справа от него выпрямился после тщательно отмеренного поклона, правой рукой прижимая шляпу к левой стороне груди.

Рэймидж вернул вежливый, но менее глубокий поклон.

— Teniente[4] Франсиско де Пареха к вашим услугам, — сказал офицер на хорошем английском языке.

— Лейтенант Рэймидж, куттера Его британского Величества «Кэтлин», к вашим услугам. Я хочу говорить с вашим капитаном.

— Конечно, teniente. Пожалуйста, идите в этом направлении. Мой капитан просил, чтобы я принес его извинения за то, что он не говорит по-английски.

— Если вы будете достаточно любезны, чтобы перевести, — вежливо сказал Рэймидж, — я уверен, что мы все поймем друг друга отлично.

— Спасибо. Я к вашим услугам.

Стараясь не шарить взглядом по сторонам слишком заметно, Рэймидж все же разглядел, что с палубы фрегата действительно смыто все начисто. Остатки мачт, словно пни неумело срубленных деревьев, стояли как памятники фатальной комбинации сильного шквала и плохого судовождения. Но даже длительный и сильный шквал был не в состоянии смыть обычную вонь вареной рыбы, прогорклого кулинарного жира и чеснока, свойственную большинству испанских судов, и еще чувствовался какой-то другой запах — словно от костра, только что залитого ливнем. Ага! Внезапно он понял, почему из шпигатов фрегата льется вода: горящие обломки взорвавшейся шлюпки попали на борт и устроили несколько маленьких пожаров… Он мысленно отметил, что несколько сигнальных ракет и фальшфейеров, положенных поверх пороха в следующий раз, могут дать неплохие результаты.

Стоя на корме у большого двойного штурвала, но сознательно отводя взгляд в сторону, его ждал полный мужчина лет сорока в великолепном мундире, почти полностью покрытом золотым шитьем. Толстые складки, нависающие над галстуком, выдавали страстного гурмана. Розовое лицо, отвисшие губы, выпяченный живот, бегающие водянистые глазки, словно ищущие, что бы еще съесть… Рэймидж предположил, что испанский капитан считает своего кока самым важным членом экипажа судна.

Глубокие поклоны, взаимные представления — полного мужчину звали дон Андреас Мармайон — еще больше поклонов, и Рэймидж и Мармайон оба обернулись к Парехе, ожидая, что первым начнет разговор другой. Внезапно Рэймидж понял, что имеет шанс перехватить инициативу, и заявил с уверенностью человека, говорящего о чем-то очевидном и бесспорном:

— Я прибыл, чтобы обеспечить подготовку подачи буксира.

Пареха сделал паузу в нескольких секунд, затем снабдил его перевод на испанский язык примирительным предисловием: «Я боюсь, что англичанин говорит…»

Рэймидж наблюдал лицо капитана. Розовое стало красным, шея раздулась и налилась фиолетовым, и он ответил потоком испанских ругательств, которые Пареха перевел так тактично, как только мог:

— Мой капитан говорит, что вы не можете буксировать нас, и в любом случае вы — его пленник, и он пошлет ваше судно в Картахену за помощью.

Рэймидж, который понял все до того, как Пареха заговорил, смотрел Мармайону прямо в глаза, его брови вытянулись в прямую линию, он с трудом удерживался от того, чтобы потереть шрам, прежде чем ответить.

— Вы заблуждаетесь. Помимо того, что я поднялся на борт под белым флагом, это судно — наш приз. Вы повинуетесь нашим приказам. Буксирный трос подготовлен и будет подан вам, как только я вернусь на куттер.

Пэреха ждал, но выражение Рэймиджа было холодным и официальным, и испанец был напуган взглядом его глубоко посаженных карих глаза.

— Переведите это. Я еще не закончил, но я не хочу недоразумений.

Как собака на поводке, Мармайон сделал полдюжины шагов в одну сторону и полдюжины шагов в другую, пока Пареха переводил. Внезапно он остановился и выкрикнул несколько фраз, подчеркивая некоторые из них раздраженным и довольно смешным топаньем, но избегая при этом глядеть на Рэймиджа.

Пэреха сказал неуверенно:

— Мой капитан говорит, что это смешно: у вас крошечное судно и вы не можете захватить большой фрегат как приз. Но он уважает белый флаг и дает вам разрешение продолжить ваше плавание.

Рэймидж напрягся. Это был кульминационный момент: вместо бортовых залпов сражение вели две противоположных воли. До сих пор он удерживал инициативу; теперь, столкнувшись с категорическим отказом, он мог в любой момент утратить ее. И все же Мармайон избегал его взгляда, и Пареха прилагал все усилия, чтобы при переводе смягчать выражения и Рэймиджа, и Мармайона, как будто чувствовал, что у Рэймиджа припрятана в рукаве козырная карта. Рэймидж предполагал, что причина отказа Мармайона — гордость. Это было так просто — и так все усложняло. Мармайон мог вообразить, как в Испании встретят известие о том, что «Сабина» сдалась крошечному куттеру. Он будет опозорен среди братьев-офицеров, станет посмешищем. И Рэймидж знал, что должен предложить Мармайону выход: способ отступить изящно, найти оправдание, приемлемое для испанского Министерства морских дел.

— Переведите вашему капитану, — сказал он, — что он находится в невыгодном положении. Его судно абсолютно беспомощно, и он не может произвести ремонт. У него есть только одна шлюпка — недостаточно, чтобы развернуть корабль для бортового залпа. Все это будет четко отмечено в нашем отчете. Его судно находится во власти любого противника — будь то трехпалубник, куттер, или дюжина берберских пиратов — и во власти всех четырех ветров. Он ограничен в запасах пищи и воды, а также в морском пространстве. Если северный ветер будет дуть в течение нескольких дней, то его судно окажется на мели вон там, — он указал в сторону африканского побережья, — а он и вся команда судна закончат свои дни как рабы, гребущие на берберских галерах…

Пареха перевел, но Мармайон начал яростно спорить. Как только Пареха закончил переводить Рэймидж, зная, что наступил момент для настоящей угрозы, сказал резко:

— Скажите вашему капитану, что он знает — так же точно, как знаю я, — что мы можем разрушить его судно, превратить его в обломки. И мы, как он должен понимать, не примем на борт почти триста пленников — даже если они переживут взрыв.

— Какой взрыв? — спросил Пареха, закончив перевод и дождавшись ответа Мармайона. — Мой капитан говорит, что вы не сможете разрушить наш корабль, так что лишь вопрос времени когда наш флот найдет нас. У нас достаточно провизии, и погода хорошая.

— Ваш флот, — рискнул ответить Рэймидж, — не ближе трехсот миль отсюда и вряд ли двинется в этом направлении. И мы можем разрушить вас. Вы видели, как взорвалась шлюпка.

— Но шлюпка взорвалась на расстоянии в пятьдесят ярдов! Мы не получили никаких повреждений!

— Она взорвалось на расстоянии в пятьдесят ярдов, потому что мы так рассчитывали: вы видели, как мы маневрировали. Мы просто показали вам, как легко можно будет буксировать вторую шлюпку и взорвать ее точно под вашей кормой. Мы все согласны, не так ли, что такой взрыв проломит вашу корму? Вы, надеюсь, не оспариваете это? И во второй шлюпке будет много разных горючих материалов…

Как только Пареха перевел это, Мармайон развернулся на пятках и двинулся к трапу, чтобы спуститься вниз.

Рэймидж похолодел от этого оскорбления и резко сказал:

— Скажите ему, чтобы вернулся немедленно. Он — мой пленник, и я пока что не вижу причин оказывать ему большую милость, чем он получит на галерах!

Пареха, очевидно, понял, что это отнюдь не праздная угроза, и поспешил за Мармайоном, повторяя ему слова Рэймиджа вполголоса. Потом он позвал Рэймиджа, который игнорировал его, и Пареха вернулся.

— Мой капитан хочет продолжить беседу в своей каюте.

— Ваш капитан продолжит беседу на борту куттера. У него есть пять минут, чтобы упаковать вещи. Тем временем ваш первый лейтенант и я обсудим детали буксировки.

Пареха снова вернулся к Мармайону и передал ему слова Рэймиджа. Капитан спустился вниз, и Пареха сказал Рэймиджу:

— Он соглашается против воли и только ради спасения жизней команды судна. Он расценивает использование шлюпки с взрывчаткой как варварский и постыдный метод ведения войны, беспрецедентный в истории. Он говорит, что перед лицом такого варварства его обязанность — защищать его людей.

— Очень хорошо, — сказал Рэймидж. — Полагаю, вы — первый лейтенант? Очень хорошо, здесь ваши приказы на буксировку.

Когда Мармайон вместе с Рэймиджем поднялся на борт «Кэтлин», Рэймидж был рад видеть, что в его отсутствие Саутвик не терял времени даром. Он переоделся в свой лучший мундир, и остальные члены команды были одеты аккуратно и, кроме тех, что стояли по расписанию у карронад, построены на шканцах. Не было видно ни раненых, ни пятен крови. Каждый конец был аккуратно смотан; ведра и кадки для банников расставлены через геометрически точные интервалы, банники и правúла — на стойках.

Впечатление аккуратности и, в отличие от команды испанского судна, уверенности в себе и готовности к бою, не было не упущено Мармайоном, который оглядывался по сторонам, медленно отстегивая свою шпагу.

Когда Саутвик приветствовал Рэймиджа, Мармайон обернулся, удивленный, и непроизвольно воскликнул:

— Вы — капитан?

Рэймидж кивнул, и так как не было больше необходимости притворяться, что он не говорит по-испански, сказал:

— Да, я командую судном. Вы должны отдать свою шпагу мне.

Суровый тон его голоса не оставил сомнений в том, что это приказ, и Мармайон вручил Рэймиджу шпагу, которую тот принял без комментариев и передал Джексону, как будто она была грязной.

Хотя Рэймидж испытывал презрение к испанцу, потому что тот не даже не пытался спорить и принял все условия, он был настороже. Эти маленькие, водянистые, бегающие глазки… Плохо, что пришлось оставить Мармайона и Пареху наедине, пока он осматривал фрегат.

Саутвик, продолжая стоять по стойке смирно, всем своим видом и выражением глаз, давал понять, что не знает, что тут происходит, и Рэймидж сказал,

— Этот джентльмен — капитан фрегата. Он — военнопленный. Выделите двух человек для охраны. Оборудуйте временные переборки из парусины, чтобы у него было что-то вроде каюты, и повесьте койку. Команда испанского судна считается условно освобожденной. Они дали слово, что будут повиноваться моим приказам — то есть принять и закрепить буксир и делать все необходимое для безопасной буксировки. Взрыв произвел на них впечатление…

Рэймидж прервался, потому испанец вытаращил глаза. Он уставился на Джанну, которая только что появилась из люка. Рэймидж решил, что не помешает, если она останется для испанца загадкой, и ничего не сказал.

— Возьмите шлюпку и заведите буксирный трос, — продолжил он. — Первый лейтенант фрегата говорит на очень хорошем английском языке. И удостоверьтесь, что у них готовы фонари. Ночью они должны зажечь три белых огня — по одному на каждой скуле и третий точно по оси судна, но высоко, так чтобы мы могли всегда видеть, как они двигаются. Все ясно?

— Так точно, сэр, — сказал Саутвик и добавил с усмешкой: — Я возьму наш флаг и подниму его над испанским?

Рэймидж рассмеялся. Он забыл об этом.

— Да, но вам что-нибудь понадобится, чтобы поднять флаг, — у них нет ничего длиннее абордажной пики!

Саутвик отошел и начал отдавать свои приказы.

— От такой работенки в горле пересохло, сэр, — прокомментировал Джексон.

Рэймидж глянул на него.

— Да — у меня. Я вел все переговоры. Передай моему стюарду, чтобы принес мне лимонного сока и воды.

Джексон казался слегка огорченным, и Рэймидж сжалился. Захват фрегата стоил дополнительной порции рома для всей команды.

— Напомни мне во время ужина, что у тебя в горле пересохло.

— Слушаюсь, сэр. Можете на меня положиться.

Два моряка с абордажными саблями оставили Саутвика и подошли к Рэймиджу, который сказал:

— Как только его каюта будет подготовлена, испанский джентльмен должен содержаться под стражей внизу. До тех пор держите его перед мачтой.

Тем временем матросы спустили в шлюпку «посыльного» — линь, при помощи которого будет протянут тяжелый трос.

Рэймидж подошел к Джанне, которая говорила с Антонио.

Ее глаза сверкали от возбуждения, которое она не могла скрыть.

— Нико — кто этот забавный человек?

— Капитан испанского фрегата.

— Но зачем вы привезли его сюда?

— Он — наш пленник, фактически — заложник.

— Но как вы будете управлять всеми этими матросами на фрегате? — спросил Антонио. — Да ведь их там сотни! Мистер Сасвик позволил мне посмотреть в подзорную трубу.

Рэймидж пожал плечами.

— Мы должны продолжить блефовать.

Антонио сказал нетерпеливо, дергая свою бородку:

— Нико — позвольте мне отправиться с дюжиной матросов на судно. Я прослежу, чтобы они вели себя спокойно!

Рэймидж покачал головой.

— Если бы не одна вещь, я попросил бы вас сделать это.

— И что это за вещь?

— Антонио, вы и Джанна — причина того, что «Кэтлин» идет в Гибралтар. Вы находитесь под моей охраной. Если что-нибудь случится с вами…

— Вы и ваши приказы, — сказал Антонио уныло. — Стоило ли ради этого сбегать из Италии?

— Антонио! — воскликнула Джанна. — После всего, что Нико сделал для нас!

— Нет, — сказал Антонио торопливо, — я не это имел в виду. Вы знаете, как я вам благодарен, Нико. Но эти испанцы — они хуже чем французы. Они только потому вступили в войну, что думают, будто французы победят.

— У победителя много друзей, — сказал Рэймидж насмешливо. — Но проигравший очень одинок.

Саутвик подошел к ним и приветствовал капитана.

— Прошу прощения, сэр. Все готово. Я спускаюсь в шлюпку.

— Очень хорошо. Не давайте им там капризничать. Заставьте их бегать перед вами, словно перед адмиралом.

Рэймидж молча проклинал фрегат, буксируемый за кормой, пока не понял, что это было столь же глупо, как проклинать свои знатность и богатство только потому, что они позволяют владельцам гостиниц удваивать ваш счет. Но вместе с солнцем, скрывшимся за горизонтом, почти совсем стих ветер, и теперь под небом, меняющим окраску от багрянисто-сиреневой до холодной и безличной серости сумерек, куттер делал едва два узла. Ему пришлось поставить к рулю четырех матросов, чтобы удерживать корму «Кэтлин» от рывков «Сабины» то в одну, то в другую сторону.

Джанна и Антонио стояли у гакаборта рядом с ним, и Джанна вздрогнула:

— Мне никогда не нравилось это время суток, и если что-нибудь тебя беспокоит, то беспокойство усиливается, когда все вокруг становится холодным и серым.

Антонио спросил:

— Что вас беспокоит?

— О, на самом деле ничего — за исключением той громадной штуки, — сказала она, указывая на фрегат. — У меня есть предчувствие…

— Какое? — спросил Рэймидж.

— Это… это глупо, Нико, но я чувствую, что фрегат принесет нам неудачу.

Рэймидж рассмеялся.

— Вы должны знать средство от дурного глаза!

— Не шутите с дурным глазом, Нико…

— Тогда не будьте настолько серьезны. Я заметил, что наш испанский друг не может отвести свои хитрые глаза от вас!

— Он так смотрит, что я чувствую себя грязной, — сказала она, поежившись. — Я не доверяю ему.

— Уверен, что нет, — сказал Рэймидж. — И я тоже. Именно поэтому два моряка охраняют его. В конце концов, он — наш враг!

— Враг… — задумчиво проговорила она. — Этот толстяк там…

Антонио сказал холодно:

— Что толстяк медленно задушит вас — и всех остальных также, — если это позволит ему получить его судно назад.

— Мне холодно, — сказала Джанна. — Я ложусь спать.

Рэймидж и Антонио поцеловали ей руку, и она пожелала доброй ночи «мистеру Сасвику», который ответил почтительным поклоном.

Когда она спустилась вниз, Антонио спросил:

— Вы ждете неприятностей?

— Ну, я не могу представить, что они могут сделать — разве что бросить буксир. Это им не поможет, потому что мы, очевидно, просто подождем рассвета и потопим их.

— Но у вас есть… Как сказать по-английски: предчувствие?

— Есть — но, вероятно, это просто реакция на все эти волнения.

— Надеюсь, что так, — сказал Антонио. — Что ж, я тоже устал, так что buona notte[5], Нико. Этот день мы вряд ли забудем!

Несколько минут спустя Рэймидж внезапно тоже почувствовал себя усталым и решил немного поспать на случай, если его поднимут среди ночи.

— Мистер Саутвик, я спущусь на пару часов. Соблюдайте обычный ночной распорядок. Если будет что-нибудь подозрительное — даже самый слабый намек — вызывайте меня. И раздайте пистолеты и мушкеты самым надежным людям, а абордажные сабли, пики и томагавки остальным.

Десять минут спустя, полностью одетый, Реймидж спал глубоким сном развалившись в своей раскладной койке, его пистолеты с частично взведенными куркакми, лежали на парусиновом покрывале с двух сторон.

Джексон тоже устал, но когда сгустилась тьма, неопределимое беспокойство отгоняло все мысли о сне. Он наблюдал, как штурман обходит палубу, коротко переговаривая с впередсмотрящими посередине судна и по каждому борту на носу. Старикан был внимателен: у всех карронад, которые оставили выдвинутыми на ночь, он проверил тали и казенную часть, удостоверился, что холщевые чехлы надежно закрывают замки, чтобы влажный ночной воздух не добрался до кремней. Когда штурман дошел до кормы, он увидел американца.

— Что ж, Джексон, это был напряженный день.

— Да, сэр, и, вероятно, ночь тоже будет напряженной.

— Вы думаете, что доны попытаются что-то сделать, а?

— Ну, мы бы сделали, если бы были на их месте!

— Именно так, но есть и разница. Они выглядели как послушные овцы, когда я был на борту.

— Надеюсь, вы правы, сэр. Однако, если они начнут что-то…

Ворчание Саутвика указывало на то, что он слабо верил в такую возможность. Затем он спросил:

— Между прочим, Джексон, ты действительно американец?

— Да, сэр.

— Когда ты родился?

— Не уверен в точной дате, сэр, — сказал Джексон осторожно.

— Родился англичанином, это я гарантирую; до 74-го, когда ваш народ восстал!

— Возможно сэр. Но теперь я американец в полном смысле слова.

— И у тебя есть Протекция? — Голос Саутвика был уверенным, словно он утверждал, а не спрашивал, и Джексон медленно проговорил:

— Да сэр. У меня есть должным образом заверенная Протекция.

— Почему же ты не воспользовался ею?

Джексон переступил с ноги на ногу. Упорный допрос штурмана не возмущал его. Большинству людей было любопытно, что не удивительно, так как Протекция, подписанная Дж. В. Кифом, нотариусом и одним из судей города и графства Нью-Йорк, удостоверяла, что Томас Джексон, моряк, поклявшийся, согласно закону, в том что является гражданином Соединенных Штатов и уроженцем Южной Каролины, имеет пять футов десять дюймов роста возраст приблизительно тридцать семь лет…

Мистер Киф далее удостоверял, что к упомянутому Томасу Джексону как к гражданину Соединенных Штатов Америки, готовому быть призванным на службу своей стране, следует относится с соответствующим уважением, будь то на море или на земле. Любые дополнительные сведения могут быть представлены, что удостоверяется нотариальной подписью и печатью.

Этот клочок бумаги с американским орлом на верху и надписью

набранной жирным шрифтом ниже орла, означал, что его нельзя заставить служить Его Британскому Величеству и, как всякий, обладающий такой бумагой, он может уволиться в любое время, когда пожелает — точнее в любое время, когда он сможет встретиться с американским консулом.

Более того: в отличие от многих других, его Протекция была подлинной. Но Джексон попытался вообразить реакцию штурмана, если бы тот узнал, что у него есть еще одна, тоже подлинная, засвидетельствованная и подписанная нотариусом, но с пустыми местами для имени и примет. Она обошлась ему в десять долларов — а стоила в двадцать раз больше.

— Ну, сэр, — сказал Джексон, после заметной паузы, — моя собственная страна в мире, но мне не хочется пропустить хорошую драку.

— Таким образом, ты решил помочь нам, — сказал Саутвик с усмешкой, и его последние сомнения относительно американца развеялись. Он никогда не подвергал сомнению лояльность Джексона — по общему мнению, он спас жизни мистера Рэймиджа и этого итальянского парня, и оба очевидно были ему благодарны, — однако Джексон был «Джонатаном»[6], и он не мог забыть, что многие американские торговцы и судовладельцы зарабатывали свои состояния, торгуя с французами.

Отношение Саутвика к остальной части мира было несложным и бескомпромиссным: во время войны те, кто не были явно его друзьями, были его врагами. Нейтралы в лучшем случае были неприятными типами, мелочно отстаивающими свои права, а в худшем случае — бандой жуликов, продающих свои товары любому, предлагающему самую высокую цену, не задумываясь о последствиях.

Джексон, чувствуя, что Саутвик углубился в свои мысли, извинился и взял трубу ночного видения.

Балансируя у гакаборта неровно раскачивающейся «Кэтлин», он долго и внимательно разглядывал фрегат, буксируемый за кормой, закрыл и открыл глаз, чтобы удостовериться, что он не ошибается, еще раз глянул и поспешил туда, где стоял штурман.