Ришелье

Глава 3 Триумф Ришелье

В 1624 году Ришелье все еще оставался подставным лицом для королевы-матери Марии Медичи. Ей было совсем не просто содействовать его возвышению и ходатайствовать перед королем о его допуске в совет: сделала это она в надежде использовать Ришелье для укрепления собственных позиций в правительстве. Гордая и честолюбивая, она стремилась вернуть себе те властные полномочия, которыми обладала, будучи регентшей в 1610–1617 годах. Поначалу Мария не испытала разочарования, так как Ришелье был достаточно проницателен, чтобы понять важность ее поддержки. Он выказывал величайшее внимание к тем мнениям в совете, которые исходили от нее. Сообщал ей о наиболее важных делах, еще до того как они выносились на обсуждение, и советовался с нею точно так же, как и с королем. Но Мария была менее искушена в политике, нежели кардинал. Она была доброй католичкой, мечтавшей о торжестве Контрреформации[18] и победе австрийских и испанских Габсбургов над их протестантскими противниками — голландцами и германскими князьями. Начиная с 1624 года, она была в авангарде devots — святош-французов, веривших в то, что мир с Габсбургами является непременным условием уничтожения ереси у себя дома. Ришелье в своем сане кардинала, естественно, должен был разделять эти взгляды. Но опыт уже научил его, что религия и политика отнюдь не всегда уживаются вместе. Относясь с почтением к королеве-матери, он все же не был предан ей настолько, чтобы жертвовать своими политическими убеждениями ради сохранения добрых отношений.

Брак сестры Людовика XIII Генриетты-Марии с Карлом, принцем Уэльским, явился первой задачей внешней политики, с которой пришлось столкнуться Ришелье в качестве премьер-министра. То, что она была связана переговорами с протестантской державой, — вовсе не огорчило Марию. Она страстно хотела этого брака, и святоши, как впоследствии выяснилось, совершенно ошибочно полагали, что заключение брачного союза пойдет на пользу английскому католицизму. Спор между Францией и. Испанией по поводу Альпийской долины (Вальтелины)[19] совсем иное дело, так как он был чреват вооруженным противостоянием между Францией и папским престолом, которому Испания передала свои форты в долине. Поддержка, оказанная святошами папскому, нунцию[20] кардиналу Барберини во время посещения им Парижа, была примером открытой оппозиции антииспанской политике Ришелье. Его обвинили в покровительстве еретикам, ибо он предложил отложить решение вопроса с гугенотами до тех пор, пока спор вокруг Вальтелины не будет улажен. Соглашение, подписанное Людовиком XIII и протестантским городом Ла-Рошель в феврале 1626 года послужило поводам к появлению множества в основном иностранных памфлетов, обвинявших Ришелье в том, что он заключил мир с гугенотами, дабы развязать себе руки для помощи протестантам за пределами Франции в их борьбе против Габсбургов.

Противники кардинала обрели своего подлинного вождя в лице младшего брата Людовика XIII Гастона[21], которого обыкновенно называют «Monsieur». Историки, как правило, оценивают его невысоко. По их мнению, это человек беспринципный, распущенный и подлый, хотя более яркий, чем король. Один историк даже предположил, что Гастон в глубине души придерживался полулиберальных взглядов, высказанных в целом ряде его публичных заявлений. Искренен или нет он был в своей приверженности идее ограниченной монархии — неизвестно. Несомненно лишь то, что он, его высокородные друзья и их жены постоянно затевали заговоры, стремясь низвергнуть Ришелье вплоть до конца его жизни. Бесспорно, положение Гастона было достаточно прочным, чтобы плести заговоры, так как он был не только братом короля, но и наследником престола, по меньшей мере до того момента, когда в сентябре 1638 года родился будущий Людовик XIV. Мать, обожавшая его, упрашивала сына взять в жены. Марию де Бурбон-Монпансье, которая тому не нравилась. Королю эта идея тоже не пришлась по душе, так как Мария была связана родственными узами с могущественным домом герцогов Гизов. Впрочем, он дал согласие на этот брак, в то время как несколько вельмож, включая Конде и графа де Суассона, объединились, чтобы отстоять безбрачие Гастона. Эта группа получила прозвище партии «ненавистников женитьбы». Но главным противником брака с Монпансье была королева Анна Австрийская. Ей помогала одна из ее придворных дам, сверхинтриганка герцогиня де Шеврез[22], которую Ришелье вполне заслуженно прозвал «дьяволицей». Она изо всех сил старалась привлечь в число сторонников во Франции и за её пределами прежнего наставника Гастона — маршала д’Орнано. Проявив изрядную долю наивности, он осведомился кое у кого из губернаторов провинций, готовы ли те предоставить Гастону убежище в случае если тот будет вынужден покинуть двор. Король, оповещенный о действиях маршала, распорядился его арестовать в марте 1626 года. Полагая, что Ришелье ответствен за все их беды, Гастон и его друзья вынашивали планы, запугать, похитить И даже убить его. Людовик дал кардиналу вооруженную охрану и вынудил своего брата подчиниться. 31 мая Гастон официально обязался хранить верность королю, и извещать его о любом будущем заговоре. Его клятва, однако, ничего не значила. Вскоре он опять превратился в центральную фигуру заговора, в котором на этот раз участвовал молодой граф де Шале. Заговорщики были выданы изменником, и Шале арестовали. Гастон подумывал о бегстве за пределы королевства, но его уговорили отказаться от этого намерения. 31 июля ему пожаловали герцогство Орлеанское и графство Блуа во владение наряду с огромной ежегодной пенсией. В обмен на эти подачки, к величайшей радости своей матери, он женился 6 августа на Марии де Монпансье. Тринадцатью днями позже Шале был казнен, а 2 сентября своей смертью умер д’Орнано. Герцогиня де Шеврез, высланная по приказу короля в Пуату, предпочла совсем покинуть королевство и обосноваться в Лотарингии, в те времена независимом герцогстве, очень скоро превратившемся в настоящее гнездо противников Ришелье. Следствием этих драматических происшествий при дворе явилась отставка канцлера д’Алигра. 1 июня Мишель де Марильяк был назначен хранителем печати, а через восемь дней маркиз д’Эффиа получил портфель министра финансов. Несмотря на множество неотложных внутренних и международных проблем, в 1626–1630 годах были предприняты серьезные попытки провести административную реформу. Традиционное мнение о том, что в правительстве не было единства, так как Марильяк хотел провести реформу, а Ришелье стремился к войне, уже не выдерживает критики. По крайней мере, в 1626 и 1627 годах Ришелье разделял те же намерения, что Марильяк и д’Эффиа. В дополнение к общему плану реформ он пытался добиться восстановления стабильности в сфере королевских финансов путем создания бюджетных накоплений, впервые со времен министерства Сюлли. Наряду с сокращением расходов, кардинал задумал перераспределить налоги, но, будучи реально мыслящим политиком, был вынужден повременить с осуществлением реформ, для того чтобы привести их в соответствие с другими своими политическими целями.

И все же были проведены некоторые важные мероприятия, прежде всего в январе 1627 года упразднили должности Коннетабля и Адмирала Франции[23]. Эта мера объяснялась как финансовыми, так и политическими причинами. Усиление контроля над военными и морскими расходами со стороны министра финансов было невозможно при наличии двух этих должностей. Ришелье, стремясь превратить Францию в мощную морскую державу, сам себя назначил Начальником и Генеральным сюринтендантом навигации и торговли Франции (Grand maitre, chef et surintendant general de la navigation et commerce de France). Прочие реформы, внесенные в Собрание нотаблей[24] (проходившее с декабря 1626 по февраль 1627 года), материализовались в знаменитом Кодексе Мишо (Code Michau), составленном Марильяком в 1629 году.

С апреля 1624 по ноябрь 1630 года во главе управления Францией находился триумвират, состоявший из короля, его матери и кардинала Ришелье. Но в ноябре 1630 года Людовик XIII помимо своей воли был принужден расстаться с одним из членов «тройки». Кто должен был им стать, его мать или кардинал? Он сделал свой выбор — и это происшествие стало известно как «День одураченных». Событие стало решающим в карьере Ришелье как государственного деятеля. Мария Медичи чрезвычайно ревниво относилась к политическому влиянию, которым обладала в качестве королевы-матери. Наряду с этим, она была женщиной довольно ограниченной и легко верившей придворным сплетням. Ришелье, пребывая в должности сюринтенданта Дома королевы, постарался пристроить в его штат многих своих родственников и друзей, но ему было совсем не просто удалить из ее окружения членов королевской фамилии и представителей высшей знати, многие из которых всем сердцем ненавидели его. И все же отношения между королевой-матерью и кардиналом оставались более или менее ровными вплоть до осады Ла-Рошели. Современники отмечали, что после победы Ришелье над гугенотами он стал куда менее предупредителен по отношению к ней и не очень-то склонен спрашивать у нее совета. Услышав, как королева-мать сетует по поводу его поведения, он поспешил ее успокоить: «Я возражаю перед лицом Господа, — писал он 30 апреля 1628 года, — против того, что я менее сильно озабочен тем, чтобы Вам услужить, нежели стремлением достичь спасения… Вы сказали Monsieur, что с Вами обращаются, как с куклой. Вы легко можете вообразить, каким страшным ударом является это утверждение в отношении того, кто никогда не помышлял ни о чем другом, как только о Вашей чести и славе». Ответ Марии также был обнадеживающим: «Прошу Вас, не верьте, что в чувствах, какие я испытывала к Вам, что-то изменилось или что-либо может привести к подобной перемене». Но что бы ни говорила Мария, она не могла допустить, что ее протеже стал более влиятельным, чем она сама. А ведь он даже посмел возражать ей в совете. Вернейшим признаком разлада между ними было происшествие в Фонтенбло в сентябре 1629 года, случившееся вскоре после возвращения Ришелье из его победоносной кампании против гугенотов Лангедока. Получив прилюдно выволочку от Марии, кардинал подал в отставку — и с поста министра и с должности сюринтенданта дома королевы. Людовик XIII предпочел уладить дело миром, но, как отметил папский нунций, королева-мать в глубине души таила «ту же ненависть» в отношении кардинала, которую испытывала прежде. В то время как зависть была главной причиной обиды Марии в отношении Ришелье, многих ее сторонников побуждали к действиям более прагматические причины. Первыми среди этих сторонников были Мишель де Марильяк, хранитель печати, и кардинал Пьер де Берюль. Марильяк в это время находился в зените своей долгой и славной административной карьеры. Суровый католик, он некогда примкнул к Католической лиге[25], в то время как его семейство играло заметную роль во французской Контрреформации. В течение пяти лет он прекрасно ладил с Ришелье, но в 1629 году Марильяк выступил против намерения кардинала совершить вооруженное вторжение в Италию. Что касается Берюля, то он был основателем ордена Ораторианцев и автором нескольких книг мистического содержания. В 1627 году, по представлению Ришелье и Марии, он был пожалован красной шапкой кардинала. Он часто заверял в своей преданности, но искренность, очевидно, не была главной чертой его характера и доведения, и политическими взглядами, разумеется, отличался от Ришелье. После взятия Ла-Рошели он, к примеру, ратовал за крестовый поход под религиозным знаменем против Англии. Ришелье, будучи реалистом, не мог тратить время на осуществление провокационной политики Берюля. Он был для него как кость в горле, и Ришелье уже совсем собрался отправить его послом в Рим, когда Берюль внезапно умер (2 октября 1629 г.).

И Марильяк и Берюль были убеждены в том, что Ришелье должен приложить все усилия для искоренения ереси в стране вместо войны с Испанией, которую они воспринимали как признанного лидера католического мира. В то время как Ришелье рассуждал о чести короля и его престиже в Европе, а также о необходимости предотвратить дальнейший рост могущества Испании, Марильяк указывал на тревожное положение дел во Франции: мятежи знати и крестьянские бунты, всеобщее обнищание и хронический дефицит государственного бюджета. В конце 1628 года Марильяк и Берюль воспротивились желанию Ришелье вмешаться в спор о мантуанском наследстве. Они считали, что подобное вмешательство приведет и войне с Испанией. В то время как король продолжал поддерживать политику Ришелье, Марильяк и Берюль сумели завоевать доверие королевы-матери. Пока Ришелье находился вблизи короля, он мог быть уверен, что будет проводиться в жизнь его политическая линия. Но, по иронии судьбы, развязанная им война в Италии привела к временному отдалению от короля. В начале 1630 года, когда Людовик XIII хотел, возглавив армию, перейти Альпы, его уговорили не предпринимать похода до тех пор, пока брат короля находится в изгнании за границей. Вследствие этого Людовик остался во Франции, чтобы обсудить вопрос о возвращении своего брата, и возложил на Ришелье заботы о подготовке вторжения в Италию[26]. Захват им 29 марта Пиньероля, стратегически очень важного города в Савойе, со всей остротой поставил принципиальный вопрос в политике: не вызовет ли удержание Францией Пиньероля войны с Испанией или же лучше вернуть Пиньероль, дабы прийти к мирному решению? Ришелье полагал, что Франция, невзирая на риск, должна удержать Пиньероль, чтобы сохранить свое влияние в Италии, и в знаменитом меморандуме Людовику изложил все за и против такого рода решения. Королю лишь оставалось сделать выбор. Людовик к этому времени сумел вернуть брата во Францию и потому мог беспрепятственно присоединиться к Ришелье. Он также был за то, чтобы удержать Пиньероль, но не мог принять окончательного решения, не получив согласия своей жены и королевы-матери. Он попросил Ришелье обсудить вопрос с Марией, но та нашла отговорки, чтобы избежать этого. Французский двор окончательно разделился на два лагеря: в то время как две королевы и Марильяк находились в Лионе, Людовик и Ришелье руководили военными операциями из Сан-Жан-де-Морьен. Однако к 25 июля король заболел и возвратился в Лион, оставив Ришелье в действующей армии. У кардинала был повод опасаться, что Людовик подпадет под влияние Марии и Марильяка. Так как начавшаяся эпидемия чумы сделала его пребывание в армии опасным, он также выехал в Лион. Возвратился 28 августа с твердым намерением окончательно выяснить отношения со своими врагами. Мария вела себя странно непоследовательно с кардиналом. Ее позиции изменялись от случая к случаю, и королева прибегала к разнообразной духовной помощи, как бы для того, чтобы успокоить свою измученную совесть. Никакого определенного решения относительно вопросов внешней политики не было принято вплоть до 22 сентября, когда Людовик подхватил жестокую лихорадку. Шансов, что он выживет, почти не было, и беспокойство Ришелье возрастало все больше при мысли о том, что Monsieur наследует королевский престол. Однако к 30 сентября здоровье короля внезапно улучшилось. Ришелье высказал чувство облегчения д’Эффиа: «Я молю Бога лучше дать мне умереть, чем вернуть нас в то состояние, в котором мы только что были». Но кардинала ожидали куда более сложные испытания.

В начале октября Людовик достаточно окреп, чтобы отправиться в свой любимый Иль-де-Франс. Он выехал из Лиона вместе с Ришелье 16 октября, но уже четырьмя днями позже в Руане получил известие о Регенсбургском договоре. Так как эта новость требовала обсуждения в совете, король приказал Ришелье дождаться прибытия королевы-матери и членов совета, в то время как сам продолжил поездку в Париж. На заседании совета, где в отсутствие сына председательствовала Мария, Ришелье и Марильяк крепко поспорили по поводу договора. Ришелье хотел отвергнуть договор, в то время как Марильак: был за его подтверждение. Ко всеобщему удивлению, Мария встала на сторону Ришелье, убедив его в мысли, что она вернула ему свое благоволение. Но, по свидетельству современников, она была флорентийкой, для которой искусство притворяться было второй натурой. Она добилась у Людовика во время его последней болезни твердого обещания, что, вернувшись в Париж, он отправит кардинала в отставку. Доехав до Ла-Шарите-сюр-Луар, она написала королю письмо, напомнив о его обещании. Но Людовик продолжал обещать Ришелье свою поддержку. «Будьте уверены, — писал он, — в моей привязанности, которая всегда будет такой, какой Вы бы желали ее».

К 9 ноября король, королева-мать и кардинал уже находились в Париже в своих резиденциях. Сценарий для Дня Одураченных, одного из наиболее драматических эпизодов французской истории, был готов. Описывая его, большинство историков доверяют рассказу Витторио Сири, получившего сведения от фаворита Людовика XIII Клода де Сен-Симона, отца будущего знаменитого мемуариста. Он также имел в распоряжении воспоминания современников. Но, как выяснил Пьер Шевалье, в этих источниках содержится немало неточностей и противоречий. Они не согласуются даже относительно точной даты Дня Одураченных. Одни называют 10 ноября, другие — 11 ноября. Несомненно лишь то, что именно Сен-Симон всегда был очевидцем тех событий, которые описывал. Наиболее достоверные сведения о том, что произошло, заключены в донесениях иностранных посланников, находившихся тогда в Париже. Они неопровержимо свидетельствуют о том, что День Одураченных — по сути, события двух дней: воскресенья 10 ноября и понедельника 11 ноября.

10 ноября Людовик XIII присутствовал на утреннем мессе в Нотр-Дам. В полдень он председательствовал на заседании совета, проходившем в резиденции его матери, Люксембургском дворце. Мария, Ришелье и Марильяк — все в сборе. Было решено назначить маршала де Марильяка, брата члена совета, командующим французской армией в Италии. Сразу же после этого Мария показала истинное лицо. В присутствии сына она заявила Ришелье, что вот уже более года как он утратил ее доверие и она более не нуждается в его услугах в качестве сюринтенданта ее дома. Его смещение влекло за собой отставку всех его родственников и друзей. Король, несомненно, рассчитывая вновь уладить отношения между матерью и кардиналом, посоветовал Ришелье увидеть Марию на следующий день, испросив прощальную аудиенцию прежде визита к нему в Версаль.

В понедельник 11 ноября в 11.30 пополудни Ришелье вновь явился в Люксембургский дворец, чтобы получить прощальную аудиенцию у королевы-матери. Его даже не пустили на порог, но, прекрасно зная планировку дворца, он сумел добраться до комнат королевы, пройдя туда через часовню. Кардинал внезапно предстал перед Марией и королем, которые в тот момент разговаривали друг с другом: «Ваши Величества ведут речь обо мне?» — «Да», — высокомерно ответила королева. Затем, кипя от злости, она объяснила, что теперь уже может не скрывать своей ненависти к кардиналу и сносить оскорбления с его стороны. Она приказала ему уйти, сказав напоследок, что отныне не желает видеть его и слышать о нем. В ответ Ришелье посетовал на свою несчастную судьбу. Для него, сказал он, нет худшей немилости, нежели утрата покровительства ее величества. Он умолял короля принять его отставку, ибо стал ненавистен его матери и ему теперь не на что рассчитывать. Согласно некоторым свидетельствам о происшедшем, Мария заявила сыну, что либо она, либо кардинал должны покинуть двор, в то время как Людовик сказал Ришелье, что рассчитывает и впредь на его службу и никогда не отправит его в изгнание. Обличительная речь Марии, однако, произвела на кардинала эффект разорвавшейся бомбы. Разрыдавшись, он упал на колени и прежде чем выйти из комнаты, поцеловал край платья королевы. Лишь только весть о его отставке распространилась по дворцу, вокруг королевы-матери собралась ликующая толпа. Она объявила, что преемником Ришелье будет Марильяк.

По возвращении Ришелье в его резиденцию, Малый Люксембург, кардинал де ла Валетт посоветовал ему не исчезать с глаз королевы. В противном случае, сказал он, Людовик вскоре забудет о нем и подпадет под влияние врагов. Предостережение оказалось излишним, так как король вызвал Ришелье к себе в Версаль. Это было несколько необычно, ибо Версаль по тем временам был всего лишь скромным деревенским домом, где король подчас искал спасения от государственных дел — заседания совета никогда там не проводились. Приехав туда вечером того же дня, Ришелье пал к ногам Людовика и поблагодарил его, назвав «лучшим из всех государей». Со своей стороны, король назвал кардинала «самым законопослушным и преданным слугой в мире». Он осудил как низкую интригу отношение к нему матери и пообещал защитить кардинала от происков врагов. Предоставив ему комнату в своем доме, Людовик отпустил придворных и оставался с кардиналом один на один в течение четырех часов. Суть их разговора известна, так как Ришелье сообщил о нем двум своим приближенным. Он вновь заявил о намерении уйти в отставку, но король даже не стал слушать. «Я категорически Вам повелеваю, — сказал он, — остаться и продолжить управлять моими делами; это мое окончательное решение». В тот же вечер, но чуть позже, Людовик председательствовал на заседании совета. Всем бросилось в глаза отсутствие Марильяка, которому в отличие от его коллег было приказано приехать в Глатиньи — деревню неподалеку от Версаля. Догадавшись, что это означает, он сжег свои бумаги той же ночью. На заседании совета Людовик объявил об отставке Марильяка и о передаче должности хранителя печати господину де Шатонефу, одному из близких Ришелье лиц. Вскоре после этого Марильяк был арестован и отправлен в тюрьму в Кан. Позже его перевели в тюрьму Шатодена, где он и умер в 1632 году. Тем временем в Италию был отправлен приказ об аресте его брата, маршала де Марильяка, которого в конце концов отдали под суд и казнили.

Людовик XIII, чья твердая позиция в этом деле существенно меняет портрет, нарисованный современными мемуаристами, сообщил матери о принятых в Версале решениях. Она не верила своим ушам и, вероятно, отправилась бы немедля в Версаль, но ее отговорили. Радостная атмосфера в ее окружении сменилась отчаянием, и скоро она была покинута теми, кто всего лишь днем раньше восторженно поздравлял ее.

Триумф Ришелье теперь воспринимают как победу добрых французов (bons Francais) над испанцами, которых обвиняли в подготовке государственного переворота. Но это был не конец. Важнейшим вопросом, все еще заботившим его, было — согласится ли Мария его принять? А если нет, сможет ли он продолжать служить королю? Людовик еще не оставил надежды помирить их и в декабре ему это почти удалось сделать, заручившись помощью папского нунция Баньи. Мария согласилась встретиться с Ришелье на заседании совета, но отказалась передать ему управление своим домом. Вскоре произошло событие, которое предопределило судьбу королевы-матери. Ее сын Гастон, как всегда, держал нос по ветру. Отпраздновав вместе с матерью в Люксембурге победу над кардиналом, он уже 6 декабря уверял Ришелье в своей дружбе и покровительстве. Однако сам Monsieur был игрушкой в руках двух своих придворных Пюилорана и ле Куаньо. Они же были крайне раздосадованы решением Королевского совета, исходившего от Ришелье, отложить выполнение обещаний относительно их самих. Обвинив Ришелье в нарушении своих обязательств, принц заявил, что считает себя свободным от клятвы, данной им 6 декабря.

В то время как Ришелье пытался оправдаться, Гастон грубо прервал разговор, заявив, что сумеет защитить себя, если подвергнется оскорблению. Затем выехал из Парижа в Орлеан. Вскоре двор перебрался в Компьен, где на заседании совета начали обсуждение нового кризиса. Выступая последним, Ришелье рассмотрел четыре возможных варианта решения. Он откровенно высказывался в пользу первого решения, предусматривавшего его собственную отставку, в то время как коллеги по министерству высказались за четвертый вариант решения — высылку королевы-матери, которая способствовала разгулу оппозиции. Король поступил в соответствии с этим решением. Он посадил Марию под домашний арест и приказал выслать ее в Мулен. Несколько приближенных из дома королевы также были либо высланы, либо брошены в тюрьму. 23 февраля король покинул Компьен, даже не заглянув на прощанье к своей матери. Больше ее он уже не видел.

18 июля Мария тайно выехала из Компьена. Она добралась до пограничного города Ла-Капель, где противники кардинала предложили ей убежище, но так как ее планы расстроились, королеве не оставалось иного выбора, нежели отправиться в изгнание в Испанские Нидерланды[27]. Оттуда она направила официальную жалобу против Ришелье, содержащую требование, обращенное к Парижскому парламенту, отдать его под суд. Но сам Людовик XIII 12 августа явился в парламент. Он отверг, как клеветническую, петицию своей матери, обвинил ее советников в оскорблении величества (lese-majeste), запретив всякого рода отношения с ними, и приказал конфисковать принадлежавшее Марии имущество. Это ознаменовало окончательный разрыв между матерью и сыном. Она умерла в изгнании в Кельне (1642 г.).

Изгнание королевы-матери ликвидировало серьезную угрозу владычеству Ришелье. Однако было бы неверно утверждать, что с этого момента его отношения с королем стали совсем безоблачными. Гастон Орлеанский по-прежнему представлял угрозу, по меньшей мере до тех пор, пока оставался наследником престола. Ришелье также должен был опасаться королевских любимчиков и самой королевы. Он не мог рассчитывать на непременную поддержку со стороны Людовика. Как он сам однажды признался, «покорить» королевский кабинет было куда сложнее, чем одержать победу на всех полях сражения в Европе.

Существуют два взаимоисключающих портрета Ришелье. Один изображает кровавого тирана, хладнокровно бросавшего своих противников в тюрьмы и подвергавшего их смертной казни, тиранически навязавшего свою волю слабому и бесхарактерному монарху. Другой рисует гениального государственного деятеля, которому удалось восстановить величие Франции по окончании гражданских войн, восторженные сторонники Ришелье утверждают, что ему принадлежит авторство или по крайней мере возрождение идеи «естественных границ»[28] Франции, что он заложил основы абсолютной монархии и содействовал централизации королевства. Ни одна из характеристик не может быть признана точной без серьезных поправок, внесенных Историей.

Внешность Ришелье всем хорошо известна, главным образом благодаря портретам кисти Филиппа де Шампаня. Высокий и худощавый, удлиненное лицо с тонкими чертами, высокий лоб, приподнятые брови, большие карие глаза, длинный, тонкий, слегка изогнутый нос, хорошо очерченный рот и тяжелый подбородок под остроконечной и тщательно ухоженной бородкой.

Однако привлекательная внешность кардинала не являлась свидетельством хорошего здоровья. Большую часть жизни Ришелье страдал от сильных приступов головной боли. Время от времени его лихорадило. В ноябре 1632 года во время поездки в Бордо он опасно занемог. Абсцесс мочевого пузыря доставил ему массу неприятностей. С помощью хирургического вмешательства положение было исправлено, но болезнь вернулась в 1635 году. Кардиналу было тяжело передвигаться даже на носилках, и он боялся, что скоро окажется прикованным к постели. Хирурги вновь пришли на помощь, облегчили страдания, но не прибавили оптимизма. «То, что меня отныне можно считать крепким как алмаз, — писал Ришелье королю, — так это если речь идет об Алансонском алмазе, который не более прочен, чем стекло». Он также страдал от геморроя. Боли были столь мучительны в мае 1634 года, что, как он и предвидел, его доставили в Париж на носилках. В июне он благодарил короля за его милости, «которые единственные, кроме милосердия Господа, позволяют мне справляться с постоянными недугами. Мой ревматизм, — продолжал он, — все еще беспокоит, правда, лишь слегка, то одну, то другую часть тела: сейчас он перебросился на челюсть, но я лечусь изо всех сил с помощью небольшого числа лекарств». Кардинал был подвержен хронической бессоннице. Он мог проснуться в два часа ночи и работать со своим секретарем до пяти. Иногда читал до утра.

Враги Ришелье распространяли слухи о том, будто каждый месяц он запирается о своим слугой и доктором в комнате и два-три дня буйствует до появления пены изо рта и прячется под кроватью. Эта история из ряде сплетен, утверждающих, что Гитлер грыз ковры, катаясь по полу. Да, Ришелье и в самом деле был человеком в высшей степени нервным. Холодная, бесстрастная внешность, которую он обыкновенно являл миру, скрывала его невероятно нервную натуру. Он был в состоянии проливать потоки слез, заслужив презрительное замечание Марии Медичи, что «он может разрыдаться, когда угодно, стоит ему только пожелать». Подчас Ришелье пытался скрыть свои эмоции, забравшись в постель. Был склонен к меланхолии. Его друг, епископ Лавор писал: «Он пребывал в меланхолическом расположении и имел слабость быть мрачным и раздражительным». Понятно, что проблема здоровья должна была сильно беспокоить его. Под рукой всегда находились врачи, аптекарь и хирург. Раз в неделю Ришелье пускали кровь и ежедневно ставили клизму. Перечень лекарств был огромен: в 1635 году он насчитывал их более чем на 1400 ливров.

Вообще же кардинал жил экономно. Он предпочитал обедать в одиночестве и ограничивался всего лишь двумя блюдами. Затем позволял себе развлечься. В Рюэле обыкновенно прогуливался по саду. Ему нравилось слушать музыку, хотя и не хватало времени на это. Главным его развлечением была беседа. В глубине души он любил деревню и ему претили парижская сутолока и запахи столицы. Куда больше ему нравились пригороды, более всего он получал удовольствие от «рюэльского уединения». Ришелье был настоящим отшельником. Он не любил давать аудиенции и явно вредил своей популярности, устраивая их как можно реже.

Многим кардинал внушал страх. Зачастую он выглядел бесстрастным и высокомерным. Хотя и признавался, что не всегда умеет быть достаточно обходительным с теми, чье положение того заслуживало. И все же в исключительных случаях он мог быть приветливым и обворожительным. В 1629 году жители Мантобана, только что потерпевшие поражение от войск кардинала, были изумлены его «милосердием и умеренностью», которые в корне изменили репутацию жестокого политика, о которой они слышали раньше. Его друзья считали портрет, нарисованный враждебными кардиналу памфлетистами, искаженным и гротескным. Робость, на которую Ришелье часто сетовал, возможно, отчасти объясняет его ледяную сдержанность в отношении людей, с которыми он не был прежде знаком. Что касается близких друзей, то к ним он испытывал нежную любовь. Так, когда после долгого отсутствия к нему неожиданно приехал отец Котон, Ришелье прервал аудиенцию, которую давал двум послам, чтобы броситься на шею другу и пылко расцеловать его. Он был любим своими слугами, с которыми был милостив и щедр. Камердинер Дебурне, поступивший на службу в 17 лет, оставался с ним до конца его жизни.

На всякого, кто имел дело с Ришелье, большое впечатление производил его ум. «Разум, — писал он, — должен всем управлять и руководить; все следует совершать в соответствии с ним, не увлекаясь эмоциями». Его многочисленные докладные записки королю доказывают глубокое понимание государственных проблем. Он проникал в самую суть, оценивая аргументы «за» и «против» в выработке определенного курса. В конечном счете, он оставлял решение дел королю, всегда обозначая, однако, предпочтительный вариант. Среди качеств, необходимых для хорошего управления страной, твердость, по его мнению, стояла на втором месте после разума. «Правительству, — писал он, — нужны добродетель мужа и непоколебимая твердость». Он не отступал от раз принятого решения, коль скоро был уверен в его правильности. Но, будучи по характеру человеком осторожным, он допускал, что может сожалеть о решениях, принятых под воздействием гнева. Он рекомендовал французским представителям за границей проявлять сдержанность и спокойствие. Его непоколебимость часто путали с жестокостью, имея в виду уверенность, что законность и порядок могут быть обеспечены при помощи насилия. По его мнению, на людей наказания действовали куда сильнее, чем награды. Это было в особенности верно в отношений французов, от природы склонных к неповиновению. И все же жестокость была нужна не ради себя самой. «Правительство, — говорил он, — не сможет ничего сделать, если никто ничем не доволен и всякий подвержен насилию. Жестокость очень опасна там, где все недовольны». Подчас Ришелье проповедовал умеренность. «Гораздо предпочтительнее, — заявил он, — чтобы подданные возвратились к исполнению своего долга сами, нежели их принуждали бы к этому силой, которая используется Богом и людьми, лишь если первое невозможно». Именно король, а не Ришелье, нес прямую ответственность за самые громкие казни.

Рассерженные намерением Ришелье разрешить гугенотам свободу совести, прозелиты католицизма гневно именовали его протестантом и даже атеистом. Это обвинение было явной нелепостью. Насколько мы в состоянии судить, Ришелье был глубоко религиозным человеком. Его ежедневный распорядок дня свидетельствовал о набожности. И утром и вечером он молился, ежедневно посещая мессу. По воскресеньям ходил исповедоваться и получал отпущение грехов. Когда по важным церковным дням и на праздники Богородицы он совершал службу, то делал это с образцовым благочестием. На Пасху удалялся в монастырь. Сомнения в вопросах веры побуждали его обращаться за их разрешением в Рим. Так, ему позволили участвовать в дискуссиях о примирении, которые могли привести к «пролитию крови». Он был также освобожден от обязанности читать свой требник каждый день. Вместо этого ему достаточно было лишний раз помолиться перед распятием. Ришелье всегда помнил о бренности бытия. «Мы все, — говорил он, — подобны морякам, сидящим спиной к тому месту, до которого хотим добраться: мы пытаемся прогнать мысль о смерти и тем не менее приближаемся к ней».

При всей своей занятости политическими делами Ришелье находил время на обсуждение вопросов религии. Его дом был полон священнослужителей. Все его советники стали епископами, как, впрочем, и некоторые из его духовников. К последним относится и Жак Леско, известный теолог, ставший одним из выдающихся церковных деятелей. Ближайший друг Ришелье отец Жозеф имел репутацию проповедника, миссионера, реформатора и автора ряда сочинений на духовные темы. Его комната сообщалась с комнатами кардинала и его помощников, которые, как и он сам, были капуцинами[29]. Среди прочих близких Ришелье друзей — Жорж Фурнье и Жак Сирмон, Анри де Сурди, архиепископ Бордоский, иезуиты, Шарль-Франсуа Абр де Ракони, которому принадлежит одно из лучших описаний внешности кардинала. Он придерживался крайних ультрамонтанских[30] взглядов и был одним из первых противников янсенизма[31]. В 1636 году стал епископом Лавора. Другом кардинала был англичанин Ричард Смит, основавший женский монастырь для английских монахинь в Париже — Dames anglaises.

На протяжении карьеры государственного деятеля Ришелье не переставал заниматься церковной реформой. Он не раз обсуждал вопросы устройства семинарий, вроде тех, что были основаны Тридентским собором, с Венсаном де Полем[32], который организовал одну из них в Париже в 1642 году. Он также старался убедить главу ораторианцев основать несколько семинарий в зданиях, принадлежавших ордену. Другим приоритетным для Ришелье делом были поиски достойных кандидатов на должность епископов. Несколько человек он нашел в своем окружении, но просил других, в том числе и преподобного Венсана, рекомендовать ему достойных лиц. Его усилия привели к тому, что французскими епископами в то время стали самые благочестивые люди века. Наконец, как ясно следует из «Политического завещания» Ришелье, он был глубоко заинтересован реформированием религиозных орденов. Он настаивал на том, чтобы монахи-бенедиктинцы[33] и монахи-цистерцианцы[34] соблюдали свои уставы, и был сторонником реформы среди нищенствующей братии. Но предметом его особого внимания были женские монашеские ордена. Так, отец Жозеф с его помощью основал орден монахинь Пресвятой Девы Кальверской, главной идеей которого было то, что Людовик XIII обязан препоручить свое королевство Деве Марии. Ришелье также поддерживал тесные дружеские отношения с кармелитами[35] с улицы Сен-Жак. Наконец наряду с отцом Жозефом проявлял интерес к миссионерским организациям за границей. По словам епископа Лавора, «его ревностное служение славе Господа было безграничным». Однако как церковный реформатор он добился немногого, ибо его авторитет в каждом ордене сталкивался с интересами групп реформаторов, не идущих на компромиссы. Они вызывали мощную оппозицию у большинства монахов тем, что использовали силу. В конце концов, оппозиция, возглавляемая аббатом Клерво и поддержанная папой Урбаном XIII, одержала победу, которая привела к реакции в 1643 году, охарактеризованной одним историком как «монашеская Фронда»[36]. Невзирая на обременительные обязанности государственного мужа, Ришелье находил время сочинять теологические трактаты. Согласно его духовнику, он «посвящал этому не только свободные дневные часы, во обыкновенно и большую часть ночи».

Его религиозные сочинения демонстрируют основательное знание католического вероучения. Однако хотя в его великолепной библиотеке были мистические труды Св. Иоанна Крестителя и Св. Терезы Авилской, сам он не был приверженцем мистицизма. «Он ни в малейшей степени не был в плену у чувства духовного прегрешения, столь характерного для мистиков, всегда озабоченных тем, не примешана ли гордыня к совершению самых благочестивых поступков». Ришелье опасался мистиков и дал практическое доказательство этого, распорядившись заключить в Венсенскую тюрьму[37] аббата Сен-Сирана в мае 1638 года. Несколько глав из неоконченной работы «Трактат о совершенстве христианина» Ришелье были направлены против Сен-Сирана. «Созерцательность, — писал кардинал, — куда больше, чем действие, чревата обманом… В делах веры крайне опасно идти неизведанными путями, проявлять особую набожность… На этом основании многие считают, что могут достичь подлинного благочестия лишь в том случае, когда учредят новый духовный орден». На протяжении всей своей жизни Ришелье строго соблюдал решения Тридентского собора.

Личная жизнь Ришелье была вполне благопристойной. Враги, правда, пытались, наряду с другими обвинениями в его адрес, обвинить кардинала в распущенности[38]. Они утверждали, что в юности у него было несколько любовных увлечений. По слухам, он был в «довольно близких» отношениях с госпожой Вуфлер и у нее от него даже был сын. Однако нет никаких документальных свидетельств, подкрепляющих это утверждение. Еще более сомнительна история о том, что Ришелье был любовником королевы Анны Австрийской. Как пишет один из новейших биографов кардинала: «Все позднейшие посмертные слухи о развратном поведении Ришелье были тщательно изучены и отвергнуты».

Думается, что кардинал не был особенно высокого мнения о женщинах. «Эти божьи твари, — говорил он о них, — довольно странные создания. Кое-кто думает, что они не способны нанести большого вреда, ибо не могут сделать и ничего хорошего, но я не разделяю этого мнения и, по совести, должен признаться, что никто не способен лучше содействовать гибели государства, чем они».

Ришелье отнюдь не был аскетом. Под его красной мантией не скрывался монах. Он был богатейшим человеком во Франции и жил достаточно расточительно. Он покупал земли, возводил великолепные дома и собирал произведения искусства. Его резиденция по своему масштабу и блеску была равна домам величайших из аристократов. Его обслуживали придворные, секретари, слуги, солдаты и пажи. Враги Ришелье уверяли, что когда он покидал свою резиденцию, то близлежащая улица была запружена каретами и случайные прохожие по ошибке приветствовали его криками: «Да здравствует король!» И все же, невзирая на это великолепие и стремление Ришелье обнародовать свои достижения и увековечить свое имя, он мог быть скромным. Если ему откровенно льстили, он отворачивался и не выказывал ни малейшего интереса. Частная жизнь его была проста. Все свидетельствует о том, что Ришелье — сложная фигура, полная лукавства и явных противоречий. Немногие государственные деятели прошлого были столь опорочены, как Ришелье. Его называли тщеславным, вероломным, высокомерным, пронырливым, мстительным, жестоким, корыстолюбивым, обвиняя и во многом другом. Разумеется, он не был совершенством и далеко не всегда жил в соответствии с достойными восхищения чувствами, высказанными в его писаниях. Добиваясь осуществления своих честолюбивых замыслов, он мог быть расчетливым и крайне подобострастным. Придерживаясь своих идеалов, становился безжалостным… В своих политических делах не всегда шел прямым путем и его преданность Людовику XIII и Франции была не столь однозначной, как утверждали его поклонники. Он постоянно преумножал одно из богатейших частных состояний эпохи «старого порядка». Не испытывая угрызений совести, использовал власть и влияние, дабы содействовать карьере своих родственников. Но все же добродетели его перевешивали пороки, и этому в немалой степени способствовало его философское отношение к разного рода оскорблениями. «Что бы человек ни совершил, — писал он, — общество никогда не будет справедливо. Великий человек, достойно служивший своей стране, сродни приговоренному к смерти. Единственная разница в том, что последнего карают за грехи, а первого — за добродетели».