Риск. Молодинская битва

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Нудно тянулись день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом, а в жизни узников князей Владимира и Михаила Воротынских ничто не менялось. Только появления в их камере Фрола Фролова вносили малое оживление в тягучую однообразность; впрочем, и это разнообразие со временем стало привычным, даже надоедливым — Фрол ничего, кроме как о мелких кознях в Кремле, не рассказывал или по незнанию своему, или из осторожности. Скорее всего, как считали братья, знал он не слишком много.

Но однажды Фрол буквально влетел в камеру с необычной лихостью и выпалил:

— Все! Нет Елены-блудницы! Шуйские ее отравили! Он светился радостью, и это весьма удивило братьев, Михаил даже спросил:

— Тебе-то чего плохого сделала великая княгиня Елена?

— Теперь князь Овчина-Телепнев согнет в бараний рог своих врагов, — пропустив мимо ушей вопрос князя, выплескивал распирающую его радость Фрол Фролов. — Сердобольство Еленино, ему мешавшее, теперь кончилось! Первыми поплатятся Шуйские!

Так были поражены необузданным откровением Фрола князья-братья, что больше ни о чем его не спрашивали, он же, выплеснув все, покинул камеру столь же стремительно, как и появился.

Вот теперь можно осмысливать услышанное: к добру ли для них ошеломляющая новость или к лиху? Как, однако, не прикидывай, верного ответа не отыскать. Если князь Телепнев оковал их и пытал по воле Елены-царицы, один расклад, если же арест и пытка по наущению самого Овчины, тогда не жди ничего кроме плохого. Пустопорожние эти рассуждения остановил князь Михаил:

— Не ведая корней зла, с нами сотворенного, не определим завтрашний день. Для нас одно остается — ждать.

И в самом деле, какие иные меры они могли предпринять? Звякай цепями, прохаживаясь по камере, и звякай…

Время потянулось прежней чередой, и в положении узников ничего не менялось, только Фрол Фролов стал менее оживленным: что-то, видимо, ждал для себя весомого от смерти царицы, но желаемого не получил. Братья понимали это, но не видели необходимости расспрашивать их благодетеля. Раз сам не желает делиться сокровенным, стало быть, так для него лучше. Да и душу стоит ли бередить человеку?

Но настал день, когда он вошел в камеру, словно окунутая в бочку с водой клуша. Сел отрешенно на лавку и молвил глухо:

— Нет князя Овчины-Телепнева… Правителем объявил себя князь Василий Шуйский…

Появилась у братьев после этой новости надежда на скорое освобождение, увы — напрасная. О них словно окончательно забыли в Кремлевском дворце. Впрочем, изменения произошли — казенный харч стал заметно хуже, можно было бы и отощать, кабы не Фрол Фролов, который начал приносить домашние яства вроде бы от себя лично, как он это всегда подчеркивал. Стал он еще более предупредительным, и казалось, будто он не охранник князей-узников, а преданный дворовый слуга. Это, не могло не подкупать князей-братьев, они были ему признательны, не пытаясь даже вдуматься в причину произошедшей перемены. Если же узнали бы они, что приносимые им яства — прямая забота их матери, иначе бы восприняли подчеркнутую услужливость Фрола.

Между тем он все же сослужил узникам знатную службу. Узнав, что князь Иван Вельский по просьбе митрополита Иосифа выпущен малолетним царем вопреки воле Шуйских, посоветовал Фрол княгине проторить тропку в митрополичьи палаты. Не вдруг митрополит внял мольбам матери-княгини, понимая, что раз Воротынские посажены матерью государя, тот поостережется снимать с них опалу, но в конце концов отступил перед настойчивостью и добился-таки от царя воли невинным братьям. Более того, сумел так повернуть дело, что прямо из темницы князей Михаила и Владимира доставили в царевы палаты. И не куда-нибудь, а в горницу перед опочивальней, где принимал царь самых близких людей для доверительных, а то и тайных бесед, и откуда шел вход в домашнюю его церковь.

Не в пыточной, а здесь, в затейливо украшенной серебром и золотом тихой комнатке, признались братья в том, что в самом деле склонял их к переходу в Литву князь Иван Вельский, только получил твердый отказ, что причина крамолы Вельского не любовь к Литве, а нелюбовь к самовольству и жестокости князя Овчины-Телепнева да его подручных, угнетающих державу.

— Ишь ты! — недовольно воскликнул государь-мальчик. — А еще сродственник! За право царево бы заступиться, так нет — легче пятки смазать!

— Мы ему то же самое сказывали. Предлагали вместе бороться со злом. Сами же честно оберегали Украины твои, государь.

— Не передумали, в оковах сидючи, верно служить государю своему?

— Нет. Зла не держим на твою матушку-покойницу, а тем более на тебя. Животы не пожалеем.

Довольный остался ответом Иван Васильевич и, подумав немного, сказал:

— Вотчину отца вашего оставляю, как и полагается в наследство вам, а тебе, князь Михаил, даю еще Одоев. В удел. Пойдемте помолимся Господу Богу нашему.

Утром князья Воротынские поспешили в Думу, зная, что государь станет держать совет, покинуть ли ему Москву, оставаться ли в ней, ибо от главного воеводы речной рати Дмитрия Вельского привез гонец весть весьма тревожную: Сагиб-Гирей, казанцами изгнанный, но захвативший трон крымский, переправился через Дон, имея с собой не только свою орду, но еще и ногайцев, астраханцев, азовцев, а главное, турецких янычар с тяжелым стенобитным снарядом. Со дня на день жди, что осадят татары Зарайск, защитников у которого не так уж много, и оттого надежда лишь на мужество ратников и горожан да на воеводу крепкого Назара Глебова.

А еще передал гонец, уже от себя, что русская рать в бездействии, ибо воеводы затеяли местнический спор, враждуя меж собой за право возглавлять полки. Вот эти-то, тайно сказанные слова, повергли малолетнего государя в полное уныние. Еще дед его заставлял бояр в походе не место свое оспаривать, а там воеводить, где государь укажет; отец тоже твердо держал это правило, приструнивая крепко самовольщиков. И вот теперь, пользуясь малым возрастом царя, бояре вновь взялись за старое в ущерб делу, в утеху гордыне своей — как от такой вести не расстроиться. Решил государь-мальчик просить помощи у Бога и митрополита в Успенском храме.

Братья Воротынские так рассчитали, чтобы прибыть на Думу без опоздания, но не слишком рано, дабы не вести праздные разговоры с князьями-боярами, ибо не желали лишних вопросов о прошлой опале и нынешней милости, но их расчет оказался зряшным — думцы еще не расселись по своим местам, а кучковались в Золотой палате, о чем-то возбужденно беседуя. Их заметили, им стали кланяться, поздравлять с освобождением и царской милостью, иные с искренней благожелательностью, а иные поневоле — они не могли поступить иначе, ибо юных князей царь удостоил личной беседы в своей тайной комнате, куда мало кому удавалось попасть. Им сочувствовали, что зря они столько лет сидели в подземелье окованными, и это особенно угнетало князей братьев. К счастью, все эти искренние и фальшивые излияния длились не очень долго. Все моментально расселись по местам после оповещения думного дьяка:

— Идет. С митрополитом вместе.

Степенно вошел в Думную палату мальчик-государь, даже не подумаешь, что всего несколько мгновений назад молил он со слезами Господа Бога, чтобы призрел тот его, сироту. Чинно воссев на трон и обождав, пока бояре примолкнут, угнездившись всяк на своем месте, заговорил вполне достойно государя:

— Ваше слово хочу слышать, думные бояре, где нын че место мое: в Кремле ли оставаться, ускакать ли, как поступали дед мой и отец?

Обычная тишина. Никто не желает высказываться первым. Ждут, когда царь повелит кому-либо сказать свое слово, указав на того перстом. А государь-ребенок, повременив немного для порядка, стал опрашивать бояр поименно. И удивительная пошла разноголосица. Кто-то даже дал совет царю укрыться в дальнем монастыре-крепости, да чтобы никто не знал, в каком. Казну многие предлагали увезти в тайное место. Но выступали и за то, чтобы царь остался в Москве, и таких набиралось немало. Смелее же всех высказался князь Михаил Воротынский:

— При рати тебе, государь, самому бы быть. Надежней оно так.

Враз нашлись и те, кто поддержал князя Воротынского, убеждать принялись царя, что рать вдохновится и прекратятся тотчас чинные споры меж воеводами, но этому мнению не дал полностью укрепиться митрополит. Он не поддержал эту крайность, но не согласился и с тем, чтобы государь покинул Москву. Обосновал же тем, что нигде царю не безопасно: в Нижнем — казанцы, в Новгороде — от шведов угроза, в Пскове — от Литвы. Да и оставить Москву не на кого. Есть брат у царя,[147] но лет тому еще меньше, чем государю.

— Решать, однако, государь, тебе, — закончил митрополит свою речь. — Как скажешь, на то получишь благословение церкви.

— Остаюсь! — твердо произнес царь, и было умилительно смотреть на этого десятилетнего ребенка, как гордо он вскинул голову и с каким торжеством глядел на бояр.

Принялись обсуждать, какие меры принять для обороны Москвы, и особенно Кремля, где и как спешно собирать ратников для усиления окских полков, каких воевод послать на Оку, и вот тут князь Иван Вельский предложил, не медля ни дня, отправить князей Воротынских в свои уделы. Чтобы, как он сказал, не без пригляду оставались верхнеокские города, если частью сил крымцы пойдут Сенным шляхом.

По душе пришлось Михаилу и Владимиру такое поручение, но и удивления было достойно: отчего ни слова о том, какую рать дать им под руку.

Увы, и царь, по малым годам своим не ведающий ратного дела, согласился с князем Иваном Вельским, повелев братьям Воротынским завтра с рассветом поспешить в свои уделы. Вот и вышло, что оказались они лишь со своими дружинами, но если дружина Воротынска виделась им надежной, то дружина Одоева — замок с секретом, чтобы отомкнуть его, время потребно. А будет ли оно? Обойдется ли? Отведет ли Бог татар от Сенного шляха?

Прежде чем ехать домой, князья Воротынские завернули на Казенный двор, чтобы у главы Казенного двора испросить Фрола Фролова в стремянные князю Михаилу, который вынашивал это намерение давно и надеялся, ежели минет опала, взять к себе молодца, так много доброго им сделавшего.

Глава Казенного двора удивился этой просьбе, пожал плечами:

— Овчины он человек. Тот его к вам подослал…

Не очень-то поверилось в это братьям. Никакого худа за крамольные речи, что с Фролом вели, они не видели, никакого зла не получали, но возражать не стали. Михаил лишь ответил:

— Теперь Овчины нет.

— Овчины нет, найдется другой изверг. У трона всегда вдоволь добра и зла. Глядите, не пожалеть бы. А так — что, так — берите.

Братья не прислушались к совету пожилого, видавшего виды на Казенном дворе головы, велели Фролу нынче же прибыть к ним во дворец.

Прискакав домой и, распорядившись готовить в дорогу коней и малую охрану, сели братья за стол, с любовью накрытый матерью. Теперь они вместе, она теперь всю материнскую любовь направит на то, чтобы сыновьям было в доме удобно и покойно. Увы, сыновья сразу же умерили сияющую ее радость, сказав о повелении царя спешить в уделы, на рубежи, дабы встретить там крымцев.

— Господи! Из огня в полымя! — истово перекрестилась княгиня. — Иль денечков хоть несколько с матерью непозволительно побыть?! Кто ж вам так удружил?

— Князь Иван Вельский.

— Бесчестный!

Вроде бы, как молва идет, правит, растолкав всех, Иван Вельский Думой, мягко, даже с Шуйским, тех, кто его заточил в подземелье и оковал, поступил милостиво, оставил без гонения, а гляди ж ты, сразу увидел, что Иван Васильевич намерен приблизить к себе юных князей, тут же когти выпустил.

А иначе не оценишь совет князя Вельского отправить Воротынских в их уделы спешно, еще и без рати, чтобы, значит, не смогли совладать с крымцами, если те подступят к верхнеокским городам.

Нелюбы, выходит, юные князья властолюбцу! На одно надежда: минет их, Бог даст, лихо лихое.

Надежда — шутка, конечно, добрая, но если без огляда на ту надежду прикидывать, то получается, что Сагиб-Гирей непременно будет действовать тем же путем, что привел их с Мухаммед-Гиреем к великому ратному успеху. Нельзя отбрасывать и то, что идет с ханом крымским предатель Семен Вельский,[148] а тому хорошо известно, что полки, высылаемые на весну и лето к Оке, в верховье станов не имеют, там только дружины в крепостях и сторожи на засеках, выставлять которые начали при покойном князе Иване Воротынском по его разумению. Дело оказалось весьма сподручным, однако получить своевременно весть о врагах — это лишь полдела, чтобы побить их, нужна рать. Не справятся дружины с крымцами, если те направят по Сенному шляху тумен, а то и два. Никак не справятся.

Братья Воротынские ошибались: Сагиб-Гирей — не Мухаммед-Гирей, он не обладал военной хитростью, да и советник его, князь Симеон Вельский, не чета атаману Дашковичу, вот почему, не мудрствуя лукаво, повел свои тумены крымский хан к Оке мимо Зарайска, оставив под городом малую часть своих сил. Времени у князей Воротынских поэтому оказалось достаточно, чтобы собрать все верхнеокские дружины в один кулак, поставив над ними воеводою Никифора Двужила.

Время шло. Крымцы не появлялись, ни ископоти не встречались, ни сакмы не прорывались через засечные линии; уже казалось братьям, что все обойдется, а это и радовало, и огорчало: тишь да благодать — хорошо, конечно, только видна ли станет при этом их радивость, станет ли царю известно их воеводское мастерство? Самое лучшее, как они мыслили, появился бы небольшой отряд крымцев, разбить который оказалось бы легко и славно, но похоже было, так и простоят они со своими дружинами и частью сторожи, в кулак собранными, в полном безделии. Михаил даже намеревался в ближайшие дни разослать казаков, детей боярских и стрельцов-порубежников по сторожам, чтобы бдели да слали бы дополнительные станицы в Поле, только Двужил отговорил.

— Когда лазутчики весть дадут, что Саипка побег восвояси, тогда и рассупонимся. Иль взашей нас кто тычет?

Послушал Двужила, оставил на время все как есть и не пожалел. От Челимбека, который хотя и узнал, что князь Иван Воротынский, державший его у своего сердца, почил в бозе, поклялся всячески помогать его сыновьям и слово свое держал, в Воротынск прибыл тайный посланец, оттуда быстро доставили его в стан братьев Воротынских. Принес тот посланец важную весть: Сагиб-Гирей повернул от Оки, увидавши великое войско московское, и пошел на Пронск, чтобы не совсем с пустыми руками возвращаться. Возьмет город, тогда уж — за Поле в Тавриду. И еще посылает тумен во главе с царевичем Иминем[149] вверх по Оке. В том тумене нойоном Челимбек. Ни Одоев, ни Белев, ни тем более Воротынск брать тумен не будет, только осадят для того, чтобы сковать дружины, а каждого третьего отрядят для грабежа и захвата пленников. Как только награбят достаточно, тут же снимутся и убегут в свои улусы. Челимбек предлагал не ждать тумен, запершись в крепостях, а выйти ему навстречу.

Михаил, задержав на малое время посланца Челимбека, собрал совет. На нем, помозговав, решили ополчение, белёвскую дружину и стрельцов оставить на переправе через Упу, дружинам же Воротынска, Одоева, детям боярским и казакам-порубежникам переправиться через реку и укрыться там, в чащобе, а как бой на переправе завяжется, ударить по крымцам с тыла. Определили и переправу, на какую Челимбек посоветует царевичу Иминю вести тумен.

С этим и отпустили посланника, придав ему еще и своего человека, чтобы тот доставил ответ. Отправил князь Михаил Воротынский и гонца к главному воеводе, чтобы тот послал рать на помощь Пронску.

Нойон согласился с планом Михаила Воротынского, только внес поправку: не на одну переправу выйдет тумен, а на две. На самую удобную. Топкий брод, что левее Одоева, и на Камышовый брод, что правее его. Причем ставил Челимбек условие: у Топкого брода можно сечь крымцев всех подряд, а на Камышовом опасаться того, чтобы не попал под меч либо стрелу царевич. Лучше, если удара с тыла вовсе не будет. Он, Челимбек, обещал, что как только на Топком броде начнется сеча, царевич не поспешит туда на помощь, а побежит спешно в свой улус. Внести страх в его душу, как обещал Челимбек, он сумеет.

Крымцев побили. И немудрено, коль все было заранее предусмотрено. Замешкался было Фрол с одоевской дружиной, но от этого получилось даже лучше: крымцы, придя в себя, сплотили ряды против воротынцев и казаков, оттого удар одоевцев оказался особенно неожиданным и внес совершенную панику в татарской рати. Фрол после сечи хвалился, что он специально припозднился, приписывая окончательный успех себе. Никифор же оценил этот факт таким образом:

— Намотать на ус следует удачу для нас самих неожиданную, но Фролу дружину оставлять негоже. Он — что пустая бочка: звону ой как много, а коль до дела, кишка тонка.

Князь Михаил тоже не одобрил сбоя в общем плане сечи, посчитав, и не без основания, что Фрол труса спраздновал. Хорошо, что все хорошо кончилось, но могло быть и худо.

Двужил же продолжал:

— Какая мысль у меня, князья-братья: не все время вам здесь службу служить, покличет вас государь, на кого тогда дружину одоевскую оставите, вот в чем закавыка. Не грех, считаю, поступить так: в Воротынске Сидор Шика пусть воеводит, когда без князя, а одоевскую я под руку возьму. С собой пяток смышленых дружинников прихвачу на выбор. Из них себе сменщика готовить стану, чтоб в грязь лицом не ударил, когда немощь меня одолеет.

Разумно. Чтобы Фрола не обидеть, решили оделить его тройкой деревень, дюжину пленников-татар дать да усадьбу знатную срубить возле той деревни, какая ему больше всего приглянется, самого же Фрола держать при князе Михаиле с малой дружиной.

Худо ли?

Не худо, конечно, только не учли братья, что Фрол о другом мечтал, играл на Казенном дворе двойную игру.

Отослали в Москву из крымского полона знатных вельмож, получили в ответ милостивое слово государя, медали золотые и повеление стеречь его, царевы, украины от вражеских набегов; Михаил с жаром принялся устраивать одоевскую дружину на свой лад и рубить новые засеки. Сам лично на всех сторожах побывал, какие еще по примеру отца начали ставить белёвские и одоевские воеводы.

Многое, по оценке Михаила, сделано было разумно, но немало и того, что предстояло подправлять, усиливать. Особенно тылы Одоева и Белёва, они были совсем голыми. Вроде бы чего ради от своей земли засеками отгораживаться и ставить сторожи на Упе, только князь Михаил со стремянным своим так рассудили: раз татары чаще всего идут на Одоев от Каширы и Серпухова, когда их там постигает неудача, этого и следует остерегаться не менее, чем нашествия со стороны Поля. Ведь как получилось бы, не дай знать загодя Челимбек о намерении Сагиб-Гирея? Единственное, что оставалось бы — отбиваться, укрывшись в крепостях, бросив на произвол судьбы окрестные села. Не до жиру, быть бы живу.

Засеку на левом берегу Упы-реки начали ладить всем миром. Не только посошный люд трудился и нанятые для этого мужики-мастеровые, но и дружина, снявшая на время кольчуги. Государю же и Разрядному приказу отправил князь Михаил челобитные, чтобы присланы были бы стрельцы, дети боярские и казаки для пяти сторож, которые наметил он с Никифором по новой засечной линии.

Царь уважил просьбу, и князь Михаил, довольный этим, еще более вдохновенно принялся проводить свою идею в жизнь, оканчивать, однако, все задуманное пришлось Никифору Двужилу: Михаила и Владимира государь позвал в Москву.

Принял их царь Иван Васильевич вновь в той палате, замысловато расписанной и изукрашенной, в какой беседовал с ними после освобождения. И на сей раз разговор состоялся весьма доверительный: юный царь жаловался на козни бояр, которые в борьбе за верховенство в Думе совершенно не замечают его, своего государя, кому державой править самим Богом определено, и позвал он их к себе, чтобы иметь под рукой верных и надежных слуг. Князю Владимиру он отдал свой царев полк, а Михаилу повелел быть ему первым советником во всех делах. А еще повелел государь братьям, особенно Михаилу, думать, как наказать Казань, которая продолжает лить христианскую кровь без меры и с которой русская рать пока что поделать ничего не может. Рать, посланная в очередной раз на Казань, дошла лишь до устья Свияги и с позором вернулась.

Но не отступать же. Царь так и сказал:

— В следующем году пойдем.

Не состоялся поход в срок, предложенный князем Михаилом Воротынским, и причиной тому стал мятеж москвичей и великий пожар.[150] Терпения у людишек не осталось от бесчинств самого царя, его свиты, но особенно — Глинских и их ближних, что вели себя словно монголы-вороги. И царя юного наставляли, чтобы делал он все, что ему хотелось, без малейших на то ограничений. А рыба, если с головы начинает портиться, то и хвост завоняет скоро. Челядь рангом пониже тоже творила бесчинства без стеснения. Даже псарям царевым закон был не писан.

Особенно возмущался народ после венчания Ивана Васильевича на царство. Став самодержцем, он мог бы смело оттолкнуть от себя Глинских, тем более что в жены себе выбрал, вопреки советам Глинских, юную Анастасию[151] из Захарьиных, чей род, хотя и не был истинно русского корня, а начинался от Андрея Кобылы, выходца из Пруссии,[152] но давно и верно служил князьям московским. Увы, все надежды не оправдались, ничто не менялось, и московский люд не выдержал. Мятеж начали было усмирять, но тут запылала Москва.

Город выгорел дотла, и все москвичи, от мала до велика, угнетенные полным разорением и задавленные страхом перед неминуемой царской карой, будто съежились, однако мятеж и пожар подействовали на Ивана Васильевича отрезвляюще. Он велел привезти из российских городов людишек всех сословий, чтобы вместе с москвичами пришли бы они на Красную площадь слушать раскаяние своего государя.

В урочный день Красная площадь заполнилась до отказа. От всех городов Земли Русской прибыли и знатные, и простолюдины, а москвичам не чинилось никакого препятствия — шли все, кто имел на то желание.

Колокола уцелевших звонниц пели славу, а души православные ликовали. Того, что кремлевская стена была опалена и черна, зияла разломами, что лишь кое-где на пепелищах начали подниматься свежие срубы, что к трубам бывших домов, сиротливо торчавших, прилепились шатры, юрты и шалаши из обгоревших досок, никто в тот миг не замечал. С нетерпением ждали царя всей России, великого князя Ивана Васильевича.

Площадь пала ниц, когда в воротах, от которых остался лишь железный остов, показался митрополит с иконой Владимирской Божьей Матери в руках. Она чудом сохранилась в Успенском соборе, огонь не тронул ее. Народ крестился истово, видя в этом хорошее знамение.

За митрополитом шла свита иерархов с крестами и иконами в руках. Они прошествовали к Лобному месту и замерли в ожидании царя. И вот наконец он сам. Властелин Земли Русской. Статен, высок, пригож лицом. Добротой веет от него. За ним — бояре, дьяки думные, ратники царева полка и рында. Площадь молчит. Она еще не могла поверить молве, что юный царь изменился. Она ждала царского слова.

И он заговорил, обратившись вначале к митрополиту. Стоном души звучали слова о злокознях бояр, творившихся в его малолетство, о том, что так много слез и крови пролилось на Руси по вине бояр, а не его, царя и великого князя.

— Я чист от сея крови! — поклялся он митрополиту и, обратившись к оробевшим боярам, молвил грозно: — А вы ждите суда небесного!

Помолчал немного, успокаиваясь, затем поклонился площади на все четыре стороны. Заговорил смиренно:

— Люди божьи и нам Богом дарованные! Молю вашу веру к нему и любовь ко мне: будьте великодушны. Нельзя исправить минувшего зла, могу только впредь спасать вас от подобных притеснений и грабительства. Забудьте, чего уже нет и не будет! Оставив ненависть, вражду, соединимся все любовию христианскою. Отныне я судия ваш и защитник.

Красная площадь возликовала. Но еще радостней приветствовала она решение царя простить всех виновных и повеление его всем по-братски обняться и простить друг друга.

Здесь же, на Лобном месте, царь возвел в чин окольничего дьяка Адашева, вовсе не знатного, лишь выделявшегося честностью и разумностью, повелев принимать челобитные от всех россиян, бедных и богатых, докладывая ему, царю, только правду, не потакая богатым, не поддаваясь притворной ложности.

Вскоре после этого юный государь объявил о походе, и как ни пытался князь Михаил Воротынский отговорить его, перенести поход на лето будущего года, царь остался твердым в своем решении.

Как и предвидел Михаил Воротынский, поход позорно провалился. Рать дошла лишь до Ельца, как началась ранняя февральская оттепель. Сам же царь оказался отрезанным от мира на острове Работке, что в пятнадцати верстах от Нижнего Новгорода. Вода разлилась по льду Волги, едва царя вызволили из плена стихии. Рать повернула в Москву, таща тяжелые стенобитные орудия по топкой грязи.

Затем был еще один поход. Царь получил известие из Казани, что она лишилась хана своего, убившегося по пьяному делу, тогда Шах-Али и иные казанские вельможи-перебежчики посоветовали Ивану Васильевичу, воспользовавшись безвластием, захватить город, и как князь Воротынский ни отговаривал государя, тот повелел рати спешно выступать. Вновь сам повел войско, благословясь у митрополита.

Зима выдалась вьюжная и лютая. Орудия и обоз едва пробивались в глубоком снегу, ратники и посошные людишки падали мертвыми от утомления и стужи, царь же казался двужильным, всех ободрял и вывел-таки рать под Казань к середине февраля.

Штурм не удался, а вскоре и осада потеряла смысл: наступила оттепель, пошли дожди, огнезапас и продовольствие намокли, стенобитные орудия замолчали, люди стали пухнуть от голода, и вновь со слезами бессилия на глазах юный царь повелел поспешить переправиться через Волгу, пока не начался ледоход. И вот тут князь Михаил Воротынский решился на откровенный разговор с государем. На настойчивый разговор. К тому же обязательно без свидетелей.

Князь начал с вопроса:

— Отчего Казань взять, если добровольно не открывались ворота, не удавалось ни деду твоему, ни отцу, ни тебе не удалось, хотя ты, государь, сам пришел, первым из царей русских, к ее стенам? — И сам же ответил: — Оттого, что всякий раз надеемся шапками закидать. Так вот, послушай меня, государь, если ближним своим советчиком считаешь, либо уволь, либо отпусти в Одоев. Я там больше пользы принесу державе и тебе, государь, оберегая твои украины.

— Не отпущу. Говори. Коль разумное скажешь, приму без оговору.

— Первое, что прошу, государь, пусть все не от меня идет, а от тебя. Тебе перечить никто не станет, а мои советы, как знаешь, и Шигалей хулит, и воеводы, особенно из думных кто. Всяк свое твердит, чтобы выказать свою разумность, у тебя же, государь, голова кругом идет, и выбираешь ты, как тебе кажется, лучшее, только на деле негодное вовсе. Два твоих похода должны тебя убедить в этом.

— Согласен. Говори, князь Михаил.

План Воротынского, который родился еще в первом неудачном походе, а теперь окреп вполне, состоял в том, чтобы не таскать взад-вперед тяжелые пушки, наладив литье их в горной стороне, заодно завести производство огненного припаса для них и для рушниц. Да и те стенобитные орудия, какие отольют в Москве, не с собой тащить, а загодя доставлять ближе к Казани. Поначалу он считал, что для этого хорошо подойдет Васильсурск, который с этой целью, видимо, и был построен царем Василием Ивановичем, но который по сей день этой роли не выполнял. Потому, должно быть, это произошло, что все же далековато Васильсурск от Казани и сплавы от него частенько подвергались нападению как луговой, так и горной черемисы. Значит, выходило, нужна еще одна крепость. Лучше всего на том месте, откуда русская рать обычно переправляется через Волгу.

А место это — вот оно, у устья Свияги.

Только, как виделось Воротынскому, еще одна крепость не сможет решить всей проблемы, нужно взять под постоянное око всю огибь Волги от Васильсурска до Синбира, посадив по Суре и Свияге полки стрелецкие. Тогда нагорная черемиса, чуваши и мордва, присягавшие каждый раз русскому царю, как только полки его шли походом на Казань, и затем присягавшие казанскому хану, как только московская рать возвращалась домой, не станут больше переметчиками, а если попытаются поднять мятеж, нетрудно будет их приструнить. Стало быть, нужны еще и в глубине огиби две-три крепости.

Выложив царю свой план, князь Михаил Воротынский попросил еще об одном:

— Покличь воевод и бояр, государь, и повели мне остаться выбрать места для стрелецких слобод и для крепостей, где литейное и зелейное дело начнется. А крепость у Свияги заложи теперь же, не медля ни дня. Оставь здесь полк, а то и — два. Да всех пушкарей с их снарядом. Мне оставь полк либо два стрельцов и тысячу детей боярских и казаков. Из Москвы высылай дьяков Разрядного, Стрелецкого и Пушечного приказов. Им дело тут вести.

— Так и поступлю. Как только через Волгу переправимся, и место для крепости облюбуем.

Сдержал слово царь. На понравившейся лесистой горе Круглой, высившейся между озером Щучьим и Свиягой, собрал бояр и воевод. Сказал твердо:

— Здесь крепости стоять. Именем Свияжск.

Ни разу не сослался на князя Воротынского. Повелевал от своего имени. Кроме двух полков и пушкарей оставил еще Ертоул и добрую половину посошного люда. Чтобы в несколько недель город был срублен в лесах, выше по Волге, сплавлен по воде, как только лед тронется, за неделю-другую на выбранном месте собран. Ратникам, пока крепость будет готова, жить в землянках и шалашах, огородившись гуляй-городом.[153] Для пушек же и зелья сразу без малейшего промедления рубить из здешнего леса лабазы. С двойной пользой делать: упрятать от непогоды порох и орудия, в то же время расчистить землю для города.

Воротынскому, как и обговаривали они, особое поручение: выбирать места для слобод и крепостей, приводя одновременно местных князей и народ весь нагорный к присяге государю российскому, а как только прибудут приказные дьяки, тут же спешить в Москву.

Успел Михаил сделать все, что задумал, до приезда дьяков: оставил в удобных местах по Суре стрельцов на поселение, нашел ладное место для крепости в устье Алатыря, место сухое, высокое, к тому же ровное — стройся как душе угодно. Отменно и то, что песок под боком для литейного дела и глина есть по обрывистым берегам. Решил: быть здесь складу оружейному.

Разведал он путь и посуху до Свияги, тоже оставив в удобных местах стрелецких голов.

В Москву вернулся в середине лета. Царь тут же позвал его в тихую комнатку для тайных бесед.

— Велел я Ивану Шереметеву, Алексею Адашеву,[154] Ивану Михайлову и брату твоему, князю Владимиру, к походу готовить рать. Теперь, князь, и ты впрягайся. Коренником впрягайся.

— Хорошо. За год все подготовим к походу на Казань и к ее захвату.

— Не долго ли — год?

— Нет. Есть у меня мыслишка. Обмозгуем ее сообща, тогда тебе, государь, изложу. Спешить, государь, не резон. Несолоно хлебавши ворочаться в третий раз — не позорно ли?

— Год так год, — согласился Иван Васильевич. — Каждую пятницу мне отчет даешь, как идут дела и что удумал нового.

Доволен Михаил Воротынский, что не одному готовить поход, а со товарищи. Башковитые все, дел своих мастера. Боярин Иван Шереметев блюдет исправно Разрядный приказ, Алексей Адашев недаром за ум свой и прозорливость из неизвестного дьяка скакнул враз в окольничьи. Не лишним будет и дьяк Посольского приказа Иван Михайлов, о мудрости которого князь Воротынский тоже был наслышан изрядно. Отменно и то, что не забыл царь и про Владимира.

Прежде чем уехать в свой дворец, Воротынский прошел в палаты к Адашеву, поведал ему о решении царя, и вместе они наметили, чтобы собраться на совет завтра утром. Рассказ князя о том, что успел он сделать на Горной стороне, соратники его выслушали со вниманием, но когда он поделился своей главной мыслью, что нужно загодя послать туда еще полк, чтобы уж вовсе избежать возможного мятежа во время штурма Казани, а еще по зимникам окольцевать ханство казанское засадами по всем переправам со стороны Сибири, от ногаев и Астрахани, чтобы дышать казанцам стало невмоготу, не враз согласились без пререканий. Что мысль сама по себе хороша, признали все, однако все, кроме брата, видели в ней и изъяны. Порешили помозговать пару дней, а уж потом, обсудив без спешки, чтоб без сучка и задоринки получилось, донести замысел до государя.

И в самом деле, когда каждый изложил свои соображения, план стал стройней и четче. Действительно, нужно перекрыть доступ к Казани по всем сплавным рекам и по переправам, особенно Каму и Вятку под неусыпное око взять. Это очень важно. Согласились, что стрельцам подмога на Горной стороне очень важна. Но нужно, как посоветовал дьяк Посольского приказа Михайлов, с помощью переговоров убедить Казань признать правобережье за Россией. А пока переговоры ведутся, времени не теряя, наладить в Алатыре литье пушек, изготовление пищалей и рушниц, а также пороха, ядер и дроба. Готовое оружие отправлять, не мешкая, в Васильсурск и Свияжск. Туда же слать все стенобитные пушки, отливаемые в Москве на Пушкарском дворе.

Цель переговоров — а если они не удадутся, то и похода — тоже определена была очень точно: освобождение из татарского рабства русских пленников, которых в ханстве имелось сотни тысяч, замена хана царским наместником, чтобы впредь избавить себя от коварства татарского, клятвоотступничества и измен.

Благословясь, всем советом они направились к царю.

Понравилась Ивану Васильевичу военная часть плана, но особенно одобрил он возможность мирного исхода векового противостояния. Воскликнул вдохновенно:

— Бескровно избавиться от ножа под сердцем куда как гоже!

И впрямь едва не обошлось все мирно. Весной царь отправил в Свияжск Адашева с Михайловым, и те, опираясь на сторонников русского царя, успели многое сделать. Даже курултай,[155] собравшийся на Арском поле, одобрил условия России. Попытавшихся было сопротивляться всенародному решению Шах-Али порубил. Жестоко? Но это им, казанцам, судить, а не россиянам.

Вот назначен уже наместник — князь Семен Иванович Микулинский, кладь его уже отвезена в город, казанцы беспрекословно присягали уже царю русскому, но когда наместник переправился через Волгу из Свияжска и приблизился к Казани, его опередили князья Ислам, Кебек и мурза Курыков. Они успели закрыть ворота и, распустив слух, что русские разрушат все мечети, на их месте поставят свои церкви и всех правоверных насильно крестят, подняли мятеж.

Слуг наместника, уже находившихся в городе, перебили. Порубили и сторонников Шаха-Али, казнили всех вельмож, кто видел в дружбе с Россией процветание земли родной. Порезали, как баранов, и пограбили русских купцов, бывших в городе. Еще раз пролилась христианская кровь.

Князь Микулинский не стал мстить, не сжег и не ограбил посады, хотя ему советовали это сделать даже татарские вельможи, с ним находившиеся. Он возвратился в Свияжск* надеясь на то, что казанцы одумаются.

Увы. Очень часто одурманенные люди идут не только без оглядки, но еще и с непонятным восторгом и вдохновением к своей гибели, перестают здраво мыслить, поддаются лишь эмоциям, все более и более распаляя себя. Так случилось и с казанцами. У России же, чтобы обезопасить свои восточные рубежи, спасти села и города от полного разорения и чтобы наконец не стать вновь данницей казанского ханства, чего татары и добивались, оставался один путь — поход на змеиное гнездо.

Погожими июньскими днями полки — один за другим подходили к Коломне, где их встречал сам государь. Душевный подъем ратников, коих благословил митрополит Макарий на святое дело, от этого еще больше возрастал. И вот все войско в сборе. Пора выступать. Царь назначил совет на следующий день, чтобы окончательно определить направления и пути движения полков, но поздно вечером прискакал казак от станицы, только что вернувшийся из глубины Поля. Станица обнаружила татарские тумены и турецких янычар с легкими и стенобитными орудиями. Как успели разведать казаки, татарское войско великое числом, не поддается счету. Вся степь пылит. Двигаются тумены к Туле.

Слух о приближении крымцев привел в уныние ратников. И то верно, собирались заломить змея-горыныча многоголового, ан у него еще и защитники есть, теперь с ними придется скрестить мечи, и вновь Казань останется без наказания, вновь жди от нее лиха.

Узнав об унынии в стане, Иван Васильевич велел собрать от всех полков посланцев, и не только воевод, но и рядовых ратников. Поклонившись поясно воеводам и мечебитцам, заговорил страстно:

— О! Господь наш Христос! Велико твое терпение! Как сел змей лютый Улу-Магмет на змеином месте, так и застонала земля православная, запылали города русские, опустошались села! И ты, Господи, видишь, что мы, кто ведет свой род от кроткого праотца нашего Иакова, смиряемся, как Иаков перед Исавом, перед суровыми и безжалостными потомками гордого Измаила.[156] О каменные сердца их! О ненасытные их утробы! Безгрешных младенцев, агнецам подобных, когда те протягивают к ним руки свои, будто к отцам родным, кровопийцы те окаянные душат их своими басурманскими ручищами либо, взяв за ноги, разбивают головы младенцев о стены и, пронзив копьями, поднимают в воздух! О солнце! Как не померкло ты и не перестало сиять?! Как луна не захлебнулась в крови христианской и звезды, как листья с деревьев, не попадали на землю?! О земля! Как можешь выносить ты все это зло, не развернув недр своих и не поглотив извергов в ад кромешный?! Кто в состоянии думать о животе своем, зная, что басурманы-измаильтяне разлучают отцов и матерей с детьми их, мужей отрывают от жен своих, на ложе возлежащих, невест, горлиц, еще не познавших супругов своих, похищают словно звери, пришедшие из пустыни! А процветающие в благоденствии, богатством кипящие, подобно древнему Аврааму, подающие нищим и странникам, полоняников выкупающие на волю из рабства басурманского, в мгновение ока становятся нагими и босыми, лишаясь собранного великим радением имущества, разграбленного руками поганых!

Юный царь российский великий князь Иван Васильевич говорил пылко о тех варварских походах, какие почти каждый год совершали казанцы на земли православной России, о том, что неединожды великие князья, особенно отец и дед его, пытались установить мирные соседские отношения с казанцами, смиряя время от времени кровожадность их; те клялись больше не проливать крови христианской, но всякий раз коварно нарушали свои обязательства — вновь лилась кровь. Снова пылали города и села, вновь стонала земля от злодейства неописуемого.

Не бывало в России еще ни князей, ни царей, кто вот так вдохновенно держал бы речь перед боярами, воеводами и ратниками, чтобы поднять их дух, чтобы до глубины сердец осознали бы они, ради какой цели великой вынимают мечи из ножен и отдают жизни свои в руки Господа. Рать слушала своего царя с нескрываемым восторгом, а седовласые воеводы не стеснялись слез умиления.

Царь заканчивал свою речь:

— Мы не делали худо ни хану крымскому, ни султану турецкому, но они алчны, они жаждут превратить всех христиан в своих рабов. Руки коротки! Стеной встанем мы за Отечество! С нами Господь!

Рать ликовала. Рать клялась не пожалеть живота своего ради святого дела, а царь Иван Васильевич звал уже в свои палаты на малый совет князя Михаила Воротынского, первого воеводу Большого полка, князя Владимира Воротынского и боярина Ивана Шереметева — воевод царева полка. Обстановка изменилась, и нужно было спешно менять уже начавший воплощаться в жизнь план похода.

Государь предложил повернуть полки на крымцев, а уж после того, побив ворогов, двинуться на Казань. Воеводы не возражали, но князь Михаил Воротынский внес свою поправку:

— Прикажи, государь, Ертоулу к Казани идти, гати стлать да мосты ладить. И мне повели — к Алатырю, а следом в Свияжск спешить, если что там не ладится, успею поправить.

— Верно мыслишь.

— Из своей дружины оставлю гонца и стремянного Фрола, чтобы знать мне обо всем.

— И это — ладно будет.

Оставляя лишь меты и ертоульских людишек на тех местах, где нужно было ладить путь для царева и Большого полков, князь Михаил Воротынский двигался к Алатырю быстро, делая только небольшие привалы. Вот когда особенно понадобилась та закалка, какую получил он от Двужила. Малая дружина, тоже привыкшая не слезать с седел по много суток (к этому приучила порубежная служба), не роптала и без больших помех в скорое время достигла намеченной цели.

Наполнилось гордостью княжеское сердце от пригожести и основательности в устройстве города. Тараса высокая, с бойницами по верху для лучников и пищальщиков, вежей несколько, и все они четырехъярусные с шатровыми верхами, да еще и с маковками на них; столь же добротная стена и вокруг склада оружейного, только пониже, да и вежи двухъярусные, но тоже шатровые и с маковками. С любовью сработано, не временщиками. Да и дома светлые, кое у кого даже с резными наличниками. И все это — за год.

Еще больше возликовал сердцем князь Михаил, когда увидел чудо из чудес — пищали на колесах. На кованых, крепких, с дубовыми спицами и вкладышами. Крепились пищали к оси вертлюгом,[157] что давало возможность поворачиваться стволу вправо и влево и даже вниз и вверх. Ему пояснили без бахвальства:

— Посуху, чтоб лишние повозки не гонять. Шестерка цугом и — айда пошел.

Либо не совсем понимали алатырские пушкари, что целый переворот совершили они, поставив орудия на колеса и приладив к осям вертлюги, либо скромничали без меры. Князь же, сразу оценив новшество, велел позвать мастера, внедрившего новинку в пушкарское дело. Поклонился ему поясно и пообещал:

— Самому царю Ивану Васильевичу тебя представлю. Наградит он тебя по твоим заслугам. От меня тоже прими. — Воротынский подал мастеру пять золотых рублей и спросил: — За кого Бога благодарить?

— Петров я. Степашка. Только, князь-боярин, не одним умом сработано. Давно уже мы с Андреем Чеховым, Юшкой Бочкаревым, Семеном Дубининым и иными мастерами это обмозговывали. И сработали бы, да иноземных мастеров, коих в Пушкарском дворе полдюжины, опасались. Так и зыркают всюду. А что углядят, себе на ус наматывают. И чтоб дело не шло, еще и на смех поднимут, дьякам мозги закрутят. А здесь их нет, вот я и попробовал. Вроде бы получилось. От иноземных мастеров утаить бы как-то… Они тут же переймут. А нам руки повяжут.

— Сообщу царю и об этом. За это тоже низкий поклон вам, мастерам русским.

Побывал князь Воротынский и у мастеров рушницкого дела, в кузницах, где ладили самострелы и ковали болты, у кольчужников, у зелейников,[158] отгороженных от всего склада оружейного высоким глухим забором, — все ему понравилось, ни одного не сделал замечания и, передохнув сутки, поспешил в Свияжск. Тем более что первый гонец из Коломны привез успокаивающую весть: крымцы уклонились от сечи, начали отходить, воеводы русские вдогон пошли и бьют их нещадно.

Воротынскому хотелось, посмотрев, все ли ладно в Свияжске, прискакать обратно в Алатырь и здесь встретить царя. Нужно это, как он считал, для того, чтобы осталось больше времени еще и еще раз обсудить с Иваном Васильевичем все детали предстоящей осады. Не забывал он и об обещании лично представить царю мастера-литейщика Степана Петрова.

Словно по родной земле ехал князь Воротынский в Свияжск. Дорога устроена хорошо, с мостами и настилами, черемиса радушна, ни одной засады. Да и головы стрелецких слобод не предлагали дополнительную охрану, привыкнув уже к мирному настроению поселян. Выходило, оправдался его план, добрую службу служит. А в Свияжске к тому же узнал, что не только стрельцы и казаки в том повинны, но и чудесные знамения. Об этом с благоговением поведал князю настоятель соборной церкви Рождества Пречистой Богоматери, а затем и настоятель храма преподобного Сергия-чудотворца, что был возведен в одном из монастырей, выросших здесь так же быстро, как и сам город. Оказывается, еще задолго до основания Свияжска слышали некоторые жители окрестных поселений колокольный звон и дивились тому чуду, а многие еще и видели старца-монаха, который с образом и крестом появлялся то на горе, то у Щучьего озера, то на берегу Свияги, а то и на стенах Казани; его отваживались поймать лучшие джигиты, но он не давался им в руки, а стрелы не поражали его. Да и немудрено, ибо являлся сюда сам чудотворец Сергий, как знамение торжества христианства на сей земле, и подтверждением тому служит то, что икона преподобного Сергия исцеляет нынче хромых и бездвижных, сухоруких и глухих, изгоняет бесов, но чудеса творит только по отношению тех, кто принял христианство.

Как утверждали священнослужители, отбоя нет ни от простолюдинов, ни от знатных. Бывают гости даже из самой из Казани.

«Дела митрополичьи, — с благодарностью думал князь Михаил Воротынский. — Не только в проповедях призывает покончить с гидрой магометанской,[159] не только царя понукает на взятие Казани, а ратников благословляет на светлую битву, но и помогает делом. Ловко помогает. Спаси его Бог, духовного пастыря нашего!»

Крамольный вывод этот князь выложил царю всей России, когда, вернувшись в Алатырь, пересказывал о свершенном за год. Иван Васильевич сразу заметил, поправив Михаила:

— Чудо святых — дела Божьи, а не земные. Знамения тоже только от Бога.

Князь Михаил смиренно опустил голову, поняв свою оплошность, не стал настаивать на своем, а после паузы заговорил о другом:

— Видел я и земное чудо. Тебе, государь, тоже его хочу показать, оттого велел в Свияжске повременить с отправкой одной пушки. С Большим полком ее возьму, поглядим, как в пути она себя покажет. Представляю тебе и выдумщика — мастера пушкарского литья Степашку Петрова. Надеюсь, наградишь его знатно. Только он одно просит: таить от иноземных мастеров его детище. Умыкнут, опасается.

Последние слова оказались не по душе самодержцу. Глаза потемнели. Заговорил сердито:

— Еще дед мой иноземных мастеров скликать начал, чтоб наших людишек ремеслу обучали. Мне ли от них таиться, коль скоро они старательно отрабатывают свое жалованье!

Ничего не ответил князь Воротынский, хотя имел иное мнение по сему вопросу. Учиться уму-разуму не грех, только и своих умельцев да башковитых людишек холить не лишним станет.

Улетучилась сердитость царева, когда он увидел пищаль на колесах и с вертлюгом. Понял, как и Воротынский, насколько станет ловчее возить пушки в походах и перемещать их в бою. Щедро наградил мастера: землей и дворянством, велел тут же отправляться в Москву на Пушкарный двор, чтобы и там наладить литье пушек на колесах. Но и упрекнул в то же время:

— Иноземные мастера мне, царю, верно служат. Не избегать их следует, а учиться у них. Нос высоко не дери.

Плеснул ложку дегтя в бочку меда. Если обида есть, глотай ее молча.

В первых числах августа царев и Большой полки вошли в Свияжск, и остальные полки подоспели. Можно было начинать переправу, но Иван Васильевич не стал спешить, надеясь убить сразу двух зайцев: попытаться принудить Казань к добровольной сдаче и дать рати отдых.

Двух зайцев поймать не получилось. Казанцы на все увещевания и обещания, что ничего дурного царь не предпримет, если они покорятся, отвечали злыми отказами. Царь обещал простить и не помнить того зла, какое казанцы творили на земле русской, простить реки крови, простить разрушенные города, лишь бы впредь такого не повторилось и были бы отпущены все пленники, — царь предлагал Казани доброе соседство на правах младшего брата. Увы, ответ пришел грубый: России не быть в покое, пока она не признает себя данницей Казанского ханства. Что касается самой Казани, то пусть князь (русских правителей они не признавали за царей) Иван попробует ее взять.

Вновь не оставалось выбора. Русские полки начали переправу. Первыми на боевые корабли, специально для переправ построенные, сели ратники Передового полка и Ертоул.