Риск. Молодинская битва

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Левое, немноготысячное крыло крымского войска обступало Белев и Одоев неспешно, волоча с собой стенобитные орудия, и лишь казачьи сотни да отряды легких татарских конников шныряли по округе, грабя, хватая полон и сжигая деревни, погосты и хутора. Основная сила двигалась по Дикому полю тоже не очень-то прытко, и не только потому, что была обременена тяжелым осадным снаряжением, турецкими пушками, большим караваном вьючных верблюдов и лошадей не только с провиантом для людей, но и с кормом для коней, без которого нельзя обойтись еще несколько недель потому, что слишком много было снега и в степи, и в перелесках и низинах, где особенно высока прошлогодняя трава, но еще и потому, что Мухаммед-Гирей под страхом смерти запретил до его появления кому-либо отдаляться от Ногайского тракта, кроме малого числа разведчиков, не имевших право тревожить пахарей, объезжая стороной и их, и поселения, и крепостицы. Основная часть крымского войска даже не знала, где будет нанесен удар по урусам.

Только Мухаммед-Гирей и его брат Сагиб-Гирей, отдавшие столь непривычные для крымских ратников приказы, птицами неслись по Ногайскому тракту к Волге, намереваясь переправиться через нее чуть выше устья Камы, меняли заводных коней, не позволяли ни себе, ни сопровождавшим их отборным туменам подолгу отдыхать. Скакали налегке, без обузного снаряжения, только с небольшим караваном вьючных лошадей.

Чтобы кони не уставали, их подкармливали бараньим курдючным салом, которого было в достатке набито во вьюки и даже в переметные сумы. Сами крымцы тоже не отказывались от сала, но предпочитали конское мясо, которое пластинами укладывали под потники, где оно за время, что были в пути, до следующего привала, становилось мягким и душистым.

Когда от села к селу, от города к городу неслась весть о приближении крымцев, все в ужасе бросали свои дома, подворья, весь скарб, великими трудами нажитый, и спешили укрыться либо в лесной глухомани, либо за стенами городов, готовясь к смертному бою. В этом была необходимость, ибо татары, налетая саранчовыми тучами, выметали под метелку закрома, угоняли весь скот, и крупный, и мелкий, растаскивали имущество, а что не могли увезти с собой, предавали огню — несли с собой крымцы кровь, горе и слезы. На этот раз, как обычно, тоже разбегались пахари и ремесленники, охотники и бортники,[77] запирались ворота всех крепостей, но, всем на удивление, братья Гирей и сопровождавшие их два тумена отборных конников черной тучей проносились мимо.

На левый берег Волги крымцы переправились быстро, всего за два дня, но после этого Мухаммед-Гирей не стал безоглядно спешить. Хотя и доносили ему, что почти все князья луговой черемисы[78] согласны стать слугами Сагиб-Гирея, Мухаммед-Гирей решил поосторожничать. Каждый острог поначалу окружал конниками, словно готовился к нападению, и лишь после этого вступал в переговоры.

Мирно все шло, хотя и отнимали переговоры драгоценное время. Ворота острогов в конце концов отворялись, братья Гирей принимали присягу от князей, купцов, ремесленников, оставляли малый отряд, чтобы тот спешно ополчал ратников, которые были бы готовы в любой момент прибыть на Арское поле,[79] что раскинулось недалеко от Казани и могло вместить в себя до сотни тысяч всадников с заводными конями.

Обычно казанцы здесь и собирались для больших походов, в мирное же время сюда на ярмарку съезжались весной и осенью купцы астраханские, персидские, среднеазиатские, ногайские, и шел великий торг не только всяческими товарами и животными, продавали здесь в рабство и захваченных в плен русских пахарей, ремесленников, ратников и даже священнослужителей православных храмов.

С Арского поля шла дорога на Арский острог. Арск всегда был верен хану казанскому, и Мухаммед-Гирей опасался, как бы не стал он крепким орешком, который придется разбивать, и лишь надеялся на то, что посланные прежде слуги во главе с ципцаном[80] сумели склонить Арск к Крыму, да еще — на внезапность. Вот отчего он высылал вперед веером дозоры, которые не столько разведывали, не ополчился ли вдруг Шах-Али и не вышел ему навстречу, сколько ни в коем случае не должны были пропустить гонцов ни в Арск, ни в Казань.

Нелишней оказалась эта мера. Оставалось еще несколько острожков до Арска — а это значит не меньше трех-четырех дней, — как один из дозоров привез заарканенного гонца. От князька черемисского, только что присягавшего на верность Сагиб-Гирею и признавшего царем казанским и своим повелителем. Лицемер писал князю и воеводе Арскому, чтобы тот немедля известил Шаха-Али о вторжении на его землю алчных Гиреев, а сам не открывал бы ворот, выигрывая время, которое необходимо ему для подготовки к обороне Казани.

Мухаммед-Гирей и Сагиб-Гирей только что милостиво одарили князей и вельмож, присягнувших им на верность, но, узнавши о коварстве одного из них, а может быть, и нескольких сговорившихся, разгневались.

— Клятвоотступники достойны смерти! — сурово изрек Мухаммед-Гирей и повелел: — Темника[81] ко мне!

Но ширни, имевший право, как первый советник, возражать хану, остудил его гнев:

— Не настало время, мой повелитель, карать. Вы волей Аллаха успеете это сделать, когда ваш брат сядет на ханство в Казани. Вам ли, о великий и мудрый, не знать, что послушные овцы, если их обидят, могут стать шакалами, а то и волками. Советую умолчать о перехваченном гонце.

— Пусть будет так, как сказал ты, — и, подумавши немного, Мухаммед-Гирей огласил свою окончательную волю: — Обходим стороной все остроги. Путь наш — на Арск. Спешный.

— Да благословит Аллах ваши намерения! Если Арск отворит ворота, вся черемиса падет ниц у копыт вашего коня, о великий хан.

— Мы такого же мнения.

Мухаммед-Гирей оттого поспешил к Арску, что понимал: если даже Казань откроет ворота — это еще не полная победа. Победу можно будет торжествовать только тогда, когда присягнет на верность Орде Арск. Иначе над головой всегда будет занесен нож.

Дело не только в том, что он стал для черемисы как бы своей столицей, хотя луговики, казалось бы, давно ходят под Казанью, но и в том, что место, где Арск стоит, выбрано весьма удачно: от Казани всего один дневной переход, но в то же время такая глухомань, что приблизиться к городу можно лишь по одной-единственной дороге, вокруг которой болота, крутые и глубокие овраги с густо переплетенным орешником — их не под силу преодолеть ни всаднику, ни пешему. Во многих местах дорога на Арск удобна для крупных засад, через которые не прорваться без больших потерь. Сам Арск добротно укреплен. Воинов в нем много, оружейных дел мастеров в избытке, запасы заготовлены на месяцы, вода есть. Никто еще не смог взять этот город штурмом. Ни разу.

Знал обо всем этом Мухаммед-Гирей, но надеялся на неожиданность его появления и еще на сговорчивость горожан, князей и воевод. Другого мнения, однако, были его советники. Особенно первый — ширни.

— Повелитель, да продлит Аллах ваш век до бесконечности, не поворачивай на дорогу к Арску оба тумена. Возьми только свой, а брат ваш, да благоволит ему Всевышний, пусть со своим туменом идет в Казань.

— Мы сотрем с лица земли город, если он не откроет ворота!

— Арск выдержит нападение, если не сделать проломы в стенах. А стенобитные орудия остались за Волгой. Ждать, пока они прибудут, можно и с одним туменом, осадив город.

— Мы налетим как ветер. Охрана не успеет и ворота запереть.

— Но они могут постоянно наблюдать за дорогой, а не только в дни опасности. Мое слово, повелитель, действовать надо хитрей лисы. Ципцан подготовил, как он оповещал, Казань к добровольной сдаче. Шах-Али, если не захочет мученической смерти, пошлет арским князьям свое слово. Если же Казань затворится, придется звать всю Орду. Вот тогда Аллах благословит нас придать все огню и мечу.

— Но тогда не удастся поход на Москву?! А мы не успокоимся, пока не заставим лизать пыль с наших ичигов[82] раба нашего, князя Василия!

— Удастся. На следующий год. Разве устоит Москва против силы двух княжеств.

— Одного! — недовольно перебил Мухаммед-Гирей. — Орда станет единой! Могущественной! Она покорит не только русичей, гяуров,[83] но и ляхов,[84] Литву, пойдет дальше — на закат солнца, до самого моря. Куда держал путь Чингисхан.[85] Порта тоже склонит голову перед могуществом Орды. Перед нами склонит голову, властелином Орды!

— Да будет так! — молитвенно провел ладонями по щекам шарни. — Так предначертал Аллах. Но волю Аллаха воплощать вам, светлейший, самим. Рассчитывая каждый свой шаг.

— Хорошо. Мы примем твой совет. — И обратился к брату, ехавшему с ним стремя в стремя: — Веди свой тумен к Казани. Сдери шкуру с лизоблюда раба нашего Василия!

— Если он станет сопротивляться?

— И даже если не будет. Пусть его смерть наведет ужас на всех казанцев. Она надолго должна остаться в памяти правоверных!

У Сагиб-Гирея было на этот счет свое мнение, но он не стал перечить брату в присутствии подданных. Зачем? Он сделает так, как хочет сделать, а потом объяснит разумность своего поступка. Проводив брата с его туменом на Арскую дорогу, собрал советников и военачальников. Не стал, однако, выслушивать их мнения, а распорядился:

— Сейчас же отправьте гонца к ципцану Мухаммед-Гирея. Пусть даст ему знать, что завтра на исходе дня мы будем у Арских ворот, и мы посмотрим, верно ли сообщал нам раб наш о положении в Казани. Впрочем, гонцу свое слово скажем мы сами. Немедленно позовите его к нам. Спустя некоторое время пошлем следующего гонца. Для верности.

Затем Сагиб-Гирей, махнув рукой, чтобы вся свита удалилась, принялся наставлять гонца:

— Запомни: ты — гонец царя крымского. Не унижайся ни перед кем. Если Аллах предопределил тебе смерть, прими ее достойно. О нашем тумене — ни слова. Ты — гонец Мухаммед-Гирея к его послу. Стой на этом, и благослови тебя Аллах. Послу хана твоего передай так: если Арские ворота будут открыты, когда мы приблизимся, он станет моим первым советником. Если Шах-Али откажется от ханства в нашу пользу, он останется жив, если нет — мы сдерем с него шкуру. На площади перед дворцом. Всенародно сдерем. Все. Скачи без остановок. Возьми двух заводных коней.

Вскоре после того как Сагиб-Гирей отправил к ципцану своего брата еще одного гонца он и сам со своим туменом тронулся в путь, однако, когда до Казани оставалось всего ничего, остановился на ночевку. К исходу дня они достанут город без лишней спешки. Подводить ближе свой тумен Сагиб-Гирей опасался: вдруг окажутся на дороге сторожевые посты, которые уведомят Шаха-Али о приближении войска. Такой поворот событий не входил в его расчеты. Первое слово Шаху-Али должен сказать ципцан. Окружение хана, верное ципцану, поддержит его и убедит отступника мирно отдать ханство. Неожиданность и настойчивость, был уверен Сагиб-Гирей, возьмут верх.

«Молод еще Шах-Али, чтобы принять мудрое решение. Он поступит так, как того желаем мы, завтрашний властелин казанского ханства».

Все так и произошло, как планировал Сагиб-Гирей. Его гонец без задержки прибыл к ципцану Мухаммед-Гирея, и тот, вскоре после утреннего намаза, поехал во дворец, не испросив на сей раз дозволения на прием. С собой взял почти всех ратников, охранявших его посольский дворец. Их задача — взять под охрану ворота ханского дворца, дверь в ханские покои, сопровождать самого ципцана и в любой момент быть готовыми выхватить из ножен сабли.

Шах-Али только что совершил омовение, собираясь приступить к трапезе, как дверь распахнулась, и на пороге появился посол крымского хана с десятком вооруженных воинов.

— Как вы посмели?! — возмутился Шах-Али и крикнул: — Стража!

Вбежали ханские телохранители. Выхватили сабли. Ципцан жестом остановил своих воинов. Заговорил жестко, словно бы укладывая камень к камню:

— Нам нужно остаться одним. С глазу на глаз. Я пришел сказать слово господина моего Мухаммед-Гирея и его брата Сагиб-Гирея.

— Мы позовем своих советников. Мы выслушаем тебя в посольском зале…

— Да. Так будет. Но до этого нам следует поговорить один на один. Отпусти своих нукеров.[86] Я — своих, — и он жестом повелел сопровождавшим его воинам удалиться за дверь.

Шах-Али, поколебавшись, поступил так же.

— Завтра к Арским воротам подойдет со своей гвардией Сагиб-Гирей. У него десять тысяч войска. Еще десять подошло к Арскому острогу. С теми тысячами — хан крымский, повелитель Орды, Мухаммед-Гирей. Это — передовые отряды. Множество туменов на правом берегу Волги ждут повеления Мухаммед-Гирея. Поступит оно — все Казанское ханство будет разорено и уничтожено. С землей сравняются остроги черемисы. Пока же ни один волос не упал даже с данников Казани. От тебя зависит, литься ли крови в Казанском ханстве.

Шаха-Али передернуло это грубое «от тебя», ему очень хотелось хлопнуть в ладони и приказать стражникам схватить наглеца, но он усилием воли сдержал себя. Он пока не осознал, что произошло, как могло так случиться, что он узнает о приближении крымцев от ханского посла, а не от своих воевод и советников, но в том, что посол говорит о событии реальном, Шах-Али уже не сомневался. Беда, о которой так настойчиво предупреждал его муфтий, пришла.

«Но гонцы наши должны уже быть в Москве, а царь Василий Иванович, верно, и рать послал. Она — на подходе. Нужно лишь выиграть время. Неделю или две. Казань и Арск не так-то просто взять».

— В чем наша роль? — спросил посла крымского, особенно подчеркнуто произнеся слово «наша». — Что нам предлагается сделать, чтобы безвинно не пролилась кровь наших подданных?

— Отдать престол Сагиб-Гирею, да продлит Аллах его жизнь.

— За эти дерзкие речи я повелю отрубить тебе голову! Или посадить на кол!

— Я готов к этому ради торжества моего повелителя Мухаммед-Гирея, славнейшего из славных, кому Аллах предначертал возвеличить Орду до прежнего могущества. Только моя смерть ничего не изменит. У Казани лишь один путь — открыть ворота. А для тебя один исход остаться живым — добровольно передать ханство Сагиб-Гирею, достойному из достойных. — Ципцан предостерегающе поднял руку, останавливая попытку Шаха-Али возразить ему. — Помощь от князя Василия, раба Мухаммед-Гирея, не придет к тебе. Письмо сеида-отступника, письмо твое, Шах-Али, и письмо воеводы московского у меня. Вот они, можешь убедиться, — и ципцан швырнул к ногам Шаха-Али свитки.

«Это — конец! Конец! Верхогляд! Падкий на лесть!» — костил себя Шах-Али, глядя испуганно на брошенные послом письма, веря и не веря своим глазам. Страх настойчиво вползал в душу, устраиваясь там крепко и надолго, но Шах-Али нашел, однако, в себе силы ответить гордо:

— Мы соберем советников, уланов и мурз. Их слову мы подчинимся.

— Пусть будет так. Я добавлю еще: Сагиб-Гирей сдерет, если станешь упрямиться, с тебя шкуру. С живого. Принародно. На площади перед дворцом. Такова его воля. Передашь мирно трон — отпустит тебя к твоему царю, которому ты служишь. Думаю, тот примет тебя и вернет тебе Касимов. Ему нужны предающие свой народ.

Советники, уланы и мурзы съехались во дворец быстро, ибо каждому из них гонцы, передавая повеление Шаха-Али, добавляли:

— Ципцан Мухаммед-Гирея тоже во дворце.

Этого момента ждали все его сторонники, и вот — свершилось.

Шаха-Али собравшиеся слушали, изображая прискорбное уныние, а когда заговорил посол крымского хана, допуская неуважение к хану казанскому, они громко возмущались, казалось, даже не притворно, требовали немедленно наказать наглеца, но когда настало время высказывать свое мнение, с ними произошла моментальная метаморфоза.

— Посол Мухаммед-Гирея заслуживает немедленно смерти за дерзость, — произнес первый советник Шаха-Али, начало речи которого было полно неподдельного гнева, но тон изменился, когда ширни перешел к рекомендациям. — Но Аллаху, видимо, угодно, чтобы Сагиб-Гирей сел на трон в Казани. Мы не готовы оборонять город. У нас нет войска, кроме вашей, хан, стражи. А запасов еды не хватит даже для недельной осады. Да и правоверные не станут сражаться с правоверными ради русского царя, ради гяуров. Народ сказал свое слово, когда расправился с муфтием за то, что призывал тот к миру с неверными, выступал против джихада. Смиритесь, Шах-Али, и правоверные не проклянут вас и ваших потомков за то, что станете виновником великого разорения Казани.

— Великое разорение ждет Казань, если она не захочет жить в мире с русскими, — возмутился Шах-Али. — Не ты ли, презренный, повторял это следом за мной десятки и сотни раз?!

— Москва станет данником МухаммедТирея на веки вечные. Такова воля Аллаха!

— Ты страшно заблуждаешься! На тебе будет кровь и позор потомков наших. На тебе и тебе подобных! — И устремил взор на военачальника. — Что скажешь ты, мой верный слуга?

— Если позволите, мой хан, я сам отрублю голову послу крымского хана за дерзость его. Я сам встану на крепостную стену с обнаженной саблей! Только прикажите! Но подумайте, мой повелитель, о последствиях. Город не станет долго сопротивляться туменам Тавриды, казаков и ногаев. Казань будет разрушена, и всем нам придется сложить головы. Ради чего? Не ради свободы, а ради русского царя, извечного данника Орды, данника могущественного Мухаммед-Гирея.

— Еще царь Иван Васильевич отложился от Крыма после Угры! — возразил гневно Шах-Али улану. — Россия стала могущественней Крыма и в состоянии отомстить за все обиды, ей нанесенные!

— Не думаю так. Я знаю, что Москва не пошлет нам помощь, если мы встанем на дорогу войны. Ей бы суметь устоять против Литвы, Полыни, рыцарей-крестоносцев, Швеции. И чем больше будут неверные лить крови, воюя между собой, тем крепче на ногах будем стоять мы, правоверные. Не идти же и нам по пути^кяфиров и лить кровь мусульман, ослабляя себя? Истинные мусульмане такого не допустят!

В этих словах звучала уже явная угроза. Шах-Али понял, что, если ширни и улан на стороне Сагиб-Гирея, остальные тоже с ними. Окончательно слетела с его глаз пелена, и увидел он перед собой пропасть. Сжалось тоскливо сердце, гордая голова его склонилась. Собравшись с духом, он произнес:

— Я уступаю трон Сагиб-Гирею. Подчиняюсь воле сильного. Я не желаю напрасной крови своих подданных. Я готов испить горькую чашу, лишь бы жил счастливо мой народ. Хотя я сомневаюсь, что так будет.

Отречение, достойное мудрости почтенного старца, но не юноши, едва начавшего жить. Многие из собравшихся в тронном зале оценили это по достоинству, что в свое время сослужит ему добрую службу.

Шах-Али тут же велел седлать и вьючить коней, а главному евнуху собирать жён в дорогу. Не забыл и посла царя Василия Ивановича и воеводу московского, отправил к ним гонца, чтобы те спешно покинули город, забрав с собой купцов.

Увы, ни одного из этих распоряжений Шаха-Али выполнено не было. Гонца не выпустили из дворца, а когда он сам собрался с женами своими покинуть город, цип-цан не позволил ему выехать даже за пределы дворца.

— Сагиб-Гирей сам проводит тебя, — произнес он. Пошленько ухмыльнувшись, добавил: — Вдруг он жен твоих пожелает оставить себе.

— Но мы вольны поступать так, как считаем нужным! Мы — не пленники Сагиб-Гирея. Мы добровольно отдали трон!

— Ошибаешься. Ты — отступник. Ты — лизоблюд раба Мухаммед-Гирея, который возомнил себя могущественным царем и скоро поплатится за это, как поплатился ты. Сагиб-Гирей прощает тебя, но он может передумать. Жизнь сохранит, но не отпустит. А то и казнит, чтобы устрашить тех, кто не идет прямым путем, начертанным Аллахом.

— О коварный! Высунул свое змеиное жало! Зачем же мы поверили обещанию лживого!

Шах-Али возмущался искренне, но в то же время понимал, что иного выхода у него нет и быть не может. Ничто не готово к обороне Казани, он даже не знает, кто из стражи верен ему. Со всех сторон окружен предателями. Его обманули, но не сейчас! Посол крымского хана давно окружил его своими людьми. Давно. Он же, Шах-Али, удалял от себя верных людей, веря лживым наветам, а продавшихся льстецов приближал, награждая щедро, доверяя им безмерно и безоглядно.

Теперь-то что: казнись не казнись, остается одно — ждать. Целый мучительный день. Досадовал Шах-Али и на то, что даже посла и воеводу московского он не смог и не сможет предупредить. «Возможно, кто-либо из верных мне людей рискнет и даст им знать. Или сами они почувствуют неладное…»

Но и тут Шах-Али ошибался. Действительно, были такие вельможи, которые намеревались оповестить русских о приближавшейся опасности, но они боялись слежки за собой. Понимали, что, если прознает о таком доброхотстве ципцан, не сносить им головы. Ладно бы сразу жизни лишит, а то такую мучительную смерть придумает, что и на ум не придет.

А что касается города, он ничего ровным счетом не знал о происходившем во дворце. Город жил своей обычной жизнью. Бойко шла торговля на базаре, духаны были полны посетителями, мастера работали, богачи нежились в своих хоромах. Лишь после обеденной молитвы непонятная тревога поползла от дома к дому. Дело в том, что дворцовая знать, а следом за ней и муллы отчего-то стали собирать в своих дворцах не только нукеров, но кое-кого из обывателей, в основном крепкотелых мужчин, прежде им прислуживавших. До воеводы, однако, эта тревога не дошла. Правда, воевода не почивал на лаврах. После гибели муфтия он настоял на том, чтобы посол царя Василия Ивановича переехал в его дворец, где ввел жесткую охрану днем и ночью, а дружину держал в полной готовности к любой неожиданности.

Только мало будет от этого пользы, если к воеводскому дворцу прискачет не одна сотня крымцев. Что тогда делать?

Непраздный этот вопрос встал уже в скором времени. Сагиб-Гирей, въехавший в ханский дворец, повелел немедленно заточить Шаха-Али и всех, кто поддерживал ставленника московского царя. Вторым приказом нового правителя был приказ осадить дворец воеводы, а вельможам, как им и обещал прежде ципцан, разрешил разорять русских купцов, которые находились в Казани, не щадить ни их самих, ни их слуг, убивать без жалости или брать в рабство.

— Но помните, мертвый гяур лучше, чем живой, — напутствовал переметнувшихся к нему вельмож Сагиб-Гирей, — а пленных мы еще возьмем. И самим хватит, и будет кого продавать в рабство.

У всех вельмож собраны готовые к разбою люди, молви только слово; мурзы, уланы, беи, советники всех рангов кинулись по домам, чтобы опередить других желающих поживиться.

Только дворец посла царского и дворец воеводы московского не позволено им трогать. Не по чину. Богатство этих русских вельмож принадлежит ципцану Мухаммед-Гирея. А жизнь их — Сагиб-Гирею. Ему же переходит и вся казна Казанского ханства. Ему решать судьбу Шаха-Али и тех, кто его поддерживал.

Настроен был Сагиб-Гирей весьма агрессивно.

— Всех обезглавить и — в Казанку.

Ципцан Мухаммед-Гирея осмелился возразить:

— Если мой повелитель позволит, я скажу слово. — И, дождавшись разрешительного кивка, начал с вопроса: — Почему мне так легко удалось убедить знать казанского ханства принять вашу сторону, мой повелитель?

— Потому что ты — хитрый как лиса, — не дав ципцану самому ответить на свой вопрос, перебил его Сагиб-Гирей, — мудрый, как старец. Наш брат и повелитель согласился отдать тебя нам первым советником, если Казань встретит нас открытыми воротами. Ты достоин этого. Ты — мой ширни.

— Премного благодарен. Да продлит Аллах ваши годы, мой повелитель, — согнувшись в низком поклоне, радостно отвечал новоиспеченный ширни. — А о том, что Казань легко согласилась открыть ворота, скажу так: хотя Аллах не обидел меня умом и хитростью, но в легкой, мои повелитель, вашей победе повинен сам Шах-Али. Да-да. Сразу же, как посадил его на ханство раб брата вашего и ваш князь Василий, Шах-Али тут же велел казнить всех, кто хоть словом обмолвился против неверных, кто считал унизительным платить дань даннику Орды. У казненных остались родичи и верные их друзья, они возненавидели лизоблюда князя московского, принялись настраивать против Шаха-Али казанцев. Я лишь нашел этих недовольных и сплотил. Их руками отдалил или уничтожил сторонников Шаха-Али.

— Ты хочешь сказать, чтобы мы помиловали отступников?

— Да. Пусть прольется кровь только неверных. Мой разум подсказывает мне, что и посла московского с вое водой надо не умерщвлять, а отпустить их к своему царю. Вместе с Шахом-Али.

— Но они тогда оповестят раба нашего князя Василия о готовящемся походе! Твой совет вреден!

— Нет. Пусть идут пешком. Не думаю, чтобы они успели раньше ваших туменов. Да, кроме того, можно с ними передать, что пошлете вскорости посольство для заключения мира.

Сагиб-Гирей даже улыбнулся, представив себе, как будет плестись со своими женами Шах-Али. Ну а если повезет и окажутся у него добрые кони на правом берегу, станет рассказывать о нашей почтительности к урусутам,[87] в то время как часть туменов Мухаммед-Гирея уже с тыла подкрадется к Москве. Сагиб-Гирею положительно понравился совет ширни.

— Пусть будет так. Если согласится Шах-Али написать письмо воеводе Арска, дам ему лошадь. Одну.

— У Шаха-Али — кровь чингисидов. Это вам, мой повелитель, зачтется. — Довольный, что удалось уговорить хана оставить в живых Шаха-Али, как он, ципцан, ему и обещал, продолжил: — Чтобы не пролилась кровь правоверных у стен воеводского дворца, объявите, мой повелитель, послу и воеводе, что даруете жизнь им и их слугам.

— И отпустить всех слуг, ты это хочешь сказать, в Московию?!

— Нет. Только воеводу и посла. Остальных же… Разве мой повелитель не знает, как могли выполнить или невыполнить свое слово великий Чингисхан и создатель Золотой Орды Бату-хан? Слово, данное врагу, высоко ли ценится? Пусть вначале разоружатся, а после этого…

Предлог всегда можно найти, специально для того возмутив пленников.

— Пусть будет так. Только посла московского мы не отпустим. Оставим его заложником.

— Мудрые слова молвят ваши уста, мой повелитель. Позвольте мне поехать на переговоры с послом и воеводой?

— Да. Но прикажи, пусть приведут ко мне Шаха-Али. Встретил Сагиб-Гирей Шаха-Али надменно:

— Кровь чингисидов, которая течет в твоих жилах, отступник, вынуждает нас даровать тебе жизнь. Мы даже отпустим тебя с женами твоими к рабу нашему, князю Василию, только продиктуй послание в Арск о своем отречении от ханского престола в нашу пользу. Мухаммед-Гирей уже осадил Арск. Ему на помощь идут новые тумены со стенобитными орудиями. Турецкими, — подчеркнул Сагиб-Гирей. — Они уже переправляются через Волгу. Арск будет взят, но нам не хочется, чтобы за интересы неверных лилась кровь мусульман. Если Арск сдастся, мы вскорости пошлем послов к князю Василию. Для заключения мира. С нашим посольством поедет посол Московии.

Еще никто не брал штурмом Арска, так крепки стены этого большого острога, так храбры и умелы его защитники. И конечно же, смысл в сопротивлении был, если бы Василий Иванович вел сюда свою рать, но какой смысл делать это сейчас.

Шах-Али не догадывался, что Сагиб-Гирей, отобравший у него трон хитростью и коварством, так же хитрит и строит козни сейчас. Никакие тумены не переправлялись через Волгу, они, притаившись в Диком поле, где в прежние набеги обычно оставались вьючные верблюды и лошади с коноводами, чтобы везти на них награбленное по своим улусам, ждали своего хана или его гонца. Они даже не смели совершать и самых малых набегов, чтобы запастись едой и кормом для коней. Все это брали из вьюков, которые заметно пустели, и лашкаркаши, оставленный при главных силах, слал гонца за гонцом к Мухаммед-Гирею, чтобы поторопить его с решением и не сгубить войско.

Не знавший ничего этого Шах-Али, понимая, сколько превосходящи силы крымцев, считал преступным губить людей. Сделав вид, что размышляет и сомневается, наконец согласился:

— Мы готовы продиктовать отречение и совет Арску. Не так скоро и ладно сговорился новоиспеченный ширни нового казанского хана с послом великокняжеским и воеводой московским. Здесь все было готово к кровавому пиру. Крымцы с трех сторон окружили высокую стену из плоского кирпича, которая надежно защищала дворец воеводы, а четвертую сторону, которая шла по самому берегу Казанки, взяли под наблюдение. Лучники в любой момент готовы были поразить стрелами любого, кто попытается вырваться из дворца или предпримет оттуда вылазку.

За высокой стеной, у бойниц, тоже изготовились к сражению. Луки натянуты, короткие железные стрелы-болты уложены в желобки прикладов самострелов, рушницы заряжены, порох на полках сухой. Воевода ободряет ратников:

— Если суждено испить чашу смертную ради веры нашей православной, ради князя нашего великого, царя всей России Василия Ивановича, пригубим ее достойно, без сраму. Не дрогнем перед басурманами погаными.

Напряжение предельное. Вот-вот начнется штурм. Начнется сеча, хоть и не великая. И одолеют ли нападающие горстку ратников русских, сказать определенно нельзя. Как Бог положит.

Вдруг выскочил на площадь перед дворцом всадник в сопровождении большой свиты. Сейчас взмахнет рукой и… Несколько стрельцов уже нацелило свои самострелы на вельможу, но всадник поднял руку с белым платком.

— Хочу говорить с послом московским и воеводой!

Разговор — не стрелы и не дроб рушниц. Может, что путное из переговоров получится? Василий Юрьев и Федор Карпов поднялись на звонницу надвратной церкви, служившую одновременно сторожевую и оборонительную службу.

— Сказывай, чего ради конники обложили палаты мои?! — спросил воевода подъехавшего к воротам посла крымского хана. — И почему ты предлагаешь переговоры?! Ты — такой же посол, как и посол царя всероссийского Василия Ивановича! Не гоже нам перед тобой шапки ломать.

— Волей Аллаха все изменилось, воевода, — отвечал новоиспеченный казанский вельможа. — Шах-Али отрекся от престола. Ханом и царем казанским стал Сагиб-Гирей, а я у него — ширни. Вот почему от имени моего повелителя, брата могущественного Мухаммед-Гирея, который завтра тоже прибудет в Казань, я предлагаю тебе сдаться на волю Сагиб-Гирея, да продлятся годы славной его жизни.

— На волю хана, говоришь? Ишь ты, губа не дура.

— Воля его такова: ты будешь отпущен вместе с Шахом-Али к своему государю, рабу Мухаммед-Гирея князю Василию со словом Сагиб-Гирея. Со словом мира. Посол московский остается. Он поедет к вашему князю с послами Сагиб-Гирея. Все твои ратники и слуги останутся живы, но тоже станут заложниками.

— А как купцы и их челядь? Людишки как?

— Сагиб-Гирей не данник твоего господина и не намерен охранять от гнева правоверных ни купцов, ни других гяуров. Они отданы на волю правоверных, да поступят они по воле Аллаха, предопределяющего судьбу всего живого на земле.

Чем мог он, воевода, помочь несчастным? Не разглядел прежде заговора, оттого и гибнут православные. Грех за их смерть на нем да на после московском, Василии Юрьеве. Значит, по чести если, смертную чашу и им надобно испить. Хотел воевода Карпов бросить дерзкое слово в лицо самодовольного басурманина, но сдержался, ибо посчитал, что не в праве решать судьбу всех единолично. Ответил, поразмыслив:

— Погоди ответа. Совет решит, принять твое предложение или отвергнуть.

Сам воевода настроен был стоять насмерть. Погибнуть со славою, а не в бесчестье. Дружинники его, каких он пригласил на совет, поддерживали воеводу, но, как ни упрямились, победило мнение Василия Юрьева. Посла царева.

— Мертвые не имут сраму, вы правы, но мы — слуги государевы, и наша жизнь принадлежит ему. Наши письма царю Василию Ивановичу коварные татары перехватили, и он не ведает, что творится здесь. Ради того чтобы Федор Карпов доставил в Москву весть о гибели нашей, нужно согласиться даже на бесчестную смерть. Даже жестокую. И еще одно хочу сказать: Сагиб-Гирей намерен письмо царю нашему послать с воеводой. Миру, как говорит его советник, станет просить. Если это действительно так?

— Иль татарам верить можно? Только разоружись, они тут же…

— Верно. Слово их не стоит и полушки.[88] Мы знаем это хорошо. Если не согласимся этот крест на себя взять — ни царь, ни православный русский люд не простят нам. Грешно нам думать только о себе, о своей славе.

Вот так он повернул. Именем царя всей России призвал принять милость коварных басурман. Нехотя, но согласились и воевода, и дружинники.

И, так получилось, зря. Лучше бы погибли в неравном бою.

Воеводу, правда, отпустили вместе с Шахом-Али и его женами, посла заточили в зиндон,[89] а ратниками набили, как бочку селедкой, дырявый амбар, не выпускали из него даже по нужде, да и кормить, похоже, не собирались. Когда же пленники высказали недовольство, их обвинили в мятеже и изрубили, словно капусту.

Не принесла пользы и весть воеводы царю Василию Ивановичу. Не только потому, что слишком запоздала, но и оттого, что была ложной. Успокаивающей.

Впрочем, до встречи Федора Карпова с царем Василием Ивановичем было еще далеко.

Ночью, чтобы не нашлись в городе сочувствующие и не устроили бы беспорядки, выдворил Сагиб-Гирей за ворота отрекшегося от ханства Шаха-Али, а также его жен и воеводу московского в придачу. Не дали им ни одной вьючной лошади, ни одной повозки. Верховых коней тоже не выделили. Лишь в насмешку подвели Шаху-Али дохлую клячу с обтрепанной сбруей. С издевкой пояснили:

— Вот твой аргамак.[90] Чингисиду недостойно идти пешком. — И добавили: — Если до рассвета вас будет видно со стен казанских, Сагиб-Гирей не убежден, что вы останетесь живы.

Теперь только дошло до Шаха-Али, отчего Сагиб-Гирей отпускал с ним и его жен. С ними особенно не поспешишь, а лошадь одна. Но хочешь или нет, а бежать нужно, чтобы науськанная Сагиб-Гиреем толпа не настигла их и не расправилась со всеми.

Успели к рассвету они пересечь Арское поле и укрыться в лесу от недоброго глаза. Женщины, изнеженные, привыкшие к безделью, пересилили себя. Стонали. Причитали, но бежали. Лишь в лесу повалились на траву.

Передохнув, поплелись вниз по течению, где, как утверждал воевода Карпов, на правом берегу есть землянки русских рыбаков. Как, однако же, перебраться на тот берег, ни Шах-Али, ни сам Карпов не знали. Они шли, надеясь на удачу или на свою смекалку.

Шло и время. Солнце поднялось высоко. Пора бы сделать привал и подкрепиться, но разве кто из них подумал о том, чтобы припасти еду. Они давно отвыкли от мелочей жизни. Им все по любому их желанию подносили. У них даже и мысли не было, что вдруг останутся они без еды. Только воевода прихватил заплечный мешок, куда уложил нужные в походе вещи: топорик, огниво, казанок, ложку, добавив ко всему хлеб и копченую баранину.

Только велик ли припас для нескольких проголодавшихся ртов? Управились, даже не заморив червячка. Сил все же прибавилось, и они бодрей зашагали по проселку. Теперь им оставалось одно: огоревать версты, а двум мужчинам думать и о переправе. Чем дальше от Купеческого острова, тем Волга шире, не переплывешь в пока еще студеной воде.

К ночи ближе развели костер, найдя в стороне от лесной дороги уютную поляну. Воевода натаскал побольше сухого валежника, чтобы хватило на всю ночь, устроились все в кружок вокруг ласкового тепла и, расслабившись в дреме, поворачивали к огню то один, то другой иззябший бок, то спину. Увы, блаженство это длилось недолго. В отблесках огня начали вспыхивать глаза-угольки каких-то зверюшек, совсем близко завыли голодные волки, наводя ужас на женщин, которые прижались робкими овцами друг к другу, забыв о ревности и соперничестве за право быть любимой женой, и восклицали:

— О! Аллах!

Конягу воевода держал тоже у костра. От греха подальше.

То подремывая, то вновь съеживаясь от страха, женщины ждали рассвета с великой жадностью, а мужчины, желающие им хоть чем-то помочь, делали единственно возможное: подбрасывали сухой валежник в костер, чтобы горел он поярче, чтобы не посмели сунуться к нему волки. А ночь как будто назло тянулась и тянулась.

И все же подошло положенное время рассвета, страхи отступили. Карпов примостил на рогульках чугунок, вскипятили воду и пили ее вместо завтрака все из одной-единственной кружки.

Сытости, конечно, никакой, но теплота по телу разлилась, и животы не подтягивало к пояснице. Даже приятность ощущалась.

До переправы, если идти нормальным шагом, — всего полдня пути; но женщины все — частошажные (выбирали для гарема, а не для лесных буерачных дорог), оттого только к вечеру вышли на берег Волги, к намеченному им месту. Карпов, приложив козырьком ко лбу ладонь, принялся вглядываться в противоположный берег. Долго глядел, внимательно. Увидел наконец дымок. Значительно ниже по течению. Остался доволен.

— Самый раз вышли. Соорудим плот, и пока совсем не стемнело махну я на ту сторону с Божьей помощью!

Подволокли с трудом четыре сухостойные лесины к берегу, обрубив лишние ветки, связали бревна платками шелковыми, причудливой красоты, выстрогал Карпов весло увесистое, тут и сумерки подкрались. Шах-Али просит воеводу:

— Повремени с переправой. До ночи обратно не вернешься, а как мне одному здесь?

— Я огниво оставлю. Топор тоже. А то давай, царь, костер помогу развести, а уж потом погребу.

— Как бы ночью волки не напали?

— А-а-а, — понимающе протянул воевода Карпов и согласился после небольшого раздумья: — Ночь больше, ночь меньше — много ли убытку. Давай, царь, дрова на ночной костер заготавливать. Горячей водицы изопьем, глядишь, не ссохнутся животы до утра.

Но если даже ссохнутся, что предпринять? Еще не время из седла похлебку варить. Тем более что завтра, Бог даст, перегребет воевода на тот берег и вернется на лодках. Возможно, догадается что-либо из съестного прихватить. У Шаха-Али в поясе запрятано кое-что из казны его, хватит на дорогу до российских пределов.

Ночь прошла так же, как и первая, в тревожной темноте и страхе. Волки в это время года голодные, ничего не стоит им напасть на коня, а уж распалятся если от свежей крови, то и костер их не остановит. А отбиваться чем? Один топорик. Правда, у Шаха-Али кинжал на поясе, да у Карпова нож засапожный, только этого мало, если стая войдет в раж.

Ежатся ханские жены, готовые хоть под землей укрыться, когда голодное хоровое завывание вырывается из чащобы, а Карпов тогда встает и подходит к кляче, похрапывающей от страха, с горячей головней в руках. Иногда вместо него оберегать конягу идет Шах-Али, подавляя свое царское достоинство.

Когда рассвело, похлебал воевода Карпов горячей водицы и оттолкнул плот от берега — могучая в весеннем многоводье своем река подхватила плот и понесла вниз. Не совладать бы с ней, не будь столь могучими руки воеводы, ловко начавшего ставить плот углом к течению, чтобы не только вниз сносило, но и прибивало к противоположному берегу.

Проводивший воеводу Шах-Али отрешенно смотрел на удаляющийся плот и вовсе не надеялся, что Карпов вернется за ним и его женами.

«Не зря же оставил огниво и топор… Не зря…»

Если исходить из того, как сложились обстоятельства, то самое разумное для Федора Карпова бросить все и, выпросив у рыбаков лошаденку, поспешить в Воротынец, русскую крепость на границе Нижегородской земли, чтобы оттуда поскакать, меняя коней, через Нижний в Москву. Ибо чем скорей он оповестит Василия Ивановича о случившемся коварстве, тем больше возможности будет у царя, чтобы принять ответные меры. А Шах-Али пусть один добирается. Переправить его рыбаки переправят, а дальше пусть ему Бог покровительствует.

У воеводы подобная мысль сверлила в мозгу, но он отмахивался от нее, считая, что не по-людски поступит, если бросит свергнутого казанского хана на произвол судьбы.

Впрочем, трудно определить, что по чести, а что по бесчестию, не легче и взвесить на весах справедливости, что лучше: покинуть свергнутого хана с его женами, чтобы уберечь тысячи христианских жизней, или плестись вместе с несчастными, утешая себя тем, что поступаешь по-людски, как человеку прилично и достойно.