Родник пробивает камни

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Парторг цеха токарь мощного агрегатного карусельного стана СМ-109 Сергей Бурыгин еще издали, подходя к станку Владимира Путинцева, заметил: парня скрутило так, что он не походил на себя. Бывало, Владимир шел по цеху и раздаривал встречным девчонкам свою зазывную улыбку, света и добра в которой, казалось, хватит на сто лет вперед для всех красивых и молодых женщин, с которыми его — накоротке ли, или всерьез и надолго — сведет жизнь. И вдруг — как будто выварили парня в кипятке и подрезали крылья. А тут еще, как на грех, ЧП с этим рыженьким Худяковым, о котором говорил весь цех.

Стараясь перекричать гул станка, Бурыгин рупором поднес ладони ко рту:

— В партком!.. К Таранову!..

Владимир остановил станок.

— Это по какому же поводу? Так прямо, сразу, и к Таранову?

— Начальству лучше знать, за какие поводы и поводочки положено сдирать пятую стружку, — оскалился своей хищноватой улыбкой Бурыгин. Он всегда улыбался, когда был зол или чем-то раздражен и недоволен. А однажды на цеховом партийном собрании — это было в прошлом году, — когда Бурыгин за пьянство разделывал «под орех» слесаря Савушкина и настаивал на самом строгом наказании, Владимир Путинцев даже подумал, глядя на Бурыгина: «Сложись его жизнь так, что в войну ему по приказу командиров пришлось бы расстреливать предателя Родины или ярого фашистского преступника, то Бурыгин, взводя курок и наводя пистолет на обреченную жертву, вначале расстреляет его своей улыбкой — в ней было что-то затаенно-зловещее. Тяжелая, нехорошая улыбка. От такой улыбки-оскала люди или отводят глаза, или тягостно ждут, когда она потухнет». А так, Бурыгин был человек умный, рассудительный, справедливый. За что и избрали его парторгом цеха.

— Все-таки к чему готовиться, Сергей Спиридонович, к худу или к добру?

— Если фамилия Худяков произошла от слова «худо» или от «художества», то приготовься на всякий случай и к этому.

— Я так и думал.

Владимир смахнул со станка стружки, собрал инструменты и по привычке, механически, аккуратно и не торопясь положил их на свои места. А сам думал. Отчетливо представил себе строгое лицо заместителя секретаря парткома Таранова, его тугую, борцовскую шею и крепкие руки, которые всегда что-нибудь делали: писали, разминали сигарету, зажигали спичку, перекатывали по столу ребристый цветной карандаш… Привычка.

Владимир пытался даже предугадать первую фразу, которую бросит Таранов, когда он, Владимир Путинцев, переступит порог его кабинета. «От кого, от кого, а уж от вас-то я этого не ожидал, товарищ Путинцев. Худякову еще простительно». Таранов станет подбирать резкие, обидные слова, а руки станут жадно выискивать себе какую-нибудь работу. Нет, он не будет во время всего этого разговора начальственно и гневно смотреть в глаза Владимира. Он подойдет к распахнутому окну, встанет спиной к Владимиру, а взгляд его будет бродить по территории завода, по стеклянным крышам цеховых корпусов, по пестрым цветочным клумбам. А потом скажет: «Артиста из вас не получилось. И Худяков в этом не виноват. Как всякий недалекий и завистливый по натуре человек, да к тому же с деревенской хитрецой, Худяков ничего другого, как повесить на ваш станок эту глупую вывеску, не нашел. Ну и повесил, ну и что?.. Что здесь особенного, чтобы из-за такой глупой и неостроумной выходки выкинуть такое, что теперь вашим делом по заявлению Худякова занимается милиция? Чего доброго, возьмут и влепят за хулиганство по пятнадцать суток? А ведь ваша фотография последние два года висит на доске Почета среди ударников коммунистического труда завода. Коммунист, член партбюро цеха, только что получил диплом о высшем образовании…»

По дороге в заводоуправление, где на втором этаже размещался партком, перед глазами Владимира отчетливо встала злополучная фанерная дощечка, на которой свежей, еще подтекающей голубой нитрокраской было написано: «Кина не будет!.. Ха-ха, ха-ха, ха-ха!..» С последнего «ха» стекала голубая, жирно поблескивающая полоска потека, и несколько капель краски голубели на левом борту станка. Эту вывеску Владимир увидел еще издали, когда свернул с магистральной дорожки цеха и направился к своему рабочему месту. Своей голубизной буквы хлестнули его по сердцу, опалили чем-то горячим и спазмой перехватили горло. «Кина не будет…» Да, тот, кто писал эти строки, был прав: «Кина не будет». Все на своих местах. И эти три «ха-ха» тоже были вроде бы к месту. И зачем было нужно Арсену Махарадзе и Николаю Зубареву затевать это глупейшее расследование, чтобы после дотошных расспросов двух работниц из красильного отсека цеха, где уже готовые к дальнейшей сборке роторы красили голубой нитроэмалью, наконец напасть на след Худякова? И тут перед глазами Владимира предстало перекошенное страхом рыжее веснушчатое лицо Худякова с бесцветными ресницами и пепельно-голубыми глазами, в которых метался вопль о пощаде. Но его не пощадили. Из рук Арсена Махарадзе вырваться трудно; двухпудовой гирей он легко крестится двенадцать раз. Арсен держал Худякова сзади за уши, а Зубарев, чуть не до запястья погрузив в чан с теплой эмалью руку, доделал остальное. Худякова почти умыли голубой эмалью. Попала краска и на ошметки огненно-рыжих волос. Но сделали все аккуратно — глаза пощадили. Знали, что это будет уже членовредительство, за что, чего доброго, угодишь и на скамью подсудимых. Голубые глаза Худякова на голубом фоне щек почти стали незаметными. «Все, как я понял, сработано по вашей подсказке», — скажет Таранов. Путинцев будет молчать. «Скажите честно: вы автор этого позорного сценария?» — будет наступать Таранов и только потом повернется к Владимиру и в упор посмотрит ему в глаза. На этот вопрос Владимир ответит коротко, без тени оправдания, но ответит так, что у Таранова не будет и грана сомнения в правоте и честности его слов: «Никто никому не подсказывал. Все произошло без сценария». — «Экспромтом?!» — «Да!..» — «Так кто же виноват?» — «Все трое, и в равной степени».

Но даже и тогда, когда Владимир произнесет эти уже заготовленные им слова ответа, в душе он останется твердо уверен, что совершенно не причастен к проделке Махарадзе и Зубарева, которые так жестоко отомстили за оскорбленного друга.

Если бы Владимир успел вовремя подскочить к чану с нитролаком и остановить руку Зубарева, когда он вошел в красильный отсек цеха, то ничего не произошло бы. И не шагать бы ему сейчас по заводскому двору с тяжелыми вопросами Таранова и его смутными, как далекое эхо в лесу, ответами.

Таранов принял его сдержанно и несколько настороженно. Вопреки ожиданию Владимира, не встал у распахнутого окна кабинета и не бросал из-за плеча слова упреков и нравоучения. Он сидел за столом, энергично катал в пальцах обгоревшую спичку и пристально, с выражением болезненной озабоченности, всматривался в лицо Владимира.

— Я слышал, у вас какие-то неприятности на киностудии?

— Да.

— Конфликт с режиссером-постановщиком?

— Конфликт неразрешимый. — Владимир вяло улыбнулся, следя за выражением лица Таранова. А сам думал: «Начинает с подходом. Постелет мягко, а уложит спать на камни. Ну что ж, давай…»

— Это хуже. — Таранов потер лоб и щеки жесткой ладонью. — Может быть, еще можно чем-нибудь помочь?

— Спасибо. Поправить уже ничем нельзя. Я в полном нокауте. — Владимиру начало казаться, что совершенно напрасно зловещая улыбка Бурыгина заронила в его душу резкие опасения и тревожные предположения. Это было видно по глазам Таранова, по его усталому и «свойскому» лицу. С таким выражением лица не толкают в яму, а, наоборот, вытаскивают из нее.

— Конфликт творческий, производственный или… личный?

— Личный. К тому же здесь замешана девушка. Под ударом была моя честь и честь режиссера.

— Ну что ж… В общих чертах все понятно. С расспросами не лезу, с советами не набиваюсь. Я вызвал тебя, Володя, чтобы задать один вопрос. Всего один вопрос.

«Тебя… Володя…» — два эти слова теплым ветром пахнули в душу Владимира.

— Я слушаю вас, Николай Петрович.

— Зачем вернулся к станку?

— Вопрос более чем странный. Тем более когда он задан секретарем парткома. Вам что, уже больше не нужен рабочий, чей портрет и сейчас висит на заводской доске Почета?

Таранов встал из-за стола и, как предполагал Владимир, когда шел через заводской двор, подошел к распахнутому окну. Но встал не спиной к Путинцеву, а лицом, скрестив на груди сильные загорелые руки.

Владимир понял, что разговор, во имя которого он был вызван, только начинается. Насмешливая, вялая улыбка искривила лицо Таранова.

— Я понимаю тебя: приверженность к его величеству Рабочему классу, который принял тебя в свои ряды в ранние юношеские годы и прочно поставил на ноги… Любовь к своему… я особо подчеркиваю — к своему прославленному на весь мир заводу, к его славному коллективу… Чувство товарищеского локтя… И еще многое и многое другое позвало тебя назад, к своему станку. Ведь так?

— Так, но без этой… словесной помпы и плакатности, — подавленно ответил Владимир, который уже смутно начинал догадываться, куда повернет Таранов после такого пространного и нарочито витиеватого вступления.

— А я тобой недоволен. Очень недоволен!.. Ты поступаешь малодушно. Как капризная гимназистка, которую незаслуженно обидели.

— Не понимаю вас, Николай Петрович.

Таранов прошелся по длинной ковровой дорожке кабинета и, глядя себе под ноги, словно рассуждал сам с собой:

— Ведь ты уже актер. Профессиональный, дипломированный актер. Ты способный человек. К своей цели ты шел годами, через огромные трудности. И вот наконец мечта твоя сбылась. У тебя в кармане диплом столичного вуза. Авторитетные люди тебе сказали, что ты талантлив, что из тебя получится толк, если ты целиком отдашься искусству и будешь трудиться, как ломовая лошадь. Трудиться так, как нужно трудиться везде, чтобы достигнуть успеха…

— Все это я слышал от моих учителей, — уклончиво ответил Владимир, наблюдая за проворными пальцами Таранова, которыми он стискивал мускулы своих рук.

— И все-таки ты спасовал, в самый ответственный момент поднял руки… Не так ли?

Дождавшись, когда Таранов посмотрит на него, Владимир спросил:

— Вы дали распоряжение коменданту, чтобы меня выписали из общежития?

Таранов остановился так резко, будто в боку у него кольнуло.

— Да, помню… Я давал распоряжение коменданту… — Он словно нарочно сделал затяжную паузу, чтобы хоть ненадолго поставить Владимира в напряжение. — Я распорядился, чтобы оставили за тобой прописку в общежитии даже в том случае, если ты уже никогда больше не будешь работать на нашем заводе. Более того, оставить эту временную прописку даже тогда, когда ты будешь не в Москве, а в другом городе.

— Зачем она мне, эта прописка, если я буду в другом городе?

— Зачем?! — Таранов загадочно, как-то грустно улыбнулся. — Эх, Володя, Володя… Москва тебе еще пригодится. Ой как пригодится!..

— Пригодится?

— Ты что думаешь, зря из дальних архангельских Холмогор шагал зимой в столицу с обозом мужиков молодой помор Михайло Ломоносов? — Подойдя почти вплотную к Владимиру, Таранов остановился и спросил уже с плохо скрытым искренним раздражением: — А на кой черт Белинский приехал из своих захолустных Чембар в Петербург? Разве только затем, чтобы получить чахотку и сгореть в тридцать семь лет? А молодой Чернышевский?! Пожаловал в Петербург из Саратова для того, чтобы в один распрекрасный день быть подвергнутым гражданской площадной казни?! Для того чтобы на глазах у притихшей толпы над его головой, как символ позора, сломали саблю и в кандалах отправили в острог как государственного преступника?! А гениальный Суриков зачем на лошадях из Красноярска проделал мучительный путь в Петербург?.. — Таранов достал сигарету, размял ее дрожащими пальцами и прикурил.

— Не вижу связи, — ухмыльнулся Владимир.

— А ты подумай и найди ее. И если ты по-настоящему умен и талантлив, то поймешь, что Москва — это океан, по которому могут плавать папирусные ладьи и самые мощные современные атомные корабли. Построй твоему Кораблинову или, скажем, Сугробову хоть золотой дворец с хрустальными колоннами где-нибудь в Борисоглебске или Зелепупинске — и они или запьют с тоски, или сойдут с ума от безделия и от невозможности реализовать свой талант, свои силы, свой опыт… — Таранов подошел к столу и, наклонившись над ним, сделал какую-то пометку в календаре. — Теперь-то ты понял, наконец, зачем я как резерв оставил за тобой прописку в общежитии?

— Понял, — подавленно ответил Владимир.

— Это будет твой запасной жизненный бастион, твоя резервная стартовая площадка, твое право на Москву, на то, чтобы, когда наступит час, померяться силами не на уровне районных соревнований, а на орбите большого государства, в его столице.

— Спасибо, — глухо прозвучал ответ Владимира.

— А теперь скажи мне, дружище, сможешь ли ты сейчас, не через полгода и не через год, а сейчас, недели через две-три, внедриться в труппу какого-нибудь московского театра?

— Все московские театры сейчас на гастролях. Вернутся в сентябре. Потом пойдут в отпуск. Сезон везде начнется в начале октября, а сейчас август.

— Ну, а если в октябре?

Владимир горько улыбнулся.

— Степень трудности почти такая же, какую будет испытывать верблюд, если он попытается пролезть через игольное ушко.

Таранов снова зашагал по ковровой дорожке.

— Все понятно… Можешь не продолжать. Но я глубоко верю в гениальную формулу Козьмы Пруткова: «Из любого положения есть выход!» — Ход мыслей Таранова с каждой минутой становился резче, прямолинейней. — Без борьбы, без труда победа никогда не приходит. А ты должен победить!.. Если ты, конечно, настоящий солдат и не распустишь нюни. Почитай, как начинал свою трудную карьеру гениальный Шаляпин. Горького приняли в церковный хор, а Федору Шаляпину, тому самому Шаляпину, которому мир через несколько лет сплетет венец славы, ему, как бездарному, отказали.

— Что же вы предлагаете мне делать, Николай Петрович?

— Вот об этом я хотел тебя спросить. — Таранов жадно затянулся сигаретой и закашлялся. — Что нужно сделать для того, чтобы годок-другой поработать в хорошей, сильной труппе драматического театра? Разумеется, театра областного или краевого масштаба. Попробовать свои силы, почувствовать, на что ты способен.

— Для этого нужно пойти завтра с утра в сад имени Баумана на актерскую биржу. И там предложить себя.

Таранов посмотрел на Владимира так, как будто хотел сказать: «Знаешь что, братец мой, мне не до шуток! Я слишком занят, чтобы тратить время на пустые байки…» А сказал сдержанно:

— Что это за биржа?

— Это своего рода актерско-режиссерское торжище. Если актеру осточертел Борисоглебск или Зелепупинск, то он может приехать на московскую биржу и договориться о работе в Кыштымском или Котласском театре. Я серьезно. Это кто-то здорово придумал.

— А представители солидных театров переступают порог этой биржи?

— Вся Россия-матушка, кроме Москвы и Ленинграда.

— А это почему так?

— Эти два города идут по мировому олимпийскому классу.

Таранов снова сделал какую-то пометку в календаре. Владимир догадался, что, разговаривая с ним, секретарь парткома ни на минуту не забывал еще о чем-то другом, более важном.

— Понял тебя. Советую — толкнись на эту биржу. И если что получится, зайди ко мне.

Владимир встал. Он одновременно испытывал два противоположных, взаимоуничтожающих чувства — раздавленность и окрыленность. Почти братская забота Таранова до беспомощности растворила его силы своим благородством и бескорыстием. А те планы, которые только что были начертаны перед ним секретарем парткома, открыли Владимиру глаза на вещи, которых он раньше не только не видел, но и не допускал: возможность московского варианта его актерской судьбы. Завод готов помогать. А еще покойный дед не раз говаривал: «Хорошо помогать лошади, которая тянет». Значит, нужно тянуть…

— Ну что же, по рукам? — Таранов протянул Владимиру свою сильную, упругую кисть.

— По рукам!

— Брылева видишь?

— Почти каждый день.

— Как он там, старина?

— Гибнет.

— Что?!

— Спивается. Если бы вы посмотрели, в каких условиях он живет…

Телефонный звонок оборвал разговор. Таранов долго и подробно разговаривал с кем-то о встрече иностранной делегации рабочих, которые хотят посетить завод и музей. Когда разговор был окончен, он подошел к Владимиру и, словно их беседу никто не прерывал, сказал:

— Передай Брылеву, пусть обязательно зайдет ко мне. Только до середины сентября, не позже, а то я укачу в отпуск.

— Сегодня же передам. Он вас очень уважает.

Уже почти на пороге Таранов остановил Владимира и, прищурившись, пригрозил пальцем.

— Слушай, Путинцев, а с Худяковым вы зря отмочили солдатскую шутку. Бедолага поднял такой шум, что в отделении милиции от смеха хватались за животики. Нужно было как-то полегче. А то ведь, говорят, сделали из него голубого ангела-херувима, только волосы медные.

Владимир хотел что-то сказать, но Таранов, склонившись над столом и пробегая глазами какие-то записи, замахал рукой — не время.

— Там все утрясли. Да скажи ребятам, чтобы на допросах держали себя потверже. И били в одну точку — просто по-товарищески пошутили. Бывай.

Подходя к воротам цеха, Владимир подумал, что счастье к человеку приходит не только в розовых снах, но и в каждодневной, будничной яви. «Таранов… Какая хватка! Такие рождаются для большого дела. Таким по плечу капитанские мостики любых кораблей — речных, морских и океанских. А ведь он тоже недавно стоял у станка».