Родники рождаются в горах

Авторизованный перевод с аварского В. МИХАЙЛОВОЙ.

Стихи даются в переводах И. ЛИСЯНСКОЙ, Вл. ТУРКИНА, Н. ГРЕБНЕВА, С. КУЗНЕЦОВОЙ, Ир. ОЗЕРОВОЙ.

I

Проснулась я от озноба: ночью ударил нежданный мороз. Накинув платок, выбежала на веранду и даже вскрикнула.

Ну, посудите сами, вчера на закате плодовые деревья красовались цветами, а сейчас под тяжестью снега лепестки съежились, осыпаются. Снег летит и летит, будто гусей на небесах ощипывают или сквозь огромное сито просеивают муку…

Весна обманула. Птицы поверили в ее приход и зачирикали. Деревья потянулись навстречу мимолетной солнечной улыбке и накинули праздничные одежды… Всю зиму дрожали они в ознобе и при первых теплых лучах поспешили показать синему небу, красному солнцу спрятанные до поры до времени в сундуках-почках цветы — свое богатство. Но часовые цветов — листья медлили: их час еще не настал…

И все-таки кто мог подумать вчера, что где-то затаилась зима и теплый весенний вечер сменится морозной ночью.

Горы! Могучие горы! Почему вы это терпите?! Помогите! Задержите холод, преградите дорогу тучам! Ведь жестокий мороз убивает цветы…

Горы, скрытые шапками тумана, сурово молчали. Они могли промолвить только одно: «Мы привыкли к сражениям зимы и весны. Привыкай и ты!»

Земля принимала снег, будто так и должно. Все было мертво. Умолкли птицы. Неужели цветы, убитые морозом, когда-нибудь оживут вновь? И деревья сбросят ледяную корку, снова будут тянуться к солнцу?

Прыгнув с веранды в сад и оставляя на снегу следы босых ног, я бегала от дерева к дереву, хотела стряхнуть с них снег, растопить лед… Пыталась согреть дыханием озябшие растения. Но им было мало тепла моего сердца. Обманутые вчерашним солнцем, деревья дрожали от утреннего мороза.

…Таким был только один день… А на завтра…

Весна завоевала землю. Она шла, широко распахнув голубые глаза неба, улыбаясь солнцем, разнося запахи пробуждающейся земли. Чтобы люди больше ценили ясные дни, порою раздавался гром, как крик рассерженного отца, и тогда, подобно слезам обиженной дочери, падали на поля теплые дождевые капли. От этих слез набухали зерна, брошенные крестьянином в распаханную землю. И происходило чудо: из сердца зерна солнечные лучи вытягивали зеленые росточки. И зелеными становились поля.

Весна — великая мастерица! Деревья вновь в белой пене цветов. И на ветвях уже вышиты зеленые листья, словно человеческие сердца. Под их чадрою летом зажелтеют, запестреют плоды.

Весна — шалунья! От ее улыбки прыгают жеребята в горах, в загонах громко блеют кудрявые ягнята, озорничают длинноногие телята.

Весна — труженица. На рассвете, звеня птичьими голосами, она предупреждает людей: «Пора вставать, если теперь спать долго, пусто будет осенью в закромах!»

Как на свадьбу, с песнями, танцами жители аула Цибилкул вышли в поле навстречу невесте по имени Весна. Жужжание пчел, щебет птиц, песни хлеборобов, журчанье бегущих с гор ручьев сливались в земную, величественную песню.

Перед аулом пестрела цветами долина, как ковер, вытканный умелыми, любовными руками. Человеку зрелого возраста, глянувшему на этот ковер, вдруг померещится, что перед ним снова его молодость — улыбается на прощанье, как солнышко перед закатом. Юноше, которому этой весной открылась первая страница любви, примечтается: его избранница сплела яркие нити в красочные узоры, чтобы он на этом ковре укротил огненного коня…

«Никогда май не был таким веселым и ясным, — думал Хаджимурад. — Никогда так красиво не цвели цветы!»

Ребята-старшеклассники мчались в грузовике из родного аула в соседний Горчок — там их сегодня ждали. Как орлята в тесном гнезде, школьники прижимались друг к другу в кузове.

Мимо проносились сады в цвету, зеленеющие посевы, суровые, молчаливые скалы.

Грузовик сильно трясло.

— Эй, Хаджимурад! Что ты притих? Почему не поешь? — крикнул через головы ребят Гасан. — Никогда не помню ни одного мотива, — Гасан подпрыгнул и сорвал веточку с куста на самом краю скалы. — А возьму и запою. Тогда берегитесь!

Громкий хохот ребят размножило эхо.

— Затягивай песню, Хаджимурад! Ведь Гасан и вправду запоет!

— Хоть затыкай уши!

— У него же — ни голоса, ни слуха!

Ребята шутили наперебой.

— Хаджимурад! — крикнула одна из девушек. — Тебе надо упражняться. Пой!

— Чем больше поешь, тем лучше! — подхватила другая.

— И не думай петь на ветру, — возразил кто-то, — можно голос потерять. А тебе выступать перед горчоковцами.

— Где же петь, если не в горах?!

Хаджимурада, видно, раззадорила эта перепалка. Звонким голосом он затянул:

Слова песни разносились по ущельям. Школьники подхватили:

Голос Хаджимурада звучал громче всех.

В ауле удивлялись — у Жамалудина, что зря слова не вымолвит, такой голосистый и общительный сын.

Хаджимурад пел охотно: на вечерах, во время переменок в школе, в поле, дома. После дневной работы усталые цибилкулцы частенько в клубе слушали песни Хаджимурада. Старики говорили: «От его пения усталость как рукой снимает!»

Предсказывали, что Хаджимурад прославится не менее Газимагомеда из Чалда и Омара из Игали[11], что имя молодого аварца будет греметь по всей республике. У себя в ауле он по праву считался звездой первой величины.

Очерк о Хаджимураде был напечатан не только в аварской газете. Со страниц многих республиканских газет улыбалось читателям мальчишеское лицо руководителя кружка художественной самодеятельности Цибилкула и лучшего певца…

В большом клубе аула Горчок негде упасть яблоку. Горчоковцы покорены голосом Хаджимурада. Юношу просят петь еще и еще.

— Соловей! — восхищаются старики.

— Как бы его не сглазили! — перешептываются старухи. — Откуда такое чудо?

Супайнат, покосившись на мужа, глубоко вздохнула, — ее Алиасхаб не отрывал глаз от сцены. Сама она много лет горевала, что ее дочка Шарифат растет без брата. Он мог бы быть таким, как Хаджимурад. А что сейчас хорошего? У Шарифат нет заступника. Не спас аллах им сына.

Боясь, что Алиасхаб сейчас думает о том же, Супайнат повернулась к мужу.

— Ведь и у тебя голос был не хуже, чем у этого молодого цибилкулца, — шепнула она.

Хаджимурад действительно напомнил ей Алиасхаба, той, предвоенной, весны, когда он пел на празднике возвращения отар с кутана[12]…

— Не мешай мне слушать! — отмахнулся Алиасхаб. — Никогда я не пел, как он!

Супайнат, прожившая много лет с мужем, поняла: она не ошиблась — угадала его мысли. Он вспоминает рано умершего сына. Алиасхаб всегда горевал, что у них нет мальчика. Встретив на улице счастливого отца с сыном, Алиасхаб завидовал: «Хотя бы раз пройтись с сынишкой по аулу. А после этого и умереть не страшно». Теперь, вслушиваясь в голос певца, думал: «Если бы у нас был сын, он мог бы петь, как Хаджимурад… Супайнат права, я ведь и сам пел недурно. А сын…»

Восторженные крики помешали размышлениям Алиасхаба. Хаджимурад замолчал было, но его просили не уходить со сцены, и вот снова в примолкшем зале зазвучал чистый, звонкий голос.

Шарифат — дочь Супайнат и Алиасхаба — стояла за кулисами, обняв Багжат. Подруги восхищенно слушали пение Хаджимурада. Шарифат думала о своем. Вот сейчас молодые горчоковцы должны показать свое мастерство гостям. В ауле Горчок хорошо плясали. Сегодня — как на грех — заболел лучший танцор школы. Шарифат придется изображать джигита. Она — высокая и стройная — не раз играла роли юношей в пьесах, частенько отплясывала, надев чуха-гужгат[13]. Шарифат даже любила такие перевоплощения — но не сегодня! Сегодня Шарифат жалела, что ей пришлось скрыть длинные косы под каракулевой папахой, а вместо светлого платья натянуть мужскую одежду. Вот уж не вовремя!

— Какой красавец! — шепнула Багжат, обжигая ухо подруги горячим дыханием. — Как поет!

Шарифат промолчала: пусть Багжат думает, что она не расслышала!

Хаджимурад, возбужденный успехом, поклонился залу в последний раз. Проходя мимо обнявшихся подруг, певец задержался.

— Видно, хороши твои дела, джигит, если еще до начала спектакля обнимаешь красивую девушку! — сказал он, глядя на Шарифат.

— Она… Он! — пролепетала Багжат и, выскользнув из-под руки Шарифат, отбежала в сторону.

Шарифат растерялась не меньше подруги.

— Мы репетируем… Боимся, как бы не сбиться… Легко ли выступать после таких певцов?

Хаджимурад не ответил на похвалу.

— А не поможете ли вы: нам нечего ставить… Может быть, у вас есть подходящая пьеса…

Шарифат поглубже надвинула папаху на лоб.

— Вы напишите в Махачкалу! Мы туда написали и нам прислали.

— Боюсь, долго придется ждать ответа… — Хаджимурад не знал, что еще сказать, а уходить не хотелось.

— Мы перепечатаем и пришлем вам. Кому посылать-то?

— Запомнишь? Цибилкул, Хаджимураду Жамаловичу Хамзатову. А ты слово сдержишь?

— Слово горца — не гвоздь! Это гвоздь — когда хочешь — вобьешь в стену, когда хочешь — плоскогубцами вытащишь. — Шарифат изо всех сил старалась играть роль джигита. — Дал слово — выполню!

— Скорее! Ишь разболтались! — Багжат подбежала к Шарифат, схватила за руку. Девушке не понравилось, что Хаджимурад поглощен разговором с ее подругой. «И Шарифат кокетничает!» Она с силой сжала руку мнимого юноши. — Идем!

Шарифат неохотно последовала за Багжат.

— Не забывай нашего уговора! — крикнул вслед Хаджимурад. — Не откладывай в долгий ящик!

Школьницы окружили Шарифат.

— О чем он говорил с тобой?

— Ну о чем могут беседовать джигиты! — засмеялась Шарифат. — О конях, о борьбе, о девушках. А ты, Багжат, зачем меня торопила?

— Боялась, он догадается… — нашлась Багжат. — Тебе же было бы неловко! Интересно, как его фамилия?

— Хамзатов! — Шарифат пытливо посмотрела на Багжат. — А тебе очень важно это знать?

Теперь выступали танцоры Горчока. И подобно тому, как песнями пленил Хаджимурад хозяев, так гостей покорили танцы. Особенно ловко плясал один джигит — девушки из Цибилкула не спускали глаз с переодетой Шарифат.

Затаив дыхание, Супайнат и Алиасхаб любовались своей единственной дочерью.

«Чем Шарифат хуже сына? — размышляла Супайнат. — Нет, я ее на мальчика не променяю. Хорошо, что у нас дочь!»

Она украдкой посмотрела на мужа, стараясь угадать, о чем теперь думает он. Супайнат оставалось только радоваться — Алиасхаб весь светился от гордости за Шарифат.

Супайнат облегченно вздохнула.

«Как меняется жизнь в ауле! Давно ли я была такой, как Шарифат! Тогда в Горчоке молодежь приглашали в первый кружок самодеятельности. Ни одна девушка не соглашалась плясать на сцене. Да и старики не разрешали. Мальчики надевали женские наряды, говорили за девочек. А теперь девушки наряжаются джигитами. И все — будто так и надо!»

Хаджимурад, не сдержав любопытства, повернулся к соседу горчоковцу Ибрагиму.

— Как зовут, этого парня?

— А ты про кого?

— Что пляшет лучше всех.

— Ах, про этого? Вот чертова память, забыл имя… Да… Этот… Шамсудин… А что, очень тебе понравился?

Хаджимурад не мог понять, почему в словах Ибрагима звучит ехидство…

— Ничего не скажешь… Пляшет, как настоящий джигит.

Утихли звуки зурны и барабана, танцовщицы замерли, как лебеди на тихом пруду. Джигиты сорвали с голов папахи. Но самый лихой танцор какое-то время оставался с покрытой головой. Вдруг он как будто что-то вспомнил, улыбнулся, стащил папаху, и две золотистые косы тяжело упали ему на плечи…

Зал дрогнул от ударов в ладоши, от восторженных криков.

Хаджимурад, сам того не заметив, вскочил с места, захлопал громче всех.

— Длинные у вашего Шамсудина косы! — крикнул он Ибрагиму и бросился за кулисы.

«Что ему до Шарифат? Не все ли ему равно, кто она — девушка или джигит». — Ибрагим помчался следом за гостем.

Хаджимурад увидел Шарифат у дверей комнаты, где переодевались девушки.

— Подожди, горец! Подожди минутку! Ты дал мне слово тверже стального гвоздя. А теперь, увидев твои косы, я стал сомневаться в твердости этого слова…

— А ты не сомневайся, Хаджимурад! — Девушка усмехнулась. — Ты думаешь, только у джигитов крепкое слово? Почему ты такой недоверчивый? Может быть, тебя уже успела обмануть какая-нибудь горянка?..

Шарифат засмеялась, Хаджимурад покраснел.

— Хорошо, хорошо! Подожду, проверю, что стоит слово девушки. Напоминаю тебе — Хамзатов, Хаджимурад. Не забывай адрес.

В глазах Шарифат сверкали искорки.

— Цибилкул! — хохоча крикнула она. — Помню!

— Да, так и напиши на письме…

— На каком письме? — Шарифат удивленно подняла брови.

— Ну, на конверте, в который ты вложишь пьесу. Ты не побоишься приписать мне несколько строк?

— Почему я должна чего-то бояться? Но тебе-то нужна пьеса…

— Да, пьеса… А ты мне даже своего имени не назвала…

— Разве ты спрашивал? — лукаво сказала горчоковка. — У меня не такое знаменитое имя, как у тебя. Меня зовут Шарифат.

Бросив насмешливый взгляд на собеседника, девушка подбежала к двери. Не успела Шарифат ее распахнуть, как Ибрагим, ревниво слушавший издали весь разговор, крикнул:

— Шарифат! Я жду тебя, переодевайся скорее!

— Сейчас! — Девушка оглянулась на опешившего Хаджимурада, с силой захлопнула за собой дверь.

Хаджимурад неприязненно оглядел Ибрагима, пошел разыскивать друзей из Цибилкула.

Ибрагим помедлил у двери.

«Сегодня я скажу ей, что она мое солнышко, что без нее весь мир пустыня, не радуют цветы и травы… Нет, не так, как-то иначе…»

Нервно потирая руки, Ибрагим ходил взад-вперед мимо двери, за которой слышались смех и говор девушек.

«Ну как же сказать ей о любви? Может быть, так: «Вот мое сердце, я его расстилаю перед тобой, как ковер. Смотри — какое оно большое, сколько в нем любви!» Нет, это как-то казенно! Если бы мне талант Махмуда[14]! Говорят, он прямо на ходу сочинял стихи».

Ибрагим уже три года преданно любил девушку и три года не мог признаться ей. Сегодня он услышал, как свободно этот парень разговаривал с Шарифат, сразу же попросив написать ему, и понял: молчать дольше нельзя. Его чувствам было тесно в груди, но как выразить их?

«Этот «певун» из чужого аула, видно, гордится талантом, как молодой петушок пышным хвостом. Он просто задается, поэтому и смелый такой».

Ну что я медлю? Зачем ей мое безмолвное преклонение? А еще может и так случиться: смельчак, подобный цибилкулцу, рассыплет перед нею целый мешок золотых стружек — слов. Зачем много слов? Я скажу ей коротко: «Я люблю тебя, хочешь прими мое сердце, не хочешь — отвергни сразу».

Ибрагим все ходил и ходил мимо двери, не зная, как быть. И вдруг вздрогнул. Шарифат стояла рядом с ним в светлом девичьем платье. Она улыбнулась и спросила обыденным тоном, будто лишь старый школьный друг, а не молодой страдалец стоял рядом с нею.

— Как ты считаешь, наше выступление прошло удачно?

Слова о любви выскочили из головы Ибрагима.

— Лучше, чем когда бы то ни было! — Голос Ибрагима немного дрожал. — Цибилкулцы совсем покорены твоими танцами. — И, сообразив, что высказался некстати, джигит неловко замолчал.

— Ты хотел поговорить о завтрашнем собрании? — безмятежно произнесла Шарифат.

— Да, да, о собрании. И еще вот о чем…

— О чем?

Вконец растерявшийся Ибрагим не успел ответить. Их разъединила толпа. Люди, выходившие из клуба, волною хлынули обратно. Увлеченные концертом, они не слышали, что лил водопадом дождь. Ручьи шумными потоками разбегались по улицам, заполняли канавы. Ливень хлестал и хлестал по лужам.

У Хиндалли и Маарулли — двух районов, разделенных горой, — разные характеры. Как у двух людей. Горчок гора держала на груди, местность вокруг называлась Маарулли, там разводили племенной скот. Хиндалли — район, где жили цибилкулцы, славился садами. Их аул пристроился внизу — у самого подола горы, ночи там были теплыми, ветер ласковым, земля плодородной.

Горчоковцы к смене настроений погоды привыкли. Цибилкулцы от внезапно нахлынувшей прохлады поеживались. Ехать под громом и сверкающей молнией не хотелось. Было решено переждать непогоду в клубе. Гости и хозяева перебрасывались шутками, переговаривались. Как-то сразу не заметили, что шум дождя смолкает.

Наступившую за стенами дома тишину взорвал резкий гудок.

— Что такое?

— Шофер сигналит…

— Дождь перестал?

— Нет, идет. Маленький…

— Ибрагим, где ты? — кричала Багжат. — Цибилкулцы уезжают! Уже сели в машину.

— Разве можно трястись по горным дорогам в такую ночь? — Алиасхаб негодующе размахивал руками. — Мы не можем отпустить гостей.

Его поддержали. В клубе поднялся галдеж.

— Дождь вот-вот опять припустит!

— Где наше гостеприимство?

— Будет снова ливень! — прошамкал какой-то старик. — А в наших горах — кобыла помочится — машине не пройти.

На него зашикали.

— Нашел что сказать!

— Что, мы гостей не можем на ночь оставить? — шумел Алиасхаб. — Если отпустим в дождь, не смыть позора с аула Горчок!

Хозяева чуть ли не силой заставили цибилкулцев слезть с грузовика. Мотор заглох.

— Приглашай, Шарифат, всех зови! — кричала Супайнат.

— К нам, все к нам! — Шарифат подбежала к растерявшимся ребятам.

— Разве у нас только одна гостеприимная семья на весь аул? — возмутилась преподавательница истории Ханика. — Нет, к нам идемте! У нас самый просторный дом в ауле.

— В тесноте, да не в обиде, — отшутился Хаджимурад. Ему хотелось посмотреть, как живет Шарифат.

Под холодным дождем разгорелась жаркая битва. Ибрагим поднял к небу длинную руку.

— Да восторжествует справедливость. Девушки пойдут к Шарифат, а ребята — в наш дом.

— Правильно! — согласились горчоковцы. — В дом, полный мальчишек, пусть ведут и этих! А девушек — к Шарифат. Места у Алиасхаба в доме хватит!

— Мне так хотелось, чтобы джигит еще спел нам, — говорила Супайнат мужу, покормив девушек ужином и отправив спать. — И нужно же было Ибрагиму затащить всех ребят к себе. Что из того, что у него много братьев? Они почти все разъехались.

— Как поет этот парень! — Алиасхаб поцокал языком. — Звуки льются сплошь — негде молотком ударить!

— Спой, Алиасхаб, ты ведь, правда, пел не хуже цибилкулского джигита, — Супайнат умоляюще глядела на мужа.

Алиасхаб вдруг вскочил, заметался по комнате.

— Не могу!

— С тех пор как мы поженились, ты ни разу не пел, — с укором проговорила Супайнат. — Неужели ты думаешь, что не люблю я песни и веселье?

— Супайнат, не могу я. — Алиасхаб вытер пот со лба. — Пойми! Не могу… Я старый, горло мое сжалось, голос погрубел. Что похоронено, того не воскресишь.

Супайнат тяжело вздохнула.

Хаджимурад нехотя принял приглашение Ибрагима, вместе с ребятами пошел ночевать в его семью. Но предпочел бы пойти в дом к отцу Шарифат, может, удалось бы перемолвиться словом с девушкой. Цибилкулец за ужином не проронил ни слова, спать отправился на веранду. Дождь монотонно шумел. Хаджимурад с детства любил засыпать под шелест дождя — на веранде или где-нибудь на полянке, накрывшись буркой.

Ровный шорох капель убаюкивал Хаджимурада, как колыбельная песня. Обычно он засыпал сразу. Но сегодня долго ворочался — сон не шел.

Хаджимурад то накрывался с головой одеялом, то сбрасывал его. Ему чудилось: сердце в груди то встает на дыбы, то замирает от страха, то ликует. А причин как будто не было!

«Неужели я честолюбив? Мне не дают заснуть успех, аплодисменты?» Он старался обмануть себя. Мысли его вновь и вновь возвращались к Шарифат. Напрасно он старался думать о другом — перед ним возникала стройная девушка в мужской одежде. Вот она птицей летает по сцене, вот легко поднялась на пальчиках.

«А кем ей доводится Ибрагим? Почему ею командует? А чего ради я злюсь? Первый раз увидел девушку. Почему все время думаю о ней? И какое у меня право ревновать? Это просто смешно».

В конце концов Хаджимурад все-таки заснул. Его разбудил какой-то грохот. Решив, что это гром, Хаджимурад снова собрался задремать, но беспокойство росло. Он вскочил с постели, выбежал на крышу. Тучи растаяли, будто их и не было. На улице только корни вывернутых трав да сорванные дождем ветки кустов напоминали о вечернем ливне.

«Что же это был за шум? Как будто стена рухнула».

Хаджимурад услышал голоса, топот босых ног. Из комнаты на веранду выбежал Ибрагим, за ним три его брата.

— Что там случилось?!

Они помчались по двору друг за другом. Хаджимурад следом.

У дома старушки Издаг собралась толпа.

— Ой, счастье, что она спала в другой комнате! — кричала соседка, — Стена развалилась!

— А вчера я шла за водой, в стене не было даже трещины.

— Тетя Издаг, ты жива? — Ибрагим мигом поднялся вверх по лестнице.

— Жива, жива. Только душа ушла в пятки! — ковыляла навстречу Ибрагиму Издаг. Горбатенькая, будто вдвое сложенная, она держалась за дверную раму, и руки ее дрожали, как сухие ветви под дождем. Глаза слезились. — Оказывается, утро! А я думала, какая длинная ночь!

Соседи заполнили двор Издаг. Она не успевала рассказывать, как испугалась, услышав грохот. Ей в голову сначала пришла мысль, что это война… Стена-то, как будто разумная, обрушилась на улицу. А что, если бы в дом?! Пока Издаг, смеясь и плача это всем объясняла, совсем рассвело.

Огромная дыра зияла. По краям ее торчали бревна, угрожающе висели камни. Ребята из Цибилкула тащили откуда-то столб, чтобы подпереть стену.

— Что вы смотрите! — крикнул Ибрагим братьям и бросился помогать.

— Издаг, не голоси. Солнце не успеет пройти путь, равный вершку, как здесь вырастет стена. — Подошедший Алиасхаб, прищуриваясь, осматривал место обвала. — Погляди, — обратился он к старику, стоявшему рядом, — фундамент, по-моему, прочный. Спокойно можно возводить стену. Как ты думаешь?

Старик тоже прищурил глаза.

— Сейчас решим. Гляди: посередине стена треснула, а дождь размыл, — он прищурил другой глаз, долго смотрел на фундамент.

— На косом фундаменте прямую стену не выложишь! — вмешался Хаджимурад. — Где здесь фундамент? Это — просто камни. Ничем не скрепленные.

Горчоковцы неодобрительно переглянулись.

— Яйца курицу не учат, — ехидно улыбнулся старик в усы. — Это, сын мой, тебе не песни петь в клубе! У стен дома свои повадки и законы. Их надо знать.

Хаджимурад нахмурился.

— Не знал бы этих законов, не стал бы вмешиваться. Вы говорите — прочный фундамент! Стоит подуть на эти камни, они, как куча осенних листьев, разлетятся в стороны. Видно, в растворе извести было маловато. — Хаджимурад ударил ногой по уродливо покосившемуся обломку стены.

К дому старушки Издаг вместе с Шарифат бежали цибилкулские школьницы.

— Хаджимурад, конечно, уже здесь!

— Ты, наверное, хочешь, чтобы родители взяли нас из кружка?

— Если мы задержимся еще, нам запретят выступать!

— У старушки дом развалился. — Хаджимурад бросил пиджак на ступеньку. — Сегодня воскресенье, свободный день! А дома спокойны, знают, что мы у друзей.

— Этот человек везде найдет себе работу! — пожала плечами Хузайпат. — Теперь хоть цепями его оттаскивай, — не поможет!

— Нет такой силы, что оторвала бы его от камней! — подхватила ее подружка. — Не зря же люди говорят, что весь их тухум не может равнодушно смотреть на камни! И надо же было этой стене именно сегодня рухнуть!

— А что, он действительно умеет держать в руках мастерок? — обратился Алиасхаб к Хузайпат.

— Да ведь Хаджимурад — сын Жамалудина. — Девушка удивленно посмотрела на Алиасхаба. — Неужели вы не слыхали о прославленном каменщике Жамалудине?

Кто-то притащил кирки и лопаты, мастерки, ведра… Кто-то уже носил щебень. Месили раствор для кладки.

Хаджимурад и Ибрагим с братьями разбирали фундамент. Постепенно все цибилкулцы принялись за работу.

— Здесь нет ни одного годного! — Хаджимурад распрямился. — Ибрагим, нужно привезти! Одной машины крупного камня будет достаточно!

— Не только в Цибилкуле мастера, — прервал его каменщик Кайтмаз. — Мы не заставляем гостей работать. — Он засучил рукава и взял в руки кирку.

— А у нас, цибилкулцев, есть пословица: «Если застанешь друзей за работой — работай! А если за едой — ешь!» Мы не бросаем кунаков, когда надо помочь! — Хаджимурад вытер пот со лба.

— Ибрагим, пригони машину камня от колхозной постройки, — распорядился Алиасхаб.

— Возьми нашу машину! — крикнул Хасан.

— Машину-то мы возьмем нашу, колхозную.

Ибрагим махнул братьям рукой и помчался выполнять распоряжение. Мальчики гуськом побежали за ним.

— Иногда я плачу, что у меня нет детей. У кого же их так много, как не у меня? — причитала Издаг с веранды. — Дай бог всем здоровья и долголетия! Недаром, видно, я слыхала — все за одного, один за всех!

Кайтмаз и Хаджимурад работали споро: стена росла быстро. Вокруг дома старушки Издаг собиралось все больше народа. Было воскресенье, торопиться некуда! Жители аула Горчок, те, которые не знали о происшествии, проходя мимо, невольно замедляли шаг.

— Не этот ли парень пел вчера в клубе?

— На все руки мастер: и дома строить, и песни петь!

— И как это не боятся его родители дурного глаза! — удивлялась бабушка Патимат. — Отпустили такого джигита в чужой аул.

На нее оглядывались — она обиженно поджала губы.

— Смотрите, как ловко работает.

— Да он сын знаменитого каменщика, — вмешалась Супайнат. — Отец-то, наверное, с малых лет его учил.

— Этакий молодец еще в утробе матери был удалым, в люльке — умелым, — восхищенно сказала соседка старушки Издаг.

Алиасхаб подавал Хаджимураду раствор. Все утро он не сводил глаз с цибилкулца.

— Смотрите, какого джигита отец воспитал! Малый чуть старше моей дочери, а как ловко работает!

— Если сын такой мастер, каков же его отец!

«Был бы у меня сын, что бы я смог ему передать?» — раздумывал Алиасхаб. Но тут он услышал нежный голос Шарифат:

— Папа, куда вылить воду — на глину или в бочку? — В руках девушка держала доверху наполненный кувшин.

Мысли Алиасхаба стали веселее: «Может, и моя Шарифат будет великой мастерицей. Бабка учит ткать ковры!» Алиасхаб улыбнулся. Он по-прежнему следил за руками Хаджимурада — тот ловко укладывал камень за камнем. Вдруг Алиасхаб представил себе руки дочери в работе. Зеленые, красные, синие, желтые нити замелькали перед ним. Алиасхаб тряхнул головой, прогнал наваждение.

— Полей глину! — И, не скрывая от людей нежности к дочери, взял кувшин из ее рук.

— Все хорошо! — сказал Кайтмаз, посматривающий на Алиасхаба и его красавицу дочь. — Работа кипит! Помощников много! Не хватает только песни! А под песню работа еще лучше спорится. — Он подмигнул Хаджимураду.

Цибилкулец как будто только и ждал этого. Он несколько мгновений перебрасывал камень в руках, прикидывая — где его место в кладке. Пристроил, разогнул спину, потянулся. И над горами полетели слова песни:

— Какой же он славный! Будто всю жизнь жил в нашем ауле, — шептала соседка жене Алиасхаба. — Ведь певцы часто задаются — петь не упросишь! Я про себя уж своих ребят ругаю — не похожи они на этого цибилкулца. — Тут она улыбнулась краешком рта. — Была бы у меня дочь, отдала бы за такого не задумываясь.

— Парень-то он хороший! Ничего не скажешь, — согласилась Супайнат. — И все-таки если бы у тебя была дочь, ты бы прежде подумала, а потом уж отдала…

Под песни Хаджимурада работа пошла еще веселее. Старушка Издаг сияла.

Время близилось к обеду. Женщины — одна за другой — исчезали, потом появлялись вновь. В руках они несли миски, покрытые белыми или пестрыми кусками полотна и ситца. Подходя, выставляли содержимое мисок напоказ — тут были и оладьи, и чуду, и каша из кураги.

— Видно, у нас о гостях особая забота, — шутил Кайтмаз. — Работаешь с утра до ночи — никто не думает, что товарища Кайтмаза надо побаловать!

— Правило «гостю лучшее блюдо и самая мягкая постель» не мы, Кайтмаз, выдумали, — сказала Супайнат. — Его наши предки нам завещали! А чем кормит тебя твоя Патима, мы сейчас узнаем. Вон она идет… Посмотрим, что у нее в миске!

— Сюда неси, своему орлу неси, моя орлица, — зачастил Кайтмаз. — Своими ногтями собственную спину чесать сподручнее. Кому, кроме тебя, знать нрав моего желудка? Нежные блюда: чуду, оладьи — не по мне. А вот лепешка, которой можно убить льва, и кусок мяса, от которого тень падает на всю грудь, — как раз моя пища.

— Если тебя кормят другие, мне всегда кажется, что ты ешь не досыта! — Патима подняла крышку с миски — острый запах чеснока разнесся по воздуху.

— Сразу чуешь, что моя жена принесла мне еду. Этот запах притягивает меня, как магнит железо! — Кайтмаз засмеялся, потер руки. — Пора обедать! Без горючего и машина останавливается на полпути! Еда хороша вовремя!

Добровольные строители расположились на веранде дома старушки Издаг. Горчоковцы наперебой потчевали друзей. С шутками и смехом уничтожали цибилкулцы угощение, принесенное женщинами аула.

Хозяйка дома подсела к гостям.

— На меня работают, а не я угощаю! — сокрушалась старушка. — Виданное ли дело! Какими глазами мне на всех смотреть!

…Солнце клонилось к западу, когда работа была окончена. Цибилкулцы все, кроме Хаджимурада, собрались у грузовика. Шофер не раз нажимал рукой на сигнал — Хаджимурад и бровью не повел. Он стоял у только что возведенной стены. Все видели, как молодой джигит поискал что-то на земле, схватил напильник и острым его концом принялся водить по непросохшей глине.

— Что ты рисуешь? — подбежав, спросила Шарифат.

— Это молоток, наш родовой герб, — с гордостью ответил Хаджимурад. — А ты, прошу тебя, не забывай обещанного, — он кинул на девушку ласковый взгляд.

— Я-то свои обещания всегда выполняю. А вот почему ты сомневаешься в этом — понять не могу! Все мне кажется, что тебя частенько обманывали. — Шарифат тихонько засмеялась.

«Каких это обещаний она ему надавала? — размышлял Ибрагим, прислушиваясь к разговору. — Недаром, видно, Хаджимурад не пожелал спать в комнате — отправился на веранду».

Ибрагим сразу представил себе свидание Хаджимурада и Шарифат под дождем. «Со мной так только о собраниях говорит, об уроках, о своих коврах».

Шофер непрерывно сигналил.

— Дошло дело до родового герба! — кричали ребята с грузовика. — Давно домой пора!

Напильник Хаджимурада чиркнул по камню. Джигит быстро достал из кармана красный карандаш и дорисовал на твердой поверхности рукоятку молотка.

— Будет время, приеду, выбью здесь на стене наш родовой герб! — Он побежал к грузовику и мигом очутился в кузове.

— Это их родовой герб, — мечтательно проговорила Шарифат, водя пальцем по изображению молота.

— Родовой герб! Родовой герб, — пробормотал Алиасхаб.

Машина покатила по каменистой дороге.

— Счастливого пути! — кричали горчоковцы. Хаджимурад стащил шапку с головы, дважды подбросил ее кверху и поймал.

Снова полилась песня:

Вместе с удаляющимся шумом колес долетал и задорный, полюбившийся горчоковцам, голос Хаджимурада. Шарифат застыла на дороге, руки остались поднятыми, как будто девушка хотела поймать песню.

Багжат весь день держалась в стороне от молодежи. Всем своим видом она старалась показать, как безразличен ей Хаджимурад и его отъезд из аула. Она с кувшином, полным воды, издали наблюдала за ним. А когда грузовик тронулся, Багжат, вдруг ахнув, уронила кувшин на землю.

II

Солнце бросало последние лучи на маленький аул, притаившийся у горы. Если бы не печные трубы, домики можно было бы принять за большие темные камни.

Солнце оглядывалось, как друг, которому не хочется уходить: «Спокойной ночи! Я скоро вернусь!»

На зеленой лужайке замерли ягнята — подняв мордочки, они глядели вслед солнцу.

Брызги сверкали — ребятишки выскакивали из речки, — они не прочь были бултыхнуться обратно, но ущелье уже дышало прохладой.

Старики и старухи прикладывали к глазам ладони козырьком — потухшими глазами смотрели на запад.

Скоро наступит ночь! Отары овец, днем бродившие по горам, спускались к аулу — чабаны шли передохнуть домой.

Женщины, замешкавшиеся у родника, торопились домой.

Мужчины возвращались из районного городка со службы.

Шли с полей земледельцы.

Откладывали до утра инструмент рабочие новой колхозной стройки.

Солнце прячется за горы! Каждое утро оно будит аул: улицы оживают после тихой ночи. По дорогам и тропинкам растекаются труженики в разные стороны — на работу.

На закате улицы оживают снова — люди, закончив дневные дела, спешат к родным домам, к теплому очагу.

Издали могло показаться: Жамалудину безразлично, что солнце завершило свой путь. По-прежнему мастер прищуривал один глаз, брал в руки камень, осматривал со всех сторон и пристраивал рядом с другим на стене будущего дома.

Если камень был неровным, Жамалудин молотком отбивал лишнее. Разлетались осколки, взвивалась мелкая пыль. Она покрывала седеющую бороду Жамалудина, углубляла морщины на лбу и вокруг глаз, оседала на старую войлочную шляпу — надежную защиту от солнца.

Жамалудин не смотрел вокруг. Его не отвлекало мычание коров, спешивших по дворам с переполненным молоком выменем. Не слышал каменщик и радостного блеяния ягнят, встречающих отару. Казалось, нет силы, способной оторвать мастера от работы. Но знающие Жамалудина люди могли бы заметить, что жилистые загорелые руки каменщика стали двигаться чуть быстрее обычного…

На шум мчавшейся по дороге машины Жамалудин вздрогнул и оглянулся. Он всматривался чуть выпуклыми зеленоватыми глазами в приближавшийся грузовик. Каменщик замер, но можно было подумать, что он вот-вот, как птица, полетит навстречу: Жамалудину показалось, что грузовик поворачивает к аулу.

Каменщик вытер рукавом пот со лба. Грузовик на полном ходу промчался мимо по дороге и скоро скрылся из виду.

Мастер вздохнул, взял очередной камень и принялся его обтесывать. Как ни вертел этот камень Жамалудин, как ни прилаживал — не получалось, как нужно.

Эту ночь Жамалудин неспокойно спал, все ждал — когда же вернется Хаджимурад. И вот снова вечер — сына нет как нет. Он отпускал Хаджимурада не впервые, но каждый раз в сердце жила тревога, пока сын с шутками и смехом не врывался в комнату.

Хорошо еще, что Жамалудин не знал о вчерашней грозе в Горчоке, а то он еще утром помчался бы туда.

День одиночества казался потерянным. Но отец решил твердо: Хаджимурад не должен замечать его волнений.

«Пусть развлекается! Пусть веселится с одноклассниками. Если отец будет мешать, кто порадует?!» — успокаивал себя Жамалудин.

— Нет, не идет сегодня работа! — проговорил он вполголоса, тщательно запрятал молоток и мастерок между камнями, чтобы не попадался чужим на глаза. Постоял, снова посмотрел на дорогу — в который раз за день! — накинул на одно плечо куртку, всю в брызгах раствора, и медленно поплелся домой.

Есть не хотелось. Он присел на тахту в углу веранды. Без сына в доме все немило. Земляки Жамалудина издали узнавали, когда он был не в духе. Мастер сидел, опустив голову, и время от времени потирал колени. Тогда к Жамалудину, обычно-то неприветливому, вовсе никто не подходил — слово клещами не вытянешь.

Жамалудин сел, потер колени, но тревога не отступала. Он вскочил, быстро прошел в комнату, постоял, огляделся. Четыре холодных стены, слепой очаг, полный золы. Что и говорить — неуютно!

«Если бы не окно, распахнутое навстречу небу, чем бы эта комната отличалась от могилы? — мрачно подумал он. — Нет у меня на свете никого, кроме Хаджимурада. А что, если с ним что-нибудь стряслось? Когда Хаджимурад здесь, мне кажется, что в доме весь мир, сердце переполнено, а стоит сыну уйти, оно пусто, как мешок без зерна. Неужели всегда будет так? Хаджимурад-то растет, не вечно же ему оставаться рядом со мною! Вот школу окончит, поедет дальше учиться. Потом у него будет своя семья. А я?»

Жамалудин наломал хворосту, положил в очаг, смял старую газету, засунул под дрова, зажег спичку. Сухое дерево мгновенно занялось — в комнате сразу стало светлее.

Засучив рукава, Жамалудин поставил на огонь кастрюлю с водой, вымыл мясо, разрубил двумя ударами топора и бросил в кастрюлю. Больше делать было нечего. По-прежнему оставалось только одно — ждать. Жамалудин подошел к столу Хаджимурада. Взгляд упал на снимок, висевший рядом с зеркалом над столом. Сын был снят в Махачкале, когда ездил туда на смотр республиканской самодеятельности. В зеркале мелькнуло лицо Жамалудина. Каменщик с неудовольствием стал себя рассматривать. Худое, длинное лицо, нос, как кривая картошка, толстая нижняя губа, разделенная пополам глубокой впадиной.

«Каменный Магомед! Урод!» — услышал Жамалудин голос как бы из глубины лет.

…Жамалудин вышел на веранду. Отсюда гора была видна во всем своем величии. По склонам карабкалась зелень, а на самой вершине, как белая папаха, лежал снег. Из ущелья доносился гул бешено мчавшейся реки… «Снег… И в душе моей снег. Его растопить может только Хаджимурад. Горе нелегко нести ледяной груз. Гора молчит, но и она заговорила бы, если бы у нее была тайна, которую я столько лет скрываю в душе».

Жамалудин снял с гвоздя бурку, бросил ее на тахту, лег на спину, положив руки под голову. На потолочном бревне виднелись цифры — год рождения Жамалудина.

«Жизнь, сколько раз она меняет лицо и цвет… Мир крутится, как мельничный жернов, а люди подобны зернам. Сколько этот дом видел смертей. Но как и в других домах, здесь раздавался смех и плач детей. Последние годы — лишь одного ребенка».

Что и говорить, с семьей ему не повезло. Он дрожал над Хаджимурадом, как птица над единственным птенцом, нес его через жизнь, словно в гололед стеклянную посуду. Не было покоя, не было уверенности…

Вместе с вечерней темнотой, поднимавшейся из ущелья, перед Жамалудином, как тени, возникли оставленные позади годы. Дом строится с фундамента, воспоминания плетутся с детства.

…Хамзат — отец Жамалудина — был уважаемым человеком в ауле. К нему обращались за советами, он никому не причинял зла даже величиною с пшеничное зернышко. Если ему удавалось в беде помочь кому-то хоть немного, — радовался. Если ненароком у него вырывалось грубое слово, — места себе не находил, мучился: обидел человека. Он строил дома, цены за работу не назначал — довольствовался тем, что давали.

«Ты за «спасибо» и за «дай бог здоровья» работаешь», — упрекала мастера жена — Калимат.

«Что может быть дороже и ценнее, чем сердечное спасибо, Калимат? Ты меня не ругай за то, что я людям делаю добро. Отец, пусть бог простит ему грехи, говорил: чтобы сотворить добро с орех, нужен намус с огромную гору. Две головы, что лежат на одной подушке, не могут друг друга не слушать. Прошу тебя, ты меня не втягивай в болото зла и зависти», — ласково возражал он жене.

Хамзат никогда не повышал голоса, никогда не злился. Отец брал Жамалудина, еще совсем маленького, с собой на работу. Жамалудин наблюдал, как отец умело обтесывал камни. Хамзат сам рос без брата, поэтому был особенно близок с Жамалудином. Сколько легенд, преданий, сказаний поведал он сыну! В его рассказах оживало каждое число на могильниках. Стена каждого дома рассказывала свою историю. И эти рассказы запечатлялись в памяти ребенка, как глубокая и искусная резьба на камне.

Дома за ужином, под открытым небом за работой Хамзат не уставал повторять сыну полубыль-полусказку о родном ауле.

Сын, зорко следивший за взмахами молотка, боялся пропустить слово.

— Много лет назад долина, прижавшаяся к подолу горы, где теперь раскинулся наш аул, пустовала. Видишь, Цибилкул, подобно часовым, с трех сторон защищают высокие горы. А там, где они расступились, — словно окно в мир. Какой простор! А родники, что бегут с гор, — целебные. Верь мне! У нас и тепло, и воздуха много, хорошо растут яблоки, груши, виноград. А раньше… В траве пестрели цветы, жужжали дикие пчелы. Ни один человек не разжигал здесь костра, в горах не отдавался стук молотка или кирки. Только река шумела. Порою — раз во много лет — сюда долетал цокот копыт, — это какой-нибудь всадник мчался между скал без пути и дороги. В небе спокойно парили орлы, ночами в утесах злобно гукали совы. Так бы и было до сих пор, говорят старые люди, если бы далеко-далеко, за семью горами, не заболел у богатого купца сын — наследник, первенец. Худел, бледнел, не хотел смотреть на вкусные яства, не прикасался к заморским фруктам. Отец созвал самых лучших знахарей, самых опытных лекарей. Ни настои из трав, ни заговоры, ни снадобья не помогали. Не помогали и молитвы. Отец не знал что делать. Сын угасал на его глазах. Тогда знаменитый лекарь посоветовал безутешному отцу повезти больного сына повыше в горы. «Сыну твоему вреден наш край. Поищи райскую долину в горах. Только солнце, дыхание трав, целебные воды излечат больного. Тут ему, наверное, сыро».

По приказу купца снарядили арбу, на нее положили совсем ослабевшего юношу. Вся семья в окружении огромной свиты двинулась в путь. Перевалят через гору, остановятся, поживут несколько дней… Одна гора, вторая, третья.

Знахари пожимали плечами: сын купца медленно угасал, отказывался от еды. Перевалив через седьмую гору, добрались купец и его свита до наших мест, расположились на ночлег. Под утро больной подозвал отца и прошептал: «Цибил ке»[15]. Он попытался поднять голову и сказал погромче: «Какие прекрасные звезды! Я никогда не видел таких!» Купец чуть не заплакал от счастья: «Эта долина исцелила сына!» Наутро видит — с трех сторон горы, на груди у каждой клокочут родники ясные, как козьи глаза. Попробовал воду из одного — будто помолодел. Как рукой сняло усталость и горе. «Вот я и нашел ту райскую долину, о которой говорил лекарь, — крикнул он. — Здесь много солнца, высокая трава. Недалеко шумит речка, а совсем не сыро!» Он поил сына водой из родников. Наследник поправлялся. Сперва он медленно дошел до реки, потом до родников, а после совсем здоровый — поднялся высоко в горы. Он сидел на уступе скалы, и ему казалось, что он может летать наперегонки с орлами. «Нет, даже в небе хуже, чем в райской долине», — сказал он, спустившись вниз.

Время шло. Слава о райской долине гремела. Со всех сторон съезжались сюда люди, разводили сады, виноград. И аул, который вырос в долине, назвали «Цибилкул». С тех пор много раз снег падал на каменистую голову горы. Солнечные лучи каждую весну, растопив снега, посылают к реке бурные потоки. Каждое лето созревают на деревьях плоды. Растет аул. Люди живут, радуются. Рождаются дети, умирают старики. Меняется жизнь, а аул называется по-прежнему — Цибилкул. Ведь первый человек, понявший красоту нашего края, произнес здесь слова: «Цибил ке!» И разве мы живем не в райской, изобильной долине?!

Хамзат, рассказывая, молодел. Глаза у него блестели, разглаживались морщины. Он откладывал молоток, брал сына на руки:

— Пойдем, сынок, к родникам. Они ведь целебные. Ты уже знаешь вкус этой воды — она из самого сердца земли.

…Дома сына и мужа ждала с обедом Калимат.

Хамзат, как никто, понимал язык камней, а Калимат владела секретом без спешки и шума управляться с делами по дому.

Жамалудин был первенцем Калимат и Хамзата — его любили даже больше, чем младшего сына — Наби. Говорили, что в ауле Цибилкул нет второй такой дружной семьи. Такого чистого дома, теплого очага. И действительно это было так! Муж и жена любили друг друга. Оба сына радовали родителей. В ауле считали, что Хамзат трудолюбивыми руками умеет оживлять мертвые камни. Все шло хорошо в семье Хамзата. Но, как говорят, в народе: «И в солнечный день гроза не за горами».

Вдруг отец перестал брать с собой на работу Жамалудина, если мальчик бежал следом, отец прогонял его. И возвращался Хамзат угрюмым, едва войдя в дом, начинал придираться к жене. В доме воцарилось молчание, печаль. В глазах Калимат погас веселый огонек. Щеки поблекли. Жамалудин понимал, что для их семьи настало печальное время. Но почему так случилось, конечно, не мог понять. Он старался помочь матери — сам гонял корову в стадо, умывал, одевал младшего брата, забавлял его.

Однажды отец вернулся особенно поздно. На коленях Калимат, которая у очага ждала мужа, спал Наби. Жамалудин сидел рядом, положив голову на плечо матери.

Калимат, услышав, что Хамзат открывает ворота, поспешно встала, отнесла сына в колыбель и принялась согревать ужин. Когда Хамзат вошел в комнату, Калимат, не поднимая глаз, несла к столу миску.

— Надоел мне твой хинкал! — Отец отшвырнул миску. Она полетела к стене, хинкал шлепнулся на пол, кислое молоко с чесноком разбрызгалось. Жамалудин, прижавшись к стене, боялся пошевелиться. Наби проснулся, заплакал.

Калимат, сохраняя полное спокойствие подняла миску, вытерла пол. Она, поглядела на мужа и тихо сказала:

— Когда одно колесо повисает над пропастью, другое продолжает тянуть арбу, пока не сломается ось. Если оба колеса сошли с колеи, арба сорвется со скалы. Не нравится тебе хинкал, приготовлю чуду!

Как-то раз отец забыл дома завтрак, Калимат попросила сына отнести еду Хамзату. Отец работал у подножья горы — заготовлял камень. Жамалудин мчался, подпрыгивая от радости. Он надеялся, как раньше, погулять с отцом у целебных родников. Еще издали он услышал незнакомый женский смех, хохот отца. Мальчик взобрался на выступ скалы и замер. Его отец и чужая женщина Нупайсат завтракали, сидя между камнями.

Мальчик замер, не зная, как поступить.

— Как ты мог, такой красавец и прославленный мастер, жить столько лет с Калимат?! У нее ведь один глаз смотрит в землю, а другой — в небо! Кинешь ей в лицо горсть гороха, ни одна горошина не упадет! Все застрянут в оспинах!

Нупайсат, первая красавица аула, сбросила цветастую шаль — показала длинные черные косы.

— Кому не достался абрикос, довольствуется косточкой. — Хамзат гладил Нупайсат по волосам. — Я ведь тебя узнал совсем недавно!

— Ты просто принял горькую косточку за абрикос! Не было в ауле женщины, которая не пошла бы за тебя! Ты великий мастер!

Хамзат поднялся, принялся за работу. Видно было, лесть Нупайсат пришлась ему по сердцу. Казалось, в руках он держал не камень, а мягкий воск — так точны и рассчитаны были его движения. Лицо Хамзата сияло, и осколки камня сверкали на солнце.

«У отца, и правда, золотые руки. Я никогда не смогу так покорять камин!» — Жамалудин, любуясь работой отца, на миг забыл о Нупайсат.

— Ты с неба сбрасываешь мне звезды, — говорила женщина. — Или нет! Ты трясешь небо, как дерево со зрелыми плодами. А я здесь, под горой, их ловлю!

— Прикажешь мне, — Хамзат отбросил молоток и подошел к Нупайсат, — я поднимусь на небо и принесу тебе звезду. — Он долго и нежно смотрел на женщину.

Жамалудин забыл обо всем. Первым его желанием было швырнуть в Нупайсат сверток с завтраком, обрушить глыбу со скалы им на головы. Но не хватило ни смелости, ни силы. Он сполз с уступа, забрался в пещеру. Наплакавшись вволю, мальчик вернулся домой. Матери он сказал всего несколько слов:

— Не нашел, где работает отец. Искал целый день. Видно, я заблудился.

Мальчик обнял мать, долго всматривался в знакомые черты. Материнское лицо, над которым так посмеялась Нупайсат, казалось сыну самым прекрасным на земле. Такое, как есть, — с неяркими глазами, неровной кожей.

В этот вечер отец совсем не пришел домой. Жамалудин сам уложил в постель Наби.

Мать до рассвета сидела у окна, глядя в темноту.

Мальчик не прилег ни на минуту, был рядом с матерью. Она как будто не замечала, что сын тоже всю ночь не сомкнул глаз.

Жамалудин пытался понять, что случилось. «Почему нет отца? Что с мамой? Если даже корова не приходила в хлев вечером из стада, мама ее разыскивала, а меня отправляла спать. Почему же она не идет искать отца, почему не велит мне ложиться?»

Задавать вопросы матери Жамалудин не решался.

Утром Калимат заставила себя проглотить кусок, чтобы сын позавтракал.

Отец пришел домой только на третий день. Мать молча взяла у него гужгат, повесила на гвоздь пододвинула табуретку.

— Ты, наверное, думаешь: бык падет — мясо, арба развалится — дрова! Тебе все равно, пришел я домой или нет! Ты даже не спрашиваешь, что со мной! — кричал отец, мечась по комнате.

— Я видела, Хамзат, от кого ты каждый день ходишь на работу и к кому возвращаешься. Зачем же я буду поднимать на ноги весь аул? Ты жив и здоров, я ждала… Ты лучше меня знаешь, когда время вернуться домой. — Говоря это, Калимат глядела в сторону.

— Хватит! — крикнул Хамзат. — У тебя одна забота, — мое здоровье. А я хочу, чтобы ты не лежала мертвым камнем на моей дороге. Ударь тебя — не вздрогнешь, погладь тебя — не шевельнешься! Ты, как черная занавеска, заслоняешь мне весь свет! Что с тобой делать?

Калимат внешне оставалась спокойной.

— Я молчу, Хамзат, не оттого, что мне не больно от камней, которые ты бросаешь в мое сердце! Мне же легче проглотить гору соли и запить ее морем, чем показать людям разлад в нашем доме. Не хочу, чтобы люди видели мое несчастье. Мне моя честь, мой горский намус велят: пусть не судят меня люди, пусть не знают про мой остывший очаг, про беду моих детей. После смерти мамы и в нашу семью пришла мачеха. Я испытала эту жизнь. Не хочу чужой матери для своих детей. Холодность мачехи — лезвие кинжала. По моей вине семья не разрушится, я согласна все перенести. Не хочу, чтобы мои сыновья испытали горечь сиротства.

— Не трогай детей! Где бы я ни был, я останусь для них отцом.

— А мне от тебя больше ничего и не надо. Оставайся их отцом, дай бог тебе здоровья! — сказала Калимат, не повышая голоса. — Но не плюй в колодец, Хамзат.

Жамалудин восхищался матерью: по ночам она вздыхала, не спала, а когда приходил отец, держалась спокойно и ровно. Но как Калимат ни старалась — наладить мир в семье не удалось. Чем больше оскорблений она сносила, тем грубее становился Хамзат. Домой он приходил редко и, казалось, только для того, чтобы изругать и обидеть жену. Он вел себя так, будто ему тесно в доме вместе с Калимат. Настал день, когда он сказал жене и детям, чтобы они перебрались в каморку, пристроенную к хлеву. Калимат молча повиновалась.

В ту же ночь в верхних комнатах поселилась Нупайсат.

Утром Жамалудин видел, как Нупайсат провожала отца до ворот, громко кричала ему вслед, чтобы все знали: она теперь хозяйка в доме. Она гордо выступала, будто под ее ногами не камешки, а драгоценные ковры, а в руках — ключ от ворот мира. Высокомерно вздернув голову, шла она через двор к дому.

Калимат вышла ей навстречу.

«Заводи речь с врагом, когда ты спокойна», — повторила она про себя любимую поговорку.

— Нупайсат, — Калимат преградила сопернице дорогу. — Зачем ты отняла отца у детей? Ты молода и красива. Могла бы найти себе подходящего, неженатого джигита. В голове у Хамзата гуляет ветер — это пройдет. Как бы ты поступила на моем месте, если бы я поселилась в твоем доме? Старики говорят: «Не призывай огонь на других, сгоришь сам!»

Нупайсат еще выше вздернула голову.

— Что же поделаешь, Калимат! От любви разрывается сердце! Суровый человек добреет. Умная голова дуреет. А мне просто жаль стало Хамзата. Все ходил вокруг меня да приговаривал, что от тебя тепла, как от нерастопленного очага. Вот я и пожалела. — Нупайсат засмеялась. — Надо же было согреть джигита!

Калимат выслушала все спокойно.

— Мало ли кого можно было пожалеть и согреть! Оставила бы в покое мужа и отца… Мужчин в ауле много…

— Это не настоящая любовь, если тебя любит мужчина, который ищет себе жену! — заносчиво заговорила Нупайсат. — Вот когда чужой муж, разрушив семью, женится на тебе, это любовь! Слаще и сильнее нету!

— Как ты можешь так думать? — удивилась Калимат.

— Тебе такая любовь не угрожает! Из-за твоего изъеденного оспой лица никто семьи не разрушит! — Нупайсат медленно поднялась по лестнице. — Не желаю с тобой говорить, — сказала она уже у двери, — фарфоровая посуда не должна ссориться с глиной!

— С железа ржавчину можно снять песком, — глядя на закрытую дверь, проговорила Калимат, — а у этой с сердца ничем ржавчину не отчистить! Видно, весь мир для нее не шире миски!

Калимат вошла в свою каморку и, спрятав голову в подушку, впервые зарыдала. Жамалудин до этих пор никогда не видел слез матери.

В ту ночь Хамзат, наслушавшись наговоров Нупайсат, избил жену. Жамалудин пытался защитить мать, но Хамзат отбросил его к стене, как ягненка.

— Уйдем, мама, отсюда, — просил мальчик плача, когда отец выскочил во двор.

— Куда же, сынок, мы уйдем?! Руками узел не развязать — он тугой, зубами взяться — грязный. И оставаться трудно и уходить некуда. Мать меня учила: «Сдержишь себя в минуту гнева — не будешь раскаиваться сто дней». Потерпи еще. — Она поцеловала Жамалудина.

— Разве ты сможешь терпеть?

— Ты еще маленький, сынок, успокойся… Много не понимаешь.

— Я уйду из дома, если ты не хочешь… И Наби возьму с собой.

— Куда же вы пойдете?..

— В горы. Нищими будем.

— Дорогой мой! — Калимат обняла сына. — Никогда не допущу этого!

Сегодня впервые Калимат почувствовала, что сын — ее опора. Десятилетний мальчуган вырос в ее глазах. «Может быть, Жамалудин прав, надо уйти. Но куда?»

Целую ночь раздумывала Калимат, как поступить. К отцовскому дому дороги были заказаны. Там лютовала мачеха. Не выдержав ее жестокости, Калимат без согласия отца вышла замуж за Хамзата. Это было неслыханной дерзостью. Отец не мог и не желал простить позора, до сих пор отворачивался при встрече с дочерью. Вот и приходилось терпеть все бесчинства Хамзата! Родной отец отступился от дочери. Откуда ждать помощи?

Калимат решилась. Она перебралась с детьми в полуразвалившийся дом тетки. С трудом перезимовали, а с наступлением весны построили себе жилище. Тетка уступила им клочок земли во дворе. Жамалудин сам выкладывал стены. Это была его первая работа без пригляда отца. Соседи сочувствовали горю Калимат, помогали ей. В тот день, когда домик накрывали крышей, все они собрались в тесной комнатушке — справить новоселье.

— Потеряла Калимат крепкую мужскую руку, а детей воспитала хорошо!

— Дети с такой матерью — не сироты! — говорили соседи.

Калимат завела двух коров, кур. Небольшой огород приносил хороший урожай.

Жамалудин остался верен традициям своего рода — в двенадцать лет пошел помощником к старому каменщику. Калимат боялась, что сын надорвется, каждую свободную минуту бегала к Халиду.

Старый каменщик шепотом успокаивал мать:

— Росток колючки уже колется! Еще в цветке можно различить, будет ли плод или завязь пустая. Руки твоего сына — руки мастера. Может быть, я и не проживу долго, но запомни мои слова: это будет большой мастер. Он и сейчас понимает язык камней.

— Халид, мне трудно жить, но я не пускала его работать! Он мал еще. Да вот не могу его удержать. А я не помню себя от страха. Ведь кости у него еще мягкие, мышцы рыхлые.

— Птица делает то, к чему приучили ее в родном гнезде. Не надо, Калимат, бояться! Трудолюбивому легче живется! Лень и безделие — самые страшные болезни на свете. А что касается нас… Неужели мы будем заставлять твоего ребенка таскать тяжести?

— Дай бог, Халид, тебе здоровья, ты Жамалудина учишь, как родного сына. Старики говорят: добро, которое приносишь людям, что зерно, брошенное в разрыхленную землю. Нам нечем отплатить, но до конца дней будем тебе благодарны!

III

Жизнь Хамзата два-три года шла как в сказке. Опьяненный любовью Нупайсат, Хамзат смотрел на мир только ее глазами. Она не отпускала его ни на минуту. Как нитка, вдетая в иголку, всюду за ним бегала. А вот хозяйкой оказалась плохой. За скотом ухаживать не желала, в огороде не работала. Только обед умела кое-как сготовить. Очень скоро она перерезала всех кур, продала на базаре корову. Так постепенно шло прахом все, годами накопленное Калимат и Хамзатом. А теперь как бы умело ни работали две руки, две другие все пускали по ветру. В доме не хватало то одного, то другого. Менее ласковой стала Нупайсат. Сердилась, всем завидовала, замучила попреками. Хамзат будто очнулся после запоя, но было поздно.

Нупайсат одарила Хамзата двумя сыновьями. А Жамалудина и Наби не выносила. Хамзат, опасаясь злобных выходок Нупайсат, боялся даже разговаривать с сыновьями Калимат. Встретив на улице, отворачивался. Прежде веселый и общительный, он будто поссорился со всем миром. Работал с утра до поздней ночи, не знал отдыха — Нупайсат все было мало. Хамзат похудел, одежда на нем висела, как на палке, на висках появились первые нити седины.

— Калимат его вознесла на вершину горы, как молодого орла, Нупайсат, как общипанного гуся, бросила в овраг! — говорили соседи, с сочувствием глядя вслед Хамзату, когда он, понурившись, шел на работу или домой.

Однажды весь аул проснулся от криков. Они неслись из дома Хамзата. Хозяина, истекающего кровью, нашли у двери. В углу кричали испуганные ребята. Нупайсат не было в комнате. Ее разыскали утром, недалеко от аула — она была убита.

Подробности выяснились только после похорон Нупайсат.

Хамзат строил дом в соседнем ауле для богача. Разряженная Нупайсат каждый день ходила к мужу. Стройную красавицу в чужом ауле сразу заметили. Нупайсат приглянулась сыну хозяина. Доверчивый Хамзат, ничего не подозревая, считал, что жена его так расцвела от радости, что он получил сразу много денег. Недаром в ауле говорили о ней: «Нупайсат летает, не касаясь земли, наверное, Хамзат хорошо заработал». А иногда, покачивая головами, шептали: «Нупайсат с трудом ноги от земли отрывает — видно, успела все размотать».

Хамзат иногда оставался ночевать в соседнем ауле, чтобы не подниматься с рассветом. Нупайсат, обычно не любившая оставлять мужа одного, теперь уговаривала его не ходить каждый вечер домой. Хамзат был уверен, что Нупайсат заботится о нем. И в этот вечер он снова решил остаться в чужом ауле. Возвращаясь с работы к кунаку, у которого в таких случаях ночевал, он увидел молодую мать с мальчиком на руках.

Хамзату взгрустнулось. «Давно ребят не видел», — подумал он. Особенно он любил маленького Сайпудина. Ребенок был очень похож на Хамзата. Отец представил себе, как мальчуган бросится ему на шею с криком: «Дада! Дада!»

Хамзат долго стучал в ворота, ему не открывали. «Рано легли спать», — подумал он и поднялся на веранду через стену соседнего дома. На стук в дверь никто не откликнулся. «Может быть, погибли от угара», — мелькнула страшная догадка. Хамзат выломал раму и через окно влез в комнату.

Нупайсат и ее любовник бросились к двери — она оказалась запертой. Непрошеный гость, обернувшись, ударил Хамзата кинжалом. Тот упал без сознанья, так и не разглядев своего обидчика.

…Руки Хамзата, привыкшие к работе, могли держать любые инструменты, кроме оружия. Каменщик ни разу в жизни не зарезал курицы. Все жители аула были уверены: Хамзат к убийству Нупайсат не причастен. Ее убил любовник.

Калимат узнала о случившемся, но к раненому Хамзату не пошла. Услышав же, что он при смерти, сказала:

— Что же поделаешь, он отец моих детей! Уколешь один глаз — слезы текут и из другого. Умрет Хамзат — мои дети останутся сиротами.

Взяв сыновей за руки, Калимат вернулась в свой прежний дом. Она продала корову, пригласила лекаря. Забыв обо всех обидах, ухаживала за больным. Детей Нупайсат она поила, кормила и обстирывала, как родных. Через два месяца Хамзат был на ногах. От раны остался рубец. И только перед кровоточащей раной в сердце оказались бессильными лекари всего мира. Калимат никогда не напоминала мужу о прошлом. Но между ними будто бы выросла стена. Хамзат постоянно чувствовал свою вину перед женой. В сердце Калимат иногда просыпалась боль от нанесенных обид. Хамзат молчал, но она понимала его муки и стыд, защищала его перед земляками.

— Глупец бросит в колодец камень, а сто мудрецов не в силах его достать. Все несчастья в наш дом принесла Нупайсат, — говорила она.

Хозяйство снова наладилось. Жамалудин работал наравне с отцом, строил дома, а Наби подавал раствор и тоже учился мастерству каменщика.

Хамзат никогда не говорил с Жамалудином о былом, хотя любил сына все больше. Жамалудин же смотрел на Хамзата, как на случайного гостя — отец оставался для него чужим и далеким. Сын обращался с отцом почтительно, всю свою любовь отдавая матери. Она держалась гордо и спокойно.

Однажды за работой Хамзат схватился за левый бок. Жамалудин и Наби положили отца на бурку. Хамзат слабым голосом попросил Наби принести воды из родника, а когда мальчик убежал, сказал Жамалудину:

— Ты, сын мой, теперь взрослый, можно говорить с тобой откровенно. Жизнь человека, как свеча на ветру. Сегодня на земле, завтра — в земле. Я чувствую, что жить осталось мне недолго. Ты молод, и в руках у тебя мастерство. Это дороже всех богатств мира… Не огорчай никогда мать… Я так оскорбил ее, она никогда не припомнила мне этого! Она — настоящая горянка, выше всего для нее намус… Женский намус… Намус семьи… Она его не уронила… Я виноват перед ней и перед вами. Мне и тысячи лет не хватило бы, чтобы искупить свой грех. Я это понимаю. У аварцев есть предание: «Куропатка лелеяла своего птенца, кормила вкусно, баловала. Но птенчику захотелось поискать жизнь еще лучше… Не послушавшись матери, он покинул гнездо… Попал в силки к охотнику. Тот, не долго думая, оторвал птенцу голову и зажарил его на вертеле». Вот так получилось и у меня в жизни. Калимат ни разу не упрекнула меня, и вы, дети мои, тоже молчали. Мне было бы легче, если бы меня ругали. Ну, что же поделаешь. Я сам себя наказал…

— Реке, что течет с гор, не взобраться на гору. Мы обо всем давно забыли, и тебе пора забыть, — ласково сказал Жамалудин, пожалев отца.

— Когда с гор катится маленький камешек, грохота не слышно и следа не остается. Но если сорвется скала и полетит вниз — пыль поднимается до небес, по пути глыбы навсегда остается овраг. В нем задерживаются туманы, в дождь он наполняется водой. Прошу, сынок, не бросай младших братьев. У них другая мать, но отец у вас один. Приучай их к нашему мастерству… Было время, кроме той женщины, ничего не видели мои глаза. Мне чудилось — у меня выросли крылья. Я крепко ее любил. Люблю и детей ее… — Хамзат говорил с трудом… — Если меня не станет, уважай всегда мать. Я ее измучил… Прошу тебя…

Каменщик не мог понять, сколько времени он лежал, вспоминая прошлое. На тахту к Жамалудину вскочила кошка. Почти совсем стемнело. На очаге булькала кастрюля с мясом. Жамалудин подбросил в огонь дров, поднял крышку… В ту же минуту заскрипели ворота, послышался шорох знакомых шагов по гравию. Жамалудин бросился на веранду…

Хаджимурад поднимался по лестнице, прыгая через ступеньки.

— Отец, мы здорово выступали! Горчоковцы хлопали, кричали! По два, по три раза заставляли меня повторять песни! — Хаджимурад выкрикивал это, кружась по веранде.

— Остался бы еще там на две-три ночи! — недовольно проговорил Жамалудин.

— Ты знаешь, какой был ливень! Потоки! Река разлилась… Нас почти силой оставили, а утром нельзя было уехать — у одинокой старухи подмыло стену дома. Пришлось помочь.

— Ну и как? Вы помогли?

— Помогли! Я выложил стену… Старушка меня благодарила. Я высек на стене молоток!

Жамалудин кашлянул. Он гордился сыном, но не любил, когда Хаджимурад бахвалился. Ухо скромного Жамалудина резали в речах сына слова «я», «мне», «обо мне». Не раз Жамалудин выражал свое неудовольствие, но Хаджимурада отучить было нелегко. Когда сын забывался, Жамалудин выразительно кашлял.

…Хаджимурад подробно рассказал о поездке. Легли они поздно, по Жамалудин поднялся на рассвете, как привык. Осторожно оделся, стараясь не шуметь.

Выйдя на веранду, Жамалудин посмотрел в небо. Ночью казалось, что оно от тяжести звезд вот-вот упадет на землю. Только горы — надежные подпорки — удерживали его на своих плечах. Теперь небо стало легким, отлетело ввысь, горы отдыхали. Омытая росою долина расстилалась перед Жамалудином. Он глубоко вдохнул воздух, будто знойным летним днем выпил глоток прохладного, легкого вина. «Пусть Хаджимурад поспит подольше. Устал он от своей поездки. И чем-то взволнован». Жамалудин вернулся на веранду, взял пиджак, вдруг снова вспомнил о сыне. Лицо его просветлело. Он резко повернулся к двери и осторожно вошел в комнату Хаджимурада. Жамалудину захотелось увидеть сына, поправить одеяло, убедиться, что он крепко спит. Кровать оказалась пустой. «Встал и ушел раньше меня… Что-то ему не спится, — в растерянности размышлял отец. — Чего-то он не досказывает».

…Хаджимурад искупался в реке. Он шел цветущей лужайкой в горы. Почему-то ему вспомнилась легенда, которую он слышал несколько лет назад от взрослой девушки. Хаджимурад и чабан, отдыхающий от дневного солнца, сидели на бурке у скалы. А юная тоненькая девушка, положив мальчику руку на плечо, взволнованно говорила:

«Рассвет, это влюбленный — все стремится догнать ночь. А ночь тоже места себе не находит — мечтает повидаться с рассветом — затаившись, ждет-пождет возлюбленного, а его все нет и нет! Они никак не могут встретиться. И рассвет то на гору взберется, то заглянет в ущелье — ночи не видно! Обливаясь слезами, рассвет, усталый, приляжет отдохнуть. А на землю, где еще недавно царила ночь, приходит день. Рассвет, отдохнув, мчится искать любимую, а день сменяется ночью. Убедившись, что он опять потерял ее, рассвет одевается в траур туч».

Смысл этой легенды Хаджимурад тогда понять не мог. Не понимал он также, почему чабан, слушая девушку, так волнуется и отчего дрожит ее голос. И рассказ этот Хаджимурад до сегодняшнего утра не вспоминал. А теперь будто кто нашептывал ему сказку о влюбленных, которые никак не могут встретиться. — Да что со мной? — спросил он громко. В его памяти возникла стройная девичья фигура, прозвучал голос: «Ты думаешь, только у джигитов крепкое слово. Почему ты такой недоверчивый?»

Хаджимурад споткнулся. Боль в пальцах напоминала ему одно из поучений отца: «Не ходи, задрав голову к небу. Ты же не собираешься лететь. Смотри под ноги, когда шагаешь!» Жамалудин не уставал, усмехаясь, повторять эти слова сыну, если тот возвращался домой с разбитым пальцем.

Хаджимурад нагнулся и сбросил камень с тропинки в ущелье. «Коль ты не можешь людям принести другой пользы, убери хоть камень с дороги», — опять вспомнилось ему поучение отца. «Скажу старику — будет доволен», — Хаджимурад улыбнулся.

Одним прыжком взобрался на уступ скалы, смотревшей на долину, как грозный великан. Внимательно оглядел противоположную гору. Она как бы охраняла долину, раскинувшуюся у подножья.

«Эх, была бы у меня сила — сдвинул бы я гору с места! И нужно же такой огромной горе преградить дорогу к Горчоку! А в объезд-то как долго нас трясло на машине!»

Хаджимурад покачал головой. С губ его сорвалась песня:

И Хаджимураду казалось, что через ущелье и горы эхо доносит эту песню до Шарифат.

…Хаджимурад каждое утро бежал навстречу почтальону, шагавшему с кирзовой сумкой за плечами.

— Нет ли мне письма, дядя Саид? — спрашивал он, а сам боялся услышать ответ.

— Говорят, одна красавица пишет тебе. Другой раз принесу! — Дядя Саид, улыбаясь, шагал дальше.

— Я жду пьесу! — кричал вслед ему смущенный Хаджимурад.

Каждый день, глядя через окно на дорогу, любого прохожего Хаджимурад принимал за дядю Саида. Все заметили: веселый непоседа Хаджимурад поскучнел, меньше бегал на переменах, реже пел.

Хаджимурад тысячу раз в мечтах сочинял себе письмо от Шарифат. Какими бы ласковыми ни были эти письма, ему казалось, что слова Шарифат будут нежнее, чем он придумал. Он подолгу теперь сидел в саду один, прислушивался к шороху листьев, любуясь красотой цветов. Во всем, за чем он наблюдал, Хаджимурад находил какую-то особую прелесть, которую не замечал раньше.

После уроков он спешил к отцу.

— Разреши мне помочь…

Работали они обычно до захода солнца.

— Боюсь, что стена получится кривая, — усмехался Жамалудин, наблюдая за сыном. — Уже темно…

— Так ведь луна взойдет, отец!

«Луна или луноликая девушка тебя окрыляет, сын мой», — размышлял Жамалудин, но спрашивать вслух не решался. Жамалудин гордился, что Хаджимурад хорошо орудует молотком, полюбил мастерство, которым славился их род. Наблюдая за Хаджимурадом, Жамалудин видел, как точно находил его сын подходящий камень, как уверенно обтесывал края.

«В нашем роду будет еще один мастер», — повторял про себя Жамалудин с гордостью. Эту гордость старый каменщик старался скрыть от сына, но не всегда это ему удавалось: Хаджимурад перехватывал любовный взгляд отца.

— Сын мой, Хаджимурад, мне и умереть не страшно. Я вижу, что ты уже знаешь цену труду. Нет ничего выше настоящего мастерства. Оно делает человека независимым, он всегда может ходить с поднятой головой. Окинь глазом аул. Больше половины домов построены мастерами из нашего рода. Мой дед, да простит бог его грехи, передал дар чувствовать камни моему отцу, отец передал мне. Я передаю тебе мастерство, чтобы ты служил, как весь наш род, людям, чтобы про тебя не сказали недостойного слова, унижающего наш аварский намус.

— Я знаю все дома в ауле, построенные нашим тухумом, — ответил Хаджимурад. — Каждый день смотрю. «Работа рода Хамзата — красивая; стена, построенная им, стоит долго», — я часто слышу такие слова. А кто впервые оставил на стене этот знак — молоток, который стал нашим родовым гербом?

— Говорят, мой прапрадед. Он завещал, чтобы передавали этот обычай от отца к сыну. Прошло много лет со дня его смерти, все выполняют этот завет свято.

— И как хорошо придумано! — восторженно сказал Хаджимурад. — Молоток — орудие каменщика. Разве можно допустить, чтобы стена с такой меткой оказалась непрочной!

— Конечно, достойное имя каменщиков рода Хамзата надо нести высоко! А ты подумай, Хаджимурад, каким дальновидным и умным человеком был твой пращур. Он за много лет предвидел, что наступит время, когда рабочий человек станет хозяином земли, а молот займет свое достойное место. Что изображено на знамени нашей Родины? Серп и молот, ты знаешь.

— Ты прав, отец! — Хаджимурад, посмотрев на Жамалудина, ударил молотком о камень. — Ты прав, как всегда, — повторил он задумчиво.

— Видно, что успокоился! Получил наконец письмо! — весело крикнул Саид, проходя мимо со своей вечной сумкой.

— Я ничего не получал, — растерянно возразил Хаджимурад. — До захода солнца ждал на дороге, дядя Саид! Вас не было долго, я пришел помогать отцу.

— Да, я задержался в районе. А ты, верно, забыл совет стариков: «Днем работай, вечером ложись рано!» Посмотрите, луна взошла, а вы все молотками бьете. Домой пора…

— Ты только эту одну пословицу и знаешь, — улыбнулся Жамалудин. — Очень она тебе подходит — не про тебя ли сочинили? Но есть и другие советы: «Не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня».

Саид добродушно рассмеялся:

— Недаром говорят, Жамалудин: «Прежде чем вступать в бой, семь раз взвесь силу врага!» Не надо было мне с тобой говорить пословицами. Работай себе на здоровье до рассвета. — И, вспомнив о Хаджимураде, стоявшем с поднятой рукой и с застывшим вопросом в глазах, добавил: — Разве тебе письмо не передали? Было, было письмо, дорогой, и довольно толстое. Спроси у директора.

— Ты помнишь, дядя Саид, что письмо было именно мне? — Хаджимурад спрыгнул со стены, оставив без внимания испуганный окрик отца:

— Осторожней! Здесь три метра…

— Валлах! Я уверен в том, что письмо тебе, если ты действительно Хаджимурад, сын Жамалудина!

Отец смотрел вслед сыну, мчавшемуся к школе. «Бросил работу, побежал, не оглянувшись. От кого же это письмо? Прыгнул с такой высоты. Хорошо, что стена, а не скала, хорошо, что внизу земля, а не бездонное ущелье. Если что задумал, ни перед чем не остановится… Всегда спешит, как бы глупостей не наделал… Еще хвалиться любит… А так — ничего не скажешь — настоящий джигит».

Запыхавшись, Хаджимурад подбежал к дверям школы, они оказались запертыми. Он помчался к домику сторожа. Это было близко.

— Дядя Хирач, говорят, у директора лежит письмо. Для меня! Наверное, в кабинете. Я хочу взять его! Дай мне ключ! — выпалил Хаджимурад.

— Письмо? А я думал, увидев тебя, что пожар в ауле или река вышла из берегов. — Хирач, спокойно глядя на Хаджимурада, поглаживал усы.

— Дядя Хирач, дай ключ! Очень важное письмо!

Сторож и не думал спешить.

— Иях! Важные письма на чужом столе не валяются. Никуда оно не денется! В школе ни разу куска мела не пропадало с тех пор, как товарищ Хирач стал сторожем. Твое письмо, пусть отрубят мне голову, будет целым! Если бы дело было неотложное, тебе бы, дорогой мой, не письмо, а телеграмму прислали бы. Вот хорошее дело телеграмма. Интересно, кто все это изобрел?.. Настали времена: телеграмма, телефон!

Хаджимурад по опыту знал, что этим рассуждениям не будет конца. Хирач начнет теперь сравнивать прошлое с настоящим, потом расскажет всю свою жизнь.

— Дядя Хирач, я очень прошу…

— Хорошо, Хаджимурад, сейчас. Сперва пообедаем. Попробуй, какой плов Чакар сготовила.

Хаджимурад с надеждой смотрел на сторожа. Но какое дело нудному старику до сердца Хаджимурада, клокотавшего в груди, как вулкан!

— Спасибо, дядя Хирач, я только что поел. Дай ключ, я очень спешу…

— Река, которая спешит, до моря не доходит. Хоть ты и поел, но, пока бежал, наверное, снова проголодался. В твои годы я всегда был не прочь перекусить.

— Ну, давай твой плов, — сказал Хаджимурад, смирившись. Но и Хирач, увидев, как взволнован Хаджимурад, смягчился. Он полез в карман.

— Ох, эти бездельники, получающие зря деньги! Они живут так: «Ты водил коня гостя к реке?» — «Да, водил!» — «А напоил водой?» — «Это уже не мое дело, я водил!» Так и Саид. Если бы он кому надо вручал письмо, ты бы, дорогой мой Хаджимурад, не сидел бы передо мною на бушующей волне, и мне не пришлось бы нарушать обет сторожа. Так, значит, письмо нужное? От кого такое нужное? Может быть, из Москвы?

— Вот увижу, тогда узнаю откуда. — Хаджимурад выхватил у Хирача ключ.

— Смотри, Хаджимурад, я тебе доверяю! Обет для тебя нарушил. Возьмешь письмо — и сразу обратно! — крикнул сторож, но все-таки побежал следом.

Хаджимурад ликовал — все окончилось благополучно. Он мчался, сжимая ключ в руке. Иной человек, получивший ключ от сокровищ всего мира, радовался бы меньше.

Жил Хаджимурад от своей школы не близко, но никогда дорога к ней не казалась ему такой длинной, как сегодня, — от дома Хирача.

У Хаджимурада от волнения дрожали руки, он долго не мог попасть ключом в скважину. Наконец, ощупью нашел дверь кабинета директора, распахнул ее и еще не успел включить свет, как сзади услышал тяжелое дыхание Хирача.

— Почему ты в темноте? — Луч от ручного фонарика выхватил из мрака часть письменного стола. Хаджимурад увидел большой толстый конверт…

— Вот оно! Нашел! — Хаджимурад схватил письмо обеими руками.

— Постой! Постой! Семь раз отмерь — один отрежь! — Хирач взял из рук школьника письмо, не торопясь включил свет. Медленно прочел все, написанное на конверте. — Оно из Горчока, — заметил он разочарованно. — Я-то думал, тебе из Москвы пишут, что ты большой певец, — он небрежно сунул письмо Хаджимураду.

— Для меня оно очень важное, — сказал Хаджимурад и вышел в коридор. Хирач догнал его, взяв за руку.

— Одно из достоинств человека, сын мой, — добросовестное отношение к службе. На пост самого большого министра я не променяю свое ночное дежурство. Ты слышал, чтобы дядю Хирача кто-нибудь упрекал в халатности? Слышал, чтобы в школе что-нибудь пропало? О! Ты всего не знаешь! Если собрать все забытые шапки, шубы, пиджаки, которые я вернул ребятам, то образуется целая гора! Начинаю я свой вечерний обход с учительской. Она самый важный участок службы. Журналы, ведомости всегда лежат на месте. Ну, иногда в беспорядке… Гляжу раз — на умывальнике блестят золотые часы. Я их сразу узнал, они были всегда на руке Ольги Григорьевны. Видно, она умывалась, да надеть забыла… Мне, примерному сторожу, портрет которого висит на Доске почета, не к лицу покидать пост, но я все-таки ушел из школы. Учительница дома проверяла тетради. Я ей вручил часы, она меня так благодарила, что я не мог ее обидеть, посидел немного с ней, выпил чаю. Она предлагала мне вино, я отказался, потому что в служебное время пить нельзя.

— Правильно, дядя Хирач, — сказал Хаджимурад. — Правду говоришь. — Он попытался освободить руку. — Вот мы тебя и любим больше, чем директора…

— Директор ночью спит, а сторож начеку. Ты помнишь, когда в клубе был пожар, я поднял на ноги весь аул, а что если бы я спал на службе? К утру от клуба остались бы только развалины.

— Тогда еще в газете про тебя писали!

Хаджимурад, наконец, вырвался из рук Хирача. Под уличным фонарем разорвал конверт, бережно вынул содержимое. Из пачки листов, на которых чернела машинопись, выпала страничка. По ней бежали кривые строчки — от руки.

Хаджимурад несколько раз перечитал письмо, как будто желая найти между строк еще что-то.

— Умная девушка… Но о чем она? «Если человек не сдержал слова — рушится вера. Ее не построишь, как мост». Написала! Не забыла! Помнит!

Пьесы он, не посмотрев, сунул обратно в конверт. Записку спрятал во внутренний карман курточки — слева.

Хаджимурад очутился у реки — готов был прыгнуть на тот берег, одним рывком взобраться на вершину горы. Холодный ветер из ущелья охладил его пыл. Хаджимурад в нерешительности остановился.

«Что со мной? Из-за девушки, которую только раз увидел, мир засверкал огнями. Письмо, что лежит на груди, жжет, как огонь!»

Он присел на камень у реки. Небо, луна, звезды лежали у его ног. Он бросил камешек. В воде блестела разбитая на куски луна, в беспорядке сверкали осколки звезд.

Какая ночь! Никогда не видел прекраснее!

Звуки, казалось, родились сами по себе, заполнили все вокруг:

По дороге домой Хаджимурад сочинял ответ Шарифат. Чем ближе он подходил к аулу, тем ярче ему навстречу сияли приветливые огоньки окон.

«Этот свет зовет к себе путников, приглашает в дом. Огоньки — это вестники: постучи в любое окно, тебя впустят, накормят, разделят горе и радость… Огоньки манят, обещают тепло и уют в доме. На стенах многих — герб нашего рода. Столетиями будет напоминать он об умелых руках. Так бы и мне оставить навсегда в сердце Шарифат память. А я не могу сочинить всего несколько слов. Была бы у меня сноровка писать такие письма. А что я умею? Только петь, складывать стены да оставлять на них наш герб — родовой герб».

Хаджимурад сейчас был уверен, что неспособен написать и двух слов. Все, что приходило на ум, казалось невыразительным, бедным. Огорченный, недовольный собой, он медленно плелся по тропинке. Вдруг — «тварх!» — из-под ног Хаджимурада вспорхнули две птицы.

«Куропатки!» — определил он. Вспомнилась старая примета: «Вспугнешь куропатку — жди удачи в делах».

Хаджимурад усмехнулся:

— Уж эти приметы! Сколько мне их пересказал отец… А может быть, и правда придет на ум что-нибудь путное.

Незаметно он ускорил шаг и очутился в своем дворе.

Хаджимурад распахнул дверь. Жамалудин, сидевший у очага, поднялся навстречу сыну.

— Ты, услыхав о письме, побежал, как жеребенок, ужаленный оводом. Я ведь не знаю, что за письмо, откуда? Мог бы и поторопиться домой, рассказать мне.

— Прости, отец! Я обо всем забыл. Погулял немного. Какая сегодня звездная ночь! Выйди на минутку! — Хаджимурад легонько подталкивал отца к двери.

— Никуда я не пойду! Звездные ночи тысячи раз видел. А ты вот расскажи, что за письмо. Почему оно тебя переворошило?

Жамалудин не знал — радоваться ему или печалиться.

«Хаджимурад готов оторваться от земли, будто у него выросли крылья. Глаза блестят, как угольки в костре. Что-то важное в его жизни случилось. Но что?»

— Мы будем ставить в школе пьесу. Просили ее нам прислать, вот и получили. — Хаджимурад показал отцу конверт с пьесами.

— Хорошее дело, сынок, песни и пьесы. Но иногда я вижу, что тебя больше всего к веселью тянет, и у меня душа болит. Песни не накормят, пьесы не оденут. Это все интересные дела, но пользы от них чуть. По правде говоря, не выношу я этих артистов. Не мужское это дело — драть глотку да мазать лицо красками. В одном котле две бараньи головы варить не принято. Я хочу тебя видеть лучшим мастером рода. А чтобы быть лучшим, нужны не только умелые руки, но и знания. Сейчас и чабаны без грамоты никуда! Я мечтаю, чтобы ты окончил институт. Нет предела женской красоте, нет предела знаниям.

Хаджимурад внимательно слушал.

— Ты не беспокойся, отец, то, что ты мне с детства внушал, буду век помнить. И учиться в институте буду, если так хочешь, отец. Но без песен мне трудно…

— Нет, сынок, никогда я тебе не дам совета отказаться совсем от песни. Это — природный дар. Когда ты поешь, я сам забываю все огорчения. Особенно люблю «Письмо казака».

— Ну вот я тебе и спою ее, — весело сказал Хаджимурад.

Хаджимурад пел, а Жамалудин горестно вздыхал. «Не хотелось бы, чтобы ты пением прославился. Но что поделаешь? Талант».

Хаджимурад подпрыгнул, достал рукой бревно на потолке.

— Я, отец, сегодня лягу на веранде…

Жамалудин усмехнулся.

— Ох, мерещится мне, что ты будешь спать на небе, под голову положишь месяц!

— А что, и попробую! Ничего нет невозможного, — пошутил Хаджимурад. — Еще и облаком накроюсь.

— Не спеши, сынок! Раньше времени кукарекающий петушок, потом кудахчет.

— А ты мне ответь — ты всегда был такой спокойный? Неужели никогда не мечтал достать луну с неба?

— Все было в моей жизни, сынок. Не хочу, чтобы ты повторял мои ошибки…

Лицо Хаджимурада омрачилось.

— Спокойной ночи, отец, — сказал он сухо.

Жамалудин сделал вид, что не заметил неудовольствие сына.

— Дай бог тебе счастливого рассвета! — смеясь, сказал он. — Желаю проснуться на своей постели. На земле упадешь — обопрешься о землю. А за облако, боюсь, не удержишься!

Жамалудин не любил, когда Хаджимурад ночевал на веранде. Он привык слышать дыхание сына рядом. Никак не мог забыть о том времени, когда Хаджимурад, маленький, спал в его постели. Утром, видя головенку сына на соседней подушке, Жамалудин был счастлив — ему улыбался весь мир. Но сегодня Хаджимурад улегся на веранде, и на сердце Жамалудина неспокойно.

«Сколько раз я ему говорил — ложись в доме, а он не слушается. Такой же у него характер, как у меня — упрям очень! Чем настойчивее ему что-нибудь запрещаешь, тем тверже он стоит на своем».

Жамалудин тихонько открыл окно, так положил подушку, чтобы можно было лежа видеть Хаджимурада. Ворочался с боку на бок, но сон, будто забыл тропинку к нему. Жамалудину все казалось: сегодня он что-то потерял…

С веранды донесся шорох. Жамалудин увидел: Хаджимурад поднялся с постели, постоял, прошелся, пошатываясь, до лестницы, вернулся, лег опять. Жамалудина охватил страх. Он слышал от кого-то: у школьного сторожа Хирача дедушка Мухамед был лунатиком. Что это такое, толком Жамалудин не знал. Говорили, что Мухамед вставал ночью, перелезал с крыши на крышу, прыгал со скалы на скалу. И его нельзя было окликнуть — от звука голоса лунатик мог проснуться и разбиться. Жена Мухамеда об этом не знала и ночью, увидев, что мужа нет, вышла на веранду. В это время он как раз прыгал с крыши своего дома на соседнюю. «Мухамед!» — окликнула женщина. Он обернулся, упал на землю — сразу насмерть разбился…

Жамалудин поежился — так ему стало страшно.

«И что это такие глупые мысли в голову приходят?!» Он приподнялся, чтобы посмотреть — спокойно ли спит сын. Постель Хаджимурада была пуста.

Стараясь не скрипеть дверью, проскользнул на веранду — в окне другой комнаты горел свет.

«Без сна чего только не примерещится».

Жамалудин тряхнул головой. Россказни о лунатике показались глупой сказкой.

«Хаджимурад уроки готовит. После школы работал, потом гулял».

Отец прокрался к окну. Хаджимурад, сидя перед зеркалом, что-то писал. Провел рукой по волосам, встал со стула, прошелся по комнате, держа перед глазами листок. Сначала он улыбался, постепенно улыбка исчезла с его лица. Видно было: написанное ему не нравилось.

«Опять играет в артиста. Ох, лучше бы он ночью спал», — недовольно подумал отец.

Жамалудин потоптался, махнул рукой, вернулся в свою комнату. Сон не шел. «И что это он пишет? Что пишет?!»

«Любовь. Это любовь! Не зря все эти пьесы, песни, ночные прогулки… То сын весел, то мрачнеет… Кто же эта девушка?»

Жамалудин давно про себя мечтал, что со временем женит Хаджимурада на хорошей красивой девушке.

«Встретит он такую рано или поздно, — думал он не раз. — Полюбит. А я не буду вмешиваться. Какая ему приглянется, ту и возьму в дом… Было бы сердце у нее доброе. Красавицей может и не быть… Но лучше, если будет пригожая… Внуки пойдут. Услышит наш дом детский смех и плач».

Сегодня Жамалудин почувствовал, еще ничего не зная, — Хаджимурад волнуется не зря… И письмо, о котором сын не говорит, очень важное. Дело не в пьесах…

«А в чем же?.. Замешана тут девушка… А вдруг не такая, что принесет сыну счастье. Он еще молод. Может ошибиться. И что тогда будет? Вдруг — злая, своенравная? А от женщины — все в доме. Она выбирает русло, по которому потечет река жизни…»

Жамалудин, размышляя о судьбе сына, старался угадать, что же будет дальше. И снова перед старым мастером воскресло прошлое: годы, когда он был влюблен и счастлив.

IV

…Вода… Из года в год можно было видеть, как рано утром и на закате солнца женщины шли к подножию горы по воду. Путь был неблизкий. Наполнив кувшины, они расходились по домам. Плечи ныли, саднила стертая кожа на спине.

Решено было провести воду прямо в Цибилкул. Каменщикам предстояло немало работы. Жамалудину было семнадцать. Находили, что он в мастерстве превзошел отца… В их семье давно все наладилось. Жители аула вернули Хамзату свое уважение. Он прибаливал, но работал, как и раньше, сноровисто и ловко. Хамзат и Жамалудин взялись выкладывать каменное дно для водопроводных труб. Срок окончания работ был назначен близкий — в строительстве принимал участие весь аул — вести воду приходилось издалека.

…Жамалудин, отрываясь от работы, чтобы вытереть пот с лица, замечал не раз: на него смотрит красавица Шамсият. Он удивился — обычно девушки аула не баловали вниманием неприметного, унылого с виду, парня. Он был неказист — даже новая одежда сидела на нем всегда мешковато. А уж старая стеганка, ватные брюки совсем его не красили. Самое же главное — замкнутый характер Жамалудина. Ему не хватало веселости отца, подвижности матери. Он рос одиноко, не дружил со сверстниками. Невозможно было узнать: горе у него на душе или радость. Вечерами отсиживался дома, не так как другие молодые джигиты, что до утра пропадали на шумных сборищах. Правда, если в семье соседа случалось несчастье, Жамалудин помогал первым. Не все об этом знали. А вот слава за ним в ауле утвердилась, что шутить, смеяться он не мастер.

— Я уже старею, — не раз говорила Калимат сыну, — у меня нет дочери. Женись, сынок, мне будет полегче.

Жамалудин недовольно отмалчивался.

…А сегодня, когда ему предложили выложить стены вокруг будущей колонки, он сказал, что один не справится.

— Выбери себе помощницу, — предложил председатель сельсовета.

Жамалудин против своей воли сразу посмотрел на Шамсият. Хабсат — первая насмешница, боевая комсомолка — перехватила взгляд Жамалудина:

— Мужчинам, что ни говорите, безразлично — потечет вода в аул или нет. Им самим за водой не ходить, только бы время провести поприятней. Жамалудин позовет с собой работать самую красивую девушку!

— На красоте глину не замесишь! — выкрикнула хохотушка Сарат.

— Ты мне не поможешь ли, Шамсият? — Жамалудин, сам смущенный, спросил у покрасневшей девушки.

Девушка опустила ресницы.

— Если надо, пойду.

— Спеши, Шамсият, пока разлив. Дровами надо запасаться весной, а то зимой можно остаться без топлива, — крикнула им уже вдогонку Сарат.

Все смотрели вслед Жамалудину и Шамсият.

— Скромница, а умело расставляет сети. Делает вид, что краснеет, смущается, — шепнула одна из девушек соседке.

— А он-то! Тихий, застенчивый, а увел красотку! Пошла охотно. Не умеет Шамсият притворяться. Сразу видно: он ей нравится!

— Откуда ты знаешь? Не сплетничай, Салихат! — возмутилась Хава.

— Целый день она с него не сводила глаз, — настаивала на своем Салихат. — Не только мужчина, даже снежная гора растаяла бы!

Шамсият старалась помогать Жамалудину изо всех сил, но не успевала за каменщиком. Ему не хватало то раствора, то щебня. Жамалудин, как всегда, работал не спеша, взглядом безошибочно находил в куче нужные ему камни, и они подходили друг к другу, как заранее пригнанные. Ложились один к одному, плотно прикасаясь боками. Шамсият казалось — самый большой булыжник для Жамалудина не тяжелее галушки…

Порой взгляды девушки и юноши встречались, Жамалудин, смущаясь, отводил глаза. Шамсият, покраснев, тоже смотрела в сторону. Каждый думал о своем и не знал, что творится в душе другого.

«Скорее всего, она меня поддразнивает, — уныло размышлял Жамалудин. — Молча упрекает, что я не говорю с ней». Порой ему казалось иное: «А вдруг я ей понравился». Робость снова брала верх: «Нет, такой красивой девушке увалень понравиться не может… Почему все-таки она смущается? Эх, не умею ни шутить, ни смеяться! А если не заговорю с ней, она совсем от меня отвернется. Кто знает, что лучше? Побежать навстречу коню, берущему барьер, он или укусит, или брыкнет копытом».

Жамалудин терялся в догадках, как ему поступить. Порой в нем пробуждалась надежда, но он гнал ее прочь.

«Ну, что это за человек! — с досадой думала Шамсият. — Язык у него отнялся, что ли? Видно, одни камни ему дороги. Дай ему подходящий булыжник — обо всем забудет. Никто ему не нужен. Не потому ли он оживляет мертвые камни, что сам на них похож? И чем он мне понравился? Другие парни шутят, ухаживают. Глупое сердце, ты выбрало каменного человека — сына Хамзата. Ошибешься! Споткнешься о камень». Но сердце говорило смятенной девушке: «Смотри, как он краснеет, когда взгляды встречаются! Это не зря! Он холоден на словах, но в груди у него — огонь! Если захочешь согреться, ни у кого не найдешь такого тепла».

И все-таки Шамсият сердилась. Девушка привыкла покорять своей красотой и теперь негодовала: «Почему так спокоен, сдержан Жамалудин?»

Не могла Шамсият понять, всерьез нравится он ей или просто холодность Жамалудина задела ее. Она всячески старалась привлечь внимание невозмутимого Жамалудина. Теперь уж решила во что бы то ни стало приворожить его.

Работа закончена, Шамсият отмыла ведро от раствора, поставила перед Жамалудином.

— Конец — делу венец. Я чуть не онемела.

— Очень устала?

— В нашем роду от работы не устают. Молчать устала! Оказывается, каменщики умеют беседовать только с камнями.

Жамалудина задели слова Шамсият.

— Я не слышал ни разу, чтобы от болтовни выросла крепость. И тебе советую — следи за руками собеседника, а не за языком. Один день тебе пришлось помогать каменщику, и тебе уже трудно! Верна пословица: «Кошка, вскормленная вдовой, не умеет ловить мышей».

От обиды Шамсият побелела.

— Ты сам выбрал меня в помощницы. Что, плохо я тебе помогала? И не успевала за тобою и ты бездельничал?

— Ведь ты меня упрекала, не я начал, — возразил Жамалудин.

— Как же тебя не упрекать: за целый день я не услышала от тебя ни слова. От скуки умереть можно.

— Что ж, Шамсият! Мои хурджины со словами развязываются с трудом. Уж таков я!

— Неужели тебе нечем поделиться с людьми?

— Многое накопилось у меня в душе. Целая гора. Боюсь, если гора взорвется, всех раздавит, кто на пути.

Шамсият внимательно всмотрелась в лицо Жамалудина — оно пылало.

«А может, и правда, если он разговорится — не остановишь. Наверное, так с молчунами бывает…»

Разговор прервался. Прибежали девушки — посмотреть пристройку у колонки. Они брызгались, толкались, смывая пыль и грязь. Вода текла желтоватая, но Жамалудин коротко объяснил, что труба к утру прочистится — польется прозрачная, чистая струя.

…В ауле день прихода воды праздновали весело. Закололи быка, развели костер с двухэтажный дом, огонь под котлом бушевал. Стряпней заправлял Хабиб — без него не обходились ни свадьба, ни поминки. Поворотливости его не мешала тяжелая ноша — огромный живот, над которым его друзья посмеивались, да и он сам подтрунивал. «Цибилкулский мясокомбинат», — величали его за глаза.

Трель зурны, дробь барабана вплелись в смех, песни, шутливую перебранку.

Давно так пошло: стоило людям только подумать об отдыхе, как Абид хватался за зурну, Саид — за барабан.

И сегодня зурна и барабан заговорили раньше времени.

Хабиб крикнул:

— Эй, бездельники! Не мешало бы подождать! Голодной отаре музыка без пользы! Куда вы смотрите, женщины! Ставьте посуду прямо на землю! Будем пировать на самой нарядной скатерти в мире — на скатерти из трав и цветов! Мясо готово.

— Может, сначала потанцуем? — возражали ему…

— После такого угощения не попляшешь!

— Пока ноги не подкашиваются, покружимся вволю!

Хабиб согласился. Потанцевали. Потом принялись за еду. Не умолкала музыка, гремели, отдаваясь в горах, песни. Казалось, устало даже само эхо. А девушки и парни все плясали. Абид не откладывал в сторону зурны, Саид не выпускал из рук барабана. Задорная музыка и азартные выкрики танцоров привлекли соседей — к Цибилкулу стекалась молодежь со всей округи. А уж гостям-то музыканты не могли отказать — старались изо всех сил.

Жамалудин держался отдельно от других: он не умел танцевать, пел из рук вон плохо. Все смотрели на Шамсият: она, задорно блестя глазами, скользила по кругу вновь и вновь. Наконец, кажется, устала. Вышла из круга и, Жамалудин ясно видел, поискала его глазами. Но кто-то из молодых джигитов снова подал Шамсият палочку — пригласил танцевать. Жамалудин отвернулся. Не мог понять, почему ему так неприятно. Успокаивал себя: «Сам не умеешь, другим не мешай! Какое тебе дело!»

Веселились до утра. Настало воскресенье. К новому источнику сходились старики и старухи. Светлая струя искрилась, переливалась, сверкала.

— Вода!

— К аулу пришла вода!

— О, благодать!

Самый почтенный старец наполнял сложенные ладони, выливал на землю, наполнял вновь и всматривался в прозрачную влагу, как в семена на пахоте.

Снова не обошлось без зурны и барабана.

— Шире круг! Кто же сегодня устоит на месте? — Хамзат, отец Жамалудина, притопнул ногой.

— Девушки, не зевайте! Идите плясать с мастером, у которого золотые руки! — крикнула старушка Хабсад и пошла за Хамзатом, стараясь разогнуть спину.

Председатель сельского совета снял шапку, махнул его, чтобы зурнач и барабанщик смолкли. Воцарилась тишина.

— Женщины! — крикнул он. — Рубите бочки, разожжем костер! Мы не будем больше собирать дождевую воду. Пусть зарастают травою тропинки к речке, куда наши женщины веками ходили за водой!

— Не сон ли это? — прервала председателя какая-то старушка.

— Неужели же этот день настал и я еще жива! — подхватила другая. — Чудо, чудо свершилось!

— Наполнить, что ли, все кастрюли и кувшины. Вдруг эта благодать иссякнет!

Председатель понял, что всех ему не перекричать — радостный шум вокруг нарастал.

— Почему умолкла зурна, где барабан? — вырвался из общего веселого гула звонкий выкрик.

И как будто только этого и ждали не знавшие устали Абид и Саид…

Жамалудин стоял в стороне, печальный. Вдруг кто-то ему подал палочку. Он вздрогнул, встрепенулся, как орел перед полетом, — перед ним стояла Шамсият. Впервые в жизни Жамалудин пожалел, что не умеет танцевать. Что же делать? Если не принять приглашения, Шамсият обидится, а другие станут смеяться над ним. Жамалудин, взял из рук девушки палочку, потоптался на месте. Шамсият поплыла по кругу, думая, что он следует за ней.

— Смелее, Жамалудин! Ливень начинается с капель! Камушек влечет за собою обвал. — Подбежавший Хираг толкал Жамалудина в спину. — Первый раз не получится, потом пойдет! Надо пробовать. Стоишь, будто к земле приклеился. Танцуй!

У Жамалудина подкашивались ноги, он, не в такт музыке размахивая руками, шел за Шамсият. «Лучше бы двухэтажный дом выложить, чем одолеть этот проклятый круг!»

— Смотрите, Шамсият заставила его плясать! — раздался ехидный женский выкрик. — Ох, уж эти красавицы!

— Попал в надежные руки! Это еще не все! Она заставит его летать.

— И чирикать!

Жамалудин ничего не слышал: он смотрел то на плывущую по лужайке Шамсият, то на свои неумелые ноги.

Так началась их любовь.

На какой бы дальней улице ни строил дом Жамалудин, туда за водою ходила Шамсият.

«Вай, вай, вай, у Шамсият других дел, видно, нет: где Жамалудин, там и она!» — сплетничали за ее спиной. Шамсият ничего не слышала, да и слушать не желала. Бесило и волновало ее молчание и спокойствие Жамалудина. Самые видные парни аула заставляли по ночам плакать под ее окном пандур. Одно ее слово — и они готовы скатиться через голову с самой высокой горы, по ее приказу плыть по бешеной реке против течения. Танцевать с ней для каждого было и почетом и счастьем.

Глядя на Жамалудина, можно было подумать, что он внимание Шамсият принимает как должное. Остается холоден в ответ на ее горячие взгляды. О нем тоже судачили: вот глупый, для него восходит солнце, а он не греется под лучами.

Но напрасно беспокоилась девушка: любовь давно пустила глубокие корни в его сердце. Чем сильнее разгоралась страсть, тем больше Жамалудин сомневался в себе. Украдкой разглядывал в зеркале свои грубые, неправильные черты: «Неужели такого урода может полюбить красавица Шамсият!»

Изо всех сил старался Жамалудин сохранять спокойствие и не показать никому своего смятения. Боялся заговорить с Шамсият, но и молчать не было сил.

Однажды утром он все-таки решил с ней перемолвиться словом: «Будь что будет!»

Жамалудин хватил немного бузы для храбрости (его товарищи хвастали не раз, что поступают именно так перед серьезным разговором) и отправился разыскивать Шамсият.

Увидев девушку возвращающейся от колонки с кувшином воды, он встал ей поперек дороги.

— Дай мне напиться, Шамсият! — не придумал он ничего другого.

— С утра жажда одолела! Пей, мне не жалко. — Шамсият подала кувшин.

Жамалудин видел, как дрожали ее руки.

— Вкусная у нас вода, — с трудом выдавил он. — Летом холодная, как лед, а зимою теплая!

— Сам-то ты, как вершина Эльбруса, да еще холодную воду пьешь! Совсем в кусок льда превратишься!

— А бывает и так, Шамсият! Картошку бросишь в костер — и кожура ее обгорит, а середина сырая. Снаружи обжигает, да небольшая тому цена…

Шамсият удивилась:

— Ну и новость! У тебя, Жамалудин, вдруг развязался язык…

— Твоя вода опьянила меня — считай так.

— Я-то думала, что ты, как остывшая зола…

— Иногда и так бывает: по остывшей золе ударить палкой — поднимется столб пламени. На этом костре может закипеть котел. Правда, такой костер горит бесшумно, не то что кучка стружек. Огонь моего сердца тоже пылает беззвучно, но…

— Да ты, по-моему, выпил сегодня не только воды! — возмутилась Шамсият и, обойдя неподвижно стоявшего Жамалудина, пошла дальше.

Он смотрел девушке вслед. Вот даже и поговорить как нужно не смог. Каменная душа! Да еще эта буза… Почему Шамсият догадалась? Готовился, готовился… А вышла осечка, как у неумелого охотника.

Удрученный Жамалудин решил больше с Шамсият о своей любви не заговаривать. Но сам понимал, что долго молчать не сможет. В душе его шла борьба, будто два роя пчел слетелись в одном улье.

«Не хорош, правда, но бывают еще хуже. И недаром мой отец говорил: золотые руки важнее белого лица. А в руках у меня — ремесло». И невольно вспоминал легенду, что слышал от Хамзата:

«У богача была дочка — золотые косы, жемчужные зубы, даже солнце поклонялось ее красоте. Слава о прелести дочери богача разнеслась по всей стране. И многие джигиты мечтали о красавице. Многие сватали. Всем отказывала своенравная девушка. Никто ей не был мил. И приехал из дальних краев прекрасный сын падишаха в золотой карете, сбруя украшена жемчугом.

— Кто ты такой? — спросила девушка.

— Как? Ты обо мне не слышала? Я — самый богатый человек на земле, даже двери дома у меня золотые, а ручки — бриллиантовые.

— А что ты умеешь делать? — спросила девушка.

— Зачем мне — что-нибудь делать? — удивился молодой человек. — Я богач.

— Я о мастерстве, имя которому богатство, не слышала, — сказала девушка и прогнала сына падишаха.

Пришел к ней свататься герой, слава о храбрости которого гремела, как громовые раскаты. Говорили, будто нет в мире богатыря, который мог бы состязаться с ним в силе.

— Кто ты такой? — обратилась к нему девушка.

— Неужели ты обо мне не слышала? — надменно спросил он. — Стоит только произнести мое имя, и враг дрожит как в лихорадке.

— Я не слышала, что заставлять людей дрожать — великое мастерство.

Девушка и за него отказалась выйти замуж.

— Ты что, задумала оставаться вековухой? — возмутился отец. — И красавец тебе плох, и богач не хорош, и храбрец — не нужен.

Девушка отмалчивалась.

Однажды они увидели, что на площади столпился народ.

— Почему сбежались люди? — спросила дочка у отца.

— В аул заехал балхарец-гончар, большой мастер своего дела. Из-за его кувшинов, тарелок и пиал всегда драки. Покупатели прямо вырывают друг у друга его товар.

Дочка попросила, чтобы отец и ей купил что-нибудь у гончара. Отец разрешил ей самой выбрать и сам пошел сопровождать ее. Перед красавицей люди расступились, а она любовалась посудой удивительного совершенства: чашами, блюдами, пиалами. Ребятишки изо всех сил дули в пестрые глиняные свистульки.

— Сам выбери мне тарелку и… кувшин. — Девушка подняла глаза на заезжего.

Гончар, зачарованный ее прелестью, выронил деньги из рук. Опомнившись, протянул ей тарелку причудливой расцветки и кувшин нежной ажурной работы.

— Это изделие создали руки мастера! — воскликнула девушка, рассматривая покупки. — Кто же он, этот великий мастер?

— Это моя работа, — ответил балхарец, — мой хлеб.

— Да, ты несравненный мастер! Отец, я выйду за него замуж, если он согласится, — при всех молвила дочь богача.

Разгневанный отец схватился за кинжал.

— Успокойся. — Дочь взяла его за руку. — Самое ценное на земле — золотые руки мастера — подлинное богатство и надежная защита от нужды. Мастерство — выше красоты, выше храбрости, выше богатства, нажитого чужим трудом. Вспомни богача в золотой карете, приезжавшего меня сватать. Ни один человек не запомнил его лица, все видели только золотую повозку. Лиши его кареты, все его забудут! Но и на гордеце, заявившем, что он сильнее всех, люди увидели только оружие. Стоит ему потерпеть поражение, и о нем никто не вспомнит. А гончарный мастер и после смерти будет жить в своих изделиях. Ты только посмотри, какие они! Такого умельца никогда не забудут! Весь аул сбежался любоваться его изделиями.

Отец подумал, подумал и решил, что дочь его рассуждает умно, и согласился отдать ее замуж за гончара. А тот только этого и ждал».

«Может быть, Шамсият тоже слышала это предание от бабушки и не кривой нос мой видит, а мастерство, умелые руки. Я построю такой дом, о каком люди слышали только в сказках, а улицу, где будет ходить Шамсият, я выложу гранеными камнями. Узором они поспорят с любым ковром!»

Жамалудин осмелел — он все чаще заговаривал с Шамсият. Меньше насмешек слышал он от нее, немало огненных стрел бросили они друг другу переглядываясь. Как говорится: верблюда под сито не спрячешь: Хамзат и Калимат видели, к кому тянется сердце их старшего сына. В душе они желали ему другую жену: менее красивую, менее гордую, может быть, Но не решились ему мешать.

По горскому обычаю, Хамзат пошел к Катурай, — матери Шамсият, и обо всем поведал.

— Мы не хотим класть камень на дорогу, по которой идет наш сын, — закончил он свой рассказ.

Катурай недовольно скривила толстые губы:

— Не знаю, что и сказать! Свахи стекаются к нам день и ночь, как в Мекку верующие. Дочь моя, сам знаешь: мерка пшеницы рядом с меркой ячменя. И умом и красотой блестит среди ровесниц. Боюсь ошибиться! Ведь в любой момент могу продать мерку пшеницы. И никто за ценой не постоит! Куда торопиться?

Хамзат оскорбился.

— Ну что ж, Катурай! У нас принято: родители ходят сватать девушку, коли она сыну приглянулась. Ты — мать и считаешь, что только твоя дочка родилась при свете дня, остальные — ночью. Так о своей дочери думает каждая мать. И ошибается. А я тебе скажу: была бы голова, шапка найдется! Твоя дочь не невеста моему сыну, так ведь и другие девушки — не сестры. Жамалудин холостяком не останется! — Хамзат направился к двери.

Катурай не ожидала, что дело так обернется.

— Что ты, что ты, Хамзат! Люди, желающие породниться, не должны ссориться. — Она притворно улыбнулась.

Старуха знала, что дочери нравится Жамалудин, знала, что дочь настоит на своем и отвечать на сватовство отказом — бесполезно. Катурай просто хотела набить цену и поважничать. Но, поняв, что Хамзат оказался твердым орешком, сразу принялась стелить скатерть на стол.

— Подслеповатая торговка, — приговаривала она, — много не наторгует. Я сегодня же спрошу у дочери — хочет она за Жамалудина или нет. На бегу рвать траву не стоит — вырвешь с землей или руку поранишь. Некуда нам спешить, взвесим, обсудим.

Все как будто бы Жамалудину улыбалось. Но в ту же ночь… Возвращаясь с колхозного собрания, Жамалудин услышал голоса у ворот дома Катурай. Он сразу узнал смех Шамсият, она была не одна. Жамалудин остолбенел — боль, как удар кинжала, пронзила сердце.

«Кто это с ней?» — подумал он и в эту прохладную ночь облился потом, как в жаркий полдень.

Жамалудин услышал мужской голос:

— Шамсият, когда ты выходишь из дома, мне кажется, будто из туч выглянуло солнце! Все эти годы вдали от родного аула думал только о тебе! Возвратясь домой, тебя первую встретил я. Ты у колодца наполняла кувшин водой. Я сказал себе: «Вот она, владычица моего сердца!» И с тех пор — ты замечаешь? — я хожу по твоим следам. Прикажи — полечу на небеса, подарю тебе ожерелье из звезд! Скажи слово — опущусь на морское дно, достану тебе жемчуг, огромный, как глаз моего любимого коня.

Жамалудин никак не мог сообразить, кто это рассыпает перед Шамсият слащавым голосом фальшивые слова.

«Да это же Алибулат!» — Земля закружилась под ногами Жамалудина, как мельничный жернов. Обрушилось небо, рассыпалось на куски. В горле застрял комок — это ревность душила его. Как поступить? Схватить за шиворот Алибулата и бросить в ущелье? А Шамсият? Шамсият заплачет и убежит…

Жамалудин услышал нежный голос девушки.

— Алибулат! Кроме тебя, я теперь никого не вижу! Я получила вчера твое письмо. Вот возьми, прочти ответ. Самой говорить мне неловко…

Жамалудин, замерев, вслушивался в удаляющиеся шаги девушки.

— Шамсият! — крикнул Алибулат. — Постой! Еще одну минуту побудь со мной! Еще раз взгляни мне в глаза… Скажи еще хоть одно слово… Я не могу так уйти — буду ждать тебя до утра…

Жамалудин, сжав кулаки, медленно зашагал домой. Он знал, если еще задержится, убьет Алибулата.

Всю ночь Жамалудин не спал. Ему мерещился Алибулат: слащаво улыбаясь, соперник плел лживые, красивые слова. Сам вид его представлялся Жамалудину отвратительным. Что Шамсият нашла в Алибулате? Длинные волосы, — челка спускается на низкий лоб. Алибулат шапки не носил. На груди звенели десятки каких-то значков, начищенные сапоги блестели. Ходил он с высоко поднятой головой, бросал вокруг горделивые взгляды победителя. Считал себя неотразимым. В аварскую речь поминутно вставлял русские слова.

Ворочаясь на постели, Жамалудин думал только об одном: «Он приехал в отпуск, знает, как говорить с девушкой, сулит золотые чертоги, а я? Я за столько времени не смог придумать ни одного нежного слова. Я все примеривался — что да как! — а этот уже успел написать письмо».

Порою он пытался себя успокоить: «А может быть, Шамсият только смеется над Алибулатом? Ведь мы же обменивались горячими, как молнии, взглядами. Скорее всего, Шамсият написала: «я люблю другого». А зачем ей тогда с ним любезничать?»

Искры надежды то вспыхивали, то гасли. «Притворюсь, что ничего не знаю, может быть, между нами ничего и не изменится. Ну — он написал, она ответила… Ведь мой отец говорил с ее матерью, не может Шамсият быть притворщицей…»

…Но все изменилось. Шамсият избегала встреч с Жамалудином: избегала улиц, по которым он ходит. Завидя издали, сворачивала в сторону. Жамалудин за ней наблюдал и убеждался: она выбирает пути поближе к дому Алибулата. Влюбленный не находил себе места от ревности и обиды.

«Неужели я попал в сети коварной, фальшивой девушки? Неужели все ложь, что было? Блеск ее глаз, румянец, вспыхивающий на щеках, когда я с ней заговаривал, тоже ложь?»

Кто мог ответить на эти вопросы?

«А может быть, она слишком доверчивая? Или мед, источаемый языком Алибулата, так сладок, что она прилипла, как муха? Ведь она любила его, Жамалудина… А если так быстро отвернулась, то какая же это любовь?»

Жамалудин решил встретить Шамсият у колодца, когда она пойдет за водой и все выяснить. Но он понял, что спрашивать о чем-либо девушку на глазах у всего аула, значит, дать пищу сплетням. Наконец, задумал выяснить все сразу: прийти вечером в дом Катурай и при матери поговорить с Шамсият.

Он медленно поднимался по лестнице, подыскивая слова, но громкий спор между дочерью и матерью заставил его остановиться.

— Как же я могу молчать, если вижу, что дочь моя сдурела? Сумасшедшая! — разорялась Катурай. — Эти сладкие улыбки и коварные слова ведут тебя к отвесной скале, а оттуда путь только в пропасть! Мужская красота не зеркало, чтобы повесить на стену и любоваться. Ты могла бы войти в достойную семью! Мы дали согласие. Как теперь отказать? Как ты поступаешь? Ногу с седла коня перекладываешь на спину ослу!

Шамсият заплакала:

— Оставь меня в покое! Не пойду, не пойду и еще раз не пойду замуж за этого каменного Магомеда. У него в горле слова засохли! Каменный урод!

Жамалудин хотел бежать, но не было сил — ноги будто приросли к ступеням. Хотел крикнуть — пропал голос. Не мог перевести дыхания…

«Каменный урод…» — слышал он голос Шамсият, мчась домой по безлюдному аулу.

— Каменный урод! — казалось, весь мир кричит эти слова.

Наутро Жамалудина в ауле не было.

Он уехал в город и долго не подавал о себе вестей.

Грянула война. Жамалудин вместе со всеми взял винтовку в руки. Жизнь заслонила первую любовь. О Шамсият Жамалудин в письмах к родным не спрашивал…

V

Утром, молча позавтракав, отец и сын вышли вместе. Отец — на работу, сын — в школу. Пока Хаджимурад не скрылся в кривых улочках за домами, Жамалудин смотрел ему вслед. Недолго еще осталось провожать Хаджимурада. Скоро сын окончит школу, поедет учиться. Мысль, что придется остаться в ауле одному, пугала Жамалудина. Трудно будет, но сын должен окончить институт. Это — заветная мечта Жамалудина. И именно строительный, чтобы родовое мастерство подкрепляли знания.

А Хаджимурад сегодня меньше всего думал об ученье! Перед глазами, как стая весенних птиц, летели строки из письма Шарифат. И над сердцем в кармане лежал ответ, над которым Хаджимурад сидел всю ночь.

Он был доволен своим ответом на письмо Шарифат, но не знал, о чем бы еще спросить, чтобы она снова ему написала. Об этом думал он и на уроке. Он смотрел в окно на огромные черешневые деревья. Они уже отсвечивали красным — ягодки наливались соком.

— Ура! — чуть не крикнул Хаджимурад. Он обрадовался, как ученый, сделавший открытие всемирной важности. Как только прозвенел звонок, Хаджимурад помчался к секретарю комсомольской организации.

— Хасан! У меня великая идея! В этом году давай отметим праздник черешни — поможем колхозу! На следующий год мы уже будем в институтах и неизвестно, когда еще попадем на этот праздник! И пригласим учеников из Горчока.

— Вот это мысль! У тебя на шее голова мудреца! И откуда только берутся такие гениальные проекты! — Хасан, состроив торжественную мину, пожал Хаджимураду руку.

— Кто подпишет приглашение горчоковцам? — деловым тоном спросил Хаджимурад.

— Конечно, комсомольская организация колхоза. Да и школьная тоже. Но сначала это дело надо обсудить на комсомольском собрании. Ты и я еще не представляем комсомольскую организацию.

Хаджимурад ждать не желал: к собранию письмо было готово. Не успел последний человек уйти из зала, как Хаджимурад уже бросил надписанный конверт в почтовый ящик.

Через четыре дня пришел ответ от горчоковских школьников: они радовались, что их пригласили на традиционный в Цибилкуле праздник сбора черешни. У горчоковцев черешня не вызревала.

Солнце трудилось, как терпеливый опытный ювелир. Вы видели в наших горах май на исходе? В ушах его качаются винно-красные или янтарно-желтые серьги черешен, на шее снизки из бус — зеленоватых еще, но с легким нежным румянцем, вишенок… Темно-вишневые бусы — это уже наряд июня.

Май готовился в путь, расставался с Цибилкулом на целый год. Провожать гостя, облегчить его тяжелые, дорожные хурджины, переполненные первыми плодами весны, выходят и молодые, и старики. Этот день называют байрамом черешни.

Утром, лишь только начали гаснуть небесные звезды, Цибилкул ожил, стряхивал пылинки сна. Настежь распахивались окна. Какая погода? На небе ни облачка! Синь! Благодать! И у каждого на сердце становится светло и ясно.

Теперь можно подумать и о земных делах. Как получше проводить май — справить байрам черешни.

Старики с бородами цвета зимнего льда вынимают из сундуков праздничные одежды, глубоко вздыхают, вспоминая молодые годы. Давным-давно, задолго до войны кружились они на празднике черешни с подругами. Черные косы подруг тоже теперь заиндевели… Что ж! Каждому свое время! Старики и старухи постоят в стороне, а внуки и внучки будут плавно скользить по солнечной лужайке.

Улицы наполнились народом, все радовались солнцу, теплу, празднику. Ребятишки держались вместе, как стая цыплят. Они то бегали по площади у клуба, где звучали первые сигналы зурны, то мелькали возле котлов — у садовода колхоза.

Старый Хабиб распоряжался, как разместить котлы, чтобы огню не мешал ветер с юга.

Хаджимурад волновался больше всех в ауле. С вечера он погладил, почистил новый костюм. Оглядев себя в зеркале — остался недовольным: ему казалось, что одет он мешковато, брюки не то слишком широкие, не то коротки. Не давали ему покоя и мысли: «Как бы не осрамиться перед гостями! Подготовились плохо, ничего не получится. Зря поспешили пригласить посторонних. Стыдно упасть лицом в грязь!» И волновался он больше всех и радовался. Всю неделю нервы Хаджимурада и его друзей были напряжены и натянуты, как струны пандура. До поздней ночи участники самодеятельности репетировали. А накануне праздника Хаджимурад отпустил своих «артистов» домой только после первых петухов. Повезло в эту последнюю ночь любителю пения сторожу Хирачу. Он не раз заявлял:

— За всю свою жизнь один только раз я насладился пением досыта. Это когда женился брат Хайрудина. Хайрудин обещал мне пригласить на свадьбу знаменитых певцов, и они пели мне до тех пор, пока я не сказал: «Спасибо, хватит»!

— Второго такого любителя песен, как Хирач, не найти во всей Аварии. Его хлебом не корми, водой не пои, только бы пели вокруг да веселились, — говорила жена Хирача.

Хаджимурад позвал школьного сторожа на последнюю репетицию: пока не поздно, можно, что надо, исправить.

Хирач очень ценил, когда к нему обращались за советом. В этот последний перед праздником вечер старик наслаждался. Хаджимураду пришлось повторить каждую песню, чтобы получить его одобрение. Старик успокаивал себя: «Я же в тот вечер доверил ему ключ от школы, пусть уж он попоет мне сегодня!» Вслух он говорил:

— Ты знай, Хаджимурад, чем больше тренируешь коня перед скачками, тем выносливее он будет! Повтори-ка еще раз…

— Верно, дядя Хирач, — соглашался Хаджимурад и старался петь еще лучше.

А сам Хирач, как земля, омытая дождем, сиял. Старик прожил еще многие годы и потом перед всеми, кому не надоедало, хвалился, как во второй раз в жизни он досыта наслушался песен и музыки. И было это в год окончания Хаджимурадом десятого класса…

Взошло солнце. Лучших учеников школы послали встречать гостей. Среди них был и Хаджимурад. Дружно поднялись на гору, которая разделяла районы Маарулли и Хиндалли. Помня назидания старого Хирача — знатока обычаев, — приглашенных стали ждать на вершине. Когда приезжают желанные, званые гости, их должно встретить на границе своей земли и произнести: «Наш край открыт вам, как открыты наши сердца перед вами». Хирач повторял школьникам эти слова гостеприимства несколько раз.

Ребята отдыхали на камнях. Хаджимурад прыгал по уступам, глядя в сторону, откуда должны были появиться гости. Он слышал биение своего сердца, и ему думалось, что космонавт перед полетом в таинственный космос волновался меньше, чем он перед свиданием с Шарифат. Он потерял покой с той самой минуты, когда горчоковцы позвонили, что отказались от тряски на грузовике по неровной дороге и придут через горы пешком. Хаджимурад представлял себе эту гору и поднимавшуюся вверх по каменистой тропинке Шарифат. Что он ей скажет? Понравится ли ей Цибилкул, школа? Что думает она о нем, Хаджимураде?

На повороте показались школьники Горчока. Хаджимурад упустил эту минуту, погруженный в свои раздумья, и голос Хузайпат: «Идут!» — вернул его на землю.

Сердце его забилось, как птенец, который хотел бы взлететь на неокрепших крыльях. Хаджимурад вглядывался в приближавшихся гостей, издали нашел среди других тоненькую и длиннокосую Шарифат. Хаджимурад побежал навстречу, увидел вблизи продолговатое, чуть скуластое личико. Сегодня оно не было таким веселым и беззаботным, как в тот первый вечер, когда Хаджимурад и Шарифат встретились. Чуть зарумянившаяся от ходьбы Шарифат взглянула на Хаджимурада чуточку грустно и высокомерно. В темно-карих глазах затаился испуг. «Как у лани, почуявшей охотника», — пришло Хаджимураду в голову.

Горчоковцы выжидающе смотрели на цибилкулцев. Те с шутливой торжественностью шествовали навстречу гостям, Хаджимурад забыл все слова, он смотрел и смотрел на зеленое, как весенний луг, платьице, открывающее худые ключицы. Беспорядочно вились на лбу и на висках не покорившиеся косе легкие волосы.

Хаджимурад и Шарифат глядели друг на друга, как два зверька, столкнувшиеся на лесной тропе. Первым из оцепенения вышел Хаджимурад. Он всем по очереди пожал руки.

— Мы здесь думали, гадали, кто придет — Шарифат или Шамсутдин, — пошутил он, осторожно беря чуть дрожащую руку Шарифат.

— Это зависит от того, в ком у вас нужда. Одежда для двоих едет в машине с вещами!

Хаджимурад почувствовал, что шутка разрушила гору отчуждения. И Ибрагим, не спускавший с них глаз, понял, что девушка своими словами как бы снова перекидывает мостик дружелюбия, соединяющий ее и этого чужого парня. Вот почему она спешила сюда. Даже отдыхать не желала. И он весь сияет. «Нет! Задерживаться мы здесь не станем, как можно скорее вернемся домой!» — закипела ревность в душе Ибрагима.

Шарифат стояла на краю пропасти, раскрыв руки, как будто хотела обнять все что видит. Здесь она не бывала. В первый раз с этой горы смотрела на долину. Глаза блестели, на ярком солнце они стали светло-карими. Она в восхищении любовалась цветущим краем, раскинувшимся у ее ног.

Разговаривая с Ибрагимом и другими школьниками Горчока, Хаджимурад все время глядел на Шарифат. Девушка казалась ему неотделимой от родной долины, где шумели сады, сверкала река, прихотливо разбрелись уютные домики. Хаджимурад боялся только одного: вот Шарифат взмахнет руками и вспорхнет со скалы, как весенняя птица. Если бы так случилось, он нисколько не удивился бы!

— Багжат, ты только посмотри, как красиво там внизу! Никогда не думала, что за горой таится такая прелесть! — крикнула Шарифат, оглянувшись на подругу.

— Да! Это, наверное, и есть та райская долина, о которой рассказывают наши бабушки, — подхватила Багжат. — Я тоже здесь в первый раз.

Хаджимурад невольно посмотрел на Багжат — девушка стояла к нему боком. Озаренная солнцем, тоненькая, как струна пандура, фигурка ее тоже казалась сотканной для полета. Багжат повернулась к Хаджимураду, улыбнулась ему. «Какая красивая девушка! — подумал Хаджимурад. — Улыбнулась, будто солнышко блеснуло».

— Эй, Багжат, продай мотоцикл и почаще ходи сюда любоваться райской долиной. — Асадулаг встал рядом с девушкой. — Шарифат, ты тоже почаще бегай сюда — мы сегодня еле успевали за тобой! И вообще я тебе советую — поменьше сиди за своим станком, больше двигайся!

— Когда платье скроено, по другому фасону его не сошьешь! — Багжат тряхнула головой и засмеялась. — Мы, милый друг, сами знаем, что нам делать и как поступать. А сводить нас сюда полюбоваться видом могли бы и раньше.

Багжат и Шарифат, взявшись за руки, легко взобрались на соседнюю скалу, напоминавшую голову мохнатого серого медведя. Они осторожно пристроились на самом краю и, вытянув шеи, глядели вниз.

К подругам присоединилась Загидат.

— Подумайте только! — Загидат развела руками. — Одна такая гора — и разные земли, как грудь и спина! В Горчоке сейчас холодно, собирается дождик, а в Цибилкуле светит солнце! Думаю, весна к вам раньше приходит и зима наступает поздно.

— Вся долина утопает в деревьях, — подтвердила Шарифат.

Багжат неожиданно запела:

— А я, девушки, вспомнила стихотворение. Мы учили его еще в седьмом классе, — сказала Загидат.

Шарифат захлопала в ладоши.

— Пока не поднялись на вершину, все молчали, будто в рот воды набрали, — засмеялась она.

— Девушки-то наши расчирикались, как ласточки весною! — крикнул Ибрагим, не сводивший глаз с Шарифат.

— Кто однажды ступит на нашу райскую землю, тот останется здесь навсегда. — Неожиданно для себя Хаджимурад посмотрел на Багжат.

Она, сложив руки на груди, не отрывала взора от Цибилкула.

— И заговорили, и запели. Сейчас начнем сочинять стихи! — крикнула Шарифат.

— А вы знаете легенду о возникновении нашего аула? — обратился Хаджимурад к гостям.

Багжат засмеялась.

— Слышали, Хаджимурад, от ваших стариков-колхозников, что приезжали к нам передавать опыт разведения садов. С тех пор романтики из нашей школы тоже ищут всякие предания и легенды о нашем ауле.

— И ты запомнила эту легенду, Багжат? — Хаджимурад подошел к девушке, заглянул ей в глаза. — Кто раз увидит нашу райскую долину, тот не захочет уезжать.

Ибрагим с удивлением посмотрел на Хаджимурада. Шарифат, явно недовольная, отвернулась. Губы ее дрогнули, она отстранилась от Багжат.

Молодежи не хотелось спускаться вниз — то один, то другой находили все новую прелесть в этой долине, что была как бы продолжением горы, на которой столпились и цибилкулцы и горчоковцы. То здесь, то там в садах виднелись аулы, как ульи среди цветущих полей. Еще не совсем просохшая утренняя роса сверкала на далеких деревьях. Каждый домик, родник, лужайка просматривались с горы и, казалось, манили к себе гостей. Забывшей о короткой обиде Шарифат привиделось, что это сама природа, широко расправив могучую грудь, приглашает всех любоваться собой.

— Никогда я не думала, что здесь так красиво!

— Мы привыкаем ко всему, что видим каждый день, — заговорил Ибрагим, — побудешь неделю в городе, вернешься домой и новыми глазами смотришь на свой Маарулли.

— Тебе не понравился наш Хиндалли? — быстро спросил Хаджимурад.

— Пусть говорит, что хочет, но лучше, красивей этой долины я не видела, — вмешалась Шарифат, как бы назло Ибрагиму.

— Нет слов, природа у нас очень красивая. — Хаджимурад вспомнил, что он хозяин и обязан занимать гостей. — Но если бы вы знали, сколько труда вложил человек, выращивая здесь каждое дерево. Сколько пота пролил, прежде чем построил дом.

— Если ты будешь утверждать, что человек покоряет природу, не будем спорить. — Багжат засмеялась.

— Орел! Орел!

Хасан показал пальцем. Все проследили за его рукой. На скале — совсем рядом, — словно задумавшись, замер огромный орел с опущенными крыльями.

— Старый! — заявил Асадулаг. — Подберемся поближе.

— Он не клюнет? — спросил кто-то опасливо.

— Нет! — Первым подошел к обессилевшей птице Хаджимурад. — Асадулаг прав, орел очень старый.

Орел с трудом поднял голову, печально и холодно смотрел на ребят. Школьники собрались вокруг птицы.

— По-моему, он голоден. Его надо покормить, — обратилась Шарифат к Ибрагиму.

А орел сгибал и вновь пытался поднять опушенную шею. Казалось, он просил помощи у старых своих друзей — древних скал. Вот он расправил крылья, попытался взлететь.

— Бедный, бедный, — сказала Загидат.

— Давайте возьмем бедняжку в живой уголок. — Багжат боязливо приблизилась к орлу, погладила по крылу… Орел, как будто поняв смысл ее слов, вздрогнул и развернул могучие крылья. Вдруг он легко оторвался от земли и полетел, сперва вяло, а потом все увереннее взмахивая крыльями.

— Орел — гордая птица, жалости не терпит. Он отказался от помощи и правильно сделал! Жалость унижает и зверя, и птицу, и человека! — Ибрагим многозначительно посмотрел на Шарифат.

Ребята наперегонки помчались с горы. Веселую компанию заметили из аула — навстречу молодежи полетели звуки зурны и барабана. Под деревьями распался круг танцующих. Цибилкулцы побежали навстречу гостям.

Старый Хайрулаг — садовник — раздал девушкам из Горчока заранее приготовленные цветы.

Первая запела Багжат:

подхватили горчоковцы, —

Не успели замереть голоса гостей, как вперед вышел Хаджимурад:

Музыка гремела.

Высоко поднимая цветы над головами, танцующие девушки то скрывались между деревьями, то появлялись вновь. Они в такт зурне и барабану двигались по тенистой лужайке… Пели все.

Песня росла, ширилась, рвалась к небу.

Хайрулаг знал, что песням не будет конца, он снял шапку и помахал ею вошедшим в азарт зурначу и барабанщику. Наступила тишина. Под деревьями замерли танцующие пары.

Председатель колхоза поздравил собравшихся с байрамом черешни. Открыть праздник, сорвать с самого молодого дерева первую ягоду и выбрать королеву байрама он предоставил Хайрулагу.

— Мои дорогие дети, — сказал старый садовник, обращая морщинистое лицо и потерявшие блеск глаза к весеннему небу. — Сотую весну я встречаю. Ни одна из них не выдавалась похожей на другую. Я помню годы, когда в нашей долине не было даже куста, чтобы козленку сорвать листок. Скалы, одни голые скалы. Мы и думать не могли, что на этой земле вырастет такой сад. Сразу после революции приехал к нам в горы человек из России Алексей Попов. Он повел речь о садах, и, по правде говоря, я не поверил ему. Но я ошибся. Вы видите, сколько выросло деревьев. Люди таскали на спинах землю. И постепенно, дети мои, мы пришли к такому изобилию. Оказывается, все зависит от наших рук. Раз мое предоставили слово, расскажу вам одну старинную быль. Давно это было. Далеко это было. Один юноша отправился путешествовать за горы, моря и реки. Очутился в пустыне. Видит, старик сажает в землю какие-то семена. Молодой человек спрашивает:

— Сколько, дедушка, тебе лет?

— Девяносто, — отвечал старик.

— А ты знаешь, дедушка, сколько лет пройдет, пока из семян вырастут деревья, а на них созреют плоды?

— Знаю. Сорок лет пройдет.

— Ты, что же, надеешься прожить еще сорок лет?

— Нет, сынок, я уже ощущаю сам, как мои кости торчат углами в моем кожаном мешке. Я ел плоды с тех деревьев, что сажали мои деды. Пусть теперь с деревьев, что я посадил, полакомятся мои внуки. Цибилкулцы, взращивая в этой долине сады, думали о детях и внуках. Пусть и у вас всегда будет сила и энергия работать так же. Поздравляю вас с байрамом черешни. Желаю каждому из вас встретить свою стопятидесятую весну и танцевать на байраме черешни.

Старик снял папаху и приблизился к самому молодому деревцу. Цибилкулцы знали — оно плодоносило первый год. Худые темные руки быстро мелькали между ветвей. Хайрулаг бережно складывал янтарные ягодки в папаху, наполнив ее доверху.

«Как гнездо птицы с птенчиками», — подумал Хаджимурад, любуясь уверенными взмахами рук старца.

Хайрулаг, как драгоценную чашу, подняв обеими руками свою красочную ношу, безошибочно начал с самого старого жителя аула, каждому предлагал угоститься. Все по очереди брали эти сережки весны в руки, осторожно раздавливали в пальцах и смазывали сладким соком щеки и губы.

Последнюю ягоду взял сам Хайрулаг.

— Смотрите, люди! — крикнул он, потрясая папахой. — Как по счету: досталось каждому. Ни одной лишней! Наугад и точно. Говорят, когда так получается, исполнится любое желание. Каждый может задумать!

Как будто ветер подул — шорох прошел по саду. Одни верили в эту примету, шептали что-то, другие переговаривались, насмешливо улыбаясь. Украдкой посмотрев на Хаджимурада, что-то тихонько произнесла Багжат, но он не заметил ее грустных, обращенных в его сторону глаз. Он, посмеиваясь сам над собой, тоже что-то шептал и любовался Шарифат. А она веселясь, как ребенок, мазала лицо соком черешни. Хаджимурад подошел к девушке:

— Какое задумала ты желание? О чем просила?

Она удивилась.

— О чем и у кого я должна была просить?!

— Да вот же наш старый Хайрулаг сказал…

— Я не верю сказкам.

— Неужели у тебя нет мечты, исполнения которой ждешь?

— Как нет! Есть мечты… И желаний у меня не меньше, чем у других.

— Ну, а какое — самое заветное?

— О заветных желаниях можно говорить лишь в том случае, если они исполнятся… Ой, посмотри, он что-то еще придумал!

— Так сегодня же байрам черешни, — сказал Хаджимурад. — Все это только начало.

Хайрулаг подошел к той же самой молодой черешенке и снова стал срывать налитые солнцем ягоды. Отойдя в сторону, старый садовник ловко сплел из черешен нечто вроде шапочки. Тут же отломанную от дерева веточку он украсил самыми крупными ягодами.

Старый садовник внимательно оглядел всех пришедших из Горчока девушек и подошел к Шарифат.

— Если мне не изменяют мои старые глаза, я вижу перед собой самую молодую, — проговорил он улыбаясь и надел на голову Шарифат шапочку из ягод.

И вдруг цибилкулцы запели хором:

Растерянная Шарифат не знала что делать, как ответить. Она беспомощно смотрела по сторонам.

— Вот возьми и это! Выбери себе смелого храброго джигита-телохранителя. — Хайрулаг подал Шарифат ветку, украшенную черешнями.

Шарифат передала веточку стоящему рядом Хаджимураду.

Хаджимурад покраснел и растерялся. Старушка Хатун вздрогнула, повернулась к Жамалудину и, кривя отвисшую нижнюю губу, принялась что-то злобно нашептывать. Жамалудин отстранился: он знал, что Хатун давно мечтает женить Хаджимурада на своей внучке.

Хатун снова прошипела что-то на ухо Жамалудину, но он ничего не сказал: глядел на сына. Хаджимурад счастливо улыбался, не сводил взора с Шарифат.

«Не эта ли девушка виновница того, что он ступает, не касаясь земли, до глубокой ночи бродит под звездами, до рассвета строчит что-то на бумаге. Ничего не скажешь, красивая, стройная девушка…»

И тут звонкий голос Хаджимурада разнесся по саду, и сразу будто нежный ветер зашелестел в листьях.

Шарифат сама не знала, откуда взялась у нее решимость. Сжимая в каждой руке по темно-золотистой косе, она запела:

Она замолкла, голос ее дрогнул. Девушка вопросительно посмотрела на Хаджимурада.

— Подойди к самой старой черешне, сорви с нее ягоды. Ты должна начать байрам, — шепнул ей Хаджимурад. — Вот корзинка, возьми ее.

— Но я ведь не знаю, какое дерево самое старое, — растерялась девушка.

— К нему привязан зеленый платок.

Шарифат рвала черешни со старого дерева. Все следили за ее руками. Сначала она работала медленно, потом ее пальцы стали проворнее бегать от ветки к ветке.

— Когда наполнишь корзинку с верхом, угости самого старого, а потом по очереди обноси всех, — шепнул ей Хаджимурад. Он не отходил от Шарифат.

— А кто самый старый! Хайрулаг?

— Да. Это садовник колхоза.

— А потом кто?

— Я тебе все объясню, не беспокойся. И сама поймешь…

Шарифат, пританцовывая, подошла к Хайрулагу и подала ему корзину.

Хайрулаг взял ягоду, огляделся вокруг.

— Салимат, выходи сюда, — сказал он молодой женщине с ребенком на руках.

Салимат, прижав сынишку к груди, подошла.

— Вот самый юный среди нас! — старик, улыбаясь, погладил черноволосую головенку. — Самый старый должен произнести «Бисмиллах»[18], самый маленький первым отведать плоды урожая — так у нас принято. На, малышка, попробуй черешню! Ягода созрела в первую весну твоей жизни. — Хайрулаг вынул косточку и положил мякоть мальчику в рот.

Садовник взял из корзинки две черешни, пожевал беззубыми деснами.

— Хорошо созрели, и солнца было в меру, и дождь вовремя.

Хаджимурад выбрал две самые крупные ягоды, оторвал черенки и на ладони поднес ко рту Шарифат.

Она вспыхнула.

— У нас так принято, Шарифат, — прошептал он и сам покраснел до ушей.

Держа корзину обеими руками, Шарифат смущенно посмотрела по сторонам, приблизила губы к черешням, лежавшим на ладони у Хаджимурада! Он увидел слезы на глазах девушки. А может быть, это спелые черешни отразились в них?

Шарифат не смогла почувствовать вкуса ягод, от волнения она проглотила их целиком.

Хатун казалось: земля кипит у нее под ногами. Старуха появлялась то там, то здесь, шептала что-то, злобно брызгая слюной, на ухо соседке, вертелась около Жамалудина, заглядывая ему в лицо.

— Жамалудин, послушай! Посмотри! Что это за девушка?! Ведь таких девушек, как у нас в Хиндалли, нигде не встретишь! Зачем нам чужие?! Смотри, вот эта — не видная, хилая! Дунь на нее раз — сломается. Нашел Хайрулаг кого выбрать королевой байрама! Цибилкулцы готовы свое золото бросить на землю, а поднять чужой кусок железа. Не правда разве, а, Жамалудин?

Жамалудин молчал. «Сколько бы ты ни ластилась, не моя ты кошка. Как бы сладко ни мурлыкала, ничего не выйдет, Хатун». Она наконец поняла, что Жамалудин не желает с ней разговаривать, и обращалась только к соседке, которая, открыв рот от удовольствия, слушала все сплетни.

— Теперь твоя очередь угощать меня черешней из своих рук. — Хаджимурад взял у Шарифат корзинку.

Девушка секунду соображала, как ей поступить! Взялась за черенок крупной ягоды и поднесла ее ко рту Хаджимурада.

«Умница! Сообразила. Не задает лишних вопросов… Заставила меня самого сорвать губами черешню с веточки».

Жамалудин глядел то на сына, то на девушку из Горчока.

«Подходят друг к другу, как две черешни на одной веточке. Все это так. Да не хотелось бы брать для сына жену из другого аула. В этом права проклятая Хатун. Как черешневое деревцо, стройна эта Шарифат, но разве у нас нет стройных девушек?»

Сын Жамалудина не подозревал о сомнениях своего отца. Он всех по очереди весело угощал черешнями из корзинки. Что было ему грустить? Рядом с ним Шарифат!

И гости и хозяева охотно брали ягоды, любовались ими, пробовали, хвалили. Каждый говорил «баркала».

Дойдя до Жамалудина, Хаджимурад сказал:

— Это мой отец, Шарифат!

— Попробуйте, пожалуйста, черешни, — смущенно пролепетала девушка.

— Спасибо, королева! Пусть будут долго молодыми прекрасные руки, предложившие мне эти первые дары солнца!

Шарифат и Хаджимурад пошли дальше. Жамалудин, так и не донеся ягоды до рта, восхищенно глядел им вслед.

Хаджимурад подошел к Багжат, которая с каменным лицом смотрела перед собой. Вдруг взгляд его упал на дрожащие руки девушки. Жалость шевельнулась в сердце Хаджимурада. «Почему она так грустна? И прекрасна?» — подумалось ему.

Так и не подняв черных ресниц, Багжат взяла ягодку из корзины.

— Тебе нравится наш байрам? — спросил Хаджимурад.

— Очень! — Багжат посмотрела на Шарифат. Хаджимурада, стоявшего рядом, Багжат будто бы не видела.

Корзинка в руках Шарифат опустела. Все участники праздника, и хозяева и гости, разбрелись по саду, начался сбор урожая.

Дети в серьгах из ягод бегали между деревьями, мешали взрослым, озорничали.

— Осторожно! Не ломайте веток, — приговаривал Хайрулаг, появляясь то здесь, то там. Он с притворной строгостью грозил ребятишкам пальцем.

Сборщики наполняли корзины крепкими, поблескивающими на солнце ягодами. Смех, песни, веселые шутки не умолкали.

С потяжелевшими корзинками все собрались на лужайке. Поверх травы и полевых цветов лежали ковры и скатерти. Женщины разламывали горячий хлеб, ударяя о колено. Нельзя было понять, что благоухало сильнее: только что испеченный хлеб или свежесорванная зелень. Ветерок доносил от котлов запах жареного и вареного мяса.

Шарифат поставила рядом с другими свою корзину, полную черешен. Она решила, что ее обязанности окончены, и, невольно чувствуя облегчение, побежала к своим горчоковцам, собравшимся кучкой.

Девушка обняла Багжат.

— Что со мною сделали? Неожиданно выбрали, а я и не знаю, как быть. Ты считаешь, я вела себя ничего? Ведь я и не слышала об этом обычае…

— Да кто из нас слышал: откуда и знать все это нам, выросшим там, где и яблок-то не бывает, не только черешен. Но не волнуйся, ты очень хорошо себя держала.

— Правда?

— Конечно, правда. Особенно, когда ты… — Багжат вдруг осеклась.

— Что с тобою? — Только сейчас Шарифат заметила, что ее подруга бледна и смотрит невесело.

Багжат постаралась улыбнуться.

— Нет, ничего. Устала немного.

Разговор этот прервал Хайрулаг.

— Мы ждем королеву байрама. Все готово — пора начинать!

К Шарифат подошел Хаджимурад.

— Ты от меня удрала… На байраме черешни такой закон — ты все время должна быть на глазах. Без меня не можешь ни одного шага сделать. Я за тебя отвечаю…

— До сих пор ты за нее не отвечал, без тебя и впредь обойдемся! — оборвал Хаджимурада Ибрагим. — Нечего тебе так стараться!

— Мы не будем говорить о том, что было раньше, — мягко произнес Хаджимурад. — Вы наши дорогие гости, но должны подчиняться законам Цибилкула. Сейчас у нас один закон — накормить проголодавшихся.

Гостей проводили к самому нарядному ковру, — он красотой соперничал с цветущим майским лугом.

Женщины предлагали гостям еду и питье. Мясо, разложенное в больших деревянных тазах, испускало ароматное дыханье. На плечах хозяек в огромных балхарских кувшинах булькала буза…

Сквозь густой пар, поднимавшийся от вареного мяса, лица были видны, как через кружевное покрывало. В ореховом урбече, заливавшем чуду, купались солнечные лучи. Из рук в руки передавали блестящие шампуры с нанизанной бараниной. Пахло жареным мясом, политым уксусом.

Хайрулаг взял в руки большой турий рог.

С места вскочил Хирач.

— Эй ты, самозванец, подожди, когда тебя выберут, не спеши хвататься за рог тамады. А если люди не желают, чтобы он был в твоих руках?

Хайрулаг хитро улыбнулся:

— Я хотел наполнить рог и передать тебе! Может быть, люди и выбрали бы тебя тамадой. Но после этих слов не бывать рогу в твоих руках! Разве не правду я говорю, люди.

Вокруг зашумели:

— Твои слова разят, как стрелы!

— Метки, как пули, слова Хайрулага!

— Ты у нас бессменный тамада!

— Правильно, жамаат, но для тамады и заместитель нужен, — не уступал Хирач. — Таков теперь закон.

— Нет, замов я не признаю! В этом деле я придерживаюсь старых законов! — Хайрулаг поднял руки к небу, — Разве я не прав, друзья?

— Твое слово, что граненый алмаз!

— Ты всегда прав!

— Один тамадой будешь!

— Видишь, Хирач, меня поддерживает весь жамаат, как корни — дерево, а фундамент — стену. — Хайрулаг высоко поднял турий рог, покрытый шапкой белой пены, крикнул:

— Где королева байрама?

Шарифат вздрогнула, а Хайрулаг не унимался.

— Хаджимурад, ты назначен телохранителем королевы байрама! Вот ты и приведи мне, тамаде, королеву.

— Шарифат, приглашают, идем!

Хаджимурад и Шарифат пробирались мимо пирующих к тамаде. Ибрагим уронил недоеденный кусок баранины, вскочил, но, увидев, что королева байрама с телохранителем миновали его, снова сел.

— Наполняйте рога! — распорядился Хайрулаг. — А теперь разрешите мне, — продолжал он, — опустошить мой за здоровье трудолюбивых людей, вырастивших всю эту благодать. — Он залпом выпил и перевернул рог концом кверху.

Хирач, пьяненький, подошел к Шарифат.

— Дорогие гости, — начал он заплетающимся языком. — Я тоже хочу…

— Прежде чем говорить с королевой байрама, нужно спросить у меня разрешения, — отстранил его Хаджимурад. — За самовольство, я слышал, полагается штраф.

— Полагается штраф! — важно подтвердил тамада.

— Вот видите, опять меня штрафуют. — Хирач протянул Хайрулагу рог.

— Тебя что-то уж очень часто приходится штрафовать. Теперь выпей этот. — Хайрулаг протянул сторожу свой рог тамады.

— Вам всем смешно, что мой Хирач пьянеет, — к старику подошла его жена с тазом, полным хинкала. — А тащить домой-то его мне придется. Если не знает удержу рот пьющего, то должна устать рука наливающего!

— Дай мне свободу, женщина! — взъерепенился Хирач. — Моя жена хорошо освоила байрам восьмого марта, когда получила равноправие. Тянет меня за собой, как козленка за рога. Не-нет. Я еще должен выпить. За здоровье моей единственной, любимой жены должен! — Он залпом осушил рог.

Все пирующие с удивлением смотрели на Хирача.

— Стар, стар, а сколько выпил!

— И еще может выпить!

— В его годы мы такими не будем.

— Стар, да здоров.

А Хирач, подмигнув, подцепил вилкой хинк с деревянного блюда, которое держала жена, и, забыв, что изображает подвыпившего, сказал вполне трезво:

— Один андиец спросил у муллы, проповедовавшего райскую благодать: «Скажи, мулла, едят ли в раю хинкал с чесноком?»…

Продолжения никто не слушал.

— Скачки! Сейчас начнутся скачки! — закричали дети.

Забыв о еде, и гости и хозяева помчались к площади за аулом. Там молодые джигиты в старинных одеждах еле сдерживали горячих, выхоленных коней…

После скачек молодежь снова танцевала. Шарифат, пройдя круг с Хаджимурадом, устремилась к Багжат. Ее остановил Ибрагим.

— Под лучами глаз Хаджимурада сердце твое растворилось, как сахар в горячем чае…

— Да что с тобой сегодня? — возмутилась Шарифат. — Не забывай, мы в гостях. А ты злой, как волк зимою. Чем я виновата, что меня выбрали королевой байрама, а Хаджимурада назначили моим телохранителем?

— Согласен, тебя назначил Хайрулаг, но Хаджимурада-то ты сама выбрала!

— И ты скажешь, что я неправильно поступила? Хаджимурад знает все правила. А кроме того, разве я не могу выбрать того, кого захочу? Что это ты мне замечания делаешь? — Шарифат отвернулась.

В ту минуту, выходя из круга танцующих, Хаджимурад поймал на себе взгляд Ибрагима. По выражению лица Шарифат Хаджимурад понял: разговор между нею и Ибрагимом был девушке неприятен.

И тут же Хаджимурад увидел одиноко стоявшую в стороне Багжат. Опустив голову, она думала о чем-то печальном. Это понял Хаджимурад, и жалость снова иглою кольнула его сердце.

Хаджимурад подошел к Багжат.

— Я все наблюдаю — комсорг у вас суровый. — Он надеялся, что Багжат засмеется.

— Каким же ему быть? — ответила Багжат и подняла на Хаджимурада строгие глаза.

— Не таким сердитым…

— На его месте ты не меньше злился бы!

Хаджимурад не стал притворяться, будто не понимает, о чем говорит девушка.

— А что… Шарифат его невеста? — вдруг выпалил он.

— Нет. Пока еще нет…

Подбежавшая Хузайпат протянула палочку Хаджимураду. Он вышел в круг.

Шарифат уже плыла в танце. Хаджимурад бросил в ее сторону ревнивый взгляд, не смог рассмотреть, с кем она танцует. Он прошелся два круга с Хузайпат и протянул палочку Багжат…

Вечером должен был состояться концерт художественной самодеятельности. Ожидалось огромное стечение народа. Дети с утра занимали в клубе передние места родителям. Им повезло: Хирач, перебравший бузы, меньше, чем обычно, рассказывал истории и раньше, чем этого можно было ожидать, отпер двери. Сам он радовался концерту не меньше ребят.

Школьники показывали гостям свой краеведческий музей.

Багжат, лукаво улыбаясь, расстелила на столике небольшой ковер с ярким орнаментом.

— Что это? — спросил Хаджимурад.

— Наш подарок, — сказал Ибрагим, стараясь не глядеть на Хаджимурада. — Наш подарок вашей школе.

— Ковер соткали наши школьницы. У нас есть такой кружок. — Багжат расправила загнувшийся угол коврика.

— Баркала, баркала!

— Как аккуратно соткан!

— Этот орнамент я видела на каком-то старинном платке!

Цибилкулские школьники внимательно рассматривали ковер.

— Книга выткана раскрытая! — восхищенно крикнула Хузайпат.

— Вы посмотрите, что написано, — предложила Загидат.

— «Учитесь, учитесь и еще раз учитесь! Ленин», — прочитал Хасан.

— В кружке много участниц? — спросил Хаджимурад.

— Да, немало, — многозначительно улыбнулась Шарифат.

— Его выткала сама Шарифат, — шепнула Багжат Хаджимураду. — Она и кружком руководит.

«Какая мастерица!» — восхищенно подумал Хаджимурад, любуясь затейливым рисунком. Он хотел подойти к Шарифат, но Ибрагим как будто нечаянно преградил ему дорогу.

— А ты ткать ковры умеешь? — спросил Хаджимурад у Багжат.

Девушка отрицательно покачала головой.

«А ведь Багжат красивее Шарифат». — Хаджимурад испугался этой мысли. «Нет, буду думать только о Шарифат… Почему мне все время Ибрагим попадается на пути? Ведь Багжат же сказала, что Шарифат пока ему не невеста».

Цибилкулцы пригласили гостей до начала концерта погулять по улицам аула. К радости Хаджимурада горчоковцы охотно согласились. Молодому джигиту хотелось похвастаться.

— Вот отсюда и начнем. — Хаджимурад показал на одноэтажный домик, приютившийся неподалеку от школы. — Посмотрите на эту метку. Вот здесь на камне, видите?

— Здесь выбит молоток, — заметила Багжат.

— Ты говорил, это ваш фамильный герб, — сказала Шарифат. — Его ты вырезал на стене дома старушки Издаг.

— Да, молоток — наш фамильный герб, — гордо заявил Хаджимурад. — Каждый дом, отмеченный этим знаком, построен мастерами нашего рода. А этот маленький домик выложил еще мой прапрадед. — Хаджимурад размахивал руками. Глаза его блестели от удовольствия.

— Здорово придумано, оставлять свою метку на стене отстроенного тобою дома, — задумчиво сказала Багжат.

— У каждого мастера должен быть свой герб, — вмешалась Шарифат. — Если работа выполнена плохо, он сам будет стыдиться. Наоборот, — будет горд удачным изделием. Мой отец говорит, что мастерство — высший дар, который создает человеку бессмертие.

— Как жалко, что нельзя оставить герб на спетой песне. — Ибрагим обращался к Шарифат. — Мать мне говорила, что такого голоса, как у твоего отца дяди Алиасхаба, она не слышала в жизни, но он давно не поет.

— А на коврах наши бабушки и прабабушки тоже должны были оставлять свои метки, — сказала Загидат. — Разве не почетно ткать из ниток ковер, оживляя на них историю народа? Да и на коврах самой Шарифат надо бы ставить герб.

Хаджимурад подошел к Шарифат.

— Теперь я понял, почему ты за обедом расспрашивала меня о ковре, на котором мы ели. «Чей ковер? Кто его соткал? Когда его соткали?» Ты-то сама мастер.

— Какой же я мастер! — Шарифат покраснела. — Только, только учусь!

— Да, она еще скажет, что только учится сидеть за станком! — сказала Багжат. — Если ты, Хаджимурад, еще раз приедешь к нам, я покажу тебе, какой ковер она соткала. Он висит в кабинете нашего директора.

— Может быть, больше не будем обсуждать этот вопрос, — сказала Шарифат, беря Багжат за руку. — Мы же хотели осмотреть Цибилкул.

— Мы и так сегодня много ходим. Перед концертом надо немного отдохнуть, — предложил Ибрагим.

— Правильно, за один день всего не посмотришь, остальное оставим до другого раза, — сказала Багжат.

Ребята подошли к бывшей мечети, теперь там был склад колхозного инвентаря.

— Домой, девушки, я через гору не пойду, — садясь на ступеньку, проговорила толстенькая неповоротливая Жамилат. — А вы как хотите!

— Конечно, обратно поедем на машине, — подтвердил Ибрагим.

— Мы же так и уговорились!

— По горной дороге ночью после концерта? — удивился Хаджимурад. — Кто же вас гонит? Лучше останьтесь, а утром поедете.

— Самое желанное для путников — доехать до места. Нам надо, чтобы к утру мы были дома. Не так ли девушки? — Ибрагим посмотрел на своих спутниц, ища поддержки.

— Как ты, так и мы, Ибрагим!

…Горчоковцы поехали домой прямо после концерта. Как ни старался Хаджимурад, но он не смог найти времени для душевного разговора с Шарифат. Едва Хаджимурад подходил к Шарифат, найдя какой-нибудь повод, к ним подбегал Ибрагим. А то вдруг внезапно появлялась Багжат и начинала что-то шептать подруге.

Хаджимурад сердился на Ибрагима, Багжат раздражала его меньше. «Ибрагим, влюбленный в Шарифат, из ревности мешает нам остаться наедине, а почему не отходит от нас Багжат? И Шарифат ведет себя как-то странно! То ласково разговаривает со мной, то, покорно выслушав Ибрагима, следует за ним. Хотелось бы заглянуть в ее сердце, приподнять занавес. И я сам хорош! У самого сердце бьется при взгляде на Шарифат, но и Багжат тоже нравится. Что же со мной такое?»

Шарифат казалась ему недоступной, как звезда. Если бы сейчас ему сказали, что в Шарифат влюблены все парни мира, Хаджимурад поверил бы. Он видел что-то в ее глазах, чего нельзя было найти ни у какой другой девушки.

Возвращаясь домой, Хаджимурад старался найти повод, чтобы поддержать так неожиданно начатую с ней дружбу. Хорошо бы поскорее снова встретиться! И снова рядом с Шарифат возникала и Багжат. Ее тонкие печально сдвинутые брови, густая челочка коротко постриженных волос, открытое доброе лицо… Уезжая она печально смотрела на него. И свое «до свидания, Хаджимурад» она сказала так грустно, голос ее дрожал. Занятый мыслями о Шарифат, Хаджимурад не обратил на нее особенного внимания. А теперь, вспоминая, как Багжат несколько раз оглядывалась на него, он видел ее глаза, будто умытые дождем темные черешни. Они блестели и с каким-то неясным укором смотрели на Хаджимурада.

«Она о чем-то хотела спросить. Тогда я не обратил внимания. Почему я не сказал ей ни одного ласкового слова?»

Хаджимурад вдруг подумал, что если бы не встретил Шарифат, то Багжат могла бы овладеть его сердцем. Его всегда привлекали открытые лица, он ценил доброту души — а Багжат казалась Хаджимураду отзывчивой и искренней. Печаль и радость отражались в ее глазах. Шарифат молчаливая, как будто все время прислушивалась к чему-то… Гордость ее граничила с высокомерием. Казалось, даже близкому она не открывает своих сердечных хурджинов. «Не люблю замкнутых людей», — думал Хаджимурад, но когда она поднимала на него свои загадочные глаза, забывал, что не любит.

Как бы там ни было, в его сердце Шарифат заняла очень прочное место. «Сказать я не посмел, напишу обо всем, пусть ответит, как ко мне относится. Иначе ничего не получится», — решил он и, по своей привычке ударив в дверь коленом, широко ее распахнул.

— Я думал, Хаджимурад, что ты уехал с гостями в Горчок, — сказал Жамалудин чуть насмешливо.

— Поехал бы, отец, с большим удовольствием, да они меня не приглашали, — ответил Хаджимурад. — Я их уговаривал у нас остаться на ночь, отказались.

— Может, сынок, им у нас не понравилось?

— Не знаю. Взяли и уехали.

— Но твоя королева, как цветок шиповника. Нежности в ней, как росы на лепестке утром. Думается, хватит и колючек… Интересно, кто их кунак[19] в нашем ауле. Надо было все-таки оставить их ночевать, а то подумают, что мы не гостеприимный народ.

— По гостеприимству, отец, с ними не посоперничаешь! Я это понял еще в их ауле.

— Не говори так! У нас всегда хорошо принимали гостей. Бывало, в Цибилкул заезжал какой-нибудь поэт или певец… Гостя по очереди приглашали из дома в дом, стараясь угостить и развлечь как можно лучше. Но вот молодых девушек в прежние времена родители в чужие аулы не отпускали… Женщины, а особенно девушки, скрывали свои лица от посторонних. Теперь времена изменились. И все же трудно представить себе, что родители такой красавицы, как Шарифат, спокойно сидят дома, когда она гуляет по чужому аулу.

— Да что тут такого? Ну поехала девушка в соседний аул, и что дальше? Что случится?

— Ты прав, сынок! Ничего не случится! Никто красавицу не умыкнет, не увезет к себе в аул на коне под буркой… Девушка сама побежит. — Жамалудин махнул рукой и отправился спать.

Хаджимурад недоумевал:

«Удивительный человек мой отец! Чем он недоволен? Почему напомнил о старом времени?.. Может, ему не понравилось, что я целый день не разлучался с Шарифат?»

Жамалудин сам не знал, что ему не понравилось. Пожалуй, он считал, что Хаджимурад должен был проводить Шарифат до Горчока.

«Все это так. Но уж очень она красива… Вполне может Хаджимурад в нее влюбиться, а вдруг ее сердце уже занято? Нелегко представить себе, что таким молодым красивым джигитом кто-нибудь может пренебречь. Даже такая красавица…» Жамалудин гнал от себя эти мысли, но беспокойство не проходило. Ведь его самого однажды так обманула жизнь. С тех пор он не мог бездумно предаваться радости, она казалась непрочной, И в редкие светлые минуты он думал о том, что все проходит. Сознание этого помогало ему сохранять душевное спокойствие и в черные дни. Он вспоминал даже о том, что на пути его встречались люди, которых судьба баловала еще меньше. Нельзя сказать, чтобы эти наблюдения радовали, но они помогали смотреть на жизнь менее безнадежно.

Сегодня ничего Жамалудина не успокаивало. Тревожные мысли разбрелись, как козья отара в горах без чабана. Сердце стучало.

— Отец, ты спишь? — услышал он голос Хаджимурада с веранды.

— Не сплю, а что случилось?

— Ничего, — ответил Хаджимурад, пожалев о том, что побеспокоил отца.

— А если ничего, почему не спишь?

— Не идет сон.

— Это старики без причины не спят! Ты еще слишком молод, чтобы страдать бессонницей. Я вижу, ты последнее время бездельничаешь, книг не берешь в руки. Подтянись. Мужчина всегда должен быть мужчиной. Радость, равную морю, проглотить одним глотком! Горе, подобное скале, прожевать, как зернышко. Скоро у тебя экзамены, о них и думай. Другие мысли выбрось из головы. Вовремя спи, вовремя ешь.

Хаджимурад, не перебивая, слушал суровую отповедь отца.

— Не беспокойся, — сказал он смиренно. — С завтрашнего дня, засучив рукава, примусь за книги.

— Чувствую, ты еще мне что-то хотел сказать…

— Ты прав, отец. Теперь, когда я научился работать с камнем, я хочу поставить маме на могиле памятник. Сам ограню, без чьей-либо помощи водружу. Один, понимаешь? Я нашел в горах подходящий камень. Мне хотелось бы, чтобы ты взглянул на него. Может быть, ты выберешь время пойти туда завтра вместе со мною?

— Что с тобой поделаешь? Ты характером в меня пошел. Что задумаешь, сразу хочешь выполнить. Ну что ж, конечно, пойду с тобой посмотреть этот подходящий камень… Я бы на твоем месте не спешил. Поучился бы.

— Нет, отец, я больше не могу ждать. У всех наших родных хорошие памятники, только могила матери заброшена. Я все время думаю об этом. Мне даже стыдно ходить на кладбище. На ее надмогильном камне даже не написано имени.

— Я же тебе говорил, Хаджимурад, почему нет у твоей матери достойного памятника. Умирая, она высказала пожелание, чтобы надгробный памятник соорудил ее сын, когда подрастет. Я не мог нарушить ее предсмертной воли.

— Теперь, отец, я выполню эту волю.

— Не рано ли, сынок? Может все-таки подождал бы, когда будешь совсем зрелым мастером.

— Я вижу, отец, ты не веришь в мое умение, но я возьмусь за памятник именно сейчас, и если не получится, переделаю.

— Как бы не помешала эта работа экзаменам…

— Нет, отец! Не помешает!

— Ну, ладно, пусть будет по-твоему! А сейчас ложись, пора спать.

Хаджимурад закрыл окно к отцу и пошел в свою комнату, а Жамалудин встал с постели.

Что же еще придумать? Как поступить? Сам виноват, зачем было лгать, что это могила его матери? Надо было и ему сказать, как другим: она погибла на войне…

А Хаджимурад расстелил на столе листы и начал чертить.

Увидев свет в комнате сына, Жамалудин подумал: «Опять не ложится, а завтра в школу!» Неожиданно Хаджимурад встал, подбежал к окну.

— Отец! — крикнул он и даже не удивился, увидев, что Жамалудин не спит, — мне в голову пришла мысль! Вот посмотри сам! — Он протянул рисунки отцу. — Гениальная идея!

— Иях! Иях! — Жамалудин кашлянул, чтобы умерить пыл сына.

— Да, отец, трудно представить, как это выйдет. Ну, вместе обсудим. — Хаджимурад покраснел, он понял, что опять проявил нескромность, похвастал, что у него «гениальная идея». — Мама умерла, когда мне было всего три дня. Вот я и хочу… Пусть на камне будет птичье гнездо. В нем птенчик. Он пищит, как будто ждет возвращения матери, полетевшей за кормом. А мать его рядом, у гнезда, со сломанным крылом. Как ты думаешь, отец, хорошо задумано?

В глазах Жамалудина стояли слезы. Хаджимурад растерянно отвернулся. Это были первые слезы, которые он видел на глазах отца.

— Птенчик мой, таким ты и был тогда. — Жамалудин гладил сына по голове. — Почему, сынок мой, твоя голова занята печальными мыслями? Я старался сделать все, чтобы ты не чувствовал сиротства.

— Ты что, отец? Я ведь и не сирота. Ты всегда со мною…

VI

Жамалудин так и не смог заснуть. Он знал, что сын ворочается на кровати и тоже не смыкает глаз… Пока Жамалудин не исполнит желания Хаджимурада, тот будет как на колючках! Таков уж характер!

Жамалудин встал, как всегда, на рассвете. Услышав осторожные шаги отца на веранде, вскочил и Хаджимурад. Он вопросительно посматривал на отца.

— Идем! Ты успеешь до работы, а у меня занятия вечером…

Жамалудин вздохнул и снял с гвоздя пиджак.

— Пошли! Что поделаешь! По твоим глазам вижу, что не можешь успокоиться, сынок!

Над ними расстилалось утреннее небо, прозрачное, как озеро в безветренную ночь. Облака спали где-то за горами. Отец и сын шагали по оживающим улицам аула.

До реки шли молча.

— Отец, я никак не могу решить, почему у людей половина жизни уходит на сон, — нарушил молчание Хаджимурад.

Жамалудин усмехнулся.

— Люди живут, как им положено. Работают, спят, отдыхают. А ты все время в мечтах витаешь!

— Мне все чаще думается, что век человека недолог. Без шуток — жизнь так коротка.

— Не тебе об этом судить. Отпей хоть глоток жизни!

— Это я еще успею! — Хаджимурад заглянул отцу в глаза.

— Ты часто повторяешь: «Жизнь — соленое море, чем больше пьешь, тем больше томишься жаждой». Я понимаю эти слова, отец!

— Как ты похож на меня, сын мой! В молодости я был такой же беспокойный: ночами не спал, а утром вскакивал бодрый. Для моего молотка не было ни дня, ни ночи. А теперь тяжелая цепь лет пригибает меня к земле. Мечтаю об отдыхе у своего очага. О сне на своей постели. Раньше, бывало, завернусь в бурку и ложусь, где ночь застанет, — в пещере, в горах, в лощинке! Я бродил по тропинкам, лазил по скалам. Ведь у каждой пещеры — своя история, с каждой скалой связаны легенды. Мне много рассказывал отец…

— А ты мне не так уж много рассказываешь…

Жамалудин пожал плечами.

— И у горы, как у человека, есть прошлое, — заговорил он, — настоящее и будущее. Ты думаешь, скалы всегда были такими, как ты их видишь? Они разрушаются: их сушит солнце, обтесывает ветер, мочат дожди, подтачивают родники. Эти утесы — живая история. Ее надо помнить, да и уметь читать… Много, много видели наши горы…

— Ну, чего уж они такое видели? — перебил Хаджимурад. Он решил вызвать отца на разговор, надеясь услышать от не очень-то многословного Жамалудина что-нибудь новое. — Вот эта скала, что возвышается над пропастью, и у нее тоже менялась история?

— У этой скалы, сын мой, своя, странная повесть. Посмотри на нее внимательно. Не зря она носит название «смерть старым».

— «Смерть старым»? Никогда не слышал, — удивился Хаджимурад.

— Горцы не так уж часто говорят о ней. Это — могила для многих. Ни о чем хорошем этот утес не напоминает…

— «Смерть старым»? Как это понять?

— Говорят, тысячи лет назад нашей свободной землей правил свирепый хан. Он приказал слабых, немощных стариков сбрасывать с этой скалы в пропасть. Видишь, вон туда! Сталкивать стариков на острые камни должны были собственными руками их дети. А тех, кто осмеливался не подчиниться приказу, хан тут же приказывал лишать жизни. И вот пришло время одному пастуху расставаться со своим старым отцом. Он положил хилого, высохшего старца в плетеную корзину, втащил на скалу. Пастух любил своего старого отца, но ослушаться хана боялся. И вдруг старик говорит: «Сын мой, береги, эту корзину — она тебе пригодится. Ты состаришься, твой сын понесет тебя к этой скале». Пастух и так не знал, откуда взять силы, чтобы столкнуть отца в пропасть, а услышав этот спокойный совет, понял, что не сможет убить… В той же корзине сын принес старца домой, скрыл его в тайной каморке, кормил его, ухаживал.

— Это все? — спросил Хаджимурад нетерпеливо.

— Нет, слушай дальше! Не осталось во владениях злого хана старых, мудрых людей. А в то время ханы соседних владений нередко состязались в находчивости и остроумии. Люди богатые — времени много, почему не поразвлечься. А развлекались иногда и жестоко. Не забудь, много воды утекло с тех пор. Загадки, которые предлагали злому хану, он разгадывал редко. И посоветоваться не с кем — мудрецы в стране перевелись. Однажды сосед сказал злодею: «Пришли мне из своих садов самые скоропортящиеся фрукты на самом упрямом животном, а погоняет его пусть самый бессовестный человек. Выполнишь мое желание — получишь в подарок большой аул». Думал, думал хан, чего от него хочет сосед, не мог придумать, обратился к жителям своих владений за советом. Согнал всех людей, населявших его земли… Дал на раздумье одну ночь. Старик, которого пастух спрятал, спросил у сына: «Зачем хан собрал сегодня столько народа?» Сын ему объяснил. Старик думал недолго: «Пусть хан посылает соседу на осле спелые абрикосы, а погонять осла должен человек, который взял в жены жену родного брата». Хан исполнил совет пастуха, получил от соседа огромный аул со всеми жителями… Начал пастуху задавать всякие сложные вопросы. Тот просил ночь на раздумье и отвечал всегда толково и умно…

Жамалудин помолчал. Шли они довольно быстро, но Жамалудин дышал ровно, совсем не думая об усталости. Хаджимурад не сводил с него пытливого взгляда…

— Хан спросил пастуха; «Скажи мне, кто тебя учит?» — продолжал Жамалудин свой рассказ. — Пастух ему во всем признался. Тогда, говорит, хан понял, что без опытных людей стране не обойтись. Старые, видевшие жизнь люди нужны. И он в тот же день сказал: «Не сбрасывать больше стариков со скалы. Оказывать им всегда уважение».

Хаджимурад заглянул в бездонное ущелье.

— Не может быть, чтобы туда сталкивали людей! — усомнился он.

— Не знаю, сын мой, свидетелем не был. Как я сегодня тебе, так мне мой отец рассказывал, — ответил Жамалудин.

— Кто это может родного отца столкнуть со скалы?! Да и чужого человека тоже!

— Злая власть все могла заставить — убить, украсть, солгать. Ты запомни: «Когда ложь появляется в дверях, правда убегает через дымоход».

— Убегает до той поры, пока не соберет силы, отец!

— И на этот счет есть пословица: «Сливки в молоке оказываются сверху, но для этого нужно время…»

Хаджимурад приостановился:

— Мы дошли до камня!

— Здесь — Пчелиная скала, — медленно произнес Жамалудин, оглядывая окрестности.

— Почему Пчелиная? — удивился Хаджимурад.

— Ты и этого не знаешь?

— Отец, ты всегда о многом обещаешь рассказать… когда у тебя будет время, — сказал Хаджимурад, пряча улыбку. — Но времени-то у тебя все нет и нет!

— Ты думаешь, у меня сегодня некуда девать свободное время?

— Нет, я этого не думаю…

— Любишь ты поговорить и послушать, сын мой! А я молчалив. Ну что ж, расскажу и эту историю. Многие годы с того вон утеса смотрело на проходивших людей высеченное на камне прекрасное женское лицо. Фигуру, как бы вырастающую прямо из скалы, высек по преданию великий мастер. В прекрасных руках своих девушка держала солнце. На восходе и закате оно сверкало и, мечтателям казалось, даже излучало тепло. И не только мастерством работы восхищало людей это каменное изваяние. Удивляло всех, что нашелся храбрец, сумевший подняться на почти отвесную скалу, да еще там и работать молотком и зубилом. Кто же был этот мастер… Сын самого бедного человека в ауле. Он влюбился в красавицу — дочь богача. Был скромен, но все-таки решился открыться в своей любви. При первых же робких его словах девушка подняла бедняка на смех: «Ты — глупец, нищий! Как смеешь ты мечтать обо мне?»

Жамалудин увлекся своим рассказом, присел на камень. Хаджимурад остался стоять, но даже наклонился к отцу, стараясь не пропустить ни одного слова. Время от времени он поднимал глаза, чтобы посмотреть на уступ, где когда-то красовалось изваяние…

— Любовь джигита от этих злых слов не угасла, — продолжал Жамалудин неторопливо. — «Чем бы заслужить ее внимание?» — размышлял несчастный и ничего не мог придумать. Он обратился к старцу, самому уважаемому в ауле. Старик ему посоветовал: «Достигни совершенства в мастерстве. Ничто так не прославляет человека, как умелые руки»… Два года джигита не видели в ауле. Женщины сплетничали: «Он учится у прославленного каменщика в далеких странах». А джигит никуда не уезжал, учился у местного мастера. Он прятался от людей… Нередко ночью подходил к дому своей возлюбленной — так он любил ее, что хотел хоть изредка услышать голос.

Хаджимурад вздохнул. Он понимал теперь, как много говорят сердцу звуки нежного девичьего голоса…

— Однажды вечером, стоя под окном любимой, джигит услышал разговор, который поверг его в ужас: отец девушки договорился с другим богачом, у которого был сын, что они поженят детей. В полной растерянности бедняк бросился к своему учителю: «Скажи, как мне быть?» Старик посоветовал высечь на камне портрет девушки и осторожно положить ей на окно. Молодой джигит поставил на подоконник камень, где была изображена его возлюбленная. На следующую ночь он прокрался к дому и заглянул в окно. Девушка нежно гладила свое изображение на камне. «Кто этот человек, который с такой любовью, с таким мастерством придал камню мои черты?» — шептала она. Сдержанность и осторожность покинули джигита. «Это — я! Своими руками!» — крикнул он, прижавшись грудью к стене. Девушка недоверчиво усмехнулась. Молодой человек отпрянул от стены. Он был взбешен, разгневан недоверием. Больше за советами он не обращался. Как только рассвело, с молотком и зубилом юноша стал взбираться вверх по отвесной скале. На этой скале только орлы отдыхали порою. Пастух, стерегущий неподалеку стадо коз, увидел смельчака первым, позвал соседей. У горы собрался весь аул. Одни плакали, другие закрывали глаза ладонями. Здесь же оказалась и девушка, ради которой джигит совершал свой подвиг. «Вернись! — кричали ему. — Не иди против бога! В небо дороги нет!» Джигит добрался до верхушки скалы, привязал себя ремнем к уступу… На глазах испуганных людей под его руками камень начал оживать — все увидели сходство прекрасного лица на скале с живой девушкой — дочерью богача… А когда в каменных руках ее сверкнуло солнце, прославленные мастера аула признали молодого джигита самым умелым… Вот так было, сын мой…

— А что же дальше?

— Джигит услышал восторженные крики людей и среди них нежный возглас: «Махач, осторожно!..» Это крикнула его возлюбленная. Мастер понял, что он победил и, желая выразить свою радость, прыгнул прямо со скалы в реку, что бешено бьется в ущелье. Девушка сорвала с головы платок и рыдая кинулась вслед. Все это произошло так быстро, что люди и ртов раскрыть не успели. Но юный храбрец был не из тех, кто легко отдает жизнь, он вынырнул из воды, поймал свою возлюбленную за косы и с драгоценной ношей выбрался на берег.

— Но почему же скала называется Пчелиной? — недоумевающе пожал плечами Хаджимурад.

— Ты всегда спешишь, — недовольно заметил отец. — Я еще не кончил рассказ. Высекая на камне лицо своей возлюбленной, джигит заметил между скалами скопление пчел. Он не раз снова взбирался туда. И говорят, собрал больше ста марок[20] меду. Этот мед он продал, выручил большие деньги. Построил самый красивый дом в ауле.

— А девушка? — широко раскрыв глаза, спросил Хаджимурад.

— А девушка, оценив мастерство и храбрость джигита, отказалась выйти замуж за другого. Потом их сын не раз взбирался за медом на эту же гору. Когда в аул приезжали гости из России, говорят, именно он вскарабкался на скалу, достал мед и угостил всех — и своих и приезжих. Вот почему эту скалу называют Пчелиной.

— Жаль, что скала обвалилась, — вздохнул Хаджимурад.

— Да, сын мой, ничего, видимо, нет в природе вечного. Камня уже не было, когда я вернулся с войны. Его подмыли потоки с гор.

— Ты знаешь столько интересных преданий!

— Все я передам тебе. — Жамалудин положил руку сыну на плечо. — А пока хватит! Время идет. Мы ведь и сюда пошли за делом…

Отец и сын, свернув с тропинки, пробирались между скалами.

— Вон, отец, вон тот камень! — Хаджимурад, прыгая через обломки, свернул вправо. — Видишь, какой ровный, прямо как по заказу! Но только я не знаю, как его домой привезти. Дороги нет! — Все это залпом выпалил Хаджимурад, не давая отцу и рта раскрыть.

Отец, как всегда, хмыкнул:

— Камень-то хороший, ничего не скажешь. Плохо только — трогать его нельзя.

— Почему, отец?

— Потому… Если бы можно было его взять, ты думаешь он бы так и лежал, тебя дожидался? Неужели ты не заметил, что на нем высечены слова…

— Здесь нет никаких слов. Какие-то черточки, и все, отец!

— Черточка к черточке — получаются слова, сын мой. Их выбили много лет назад. По-арабски.

— Прочти их вслух, отец!

— Прочесть их очень трудно, их стерло время, но я знаю эти слова наизусть. Уж этот-то камень — живая история. Не могу понять, почему ваше поколение так плохо знает о важных вещах. До войны ни один мужчина не проходил мимо, не поклонившись камню и не сняв шапку. Присаживайся. Рассказ будет длинный, но знать все это тебе надо. Нельзя забывать о прошлом, мой сын, без этого не поймешь и настоящего. Случай, о котором я тебе расскажу, произошел во время нашествия на наши края Надиршаха. Однажды ночью он со своим огромным войском напал на небольшой аул, неподалеку отсюда. Враги не дали опомниться мирным людям. Все зрелые мужчины, едва очнувшиеся от сна, бросились защищать родные места, но были перебиты: у противника сил во много раз больше! Надиршах задумал покорить и разрушить этот аул — он мешал завоевателю идти дальше, закрывал дорогу к высокогорным аулам… Я сказал тебе, что мужчины, способные носить оружие, были перебиты, но оставшиеся в живых старики, подростки так отчаянно сопротивлялись, что Надиршаху еще пришлось драться. Целые сутки гремели пушки, как гром. Горы стояли в тумане от порохового дыма. Только ночью ликующие голоса кошаров[21] возвестили о взятии аула. Победители хотели было двигаться дальше, как вдруг им дорогу преградило войско. Вел его молодой безусый еще джигит. Он и его войско не знали, что такое страх. Юный воин будто перелетал с одного конца поля сражения на другой. Врагов его как косой косило. Его же не брала пуля, не трогала сабля. Надиршах приказал захватить этого юного храбреца живым! Во что бы то ни стало! Но молодого героя взять в плен не удалось. Его войско выгнало кошар из аула. И не было у наших горцев настоящего оружия. Только острые камни, комки земли, топоры, косы… Золу бросали они в лицо врагу. Побежденных преследовали до ущелья. Когда стало ясно, что кошарам уже не поднять головы, молодой воин снял шапку и засвистел вслед врагам. На его плечи, как проворные горные речки, хлынули длинные тяжелые черные косы.

У Хаджимурада перехватило дыхание. Он вспомнил косы, светлые косы, сбегающие вниз по одежде джигита. — Все войско вслед за своим предводителем обнажило головы… И тогда увидели кошары, что среди победителей нет ни одного мужчины. Это были женщины, решившие отомстить за своих мужей, отцов, братьев.; В тот день у кошаров и родилась поговорка: «В горах женщины — львы». Женщины, перед которыми целые сутки дрожало войско кошар, вернувшись вечером домой с победой, стали теми же слабыми женщинами. Они поплакали над убитыми, вырыли своими руками могилы… И храбрая предводительница, собравшая воинов и водившая их в бой, смелая Жамилат, рыдая над трупами отца и братьев, поклялась убить столько кошаров, сколько волос на голове убитых. Девушка надела папаху отца, его чуха-гужгат, взяла саблю и снова пошла в бой. В боях ее называли именем убитого брата — Жамалудина. После боя, возвращаясь к ослепшей от слез матери, Жамилат плакала, вспоминая отца и братьев.

Жамалудин помолчал, глядя куда-то вдаль.

— Так шли дни, — продолжал он. — Жамилат воевала, мстила за отца и братьев. Но однажды шальная пуля ее ранила. Девушка потеряла сознание. Кошары ее поймали и, вылечив, требовали, чтобы она тайными тропинками повела их в горы и открыла секрет мужества этих «диких горцев». Тогда Жамилат им ответила: «Горные тропинки — кривые сабли против врагов. А перед желанными друзьями они распрямляются. Открою вам и секрет мужества горцев: они мирные люди, но защищают свою землю, честь и свободу».

Кошары пытали ее, но Жамилат не вымолвила больше ни одного слова. Кошары выкопали яму, бросили туда Жамилат, прикрыли этим камнем. Утром и вечером они поднимали его и спрашивали: «Есть хочешь, горянка?» Она отвечала: «Нет!» — «Пить хочешь, горянка?» — «Нет!» — «Боишься, горянка?» — «Нет!» Когда Жамилат почувствовала, что ее покидают последние силы, она крикнула: «Хочу грызть ваше мясо, жажду вашей крови, боюсь умереть, не успев отомстить!» Так она и погибла. Когда горцы очистили родину от полчищ кошар, чья-то рука на камне, прикрывавшем могилу заживо похороненной Жамилат, начертала слова:

— Отец! Неужели все это правда? — Хаджимурад готов был разрыдаться — так потрясла его история отважной девушки.

— Это святая правда! Закаленные в боях старики, призывая молодежь к стойкости и мужеству, говорят им эти слова. И если джигит на эти вопросы отвечал иначе, даже Шамиль не принимал его в свое войско. Вот, сын мой, такова история этого камня.

Хаджимурад гладил камень руками.

— Так это правда? Девушка отомстила за мужчин, сражалась, как воин?.. Что ж! Девушка и должна быть такой.

— Я-то уж, сын мой, повидал храбрых, отважных женщин на войне: врачей, санитарок, медицинских сестер. И у нас в горах женщины в нужный момент, не моргнув глазом, отдадут жизнь за брата, за сына, за отца. Говорят же старики: «Сестра взваливает на спину мешок грехов брата…»

— Как хорошо, что я посоветовался с тобой, отец. А я ведь хотел тайно от тебя сделать памятник матери. Такой удивительный камень, почему же учителя нам о нем не говорили?

— Скорее всего, они сами не знают его истории. Большинство учителей — молодые, только что окончили вузы…

— Историю родного края надо всем знать, отец! Собирать, записывать, помнить, расспрашивать стариков! — горячился Хаджимурад.

— Я ведь с тобой и не спорю, — сказал Жамалудин спокойно. — Но теперь многое забыто. Когда-то в наших горах не смолкали бои. Врагам скала как бельмо в глазу. Любая может скрыть джигита. Горы непроходимы для чужеземцев — аулы, как орлиные гнезда, вырастали высоко на неприступных утесах. Сейчас и аулы заброшены и забыта слава наших предков.

Хаджимурад чувствовал, что отец очень взволнован.

— В ваших музеях старинная посуда, — продолжал Жамалудин, — заржавленные ружья хранятся, а о судьбах героев-горцев только ветер поет…

— Хорошо бы, — размечтался Хаджимурад, — этот камень поставить у школы. Тогда каждый ученик, кроме правил грамматики, помнил бы повесть о храброй горянке.

— Это — не единственная повесть, которую надо бы помнить. Сколько можно отыскать немых свидетелей человеческих подвигов в наших горах. — Жамалудин помолчал. — Ученые ищут, стараются прочитать надписи, — добавил он горько.

Оба — отец размеренно, сын, прыгая с камня на камень, подошли к реке. Здесь они расстались. Жамалудин зашагал к аулу, а Хаджимурад, радуясь свободному дню, погожему утру, переходил от камня к камню, выбирая подходящий. Но вдруг перед ним, отодвигая все в сторону, возникло видение: Жамилат — отважная девушка в мужской одежде. В его воображении она походила на Шарифат — такая же строгая, стройная. Только косы у Шарифат были светлые.

«Если понадобится, то и Шарифат встанет на защиту горского намуса. Шарифат! За этой горой — ее аул. А что если подняться на гору! Сегодня! Сейчас. Что делает Шарифат? Читает, склонившись над книгой, или сидит за станком? Какие узоры сплетает она на ковре? А Ибрагим? Ибрагим, может быть, стоит рядом, смотрит на нее и улыбается».

Вспомнил об Ибрагиме, и волна боли на минуту захлестнула сердце.

«Надо было спросить, кто для нее Ибрагим. Если он ей больше, чем друг, зачем я буду мучить себя? Сразу надо захлопнуть двери перед мечтами, которым не суждено сбыться. А Багжат… Почему, вспоминая о Шарифат, тут же вижу перед собой Багжат? То она, то Шарифат… Не могу сам ни в чем разобраться. Безвольный я какой-то».

Поглощенный своими думами, Хаджимурад не заметил, как очутился у самой подошвы горы. Притворяясь перед самим собой, что не знает, куда идет, не оглядываясь, Хаджимурад быстро поднимался вверх.

Вот взобравшись на обломок скалы, чтобы передохнуть, Хаджимурад оглянулся. Напрямик путь был нелегкий — приходилось перескакивать через родники, прыгать по камням.

Вон он, аул Горчок! Намного меньше Цибилкула.

Под солнцем блестели шиферные крыши, резала глаза снежная белизна двухэтажного здания школы.

«Что я скажу, если спросят, зачем пришел?» — мелькнула мысль. «Но возвратиться обратно, не повидав Шарифат? Я придумаю, что угодно: скажу, из табуна убежала колхозная лошадь, и я ее разыскиваю. Конечно, Ибрагим не поверит. Ну и пусть не поверит!» — махнул он рукой, поднимаясь все выше, все быстрее. С каждым шагом уверенность сменялась робостью.

Подойдя совсем близко к аулу, Хаджимурад сел на небольшой камень. Неподалеку, как прижавшиеся друг к другу гуси, расположились дома. Крыша одного служила верандой другому. К аулу со всех сторон сбегались узкие тропинки. На ярко-зеленой лужайке они казались коричневыми лентами, оброненными длиннокосой, поспешно бежавшей девочкой. Одни тропинки вели к самой вершине горы, другие уводили в глубь ущелья, третьи вниз — к реке, к родникам, в поле… «Здесь она ходит. Какой же ее дом? Не тот ли, где на веранде развесили белье, или тот, где на крыше сушат траву?»

Глаза Хаджимурада перебегали с одного дома на другой. «Красивый аул. И название интересное — Горчок. Наверное, и легенда существует о его рождении».

Хаджимурад уперся локтями в колено, положил на ладонь подбородок. Ему хотелось придумать какую-то необыкновенную легенду про этот аул, который неожиданно стал таким близким.

«Горчок, откуда произошло само название? Ведь не само по себе… Когда сюда пришли люди в поисках удобного места для жилья, может быть, спорили. Одни говорили: «Здесь построим!» Другие: «Нет, поищем еще». Потом они, чтобы разрешить спор, поднялись на самую вершину горы и пустили оттуда горчо[22]. И там, где оно остановилось, решено было построить аул. Вот и назвали этот аул Горчок». Хаджимурад поднялся с камня и, будто желая увидеть следы ног людей, спустивших горчо, внимательно осмотрел гору, возвышавшуюся за аулом Шарифат. С вершины, словно положив на крылья хурджины, полные мечтами Хаджимурада, поднялся орел. Уверенно, величественно взмывал он в небо. По мере того как орел отдалялся, растворялся в небе, сердце Хаджимурада окутывалось печалью.

«Это гордая птица. Она не терпит к себе жалости», — вспомнил Хаджимурад слова Ибрагима. Глубоко вздохнув, он быстрым шагом направился к аулу.

Ему встретились женщины, гурьбой идущие в поле. Увидев Хаджимурада, они пошептались между собой. Хаджимурад свернул в переулок и столкнулся с идущей ему навстречу Супайнат. За спиной она несла кувшин воды. С того самого дня, когда Хаджимурад помогал строить стену дома старушки Издаг, он запомнил мать Шарифат.

Супайнат остановилась, узнав Хаджимурада.

— Где у вас контора сельсовета? — спросил Хаджимурад, не зная, что сказать и перебирая в памяти вопросы, задаваемые людьми, приезжавшими в Цибилкул в командировку.

— Контора недалеко, сейчас покажу, — охотно отозвалась женщина. — А ты не тот ли джигит, что пел однажды вечером у нас в клубе? — Супайнат приветливо улыбнулась. Эта улыбка проникла в его сердце, как теплый луч, но и смутила. Улыбаясь, Супайнат стала очень похожей на Шарифат.

— Да, я у вас пел…

— Зачем тебе надо в контору? Там никого нет. Председателя я с утра видела в поле.

— Конь из колхозного табуна убежал! — выпалил Хаджимурад, краснея от своей лжи.

— Конь найдется. — Супайнат снова блеснула улыбкой. — Сперва, сынок, пойдем к нам завтракать! И отдохнуть тебе нужно немного. Шарифат нам без конца только и говорит, как вы хорошо их принимали. Хвалит за красоту весь аул. Вы королевой ее, что ли, выбрали на байраме?

Супайнат шла по тропинке впереди. Хаджимурад — за ней. Ему чудилось — ноги его не касаются земли. Он даже для приличия не мог найти силы, чтобы сказать Супайнат: «Спешу, не могу сейчас к вам зайти», боясь, что мать Шарифат не повторит приглашения.

Хаджимурад и радовался, что так получилось — он идет к Шарифат, и огорчался: «Ну что я ей скажу? Зачем придумал пропажу колхозного коня? Вдруг она поймет, что это все неправда, подумает, что я лжец и проходимец!»

— Вот она, как наседка над цыпленком, сидит над своим ковром. — Супайнат распахнула зеленые ворота: — Дочка, я привела гостя, принимай! — крикнула она со двора.

— Ты же знаешь: сегодня мне некогда! — не особенно вежливо отозвалась Шарифат.

Девушка встала. Хаджимурад видел: в одной руке она держала моток зеленых ниток, в другой — небольшой куры́[23]. Узнав Хаджимурада, девушка изумленно вскрикнула. В ее возгласе Хаджимурад различил и радость и испуг. Шарифат смущенно одергивала выгоревшее ситцевое платьице.

— Когда в дом приходит гость, нужно отложить все дела, — сказала Супайнат, как будто не замечая растерянности дочери. — Поднимайся, поднимайся, сынок! — добавила она, повернувшись к Хаджимураду, в нерешительности стоявшему на ступеньке. — Шарифат, отец еще не приходил?

— Нет, отец… ушел, ушел! — Шарифат взяла со станка цветастый шелковый платок.

— Не знал, Шарифат, что ты такая нерадушная. — Хаджимурад наконец обрел дар речи.

— Ты появился так неожиданно, я растерялась. С приездом. Садись, пожалуйста!

Шарифат подвинула Хаджимураду табуретку на трех ножках.

— Сейчас и Алиасхаб придет, — сказала Супайнат. — Я сбегаю к бригадиру, мне надо напомнить ему о машине, вы поговорите. А ты, Шарифат, приготовь хинкал! — Супайнат, почему-то бросив на дочь суровый взгляд, пошла по дорожке к воротам.

— Ты сегодня очень рано встал, Хаджимурад?

Хаджимурад растерянно молчал и следил глазами за девушкой: она налила воду из только что принесенного матерью кувшина в небольшой гулгум[24], передала гостю.

Хаджимурад намылил руки.

— Не ругай меня, Шарифат! Пришел я сегодня случайно… И твоей матери зачем-то сказал неправду, будто разыскиваю пропавшего коня. Меня самого обманула горная тропинка, она привела меня к тебе.

— Подумать только, какая коварная тропинка! — Шарифат засмеялась, подавая Хаджимураду полотенце.

— Я не знал, что ты будешь подшучивать надо мной…

— По правде говоря, следует тебя наградить значком альпиниста. Ты так быстро и легко одолел эту гору! — Шарифат снова засмеялась. — Подожди меня на веранде — мама велела готовить хинкал. Скоро придет отец.

Девушка побежала в комнату. Хлопоча у очага, через открытое окно она то и дело посматривала на веранду — наблюдала за нежданным гостем. В темноватой комнате со светлой веранды сама она была не видна.

Хаджимурад вытер лицо полотенцем, провел рукой по волосам. Коротко остриженные, мягкие, они покорно легли, открыв лоб. По-прежнему не замечая взглядов Шарифат, Хаджимурад провел пальцами по сросшимся бровям, улыбаясь, посмотрел на солнце.

Шарифат увидела светло-голубые, как утреннее небо, глаза. Нос с небольшой горбинкой придавал молодому лицу серьезность взрослого мужчины. Легкий пушок над верхней губой — беззаботность мальчишки…

Хаджимурад подошел к станку. Нагнулся, стал внимательно всматриваться в неоконченный узор.

— Что, нравится? — спросила Шарифат, прыгнув через окно на веранду.

— О, и у тебя эта привычка, — заметил Хаджимурад, радуясь чему-то.

— Какая привычка?!

— Не входить в дверь, а врываться через окно. Отец меня за это вечно ругает. «Сквозь окно смотрят, в дверь входят», — постоянно говорит он.

— Не только мне, но и моему отцу за это попадает. Однажды мы маму еле отговорили: она хотела забить дверь. Почему-то и взрослый мужчина — мой отец пренебрегает дверью. А мама сердится. «Я вспоминаю детство, когда прыгаю через окно», — объясняет он матери. Но ты-то хорош — ничего не говоришь о моем ковре.

— Мне нравится, но мысли я еще не понял!

— Вот эта зелень, видишь, — гора, которая разделяет наши аулы. А вот это голубое небо.

— Ты хочешь, чтобы ковер стал картиной нашей жизни! Хоть здесь, Шарифат, пусть гора будет поменьше. А?

— Почему? — удивилась Шарифат.

— Чтобы легче и проще было приходить к тебе. — Хаджимурад покраснел — эти слова вырвались у него невольно. Он сразу перевел разговор: — Я тоже думаю над орнаментами… Хочу на могиле матери поставить памятник. Сам… Мне нужно придумать красивый узор…

— Разве у тебя нет матери? — перебила его Шарифат.

— Я ее не помню. Отец говорит, мне было три дня, когда она умерла. Она завещала: когда я вырасту, должен своими руками поставить ей надгробный камень.

— Она тебя очень любила!

— У нее только и были я да отец. После ее смерти отец так и не женился. Для меня он был и отцом и матерью.

Шарифат вздохнула.

— И у меня нет ни сестры, ни брата.

— Но у тебя есть мать! Она такая добрая и молодая! Я завидую всем, у кого есть мама… Ну-ка, дай мне, пожалуйста, листок бумаги и карандаш…

Хаджимурад приладил бумажку на стене, набросал несколько штрихов.

— Здесь будет ветка цветущей яблони, а на ней птичье гнездо, — он водил карандашом по бумаге. — Видишь, птенец еле покрыт пухом. Он голоден — у него открыт клюв. А у гнезда умирает птица с разбитым крылом. Это его мать…

— Хаджимурад, ты сам придумал это? Тебе никто не помогал? Да все плакать будут над таким памятником… если ты сумеешь. Но еще нужно что-то прибавить… Чтобы стало ясно: птенчик вырастет, станет сильным. А еще сочинить надпись. Ты об этом не забыл?

— Правильно, Шарифат. Как ты все хорошо поняла. Я о надписи и не подумал. Ты — сама художница, помогла мне сразу…

— Не называй меня художницей, — оборвала его Шарифат. — Люди будут смеяться! Я никогда не смогла бы придумать так красиво. Вот уже три месяца я бьюсь над узорами для ковра, но ничего не выходит такого, чтобы мне нравилось.

— Если все это ты соткала сама, то назови мне мастерицу более умелую…

— Таких слов мне еще не говорили. А если скажут, я не поверю. Мне много надо учиться, работать, искать. Еще экзамены на носу… А надо закончить в срок…

— Что, это срочно?

— Да, надо спешить.

Хаджимурад никогда не видел Шарифат такой: глаза ее горели, на щеках играл густой румянец.

«Сейчас она чем-то похожа на Багжат!» — подумал он, удивляясь, что снова вспомнил о Багжат.

— Если не успеешь в срок, можешь в первую очередь винить меня… Сегодня я помешал тебе…

— Что ты, Хаджимурад! После твоей похвалы я с новыми силами примусь за работу.

— Осталось, по-моему, немного!

— Самое трудное — впереди. Вот здесь будет наша школа, а слева под деревом — девочка и мальчик, склонившиеся над раскрытой книгой.

— Я должен, Шарифат, посмотреть ковер готовым. Ты пошли мне весточку — я сразу приду.

— Преодолев ту высоту? — Шарифат показала на гору, поднимавшуюся за аулом, как небесная подпорка.

— Нет, эту! Гору, сотканную тобою на ковре. Вот такой маленькой становится гора, разделяющая наши аулы, когда я иду к тебе.

— Ну, если так, я вытку еще и ракету. Она облегчит тебе путь.

— У меня есть крылья, что несут меня быстрее ракеты.

— Что это еще за крылья?

— Мечты, Шарифат! На этих крыльях человек летит быстрее, чем на самом сложном аппарате. А машина, что носит имя Надежда, — разрушает все преграды…

— Мечты! И ты, Хаджимурад, тоже любишь мечтать?! Мать и отец даже дразнят меня «мечтательницей»…

— Очень люблю! Люблю один бродить по полю… Сколько мыслей тогда приходит! Окрыленный мечтой, ты летишь, куда зовет тебя сердце. Мечты и привели меня сегодня к тебе, Шарифат!

Ворота скрипнули, распахнулись настежь. Шарифат с испугом взглянула на Хаджимурада, бросилась через дверь в комнату:

— Отец идет! Хинкал мой давно закипел!

Хаджимурад старался побороть робость. Он смотрел на идущего по дорожке к дому Алиасхаба и успел заметить, что отец Шарифат высок, худощав, бледен. Голова его была непокрыта, под носом чернели аккуратно подстриженные усы.

«Первый раз он показался моложе, может быть, из-за шапки и очков», — промелькнула мысль.

Алиасхаб легко поднялся по лестнице, издали протянул Хаджимураду большую руку.

— Ассалам алейкум!

— Валейкум салам! — ответил Хаджимурад. В дружеском пожатии слились две руки: молодая и старая. Алиасхаба — жесткая, с мозолями и трещинами, закаленная, как кусок железа в кузнице. И полудетская, еще не огрубевшая ладонь Хаджимурада.

Шарифат из окна следила за отцом и гостем. Хаджимурад представился ей маленьким горным ручейком рядом с могучей рекой, преодолевшей все преграды по пути к морю.

Ясные глаза Алиасхаба внимательно смотрели на гостя. Хаджимурад улыбался — широко и открыто.

— Садись, Хаджимурад. Садись! — сказал Алиасхаб. — Шарифат, — крикнул он дочери, — я купил у нас на почте цветной снимок Гагарина! Ты долго его искала! — Он развернул газету, вынул открытку, протянул подбежавшей Шарифат. — Ну, как, Хаджимурад, в Цибилкуле фрукты уродились?

Хаджимурад только сейчас заметил, как необычно одет Алиасхаб: хромовые сапоги с длинными голенищами, галифе и выгоревшая на солнце зеленовато-серая гимнастерка.

— Да, в этом году урожай фруктов богатый, но мой отец не устает говорить: «Цыплят по осени считают». Сумеем ли собрать! А у вас как? — Хаджимурад не сводил с хозяина глаз.

— На нижнем поле все хорошо, особенно озимые, а наверху влаги не хватает. Вот два дня не было дождей, и все начинает желтеть. У нас комбайны на ремонте, никак этот ремонт не закончится. Сегодня с утра бегал, узнавал. Обещают каждый день, а все стоит на месте. — Он вздохнул, похлопал себя по карманам гимнастерки. — Ну, что ты будешь делать! Очки на почте забыл.

— Отец, Хаджимураду понравился мой ковер… — сказала Шарифат.

Алиасхаб улыбнулся.

— Верблюдица рожает, сосед не знает, а курица снесет яйцо, весь мир слышит! Ковер еще не готов, а в другом ауле уже о нем оповещены!

— Я ничего не говорила, он сам увидел, — начала оправдываться Шарифат.

— Ты же решила, пока не закончишь, никому не показывать.

— Шарифат здесь ни при чем. Я сам посмотрел, не знал, что она держит работу в секрете, — заступился Хаджимурад.

Алиасхаб покачал головой:

— У нашей Шарифат всегда есть метла, чтобы замести грехи. Однако разговорами сыт не будешь. Гость, наверное, проголодался. Накрой на стол.

— Я не голоден… Мне надо идти.

— Хинкал готов. Осталось почистить чеснок, — выпалила Шарифат, боясь, что Хаджимурад уйдет.

— Что это за слова: «Я не голоден». В гостях так не говорят, надо садиться за стол, коли предлагают. А если заставляют ждать долго, как наша Шарифат, тогда надо сказать напрямик: «Дайте поесть».

— У нас вечерние занятия в школе. Мне надо успеть, — смущенно проговорил Хаджимурад.

— Коли так — поешь и пойдешь, — упрямилась Шарифат. — До реки можно на машине, а оттуда рукой подать! По горе!

Она быстро принесла из комнаты миску с хинкалом.

Девушка хлопотала у стола. Хаджимурад, смущаясь присутствием Алиасхаба, не осмеливался поднять на нее глаз, но видел каждое ее движение. Цибилкулец замечал взгляды, которые бросала на него Шарифат, с трудом удерживал вилку в руке — волновался.

Алиасхаб с аппетитом ел, шутил. Еще тогда, у дома старушки Издаг, Алиасхабу стало ясно, что дочь его нравится Хаджимураду. Заметил он также, как сейчас сияла Шарифат. Это его не радовало. «Неужели единственная дочь выберет себе друга в чужом далеком ауле?! «Негодный камень катится в чужой аул, красное золото остается в своем гнезде», — говорила бабушка, когда к ним из далеких мест приходили сватать девушек. — Так скажут и про мою дочь».

О раздумьях Алиасхаба никто не подозревал, он вежливо угощал гостя, посмеивался над Супайнат, которая запыхавшись вернулась домой в самый разгар завтрака.

Хаджимураду предстоял долгий путь и пора было уходить, но ему хотелось еще поговорить с Шарифат, он чувствовал себя иглой между двумя магнитами. Шарифат боялась: Хаджимурад вот-вот со словами «до свиданья» поднимется. Она рассказала сначала отцу, а потом и матери о том, что Хаджимурад собирается ставить покойной матери памятник. Девушка надеялась: Хаджимурад увлечется разговором и посидит еще немного.

— Род Хаджимурада славится мастерами — каменщиками. И Хаджимурад — мастер, — повторяла Шарифат, забыв, что и отец и мать видели его работу, когда цибилкулцы и горчоковцы дружно восстанавливали стену дома старушки Издаг.

Рассказ о памятнике тронул сердце Супайнат. Обращаясь к Хаджимураду, она ласково называла его «сын мой», «мой хороший». Забота и сочувствие, исходившие от Супайнат, западали в душу Хаджимурада, ведь к нему внимательна мать Шарифат! Слова нежности, как зерна, упавшие в благодатную почву, прорастали, тянулись колосьями уважения к доброй, приветливой женщине.

— Шарифат, боюсь, что гостю не до разговоров! Не удерживай его, он опоздает на занятия, — сказал Алиасхаб, прекрасно понимавший все происходящее.

— Почему ты больше не приезжаешь к нам петь? — спросила Супайнат. — Может, спел бы сегодня? Ах да, этот конь. Ты отыскал коня, сын мой?

— Коня… Коня… — повторил Хаджимурад, заливаясь краской до ушей. «И зачем я придумал такую глупость. Вот влип-то».

— О каком коне вы говорите? — спросил Алиасхаб.

«Опозорился — ничего не скажешь». — Хаджимурад не смел поднять глаза от стыда, но на помощь ему пришла Шарифат:

— Колхозный конь у них пропал. Хаджимурад хотел узнать, не пристал ли он к нашему табуну. Я провожу Хаджимурада.

— Если коня не найдете, попросите Османа, чтобы тебя на мотоцикле подбросил, — сказал Алиасхаб, вставая.

— Нет-нет, я буду беспокоиться! В прошлом году этот Осман чуть не попал в аварию, — возразила Супайнат. — Лучше немного опоздать, чем рисковать жизнью. Никто тебя не будет спрашивать, сколько времени ехали, а будут спрашивать, как доехали.

— Тебя на свадьбу Худайхат доставил Осман на мотоцикле, — засмеялся Алиасхаб.

— Ты не дал мне опомниться, посадил на мотоцикл. Всю дорогу сердце стучало в пятках. Если поедешь все-таки, сын мой, будь осторожен. Осман слова «осторожность» не признает. Только повторяет: «Чем вы лучше меня, в крайнем случае погибнем вместе!»

Они вышли втроем: Алиасхаб, Шарифат и Хаджимурад.

Супайнат с веранды долго смотрела им вслед.

«Как жалко, что у такого хорошего, умного мальчика нет матери… Сам хочет поставить ей памятник на могилу… Как бы рано ребенок ни потерял мать, любовь к покойной всегда сохраняется в его сердце. А я? Ведь когда болею, о себе совсем не думаю, только о Шарифат. Боюсь, чтобы она не осталась сиротой». — Супайнат смахнула набежавшие слезы и пошла в комнату — хлопотать по хозяйству.

— Доброй дороги, Хаджимурад! Мне направо, опаздываю на работу. Шарифат тебя проводит, а Осман подвезет.

Алиасхаб оставил молодых людей вдвоем и зашагал к конторе колхоза, ни разу не оглянувшись.

— Шарифат, я вру редко, — сказал Хаджимурад. — Это чуть ли не первая ложь в моей жизни. Она могла уронить меня в глазах твоих родных!

— Ложь к добру не приводит, — согласилась Шарифат. — А вот мы уже и пришли — налево дом Османа. Осман — брат Багжат.

— Они живут близко от вас, — заметил Хаджимурад растерянно.

Он не знал об этом родстве.

— Багжат! Багжат! — позвала Шарифат, входя во двор.

— Я здесь, слышу! — Багжат вышла из сарая с грязными, промасленными тряпками в руках. Коротко остриженные волосы торчали в беспорядке. На вздернутом носике, на щеках чернели пятна — отпечатались пальцы. Увидев Хаджимурада, девушка принялась поспешно вытирать лицо.

— Щеки у тебя, как стены небеленые. — Шарифат шуткой старалась подбодрить растерявшуюся подругу.

— Я возилась с мотоциклом, заходите… — пролепетала Багжат. «Пришел прямо к ней, — мелькнуло ревнивое подозрение. — Она ждала, а мне сказала: «Буду ткать весь день ковер».

Багжат, подняв брови, с упреком посмотрела на Шарифат.

— Времени нет заходить! Хаджимурад спешит в школу, — объясняла Шарифат, не замечая, что Багжат рассержена. — Хотели попросить Османа, чтобы подбросил в Цибилкул.

— Осман со вчерашнего дня на совещании в Махачкале. — Багжат, все еще стараясь стереть грязь с лица, искоса посмотрела на Хаджимурада. — Если большая спешка, твоего гостя могу подвезти я.

— Можно ли так шутить над гостем, Багжат? — удивился Хаджимурад.

— Я не шучу. Сейчас я должна поехать за почтой, оттуда через нижнюю долину до Цибилкула совсем близко!

— Ты что, сама водишь мотоцикл?

Шарифат подняла брови.

— А разве ты не знаешь? Багжат водит мотоцикл лучше брата.

— Тебе, Хаджимурад, со мною страшно? — насмешливо спросила Багжат.

— Ничуть, — возразил Хаджимурад. — Просто мне странно представить тебя за рулем.

— Брат Багжат почтальон, ему каждый день приходится ездить за письмами, — пояснила Шарифат. — Иногда Багжат вместо него управляется. Она и меня берет с собой. Я надеваю брюки. — Она засмеялась. — Помнишь, как мы вместе ездили на базар…

Багжат кивком головы подозвала подругу.

— Одна я с ним не поеду, — зашептала она. — Ты знаешь наших людей! Разговоров не оберешься! Поедем вместе!

— Зачем это? Пусть люди что угодно говорят, если у них чешутся языки!

— Ну не только из-за сплетен, — призналась Багжат. — Мне самой как-то неловко. И сейчас еще коленки дрожат — вы так неожиданно появились, — донес ветер до ушей Хаджимурада слова Багжат.

Эти слова доставили Хаджимураду странное удовольствие.

— Мне же надо ковер ткать, — отказалась Шарифат. — Что я скажу маме?

— Поедем! — уговаривала Багжат. — Я помогу тебе вечером. Ты сама говоришь, что я делаю большие успехи.

Последний довод убедил Шарифат. Хаджимурада обрадовало, что сопровождать его будут обе подруги. Он не знал, как благодарить Багжат.

«Какие смелые девушки! А наши еще и не видели женщину на мотоцикле!»

Хаджимурад задумчиво смотрел вслед Шарифат и Багжат — они, оставив его во дворе, прошли в сарай. Услышав сзади четкие шаги, Хаджимурад обернулся.

— Ибрагим! — крикнул он приветливо.

— А, цибилкулец. — Ибрагим так сильно пожал руку Хаджимурада, что у того чуть не вырвался крик от боли.

«Пусть запомнит раз и навсегда, что я могу только подумать, и он, как сухой осенний лист, полетит в воздух, — злорадствовал Ибрагим. — Пусть понимает, с кем связывается! Пусть знает, кто такой Ибрагим!»

Торжествовал он не долго. Услышав нежный возглас Шарифат: «Хаджимурад!», Ибрагим сам, как осенний лист при порыве ветра, подпрыгнул на месте. Лицо его посерело.

— Что с тобой, Ибрагим? — зло спросил Хаджимурад. — На тебе лица нет. Не заболело ли у тебя сердце?

— Если бы болело сердце, я бы не стал, как ты, дважды за лекарством переваливать через гору, искать его там, где не найти.

К ним от сарая бежала сияющая Шарифат:

— Ибрагим, как хорошо, что ты пришел! Багжат хочет отвезти Хаджимурада на мотоцикле, а что-то испортилось. Помоги!

Слова «Багжат хочет отвезти Хаджимурада» сразу успокоили Ибрагима. Он бросил на гостя холодный взгляд и вместе с Шарифат пошел к ожидающей у мотоцикла Багжат.

— Направляясь сюда со своим Камилом Баширом[25], ты обо мне совсем не думала, — упрекнул Ибрагим Шарифат.

— И теперь ты мне нужен только для того, чтобы починить мотоцикл, — сказала Шарифат резко и побежала во двор к Хаджимураду. — Сейчас они найдут поломку, и ты поедешь!

— Пусть чинят хоть целый день.

Шарифат смутилась: Ибрагим на руках тащил мотоцикл из сарая. Лицо его покраснело от напряжения, по щекам сбегал пот. Казалось, что вздувшиеся мышцы руки вот-вот прорвут рубаху. Отброшенные назад волосы открывали незагоревшую часть лба.

— Ибрагим, ты в своем уме? — кричала Багжат, прыгая вокруг него. — Оставь, говорю тебе!

— Ого! — Хаджимурад подбежал на помощь.

Шарифат продолжала молча стоять на месте, будто приросла к земле. Ибрагим смотрел только на нее. Его широко открытые, немного выпуклые глаза готовы были выскочить из орбит. Не обращая внимания на крики Багжат и отстранив плечом Хаджимурада, Ибрагим дотащил мотоцикл до середины двора и молча принялся за починку. Проворно работали его большие руки. Тайно от стоящих рядом девушек, два влюбленных юношеских сердца соревновались между собой. Никто не слышал, не видел этого соревнования. А сами они старались спрятать свои чувства в ущельях своих сердец.

— Багжат, я нашел! Здесь контакт оборвался, — сказал Ибрагим, подняв голову.

Ни Шарифат, ни Хаджимурада во дворе не было. Минутой раньше Хаджимурад заметил, что со двора Багжат как на ладони видно горчоковское кладбище. Хаджимурад издали старался рассмотреть надгробные камни и памятники.

«Почему я не обратил на них внимания, когда шел сюда? Ах да, рядом была Шарифат, я обо всем забыл… Надо пойти посмотреть поближе»…

— Пока Ибрагим починит мотоцикл, — шепнул Хаджимурад девушке, — я пойду туда. — Он показал в сторону кладбища. — Сама понимаешь, мне нужно…

— Я пойду с тобой!

Хаджимурад ходил от могилы к могиле, оглядывая надгробия и камни, внимательно всматривался в те узоры, которые казались ему особенно интересными. Лицо его было торжественным и печальным. Выбирая, куда поставить ногу, за ним молча шла Шарифат.

— Очень искусные у вас мастера, — восхищался Хаджимурад. — Каждый памятник рассказывает чью-то историю… Отец мне говорит, что камни, даже не эти надмогильные, а скалы в горах, хранят человеческие тайны.

— И мне мой отец говорит об этом же. А как здесь печально, грустно. Посмотри на этот орнамент. — Шарифат остановилась около надмогильного камня. — Ты по рисунку можешь понять, кто здесь похоронен?

— Попытаюсь… Скорее всего женщина. Видишь, лежит лебедь, а над ней, опустив головы, стоят четыре орла. Написано: тысяча девятьсот сорок пятый год, седьмое февраля… Это день смерти моей мамы.

— Ровно через год родилась я! — Шарифат осторожно прикоснулась к камню. — Ты угадал. Здесь похоронена женщина, Зулхижат. У нее было четыре брата. Говорят, ее любил мой отец… Но это — секрет. Красивее, скромнее ее не было девушки в ауле. И руки у нее были золотые. Сама ткала ковры, седла, вышивала золотыми нитками бурки братьям. Братья ее очень любили. Других сестер у них не было. Крепко любил ее и отец. А погибла она неожиданно и страшно. Подробностей ее смерти я не знаю, мама молчит. А вот от людей я слышала… Одни говорят, что Зулхижат пошла поздним вечером встречать брата, вернувшегося из армии, и попала в бурю. Другие говорят, что Зулхижат несла в другой аул починить сапоги младшего брата. Третьи уверяют, что она ходила за медом для больной матери. Говорят разное, но известно одно — в тот вечер она домой не вернулась. Поднялась метель, снежная буря. Зулхижат искали несколько дней и ночей, весь аул глаз не смыкал целую неделю. Так ее и не нашли. Какой-то солдат из другого аула, возвращаясь с фронта, наткнулся на замерзшую, занесенную снегом девушку. Он прибежал в Горчок, рассказал. Ее отрыли. Это Зулхижат, мертвая, лежала в сугробе.

Хаджимурад внимательно слушал печальный рассказ Шарифат.

— У меня нет сестры, — проговорил он грустно.

— Четыре ее брата целый год носили траур, — продолжала Шарифат, — не брили бороды. В городе лучшему мастеру заказали этот памятник. Добрую, любившую братьев Зулхижат не забыли в ауле. Когда в семье рождается дочка, старухи говорят: «Дай бог, чтобы она выросла такой красивой и скромной, как Зулхижат», Каждую весну братья приходят на могилу, красят ограду, сажают цветы. И эти деревья они посадили. Видишь, как разрослись!

— Не надо было выходить в такую ночь, — сочувственно проговорил Хаджимурад. — Как красиво придумано. Умирающий лебедь, а вокруг четыре орла. Хорошо, что мы пришли сегодня сюда. Этот памятник создан руками настоящего мастера. Если бы не ты, я бы, может, прошел мимо… А кто это стучит все время? — спросил он, прислушиваясь.

— Это каменщик Лабазан, он у нас высекает по камню. Тоже очень хороший мастер.

— Пойдем посмотрим!

Несколько минут Хаджимурад и Шарифат молча поднимались в гору. Каменщик, маленький, смуглый, с узкими глазами, Лабазан при виде нежданных гостей поспешно прикрыл камень брезентом.

— Он никому не показывает работу незаконченной. Никому! — шепнула Шарифат.

Хаджимурада ее слова подзадорили: ему не терпелось посмотреть — что под брезентом.

— Мир дому твоему! — сказал Хаджимурад Лабазану и протянул ему руку.

— Да пусть светится твой очаг, — ответил Лабазан приветливо, пожимая руку цибилкулца.

— Я собираюсь сделать матери памятник… — начал Хаджимурад.

— Это Хаджимурад из Цибилкула, — сказала Шарифат. — Его мать умерла, когда ему было три дня. Он тоже каменщик. — Шарифат очень хотелось, чтобы Лабазан показал свою работу.

— Каменщик?! — удивился Лабазан. Недоверчиво улыбаясь, он оглядел Хаджимурада с ног до головы.

— Я еще не настоящий мастер, — пояснил цибилкулец. — Отец мой — каменщик. Я у него учусь. — Хаджимурад все ближе подходил к камню, накрытому мешком.

— Подожди, подожди. — Лабазан уставился на Хаджимурада, моргая красными веками. — В Цибилкуле у меня есть друг, мастер Жамалудин.

— Так я его сын!

— Сынок мой, почему ты об этом мне сразу не сказал? — Лабазан вытер руки о штаны. — Такого мастера, как твой отец, найти трудно. Он знает язык камня, скалы говорят с ним, открывая ему свои тысячелетние секреты. Жамалудин немногословен, не хвастлив. Будь у него другой характер, давно прославился бы, как кубачинские златокузнецы, по всей стране.

Хаджимурад старался вставить слово, но Лабазана нельзя было остановить.

— А его отец, твой дед Хамзат, дай бог омовения его грехов! В тридцатые годы на строительстве моста через аварское Койсу, потом на Гергебельской ГЭС мы вместе работали. Я, мальчишка-сирота, к счастью, попал к Хамзату в помощники. Сначала я слушал стук его молотка, как песню. Но потом наконец он принялся меня учить. Дай бог, чтобы душа его обитала в раю, он передал мне свое мастерство. Вот уже я и сам старик, одной ногой в могиле, но каждый раз, когда берусь за молоток, я вижу руки Хамзата, слышу его слова: «Работа — лицо мастера, зеркало его».

Лабазан перевел дыхание.

— Чтобы понять, дети мои, этого человека, надо было его видеть, работать с ним бок о бок. А еще он велик тем, что не только в совершенстве владел мастерством, но умел учить других.

Лабазан помолчал. Сморщив лицо, опустил голову, будто прислушиваясь к чему-то, махнул рукой и сдернул брезентовый мешок.

— Я не люблю показывать незаконченную работу, потом будто руки меня не слушаются, не получается так, как я хочу.

— Ого! Вот это искусство! — воскликнул Хаджимурад.

Ему было приятно, что Лабазан при Шарифат хвалил его дедушку и отца. Сердце прыгало от счастья, словно танцевало лезгинку в груди. «Пусть она поймет, что мы, каменщики, не такие уж незаметные люди. Пусть слышит, как люди преклоняются перед нашим мастерством».

А Шарифат опечалилась — сама себе она показалась маленьким камешком рядом с высокой горой. «Через несколько лет и Хаджимурад станет прославленным мастером, как его отец и дед. А я? Что будет со мною?»

Лабазан заговорил снова:

— Я думаю, ты скромничаешь. В твоем возрасте мужчины рода Хамзата самостоятельно строят дома, И ставят свой родовой герб…

Почему-то от этих слов на сердце у Шарифат стало легче.

— Есть герб. Молоток, — прервала она.

Хаджимурад не стал поддерживать этого разговора.

— Кому будет поставлен этот памятник? — спросил он, рассматривая орнамент на камне.

— Нашему первому коммунару, командиру красных партизан Исалаву, — объяснила Шарифат, не дожидаясь ответа Лабазана.

От дома Багжат донесся треск мотоцикла.

— Вабабай, мы совсем забыли! — смутилась Шарифат.

— Я должен ехать домой, — сказал Хаджимурад.

— Он опаздывает в школу, — добавила Шарифат, посмотрев на дорогу.

Лабазан развел руками.

— Что ж поделаешь, дай бог уезжающим доброго пути, остающимся доброго здоровья! Передай моему другу сердечный салам! — Лабазан и Хаджимурад пожали друг другу руки.

Выведя на дорогу мотоцикл, Багжат изо всех сил нажимала на сигнал. Ибрагим стоял поодаль.

— Если бы не Ибрагим, то и за неделю не починила бы, — сказала Багжат, заводя мотоцикл. — Он добрый. Всякому рад помочь. — В голосе Багжат звучал вызов.

— До скорой встречи, Ибрагим! — Хаджимурад протянул Ибрагиму руку.

— Счастливой дороги, Хаджимурад! — сказал Ибрагим, а про себя подумал: «На спине нежданного гостя — золотая печать», — недаром так говорят горцы. — Поскорее бы увидеть твою спину, Хаджимурад!»

— Я жду, Шарифат! — торопила Багжат, и только тут Ибрагим понял, что обе девушки едут провожать цибилкулца. Сердце его будто камень придавил. Если бы он только знал, что Шарифат поедет тоже, он никогда бы не стал чинить эту дурацкую тарахтелку! Шарифат ведь ему сказала: «Хаджимурада повезет Багжат».

Шарифат оказалась между двумя огнями, как легкая стружка. Она с невольным сочувствием посмотрела на Ибрагима, угадав его печаль, потом перевела глаза на Хаджимурада. Багжат уловила растерянность на лице подруги.

— Садись! Садись! — сказала Багжат с притворной бодростью. — Мне же еще в район ехать. Неизвестно, когда справлюсь.

Ибрагим плохо ее слышал. «На моих глазах Шарифат села позади Багжат, а потом переберется в люльку к Хаджимураду». Сердце его готово было разорваться от ревности.

— Не хотела бы я быть сегодня на месте Ибрагима, — шепнула Багжат. — Мы едем по его сердцу! Починив мотоцикл, он словно ключ от дома отдал вору.

Хаджимурад заметил, что Шарифат, устроившаяся позади Багжат, легонько ущипнула подругу. Багжат смолкла.

Мотоцикл несся по шоссе. Ветер бил в лицо, брызги камней летели из-под колес.

По обе стороны дороги колыхалось зеленое море пшеничных полей. Выше поднимались горы. Хаджимурад различал небольшие аулы, прятавшиеся в скалах.

Аулы и похожи между собой, как орлиные гнезда, и в каждом — свое, особое, неповторимое. Перед одним сверкает горное озеро, лужайки вокруг пестреют от выстиранного белья. В суровых скалах, нависших над тем аулом, темнеют пещеры, как разинутые пасти зверей… Этот аул зигзагом разделяет горная, говорливая речка.

— Горный край мой! Как ты хорош! — крикнул Хаджимурад, но его не услышали.

«Если и в том, и в другом, и в этом ауле нет нашего родового герба, он будет, — мечтал Хаджимурад. — Я построю дома по всему нашему краю и колхозникам и рабочим. На каждом доме оставлю наш знак — молоток»…

— Как ты себя чувствуешь? — нагнувшись к его уху, крикнула Багжат.

Хаджимурад будто очнулся от сна.

— Что? — отозвался он. — Хорошо! Хорошо очень.

Багжат умело и решительно вела свой мотоцикл, плавно тормозила на поворотах и спусках, ловко объезжала камни.

«И где это она так научилась? И смелая такая и очень хорошенькая».

Хаджимурад бросил взгляд на Шарифат. Она как-то невесело улыбнулась. Он никак не мог придумать, чем бы рассмешить девушку, сковывала робость, да и ветер мешал. «Все равно ничего не расслышит».

Теперь мотоцикл мчался по дороге между полей Цибилкула. Работавшие в полях с удивлением наблюдали невиданную картину: две девушки — одна за другой на мотоцикле, а в коляске — Хаджимурад. Среди колосящейся пшеницы Хаджимурад уже не видел ни одной согнутой спины. Все колхозники стояли, выпрямившись, и смотрели вслед мотоциклу.

Жамалудин, увидевший сына издали, недоумевал: «Я оставил его в скалах, а он — уже на мотоцикле. Кто эти девушки, которые ничего, видно, не боятся?» Каменщик так и застыл с молотком в руке.

— Раньше мужчины крали девушек, бросив на седла, — услышал он насмешливый голос Хирача, — теперь девушки умыкают мужчин, засунув в люльку мотоцикла!

Жамалудин не сразу нашелся.

— Да, Хирач, изменилось время, — вздохнул он.

Хаджимурад попрощался с подругами, не поднимая головы, шел к дому. Ему было невесело. Хотелось бы еще поболтать с девушками, ведь непринужденного разговора не получилось. Побаивался он и отца — как бы не отругал за опоздание на занятия.

…Жамалудин вскоре снова увидел сына — с портфелем в руках, Хаджимурад бежал в школу. «Что с ним делается? Изменился мой Хаджимурад!»

— Притомился, брат мой? — услышал каменщик притворно участливый голос Хатун.

— Коли с утра устану, как же буду работать вечером? — ответил Жамалудин, с сердцем ударяя молотком по камню.

— А Хаджимурад где был? Его привезли девушки на машине. — Хатун во все глаза смотрела на Жамалудина.

— Не знаю, Хатун, куда Хаджимурад ездил. Я работаю. Сын мой уже взрослый. Думаю, у него друзей довольно — и девушки и мальчики найдутся.

Убедившись, что Жамалудина от работы не отвлечь, Хатун поправила кувшин с водой за плечами, пошла к дому.

— Что, Жамалудин, сватовство не вяжется? — спросил Хирач, поднося Жамалудину ведро раствора.

— Какое сватовство, Хирач? — удивился Жамалудин.

Хирач ехидно усмехнулся.

— От людей ничего не скроешь, Жамалудин. Нет в ауле человека, который не слышал бы звука чаганы[26], на которой играет Хатун. Очень хочет видеть свою внучку Хузайпат за Хаджимурадом.

— Валлах, не знаю я ничего этого, брат Хирач! Если от меня будет зависеть, женю сына, когда он на ноги встанет. Но коли сегодня он мне заявит, что нашел невесту, я не положу валун поперек дороги. Время покажет, Хирач, Предсказывать еще рано, — говорил Жамалудин.

Камни один за другим ровно ложились на стену… Вечером Жамалудину пришлось долго ждать Хаджимурада.

— Почему ты задержался, сын мой? — с беспокойством спросил отец. Он весь день готовился к серьезному разговору с Хаджимурадом.

— Комсомольское собрание было, отец, — коротко объяснил сын. Он медленно прошелся по веранде, осторожно положил портфель. По его глазам Жамалудин понял, что ему грустно и хочется помолчать.

«Ну что ж, поговорим в другой раз, — решил Жамалудин. — Неприятности какие-то. Может быть, на комсомольском собрании его ругали за опоздание. Печаль на сердце от лишних слов, как вата от воды, тяжелеет…»

Хаджимурад поел, и, пожелав отцу спокойной ночи, отправился спать.

— Пусть утро будет светлое, сын мой! — сказал Жамалудин и потушил свет.

У Хаджимурада в душе бушевала буря, но, как только он положил голову на подушку, глаза мгновенно слиплись. Уставшее за день тело нежила мягкая постель…

Приснилась Хаджимураду Жамилат: недаром, бродя в горах, рассматривая в Горчоке надгробия, трясясь на мотоцикле, нет-нет, а мыслью возвращался он к девушке, историю которой утром рассказал отец. Он так ясно представлял себе стройную фигуру в чуха-гужгате… На серебряном поясе звенит оружие. Густые длинные волосы скрывает каракулевая папаха. Она летит на белом, большом, как скала, коне, сверкает на солнце сабля… А с горы, словно щебень, уносимый ливнем, скатываются враги… Вот храбрая дочь гор стянула папаху, и косы хлынули бурным потоком.

Хаджимурад не мог понять — сон это или явь… Жамилат засмеялась. Ущелье наполнилось смехом, отозвались далекие горы. Казалось, радуется все вокруг: каждый камень, каждая травинка.

«Мама, моя мама!» — крикнул Хаджимурад.

Вот он карабкается на высокую скалу, протягивает женщине руки… Она придержала поднявшегося на дыбы коня — орлица замерла с распростертыми крыльями.

«Как славно выглядят спины врагов!» — хохоча крикнула она, и хохот отдался в горах, заполнил ущелье. Солнце спустилось с высоты, село, как ручная птица, на маленькую женскую ладонь. А лучи, как нежные дружеские руки, гладили голову и лицо Жамилат.

Она подняла глаза к небу:

— Лети, солнышко! Не одной мне нужны твои ласки! И птицам, и зверюшкам, и людям! И в земле набухающему зерну, и колосу, что должен созреть!

— Я только в гостях у тебя, — отвечало солнце. — Я — вечное, светлое — живу на небе. Но пока я буду, — а буду я всегда! — твое святое имя, отважная горянка, будет жить! — Солнце соскользнуло с ладони, стало подниматься все выше, выше и снова заняло свое место на небосклоне — над деревьями, домами, скалами, снеговыми горами.

А Жамилат скакала на своем белом коне, и опять и опять пытался догнать ее Хаджимурад. Вот она на самой высокой горе, упирающейся верхушкой в небо.

«Мама! — позвал Хаджимурад, — моя мама!»

Жамилат приподнялась на стременах, махнула рукой. Гора склонила снеговую вершину в поклоне. Жамилат протянула Хаджимураду руку — теперь он сидел в седле позади Жамилат.

Гора распрямилась. Перед Хаджимурадом расстилался весь мир… Безбрежные океаны, огромные города, сады, от тяжести плодов пригнувшиеся к земле.

— Гора! — крикнул Хаджимурад, сердце его замирало. — Твоя высота нужна миру. Ты все видишь! Ты учишь нас быть суровыми и безжалостными к врагам, твои коварные тропинки уводят их прочь. Твои гранитные скалы учат нас твердости!

Заговорила гора. Ее голос был глубок, звенел металлом.

— Мы, вечные каменные глыбы, тысячелетиями стоим на месте. Пока мы стоим, имя твое, отважная горянка, будет живо!

Жамилат натянула поводья. Ржание коня заглушило все звуки. И, оставляя за собою звездные брызги, конь помчался над землею. Хаджимурад трогал солнечные лучи руками — они пели, как струны пандура. За ними оставались города из белого мрамора. Он видел фигуры людей, увековечивших свои имена и застывших в бронзовом молчании. Конь с лета брал высокие холмы, переносился через бешеные реки. И вдруг впереди возникло море. Жамилат махнула саблей, море расступилось. Конь мчался по сухому дну, с двух сторон бушевали волны, покорно замирая у ног…

Вот они на другом берегу.

— Море, — крикнула Жамилат, — соединяй волны! Иначе будут две реки — не море!

Волны, встав на дыбы, ударялись грудью о грудь — снова у ног коня бушевало бескрайнее, безбрежное море. Оно бушевало и шумело: «Пока есть на земле мои капли, — а они будут вечно, — имя твое, отважная дочь гор, будет живо!»

— Мама! Моя мама! — гордо сказал Хаджимурад, заглянув Жамилат в лицо. И отпрянул. С ним на коне сидела Шарифат, такая, какой он увидел ее в первый раз, — в мужской одежде, с веселой улыбкой.

— Шарифат! — позвал Хаджимурад. — Шарифат! — и проснулся.

…Солнце через окно уже глядело в комнату, лучи его ощупывали подушку Хаджимурада.

«Как долго я спал! Хотел ведь сегодня встать пораньше». — Он огляделся, как бы надеясь увидеть Шарифат, и окончательно убедился, что все было сном. Так захотелось рассказать Шарифат о ночном видении!

Быстро одевшись, Хаджимурад выпил молоко, оставленное в глиняной кружке, съел не глядя что-то лежавшее на тарелке. В мешочек бросил инструменты для работы по камню и, перекинув мешок через плечо, вышел из дома.

VII

Уходя на работу, Жамалудин постоял и послушал. Хаджимурад дышал ровно и свободно. «Последнее время он спит, как на морской волне. Пусть хоть сегодня спокойно выспится».

Жамалудин догнал Хирача.

— Видно, поругался с Чакар, если встал с петухами, — пошутил Жамалудин.

— Поел и сказал ей, что иду отдыхать, а сам, как вор, вышел из собственного дома, — засмеялся Хирач. — Стыдно мне, школьному сторожу, в самый разгар работы оставаться дома!

— Чакар снова явится тебя ругать, мне опять придется вас мирить. Ты же сам слышал, она меня обвиняла, что я тебя сюда тяну, — говорил Жамалудин, надевая фартук.

— Дай бог, Жамалудин, не знать других огорчений, кроме упреков Чакар! Лахавла вала кувата Илабилах[27]. — Хирач взял в руки ведро.

Жамалудин внимательно осмотрел еще вчера вырытый рабочими ров для фундамента и начал откидывать из кучи подходящие камни. Понемногу собрались и остальные участники колхозной стройки. Здание поликлиники возводилось у дороги. Мимо без конца шли люди, останавливались, заговаривали, давали советы, восхищались умением Жамалудина.

…Когда солнце склонилось к западу, намеченная на день работа подошла к концу.

— Сегодня Хаджимурад не явился на консультацию! — на бегу выкрикнул Гасан. Он мчался из школы домой. — Заболел, что ли…

— Когда я уходил на работу, Хаджимурад еще спал, — невозмутимо отозвался Жамалудин.

«Наверное, болен, если не пошел в школу», — подумал он, стараясь подавить волнение. Но казаться спокойным было нелегко. У Жамалудина начали дрожать руки — это заметил и Хирач, но промолчал.

«А что если он просто ленится? Так может и школу не окончить. До сих пор, правда, никто из учителей на Хаджимурада не жаловался. Но вот вчера он опоздал на занятия. Надо было поругать, он сегодня бы пропускать школу поостерегся…»

Жамалудин отбросил мастерок и молоток.

— Отдохни, Хирач! Я пойду посмотрю, что с Хаджимурадом.

— О нем не беспокойся! Хаджимурад — разумный джигит, — сказал Хирач и поздоровался с Хайрулагом, подошедшим посмотреть стену больницы.

— Я видел Хаджимурада. — Хайрулаг поцокал языком, так понравилась ему работа. — Утром я шел в сад, а Хаджимурад с мешком за спиной поднимался в гору.

— В гору? — удивился Жамалудин.

«Очень не хочется тебя бранить, но ты сам напрашиваешься… Уж сегодня-то я тебе скажу, как надоела мне твоя гора, девушки, мотоцикл! Рано созревшие плоды гниют, когда другим приходит время поспеть!»

— В какую сторону пошел мой сын, Хайрулаг?

Рассерженный Жамалудин не заметил, как поднялся по извилистой тропинке в гору. Что-то подсказывало каменщику: сын его отправился к Пчелиной скале. Путь туда был длинный и нелегкий, но Жамалудина это не смущало.

Хаджимурада отец заметил еще издалека — у надмогильного камня Жамилат. Он взобрался на утес и оттуда посмотрел, что делает сын.

Склонившись над камнем и подправляя надпись долотом, Хаджимурад время от времени встряхивал головой, чтобы отбросить назад волосы, падающие на глаза. Он как будто почувствовал на себе взгляд Жамалудина, оглянулся. Видимо, настроен он был отлично: что-то напевал, глаза блестели. Заметив отца, Хаджимурад замер с долотом в руках.

Жамалудин, только что собиравшийся отчитать сына, теперь смотрел на него с гордостью и любовью. Хаджимурад понял, что отец им доволен.

— Как получилось, отец? — спросил Хаджимурад.

— Красиво! Но ты должен помнить: сейчас у тебя не это основное. Так мало осталось времени для того, чтобы сбросить ярмо экзаменов, а ты и сегодня не пошел в школу. — Жамалудин старался говорить как можно строже.

— Отец, я взял с собой книги. Устанут руки — я читаю учебники. Потом снова работаю и учу наизусть стихи.

— Ты не стихи учил, а песни пел!

— Песня, отец, помогает работать!

— Ты, я вижу, берешься сразу за все… Смотри — ничего не выйдет. У аварцев есть притча: «Хвастает гусь перед лягушкой: я умею летать, ходить и плавать! Лягушка отвечает: чем летать ниже всех, отставать ото всех в ходьбе и плавать, боясь нырнуть под воду, лучше делать что-нибудь одно, удивляя мир уменьем. Лягушка прыгнула в воду и вынырнула на другом берегу озера». Вот и я говорю: лучше занимайся чем-нибудь одним, да с толком.

— Ты не беспокойся, отец. Экзамены я сдам не хуже других.

— Не могу я, сын мой, быть спокойным. Хочу, чтобы ты получил все то, чего я не смог. Мастер гранит алмазы, мозг наш обтачивают знания. Необточенным остался мой мозг. Мечтаю, чтобы твой был граненым, как алмаз.

— Даю слово, отец, отлично сдать экзамены, если ты мне поможешь отделать этот памятник. Я хочу подарить его школе…

Жамалудин помолчал.

— Почему я вижу тебя одного, Хаджимурад? Разве друзья не могут тебе помочь?

— Их не волнуют мои планы, отец! Я вчера просил собрать комсомольское собрание…

— А, ты сам просил… И что там решили?

— Каждый хочет сто десять раз отмерить, а только в сто одиннадцатый раз отрезать, — проговорил Хаджимурад с досадой.

— Ты один среди всех отрезающий, не отмерив! — засмеялся Жамалудин.

Хаджимурад рассердился.

— Гасан говорит: сейчас некогда, экзамены, садовые работы…

— Гасан просто не знает, что среди вас есть такие, как ты, что сразу берутся за несколько дел, — чуть насмешливо сказал Жамалудин. — У каждого свои дела, а не все должны думать только о твоих.

— Идем, я хочу тебе что-то показать. — Стараясь, чтобы отец не понял, как уязвлен он замечаниями, Хаджимурад пошел к скале, нависшей над рекой. — Видишь, какая красота!

На краю скалы чудом держался камень: снизу широкий, сужающийся кверху.

— Да! Такой только во сне увидишь! — с восхищением сказал Жамалудин.

— А ты еще посмотри сюда — вот трещина. — Хаджимурад принялся стучать по камню молотком.

— Постой! — Жамалудин выхватил молоток у сына. — Сколько раз повторять тебе: хороший камень можно поранить неосторожным ударом! Камень требует осторожности… — Жамалудин стал тихонько постукивать молотком, как врач, исследующий больного. Легкие удары ложились рядом с трещиной, и вдруг от глыбы отвалился кусок с ровным краем, будто отрезанный алмазом. Оставшийся небольшой зубчик отделился, когда Жамалудин еще несколько раз осторожно ударил по глыбе молотком.

— Ну, теперь все хорошо! Сердцевина у камня без трещин. Он может пригодиться…

— Разве у камня есть сердце? — недоверчиво улыбнулся Хаджимурад.

— Конечно! Как у дерева, как у цветка, как у человека. У одного камня оно твердое, не трескается при обработке. У другого — мягкое, рассыпается от неловкого удара… По-моему, встречается и мертвый камень, камень без сердца… Ни на что не годный.

— Значит, у каждого камня — своя судьба, как и у человека. — Хаджимурад удивленно глядел на отца. Он бросился за портфелем, вынул какую-то бумажку и бегом вернулся. — Вот это я хочу высечь на камне…

Жамалудин внимательно всмотрелся в рисунок.

— Я видел ее во сне… Она была такая… — подняв на отца глаза, произнес Хаджимурад.

— Очень хорошо ты нарисовал, — похвалил Жамалудин, любуясь рисунком. — Грива у коня, как от встречного ветра, летит в сторону. А сама девушка в мужском костюме очень красивая… Мне кажется, что я ее где-то видел… Только не помню где. — Он поднял взгляд на сына, будто ожидая от него ответа.

Хаджимурад слегка улыбнулся.

Отец не знал, что Хаджимурад несколько раз принимался рисовать Жамилат, но она все время выходила на бумаге похожей на Шарифат…

— Сможешь ли ты воплотить это в камне, сын мой? Здесь большая и кропотливая работа!

— Сумею, конечно, сумею! — уверенно ответил Хаджимурад.

— Хаджимурад! Хаджимурад! — предостерегающе произнес Жамалудин и закашлялся.

— Постараюсь, отец, может и сумею! — сказал, краснея, Хаджимурад.

— Вот так и надо, сын мой, это по-мужски. «Сумею», «хорошо сделаю», «я», «мне» — чтобы больше я не слышал от тебя таких слов. Хороший мастер, берясь даже за самую легкую работу, говорит: «Посмотрю, получится ли!». Пусть тебя другие похвалят, да и то лучше не в лицо!

Смущенный Хаджимурад вытащил из кармана платок, чтобы вытереть мокрую шею, и вдруг покраснел до ушей, испуганно посмотрев на отца. В руках его оказалась легкая косыночка, которую Шарифат накинула ему на шею, когда они ехали на мотоцикле. «Простудишься!» — сказала она заботливо.

Хаджимурад простуды не боялся, но с охотой покорился, надеясь, что Шарифат про косынку забудет. Так и случилось.

Жамалудин сел на камень…

«Наверное, ее платок… Если они уже условились, почему он мне не говорит, чтобы я поехал сватать ее?»

Жамалудин не мечтал для сына о богатой, шумной свадьбе, где приглашенные будут веселиться, а непозванные надолго затаят обиду. Такая свадьба приносит больше огорчения, чем радости.

Нет у Хаджимурада матери, которая во все бы вмешалась, за всем присмотрела. Одни скажут: «хлеб непропеченный», другие заметят: «буза неперебродившая». Особенно много будет пересудов, если жену сын возьмет из другого аула. Там — свои обычаи, здесь — свои. Ведь в горах, что ни аул, то иные обряды, законы.

«Переходя реку, что разделяет два аула, брось свои привычки на берегу, как изношенные чарыки», — учили старики молодых. Правда, эта поговорка теперь устарела, но не совсем еще. Свои обычаи каждый аул хранит, как драгоценность».

Жамалудин вспомнил сыгранную недавно комсомольскую свадьбу. Вот это было веселье! Собралась почти одна молодежь. Песни, танцы, богато накрытый стол. Невеста с открытым лицом сидела рядом с женихом. Никто особенно не шумел, не было драк. Порядок был настоящий.

«Невеста Хаджимурада… Кто она? Когда ее за руку приведет Хаджимурад, вот так же, как привел свою невесту сын Исалава? Она будет во всем белом. Когда во двор будущего мужа входит невеста, мать жениха угощает ее ложкой меда, говоря: «Пусть вся жизнь ваша будет такая сладкая, как этот мед». Но у моего сына нет матери, нужно ли кого-нибудь просить? Я сам положу ей на язык мед», — решил Жамалудин. И снова вспомнил девушку, что была королевой байрама и целый день ходила рядом с Хаджимурадом. Другой невесту Хаджимурада представить он себе не мог. «Может быть, надо сходить в Горчок и узнать все о ней, об ее тухуме, родителях. Или поговорить прежде с сыном? Невеста из другого аула… Надо бы узнать, а то придешь в чужой аул, останешься в дураках». Мысли Жамалудина прервал стук молотка в руках Хаджимурада.

«Спешит!»

— Хаджимурад, сын мой, мастерство в руках человека — это много! Но мастером стать невозможно без ежедневного, упорного труда. Если наполнить один хурджин, а другой оставить пустым, оба упадут с седла. Много талантов погибло от лени, от безделья, от спешки. Мастерство должно сопровождаться постоянным, упорным трудом. Работая, ты не думай о том, когда окончится работа, думай, какая получится вещь. Никто тебя не будет спрашивать: «Сколько времени ты на это потратил», — но каждый спросит: «Чьи руки это создали?»

— Отец! У меня терпения не хватает работать долго над чем-то одним. Тороплюсь закончить начатое, чтобы приняться за новое…

— Вот это-то и плохо! Надо ломать голову над тем, что в настоящее время делаешь, — улыбнулся Жамалудин.

— Если каждый раз ломать голову, трудно будет ее починить, — недовольно пробормотал Хаджимурад.

— Ну поговорили — и хватит. Уже вечер, хочу есть. И ты тоже, наверное, проголодался.

— У меня в мешке лепешки. Разреши мне еще побыть здесь. — Хаджимурад умоляюще посмотрел на отца.

— Пора домой! — повысил голос Жамалудин. — Ты тоже сегодня поработал достаточно. Сюда будешь приходить утром, до занятий, или к вечеру. Хоть каждый день. Только так, чтобы не было ущерба учению. Если нужно будет, и я тебе помогу.

Жамалудин травой прикрыл камень, выбранный сыном.

Хаджимураду очень не хотелось уходить, но он покорился.

— Ну, хорошо, идем! Спустимся здесь — так быстрее!

— Горцы избегают ходить по этой тропинке. Отравляющиеся в дальний путь обходят ее, хотя она самая короткая. Старики называют ее «дорогой предателя».

— Предателя?!

— Наши скалы хранят предания не только о героических людях и поступках, Хаджимурад… Посмотри, сколько здесь камней! А найдешь ли ты два одинаковых? Вот так и с людьми. Сколько людей, столько и характеров. Над горами парят орлы, в ущельях ползают змеи. В те дальние времена, когда здесь кипели бои, враг даже близко не мог подойти к высокогорным аулам. Враги поняли, что силой горцев не взять. Решили прибегнуть к власти золота, но на подкуп никто не шел. В плен тоже не сдавались. Но, как говорится, и в мед попадает воск, и в сыре находят волос. Поймали подлеца, купил он себе жизнь предательством. Темной ночью показал эту тропинку. Врагов было втрое больше, но и на этот раз горцы разбили их на груди горы. Однако поплатились дорогой ценой — жизнью многих соплеменников. Ночью изменник пришел домой, протянул матери мешочек с золотом. Мать вырвала этот мешок, ударила им по лицу сына и крикнула: «Проглоти это золото, подлец! На каждой монете сгусток крови героя!» На шум выбежала жена с ребенком на руках. «Ты, купив позор, продал родной край. Лучше бы и к нам, как в другие дома, внесли труп, изрешеченный пулями!» Женщина поднялась на крышу и вытряхнула монеты из мешка в реку, ревущую в ущелье. «Бросайся следом! — крикнула жена, указав на беснующийся поток. — У тебя нет ни родины, ни матери, ни жены, ни сына!» Рассказывают, что утром за семью ущельями волны выбросили на берег избитое камнями, изуродованное тело. Никто не решился предать его земле… А старики вспоминают, что еще не так давно в сети рыболовов попадали золотые монеты. Никто никогда не брал себе это золото. Его швыряли обратно в реку.

— Неужели, отец, у нас в аула нашелся такой? Я уверен, что предатель был из другого аула!

— Кто же, сынок, скажет; «Предатель из нашего аула». О месте рождения героя спорят сто аулов, у него находятся тысячи родственников. Предатель вырастает одиноким плодом на диком дереве…

VIII

Алиасхаб услышал от соседей, что Шарифат на мотоцикле провожала чужого парня до Цибилкула. Всегда уверенный, что дочь его не нарушит горского намуса, не совершит дурного поступка, Алиасхаб потерял покой.

«Если они любят друг друга, пусть, как полагается по обычаю, приходит его отец и говорит со мной… Говорит со мной. А вдруг этого не произойдет? Вдруг позор дочери будет возмездием за грех моей молодости?»

Он сидел у очага, уставившись в одну точку. И снова — уже в который раз? — перед ним проходили далекие годы.

…Грянула война, одним из первых ушел на фронт брат Супайнат, и никого особенно не удивило, что девушка надела чабанскую бурку брата. Правда, нашлись люди, упрекавшие мать Супайнат: «Как ты можешь не волноваться, если дочь и ночью и днем в горах?». Но та гордо отвечала: «Моя дочь — девушка среди девушек и мужчина среди мужчин, где бы она ни была. Я спокойна. Надеюсь, что Супайнат не уронит чести нашего рода».

Пришло время, когда в ауле мужчин осталось очень мало. К девушкам-чабанам в черных бурках и лохматых папахах привыкли, чабаны-мужчины встречались все реже.

Супайнат ходила с винтовкой.

Однажды ночью на отару напали волки, тут Супайнат показала свое мужество! Если бы не она, то большой ущерб был бы нанесен колхозу. Она убила двух хищников. И этому никто не удивился. За нею давно установилась слава отважной девушки. Одни восхищались ею, другие завидовали. И все-таки она совершила поступок, которого даже от нее не ждали: добровольно пошла на фронт, когда прочитала повестку о смерти брата. Мать пришла в отчаяние, для нее решение дочери было двойным горем: ведь сына не было в живых! От людей она скрывала, что дочь уезжает, не посоветовавшись с ней. Соседям говорила:

— Мне и дочь и сын одинаково дороги. Пусть сестра мстит за брата. Будь я молодая, давно бы была на фронте!

…Алиасхаб знал, что отца его в ауле ненавидят. И боятся. Человек, отправляющийся в путь и встретивший Тайгиба, немедленно возвращался домой, пережидал, пока на дороге не появится кто-нибудь другой. О Тайгибе говорили, что он однажды в драке убил человека, и за ним навечно утвердилась кличка убийцы. Вспоминали, что про него много лет назад какой-то старик сказал: «Этот человек не умрет своею смертью». Тайгиб чувствовал пустоту вокруг себя и сам сторонился людей.

Однако из всего возможного он старался извлечь злую пользу.

Если случалось ему сидеть с мужчинами на годекане[28], он старался всех перессорить. Как курица зерно в пыли, умел выбрать в куче слов именно то, которое обижало.

Тайгиб никому не доверял. Даже той, что провела с ним жизнь под одной крышей. Руганью, издевательствами он свел ее в раннюю могилу.

Всю свою злость Тайгиб направил на детей. Сыновья росли, умнели. А отец становился все злее, все жаднее.

Вскоре стали поговаривать:

— Сыновья-то у Тайгиба хорошие, но дом для невест — раскаленная жаровня!

За несколько месяцев до войны старшего сына Пахрудина мобилизовали в армию. Весь аул радовался: «Пахрудин станет настоящим человеком!»

Алиасхаб сторонился отца, старался почаще быть среди людей — пропадал на вечеринках, на свадьбах. Характером Алиасхаб пошел в мать, все выносил терпеливо и молча. Дома при отце он отмалчивался, на людях перерождался: был весел, разговорчив. Алиасхаб хорошо пел. Его охотно всюду приглашали. Вспоминали, что и у его матери был хороший голос, но в старые времена считалось позором, когда девушка громко пела. А потом от тяжелой жизни с Тайгибом талант ее пропал.

Алиасхабу исполнилось восемнадцать лет. Началась война. Он в тот же день решил отправиться на фронт, но не прошел по зрению: был близорук. В ауле Алиасхабу было тоскливо — он с отарой отправился в горы.

У горцев петь в траурные дни не принято. Алиасхаб видел в глазах людей глубокую печаль, и сердце его тоже окутывалось печалью. Всем было не до песен. В ауле дел хватало. Спускаясь с гор, Алиасхаб работал за десятерых.

Отец его вскоре умер. В поисках легкого заработка Тайгиб во время войны стал выдавать себя за ясновидящего. Спекулируя на чувствах женщин, он разгадывал сны, предсказывал будущее, гадал. «Твой сын жив! Твой муж скоро вернется!» И женщины за слова надежды отдавали последний кусок хлеба. Он странствовал по аулам и набивал хурджины. В свою последнюю ночь он пошел в один из аулов, чтобы принести зерно, собранное им за гадание еще осенью. Его нашли в горах мертвым. Прошел слух, что люди, возвращаясь с базара, слышали крики и волчий вой. Но кто бы мог подумать, что это новоявленный шейх испускал дух! Да и слышал ли кто-нибудь эти крики?

Останки отца Алиасхаб постарался зарыть как можно дальше от могилы матери и всегда вначале шел к ее могиле, а потом лишь для того, чтобы избежать людских пересудов, подходил к могиле отца.

Алиасхаб в конце концов добился своего, его взяли в армию. О нем долго не слышали.

Прошел год после окончания войны, Супайнат вернулась в родной аул. На груди у нее блестел орден. На руках она держала дочку. Вместе с ней вернулся Алиасхаб — ее муж.

Правда, первые дни кумушки шушукались, как, мол, Супайнат вышла замуж за Алиасхаба без согласия матери. Но мать всем объясняла: «Я получила от них письмо и разрешила».

Оказалось, что Супайнат разыскала Алиасхаба в госпитале…

Когда у них родилась дочь, Алиасхаб радовался. Он дал ей имя своей матери. Если бы родился сын, пришлось бы назвать его именем отца, а этого Алиасхабу не хотелось.

Супайнат оказалась хорошей хозяйкой, она верховодила в семье. Однажды приятель упрекнул Алиасхаба: «Ты во всем уступаешь жене». Алиасхаб только рассмеялся: да я не вмешиваюсь в домашние дела, у меня своя работа.

Алиасхаб был всегда общителен и словоохотлив, но иногда его охватывала тоска. Он сторонился людей, уходил в горы.

Супайнат боялась минут, когда печаль поднималась из глубин души Алиасхаба. Он бегал по комнате, рвал на себе волосы.

Супайнат старалась быть с мужем еще нежней, еще заботливее.

— Ты меня не любишь? — спрашивала она, уверенная, что это не так. Конечно, Супайнат хитрила. Рассчитывала затронуть слабые струны сердца…

Алиасхаб ответил:

— Не спрашивай меня, Супайнат. Ты знаешь, что кроме тебя и дочери у меня никого нет, Единственная моя мечта, чтобы вы были счастливы. Но камень, который лежит у меня на сердце, приносит такую боль, что я места себе не нахожу…

Супайнат жалела мужа.

Ничем она не могла развеять его печали…

Потом все проходило.

Алиасхаб брал себя в руки, становился, как и прежде, ласковым и спокойным.

Самой большой радостью в жизни Алиасхаба была дочь. Шарифат росла, росли и его заботы о ней. Он души не чаял в дочери. Не стеснялся приходить на годекан, держа на руках Шарифат, хотя издавна в горах считалось позором для мужчины таскать за собою девочку. И дома он не отпускал ее ни на одну минуту. Из соседнего аула никогда не возвращался он домой без подарка для дочери. И Шарифат издалека узнавала отца и хлопала в ладоши, бежала ему навстречу с криком: «Папа идет, папа идет», рассказывала ему обо всем, что случилось дома в его отсутствие. Даже о том, что петух не вовремя закукарекал. Шарифат исполнилось пять лет, когда у Алиасхаба и Супайнат родился сын.

— Ожил мой брат, убитый на войне, — ликовал Алиасхаб, открывая глиняные кувшины с бузой, взял у соседа пандур и, впервые за много лет ударив по струнам, запел:

Веселье недолго продолжалось в доме Алиасхаба. На четвертый день ребенок умер, и тяжело заболела Супайнат. В эти печальные дни Алиасхаб не отходил от жены. Соседи удивлялись: так умело и нежно ухаживать не смогла бы даже дочь за больной матерью. Судачили: «Выдавая замуж дочь, не думайте о том, кто отец жениха, смотрите только на будущего мужа дочери». Все удивлялись Супайнат, что она остановила выбор на сыне Тайгиба. «А теперь любуйтесь, она живет счастливее всех!»

Супайнат выздоровела, начала хлопотать по дому. Алиасхаб даже во сне видел, что у него снова родился сын, они вместе гуляют по аулу. Иногда он просыпался сам от собственного крика:

— Сынок! Сынок!

Ни взглядом, ни словом он не показывал Супайнат, как тоскует без сына. «Зачем посыпать ее рану солью? Она не меньше меня хотела бы, чтобы сын остался жив».

Дом Алиасхаба всегда был полон детьми. Все соседские ребятишки собирались у них. Супайнат с ними возилась, угощала конфетами и сахаром.

Любимой подругой Шарифат была Багжат. Алиасхаб всегда обеим девочкам покупал подарки. Мать Багжат шутила: «Вы ее наряжаете, как невесту, хоть у вас нет сына — жениха для моей дочки». Багжат была на год старше Шарифат, в семь лет пошла учиться. Шестилетнюю Шарифат удержать дома было невозможно, она каждый день бегала за подругой в школу.

— Что ж, раз такое дело, пусть раньше сядет за парту, — решил Алиасхаб.

Алиасхаб сам ходил на родительские собрания — узнать, что говорят о дочери. Спросив разрешения у учителей, бывал на уроках, слушал ее ответы, смотрел, как она старательно и аккуратно выводит буквы. Он знал, что за его спиной женщины судили: «Как будто у него одного дочь! Души в ней не чает!»

Алиасхабу действительно казалось, что такой второй девочки на земле нет. Добрые люди радовались, злые завидовали. Женщины ворчали на своих мужей, но при посторонних говорили: «А что если бы у него был сын! Ног бы под собой не чуял. Экая невидаль — дочь!»

Но что бы ни болтали сплетники, их слова отскакивали от Алиасхаба, как горох от стенки. Он продолжал с той же нежностью заботиться о Шарифат. Старался приохотить дочку к чтению — покупал интересные книжки.

— Учись, чтобы стать такой же хорошей учительницей, как Вера Ивановна! — говорил он.

Отец Багжат был в семье суров. Однажды он избил Багжат: она шла выступать в клуб. Алиасхаб вмешался, отругал соседа:

— Наши братья проливали кровь, завоевали свободу, а мы будем отнимать ее у женщин. Если каждый из нас будет так поступать, то что же получится?

Багжат получила разрешение ходить с подругами на школьные концерты.

Свобода Шарифат не была ничем стеснена. Она, как чистый ручеек, сбежавший с гор, сама могла выбирать себе дорогу. Как у жеребенка, скачущего по зеленому лугу, детство Шарифат протекало беззаботно. Она ничего не скрывала ни от отца, ни от матери, всегда с ними советовалась.

— Вот так поступай, дочь моя! — говорил отец, и она считалась с его мнением.

Но в одном они никак не могли сговориться. Алиасхаб хотел, чтобы Шарифат была учительницей, а девочку привлекало другое.

Бабушка Шарифат — мать Супайнат слыла лучшей ковровщицей аула. Шарифат с малых лет любила следить за ловкими руками бабушки. Девочка интересовалась всем: «Почему это так? Зачем ты взяла эти нитки?»

Стоило бабушке уйти из комнаты, Шарифат бросалась к разноцветным клубкам и перебирала их. Возвращаясь, бабушка кричала:

— Вабабай! Опять вижу, здесь побывали руки Шарифат.

Шарифат мечтала самостоятельно выткать ковер. Этой мечтой она поделилась с отцом. Он пожал плечами.

— Все начинается с малого, Шарифат. Сперва вытки маленький коврик. Со временем тебе собью станки и куплю нитки. Но запомни, моя мечта, чтобы ты стала учительницей, правда, умение ткать ковры этому не помешает! — сказал Алиасхаб, любуясь заблестевшими глазами дочери.

«Ковровщица может быть учительницей», — радовалась Шарифат.

— Ты, отец, мне сделай вот такие большие станки. — Она разбрасывала руки как можно шире.

Однажды, притворившись уснувшей, Шарифат подождала, пока взрослые лягут, вскочила, подбежала к станку, взяла куры́… Но очень скоро Шарифат увидела: узоры, как у бабушки на ковре, не получаются. Порванные нити, как кисти, сбиваются кверху. Бросив на пол куры́, Шарифат вернулась в постель. До рассвета не могла уснуть, дрожа от испуга. Только сомкнула глаза, ее разбудил крик бабушки: она обвиняла соседку Шахрузат, что та испортила ковер, Шарифат прямо босиком бросилась на крышу.

— Бабушка! — позвала она дрожащим голосом. — Не тетя Шахрузат испортила твой ковер! Я… Я!..

— Вабабай! — Удивленная бабушка утихла, как пчелиный рой, облитый ледяной водой. — Когда же ты успела? Ты заснула, я еще работала…

— Ночью! — Из глаз девочки катились слезы. Отец вытирал ее мокрое личико, а бабушка, забыв обо всем, обнимала внучку.

— Свет моих глаз, все бывает. Надо было сразу признаться! Сколько я на себя брала грехов, кого только не подозревала! Говорят же, у вора один грех — он украл, а у хозяина — сто: подозревает невинных. Аставпируллах! Аставпируллах! Надо мне просить у всех прощения!

И она принялась соединять порванные нитки и постепенно зло в ее сердце сменилось радостью. «Не зря у внучки такая страсть к ткацкому мастерству», — думала она.

С тех пор Равзан нередко сажала внучку рядом с собой и раскрывала секреты своего уменья. Она терпеливо рассказывала о свойстве ниток. Объясняла, куда надо ударить острой палочкой, где бить куры́, как плести узоры. С каждым днем бабушка радовалась все больше: не переняла Супайнат ее мастерства, зато ковровщицей станет внучка! Она пела Шарифат песни:

Шарифат внимательно слушала объяснения Равзан и сама время от времени спрашивала:

— А так можно, бабушка? Так правильно?

— Правильно, моя красавица, правильно. Всегда надо спросить, коли не знаешь.

— Когда, бабушка, ты мне разрешишь ткать ковер? — любопытствовала Шарифат. — Я хочу сама!

— Ты это слово — «сама» держи подальше. У тебя все впереди! Пока я жива, учись у меня всему, а потом сама будешь других учить. Моя мать, дай бог омовения ее грехов, говорила: «Когда сыплется золото, собирай, доченька, потом сколько бы ни искала, не найдешь!» Разве я тогда это понимала? Я спрашивала: «О каком золоте ты говоришь? Я не вижу, чтобы на меня сыпалось золото». Этому золоту название — мастерство, а мы, старики, прошедшие огонь и воду земли, передаем его вам.

Шарифат молчала несколько дней и помогала бабушке.

Наконец желанный день наступил. Бабушка дала разрешение, отец смастерил станки, Шарифат села за работу. Бабушка не подходила к Шарифат, пока не была готова половина ковра. По обычаю ковровщиц, это событие отмечают. В доме Равзан собрались женщины. Алиасхаб зарезал барана, Супайнат доказала всем свое умение готовить вкусные блюда.

— Дай бог, чтобы родился у вас сын, и да укротит он коня, как ваша дочь укротила волшебного коня — мастерство! — говорили женщины, одаривая Шарифат. Одни накидывали ей на голову маленькие пестрые платочки, другие набрасывали на плечи материю, третьи протягивали бусы, серьги.

— Видно, и у нее руки золотые, как у бабушки. Дай бог, чтобы она за жизнь соткала столько ковров, сколько ниток и расцветок в этом!

Четыре женщины, самые сильные из присутствующих, перевернули ковер наизнанку. Наверху оказалась основа из белых ниток.

пели женщины хором.

Готовая часть ковра скрылась, как ушедшая весна, а сверху, как надвигающаяся с гор на долины зима, опустились белые нитки. И опять руки Шарифат начали сеять весну.

Прошло немного времени, ковер был готов, и снова в доме Алиасхаба веселились. Правда, ковер получился на вкус некоторых слишком яркий. Но все были единодушны в одном: он был плотно соткан, ровный. Это говорило о старании и мастерстве Шарифат. Соседи хвалили:

— Дай бог здоровья рукам, которые его соткали, дай бог долголетия тем, кто научил девушку!

— Дай бог здоровья и всем тем, кто разделил нашу радость! — весело отвечала бабушка. Казалось, сегодня она помолодела на десять лет, походка ее стала проворней, глаза сияли, как в молодости.

— Вы только посмотрите, какие нитки выбрала девочка: красные, зеленые, желтые, коралловые, голубые. Темно-синих и черных нет совсем. Глаза ребенка видят только светлое и яркое! — поясняла она.

— Я не люблю черных ниток, — сказала Шарифат. — А почему — сама не знаю.

— В детстве мир кажется светлым, — говорил счастливый Алиасхаб.

Душу матери как будто солнечный дождь освежил. Шарифат постелила ковер перед кроватью отца.

— Что ты, доченька моя! — возражал Алиасхаб. — Неужели ты думаешь, что я твою первую работу буду топтать ногами?!

— Я его повешу над кроватью, — заявила Супайнат. Позже всех в дом Алиасхаба пришла мать Ибрагима, у нее под мышкой все увидели желтый шелковый платок. Выбрав удобный, по ее мнению, момент, Алифат шепнула Супайнат:

— Давно я хотела вам сказать, но никак не решалась. Если суждено этому, мы хотим соединить судьбу вашей дочери с судьбой нашего сына.

— Молчите об этом! Алиасхаб услышит, всех разгонит. Он не признает сватовства. Говорит, пусть сама, когда станет взрослой, выбирает себе мужа.

— Мы не собираемся, Супайнат, насильно связывать их. Но мы хотим, чтобы Шарифат со временем вошла в наш дом. Нам было бы спокойнее, если бы вы сейчас дали слово.

— Ой, сестра Алифат, это не так просто! Молоко надоить — небольшая работа, да обратно не вольешь. Слово дать легко, взять обратно трудно. Мы не знаем, что скажет наша дочь, когда станет взрослой. Если суждено, хоть стальные стены возведем между ними — помешать не сможем. Пусть все-таки подрастут дети! — Супайнат ласково выпроводила мать Ибрагима.

На другой день в ауле только и разговоров было о ковре, который соткала девочка ростом не выше недоношенного теленка. Одни предсказывали, что из нее выйдет такая же мастерица, как сама бабушка. Ведь бабушка Равзан заставляет плясать шерсть на веретене, а нитки на станках у нее переговариваются.

Другие, многозначительно подмаргивая, шептали: «Мы знаем, как она ткала ковер! Бабушка работала, а та только бралась за куры́, когда замечала, что во двор входят люди. Стоило гостям отвернуться, бабушка занимала место у стайка. Они хотят, чтобы Шарифат уже с малых лет считалась мастерицей. Чего только люди не придумают! А моя дочь останется в девушках. Я ее всегда ругаю перед людьми, не умею хвалить!»

Одна хитро щурила глаза:

— Недаром горцы говорят: «Бери не ту, которую расхваливает мать, бери ту, что хвалят люди!» Думаете, хитрости бабушки Равзан незаметны? Слава богу, у людей тоже голова на плечах и в ней не хинкал варится!

Самая злая только махнула рукой:

— Недаром безлошадник сладкоречивый верхом едет. Скромный хозяин лошади семенит пешком! Куда нашим дочерям до их Шарифат. Ее уже на вершину горы подняли.

Шахрузат клялась, что видела своими глазами: Шарифат все соткала сама.

— Говорите дуракам, что девочка, у которой нет сил удержать в руках большой клубок шерсти, могла соткать ковер! — возражали хором.

Но как бы там ни было, женщины аула под любым предлогом забегали в дом Алиасхаба и любовались ковром. Окна многих домов светились в эту ночь. Матери приводили дочерям Шарифат в пример, ругались с мужьями, что те мало заботятся о дочерях, не подражают Алиасхабу. И каждая мать, когда дочка шла по воду, давала ей в руки начатые носки, варежки. Хистаман порвала несколько цветных ниток, небрежно бросила их на платок дочери: «Пусть люди думают, что она тоже ткет ковер!»

Постепенно шум утих, был заглушен другими событиями повседневной трудовой жизни.

…Бабушка водила Шарифат к прославленным мастерицам, приговаривала:

— Считай, что день пропал, если ты не научилась чему-нибудь новому. Стоячая вода протухает. Перенимай все что можешь у старших.

Шарифат никак не могла привыкнуть к темным цветам. Но бабушка и здесь пришла ей на помощь. «Жизнь людей, внученька, состоит не из одних светлых дней. Иголка, которой шьют наряды для невесты, иногда шьет и саван!»

— Удивительный ты человек, Шарифат! — повторяла Багжат. — Порой веселая, радостная, как сотканный тобою же ковер. А порой молчаливая, скрытная, как сундук твоей бабушки Равзан, запертый на несколько замков. Часто мне кажется, что я знаю не одну Шарифат, а двух.

— Ты верно говоришь, Багжат. Я сама в себе не могу разобраться. Мне самой кажется, что в сердце у меня уживаются двое. Один человек веселый, восторженный, стоит крикнуть «пшшт!» — он взмахнет крыльями и улетит. Другой мрачный, задумчивый. Что же, дорогая Багжат, я могу поделать с собой?!

— Не знаю, что тебе мешает быть всегда веселой. У тебя такие хорошие родители, в руках редкое мастерство. Учишься ты хорошо! Все тебе удается.

— Какие только мрачные мысли не приходят в голову.

— Например, какие же это? О чем?

— Могу тебе рассказать, с чего началось. Я была совсем маленькая. Часто играла на полянке и там же пасся кудрявый ягненок, белый-белый, а на лбу черная звездочка. Время от времени он подбегал к овечке и сосал молоко. На губах его пузырилась пушистая пена. В ней играли солнечные лучи. Он помахивал маленьким хвостиком, скакал, балуясь, срывал травинки. И каждый день я приносила из дома немного хлеба — покормить ягненка. Он брал хлеб у меня из рук, узнавал меня. Все было бы хорошо, если бы однажды не пришел на лужайку наш сосед, усатый Исал-Магомед, он схватил барашка на руки, отогнал блеющую овцу ногой и пошел домой. Я побежала следом. Он с грохотом распахнул ворота, шумно их за собой захлопнул. Услышав жалобное блеяние ягненка, я поднялась на нашу крышу: барашек был уже мертв. Усач его зарезал. Я думала — свет померк. Мое сердце упало в ущелье. Несколько ночей не могла уснуть. И с тех пор, как услышу жалобное блеянье ягненка, всегда плачу. Не могу видеть и той лужайки, где играла с белым барашком.

— Удивительно, о каких вещах ты думаешь! — изумилась Багжат.

— Это еще не все. Не могу видеть, когда трясут деревья, кажется дерево плачет о спелых плодах. Сорвала я раз цветок, а на мою руку упала слезинка. С тех пор я цветов не рву…

— По-твоему получается, что цветы плачут! А на лепестках была просто роса.

Да, Шарифат росла не совсем обычной девочкой.

В семье Алиасхаба часто вспоминали такую историю.

Однажды Алиасхаб сидел на веранде с Шарифат на коленях.

— Папа, почему приходит ночь? Почему не светит все время солнце?

Алиасхаб не знал, как объяснить ребенку смену дня и ночи. Вспомнилось старинное предание:

— На вершине самой-самой высокой горы сидит седая старуха. На голове у нее ледяной платок. В руках она держит два больших клубка: один клубок белой шерсти, другой — черный. Старуха распускает черный клубок, нанизывает на нитки огненные бусы: наступает звездная ночь. Потом она собирает черные нитки в клубок и распускает белые. На белой нити качается большой огненный таз: наступает солнечный день.

— Папа, пусть старуха распускает только белые нитки, чтобы на земле всегда было солнце! — восторженно предложила Шарифат.

— Так уж принято, из века в век!

— А ты сам когда-нибудь видел эту старуху?

— Она сидит на горе, не доступной человеку.

— А орлы видят ее, папа?!

— Наверное.

— А почему мы не можем летать, как птицы?

— У птиц — крылья, они летают, а у людей ноги, чтобы ходить.

Неделю Шарифат думала только о старухе и о ее клубках, белом и черном. Любуясь звездным небом, она спрашивала: «Откуда у старухи столько бус?» А утром, глядя на солнце, восклицала: «Какой у бабушки огромный таз!»

Однажды ночью Шарифат прыгнула прямо со своей постели к спящему отцу.

— Папа! Папа!

Отец проснулся.

— Нитки перепутались, и все бусы рассыпались!

— Ты что, играла в постели с нитками бабушки? — спросил спросонья Алиасхаб.

— Я не про нашу бабушку! У той старухи бусы рассыпались, у той, с двумя клубками. Если она не сможет смотать их в клубок, то день никогда не наступит!

— Ты еще об этом не забыла? — Алиасхаб знал: если Шарифат не получит ясного ответа, покоя не жди!

— Нашли время разговаривать! — недовольная Супайнат повернулась к стене.

Алиасхаб взял на руки дочь, вышел на веранду. Небо было покрыто черными тучами.

— Да, действительно, нитки у старухи спутались, — улыбнулся отец. Ему очень понравилась выдумка Шарифат.

— А вдруг она их не распутает?

— Распутает, дочка! Ты же сама видишь, как твоя бабушка развязывает даже самые тугие узлы. Спи и не беспокойся. Я тебе говорю: день наступит скоро.

Утром Алиасхаб проснулся от взволнованного шепота Шарифат:

— Папа, старуха плачет! Наверное, ее огненный таз украл аздахо[29].

К полудню дождь прошел, выглянуло солнце, радости Шарифат не было конца.

Прошла неделя. Алиасхаб и Супайнат вместе со своей бригадой окучивали картошку. За Шарифат он и были спокойны: она обычно уходила к бабушке Равзан. К вечеру полил дождь. Все побежали домой. Супайнат и Алиасхаб мыли на веранде ноги, когда во двор ворвалась Равзан. Она была босая, старая бурка прикрывала голову.

— Что такое? — кричала она возмущенно. — Целый день ждала Шарифат, она даже не забежала! Угораздило же вас взять ее с собой в такой ливень!

— Вабабай! — испугалась Супайнат. — Она утром пошла к тебе.

Равзан побледнела.

— Ко мне?! Я ее не видела. У меня глаза устали смотреть на ворота, уши устали прислушиваться к шагам…

— Наверное, она у Багжат. Эта девочка — цветок ее души, — высказал предположение Алиасхаб.

— Она бы так долго у нее не задержалась, пошла бы к бабушке. Нет! С ней что-то случилось! — плача Супайнат выбежала на улицу.

Все заглушал шум мчавшихся по улицам потоков воды. Ручьи прыгали через камни, как взбесившиеся кони. Не успели Алиасхаб и Равзан перемолвиться словом, Супайнат снова оказалась во дворе.

— Нет девочки, света моих глаз, — причитала она, размахивая руками. — Пошла к реке, унесли ее волны, к Багжат она даже не заходила.

У Алиасхаба душа ушла в пятки, но он взял себя в руки.

— У реки нет других дел, кроме как похищать детей!

Алиасхаб снял с гвоздя бурку, накинул на голову башлык.

— Ждите меня, я скоро вернусь! — крикнул он женщинам уже от ворот.

Супайнат и Равзан молча стояли на веранде.

Алиасхаб обошел все дома, куда могла бы забежать Шарифат. Заглянул он и во двор Ибрагима. Мальчик мастерил под дождем игрушечную мельницу.

— Ты не видел нашу Шарифат? — спросил Алиасхаб.

— Нет, не видел, — ответил Ибрагим. — Вчера она нам рассказывала, что на горе сидит старуха, которая заведует днем и ночью. Сегодня утром Шарифат собиралась пойти к ней, в другой раз обещала взять меня с собой!

— Неужели она правда пошла?!

Алиасхаб побежал со двора и, не замечая ни разлившейся реки, ни камней, катящихся со скал, помчался к горе. Он задыхался, но перевести дух было некогда!

— Лишь бы увидеть ее живой! — стучало его сердце. Алиасхаб бежал от мельницы к мельнице, спрашивал людей, не видели ли они маленькую девочку. Поднимаясь с холмика на холмик, звал:

— Шарифат! Шарифат!

Шум бешеных потоков и раскаты грома все заглушали. Дождь усиливался, ручьи превращались в реки.

«Может быть, она теперь дома!» — мелькнула мысль, и Алиасхаб хотел было возвратиться, но вдруг услышал далекий крик.

— О-о!!!

— Иях! Кто там? — завопил Алиасхаб изо всех сил.

Сквозь завесу дождя Алиасхаб увидел человека в черной бурке. Незнакомец стоял у входа в пещеру под нависшей скалой и знаками подзывал к себе Алиасхаба. Не чувствуя боли в ногах, сбитых о камни, Алиасхаб подбежал к пещере. В лицо ему пахнул тяжелый овечий запах.

— Ты не видел маленькой девочки? — спросил Алиасхаб, забыв поздороваться с пастухом.

— Она на моей бурке спит! — ответил пастух.

Алиасхабу почудилось, что взошло солнце. От радости перехватило дыхание. Шарифат лежала на боку, подсунув под головку согнутую руку. Не было сейчас в мире человека счастливее Алиасхаба. Он нагнулся, принялся гладить дочку по мокрым волосам.

Шарифат вздрогнула. Увидев, что перед ней отец, засмеялась и обняла его.

— Папа! Папа! — кричала она и плакала от счастья.

Алиасхаб от радости на мгновение лишился дара речи.

— Какая-то у вас на горе старушка живет, — сказал пастух. — Девочка все время говорила о ней. Хорошо еще, что я увидел ребенка, иначе не дай бог… А каково сейчас старухе в горах — такая гроза!

— Валлах, брат мой, у меня сегодня душа готова была расстаться с телом. Кому легко потерять единственную дочку! Спасибо тебе, спасибо! Говорят, гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда встретятся. Пусть самую большую беду, что подстерегает вас, заслонит добро, которое вы мне сделали, — говорил Алиасхаб, обнимая дочь.

— Значит, у вас нет больше детей? — спросил пастух.

— Нет, одна она в нашей семье! — вздохнул Алиасхаб. — Иях! Чуть не случилось то, чего нельзя исправить. Я был бы во всем виноват. Когда она надоедает своими вопросами, я ей рассказываю сказки. А она всему верит, во всем должна убедиться собственными глазами.

Наступила ночь, дождь перестал, ручьи вошли в берега. Алиасхаб, попрощавшись с пастухом, с дочкой на руках пошел домой. Не успел он спуститься и до половины горы, как увидел светящиеся точки, двигавшиеся навстречу. Оказалось, горчоковцы отправились его искать. Впереди всех шагала Равзан, за ней — Супайнат.

Время шло. Девочка росла. Стала пионеркой. Потом пришел счастливый день — Шарифат приняли в комсомол. Радостная, она показала отцу драгоценную книжечку с силуэтом Ленина. Вечером в доме Алиасхаба отмечалось это событие: собрались все ровесницы Шарифат. Было шумно, весело.

Женщины шушукались:

— Алиасхабу дочка, что хвост — петуху! — возмущалась одна.

— Да, да! Гордится ею, как козленок рогами! — ехидно отозвалась другая. — Сам хвастается мастерством ее рук.

— Она еще ему покажет! — злорадствовала третья. — Увидите, убежит с каким-нибудь бродягой из дома!

— Убежит?! К отцу с матерью приведет… Вы еще мои слова вспомните.

В восьмом классе Шарифат разрешили соткать ковер персидского рисунка. А в десятом она уговорилась с подругами: все должны принести по мотку шерсти, а она выткет ковер в подарок школе. Сперва ребята как-то не поддержали ее предложения. Но постепенно эта мысль всем понравилась — собрали немало разноцветных клубков. Школьники обсуждали узоры для будущего ковра, родители помогали советами. Споры разгорались самые жаркие. Школьные художники шумели, даже ссорились. Сколько эскизов было предложено! Сколько отвергнуто, разорвано, выброшено!

Наконец рисунок был выбран. Решили освободить Шарифат от всех других дел, кроме ученья. Пусть спокойно ткет ковер! Ведь на нем будет всеми цветами сиять картина родного края.

Многие сомневались: сможет ли Шарифат обойтись без помощи бабушки. Некоторые даже утверждали — не обойтись! Другие возражали: Шарифат — сама уже зрелая мастерица.

Шарифат разговоров не слушала. Заявила, что будет работать совершенно самостоятельно и покажет ковер всем, только закончив над ним работу. Когда к ней приходили друзья, она набрасывала на станок простыню.

Но Ибрагим откуда-то узнал, что Хаджимураду Шарифат показала незаконченный ковер. Возможно, какая-нибудь сплетница проходила мимо дома Алиасхаба, видела Хаджимурада и Шарифат у станка. А тут еще прошел слух, что Шарифат провожала цибилкулца до его аула. Ибрагим не знал, куда деваться от зависти и ревности.

IX

Случайно совпало, что получение аттестатов зрелости горчоковскими и цибилкулскими школьниками было намечено на один день.

Ребята заранее созванивались по телефону, списывались: хотели устроить выпускной вечер вместе. Идею эту вынашивал Хаджимурад целый месяц и подсказал Гасану. Хаджимураду хотелось отпраздновать торжественный день вместе с Шарифат. Но как покинуть стены класса, в котором многие провели десять лет? Для всех сегодня должен прозвучать последний звонок — разве можно это мгновение пережить в чужой школе?

Выпускники обеих школ уговорились: после того, как будут получены аттестаты, подняться на вершину горы и там встретить рассвет.

Родители некоторых ребят сперва протестовали — как это можно в кромешной тьме взбираться в гору? В конце концов разрешение было дано — не хотелось портить детям радость.

Одна только бабушка Хатун, взяв в руку «третью ногу» — палку, с которой не расставалась, поклялась идти встречать рассвет вместе с внучкой Хузайпат. Отговаривал ее и секретарь комсомольской организации школы Гасан, и учителя, — она даже слышать не хотела:

— Родители Хузайпат на кутане! Девочку доверили мне. Не могу я ее одну без присмотра пускать в горы! Я хоть и старая, а никому не помешаю. Не ваши пальцы будут сбивать о камни, не на ваших ногах ковылять!

Хузайпат знала: отговаривать бабушку бесполезно. Если девушка опаздывала к обеду, Хатун ждала ее у ворот. Когда Хузайпат задерживалась на комсомольском собрании, Хатун сидела на ступеньках школы — ждала внучку.

Некоторые считали: старушка Хатун просто завидует молодежи и желает на склоне лет посмотреть все, чего не пришлось ей увидеть в давно прошедшей юности.

Тихая, застенчивая Хузайпат сначала стыдилась того, что бабушка так сторожит каждый шаг ее, но постепенно и она сама, и все остальные привыкли к присутствию старушки.

Хатун сегодня немного кривила душой: не только безопасность Хузайпат, сколько мысль о Хаджимураде не давала ей покоя. Ведь Хаджимурад и Хузайпат — ровесники. В детстве вместе играли, подросли — за одним столом готовили уроки. Хаджимурад заступался за нее, как за сестру, вмешивался в драки, если его подругу обижали. Не раз из-за Хузайпат лоб его украшали шишки, а под глазом расцветали синяки.

Хузайпат росла слабенькой, обидчивой. Чуть что — слезы повисали на ресницах, и она кулаками размазывала их по лицу. Хаджимурад не мог спокойно видеть ее личико печальным. Он мрачнел, но старался развеселить подружку.

Отца Хузайпат избрали заместителем председателя колхоза. Взяв с собой жену и младших детишек, он уехал на кутан — налаживать колхозные дела. Хузайпат осталась с бабушкой в ауле. Хатун начала воспитание внучки с того, что перестала оставлять Хузайпат наедине с Хаджимурадом. Раньше девочка частенько помогала по хозяйству Хаджимураду, Хатун запретила внучке одной ходить к ним в дом, всегда ковыляла следом. Если же Хаджимурад объяснял Хузайпат математические уравнения, Хатун, оперевшись на палку, склонялась над столом и внимательно прислушивалась к тому, что говорит Хаджимурад. Понять она ничего в уравнениях не могла — была неграмотная, но упорно расспрашивала Хаджимурада:

— А что это значит? А почему ты так сказал?

Хаджимурад пытался и ей растолковывать математические термины. Старушка кивала головой, делая вид, что во всем хорошо разобралась.

— Да! Да! Так! — повторяла она те немногие русские слова, что знала.

Хатун затаила мечту и думала, что она хранится на самом дне ее сердца. На самом же деле весь аул подшучивал над ее планами. Хатун надеялась поскорее выдать внучку замуж, в уме перебирала достоинства всех парней аула, ставила их на весы. Хаджимурад всех перевешивал. Больше всего ценила Хатун красивый голос Хаджимурада. Немаловажным обстоятельством было и то, что он перенял наследственное мастерство своего рода и стал отличным каменщиком.

Хузайпат многие годы относилась к Хаджимураду как сестра, но камень воду точит. Хатун день и ночь хвалила Хаджимурада, а последнее время стала намекать, что родственные отношения между чужими по крови быть не могут.

— Пора думать о будущем! Появится ловкая, языкастая девушка, утащит счастье из-под рук, — пилила Хатун внучку. — Кому суждено слушать всю жизнь такие песни, что поет Хаджимурад, тому не постареть, не умереть!

Постепенно у Хузайпат родилось новое чувство к Хаджимураду. А когда старушка, огорченно покачивая головой, сообщила внучке, что чужая девушка катала Хаджимурада на машине, Хузайпат всю ночь не могла уснуть.

Получив аттестат на руки, огорченная Хузайпат думала сразу отправиться домой — не хотелось ей встречаться на рассвете радостного дня с соперницей.

Хаджимурад, далекий от мысли, что Хузайпат теперь относится к нему по-иному, считал: подруга его отказывается идти в горы из-за неизменной спутницы — бабушки Хатун.

— Старики учат нас уму-разуму! От них — все только хорошее, — уговаривал девушку Хаджимурад. — Ты должна радоваться, что бабушка идет с нами.

Хузайпат со слезами на глазах стояла на своем.

Хаджимурад даже рассердился:

— Ты должна помнить: не на базар мы идем! Это заранее намеченная встреча.

Хузайпат крыть было нечем, и она согласилась…

С вершины горы звезды казались ярче и ближе. Сюда доносились запахи трав и созревающих колосьев. Полная луна с завистью смотрела вниз, досадуя на свое одиночество. На горе — границе двух районов — в полночь встретились друзья — школьники Горчока и Цибилкула.

Вчерашние девочки и мальчики сегодня получили путевки в жизнь: «Вы стали взрослыми, сами выбирайте себе пути!» Ощущение свободы радовало ребят и немного пугало. Ручейки грусти звенели в сердцах, все время нашептывали, что где-то там, в школе, в саду под деревьями, в беспокойных волнах реки потеряно детство и его не вернуть! У иных грудь распирало от гордости: они уже взрослые люди, любая работа по плечу! Если бы им крикнули: «Расщепляйте эту гору!» — они бы радостно ответили: «Сейчас!»

Каждая травинка под ногами, каждый камешек со скалы, любая звезда с неба пели:

Молодежь любовалась звездами, радовалась полной луне, дышала родным запахом горных лугов, а гора, многое повидавшая за тысячи лет, пролетевших над нею, казалось, говорила:

— Знаете ли вы, что такое зрелость? Зрелость — кипучее вдохновение, творческий труд. Глаза людей творческого труда всегда зажжены — пусть небо покрыто тучами, им кажется: сияет солнце. Зрелость — это горение. Пусть в лицо ударит снежный вихрь, лесной прохладой обернется он для тех, кто душою горит. Зрелость — это сила! Для сильного нет ни высоты ледяных гор, ни глубин штормовых морей. Зрелость — бешеная, горная река; если ее направить по правильному руслу — заработают сотни электростанций, зажгутся земные звезды, огненным ручьем польется сталь. Зрелость — это борьба! Борьба за правду, за мир, за счастье. В жизни не только ясные летние дни, теплые звездные ночи, порой давят и черные тучи. Впереди — не только проторенные дороги. Есть тропинки, вьющиеся и к вершинам гор, и сбегающие в глубь ущелий. Прославьте же свою зрелость трудом!

И как два бурных потока, столкнувшись, гремят и искрятся, так зашумели, встретившись, выпускники двух школ. Взметнулась песня.

Орлы и ласточки удивлялись необычному в ночную пору шуму. Грянуло эхо. Очнувшиеся от сна зеленые ящерицы спасались в расселинах от танцующих ног…

Наплясавшись, напевшись вволю, нарушители ночной тишины присели отдохнуть. Полились тихие разговоры о школе, об учителях, вспыхивал смех, вспоминали что-то забавное. Несколько пар отделились от всех, шепча заветные слова о будущем.

Хаджимурад, как только увидел Шарифат, постарался оказаться с нею рядом. Но девушка упорно не замечала его умоляющих глаз. Грустные стрелы взглядов юноши летели мимо. Она ни на шаг не отходила от Багжат.

Ибрагим даже не делал попыток подойти к Шарифат, он изо всех сил прикидывался, что не видит ее. Засунув руки в карманы, он то сжимал, то разжимал кулаки — сегодня Ибрагим ненавидел Хаджимурада особенно остро.

Для влюбленного сердца нет ноши тяжелее, чем ревность.

Хаджимурад холодность Шарифат толковал по-своему: «Скорее всего она боится Ибрагима, поэтому не хочет говорить со мной!»

— Хаджимурад, мы отыскали для тебя камень… — сказала Багжат, нарушив общую скованность.

— Какой камень? — удивился Хаджимурад. Ему было так грустно, что он обо всем забыл.

— Ты же говорил о камне для памятника. Мы его отыскали. Это совсем близко отсюда. — Багжат вопросительно посмотрела на Шарифат.

— Не ночью же идти, утром посмотрим, — проговорила Шарифат.

— Утром я хотел полюбоваться твоим ковром! — возразил Хаджимурад.

— Почему ты говоришь «твой ковер». Он общий!

— Иногда я слышу от тебя странные слова, Шарифат! — Багжат пожала плечами. — Пока ковер не был готов, ты нам даже взглянуть на него не разрешала, а теперь говоришь — общий.

«Она даже не хочет повести меня к камню», — с горечью подумал Хаджимурад.

Хузайпат заметила, что Хаджимурад не сводит глаз с Шарифат. Однако, боясь обнаружить обиду, держалась веселее обычного. Бабушка Хатун удивлялась и никак не могла себе объяснить, почему Хузайпат сегодня расшалилась. Никогда она не видела свою внучку такой подвижной и шумной. Хатун мысленно сравнивала девушек своего аула и горчоковских со своей внучкой. Хузайпат казалась ей лучше всех. «Хаджимурад просто слепой дурак, не замечает ту, что сулит ему счастье…»

Веселье молодежи навевало на старушку грусть. Она видела: жизнь у девушек теперь совсем другая, чем была в ее молодые годы. У них — полная свобода. Даже замуж выходят за того, кто нравится.

Вот такой ночи, радостной и веселой, никогда не было в жизни Хатун. Она сегодня невольно вспоминала время, когда была влюблена. Именно здесь, на груди этой горы, она увидела впервые молодого джигита и с тех пор за крапивой для пельменей приходила только сюда. Издалека, тайно она смотрела на него и слушала, как печально плачет свирель в его руках… Все это продолжалось недолго. Отец выдал ее замуж за старика. Хатун не осмелилась перечить.

— Смотрите! Какая красота! — крикнула Багжат.

Туман внезапно поднялся, и вся седловина горы окрасилась розовым.

— Старушка распускает белые нитки, — вздохнула Шарифат.

запела Хузайпат.

Песню подхватила Загидат:

Постепенно рассвет проводил по небосводу белой рукой, и одна за другой потухали звезды. И луна бледнела от ревности к светлому рассвету. А розовый красавец сперва сделал привал на вершинах гор, потом соскользнул вниз к долинам. Теперь горы и скалы стояли как бы обнаженные — виден был каждый изгиб, каждая морщинка.

— Ну, смотрите, смотрите все! Какое сегодня необыкновенное утро! — крикнула Багжат.

«Сколько живости в ее глазах», — подумал Хаджимурад и перевел взгляд на Шарифат.

— Мне бы это утро выткать! — воскликнула Шарифат.

— Запечатлеть бы его на камне! — вздохнул Хаджимурад.

Загидат расхохоталась:

— У мастеров разговор особый! Слышите, что они хотят сделать с утром? Одни его берут для ковра, другие для камня!

— Да, у них все по-другому, не как у нас, у простых смертных, — подтвердила Багжат.

— Наверное, Багжат, и у тебя есть свои мечты. Ну будь откровенной! Старики говорят, что, если на рассвете в горах что-нибудь очень захотелось, желание исполнится, — сказал Хаджимурад.

— О чем я мечтаю? — Багжат посмотрела вокруг. — Что мне просить у рассвета? Нет у меня таланта ткать ковры. Нет умения украшать камни узорами. Я мечтаю о другом: выучиться лечить больных, перевязывать раны, как моя мама. Я хотела бы стать таким доктором, чтобы каждая трава, каждый цветок мне кричал: «Я излечиваю от той болезни, а я — лекарство от этой!» Мне кажется, тогда на земле ни одного больного не осталось бы!

«Я даже мечтать не умела так, как наша молодежь. У нее сейчас знания большие. А что понимала я?» — подумала Хатун.

— Ого! Ай да Багжат! — сказал Хаджимурад.

— Она давно хочет быть врачом, — вмешалась Шарифат. — Я помню — она еще в детстве перевязывала и лечила кукол. Потом мы ее называли главным врачом класса. У кого бы что ни болело, обращались к ней!

— Быть врачом — благородное дело, — сказал Хаджимурад. — И красивое. Врачи в белых халатах, как белые голуби.

«Не только сердце девушки, — гранитная гора и та расплавится от его языка, — думал Ибрагим. — Кто я рядом с ним? Молчаливый камень. Все слова прячу в сердце!»

— Вот Багжат и будет белым голубем! — крикнул кто-то.

— Не спешите! — взмолилась Багжат. — Может, я и в институт-то не попаду. Оценки в аттестате у меня не такие уж блестящие!

— Еще есть время на подготовку! Не теряй ни минуты, — посоветовал Гасан.

— И бросай свой мотоцикл! — добавил Хаджимурад.

«Если она бросит мотоцикл, кто же вас будет возить?» — подумал Ибрагим. В нем с новой силой проснулась обида на Багжат. Он украдкой посмотрел на Шарифат. Она сидела на камне и, казалось, ни о чем не думала, любуясь преображающимися под лучами солнца горами и ущельями.

— И тебе надо готовиться, — подошел к ней Хаджимурад.

— Мне, значит, надо, а тебе нет? — с беззлобной насмешкой спросила девушка. — Думаешь, все будет просто — открыл дверь института и вошел!

— Конечно, и мне надо готовиться и… тебе.

— Я не поступаю в институт, и мне безразлично — открыты его двери или закрыты! — отрезала Шарифат.

— Что ты говоришь? — удивился Хаджимурад. — И не будешь пытаться?

— Ты пожалеешь, Шарифат, — Багжат укоризненно покачала головой. — Надо еще подумать…

— Мой институт — станки да нитки, а учителя — опытные ковровщицы.

— Чтобы стать настоящим художником, надо учиться, Шарифат, — сказал Хаджимурад. — Почему бы тебе не поступить в художественный вуз?

— Вот об этом и я ей говорю. Она и слышать не хочет…

«Багжат добрая и откровенная», — подумал Хаджимурад. И ему почему-то захотелось погладить ее по волосам.

«Он теперь играет на чагане, чтобы уговорить Шарифат уехать с ним в город», — подумал Ибрагим. Он нагнулся, поднял камень и, дважды перекрутившись, бросил его вниз. Ему хотелось показать, что он не слушает ни Хаджимурада, ни Шарифат, не думает о них.

— Сколько бы мы ни говорили, — продолжала Багжат, — пользы от этого мало! Сломить упорство Шарифат никто не в силах. — Она пожала плечами. — У нее какие-то свои планы. Я вот поеду держать экзамен.

— И нас возьми с собой, Багжат! — крикнул Кайтмаз.

— Подумаешь! Мы тоже хотим дальше учиться. Сами, без нее поедем, — сказала Загидат.

Хузайпат поднялась на уступ скалы и вновь запела:

Все взволнованно слушали нежный девичий голос.

Шарифат легко взобралась на огромный камень и крикнула оттуда:

— Девушки, посмотрите, какая страшная скала! Как волк с разинутой пастью. Самый знаменитый художник не сумел бы изваять так живо!

— И ты не смогла бы выткать это на ковре, и Хаджимурад не сумел бы высечь это на камне! — Багжат посмотрела на Хаджимурада.

«Все девушки тают перед ним. Подумаешь, мастер по резьбе! А другие — чучела на огороде, что ли?» — возмущался в душе Ибрагим, но сказать ничего не решился.

— Вы знаете, девушки: у каждой скалы, у каждого камня своя судьба, прошлое, настоящее, будущее, — начал Хаджимурад, подражая Жамалудину.

— Не собираешься ли ты убедить нас, что камни переговариваются на своем языке? — усмехнулся Ибрагим.

— Камни не должны знать языка. Достаточно, что люди его знают. Камни же — молчаливые свидетели истории, — ответил Хаджимурад, представляя, что так бы ответил отец.

— Хаджимурад, ты говоришь: у каждого камня своя судьба, — заинтересовалась Багжат. — Расскажи тогда, если знаешь, какая история у этой скалы. Ну, у этой, что как волк с разинутой пастью.

— Я сказал, что у каждого камня своя судьба, но не утверждал, что все их знаю, — нашелся Хаджимурад.

— Видишь, что получается! — с притворным укором произнесла Шарифат. — Горцы говорят: коль ты не умеешь закрыть двери своего дома, то не берись закрывать чужие. Не знаешь истории каждого камня, а торопишься в институт.

— Не понимаю твоей шутки! — Багжат пожала плечами. — Не все такие дотошные, как ты, Шарифат! Это ты изучаешь историю каждой нитки: кто ее прял, из какой шерсти, от какого барана шерсть!

Шарифат стала серьезной:

— Человек должен все знать о любимой работе! Продумать каждую мелочь. Садовник, заботясь о корнях растения, получает здоровые плоды. Прежде чем построить электростанции, что делают? Узнают, где берет начало речка, какое у нее дно, какая глубина…

— Ты права, — согласно кивнул головой Хаджимурад.

Шарифат озорно блеснула глазами:

— А раз права, расскажи нам историю вон той кривой скалы, каменщик!

— Был бы мой отец здесь, вы бы знали историю каждого утеса! — отозвался Хаджимурад.

— Мы не сомневаемся, что твой отец все знает, но ведь не он собирается в институт, — засмеялась Багжат.

— Ты же знал много преданий, — Хузайпат хотела как-нибудь помочь Хаджимураду.

— Видимо, голова закружилась от успехов, забыл все, — усмехнулся Ибрагим.

— Историю какой скалы хотите вы знать, дети мои? — спросила молчавшая до сих пор Хатун.

— А хотя бы вот этой, — показала рукой Хузайпат.

Вокруг старушки собралась молодежь. Хатун с любовью смотрела на вчерашних школьников. Они казались молодыми побегами, обвившимися вокруг старого орехового дереза.

— Расскажите нам, бабушка, легенду!

— Какую-нибудь! Мы так любим слушать…

— Нет! Лучше про ту скалу!

— Сначала вы получше всмотритесь, — предложила Хатун. — Что она вам напоминает?

— Вблизи трудно понять, — сказал Хаджимурад. — Отойдите немного. Отсюда лучше видно.

Солнце окрашивало золотом живописное нагромождение камней. На землю от скалы ложилась зловещая тень. Орлы — один за другим — поднимались в небо и, покружившись, устремлялись ввысь. Девушки, все в белом, казались вестницами счастья, ненадолго задержавшимися здесь на голой, дикой горе. Все они — и девушки и юноши — смотрели на скалу, верхушка которой как бы упиралась в небо.

— Сказать вам, что я вижу? — Багжат первая нарушила внезапно наступившую тишину. Ее громкий голос разнесло по горам старательное эхо.

— Подожди, Багжат! — Шарифат махнула рукой, досадуя, что подруга прервала нить ее размышлений.

— Думать разрешается сколько угодно! Мы не на экзамене! — засмеялся Хаджимурад, а сам глядел на Шарифат. Девушка как будто к чему-то сосредоточенно прислушивалась, наморщив лоб и чуть-чуть шевеля губами.

— Ну, а теперь, Багжат, скажи нам, что тебе кажется, — сказала Шарифат, будто решив какую-то задачу.

— Скала висит прямо между небом и землей. Зияет пещера как пасть. А на самом верху, не пойму — то ли сидит медведь, то ли человек стоит на коленях.

— Больше ты ничего не увидела?! — удивился Хаджимурад.

— Нет, не увидела!

— Протри глаза!

— Глаза-то у меня зорче, чем у орла! Но больше ничего не могу добавить.

— Здесь дело не в зоркости, — заметил Гасан, — а в воображении.

— А ты что видишь, Шарифат? — спросила Загидат.

— На что похожа скала? На разинутую пасть бегемота. Там наверху могучий человек на коленях. А вот перед чем он склонил колени, не могу сказать! Надо еще подумать, — Шарифат вопросительно посмотрела на Хатун.

«Какая умница, — порадовалась старушка. — Как быстро она все рассмотрела».

— Твой отец, случайно, не мастер-каменщик? — спросила она девушку ласково.

— Нет! — коротко ответила Шарифат, не сводя глаз со скалы.

— Теперь, бабушка, твоя очередь рассказывать! — потребовала Хузайпат.

— Немного я могу добавить к тому, что видела Шарифат. Одно только знаю: человек на коленях день и ночь плачет. Подойдете поближе — увидите!

Шарифат первая, прыгая с камня на камень, помчалась вверх. Следом Хаджимурад. Помедлив мгновение, бросилась за ними Хузайпат.

Увидев капли, медленно стекающие одна за другой по скале, Хаджимурад положил на влажный камень руку.

— Правда, слезы, — он показал свою мокрую ладонь Шарифат.

Из-за плеча Шарифат выглядывала Багжат.

— Какие там слезы! — сказала она сердито. — Каменные люди не плачут, ковер-самолет не летает, скатерть-самобранка не угощает гостей. Все это выдумки!

— Действительно, нашли кому рассказывать сказки, — добавила Загидат.

— Слезы соленые! — Багжат, нагнувшись, открыла рот. — Ребята! Это чистая родниковая вода.

Молодежь вернулась к одиноко стоявшей на горе старушке.

— Придется рассказать эту быль, чтобы вы не спорили, — сказала Хатун, собираясь сесть.

— Подожди! — крикнул Хаджимурад, положив на камень свой пиджак. — Простудишься.

— Спасибо, дай бог тебе здоровья! — Хатун уселась поудобнее. Желающие слушать расположились вокруг.

— Было это очень давно, — начала старушка свой рассказ. — Тогда, как и сейчас, люди мечтали. Кто о чем. Но мечты и обычаи были другие. А иногда и такие же, как у нас. Чабан одного горного аула, этот аул где-то здесь, неподалеку, мечтал, чтобы жена родила ему второго сына. Тогда люди жили замкнуто, тухумами. Единственному сыну в семье приходилось трудно, нужен был брат — поддержка, защитник, друг. Сам чабан в детстве рос одиноким, поэтому-то и хотел, чтобы у сына его был брат. Чабан всегда с нетерпением ждал весны — взойдет зеленая трава, у овцы появятся ягнята, корова принесет теленка. За курицей рассыпанными по траве янтарными бусами побегут цыплята… Самая же заветная мечта: у жены родится второй сын. Он говорил своему маленькому Али: «И у тебя будет братишка». И ждал этого дня. Вот наступила весна, взошла зеленая трава. Резвясь на лужайке, прыгали ягнята. За курицей едва поспевали пуховые клубочки цыплят. Корова принесла теленка с белой звездочкой на лбу.

Хатун перевела дыхание, внимательно оглядела молодые, сосредоточенные лица, улыбнулась про себя и повела дальше неторопливый рассказ:

— Но самой заветной мечте чабана не суждено было исполниться. У жены родилась дочка, не сын. Ее встретили холодно, как незваную гостью. Чабан в отчаянье крикнул: «Лучше бы жена камень родила, и тот пригодился бы для стены! А зачем мне девчонка?» И он, как потерпевший поражение в бою, один ночью отправился в горы, чтобы никого не видеть. И чтобы его никто не видел. Маленький Али три дня не брал в руки камешков, не выходил из дома играть с ребятишками. Баху не знала, что своим появлением на свет принесла столько огорчения. Она росла и росла, как цветок в поле. Выровнялась, стала красавицей, ласковой с людьми, нежной с родителями, с горским намусом в сердце. Но отец всегда был с ней холоден — маленькую не брал на руки, девочкой не ласкал. Али тоже не баловал сестру. Он считал недостойным для себя взять девочку за руку и пойти с ней по аулу. Или даже поиграть у двора. А Баху считала: «Так и надо!» Ей в голову не приходило, что для отца и брата она тяжелая ноша. Баху гордилась и отцом и братом. Черные ее глаза блестели радостью, когда отец или брат поручали ей какое-нибудь дело. Она вся сияла, коли отец, отправляясь в путь, разрешал ей проводить его за аул, нести хурджины. Она со счастливой готовностью подавала брату воды, если он просил пить. Она при отце и брате никогда не садилась, всегда стояла. Даже с матерью при них разговаривала шепотом. В доме ее не замечали, люди о ней ничего не слышали. Как родилась Баху, так незаметно и умерла бы она, да брат ее Али неожиданно попал в беду. Собирались сыграть его свадьбу. Вдруг утром он упал в судорогах на пол и потерял сознание. Приговор лекарей был короток: «Холера! Вынести Али за пределы аула!» Бегавул[30] сразу потребовал изгнания Али. Следы его ног обливали керосином и жгли. Побоявшись, что разнесет заразу, Али с трудом поднялся в эту пещеру. Он катался по земле, стонал от боли. «Воды бы, чтобы смочить рот, огня бы, чтобы избавиться от озноба и лихорадки», — думал он. В бреду ему являлась его возлюбленная, нареченная невеста. Она входила в пещеру с кувшином, полным воды. Она поила его, согревала огнем и лаской. Но это были мечты больного! Наяву к нему пришла Баху. Глаза ее покраснели от слез, ноги болели от ходьбы, руки были в крови от лазанья по скалам. С огромным трудом она притащила кувшин молока. Увидев озябшего брата в сырой пещере, она собрала овечий помет для костра, но нечем было его зажечь. Она обежала окрестности в поисках огня. На вершине горы заметила огонек, подумала, что это чабаны на перевале. Но, поднявшись на гору, поняла: это звезды отражаются в снежной вершине. Баху наклонилась над льдом и заплакала. И ее горячие слезы, как пули, изрешетили лед, и мгновенно из проталинок взошли красные, как пламя, цветы. И звезды впервые за свою вековечную жизнь, увидев цветы, растущие прямо из льда, спустились на землю — полюбоваться. «Кто вы такие? Как вы попали сюда?» — спросили звезды у цветов. «Мы — любовь сестры к брату», — говорили цветы, покачивая головками, и их дыхание растопило ледяную шапку горы. «Звезды, милые звезды! — воскликнула Баху, упав на колени. — Мой брат замерзает: мне нужен маленький огонек, чтобы разжечь костер. Дайте мне огня. Вы не станете беднее, и горение ваше не померкнет». — «Нам не жаль для тебя огня, но как ты его понесешь? Ведь можешь обжечься!» — «Я потерплю!» — Баху побежала с огоньком в ладонях к брату. Прикусив губы от боли, прыгала она через ущелья, скатывалась вниз по отвесным скалам. Огонь жег ей ладони, но у нее была только одна мысль: помочь Али. У самого входа в пещеру огонек насквозь прожег Баху ладони и упал на камни. Он мгновенно рассыпался тысячами искр. Говорят, с тех пор и летают по миру ночные светлячки. Горько рыдавшая Баху вдруг увидела, что руки у нее дымятся. Она вбежала в пещеру, дотронулась рукой до собранного ею раньше топлива. Темная пещера сразу наполнилась огнем и светом. Баху не отходила от брата. Ее обгоревшие руки были для него подушкой. Она смазывала его язвы медом диких пчел, кормила яйцами птиц, найденными в горах, поила родниковой водой. С тех пор мы говорим: «Любовь сестры побеждает болезнь брата». Наконец Али поправился настолько, что с помощью Баху решил вернуться домой. Не прошли они и сотни шагов, как Баху упала без чувств на землю. Так она и умерла…

— Какая страшная история! — со слезами сказала Шарифат.

— Не я ее придумала, — вздохнула Хатун.

— Может быть, Баху все-таки поправилась? — не поднимая головы, спросила Багжат. И в ее глазах тоже блестели слезы.

— Нет, она умерла, и только тогда Али увидел, как прекрасна была его сестра. Поднимая ее с земли, он впервые заметил длинные косы, чистый лоб, строгие брови… Говорят, что двое суток, наклонившись над мертвой сестрой, Али плакал. Своими руками он выкопал могилу, похоронил Баху и вернулся домой убитый горем. Вдруг поднялся ураган, всю ночь бушевала гроза. Утром на скале все увидели вот это — брат стоит на коленях перед могилой сестры и плачет, плачет без конца. Али никогда не забывал Баху. Прошли годы, и жена принесла Али сына. Но он печально сказал: «Я ждал, что ты подаришь мне дочь. Мы бы дали ей имя моей сестры, которая в холодную пещеру голыми руками принесла мне огонь упавшей на землю звезды».

— Почему она умерла? Как это несправедливо! — сказала огорченная Хузайпат.

— Если бы она не умерла, не родилась бы эта легенда, — заметил Хаджимурад.

— Кто же ее придумал? — спросила Загидат и посмотрела на Шарифат.

— Не так уж здесь много выдумки, — задумчиво произнесла Шарифат. — Если заболеет твой брат, разве ты не будешь за ним ухаживать?

— Если бы у меня была сестра, я бы ее никогда не обижал, — сказал Хаджимурад. — Я бы все сделал, чтобы она была счастлива. А некоторые горцы и теперь еще считают позором оказывать сестре уважение… Это — глупые предрассудки, оставшиеся от старины. Стыдиться при всех показать, что любишь сестру, по-моему, позор.

— Мой брат совсем не такой! — с гордостью сказала Багжат. — Ты помнишь, Шарифат, когда я впервые села на мотоцикл, какой шум поднял отец. Многие говорили Осману: «Стукни ее кулаком по голове и прикажи, чтобы она, как все остальные, ходила пешком!» Но он никого не послушал, сам научил меня ездить. Пусть будет побольше таких братьев, как мой!

— Мне тоже кажется, — мечтательно произнесла Шарифат, — если бы был у меня брат, он был бы нежным, ласковым, заботливым. Как я завидую девушкам, у которых есть братья. Особенно, когда девушка выходит на улицу в платке, подаренном невестой брата…

— Недаром говорят в горах: «Я не менее храбр, чем любой герой, но беда в том, что у меня нет сестры! Некому хвалить меня на мельницах и в полях!» Если бы у меня была сестра, хотелось бы, чтобы она про меня говорила такие слова, как Багжат про своего брата, — сказал Хаджимурад.

«У кого нет сестры, тот мечтает о ней!» — подумал Ибрагим. Не один Ибрагим сейчас думал так. Все юноши смотрели на гору, где плакал о погибшей сестре благодарный брат. Каждый подобно Али попадал в пещеру больным. Каждая сестра вносила в пещеру звезду в руках, но ни один брат не дал умереть своей сестре. В мечтах они поднимались на самую высокую гору за травой бессмертия, спускались в бездонное море, сражались с акулами, чтобы достать сестре лекарство, и она оставалась жить. Каждый невольно вспомнил свою сестру. Ведь обычно на их будничные хлопоты принято было смотреть просто: так это и должно быть! Одна из них вешала на веревке белье брата, другая гладила костюм. Третья готовила к приходу брата вкусное кушанье.

— Бабушка Хатун, ты, наверное, знаешь еще немало интересных историй, — высказал предположение Гасан.

— Моя мать, дай бог омовения ее грехов, знала больше, чем я. Она мне их всегда рассказывала — шли ли мы сюда за кизяком и травой или к ручью с кувшинами. Теперь я многое забыла. Да и те, что помню, уже не могу рассказывать так хорошо, как раньше!

— Неправда это! — возразил Ибрагим. — Видите, бабушка Хатун, у нас от ваших рассказов на глазах слезы…

Шарифат, оглянувшись на Хаджимурада, шепнула что-то Багжат. Та жестом его подозвала.

— Пойдем теперь посмотрим камень, который мы для тебя нашли? — блестя глазами, спросила Багжат.

«Сама Шарифат не захотела меня позвать, попросила Багжат, — с огорчением подумал Хаджимурад. — И все-таки хорошо, что она о камне вспомнила. Видно, Шарифат хочет побыть со мной, но без Багжат не решается. Ну что ж, иначе и не может быть. Она меня мало знает. А какая славная эта Багжат, сговорчивая, приветливая».

Они втроем спускались со скалы: девушки осторожно, Хаджимурад — быстро, напрямик. А остальные сгрудились вокруг Хатун. Казалось, никто не заметил, что Хаджимурад с девушками давно уже огибают гору. Никто, кроме Ибрагима.

Шарифат шла последняя и услышала за собой прерывистое дыхание. Оглянулась и на мгновение даже остановилась. Обернулся и замер на месте Хаджимурад. Как дула двух винтовок, направленных друг на друга, скрестились взгляды Хаджимурада и Ибрагима.

— Быстрее! Где вы? — крикнула уже издали Багжат.

Шарифат, как будто ничего не случилось, крикнула в ответ:

— Мы догоняем! — и осторожно, чтобы не поскользнуться, двинулась вперед. Буря бушевала у нее в груди. Ей хотелось побыть с Хаджимурадом, и было немного жаль Ибрагима. Девушка знала: ей надо выбирать между давним преданным другом и малознакомым парнем из Цибилкула. И вдруг она поняла, что вопрос, кого предпочесть, для нее далеко еще не решен.

Шарифат опять отстала от Хаджимурада и украдкой оглянулась — Ибрагим стоял и смотрел ей вслед. В его глазах Шарифат прочитала подлинное горе.

— Ибрагим! — позвала она. — Идем с нами. Мы нашли очень красивый камень…

— Я ведь не каменотес, в камнях не разбираюсь! — Ибрагим с подчеркнутым вниманием принялся что-то рассматривать в небе.

Хаджимурад застыл на месте, услышав крик Шарифат. Притворившись, что углублен в свои мысли и нет ему дела ни до чего другого, он перепрыгивал с одного камня на другой. «Она его боится. Иначе бы не позвала! Все-таки, наверное, они уже обо всем условились». Крыло ревности билось в сердце Хаджимурада. Теперь он далеко обогнал Шарифат. А она по-прежнему медленно спускалась вниз, время от времени оглядываясь на Ибрагима.

— Вот этот камень! Идите быстрее! — крик Багжат внезапно нарушил наступившую тишину.

Все четверо теперь хорошо были видны с горы бабушке Хатун: присевшая на камень Багжат, неподвижно застывший Ибрагим, скачущий по камням Хаджимурад. Шарифат и Хаджимурад не глядели друг на друга, будто были в ссоре.

Ибрагим, помедлив немного, пошел вверх по горе, откуда бабушка Хатун смотрела на него всепонимающими, мудрыми глазами.

Хатун качала головой, как женщины дадом[31].

— Аставпируллах! Аставпируллах! Нет теперь у молодежи намуса. Шапку от платка не отличишь, — шептала она. Если бы Хаджимурад был здесь, она бы про тех девушек из чужого аула многое бы сказала, да так, чтобы он слышал! Но в глубине сердца у старушки кипела зависть. Как бессилен человек: ушедшую молодость нельзя вернуть. Хоть бы на один день очутиться на месте этих девушек! И не только молодости завидовала Хатун. Не так, совсем не так прошли ее юные годы!

…На краю косогора лежал большой камень.

— Правда, подходящий? — спросила Шарифат.

Хаджимурад похлопал рукой о камень.

— Выстукиваешь, как доктор больного, — засмеялась Багжат.

— Камень по форме подходящий, но, кажется, старый! — заметил Хаджимурад.

— Камни бывают молодые и старые? — удивилась Шарифат.

— Конечно. И в старости, и даже в смерти камня виновен человек. Бессмертие камней, так же, как и людей, зависит от их дел. Именно так, не смейся, Багжат. Если бы этот камень пустили в дело, а не оставили лежать на дороге, не состарился бы. Он мог бы украсить стену какого-нибудь дома, стать ступенью лестницы. А видите, он без пользы умирает здесь, наполовину засыпанный землей.

— Я ничего не понимаю, — Багжат посмотрела на Шарифат. — И камень умирает? Возьми, Хаджимурад, его для памятника. Может, он все-таки подойдет, — она тоже похлопала ладонью по камню.

— Посмотрите, как он пожелтел, будто человек, больной малярией. Снимем с него верхний слой и увидим, что внутри — жилище для червей.

Хаджимурад вынул из кармана перочинный нож, принялся ковырять камень.

— Смотрите, девушки, рассыпается, как халва. А когда обтесывают молодой камень, от него, словно звездопад, летят искры! «Чик, чик, чик!» — один этот упругий звук радует. Нельзя закалять заржавленное железо. Мертвый камень тоже ни на что не годен…

— Как же отличить мертвый от живого? — спросила Шарифат.

Сейчас в ее глазах Хаджимурад был настоящим мастером.

— Чтобы узнать, какой у больного недуг, надо быть доктором, Шарифат! — улыбнулся Хаджимурад.

— Это можно понять так: определить, какой камень живой, а какой мертвый, может только каменщик или его сын? — чуть насмешливо спросила Шарифат.

— Сегодня я узнала новость: бывают мертвые и живые камни! — весело проговорила Багжат. — Хорошо еще, Шарифат, что мы не отвезли этот камень на мотоцикле в Цибилкул. Хаджимурад нас обвинил бы, что мы привезли труп.

— Послушаем еще немного Хаджимурада, сами станем мастерами-каменщиками, знающими судьбу камней, — сказала Шарифат.

— А разве это мастерство хуже твоего? — спросила Багжат. — Я завидую тем, кто украшает камни узорами…

Девушки отошли от камня и начали медленно подниматься в гору.

— Я бы очень хотел, чтобы вы приехали ко мне в Цибилкул, — сказал Хаджимурад, поворачивая вслед за ними на тропинку. — Мы бы вместе подумали над будущим памятником…

— Теперь мы не скоро увидимся: окончили школу и нет причин для встречи, — вздохнула Багжат.

— Двери школы закрыты, но сердца наши распахнуты, — сказал Хаджимурад.

Он смотрел то на одну, то на другую девушку и не мог понять — какая лучше? Шарифат такая серьезная, строгая, недоступная, а Багжат улыбающаяся, открытая. Кажется, будто держишь ее сердце на ладони!

— Как бы нас не начали искать, — спохватилась Шарифат.

— Ведь никто не знает, где мы, — подхватила Багжат. — Посмотрите! Вон все уже видны. Собрались вокруг Ибрагима, смотрят ему в рот, как будто он только что приземлился из космоса. Наверное, что-нибудь интересное рассказывает.

Она обогнала Шарифат и Хаджимурада.

— Что-нибудь о машинах, — скептически заметила Шарифат. — Кроме них, он ничего не видит!

— Ты почему-то его боишься? — тихо спросил Хаджимурад, когда убедился, что Багжат не может их услышать.

— Я никого не боюсь, — гордо ответила Шарифат. — Ибрагим — очень хороший парень. И в ауле его все любят. Отзывчивый, добрый. Всем помогает. Вообще вся семья у них такая.

— Что это ты так рекламируешь его достоинства?

— А он не нуждается в моей рекламе!

— Счастлив же он, если о нем так хорошо говорят. Я завидую ему. По-моему, он тебя приворожил.

— Я привыкла к нему. Он защищал меня еще в детстве, как брат.

— Да, защитник он, видно, недурной! Ходит за тобой, как шпион.

— Ты просто его не знаешь, Хаджимурад.

— Зато хорошо его понимаю, Шарифат. Дурак я! Какое право у меня вмешиваться, — голос Хаджимурада дрогнул.

— Не говори так! Я сама не знаю, что со мною! — Шарифат на минуту спрятала лицо в ладонях. И тут же бросилась догонять подругу.

Держась за руки, Багжат и Шарифат поднялись на скалу и оттуда спрыгнули к ребятам, сгрудившимся вокруг Ибрагима.

Под ногой Хаджимурада покатился камешек, юноша упал навзничь.

— Хаджимурад! — испуганно крикнула Багжат и бросилась к нему.

— Бабушка! — глаза Хузайпат наполнились слезами.

Прикусив нижнюю губу, подбежала к смущенному Хаджимураду Шарифат.

Ибрагим подал руку Хаджимураду и, делая вид, что заботливо поднимает его, сжал его ладонь сильнее, чем это требовалось. Хаджимурад, стряхивая пыль свободной рукой, поднялся.

— Говорят, каменщики самые сильные люди. Проверим! — с этими словами Ибрагим принялся с силой поворачивать руку Хаджимурада вниз.

Сначала Ибрагиму не пришлось особенно напрягаться — Хаджимурад не сопротивлялся.

— Ого! Ого! — закричали ребята.

Услышав их возгласы, Хаджимурад покраснел и поднял голову. Багжат смотрела на него, широко раскрыв глаза, будто с замершим на полпути словом. Покусывала нижнюю губу пунцовая от волнения Шарифат. Еще минута — и она готова была заплакать. В скалах, столпившихся вокруг, Хаджимураду почудилась какая-то угроза и упрек.

Хаджимурад крепко сжал зубы — рука его будто окаменела. Лицо напряглось, яснее обрисовались скулы. Сплетенные руки юношей медленно поднимались кверху. Постепенно самодовольная улыбка на лице Ибрагима угасала.

«В тот день, когда Ибрагим тащил на себе мотоцикл, он хотел доказать мне, что я — пустой орех, и я все принимал за шутки», — горько раздумывал Хаджимурад.

Окружающие считали: Хаджимурад и Ибрагим вступили в безобидное соревнование, но девушки — Багжат и Шарифат — понимали: это — тайная дуэль. Ибрагим собирал силы. «Докажу ему наконец кто я!» В глазах Ибрагима потемнело. «Придумал это дурацкое соревнование, и теперь полный провал!»

Рука Ибрагима уже была на уровне груди Хаджимурада.

Хатун поднялась с камня.

— Ребята, хватит! Вы сильны одинаково! Оба победили, опустите руки!

— Правильно! Ничья! — поддержал Гасан.

Хотя слово «ничья» острой стрелой вонзилось в сердце Ибрагима, он поспешно отпустил руку Хаджимурада.

— У тебя, Хаджимурад, столько силы, что можешь идти пастухом к телятам, — с трудом улыбнулся Ибрагим.

— А из тебя выйдет отличный командир молодых петухов, — огрызнулся Хаджимурад.

— Больше ни слова! Из таких шуток растут колючие деревья с толстыми корнями, — Хатун обняла Хаджимурада.

Хаджимурад, как провинившийся ребенок, старался не смотреть по сторонам. Не поднимая головы, он подошел к краю скалы, захватив пиджак с камня, на котором раньше сидела Хатун.

Шарифат подбежала к нему, достала из рукава платья белый шелковый платочек и принялась смахивать с Хаджимурада пыль. Она знала: большего наказания за глупый поступок для Ибрагима не будет. Он легко перенес бы нападение десятка богатырей с тяжелыми кулаками, но был не в силах примириться с нежностью Шарифат, проявленной к Хаджимураду. И все-таки где-то на самом дне души Шарифат теплилась жалость к Ибрагиму. Одновременно она чувствовала: Хаджимураду было плохо, и она ринулась на помощь вопреки всему. И сейчас тоже ей было безразлично, что девушки, глядя на нее, многозначительно переглядываются, а Хатун бьет себя потихоньку по коленям. Ей нужно было как можно глубже ранить Ибрагима. «Силой решил меряться с Хаджимурадом! Себя мнит выше горы, а других ниже табуретки. Испытал ты силу Хаджимурада?»

Шарифат стряхивала пыль с Хаджимурада, а ему казалось: гора свалилась с его плеч. Он, преодолевая стеснение, украдкой посмотрел на девушку. Губы ее дрожали, у ресниц притаились слезы, как капли в тучах, готовые вот-вот брызнуть дождем.

«Хоть бы раз, только раз коснулась она меня рукой», — думал он.

Ибрагим снова сжимал и разжимал кулаки. Он готов был растаять, как лед под солнцем, на глазах у всех. «Только бы никого не видеть. Дурак я, зачем полез? Почему не смог сдержаться? Сколько раз слышал я от дедушки: «Залог успеха — умение владеть собой». А я что делаю? Коня с хвоста взнуздываю! Чего я добился? Увидел только, как она к Хаджимураду относится — сразу побежала, на глазах у всех, помогать!»

Солнце поднялось на два выстрела, когда горчоковцы и цибилкулцы распрощались. Они уговорились встретиться вновь, одни — в институтах, другие обещали заезжать друг к другу. Третьи лишь обменивались многозначительными взглядами, которые порой важнее самых нежных слов.

X

Рано утром Шарифат шла к источнику и еще издали увидела Ибрагима. Он мял в руках кепку и то наклонялся к земле, будто отыскивал потерянное, то выпрямлялся, оглядываясь вокруг, еще издали было заметно, что Ибрагим взволнован.

С того самого дня, как они вместе встречали рассвет в горах, Ибрагим всячески старался показать, что он к Шарифат равнодушен. Совсем ее не замечал, даже не здоровался. Нарочно лишний раз проходил мимо так, чтобы Шарифат могла его видеть, но сам не поднимал на нее глаз, якобы занятый собственными мыслями.

Во всем случившемся он обвинял только себя. Как ни старался, в поступке Шарифат ничего не мог найти дурного. «Не надо было мне так грубо шутить с Хаджимурадом, я упал по своей вине в глазах Шарифат. Она же просто помогала Хаджимураду, чтобы он не выглядел перед всеми смешным».

Эти добрые мысли подсказывало ему сердце. Но стоило ему встретить Шарифат, как все здравые рассуждения молнией вылетали из головы, опять он видел перед собой девушку, смахивающую пыль с одежды Хаджимурада. И сейчас — чем ближе подходила Шарифат, тем ожесточеннее мял он в руках бедную кепку. Словно сотни кузнецов били по наковальне, так стучало его сердце. В ту минуту, когда Шарифат свернула к источнику, он огляделся. Уверившись, что за ним никто не наблюдает, он преградил девушке дорогу.

— Шарифат, я уезжаю! Может быть, мы больше никогда не увидимся, — проговорил он дрожащим голосом. — Прости меня!

Шарифат растерялась.

— Куда ты уезжаешь, Ибрагим? — спросила она и, по привычке прикусив нижнюю губу, добавила: — Удивительный ты человек, Ибрагим, то ты ломаешь мне ключицы[32], то просишь прощения… Уезжающим — доброго пути, остающимся — спокойствие и мир. — Девушка быстро пошла своей дорогой.

Ибрагим снова забежал вперед.

— Ты попала под влияние этого цибилкулца. Жаль, что я его тогда… — Ибрагим сжал кулаки. — Ты изменилась…

— Может быть, я изменилась к лучшему? — вызывающе спросила Шарифат, сведя тонкие брови. — Ты не вправе запрещать мне разговаривать, с кем я хочу! Или еще предложишь мне ходить с закрытыми глазами? Зашить себе рот? И что это еще за цибилкулец? У него есть имя! Если ты забыл его, я могу напомнить. Его зовут Хаджимурад.

— Неужели? А я не знал! — взорвался Ибрагим. — Остается только позавидовать, что у него есть такой защитник!

— Есть защитник! А твоей злостью и соломинки не переломишь. Оставь меня! Уезжай хоть на край света! — и задев Ибрагима взметнувшимися косами, Шарифат побежала к источнику.

Ибрагим рассердился на себя еще больше, чем Шарифат. «Не получился разговор, хотя все продумал заранее. Ну что вышло? Она вступилась за Хаджимурада… «Твоя злость соломинки не переломит!» И я хорош! Хотел поговорить ласково, а нагрубил только. Слова не умею вымолвить! И все-таки нельзя так все оставлять. Я должен ей доказать… Пойду снова навстречу, заставлю все выслушать… А потом оторву от сердца, как созревшее яблоко от ветки! И думать о ней больше не буду!»

Шарифат почему-то задержалась, а Ибрагим понемногу остывал. Может быть, свежая утренняя прохлада как холодной водой заливала пожар его сердца. Он разжал кулаки. И гнев, недавно клокотавший у горла, как расплавленный металл, подобно остывшему слитку, упал куда-то и скрылся в пропасти души. Злость сменилась грустью.

«Есть ли на свете человек несчастнее меня? Можно ли насильно заставить себя полюбить? К чему я напомнил ей о Хаджимураде? Да, она права: какое у меня право запрещать ей разговаривать с другими? Я просто неловок — не сумел проложить, как Хаджимурад, тропинку к ее сердцу. Все время упрекаю ее, в чем-то укоряю. Ей это надоело! Не из-за угроз зимы открывают деревья свои почки, а навстречу теплым лучам солнца. Она уже давно знает о моей к ней любви, если бы в ее сердце был хоть отсвет, не держалась бы она со мной так холодно. «Уезжай хоть на край света», — крикнула она. Ну, что ж, я и не вернусь никогда в аул, чтобы с ней не встретиться!»

Сам того не замечая, Ибрагим вышел к полю пшеницы. Не зря говорят: ревность отличается от всех болезней тем, что сама поддерживает себя.

Вот он снова представил себе Хаджимурада. Перед ним возникло приветливое, открытое лицо. Оно было неприятно Ибрагиму, но парень понимал: Хаджимурад, действительно, может вызвать симпатию. Вот Хаджимурад гордо поднял голову. «Я победил, после нескольких встреч взял в плен ее сердце, а ты не мог завоевать за все годы!» — слышался Ибрагиму уверенный голос. Рядом с Хаджимурадом стояла и королева байрама, улыбаясь, она смотрела на Ибрагима сквозь ветки дерева, покрытого зрелыми ягодами.

Ибрагим тряхнул головой, чтобы избавиться от наваждения, но перед его глазами мелькнул мотоцикл, на котором сидели Хаджимурад, Шарифат и Багжат. От этой картины сердце Ибрагима заныло, будто сжатое клещами.

«Я сам виноват во всем. Я сразу должен был преградить ему дорогу сюда. Почему я не помешал встрече на горе? Ведь все это придумал Хаджимурад, чтобы лишний раз увидеть Шарифат. Глаза Хаджимурада, словно пули! Как смотрит он на Шарифат! А ведь было время, когда Шарифат и Ибрагим были почти неразлучны!

Теперь же дошло до того, что она ищет цибилкулцу камни для поделок! И я потерял ее навсегда! А это глупое состязание. Я ведь его затеял! Теперь-то Хаджимурад стоит, как гранитная скала поперек дороги. А что, если… Если пойти к нему и заявить как мужчина мужчине: «Оставь Шарифат в покое». Пожалуй, он может посмеяться надо мной и сказать: «Разве она твоя? На ней это не написано!» А что, если скажет? Что я отвечу?.. Ну, тогда поговорим по-другому!» И как будто спрашивая, может поговорить или нет, он посмотрел на свой кулак.

Надвинув на лоб кепку, чтобы она не сваливалась с головы. Ибрагим посмотрел на гору, разделявшую Цибилкул и Горчок.

«Пойду сейчас и скажу ему: «Если даже близко подойдешь к аулу, где живет Шарифат, пеняй на себя!» — Ибрагим шагал через поле — по сторонам колыхалась созревающая пшеница. Он рисовал себе сегодняшнюю встречу с Хаджимурадом. — Это будет чисто деловой разговор! Хватит, настало время высказать ему все».

Погруженный в свои мысли, Ибрагим чуть не наткнулся на Багжат. Высоко подоткнув платье, она выпалывала сорняки. Багжат распрямилась, бросила охапку травы на межу и первая увидела Ибрагима.

— Ворчами[33], Ибрагим! Что ты такой злой, будто я съела твой завтрак? — спросила она, а на губах у нее притаилась улыбка.

Ибрагим еле выдавил:

— Ворчами, Багжат. — Помолчав мгновение, он спросил: — Что, устала?

— Чего бы это мне с утра уставать? А ты спозаранку ищешь потерянное птичье гнездо в пшенице? — она откровенно засмеялась.

Ибрагим считал Багжат сообщницей Шарифат с того утра, когда они втроем, отделившись от других, ходили любоваться камнями. Слова Багжат Ибрагим принял за насмешку над его неудачами.

— Если даже я и потерял гнездо, то найду! Их тут не меньше, чем цветов и трав.

Багжат с ответом не задержалась:

— Да, Ибрагим, ты прав! Птиц много, но ведь и орлов-охотников немало!

Ибрагима эти слова очень задели — он даже обрел находчивость:

— Есть и такие птицы, что сами показывают орлам дорогу к своим гнездам! — и быстро зашагал дальше.

Но Багжат не сдавалась.

— Гляди, орел, как бы крылья твои не обломались в поисках птицы! — крикнула она вслед задорно.

Несмотря на внешнюю веселость, Багжат была очень смущена. «Он, наверное, догадался, что я люблю Хаджимурада, и намекает на это. Неужели все тоже догадываются? Не умею я скрывать своих чувств».

Багжат снова принялась выпалывать сорняки. «А от чего Ибрагим такой печальный? Скорее всего из-за Шарифат. Почему человек так устроен: знает, что любит без ответа, а не может не любить? Мало ли в ауле других девушек, но вот уж который год Ибрагим как тень ходит за Шарифат. А чем он больше к ней, тем она дальше от него! Шарифат — моя подруга, но, честно говоря, она все-таки задается! Теперь еще этот Хаджимурад… Что они в ней находят? Чем она лучше других?»

Багжат собрала сорняки в кучу и медленно побрела к роднику.

«Ну что ж, Шарифат — ковровщица. Я буду доктором. Хаджимурад сказал, что ему нравится профессия врача. Если бы он заболел, а я была бы уже врачом, я бы его вылечила и доказала, что я нежнее и внимательнее Шарифат. Нет, мужчины выбирают только ту, которая нравится другому».

Багжат села на траву у журчащего ручейка и подняла глаза на гору — Ибрагим быстро шел к вершине, прыгая через камни, обходя скалы побольше.

«Наверное, сам не знает, куда деваться с горя. Шарифат, что ты делаешь с его сердцем?! И вообще, что такое любовь? Кто может ответить на вопрос: «Почему твое сердце выбирает именно этого человека, а не другого?»

От унылых мыслей Багжат отвлек цветок красный снаружи, розовый внутри. На лепестках застыли капли утренней росы, в ней переливались, тонули солнечные лучи. Бабушка говорила, что его называют патимат. В честь этого цветка дают имена девочкам.

Подавив радостный крик, Багжат села, чтобы собой загородить цветок от солнца. Сколько раз она его искала и не находила! «Это хорошо, это к счастью, что я увидела его утром, когда роса еще не просохла!»

Осторожно наклонившись, Багжат понюхала редкий цветок. Он дышал мягким, нежным ароматом.

Багжат боялась, что лучи украдут жемчужные слезы с лепестков. Обняв колени руками, она попыталась слово в слово вспомнить рассказ бабушки о цветке патимат.

Родилась эта легенда, когда человек был рабом природы, совсем не умел управлять ею… Жил в этих горах молодой охотник Чупалав. Он был храбрый, закаленный и уверенный в своей силе. Река, перегороженная его ногой, послушно меняла течение. Вековечные громадные скалы трескались от удара его колена. Если ему на охоте вздумалось отдохнуть, он, поймав одной рукой медведя, стелил его вместо перины, а подушкой ему служил тигр. И эти хищные звери, боясь нарушить покой Чупалава, не смели даже пошевельнуться. Чупалаву казалось, что он самый могучий, и нет на земле никого, перед кем бы он отступил. И жизнь его текла, как река по равнине — скучно, однообразно. Что ему оставалось делать? Делиться мыслями со зверями, советоваться со скалами и горами? Иногда его сердце скучало по ком-то, оно буйствовало, как молодой жеребенок, запертый в сарае. Летом зеленые горы с широкой крышей голубого неба служили для него домом, а зимой его принимали глубокие пещеры.

Однажды ночью в лесу он услышал чей-то плач. Никогда никакие стоны не действовали на Чупалава. Но загадочное рыдание в ночи взволновало его. Чужого горя на своем веку он повидал немало. Поранив стрелой детеныша лани, он видел в ее глазах непролитую влагу. Когда его рукой была подстрелена горлинка, из глаз голубя крупинками свинца падали слезы. Чупалав ценил эти слезы не дороже брызг, уносимых ветром из горной реки. Его сердце не знало жалости. Но это рыдание, проникая в сердце Чупалава, смягчало его жестокость. Ему захотелось посмотреть, кто так горько плачет.

Чупалав пошел туда, откуда доносился плач. Охотнику показалось, что с неба упала звезда — он увидел девушку в одежде из трав и цветов.

При виде незнакомца девушка с громким криком прижалась к стволу дерева, обняла обеими руками, как бы ища помощи и защиты. Чупалав стоял недвижимо. Девушка оторвалась от дерева.

Молодые люди обменялись испуганными взглядами, подобно ворам, случайно столкнувшимся в одном доме. Девушка смотрела с мольбой — слабость, попавшая в руки жестокости. «Как он поступит со мной?» Чупалаву же хотелось завоевать доверие девушки, разбудившей в его сердце незнакомые до сих пор чувства: нежность и жалость. «Как приблизиться к ней, чтобы она не убежала?»

Охотник, сам того не желая, широко и открыто улыбнулся. Испуг, таившийся в глазах девушки, улетел, как молния. Напряженное тело ее сникло, подобно освободившейся от стрелы тетиве лука. Чупалав сорвал лист с дерева, вытер им мокрые ее глаза, и через кончики пальцев, коснувшихся лица девушки, в сердце его влилась любовь. А ласка его руки уверила девушку: незнакомец ей не страшен. И как птицы, покидающие гнезда на заре, отлетели прочь тревожные мысли — она улыбнулась.

Чупалав достал из недра звериной шкуры, в которую был одет, кресало, высек искру, зажег пучок сухой травы. Теперь он мог лучше рассмотреть красавицу: ее стройный, как кипарис, стан, длинные, до колен, пышные черные волосы. Глаза ее были светлячками, притаившимися в цветке. Сквозь платье из трав кое-где просвечивало загорелое тело. Босые ноги купались в траве. Чупалав, никогда в жизни не отступавший перед силой, теперь стоял с покорным вопросом во взгляде. Ему казалось, что перед ним молодое высокое деревце.

Чупалав хотел ей что-нибудь сказать, но боялся, как бы от его слов она не обернулась травой, цветком или звездочкой. Девушка сама тихо подошла к нему поближе, улыбнулась и, поднявшись на носки, провела рукой по его нечесаным, жестким, как крапива, волосам. И от ее нежного прикосновения по всему телу юноши разлилось тепло. Радость, как весенняя река, выплеснулась из берегов. Чупалав засмеялся, и его смех спугнул лесную тишину.

Он осторожно взял девушку на руки и тихонько закружился между деревьями с драгоценной ношей на руках. Разбуженный их радостью рассвет собрал звезды в хурджины и бросил темноту в пропасть. Девушка коснулась ногами земли, потянула за собой Чупалава.

— Домой, идем домой! — просила она.

Чупалав удивился. Он впервые сегодня услышал слово «дом». Но что это значит, он не знал. Лес становился все гуще, и они не могли идти рядом, а один за другим — не хотели. Чупалав ударом руки валил наземь деревья, расширяя дорогу. К полудню они очутились на опушке леса. С двух сторон поднимались горы, с третьей — шумел лес, откуда они вышли, а прямо перед ними расстилалось море, как окно, распахнутое в небо.

Девушка захлопала в ладоши, сначала медленно, потом быстрее закружилась по траве. Чупалав любовался ею и, сам того не замечая, принялся хлопать в ладоши. Земля зеленела цветом платья любимой. Небо, море сияли голубизной ее глаз. Завороженно глядя на девушку, Чупалав сам закружился в танце. Утомившись, она со смехом упала на траву. Чупалав лепестками цветов вытер пот с ее лба. Она провела рукой по его загорелому лицу. Своими обветренными губами он потянулся к ней, но, заметив испуг в ее глазах, отпрянул.

Мгновенно перед ним пронеслась вся его жизнь, проведенная в горах, в лесах. Возникли давно поверженные молнией отец и мать. Впервые он так остро почувствовал, как был одинок до встречи с этой лесной красавицей. Сейчас ему казалось, что он давно ее ждал. Как бессмысленно было все, что он делал до сих пор!

А девушка, глядя на Чупалава, вдруг уверилась в том, что кончились все муки, выпавшие на ее долю, пока она бродила по дремучему лесу. И ненавистный Горо[34], домогавшийся ее любви, был лишь горьким сном. Она схватила Чупалава за руку и побежала к морю. Набрав пригоршни влаги, она осыпала его брызгами. Он искал в песке красивые ракушки и нанизывал их на скрученную нитку травы. Эти бусы он сам надел на загорелую шею девушки. Украсил ей руки браслетами из ракушек. Она представлялась ему теперь повелительницей моря. А вдруг она превратится в морскую волну? Конечно, он сразу бросится за ней. Теперь он не смог бы жить без нее. Ему захотелось показать ей свою силу, чем-нибудь удивить, чем-нибудь порадовать. Он был готов исполнить любую ее просьбу, но она ничего не просила… Время от времени она смотрела на него внимательным, вопросительным взглядом. И вдруг почувствовала, что голодна. Не успела опомниться, как он принес из леса убитую лань, Он с корнем вырвал дерево, разжег костер, принялся сдирать шкуру с убитого животного. Девушка, закрыв лицо руками, заплакала. Чупалав понял, что есть этого мяса она не станет. Он бросился в море и скоро выплыл на берег, держа в руках две большие рыбы.

К вечеру он принялся плести постель из цветов и трав, хотел спросить девушку, где она ляжет, и не знал, как к ней обратиться. Взгляд его упал на цветок, рядом жужжала пчела.

— Пчелка, моя пчелка! — крикнул Чупалав, глядя на девушку.

— Нет, Патимат, — возразила девушка и подбежала к нему, отбросив венок, который плела, сидя под скалой.

— Патимат! Патимат!

— Я Чупалав, — ударил он себя в грудь рукой.

— Патимат и Чупалав! Патимат и Чупалав! — запела девушка.

Ночью она сама пришла к Чупалаву. Ему казалось, что он никогда не смог бы быть таким смелым, как она. Он просто побоялся бы испугать ее.

Он гордился тем, что она так доверчиво обняла его, так просто и радостно подарила себя. Женщина спокойно заснула на его руках, уверенная, что он, как стальной щит, оборонит ее от любой опасности. Он не спал, в его сердце, как шторм на море, билась проснувшаяся любовь… Только сегодня, встретив эту женщину, он родился на свет! Ему ясен стал смысл жизни.

Она шептала во сне бессвязные слова, вздыхала, но не просыпалась, не снимала рук с его шеи.

Утром Чупалав хотел встать первым, чтобы приготовить ей завтрак. Она все спала и не выпускала его из своих объятий.

Наконец она открыла глаза: солнечные лучи пробивались сквозь зеленый свод над ними.

Это утро было ничем не похоже на сотни других, пережитых обоими до сих пор.

С этого дня Чупалав никогда не стрелял без разбора. Он твердо знал, что любого зверька дома ожидает подруга. В их наскоро сооруженном жилище появилась глиняная посуда, деревянные ложки, вилки. Вокруг бродили прирученные козы, дикие вчера куропатки дарили Патимат яйца.

Счастье их длилось недолго. Однажды Чупалав пошел ловить рыбу, а Патимат дома сбивала масло. Вдруг перед ней появился Горо — он не уставал искать ее все время. Патимат не успела даже крикнуть — он зажал ей рот рукой и бросил поперек седла. Конь копытами растоптал все вокруг. Двор Патимат и Чупалава стал похожим на гумно, где молотили хлеб. Не осталось и следа от мирного домика, что так любовно построили в лесу охотник и его жена.

Патимат извивалась в руках Горо. Он держал ее крепко, но женщина, изловчившись, разорвала свои бусы из ракушек и бросала их на землю — одну за другой.

Все усилия Патимат освободиться не приводили ни к чему. Она стала молить небо, чтобы оно превратило ее в траву, в камешек у дороги…

И вдруг из рук Горо взвился кверху огненный столб. Разбойник разжал обожженные руки, огонь вырвался, упал на землю, рассек ее и исчез. И закачался на длинном стебле, распространяя нежный аромат, невиданный цветок. Его лепестки сияли розовым цветом, а снаружи горели огнем. Горо склонился над цветком, чтобы сорвать его и уничтожить. Но разбойник тут же превратился в черную холодную тучу и поднялся в небо.

Чупалав вернулся домой. В одной сплетенной Патимат корзинке лежала только что пойманная рыба, в другой алели дикие ягоды. Увидев разорение, не найдя жены, он отчаянно звал: «Патимат! Моя любимая Патимат!»

Эхо разнесло крики вокруг. Горы перекликались: «Патимат! Моя любимая Патимат!»

Наконец эхо устало, замолкло, затаилось в ущельях. А Чупалав нашел на земле первую ракушку, брошенную Патимат. По этому следу он дошел до удивительного цветка.

— Патимат! Моя родная Патимат! — позвал он снова.

— Я здесь! — ответил, качая головой, цветок.

— Патимат, родная! Я тебя не вижу, покажись мне, — просил он.

— Я теперь цветок, нагнись ко мне!

Чупалав, упав на колени, плакал над цветком целые сутки. Бели его слезы попадали на траву, цветок Патимат желтел от ревности. А когда слезы капали на лепестки, они алели еще ярче.

— Чупалав, я сгорю от жажды, дай мне напиться! — просил цветок.

Чупалав не знал, где здесь вода, и сам мечтал превратиться в дождь. Так и случилось…

И вот родилась эта легенда. Когда? Кто знает… Но уже много лет, если засуха угрожает урожаю, жители аулов спешили туда, где, по преданию, Патимат стала цветком, а Чупалав превратился в дождь.

Нарвав букеты этих цветов, жители разбрасывали их по полям, укладывали в садах под деревьями и пели, простирая руки к небесам:

И, как говорит преданье, на скованную засухой землю обрушивался дождь. Иногда, чтобы помешать встрече дождя и цветка, появлялся злой Горо. Он ранил своими ледяными пулями лепестки волшебного цветка. Лепестки, говорят, желтеют от ревности, когда Чупалав опаздывает, и краснеют от любви, если он появляется в срок.

С давних пор и до сегодняшнего дня девушки приходят к этим цветкам. Каждая выбирает себе один. После дождя ищут его в траве, чтобы узнать: любит, не любит. Если цветок пожелтел, значит чувство безответно, если лепестки красные — любовь взаимна.

Прошли годы, и цветок получил имя Патимат. По-прежнему девушки-горянки, когда в сердце зажигается первая любовь, тайно от других ищут этот цветок.

И сейчас Багжат, вспоминая эту легенду, глядит на чудесный цветок. Она молит, чтобы пошел дождь, — узнать, любит ли ее избранник. Но как она ни ждала, дождя не было. Травы и цветы тянулись к солнцу.

XI

Дорога была длинная, но гнев Ибрагима не проходил. Желание серьезно поговорить с Хаджимурадом возрастало. Ибрагим не был драчуном. Среди ровесников славился с детства физической силой, но никого не обижал. Силой своей не кичился, как говорят горцы: «Захватывал угол работы побольше, угол стола поменьше». И если кто-нибудь нуждался в поддержке, Ибрагим помогал. Лишних разговоров не терпел: спешил делом, языком медлил.

Халида, отца Ибрагима, редко видели серьезным. Он улыбался, шутил. Где собирались двое, а третий ставил на очаг кастрюлю, туда всегда приглашали Халида — веселого зурнача[35].

Вся вечерняя жизнь его проходила на свадьбах, байрамах, сборищах. Там много пили, но Халид пьяницей не стал. Выпьет в начале пира полный рог бузы, пошутит: «Для ловкости рук», — и больше кубка не пригубит.

Но не только веселым нравом и умением хорошо играть на зурне славился Халид по округе. Знаменит он был своей семьей: двенадцать детей резвились в его доме — все сыновья. Жена Халида Залму — спокойная женщина, способная часами говорить об одном и том же, — о хозяйстве своем не беспокоилась. Утром могла сесть на лавочку поболтать с соседками и сидела целый день как приклеенная. Собеседницы менялись, а она болтать не уставала.

Детям она приказывала:

— Принеси мне то, принеси это!

О пропитании и воспитании ребят не заботилась. Про Залму судачили: «Один у груди, другой — в животе». Едва очередной подросший сынишка мог передвигаться на собственных ногах, ему предоставлялась полная свобода. Дети Залму и Халида делали что хотели. Ни один человек не слышал ни разу, чтобы Залму кого-нибудь из ребят поругала. Ели они на ходу — в руках и карманах у них всегда была жареная кукуруза или вареная картошка. Забавно выглядели они на улице: как на нитку нанизанные бусы — от маленького до большого. Только стает снег — они уже босиком, в самый холодный зимний день — с непокрытыми головами!

— Еще один цыпленок вывелся! Опять Залму кудахчет! — смеялись соседи, когда еле-еле переступающий ногами ребенок появлялся на улице.

«Кто из вас старший? Кто младший? — спрашивали люди, а потом добродушно смеялись, добавляли: — Скорее всего, и родители не знают». Дети шутки понимали — они выстраивались по возрасту, и каждый по очереди выкрикивал свое имя. Отца своего они видели очень редко. Целыми днями Халид работал на колхозном поле: пахал, сеял, косил, а вечерами со своей неразлучной зурной ходил на заработки. Нелегко было прокормить такую огромную семью, да еще если жена спустя рукава ведет хозяйство. О завтрашнем дне Залму не думала: что принес муж, то шло в дело сегодня же.

Соседи говорили: «Залму летает в магазин и обратно, наверное, Халид заработал деньги на свадьбе и она пускает их по ветру. Деньги в доме для нее, что камень в постели». Залму ставили в пример, как плохую хозяйку. Она продала корову — та давала слишком много молока: «Руки устанут, пока выдоишь!» Говорили, что, пока Залму сбивала масло, успевала килограмм конфет съесть. Зато никто никогда не видел ее сердитой, она не умела злиться.

Однажды соседка упрекнула Залму:

— Надо бы за ребятишками смотреть. Так ведь и до болезни недолго. Грязные и оборванные!

Залму невозмутимо возразила:

— Зато сыты! Сунет один руку в кастрюлю — мясо найдет, полезет другой в миску — на масло наткнется. Где уж им быть чистыми? А грязь сама отпадет. Зачем одежду зашивать, на этих огольцах она опять порвется!

На удивление всем дети Залму и Халида выросли сильными и здоровыми. Уж закаленными-то от болезней они были куда больше, чем единственные сыновья, с которых влюбленные родители сдували пылинки.

Теперь о детях Халида говорили с восхищением:

— Ударь об стену — крепче камня! Положи под крышу — прочнее балки! Любой на шайтана рубашку накинет!

В поговорку вошли дела, творящиеся в доме Залму и Халида. Конечно, здесь не обошлось без преувеличения, но считали так: из яиц, положенных Залму под наседку, выводились цыплята, выраставшие курами. Овцы приносили только овечек, а у коров на свет неизменно появлялись телки…

Считалось, что это неспроста: в фундаменте дома спрятан змеиный рог или птичье молоко. Весной все соседи приглашали к себе Залму, чтобы при ней посадить наседку на яйца, — хотели, чтобы с ее легкой руки во дворе побольше кудахтало кур. Соседи говорили Халиду:

— Если за каждую невесту для сына придется платить калым, у тебя на дверях даже ручки не останется.

Халид весело отшучивался:

— За таких орлов не грех потребовать калым с невест.

Ребята в доме Халида выполняли и женскую и мужскую работу. Дети выросли, и дом преобразился — теперь в нем царил образцовый порядок.

Наступал срок — очередного сына Халид отправлял в армию.

— Закаляйся! Станешь настоящим мужчиной! — напутствовал он каждого.

Отслужив в армии, одни поступили в институт, другие оставались работать в городах. Семья уменьшалась. Теперь у очага собиралось только четверо ребят. Халид жаловался:

— Дома у меня пусто, совсем пусто.

Самым старшим из тех, кто остался дома, был Ибрагим. Он рос очень стеснительным, молчаливым. Соседи же знали, что он отзывчивый, всегда готов прийти на помощь, заботился о младших братишках. Замечали в его характере вспыльчивость, но прощали за душевную доброту.

С детства Ибрагим возился с металлом. Мать говорила:

— Дайте ему два куска железа, и на целый день он забудет обо всем.

Ибрагим подрос и каждый день стал ходить на аэродром — встречать самолеты. Он с завистью, как на героев, смотрел на летчиков. Мечтал когда-нибудь надеть летную форму. Не было ни одного пилота, который не знал бы Ибрагима в лицо. Он любил всякую технику. Колхозный шофер катал его на своей машине, разрешал ее мыть, учил устранять мелкие неполадки.

Теперь, когда его сердце выбрало среди девушек Шарифат, Ибрагим в мечтах видел ее рядом с собой. Любовь Ибрагима к Шарифат вспыхнула в восьмом классе, он все никак не мог открыть своего сердца девушке. Был уверен, что его чувство запрятано в глубине души, но все о нем догадывались.

Выдавала Ибрагима ревность. Стоило ему увидеть Шарифат рядом с кем-нибудь из парней, он стаскивал с головы кепку и неистово мял в руках.

Если Ибрагим был срочно нужен, ребята говорили:

— Пусть кто-нибудь полюбезничает с Шарифат, Ибрагим мигом появится!

Этот прием действовал безотказно.

Шарифат держалась ровно со всеми, никого из парней не отмечала и не выделяла. Поведение Шарифат успокаивало Ибрагима. «Пусть Шарифат не открывает своих чувств ко мне, но ведь и к другим она равнодушна».

В конце концов река бы пошла по нужному руслу, если бы на дороге не встал этот цибилкулец.

Спокойствие Ибрагима было взорвано без пороха. Под взглядом цибилкулца она расцвела, к встрече с ним старалась принарядиться. А Хаджимурад находил причины и для прихода в Горчок, и для посланий.

В лицо Ибрагима пахнуло нежным, теплым воздухом.

«По эту сторону горы и климат совсем другой! Удивительно! Хиндальское ущелье недаром зовут «райской долиной», — отвлекся от мрачных мыслей Ибрагим. Большая, высеченная из камня фигура привлекла его внимание. «Кто это с саблей в руках на скачущем коне? Да это женщина! Куда она спешит в мужской одежде, с распущенной косой? Какой красивый орнамент! Чьи руки так мастерски потрудились над камнем?»

Ибрагим подошел поближе и прочитал: «Смелой, мужественной горянке от учащихся Цибилкулской школы». Ибрагим отступил, чтобы полюбоваться издали. И вдруг в лице юной девушки, вырастающей из камня, он начал узнавать черты своей возлюбленной. Он отпрянул. «Нет! Нет! Этого не может быть! Просто показалось. А вдруг это работа Хаджимурада? Откуда у него такое мастерство? Да нет, мало ли мастеров в Цибилкуле!» — успокаивал себя Ибрагим.

И чем больше смотрел Ибрагим на изваяние, тем легче становилось у него на душе. Уважение к искусным рукам, способным оживить камень, согревало душу. А в глубине тлела зависть.

«А на что способен я? Только мечтаю. Пустое занятие». И все-таки Ибрагим понемногу успокоился. Прошла и злость на Хаджимурада. «Хаджимурад — зрелый мастер, и Шарифат, конечно, изберет Хаджимурада. Ведь и она мастерица — ковровщица! Ковры ее — ожившая сказка».

Ибрагима отвлек звук летящего самолета. Забыв обо всех огорчениях, он встрепенулся, как подросший орленок. И через мгновенье видел себя в самолете, как пуля рассекающем воздух. Этот самолет сконструирован был Ибрагимом, и испытать его первый раз решил он сам. Весь район вышел провожать стальную птицу и ее создателя. Ибрагим подчинил себе самолет, как однажды на байраме его старший брат укротил коня. Оставляя в небе белые тропинки, самолет исчез в вышине. Но и оттуда Ибрагим видит Шарифат, которая, заслонившись рукой от солнца, следит за его полетом. Ибрагим ведет самолет на посадку. Как будто ничего не случилось, спокойно выходит из самолета. Его окружают шумным кольцом фотокорреспонденты. «Черкните, пожалуйста, для газеты два-три слова!» — просят его журналисты, подавая блокноты. Другие протягивают микрофон. «Выступите, пожалуйста, перед радиослушателями». Ибрагима называют среди других известных конструкторов и героев-летчиков. Прижимая к груди большой букет цветов, через толпу с трудом протискивается Шарифат. «Пустите меня! Пустите!» Ибрагим делает вид, что не видит букета Шарифат, и принимает цветы от других девушек. Шарифат все крепче прижимает к груди букет, все печальнее смотрит на Ибрагима. Под этим печальным взглядом тает сердце Ибрагима, как сосулька от солнечных лучей. И вдруг, удивив всех, Ибрагим зовет: «Шарифат!» Девушка, улыбаясь, протягивает ему букет. Ибрагим берет Шарифат за руку, и они с любовью глядят друг на друга. «Это его невеста», — шепчут люди друг другу. Хаджимурад не может выдержать своего поражения. Закрыв лицо руками, он выходит из толпы, старается, чтобы его никто не видел. Кто-то догоняет его и громко говорит: «Эй, каменщик, мастер, мы заказываем тебе бюст Ибрагима! Поставим его в райцентре».

…Ибрагим, унесясь в мир мечты, совсем забыл, что идет через чужой аул. Он даже не здоровался со встречными. Может быть, на него и никто не обратил бы внимания, если бы не Хирач. «У него спина от старости сгорбилась, а глаза, как у беркута», — говорили цибилкулцы.

Хирач, помогавший сегодня каменщикам, остановил Ибрагима:

— Эй, парень, ты ведь не дикий куст, выросший на скале! Знаешь, поди, что людям надо оказывать почтение. Пришедший приветствует собравшихся!

— Простите, старшина[36], замечтался. Асалам-улейкум! — красный от стыда Ибрагим всем по очереди пожал руки.

— Вот это другое дело! Зазнайство, мой сын, самый дешевый товар на базаре. Даже лежалые тутовые ягоды чего-нибудь стоят, — заносчивость не стоит ни гроша! — заметил старый Хайрулаг.

«Этот старик открывал байрам черешни, он выбрал Шарифат королевой байрама! Если бы не он, Хаджимурад и Шарифат не провели бы целый день вместе». Ибрагим косо посмотрел на Хайрулага.

— Может быть, в их ауле не заведено здороваться! Или отец не обучал его этому. Ну-ка молодой человек, — подал голос незнакомый Ибрагиму старик, бросив на землю кирку, — расскажи, как в горах принято приветствовать друг друга. Если знаешь…

Ибрагим покраснел еще больше и выпалил:

— Первым должен здороваться тот, кто едет верхом. Младший приветствует старшего, спускающийся с горы — поднимающегося в гору, проходящий — сидящих, пришедший — собравшихся.

— Видно, у него на шее не пустой хазан![37] — Хирач даже причмокнул от удовольствия.

Хайрулаг подошел поближе к Ибрагиму.

— Это еще не все. Мало назвать бузу бузой, надо знать, из чего ее гонят. Скажи, сынок, почему именно так принято в горах приветствовать друг друга?

— Просьба старшего — закон, — сказал приободренный похвалой Хирача Ибрагим. — Молодой человек первым приветствует старшего, оказывая уважение его годам и опыту. Верховой первым приветствует пешего, потому что пешеход утомлен ходьбой, а всадник помимо своей воли смотрит на идущего сверху вниз. Спускающийся с горы тоже меньше устал, чем поднимающийся в гору, поэтому первым оказывает уважение спускающийся. Подошедший здоровается с собравшимися, желая им успехов и благополучия в делах. Их много, а он — один.

— Иях! — сказал Хирач, окидывая Ибрагима взглядом с головы до ног. — В этой тыкве есть и масло! Пожалуй, столько, чтобы сварить халву для всех нас!

— А я, сынок, все-таки добавлю несколько слов, — снова вмешался Хайрулаг. — Хочешь, спрячь мой совет, как золотую монету на дно сундука в своем сердце, не хочешь, выбрось, как гнилое яблоко! Конь, чье имя «гордость», — быстрей молнии, ярче солнца, на вид сильней разлившейся реки. Но не садись на этого коня! Когда ты разучишься ходить и плавать, конь по имени «гордость» вознесет тебя на самую высокую гору и сбросит в пропасть!

Хирач усмехнулся.

— Не обвиняй старого Хирача, что он многословен! Соседям своими назиданиями давно надоел, что делать? Как говорится, каким в колыбельку — таким и в могилу! Зимою лед возомнил, что солнце светит неярко, никогда уже не одолеет его. И лед послал человека к солнцу, чтобы оно отдало в жены свою дочь сыну льда. «Я согласно, — ответило солнце, — кому же другому быть мужем моей дочери, как не сыну такого могучего царя, как лед! Но к свадьбе надо бы подготовиться — сшить брачные одежды из трав и цветов. Когда все будет готово, я сразу сообщу тебе». Лед, получив такой ответ, согласился ждать. Наступила весна, и солнце послало весточку льду: «Я готово. Присылай за невестой». Лед ответил: «Мне не до свадьбы, я худею, я таю». Солнце в ответ только засмеялось. «Надо было о здоровье думать зимой, когда ты поднимал ледяные бокалы, полные гордости…»

Старики надолго бы еще задержали вконец смущенного Ибрагима, если бы на дороге не появился Хаджимурад с тяжелым камнем в руках.

— Вах[38], ворчами, друг мой Ибрагим. И тебе пришлось выслушать советы дяди Хирача? — Хаджимурад положил ношу на землю. — Как ты неожиданно пришел!

— Ворчами, вот пришел, сам не думал! — Ибрагим неохотно пожал протянутую руку Хаджимурада.

— Это твой знакомый, Хаджимурад? А я-то решила, что человек из газеты приехал отыскивать столетних стариков! — засмеялась Киликай, просеивавшая песок сквозь сетку.

— Был тут один товарищ приезжий. За сто метров чуял запах бузы и как к магниту тянулся к ней! — крикнул Хирач.

— А ты-то ее не любишь; ополоснув рот, выплевываешь! — пробормотала Чакар. Она из шланга поливала песок.

— Правильно, Чакар, запасай любимому мужу каждый день «белую головку», — отозвался Хирач.

Патимат оперлась на лопату, которой смешивала песок с водой.

— Мухбир[39] читал нам лекцию, доказывал: чтобы долго жить, нужно много ходить по воздуху и работать до потери сознания! О водке ничего не говорил!

Ибрагим слушал веселые шутки и по своей привычке мял кепку в руках.

— Ты, Ибрагим, подожди, я закончу и пойду с тобой. — Хаджимурад с заметным усилием начал поднимать камень, чтобы водрузить его на стену.

Ибрагим заметил на камне высеченный молоток. «Родовой герб», — мелькнула у него мысль. Ибрагиму было неловко стоять среди работающих людей. Он сбросил пиджак.

— Вы отдохните, — Ибрагим заменил Хирача в ряду других, передававших из рук в руки камни для кладки.

— Баркала, баркала, гость, хоть ты догадался заменить старика, — Хирач довольный отошел в сторону.

— Твой язык не только заставит работать гостя, но змею выманит из норы! Не зря ты всех поучаешь, — засмеялась Киликай. — Ловко работаешь языком.

— Правду говорят: если язык у тебя медоточивый, руки и ноги отдыхают! — вмешалась Патимат.

— У него и во время работы криков «бери», «подавай» больше, чем камней в руках, — усмехнулся учитель Мухтар, работавший вместе с другими.

— Трудитесь, молодежь, работайте, если хотите долго жить! Вы же слышали, это говорил сам собственный мухбир газеты, — с этими словами Хирач достал из кармана кисет с табаком.

— Только не говорил он, дядя Хирач, что курение продлевает жизнь! — заметил шофер колхоза Салим.

— Говорил мухбир очень долго, но Хайрулаг зарезал его без ножа, — сказал Хирач, выдыхая дым.

— Как он его зарезал? — спросил Ахмедгаджи, повернувшись к Хирачу.

— Не задерживай, передавай камень. Из слов Хирача стену не построишь! — съязвил учитель Мухтар.

— Пусть, дети мои, и гость послушает. В тот день весь аул вышел в сад, абрикосы поспели. И вдруг появился один железный лом. На груди торчит машина, которая фотографирует. Пришел. У него не было для нас «асалам-улейкум», и у нас тоже — «ва алейкум салам». Я, говорит, собственный мухбир газеты, хочу видеть самых старых людей аула. «Я самый старый человек аула», — вышел, держа в руках полную корзину абрикосов, Асадулаг.

«Дедушка, сколько тебе лет?» — спросил мухбир.

«Валлах, это сто первое лето жизни», — ответил Асадулаг.

«Что же ты делал для продления жизни?»

«Не знаю! Ничего не делал».

«Курил, дедушка?»

«Никогда!»

«Водку пил?»

«Даже не пробовал».

«Слышите?» — обрадовался мухбир. — Курение и спиртные напитки — враги долгой жизни. — Записал на бумаге. И в тот же момент из-за деревьев появился с огромной корзиной на плечах Хайрулаг — брат Асадулага. «Вот идет мой старший брат. Поговори с ним», — сказал Асадулаг и скрылся за деревьями. «Старший брат?!» — удивился мухбир и стал задавать Хайрулагу тоже вопросы. Хайрулаг ему ответил: «Валлах, друг, где можно было — и бокал опорожнял, захотелось — и покурил и за девушками бегал до дырок в чарыках. Но в моем сердце не было трех червей, которые потихоньку съедают сердце человека: зависти, ревности и лени. Никакой работы я не боялся. А если слышал за горой веселье, спешил туда. Ни одному человеку не причинял зла, равного даже чечевичному зернышку. Если у друга радость, я радовался ей, как своей, и чужое горе оплакивал, как свое. И семья у меня хорошая. Никогда мы не ссорились! Вот поэтому я прожил сто десять лет и думаю столько же прожить!»

— Ну и что же дальше? — спросил Ибрагим.

— Что дальше? — Хирач расхохотался. — Хайрулаг не даст мне соврать, мухбир, пожав плечами, удалился, а Хайрулаг продолжал собирать абрикосы.

«Зависть, ревность, лень, — пронеслось в голове Ибрагима. — Правильно сказал Хайрулаг, от них сжимается сердце, а широкий мир кажется узкой щелью».

— Ревность? — спросила Ажакарун, опорожняя корзину. — Не такая уж красавица Киликай, чтобы Хайрулаг должен был ее ревновать!

— А ревнуют не только красавиц, — живо отозвался Хайрулаг. — Ревность зависит от дурости мужа. Любит тебя жена, пусть остается с тобой. Не любит, предоставь ей свободу. Любить и уважать силой не заставишь, угрозами не запретишь, — он прикурил у Хирача.

«Вах, откуда они все догадываются, что в моем сердце?» — недоумевал Ибрагим. «Любить и уважать силой не заставишь, угрозами не запретишь. Ревность зависит от дурости мужа». Так или иначе, но Ибрагиму стало легче. Сердце затихло, как мельница, когда река меняет русло. Горе уходило от него вместе с камнями, которые он брал у одного и передавал другому.

— Иях, иях, Хаджимурад, что ты делаешь? Что ты высек на камне? — услышал Ибрагим голос Жамалудина, стоящего на лестнице и укладывающего камни на самом верху будущего дома.

— Отец, все готово, — снизу крикнул Хаджимурад.

Жамалудин не спеша спустился, взял камень у сына и принялся рассматривать. Другие, бросив работу, тоже подошли поближе.

— Вижу, — сказал Жамалудин, приподняв левую бровь.

Хаджимурад знал, что отец приподнимает бровь только в том случае, если чем-нибудь очень доволен.

— Покажи мне, — попросил подошедший Хирач.

Жамалудин отдал камень Хаджимураду и так же спокойно, как спустился, поднялся по лестнице и продолжал кладку стены.

Хирач рассматривал работу Хаджимурада.

— Машаллах, машаллах, рука сына не отстает от руки отца, — сказал он, захлебываясь от восторга. — Жамалудин, ты заметил: Хаджимурад украсил ваш родовой герб! Пятиконечная звезда опирается лучами на молот.

— Я… — начал было Хаджимурад, но Жамалудин закашлялся, и сын его покраснел и замолчал.

Жамалудин радовался тому, что люди хвалили сына, но как будто ничего не слышал. Хорошо знающий характер прославленного каменщика, Хирач видел — Жамалудин снова приподнял бровь…

— Говорят, что не орошенный знанием ум приносит вялые плоды, — сказал школьный сторож. — Ни Жамалудину, ни нам не суждено было учиться. А руки наших ученых детей должны работать лучше наших. Их учат сначала в школах, потом в институтах.

Хайрулаг протер усталые глаза и внимательно осмотрел камень, который сын Жамалудина все еще держал в руках.

— Валлах, хорошо придумал Хаджимурад: украсил герб звездой. Давно надо было самому Жамалудину додуматься. — Хайрулаг хитро прищурился.

— Да вот не догадался! — откликнулся Жамалудин, стараясь не выдавать голосом радость и гордость за сына.

«Этим молотком и долотом продолбил Хаджимурад тропинку к сердцу Шарифат. Своим мастерством прельстил он ее», — подумал Ибрагим. Он ни разу не взглянул на камень. Теперь уже неудобно было остаться безучастным, и он тоже стал рассматривать работу Хаджимурада.

— Отец обычно сам высекал наш родовой герб. На этот раз разрешил мне. Я долго просил у него, — делился Хаджимурад с Ибрагимом своей радостью. Хаджимурад понимал: Ибрагим не любит его, но не показывал вида, что догадывается об этом. — Я боялся: отцу не понравится, что я немного изменил герб. Добавил звезду. Я думаю…

Жамалудин громко закашлялся. Хаджимурад вздохнул и замолчал. «Опять я расхвастался».

Ибрагим вернулся к прерванной работе и брался только за самые тяжелые, под силу, пожалуй, двоим, камни. Он хотел показать Хаджимураду, на что он способен!

— Хватит! — распорядился Хайрулаг. — Раньше был обычай: гость живет у тебя три дня, ты даже имени его не спрашиваешь, не то чтобы работать заставить! А через три дня с ним вели разговор как с равноправным членом семьи.

— Ибрагим не гость, он — друг! — сказал Хаджимурад.

— Разве друга так принимают? Он перевалил гору пешком. Об этом говорит слой пыли на его ботинках.

Хаджимурад взял с камня пиджак Ибрагима — отдал хозяину.

— Я виноват! Но не совсем. Попал-то он к нам в ответственный день, когда мы все собрались на стройку больницы. Но, как скажут старики: «лучше умыться после обеда, чем все время ходить грязным». Идем!

«Я тебе не друг и с тобой не пойду», — хотел было возразить Ибрагим, но промолчал. Его обезоруживали добродушие и спокойствие Хаджимурада. Проще было бы выложить все, что на сердце, если бы Хаджимурад был груб и негостеприимен. А как сказать ему что-нибудь резкое, если он обходится с тобой, как с близким человеком? А может быть, он великодушен потому, что уверен в расположении Шарифат? Он, наверное, думает: «Что мне речка? Я направлю ее в любое русло, сила в моих руках».

Мутные мысли бродили в голове Ибрагима, он с неохотой шел рядом с Хаджимурадом.

А Хаджимурад, казалось, не замечал его замкнутости.

— Ты готовишься к экзаменам? — расспрашивал он дружелюбно. — Документы в институт послал?

— Я пока не готовлюсь! — коротко ответил Ибрагим, входя во двор Жамалудина. «Что я делаю? Надо ему сейчас же все высказать и вернуться». Он чувствовал, что желание объясниться с Хаджимурадом угасает с каждым мгновением.

— Мне Шарифат говорила, что ты хочешь поступить в летное училище!

— Собираюсь!

«Они про меня говорили! Интересно, что она еще обо мне сказала». Ибрагиму хотелось, чтобы Хаджимурад продолжал разговор о Шарифат.

— Не знаю, что получится. Мне очень хочется стать летчиком, — сказал Ибрагим после долгого молчания.

— Все будет хорошо. Шарифат говорила: ты давно готовишься, знаешь технику и даже самолет…

— Я просто много прочел технических книг, — поняв, что Шарифат его хвалила, более мягким тоном пояснил Ибрагим. — Но экзаменовать-то будут по программе.

— Самое главное — любовь к избранной профессии, — подытожил Хаджимурад. — А ты будь гостем, снимай пиджак, умойся. Я что-нибудь соображу насчет обеда!

Хаджимурад схватил ведро и побежал в сарай за кизяком.

— Я не хочу есть! — крикнул ему вслед Ибрагим. А на самом деле аппетит у него разгорался. «Видно, он сам готовит? А какая чистота в доме, хотя здесь нет женщины».

Хаджимурад, шагая через две-три ступеньки и посвистывая, вернулся с полным ведром. Пока Ибрагим приводил себя в порядок, очаг был разожжен. На сковородке шипела яичница. Хаджимурад подал хлеб, разлил по чашкам кислое молоко.

— Присаживайся, Ибрагим, обед по имени «Скорая помощь» на столе! Отец так называет яичницу.

— А ты мастер на все руки, — улыбнулся Ибрагим. — В миг все готово!

— Когда нужно, человек всему научится!

— Ты прав! — сказал Ибрагим и подумал: «А вдруг, Хаджимурад спросит, зачем я пришел? Что ему ответить?» Ссориться ему окончательно расхотелось.

— Я всегда завидую тебе, Ибрагим. Шарифат мне рассказывала, как однажды удивился гость, что твой отец не путает имена твоих многочисленных братьев. Больше всего на свете я хотел бы, чтобы у меня были сестра и брат. Нет у меня дедушки, который дернул бы за ухо, и нет младшего брата, которого бы я шлепнул. Отец заменяет мне всех.

Настроение Ибрагима улучшалось. «Смотри, много обо мне успела рассказать ему Шарифат». Удивляла и радовала откровенность Хаджимурада. «Он догадывался, что я люблю Шарифат, должен был ко мне плохо относиться, а он как с другом! Может быть, хочет у меня что-то выведать или узнать мои слабости? Если он держит камень за пазухой, почему так открыто смотрит на меня?»

Хаджимурад рассказал Ибрагиму о памятнике, который собирается поставить умершей матери, и тогда все сомнения Ибрагима рассеялись. «Потому и Шарифат его любит, что он такой откровенный», — решил Ибрагим наконец. Он сам понемногу начинал любить Хаджимурада, радовался его мечтам, уверился в его мастерстве.

Хаджимурад показал Ибрагиму несколько набросков для памятника. Повел посмотреть камень, который выбрал.

— Я бы давно начал работу, да не знаю, как переправить камень в аул, — сказал Хаджимурад. — Нужный мне камень лежит на том берегу реки, прямо у обрыва. Видишь?

— Ты не знаешь, как переправить в аул этот кусок скалы? Наши предки собственными руками мельничные жернова перетаскивали! А теперь к услугам человека арбы, машины, даже если нужно — вертолеты!

— Ни арба, ни машина сюда не пройдут, Ибрагим!

— Мы с тобой, да еще два твоих друга — вот и дотащим!

— Дело рискованное! Камень большой, тяжелый. Неверный шаг, — а внизу стремительный поток. Если бы не эта река, каким коротким был бы путь между нашими аулами!

Ибрагим посмотрел на другой берег. Там — почти отвесная скала, а под ней бешеная река билась о камни.

— Сегодня она особенно буйная, — продолжал Хаджимурад. — Это от дождей, выпавших в горах. Она на своем пути вбирает ручейки и речонки. Смотри! Волны догоняют друг друга, прыгают через валуны, как кони на скачках! Сколько бы раз соседние аулы ни строили общими силами мост через реку, все напрасно. К капризному характеру гордой красавицы трудно приноровиться! День она течет довольно мирно под мостом и вдруг, разозлившись, срывает с себя каменный пояс, часть оставляет на дне, часть уносит с собой.

Ибрагим, стоя на берегу несдающейся речки, бросил взгляд вверх по течению. Она водопадом прыгала вниз в ущелье из огромной рассеченной надвое скалы. Гигантский столб пены стоял над потоком. Капли разлетались в стороны, чтобы снова соединиться, притягиваясь друг К другу, как ртуть. И имя «река» будто было потеряно могучей стихией, когда она превращалась в «водопад» между могучими скалами, а потом снова возвращалось к ней здесь, в ущелье.

Тут она рассылает свою воду по руслам, приготовленным садовниками, чтобы деревья не страдали от жажды. Сюда с гор знойным полднем спускаются отары овец. Река течет спокойная и благостная, несущая добро и людям, и растениям, и животным. Но стоит ей снова разозлиться, и все летит прахом! Она будто стремится, чтобы все забыли о ее добрых делах. Как разбойник, она подкрадывается сзади, опрокидывает женщин, стирающих на берегу белье, выхватывает у них из рук драгоценные ковры и ткани, уносит с собою. Вырывает деревья с корнем, смывает со скал плодородный слой земли. Она… Но как бы ни злилась река, все знают — вода несет с собою жизнь. Никто не мог бы представить себе этого ущелья без неумолчного, неустанного гула, все заглушающего летом и еле слышного под слоем льда зимою.

— Убрать отсюда эту реку, и долина будет зиять пустотой, как выколотый глаз, — Ибрагим окинул взглядом окрестности.

Хаджимурад, стоя рядом с ним, думал о своем. «Как река, мчится вперед жизнь. Но не так слепо! У каждого из нас свои мечты и планы, каждый по-своему представляет будущее. И каждый видит в этом будущем стоящую рядом свою Шарифат. Даже если ее зовут по-иному».

Ибрагим тоже вспомнил о Шарифат, хотя ни тот, ни другой не произносили ее имени. Как потоки, бегущие с горы, баламутили эту реку, так и чувства Ибрагима закипели вновь. Горчоковец бросил косой взгляд на Хаджимурада, как на камень, преградивший дорогу. «Нет, без Шарифат я жить не могу! Ни за что не уступлю ее другому. Все-таки я скажу ему, чтобы он больше к нам не приезжал».

И Хаджимурад знал: сегодняшний визит Ибрагима не простая прогулка. Всему виной Шарифат. Он внешне совершенно спокойно стоял рядом с Ибрагимом, но сердце ею клокотало, как котел на огне. Укрощало его письмо, спрятанное в кармане. Он получил его вчера от Шарифат. В конверте, переданном ему почтальоном, он нашел набросок памятника, а под ним несколько строк: «Почему-то я часто ловлю себя на мысли о задуманной тобою работе. Не могла удержаться, чтобы не прислать свой вариант. Конечно, ты не обязан делать так, как я хочу». Дальше девушка писала о себе, о своей жизни. О том, что в Горчоке открывается ковровая мастерская и она поступает туда.

Хаджимураду захотелось обсудить с Ибрагимом дальнейшие планы Шарифат, но он посмотрел на своего внезапно помрачневшего спутника и решил, что этим разговором еще больше испортит гостю настроение. Желая отвлечься от одолевающих его мыслей, Хаджимурад засучил брюки до колен и ступил в воду.

— Ибрагим, осторожнее, здесь острые камни под водой! — крикнул он, обернувшись.

— Ого-го! — отозвался Ибрагим, — легче переплыть Аварское Койсу, чем переправиться на тот берег.

— Вон, видишь, фундамент от моста! Одни камни торчат, бревна река унесла с собой. Я говорил тебе — непокорная!

— Значит, его надо строить весь из камней! — сказал Ибрагим, быстро взбираясь вслед за Хаджимурадом на скалу. — Знаешь, мост через Губинскую реку построен хитро. В цемент добавляли свинец.

— Что-то я не слышал о свинце! — отозвался Хаджимурад уже со скалы.

— Валлах, Хаджимурад! Ты прав — едва ли по этой дороге мы сумеем пронести твой камень, — Ибрагим поглядел вниз. На полпути по откосу к реке выступали две скалы — одна против другой. Они тянулись через реку, будто для поцелуя.

— Я же говорил тебе, что трудно! А правда, камень хороший?

— Хорош, ничего не скажешь! И как только ты его нашел?

— Кто ищет, тот всегда найдет! — горделиво воскликнул Хаджимурад. И вдруг ему послышался кашель отца, он покраснел и добавил: — Это я случайно. Потерялась коза у соседки, меня попросили поискать. Говорят же, не было бы счастья, да несчастье помогло. Коза потерялась, а камень нашелся.

— Хорош! — сказал Ибрагим. — Ну что ж, попытка не пытка!

Будто желая обнять горы, Ибрагим раскинул руки, потом прижал их к груди крест-накрест. Нагнулся к камню.

— Что ты делаешь, Ибрагим? Я тебе не разрешаю, — Хаджимурад схватил его за запястья.

Ибрагим вырвался:

— Оставь меня. Хочу попытаться…

— Не воображай, пожалуйста, что это сноп сухой соломы, — Хаджимурад пригнулся и взялся за камень у основания.

— Если будешь нужен, я позову, — важно изрек Ибрагим, — минуту подожди! — Он примеривался взглядом к камню.

Полные щеки Ибрагима округлились так, будто он надувал футбольный мяч. Шея напряглась. Собрав все силы, он пытался сдвинуть камень с места. Но тот будто пустил корни — стоял неподвижно.

«Вах, я думал о себе, что силач! Оказывается, ошибался. А вдруг мне в трудную минуту придется внезапно вести самолет на посадку, как я справлюсь? Или надо будет призвать к порядку диверсантов? Ведь силы там понадобятся немалые». Ибрагим распрямился, посмотрел на облака, летящие над ними, провел рукой по вспотевшему лбу. С шумом вдохнул воздух и снова нагнулся.

— Двоим легче! — сказал Хаджимурад. — Давай я помогу тебе!

— Нет, я еще раз один попробую, ты подожди! Я никогда не успокаиваюсь, пока не добьюсь своего. — Ибрагим многозначительно посмотрел снизу вверх на Хаджимурада.

Хаджимурад вздрогнул, будто его огрели кнутом. В сердце снова молнией вспыхнула ревность. Он понял, что Ибрагим намекал на Шарифат.

— У меня, Ибрагим, такой характер. Добиваюсь любой ценой! — сквозь зубы вымолвил Хаджимурад.

— Вот два упрямца и встретились! Не уступим друг другу дорогу, как два барана, упадем в реку!

— Многое зависит не только от нас, — заметил Хаджимурад.

— Посмотрим!

«Он уверен, что Шарифат выберет его, иначе не говорил бы так спокойно», — подумал Ибрагим, прикусив губу, и налег на камень. «Если без его помощи смогу поднять камень, Шарифат любит меня!»

Хаджимурад видел: Ибрагим дышал тяжело, грудь его поднималась, как морская волна, тугие мышцы напряглись.

— Вваг! — вырвался крик у Ибрагима. Камень одним углом оторвался от земли. Еще усилие — Ибрагим подлез под него и удерживал на весу. Поставил стоймя, но не отпускал.

— Хочешь, кину — долетит до твоего дома, — пошутил радостно Ибрагим.

— Ну и силен же ты! — восхищенно сказал Хаджимурад. — Теперь ту сторону, что была на земле, надо обследовать, — он руками смахивал приставшую к камню землю.

Ибрагим выпрямился, отступил. Теперь Хаджимурад один удерживал стоймя плоский, длинный камень.

— Отойди! — вдруг крикнул Ибрагим.

Тысячи голосов передали по ущелью отчаянный приказ: «Отойди!»

«Отойди!» — отозвалось в далеких горах.

Ибрагим одной рукой оттолкнул Хаджимурада от накренившегося камня: Хаджимурад не устоял на ногах. Другой рукой Ибрагим пытался удержать камень на скале. Но не смог.

— А что, если бы камень захватил и нас с собой? — сказал Ибрагим. Он старался казаться спокойным, но был смертельно бледен. Ноги его дрожали. Камень, переворачиваясь, летел с косогора и неожиданно лег между двумя скалами, что стояли по обеим сторонам реки и тянулись друг к другу, будто для поцелуя.

— Иях! — Ибрагим почесал затылок.

Хаджимурад посмотрел вниз.

— Ты видишь, как он лег?

— Люди не могли придумать, придумала сама природа! — удивился Ибрагим. — Вот и мост через реку, его она никогда не сдвинет с места, не достанет. — Он присел на край скалы. Река послушно текла под вновь образовавшимися каменными сводами. — Теперь путь между нашими аулами сократился! Мост готов! — Он сбежал вниз, прыгнул прямо на камень.

— Как он ловко лег по длине! Как здорово получилось! — заговорил Хаджимурад, забыв о смертельной опасности, так недавно ему угрожавшей.

— Осторожно! — предупредил Ибрагим. — Может голова закружиться.

— Я вырос в горах, — сказал Хаджимурад и, спустившись, тоже прошел по «мосту». Где-то внизу о скалы бились волны. Камень соединял два берега. Как ни злилась, как ни брызгалась пеной река, она была покорна — камень лежал прочно.

— Это все благодаря тебе, — обнимая Ибрагима, радовался Хаджимурад. — Здорово!

«Здорово! Здорово!» — повторяло в горах эхо.

— Теперь надо укрепить, по сторонам поставить подпорки и прибить доски, чтобы было за что держаться!

— А как же с памятником? — спросил Ибрагим.

— Найдется еще подходящий камень, мало ли их здесь в нашем краю. Мост, мост! Это большая удача! — Хаджимурад стащил шапку и принялся махать ею. Ибрагим внизу на тропинке увидал старушку Хатун. Она подгоняла упиравшихся телят.

— Тетя Хатун, иди сюда! — оглушительно крикнул Хаджимурад.

Хатун задыхаясь поднялась к новому мосту.

— Вуй! Я испугалась, что случилось? Ведь крика твоего не слышно. Вижу, машет шапкой! Думала, вы решили подшутить над старушкой… Зачем я вам нужна?

— Ты смотри, какой мост! Теперь тебе не придется тащиться через ущелье по десяткам тропинок, чтобы подняться на ту сторону.

— Вуй! Вуй! — Хатун подошла ближе, но на камень между скалами встать не решалась.

Хаджимурад на ее глазах прошелся по новому мосту, радуясь, как малый ребенок.

— Давай помогу! — он протянул руку Хатун.

— Лахавла вала кувата Илабилах, — не глядя вниз, Хатун поставила ногу на мостик. — Ой, как будто я прошла мост Сирата[40], — улыбнулась она. — Машаллах, машаллах! Понимаете ли вы, что сделали? Дай аллах вам здоровья и благополучия! А теперь помогите мне телят перегнать через мостик.

Она окинула Ибрагима с головы до ног внимательным, удивленным взглядом. «Как понять эту молодежь? Тогда на горе чуть не подрались, а теперь вместе мосты строят. Молодость! Молодость!» — она вздохнула.

— Теперь мне пора, Хаджимурад! И так я задержался, — сказал Ибрагим, когда они перевели через мостик телят.

Хаджимурад посмотрел на Ибрагима:

— А я-то привел тебя сюда, даже не спросив, зачем ты пришел в Цибилкул? Может, тебе что-нибудь нужно от меня?

— Я приходил, чтобы помочь тебе сократить расстояние между нашими аулами, — улыбнулся Ибрагим. — Вот и готова первая ступенька, а потом…

— А потом что?

— Здесь предстоит еще немало работы! Вместе доведем дело до конца!

— А куда же ты сейчас идешь?

— За помощью.

— Хорошо. До утра! И я приду завтра сюда с помощниками, — обрадовался Хаджимурад. — Только не обмани!

— Мое слово тверже, чем скала! — крикнул уже издалека Ибрагим, подняв руку.

«Смотри, как все получилось! — думал он. — Придется завтра собрать ребят. Надо сперва пойти в лес за бревнами. Мост должен быть настоящим, не на один год. Приведу я одних парней, пусть на этот раз девушки останутся дома. Я им ничего не скажу. Зачем мне нужно, чтобы Шарифат лишний раз встречалась с Хаджимурадом? У женщин своя работа, у мужчин — своя. Чем, интересно, сейчас занимается Шарифат? Скорее всего пошла с матерью в поле за травой или на веранде ткет ковер. Утром она была очень печальная, когда шла за водой. Я зря с ней заговорил. Да еще сказал, что уеду из аула. Не пожелала мне доброго пути. Но глаза-то ее стали еще грустнее. Дурак, тороплюсь, когда не надо, а вовремя слов не нахожу. Но дорога, которую я прошел ей назло, пройдена совсем не зря!»

Света в окнах многих домов не было. Ярко горело электричество на веранде у Шарифат.

Почему у нее так освещено? Не заболела ли она? В такое позднее время свет не гасят в домах, где есть больные или новорожденные.

Ибрагим побежал к дому Шарифат. Из его сердца исчезло все: ревность, зависть. «Только бы она была здорова!»

На освещенной веранде Шарифат ткала ковер. Ибрагим застыл на месте. Она тихо напевала. Ибрагим прислушался.

Слова, как свинцовые пули, ранили Ибрагима. Он стащил с головы кепку, помял ее в руках, побрел домой.

«Рубишь ты камень быстро и ловко!» — прошептал он и чуть не упал, споткнувшись. — Я вырву ее из сердца. Из-за нее не чувствую ни вкуса хлеба, ни сладости сна! Что в ней такого, почему я не замечаю других девушек?» Он старался вспомнить про Шарифат что-нибудь дурное и не мог. В темноте он налетел на кого-то. Это была Багжат.

— Почему ты бродишь в такой поздний час? — сердито спросил Ибрагим.

Багжат растерялась:

— Я была в Бакда. Отвезла туда на мотоцикле врача к больной. Больничной машины не было… На обратной дороге мотоцикл испортился: возилась, возилась, не смогла починить. Бросила на дороге, в темноте бреду. Ничего не вижу. А ты?..

— Идем туда, где ты бросила мотоцикл, — сказал он, не ответив ей на вопрос. Сейчас он был даже рад встрече с Багжат и поломке мотоцикла.

— Если можешь — пойдем! Он близко. — Багжат была в недоумении: «Почему он гуляет ночью? И такой печальный. Тут без Шарифат не обошлось. Может быть, Хаджимурад и Шарифат объяснились, уговорились обо всем, а Ибрагим узнал, вот и мечется?»

— Днем не поймал птицы, ловишь ночью, — не смогла она промолчать.

— Шутишь ты где нужно и где не нужно, Багжат, — грубо оборвал девушку Ибрагим.

— Андиец сказал: «Коль надену черную бурку и черный башлык, меня могут принять за ворона и станут бросать камни». Ты печальный, и мне надо плакать?

— Я не печальный, а задумчивый! В голове — завтрашняя работа.

Они стояли у сломавшегося мотоцикла.

— Что это за работа, позволь узнать, если она так нарушила твой покой!

— Завтра утром все ребята пойдут к нижнему ущелью Цибилкула строить мост, — неохотно ответил Ибрагим.

— Ребята! Что же вы девушек обидели? Не успели окончить школу и уже отделяетесь! — сказала Багжат, передавая ему плоскогубцы.

— «Обидели!» — передразнил Ибрагим, подлезая под мотоцикл. — Там придется работать высоко в скалах, над рекою, недалеко от водопада — два утеса… Их называют партизанскими.

— Ну вот что! Назло я подниму девушек и все им расскажу, тогда видно будет, кто и как может работать «высоко в скалах».

— Ну, подними! Подними! — крикнул Ибрагим из-под мотоцикла. — Скажи и своей подруге, наверное, она соскучилась без тебя.

— У меня, Ибрагим, подруг очень много, — сказала Багжат, низко нагнувшись. — Может быть, ты назовешь ее по имени?

— Шарифат! — выпалил Ибрагим, высовываясь из-под мотоцикла. «Она все-таки решила сыпать соль на мою рану!» — Он вскочил.

«Зачем мне надо было так разговаривать с ним? Он и на меня сердится», — упрекала себя Багжат.

— Готово! — сказал Ибрагим. — Все в исправности! — И не оглядываясь, начал подниматься в гору.

— Ты куда? Садись в люльку! — крикнула вслед Багжат. Но Ибрагим не отозвался.

XII

Утром Ибрагим со своими товарищами отправился в лес. Когда горчоковцы спустились в ущелье, там уже кипела работа, как в летний день у пчелиных ульев.

Хаджимурад поспешил гостям навстречу:

— Я же говорил, что мой друг не подведет! Вон они все идут!

— Мы немного опоздали, — сказал Ибрагим. — Время было трудно рассчитать.

— Я вижу — не зря вы задержались! Где нашлись такие? — Хаджимурад помогал укладывать бревна, чтобы они не скатились в воду.

— В лесу. Колхоз приготовил для хлева, а мы обещали нарубить в два раза больше. Они нам и уступили, — объяснила Шарифат. — Подойдут ли только?

— Конечно, подойдут! — Хаджимурад украдкой посмотрел на Шарифат. — Эй, плотники, где вы? Начинайте работу!

— Ибрагим чуть было не обошелся без помощи девушек, — съязвила Багжат.

— О, без вас у нас ничего не вышло бы! Хорошо, что вы пришли, — одобрил Хаджимурад.

Разговаривать дольше было некогда. Одни принялись таскать камни, другие готовили раствор. Работали слаженно, не глядя по сторонам, не отвлекаясь попусту. Вдруг кто-то крикнул:

— Смотрите!

По ущелью со стороны Цибилкула вереницей шли старики с лопатами и кирками.

— И они туда же! — недовольно сказал кто-то.

— Еще нашлись помощники! — отозвался другой.

— Пускай идут! — одобрил Хаджимурад.

— Асалам-улейкум, аллах на помощь вам, молодежь! — крикнул шедший впереди всех с посохом в руках Хирач.

Навстречу старикам бросились молодые:

— Ва алейкум салам!

— Вот, ребята, вам и Хирач! — смеясь, крикнул Хаджимурад. — Я с ним по секрету посоветовался. Мне отец всегда говорил: «Не открывай тайны другу, у него непременно найдутся друзья». А у Хирача их оказалось немало!

— Не зря же говорят у нас в ауле: «Не надо держать глашатая, записывать ему трудодни! Намекни Хирачу — через пять минут он все разнесет по аулу», — улыбнулся Хайрулаг, снимая папаху и вытирая ею пот.

Хирач возмутился:

— Совсем не за тем пришел я сюда, чтобы надо мной смеялись! Мы принесем пользу если не руками, то советом.

Хирач был явно обижен. Ибрагим решил загладить неловкость:

— Мы сами хотели, дядя Хирач, послать за тобой. Мы все приготовили, но стоим здесь и не знаем, с чего начинать!

Слова Ибрагима явно польстили Хирачу.

Хайрулаг присел на камень.

— Дай, аллах, вам здоровья! Хорошее дело вы задумали. Сколько раз мы внизу строили мост — и никакой пользы! Река все сносила, а нам вновь приходилось обходить холмы, ущелья и пещеры, чтобы подняться на гору. А вы, ребята, решили вопрос за один день. Теперь молодежь сразу доводит до конца задуманное. Баркала вам, баркала!

— Не спеши, дядя Хайрулаг, говорить «баркала». Это коварное ущелье. Может быть, скалы не выдержат тяжести и мост упадет в воду, — сказал Садык.

Хирач поморщился.

— Не говори под руку, Садык, надоели нам твои страхи! Стоит кому-нибудь что-нибудь начать, ты причитаешь!.. Дай мне, сынок, пилу, — обратился он к Ибрагиму.

— Девушки, будем проводить дорогу к мосту, — предложила Багжат, взяв в руки лопату.

— Один джигит, говорят, решил продырявить мельничный жернов, ему пришлось сверлить гору! Так и у нас работы все прибавляется! — заметил Ибрагим.

— Лучше один раз в жизни просверлить гору, чем ежедневно вертеть мельничные жернова, дети мои, — сказал Хайрулаг, берясь за рубанок. — Начатую работу доводите до конца. Пусть люди наших аулов гордятся своей молодежью!

Понемногу разговоры смолкли. Молодежь самозабвенно работала, старики советовали, как лучше делать, но понемногу и они включились в трудовой ритм, решив проверить, много ли у них еще осталось сил.

Стук молотка по камню, тупой звук удара кирки о землю, скрежет рубанка — все слилось в единый шум. Трудовая мелодия разбудила глухое ущелье и могучие горы. В нее вплелась песня. Запел Хаджимурад, звонкой трелью напомнила о себе Багжат. К ним присоединились другие. Песни, рожденные работой в сердцах молодых людей, уносили с собой куда-то к морю волны горной реки.

Высоким чистым голосом Хаджимурад пел:

Печально и нежно вздыхала Багжат:

Словно по цветам и травам поднялась к небу песня Шарифат:

Пенье прерывалось шутками, хитроумными притчами стариков.

Ибрагим в разговоры не вмешивался. Он делал вид, что с головой погружен в работу и его ничто, кроме нее, не интересует. Однако, услышав смех Шарифат или Хаджимурада, он так ударял киркой, что наблюдавшие за ним могли бы подумать — руки его оторвутся и разлетятся в стороны. Раздувая щеки, как винные бурдюки, он втаскивал на скалу огромные камни. Зависть не переставала грызть его сердце. Клялся, что больше никогда не посмотрит в сторону Шарифат, но невольно скашивал на нее глаза. Чтобы скрыть гнев и обиду, работал, не поднимая головы.

Хирач, присев на камень, чтобы покурить, думал: «Если понадобится, этот джигит одной рукой схватит гору и забросит в небо». Не потерявшие остроты зрения глаза старика замечали, что Шарифат смотрела то на Хаджимурада, то на Ибрагима. Ее восхищали и мастерство Хаджимурада и силы Ибрагима.

Сама девушка не понимала, почему ее сердцу так дороги они оба. Разговаривая с одним, она думала о другом. Часто сравнивала их и, краснея, обвиняла себя в том, что не может выбрать. Когда ее сердце хвалило одного, другой как бы возмущался: «А чем я хуже!» Ей нравились замкнутость, молчаливость Ибрагима. Она понимала, что Ибрагим любит и ревнует и не может скрыть своих чувств. Привлекала ее восторженность Хаджимурада, его решительность. Вздумается что-нибудь ему — сразу же берется за дело. Сама Шарифат ни на что не могла сразу решиться, терялась. Свои сомнения Шарифат скрывала даже от самой близкой своей подруги Багжат.

Школа была окончена… Иногда мать называла Шарифат имена парней, отцы которых приходили сватать Шарифат, девушка отвечала:

— Я не хочу замуж, я никого не люблю!

Шарифат понимала: Багжат любит Хаджимурада, видела сердце подруги, как расстеленный перед собою ковер, и знала, какие в нем нити крепкие, а какие слабые. Она умела распутать мысли Багжат и намотать на клубок. И сегодня она наблюдала, как бледнела Багжат, если Хаджимурад подходил к Шарифат. Кто не знал Багжат близко, мог подумать, что она сегодня очень веселая. Но Шарифат видела в глазах подруги глубокую и тайную печаль.

«Что же делать! Я у нее никого ни отнимаю, но уступить ей того, кто мне дороже всего на свете, не могу». — Шарифат захватывала мастерком раствор, подкидывала, придавая округлость, потом бросала на камни, заравнивала. Смотрела со стороны — хорошо ли получилось. Убедившись, что все хорошо, брала новую порцию.

— Удивительно! — сказала Багжат. — Раствор, что я бросаю, тут же отваливается, а твой сразу приклеивается.

— Это называется, дочь моя, мастерством, — успел вставить слово Хирач, прежде чем Шарифат ответила. — Характер у работы, как у коня. Если сядет в седло новичок, конь подпрыгивает, встает на дыбы, сбрасывает незадачливого ездока. А коль пускает коня опытный джигит, конь покорно скачет вперед. Смотрите, девушки, на того парня; к чему бы он ни приложил руку, работа горит! — указал он на Ибрагима.

Горчоковец вырубал в скале паз для бревна. Из его рук выскакивали мелкие осколки, сверкая на солнце. На загорелом лбу, на бровях блестели капли пота, выцветшая на солнце рубашка из грубой ткани прилипла к спине.

Замолкли разговоры, песни, смех. Голос подавал только Хирач.

Поминутно поднимаясь на мост и по-молодому спрыгивая вниз, он приговаривал:

— И машину здесь проведет удалой шофер. Почти втрое сократился путь.

Хайрулаг кивал головой:

— Сообща и гору можно с места сдвинуть!

— Если бы раньше между аулами была такая дружба, то в молодости тебе, Хайрулаг, не было бы стыдно снимать с головы шапку! — вздохнул Хирач.

— Да, действительно, поспешил я на свет родиться, — согласился Хайрулаг.

— А почему, дядя Хайрулаг, вам в молодости стыдно было снимать шапку? — удивилась Шарифат.

— Не потому, дочка моя, что был я плешив! Нет, на моей голове волос было больше, чем у кого-либо другого. В наше время из-за всего ссорились! За горсть земли, за пригоршню воды убивали друг друга. Вот так и со мною было. Мой покойный отец построил мельницу на той стороне реки, а горчоковцы ее разрушили, утверждая, что река принадлежит только им. Вот и поднялся весь наш аул. На границе разгорелся такой бой, что не было человека, который не получил бы раны. У меня до сих пор на темени несколько шрамов. Так и повелось. Стоило нашей овце пересечь границу или, наоборот, ихнему коню очутиться на нашей земле, снова поднимались на бой оба аула.

— Почему же вы не могли жить мирно? — спросила Шарифат.

— Не знаю, дочка, не получалось! — ответил Хайрулаг.

К ним подошел Хаджимурад, прижимая к груди плоский небольшой камень.

Хайрулаг засмеялся:

— Наверное, и здесь на камне свою метку поставил. Этот тухум Хамзатовых не может не мучить камни.

— Смотри, дядя Хайрулаг! — В верхнем углу две руки тянулись друг к другу. — Это еще не готово! Только намечено.

— Значит, надо понимать так, — подмигнул Хайрулаг и повернулся к Шарифат. — Два аула в дружбе протягивают друг другу руки. Ты так думаешь, дочь мол?

Шарифат молча кивнула.

— Под ними надо написать такие строки, — заговорила Багжат:

— Хорошо придумала, девушка! Выбей на камне эти слова, Хаджимурад! — посоветовал Хайрулаг.

— И мост надо называть «Мостом дружбы», — добавила Шарифат.

— Мост дружбы! Мост дружбы! — подхватила молодежь.

— Мост дружбы! Мост дружбы! — одобрительно закивали головами старики.

Хаджимурад поднял руку. Казалось, он сейчас произнесет речь. Но он запел:

Хирач взял за локоть Ибрагима:

— Оставайтесь ночевать у нас, отпразднуем этот Мост дружбы.

— Правильно, дядя Хирач, они должны сегодня остаться у нас, — подтвердил Хаджимурад.

— А почему именно мы у вас должны остаться? Идемте к нам, — предложила Шарифат.

— Да, теперь до нас рукой подать! — поддержала Багжат подругу.

Поспорив, решили разойтись по своим аулам. Очень уж трудный был день! Одни с радостью, другие с тайной печалью, цибилкулцы и горчоковцы расстались.

…Наступил день отъезда Хаджимурада в институт. Приготовив хурджины, Жамалудин накануне рано лег — собирался утром проводить сына в город. А сын последний перед отъездом вечер долго не шел домой, и Жамалудин не мог заснуть. Он прислушивался к каждому шороху, ждал, не откроются ли ворота.

Хаджимурад еще на закате отправился к реке. Ему почему-то сегодня очень хотелось побывать на Мосту дружбы. Теперь это был один из самых любимых уголков. Хаджимурад даже придумал историю, которую в далеком будущем, когда здесь встанут большие мосты, вырастут фабрики, люди будут рассказывать друг другу: «В аулах, разделенных горой, жили девушка и парень, влюбленные друг в друга. Парень был умелый мастер — в его руках оживали камни, он знал их язык. А девушка была ковровщицей — в ее руках радугой светились разноцветные нитки, покорно ложась прихотливыми узорами. Они не могли жить друг без друга и, чтобы сократить дорогу между аулами, возвели здесь мост. И назвали его Мостом дружбы».

Хаджимурад шел, и перед ним со всеми подробностями возник тот день, когда они здесь работали. Везде он видел Шарифат. Вот на том камне целый день лежал ее платок. Вот цемент, нанесенный на стену ее рукой. Он прикоснулся к гладкой стене.

«Поднимусь на гору», — решил Хаджимурад.

С горы увидел Горчок, и сердце его заколотилось. Невидимая цепь тянула его туда! Молодость не знает ни расстояний, ни преград! Хаджимурад спустился с горы и, подойдя к аулу, укрылся под деревом на берегу реки, боясь, что его кто-нибудь заметит.

Наступили сумерки. Стада возвращались домой. Коровы рогами открывали ворота, мычанием звали хозяев. Умолкло блеяние ягнят — вернулись овцы. Разговоры, смех, крик, топот ног не утихали долго.

Черная бурка темноты спустилась над аулом, край она накинула и на веранду Алиасхаба. Хаджимураду хотелось думать: Шарифат, прижавшись спиной к подпорке веранды, печально глядит на гору, вспоминает о нем. Хаджимурада потянуло к дому Алиасхаба. Вдруг на веранде вспыхнул свет. Хаджимурад осторожно вскарабкался на яблоню у дома. В углу веранды у станка сидела Шарифат. Хаджимурад всмотрелся — девушка работала над новым ковром. Как и в горах, весна наступала снизу.

вспомнил Хаджимурад слова поэта. Ковер был хорошо освещен, и Хаджимурад без труда рассмотрел рисунок. На станке цвел апрель. По краю сияла зелень, а в середине были разбросаны цветы, будто их принесли сейчас из долины. Маленькие проворные руки мастерицы, казалось, рассаживали цветы и листья по снегу. Пестрые мотки нитей лежали на ее плечах и были подобны радуге, осенившей небо. А куры́, отполированная многими поколениями, ручкой отражала свет, напоминала звездочку. Снега — белые нити, таяли, всходили травы и распускались цветы. «Если так пойдет дальше, очень скоро весна завоюет вершину горы. В руках блеснут ножницы, как последняя сосулька льда, — и ковер готов».

хотелось во весь голос запеть Хаджимураду. Но он ни на минуту не забывал, что скрывается от посторонних глаз в чужом ауле на дереве.

Платок упал с головы Шарифат и лежал на плечах. Коса доставала до пола. Лицо Шарифат выражало удовольствие, губы тронула улыбка. На коленях покорно, как ручные птицы, лежали пестрые клубки.

«Если бы хоть один упал с колен, выкатился во двор. Я бы, вытерев с него пыль, отдал бы ей», — мечтал Хаджимурад.

Но клубки лежали спокойно, доверяя судьбу терпеливым рукам. Вдруг лицо девушки омрачилось, она рывком распустила цветные нитки, которые только что переплетала с белыми. Наклонив голову, о чем-то размышляя, Шарифат бросила куры и вскочила со скамьи.

— Что с тобой? — спросила появившаяся в дверях Супайнат.

— Ничего не получается! — Шарифат вдруг заплакала.

Следом за женой с газетой в руках вышел на веранду Алиасхаб. Сдвинув очки на лоб, он обнял дочку за плечи.

— Сколько раз я говорил тебе: самый удалой конь сразу не берет барьера, его тренируют годами. Ты же хочешь поглядеть на ковер и увидеть узоры. Без труда ничего не дается. Мастерство достигается не слезами, а терпением и спокойствием. «Десять раз отмерь, один раз отрежь», — не дураки так говорили, умные люди.

Шарифат заплакала еще пуще.

— Я ни к чему не способна! Не выйдет из меня мастерица.

Алиасхаб пожал плечами.

— Сегодня не получается, попробуй завтра, послезавтра обязательно выйдет! Для мастера нет предела: твоя бабушка столько лет учит других, и сама до сих пор учится. Даже морю нужен дождь, а если к нему не будут нести воду реки, оно высохнет.

Хаджимурад, ставший невольным свидетелем этой сцены, боялся пошевелиться. «Как Шарифат требовательна к себе! А я всегда в восторге от своей работы».

— Не плачь, Шарифат, завтра при свете солнца все будет выглядеть иначе, — Супайнат вздохнула.

Алиасхаб выключил свет. Все — и отец, и мать, и дочь — ушли в комнаты. И Хаджимураду почудилось, что умерла весна, которая только что играла живыми красками.

«Пойду и я», — решил он, но в тот же момент дерево вздрогнуло — кто-то подошел и оперся спиной о ствол. Хаджимурад узнал Ибрагима. «Тоже явился на нее посмотреть, каждый вечер, наверное, ходит сюда», — со злостью подумал Хаджимурад. Ибрагим отошел от ствола и начал прохаживаться под деревом.

Послышалось тарахтение мотоцикла. Ближе… Ближе.

— Что, Ибрагим, опять птичку ловишь? — услышал Хаджимурад насмешливый вопрос Багжат.

— Ну тебя! — махнул Ибрагим рукой и зашагал вдоль улицы.

— Что ты все молчишь, следишь издали? Надо решительно наступать, — прокричала Багжат в след уходящему Ибрагиму и стала заводить мотоцикл.

— Вуй, опять ни с места! Ибрагим! Куда ты? Не поможешь ли мне?

Ибрагим вернулся. — Ты меня учишь! А сама каждый вечер ездишь посмотреть на его аул. И так поздно возвращаешься домой.

— Что ты, Ибрагим! Я любуюсь нашим мостом!

— Нужен тебе этот мост, как мне молитва! Обе вы сохните по этому каменщику!

— Ну, Ибрагим, ты нас на свой аршин не мерь! Никто мне не нужен! — вздохнула Багжат.

— Ничего ты, Багжат, скрывать не умеешь. Все у тебя на лице написано.

— Ну что ж, Ибрагим, и сохну! Кто мне может запретить любить?!

— И мне тоже никто, Багжат!

Хаджимурад сидел, затаив дыхание. Сердце его колотилось. Он невольно радовался подслушанному разговору, хотя ему было стыдно. «Багжат ездит взглянуть на мой аул!» Ему показалось на мгновенье, что не ради Шарифат, а ради Багжат пришел он сюда сегодня. Испугавшись этих мыслей, он посмотрел на веранду Шарифат. «Обе вы сохнете по этому каменщику», — снова услышал он слова Ибрагима. Значит, и Шарифат…

— Ну, ладно, Ибрагим, займись мотоциклом! — Багжат прервала размышления Хаджимурада.

— Если ты так отчаянно будешь каждый день искать орла, то мотоцикл выйдет из строя, — в голосе Ибрагима слышалась насмешка.

— Ничего, Ибрагим, на днях уеду в город. Тогда все кончится.

— Может быть, только там и начнется. Если я не ошибаюсь, этот петух тоже едет поступать в строительный институт.

— Он совсем не петух, Ибрагим…

— Я завидую ему! У него такая защита. Ты готова выцарапать мне глаза!

— Лучше будем говорить о мотоцикле.

— Я его исправил…

— Спасибо!

До Хаджимурада донесся удаляющийся треск мотоцикла.

Ибрагим бросил последний взгляд на веранду и исчез в темноте.

Хаджимурад спрыгнул с дерева, дважды обошел дом Шарифат. Поднялся к кладбищу. При ярком свете луны рассматривал памятники. Дольше всего он постоял у камня, где над умирающим лебедем склонили голову орлы.

Ему было жаль Багжат. Она возникала перед ним печальная и веселая одновременно. Он замедлил шаг, хотел вернуться, но тут же представил себе другую — Шарифат. «Что я за человек, думаю то о Шарифат, то о Багжат. Никого я, наверное, не люблю. Все это воображение одно?!»

На мосту он сел на камень. «А зачем я собрался учиться? Мне надо работать. Разве я не умею строить? А если чего и не знаю, отец научит. Не поеду я! Пять лет потратить. За это время сколько я смогу построить. И отец не останется один. Вот Шарифат никуда не собирается. Совершенствует свое мастерство дома. Нет, я тоже не поеду, буду работать вместе с отцом, построю дома, школы, больницы, ясли. И на стенах оставлю наш родовой герб». Перед глазами Хаджимурада возник старинный знак рода Хамзатовых, знаменитых мастеров и умельцев.

Он очень поздно вернулся домой и заявил отцу, что учиться не поедет. Жамалудин возразил, что никогда на это не согласится. Хаджимурад недовольный отправился спать.

XIII

Всего лишь месяц учился Хаджимурад в институте. Не мог привыкнуть к городу, новым друзьям, скучал не аулу. Ему порой чудилось, что он слышит стук молотка о камень, видит натруженные руки отца. Ночами ему снились старики соседи, особенно часто почему-то Хирач. Вставал Хаджимурад неохотно, шел на лекции мрачный.

Часто бегал на стройки, но ему не нравилось, что в городе стены кладут из кирпича. Однокурсники считали Хаджимурада замкнутым. Он действительно мало с кем разговаривал.

Однажды на центральной площади города столкнулся с Багжат, несколько раз заходил к ней. В одну из встреч Хаджимурад поделился с Багжат: он хочет учиться на заочном отделении. Багжат сразу же с грустью подумала: «Хаджимурад не может жить без Шарифат».

Багжат и Хаджимурад некоторое время не встречались, а потом она узнала, что он перевелся на заочное отделение и уехал в аул.

Жамалудин три дня ходил сам не свой: сердился на сына, и только после того, как Хаджимурад поклялся хорошо учиться заочно, Жамалудин постепенно оттаял. В глубине души он обрадовался приезду сына. Его трогала привязанность Хаджимурада к родовому мастерству. А когда он рассказал, как скучал без отца, Жамалудин решил, что вправе гордиться сыном.

Где-то в глубине души у Жамалудина всегда таилась боязнь: вдруг Хаджимурад в городе станет артистом. Голос-то у него необыкновенный. Но в институте о даровании Хаджимурада никто и не знал.

Теперь Жамалудин ходил на работу вместе с сыном, хотя Хаджимураду отвел только роль помощника. Жамалудин будто даже помолодел, так приятно было ему сознание, что сын всегда рядом.

Хаджимурад работал старательно, а вечерами сидел за учебниками.

Отправлялся в город на сессию Хаджимурад всегда с аэродрома около аула Горчок. Тем же путем и возвращался. Ссылался на то, что оттуда ему удобней добираться до дому. Хаджимурад заранее сообщал Шарифат день приезда, и девушка встречала его у родника.

Так было в этот раз. Еще из окна самолета, идущего на посадку, он заметил вдалеке Шарифат. Выйдя из самолета, Хаджимурад подождал, пока пассажиры рассядутся в автобусе, а сам, стараясь остаться никем не замеченным, бегом спустился с косогора.

«Подожду, пока он подойдет, подожду, подожду», — повторяла про себя Шарифат. Но ноги сами понесли ее навстречу Хаджимураду.

— Ты давно здесь, Шарифат? — улыбнулся Хаджимурад, поставив чемодан на землю.

— С самого утра!

— Я тебя заметил еще из самолета! А до того… Знал, что ты придешь, но боялся, вдруг…

— А если бы меня не было, ты сразу бы пошел домой?

— Нет, подождал бы!

Они медленно шли по полю, рассказывая друг другу новости. Дойдя до «тропинки расставаний», они оба вдруг молча замерли.

Хаджимурад поставил чемодан на камень, поднял крышку, достал и протянул Шарифат пеструю косынку.

— Что это? — девушка вспыхнула.

— Тебе в подарок. Я никогда не покупал женских вещей. Поэтому не умею. Багжат помогла выбрать.

— Спасибо, Хаджимурад! Я только от отца получала подарки. Подруги иногда хвастаются: брат вернулся из города, привез платок или туфли, а меня берет зависть.

Она накинула косынку на плечи.

— Мне было так приятно получить от тебя носки и варежки, — сказал Хаджимурад. — Десять раз в день открываю чемодан. Отец надо мною смеется: «Что ты на эти носки и варежки молишься и днем и ночью?»

— Нитки остались от ковра, вот я связала тебе и…

— И еще кому? — помимо воли вырвался вопрос у Хаджимурада.

— И отцу! — ответила Шарифат, вскинув на Хаджимурада удивленные глаза. Она сразу поняла, что Хаджимурад подумал об Ибрагиме.

— Он пишет тебе?! — спросил Хаджимурад.

— Кто он? — Шарифат продолжала делать вид, что не понимает волнения Хаджимурада.

— Ну, твой телохранитель!

— Иногда ты говоришь такие глупости! — Шарифат уклонилась от ответа. — Поговорим о другом.

…Жамалудин знал, почему сын приезжает на аэродром в чужой аул и оттуда пешком идет домой, почему задерживается, но упрекнуть Хаджимурада не решался. Даже намека не позволял себе: жду, мол, тебя, хочу знать результаты экзаменов, а ты домой не торопишься. Больше всего Жамалудин боялся, что девушка из чужого аула в один прекрасный день не отпустит от себя Хаджимурада. Пусть в конце концов он и женится на Шарифат. Не все ли равно, на каком дереве созрело румяное яблоко. Но мужчина должен привести невесту в дом отца. Горец не может уйти жить к жене в другой аул. Давно уже хотел поговорить Жамалудин с сыном по душам, но все не решался. Он знал, что Хаджимурад очень впечатлительный и обидчивый. Разговор откладывался со дня на день. Вернувшись из города, Хаджимурад в свободное время лазал по скалам, бродил по горам и долинам. Отца радовала такая любовь сына к родным местам. «Нет, трудно будет кому-нибудь оторвать его отсюда! Это дерево с крепкими корнями!» — много раз решал Жамалудин, но потом его вновь одолевали сомнения.

Однажды Хаджимурад привез на чьей-то машине найденный им камень. По утрам Жамалудина будил ровный стук молотка. «Опять памятник! Никак не откажется от этой мысли… — думал Жамалудин. — Надо сказать правду… Время идет вперед. Были разговоры, а теперь — дело».

В свое время не учел Жамалудин, что одно необдуманное слово повлечет за собой столько последствий. Подрастая, Хаджимурад без конца спрашивал: «Где похоронена мать?» Жамалудин однажды показал ему заброшенную могилу на краю кладбища. И много необдуманных слов сказал сыну. Далек он был от мысли, что все так вот повернется.

«Теперь невозможно придумать что-то другое. Объявить, например, что мать убита на фронте. Прошлый раз строительство отвлекло Хаджимурада от работы над памятником…»

Хаджимурад учился в десятом классе, когда было решено выстроить новую двухэтажную школу. Но у колхоза было немало и других дел.

После сдачи весенней сессии Хаджимурад вернулся студентом второго курса заочного отделения строительного института; стены школы поднимались чуть-чуть выше фундамента. Полевые работы, небывалый урожай — опять колхозу не до школы! Директор Наби ежедневно ссорился с председателем колхоза. Ничего не помогало. Наби пришел в дом Жамалудина, когда Хаджимурад начал работу над памятником. Сперва хитрый Наби завел разговор о Мосте дружбы, похвалил инициативу Хаджимурада, а потом пожаловался: строительство школы затягивается, некому работать. Намекнул: старшеклассники, приехавшие на каникулы, студенты — большая сила.

Хаджимурад понял, о чем говорит Наби. Он собрал всех в школьном дворе. Выступил Наби. Ребята поняли: новая школа аулу необходима. Если всем взяться, то основные работы можно закончить к осени. И Хаджимурад тут же при всех дал слово приложить все силы, чтобы это было именно так. В тот же вечер ему снова пришлось отложить работу над памятником.

На следующее утро Хаджимурад побежал в соседний аул, где Жамалудин выполнял по заданию своего колхоза срочную работу и иногда ночевал.

Издали увидев бегущего к нему сына, Жамалудин понял: Хаджимурад опять что-то придумал. «Скорее всего новая идея с памятником», — без особого удовольствия решил он. Он спустился со стремянки и, вытирая руки забрызганным фартуком, пошел навстречу сыну.

— Отец! — издали крикнул Хаджимурад, подходя близко. — Ты знаешь, что произошло…

Жамалудин внимательно выслушал рассказ Хаджимурада о школе.

— Полезное дело задумали! — одобрил он.

— К твоему приезду я постараюсь закончить фасад, а боковые стены пусть другие кладут. Я еще что-то придумал, расскажу потом…

— Пора бы тебе за ум взяться. С годами все эти «придумал» должны пройти.

— Разве придумывать плохо, отец?!

— Нет, но ты все петушишься да хвастаешься. Хвастун — последний человек. Одной рукой в ладоши не хлопнешь, Хаджимурад! Все, что делаешь сам, считай общим!

— Ты меня поучаешь, а я уже вырос, — ответил Хаджимурад и ушел обиженный.

С утра до вечера на площади кипела работа: строилась новая школа. И сам директор и преподаватели суетились тут же.

Жамалудин твердо знал: его сын стал настоящим мастером-каменщиком, волноваться за него нечего. Но как бы там ни было, строительство школы было первой самостоятельной работой Хаджимурада. И такая ответственность — ведь здание будет на глазах у всех. Жамалудин беспокоился, он теперь каждый вечер приходил в аул, придирчиво рассматривал часть стены, выложенную Хаджимурадом за день. Но каким бы взыскательным к сыну ни был Жамалудин, он видел: стены, возводимые Хаджимурадом, ровнее и красивее, чем те, что строили другие мастера.

«Рука его окрепла… Вот выдержки только пока не хватает…»

Однажды Жамалудин, днем возвращаясь из чужого аула, еще издали увидел сына. Хаджимурад в старом отцовском пиджаке, в кепке, надетой козырьком назад, ловко орудовал мастерком. Всегда суровый и сдержанный Жамалудин тут растрогался. Ему почудилось, это не сын его Хаджимурад, а сам он, молодой и сильный, строит новое здание школы. «Все, все перенял у меня. Так же набок склоняет голову, так же натягивает кепку задом наперед, так же небрежно завязывает фартук. И руки у него совсем как мои!»

Жамалудин подошел к Наби, стоявшему неподалеку. Ему очень хотелось услышать от директора: «Как похож на тебя Хаджимурад. Он унаследовал твои повадки!» Краем глаза, увидев, что пришел отец, Хаджимурад принялся работать еще старательнее. Не было большей награды Хаджимураду, чем увидеть отца довольным. Жамалудин в глаза никогда не хвалил сына, но бровь его поднималась дугой.

— Хорошего сына ты вырастил, Жамалудин, таким сыном можно гордиться! — сказал Наби, как бы угадывая желание отца.

— Не один я вырастил, Наби, — сдерживая радость, отозвался Жамалудин. — Он больше с вами бывал, чем со мной. Спасибо школе!

И тут же отец услышал голос сына.

— Из камня крови не выжмешь, клади плотнее! — сказал Хаджимурад напарнику.

Жамалудин улыбнулся про себя: «И слова мои он перенял! Недавно еще я ему самому так говорил!»

— Я целиком в твоих руках, директор. Сегодня кончил работу. Ни по какому договору колхоза и сельсовета никуда больше не пойду, пока не будет закончена школа, — заявил Жамалудин.

Ночью Жамалудина разбудил взволнованный голос сына.

— Отец! Отец!

— Что тебе, сынок?

— Дождь идет!

Не разобрав, в чем дело, Жамалудин вскочил с постели. Блеснувшая молния осветила Хаджимурада. Жамалудин испугался; никогда он не видел на лице сына такого горя.

— Иях! — сказал он, нащупывая ногами в темноте ботинки. — Дождь идет. Слышу. Ну и что?

— Страшный ливень, отец!

— Это в порядке вещей, то дождь пойдет, то солнце засветит. Зачем из-за этого поднимать тревогу?

— Стена-то не закончена. Дождь ее размоет!

— Ах вот что! Если ливень за ночь размоет стену, грош цена этой стене! А если дождь зарядил надолго, то что-нибудь придумаем. Спи спокойно и дай мне выспаться!

Жамалудин снова лег.

Тишину нарушал только ровный шум дождя. Вдруг Хаджимурад услышал смех Жамалудина. Хаджимурад поднял голову.

— Отец, ты еще не спишь?

— Нет, ты тоже, я слышу, не спишь?

— А почему ты смеешься?

— Я вспомнил одну историю, что рассказывал мне отец, прости бог его грехи. У трудолюбивого отца рос сын лентяй. Ничем он не дорожил, ничего не ценил. Отец пытался приучить сына к труду. Отчаялся. Однажды сказал ему: «Коли ты сам не будешь работать, я кормить и одевать тебя не стану». Но мать жалела единственного сына. Она дала ему денег и сказала: «Вечером, когда отец придет домой, скажи, что сам их заработал». Сын так и поступил. «Мне не нужны заработанные тобою деньги. Я просто хочу приучить тебя трудиться», — сказал отец и бросил деньги в огонь. И на другой день все произошло так же. И на третий. И на четвертый. Наконец мать сказала сыну: «У меня нет больше денег! Отец, видимо, догадался в чем дело, иначе бы так не поступал. Надо тебе самому работать». Что же сыну оставалось делать? Вечером он приносит домой заработанный рубль. Отдал отцу. Тот, как всегда, швырнул его в огонь. Сын голой рукой выхватил бумажку из огня. «Я собственным горбом заработал этот рубль!» — крикнул он. «Я тоже собственным горбом зарабатываю деньги», — сказал отец. Горцы говорят: копейка, заработанная своим трудом, дороже чужого рубля… Сколько раз на стены, не законченные мною, лил дождь и я ходил сам не свой. А ты спал спокойно. В первый раз ты самостоятельно выложил стену, и от того, что небо закрыла туча, сам не спишь и другим не даешь!

— Ты прав, отец! Раньше до меня это не доходило, — вздохнул Хаджимурад.

— Не беспокойся, сынок, такой дождь не опасен. Он помогает затвердеть раствору между камнями.

Прерванный сон, говорят, не догонишь, хоть скачи за ним на вороном коне. Хаджимурад больше не мог заснуть — по крыше, как удалой танцор, плясал ливень.

«Все усиливается!» — Хаджимурад повозился в темноте, осторожно вышел.

Жамалудин тоже не спал. «Куда это он отправился в такую грозу? Как бы не простудился!» В тот же момент отец услышал знакомый скрип двери в рабочую комнату сына и сразу успокоился. Стена против окна Жамалудина осветилась — Хаджимурад повернул выключатель. До ушей Жамалудина донесся удар камня о камень. «Если вздумается ему достать звезду с неба — взберется на самую высокую гору и попытается!» Жамалудин, накинув на плечи бурку, вышел. Осторожно заглянул в окно рабочей комнаты.

Хаджимурад склонился над камнем, прикрыв колени брезентовым мешком. Одной рукой орудовал молотком, другой нажимал на долото.

«Вах, два дня назад камень был еще нетронутым. Что он ночами не спит?»

Хаджимурад вскочил, взял из банки гвозди, с табуретки — лист бумаги и прибил его к стене. Отошел, полюбовался издали.

— Ого! Теперь хорошо! — сказал он вслух, будто делясь с кем-то впечатлением. — Хорошо придумано! Отец обрадуется!

«Он все что-то добавляет к родовому гербу», — Жамалудин распахнул дверь.

— Отец! Я не дал тебе сегодня спать! Но я все время думаю. Пускай все поколения, которые будут учиться в нашей школе, увидят наш родовой герб. Я его совершенствую.

От слов сына мурашки забегали по спине Жамалудина. Он прищурился, глаза стали узкими и злыми: «Не отходит никак от своего «я».

Под гербом Жамалудин заметил две буквы «Х. Х.».

«Его имя, оказывается, должно стоять под родовым гербом. Ни прадед его, ни дедушка, ни отец до этого не додумывались». Жамалудин вконец разозлился. Сын не замечал этого. — Правда, отец, хорошо?

— Вижу! — ответил Жамалудин, с натугой кашляя. — Хорошо, все хорошо, сын мой, но одного я не понимаю, что означают две буквы «Х. Х.»?

— Хамзатов Хаджимурад — это звучит гордо, стен! — крикнул Хаджимурад, радостно блестя глазами.

— Может, и звучит — я не знаю! Но герб наш никто никогда своим именем не подписывал. И земной шар в гербе — это уже лишнее. И нескромно.

— Так ведь я сам это придумал! — заявил Хаджимурад.

— Ты считаешь, что твой прадед не сам придумал родовой герб? А может быть, все стены, отмеченные этим гербом, тоже сами выросли? Без труда, как травы и цветы? Если тебе, Хаджимурад, позарез нужно выделиться — дело твое. Но знай, дерево без корней сохнет. А кулак сильнее пальца, как силен бы палец ни был.

— Самолету, отец, дается имя человека, который его создал.

— Не на холодных камнях и стене надо высекать имя, а в горячих сердцах людей. Оттуда их стереть ничто не сможет. Имя твоего прадеда — хорошего мастера — с уважением произносят люди. Именно потому, что его они помнят.

Пыл Хаджимурада угасал. Он карандашом зачеркнул буквы, резинкой стер изображение земного шара.

— Вот так и ладно, сынок. Мастерством ты владеешь. Надо обтесывать не только камни, но и характер. Как ты теперь хочешь поступить с этим камнем?

— Я хочу положить его в стену школы. Для памятника матери я еще поищу в горах. Но не успею до экзаменов, я обещал ведь к осени выложить стены.

— Хорошо, сынок! Только много ты хвалишься, забываешь мои слова. — Жамалудин закрыл за собой дверь.

— Дурак я! — вслух сказал Хаджимурад. — Зачем поставил свою подпись? Да еще и земной шар решил прибавить. Хорошо, что у меня такой отец, иначе бы опозорился перед всеми! Что сказали бы дядя Хирач, Хайрулаг? Хамзатов Хаджимурад! Кто это такой! Начинающий рабочий и только!

Хаджимурад положил в угол долото и молоток и отправился спать. Но и во сне он видел себя у строящейся стены школы. Лил дождь, от грома содрогалась земля. Огненные кнуты молнии разрывали небо на куски. «Стена испортится! Моя стена!» — Хаджимурад бегал, с мольбой простирая к небу руки.

Но вокруг как будто все вымерло. Никто не откликался на голос Хаджимурада. Ударил гром, стена школы превратилась в кучу камней.

— Стена рухнула! — завопил Хаджимурад. И вдруг на фундаменте дома вырос нежный цветок на длинном гибком стебельке. Лепестки его переливались разными красками, он покачивался, как бы кланялся Хаджимураду. Ничего красивее не приходилось ему видеть. Хаджимурад протянул руку к цветку, но рядом зашипела черная большеголовая змея… Она, высунув язык-стрелу, обвилась вокруг цветка.

Хаджимурад подпрыгнул, сорвал ветку вспыхнувшей молнии и махнул ею перед глазами гадины. Испуганное огненным кнутом чудовище соскользнуло с цветочного стебля и бросилось на Хаджимурада. Он не отступал, размахивая длинным сверкающим кнутом. Удары сыпались на змею, она извивалась в предсмертных муках и наконец издохла.

«Подарить бы этот цветок Шарифат», — подумал Хаджимурад, и девушка как из-под земли появилась и встала рядом. Хаджимурад сорвал и протянул ей цветок.

— Оставь себе, Хаджимурад! Он тебе больше пригодится. Это твое мастерство. Берегись черных змей! — Отойдя немного от Хаджимурада, она крикнула: — Наша стена рухнула! На помощь! На помощь! — И в тот же момент появились десятки рук. Стена вырастала из фундамента, как прежде. Дождь перестал, и солнце засияло. Шарифат на глазах Хаджимурада превратилась в белую голубку и, взмахнув крыльями, полетела к солнцу.

— Шарифат! Подожди! Подожди! — позвал Хаджимурад и проснулся от своего крика. В окно глядело солнце.

Весь аул работал на постройке школы, и к осени стены были подведены под крышу и с одного из камней глядел родовой герб рода Хамзатовых. Все считали это справедливым.

В один из дней, наскоро позавтракав, Жамалудин шел к школе. Незнакомый ему старик остановил мальчика, пробегавшего мимо:

— Кто это так мастерски выложил стены?

— Это, дядя, наш Хаджимурад и его отец!

— Хаджимурад? О таком мастере из вашего аула я не слышал.

— Он сын каменщика Жамалудина!

— А-а, сын Жамалудина! Я сразу же подумал, глядя на этот камень с молотком: скорее всего кто-нибудь из рода Хамзатовых здесь работал. Хамзат умел вызвать к жизни мертвый камень! Камень пел под молотком Хамзата.

— Ты знал Хамзата? — спросил мальчик.

— Знал. И о Жамалудине слышал. Но у этого мастера руки не хуже, чем у Хамзата. Кто он — Хаджимурад?

— Студент. Учится в строительном институте заочно.

— Знание орошает корни его мастерства, дай бог ему здоровья!

Старик пошел своей дорогой.

Жамалудин постоял, глядя ему вслед. Сердце ликовало от радости и гордости. «Не пропали даром мои усилия. Хаджимурада незнакомые признают мастером из рода Хамзатовых».

Однажды поздним вечером отец и сын сидели за ужином.

— Отец, все готово, — сказал Хаджимурад. — Завтра хочу отнести камень на кладбище. Мне понадобится помощь.

— Зачем откладывать на завтра? — спросил Жамалудин. — Я свободен. Отнесем сегодня же. — «Падающий с высоты горы готов ухватиться за колючий куст», — промелькнуло в его голове.

— Мне бы не хотелось, чтобы ты помогал. Найду кого-нибудь помоложе.

— Не понимаю, почему ты против! Мы вдвоем отлично дотащим. Ты же хочешь удивить людей! Утром увидят такой памятник, сколько будет удивления и восторга. — Жамалудин решил сыграть на слабых струнах сына.

— Это правильно, отец! Идем сейчас же, — сказал Хаджимурад. Но тут же разочарованно добавил: — Шарифат и Багжат хотели приехать помочь. Я сегодня бы им написал.

— Ты думаешь без них земля не станет держать памятник? Как на свадьбу, девушек из чужого аула приглашаешь! — сказал Жамалудин резко.

— Я хотел с ними встретиться, а потом полететь в город, — говорил Хаджимурад, разыскивая в углу веревки. — У меня сессия на носу.

— Завтра же утром и уедешь! Конечно, сдавать экзамены надо в срок. А ты еще говорил, что не достал нужной книги. Чем раньше ты приедешь в город, тем лучше подготовишься к экзаменам! — Последние слова Жамалудин сказал тоном приказа.

— Да, ты прав, отец. Я должен ехать, Багжат из города не смогла мне привезти учебник. Говорит: в библиотеке на руки не выдают.

Жамалудин решил, что судьба идет ему навстречу. Ночью они поставят памятник, утром он проводит сына. Хаджимурад вернется домой после зимней сессии. Не так уж скоро — соседи забудут о загадочном появлении памятника на безымянной могиле.

— Посмотри, отец, сегодня полная луна! — сказал Хаджимурад, разводя цемент. — Представь, как утром все будут удивляться. Словно в сказке, за одну ночь вырос памятник.

— Да, да, сын мой! — говорил Жамалудин, ограждая могилу обтесанными Хаджимурадом камнями.

— Шарифат и Багжат тоже будут удивлены!

— Вот этого я не понимаю, Хаджимурад! У тебя на устах две девушки, кто они тебе? Как это все называть? Вы ведь взрослые люди!

— Шарифат — ковровщица, а Багжат — ее подруга, учится в медицинском институте.

— Я тебя не о занятиях этих девушек спрашиваю. Хочу знать, кто они тебе.

— А ты считаешь с двумя девушками нельзя дружить?

— Дружба! — поднял голову Жамалудин. — Ты знаешь, какой бывает конец у такой дружбы? Если ты любишь девушку, надо открыто сказать отцу, чтобы он пошел сватать ее. А игра в прятки…

— Надо же, отец, получить ее согласие, а потом сватать! — Признаться отцу в наболевшем помогла ночь. Может быть, ночная тишина виновата в том, что человек становится смелее.

— Вижу, на тебя уже накинуты поводья, — Жамалудин ударил по камню молотком. — Но понять не могу, от которой ты ждешь согласия. То ты радуешься, что Багжат послала тебе книги. То летаешь над землей, получив от Шарифат письмо.

Хаджимурад смутился.

— Обе они хорошие, отец.

— Ты ждешь согласия от Шарифат? — допытывался Жамалудин.

— Отец, у тебя бывало в молодости, что ты любил двоих сразу? То есть иногда сам не понимал, кого ты любишь? Мне хочется видеть и ту и другую.

Хаджимурад и Жамалудин старались не смотреть друг на друга. Это был первый разговор о любви между ними.

— Нет, сынок, со мною так не бывало. Я не понимал и не понимаю любовь, которую можно делить между двоими.

— Скажи, отец, ты очень любил мою мать? — Хаджимурад наконец поднял голову и встретился глазами с отцом.

— Да, сынок, очень! — Жамалудину теперь самому казалось, что он крепко любил мать Хаджимурада и именно здесь она похоронена.

— Как ты мог продолжать жить после ее смерти? Я бы, наверное, умер вместе с любимой.

Жамалудин вздохнул.

— Человек все в силах перенести, любую беду. Я жил ради тебя, сын мой!

— Мать моя тоже тебя любила? — продолжал расспрашивать Хаджимурад.

— Конечно. Счастье нельзя построить на односторонней любви. А как к тебе относится твоя избранница? — Жамалудин вопросительно поднял брови.

— Не знаю, отец! Думаю, что…

— Это как раз и надо знать, сынок, — перебил Жамалудин Хаджимурада. — Думать здесь нечего.

Могила, которая так недавно выглядела заброшенной, преобразилась. Ровно отесанные камни легли вокруг ограды. Ночью не было видно, что камни выкрашены голубой краской. Зато рисунок на памятнике выделялся очень рельефно: дерево в цвету со сломанной ветром веткой. В гнезде птенец с открытым клювом и рядом умирающая птица-мать. А над птицей, как бы бросая на нее тень своих крыльев, кружил орленок.

Внизу у основания памятника Хаджимурад высек слова:

Отец и сын медленно шли домой.

— Жаль, что у тебя не сохранилось маминой карточки, — вздохнул Хаджимурад. — Я ведь даже не знаю, как она выглядела.

— Не до карточек было в то время, сынок. Но если бы знал я, что так получится, конечно, подумал бы и об этом. Говорят: «Если бы знал, что сорвусь с кручи, подстелил бы шубу».

— Мы с тобой живем хорошо, — сказал Хаджимурад. — Если бы мама была жива, какая бы у нас была счастливая семья!

Жамалудин увел разговор в сторону.

— Семья, семья! Советую тебе подумать и все взвесить, прежде чем жениться. Одной любви мало. Надо хорошо узнать, кого любишь, что за человек. Вода делает из шерсти войлок, жена подчиняет себе мужчину.

Хаджимурад засмеялся.

— Я не завидую тем мужчинам, которые подчиняются женам.

— Напрасно смеешься, Хаджимурад! Не сам я придумал эти слова. Поговорку много лет назад сложили наши предки. И не даром. В далекие времена каменщик рыл фундамент. Лопата звякнула, ударившись о железо. Каменщик нашел маленький сундучок, довольно тяжелый. Думая, что в нем золото, каменщик потихоньку от друзей отнес находку домой, тщательно закрыл окна и двери. Откинув крышку сундука, нашел сложенную вчетверо бумагу. Каменщик разозлился — почему какую-то бумажку прятали с таким почетом? Развернув бумагу, он увидел искусно нарисованные два цветка. Из одного высовывалось жало змеи, над другим летала пчела. Каменщик долго ломал голову над смыслом нарисованного, разгадать так и не смог. Обратился за советом к друзьям. Никто ничего подсказать ему толком не сумел. Каменщик брел от аула к аулу, всех спрашивал — и старых и малых. Почему у одного цветка змеиное жало, а над другим кружится пчела? Наконец нашелся добрый человек, сказал каменщику, что в далеком ауле живет древний старик, который все знает, все может объяснить. Каменщик добрался до высокогорного аула, постучался в дверь. На стук вышли двое: старуха и старик, такие старые, что казалось — дунет ветерок и они рассыпятся в пыль. «Ассалам алейкум!» — «Ва алейкум салам, сынок! Какая нужда привела тебя так высоко в горы?» — «Я хотел повидать вас, не расскажете ли вы мне, что нарисовано здесь на бумаге: видите, два цветка…» Старик внимательно всмотрелся в рисунок: «Нет, сынок, сам не могу понять. Но мой старший брат, может быть, и знает». Каменщик подошел к дому, на который указал старик. В дверях появилась красивая, цветущая женщина. У нее скоро должен был родиться ребенок. По древнему обычаю гор, пришелец не смел здороваться с женщиной. «Что тебе надо? Кто ты такой?» — спросила она. «Хочу видеть старшего в семье». — «Он спит». — «У меня к нему дело». — «Тогда придется подождать». Каменщик ждал долго, ему стало невмоготу. Он сказал красавице, что опаздывает домой, она ответила: «Приходите завтра, будить мужа я не стану. Выспится — сам встанет». Наконец хозяин проснулся, попросил жену позвать гостя. Увидев перед собой еще совсем молодого человека, каменщик удивился: «Как он может быть старшим братом того старика?» Каменщик рассказал, что его привело сюда. Хозяин мельком посмотрел на бумагу: «Все объясню. Знаю. Но погоди, сначала поедим». После обеда он позвал жену. Каменщик еще раз обратил внимание, что хозяйка в недалеком будущем должна была разрешиться от бремени. «Пойди на второй этаж, принеси арбуз», — приказал хозяин. Жена безропотно повиновалась. «Этот мне не нравится. Принеси другой!» Но и другой ему не понравился: «Неужели не могла выбрать получше?» Третий раз поднялась беременная на второй этаж и вернулась с арбузом. После окончания трапезы крестьянин взял бумагу. «У двух цветов, выросших на одном поле, — характеры разные. В одном — нектар для пчелы, в другом — яд. Нарисовал все это человек, которому не повезло с женой. Вот что хотел он сказать: если у тебя будет жена, словно медоносный цветок, ты станешь трудиться, как пчела. Ну, а если жена тебе попадется сварливая, источающая яд, тебя она превратит в змею». «Иях!» — удивился каменщик. «Ничего здесь нет особенного, — усмехнулся крестьянин. — Ты видел моего младшего брата, дряхлого старика? У него жена — грубиянка и сплетница. Она мучает моего брата, поэтому он седой и горбатый. А моя жена — достойная женщина. Ты видишь — со дня на день мы ждем ребенка, но она три раза поднялась на второй этаж и спустилась вниз. Ты думаешь, у меня там куча арбузов? Всего-навсего один, а она три раза его приносила из уважения ко мне. Чтобы гость понял: мы живем в достатке. Вот моя добрая жена и не стареет. Я плачу ей за любовь нежностью и лаской. У меня дома — счастье». И маленькая радость становится большой, великое горе — малым. Вот такая штука жизнь! — закончил Жамалудин.

Хаджимурад и Жамалудин до ворот дома шли молча. Наконец Хаджимурад набрался смелости и спросил:

— Ты, отец, счастлив?

Жамалудин, сделав вид, будто не слышал вопроса, рывком распахнул дверь.

…Утро следующего дня выдалось пасмурным. Хаджимурад позвонил в Горчок девушкам, что уезжает прямо в город. Жамалудин провожал сына. У старика на душе было неспокойно. Туман стелился по земле, скрывая все вокруг. Он прятал от людских глаз поставленный ночью памятник. А что будет завтра, когда проглянет солнце? Сколько будет толков, разговоров?

Проводив сына, Жамалудин решил пройти мимо кладбища. Несмотря на пасмурную погоду у обновленной могилы стояли две женщины и разговаривали.

Жамалудин, подойдя, узнал Сарат и Зубаржат.

— Удивительно! — восклицала Сарат. — За ночь вырос такой красивый памятник! Я каждый день прохожу на работу к себе в больницу мимо! Еще вчера здесь ничего не было.

— Да, да, — близорукая Зубаржат низко наклонялась, рассматривала резьбу на камне. — Могила была заброшенная… Чьих же рук это дело?

— Кто бы ни поставил памятника, дай бог здоровья его рукам! — Сарат подняла глаза к небу.

— Пойти рассказать новость соседям? — Зубаржат поправила платок на шее. — Может, кто-нибудь вспомнит, кто здесь похоронен?

— А я поспрашиваю у себя в больнице. Так и узнаем, — Сарат помчалась в соседний аул, где работала санитаркой.

XIV

В горах февраль — самый суровый, холодный месяц зимы. И все же люди не помнят, чтобы он был когда-нибудь таким жестоким и снежным, как в этом году. У реки всегда хватало сил и мужества бороться с морозом, и обычно горный поток стремительно мчался по вековечному руслу, напевая песни. Свирепый февраль в этом году замуровал реку в ледяной темнице. Горы отказали реке во влаге, закутались в снежные шубы, натянули поглубже ледяные папахи. И с виду казалось: река, отражавшая в полдень слабые лучи солнца, примирилась с участью пленницы. Но горцы знали: днем и ночью старается она разорвать ледяные оковы, вырваться на волю. Жаждущая свободы и весны, она про себя печально напевала:

Но горы не могли помочь. Ветры, жестокие холодные ветры, сжалившись, приносили ей слова великанов:

— Мы боремся с холодом и снегом, мы победим и пошлем тебе на помощь отряды буйных потоков. Они взломают льды, сковавшие тебя, помогут вырваться на свободу. Подожди весны…

В полдень река попросила солнце:

Солнце закрывало бледное лицо серым покрывалом туч и шептало в ответ: «Я сейчас от тебя далеко! Подожди, наступит весна, я пошлю тебе горячие лучи и растоплю ледяные двери!»

Река, обиженная на мороз, горы и солнце, глухо стонала. Что же ей оставалось делать? Февраль осаждал ее снегом и морозом.

Хаджимурад стоял на берегу реки, и ему чудилось: она просит помощи не только у гор и солнца, она молит Хаджимурада: «Разбей молотком лед, дай мне свободу!»

В детстве Хаджимурад радовался, когда река покрывалась льдом, и весело катался с другими ребятишками на самодельных коньках. Но теперь молчание реки навевало печаль.

Накануне он вернулся из города и загрустил: утихла привычная песня реки. А утром проснулся и увидел, что за ночь все вокруг завалило снегом.

— Отец, разве так было вчера? — крикнул он. — Сегодня сугробы высокому по плечу, короткому до бороды.

— Снег зимой для земли то же, что дождь весной! Небо не в силах его удержать, земля удержит! — Жамалудин надел овчинную шубу и вышел на веранду. — Хорошо, сын мой, — сказал он, вернувшись, — что ты приехал вчера. По такому снегу машины не пройдут.

— Да, дороги замело, — печально согласился Хаджимурад.

Жамалудин обещал сыну сегодня утром поехать в Горчок к родителям Шарифат…

— Если машин не будет, я пешком пойду, сынок. Ноги еще надежнее машины. Прошлый раз я собрался было, да заболел. Сегодня не будем откладывать. И родители ее, может быть, ждут, все-таки взрослая дочь в доме.

— Разреши и мне пойти с тобой, — робко предложил Хаджимурад.

— В горах это не принято, сын мой! Такие дела решают старшие!

Хаджимурад в душе пожалел, что навязывался отцу в спутники. Обычай он и сам знал хорошо. Он молча взял лопату, начал сбрасывать снег с крыши… Отец надел на ноги бурки.

В горах зимняя ночь плетется, как неделя, а день пролетает мгновенно. Смеркалось, когда Жамалудин подходил к аулу Горчок. Даже не заглянув к кунаку, он сразу направился в дом Алиасхаба. «Если ничего не выйдет из сватовства, пусть кунак и не знает, что мы пытались. Послушаем, что скажет отец Шарифат! Эх, пришлось все-таки обращаться за женой для сына в чужой аул».

Жамалудин давно решил: идти к Алиасхабу рано или поздно придется, но сейчас он чувствовал на сердце тяжесть и смятение. Беспокойство росло по мере того, как он подходил к дому Алиасхаба. У лестницы он перевел дух, как перед подъемом на высокую скалу. Вдруг Алиасхаб скажет, что не отдаст дочь в чужой аул? Вполне возможно! Разве сын мой недостоин ее? — взбунтовалась гордость. — Намекну, что наши дети уже уговорились между собой.

Жамалудин поставил ногу на ступеньку…

На веранде он сбросил шубу, отряхнул ее от снега, повесил на гвоздь, принялся выбивать снег из папахи.

В дверях показалась Шарифат.

— Вуй! — растерялась она. — С приездом, дядя Жамалудин! — Она накинула на голову упавший на плечи платок. Поспешно сняла с гвоздя овчинную шубу гостя. — Здесь на морозе не нужно ее оставлять! Потом холодная будет!

— Машины не ходят, дочь моя! Пришел к вам пешком. А отец дома?

— Дома! Дома! — девушка распахнула двери.

— Ассалам алейкум, гостя примете? — спросил Жамалудин.

Алиасхаб поднялся ему навстречу, снял очки, положил на стол, приветливо протянул руку.

Супайнат, склонившись над сковородкой, пекла чуду.

Алиасхаб посадил Жамалудина поближе к печке.

— Ва алейкум салам, пусть у того сломается хребет, кто не любит гостей!

— Да пусть не пройдет дня, чтобы гость не пожаловал к нам! С приездом! Устал в дороге? — спросила Супайнат, подойдя поближе к Жамалудину.

— Спасибо, не устал, хотя шел пешком. Как вы поживаете? Снег выпал глубокий. Хватит ли у вас корма скоту?

Жамалудин провел рукой по лицу, оно было влажным от таявшего снега. Рядом раздался знакомый звонкий голос сына. Жамалудин вздрогнул: «Иях! Все-таки он пришел!» — Испуганный, он повернулся к окну.

— Алиасхаб, настрой погромче радио, Хаджимурад поет!

Супайнат быстро подошла к висящему на стене репродуктору. Алиасхаб покрутил винтик. С глиняным кувшином в руках из соседней комнаты прибежала Шарифат. «Нашли время радио включать», — думал смущенный Жамалудин, по очереди рассматривая Алиасхаба, Супайнат, Шарифат. Они слушали песню, не скрывая восторга:

«Наверное, он про Шарифат поет. Она что-то грустная, а мой лоботряс почти всегда веселый. Хорошая песня, я до сих пор ее не слышал. Он при мне о любви не поет».

На губах Шарифат играла улыбка. Гордая головка на тонкой длинной шее склонилась к плечу. Во все глаза девушка смотрела в репродуктор, будто надеялась увидеть живого Хаджимурада.

— Словно со стола убрали лакомство, которого не попробовали, так получается, когда Хаджимурад поет только одну песню! — Супайнат подбежала к печке перевернуть подгоревшую с одной стороны чуду. — Сожгла я ее все-таки!

— Спел бы еще одну песню Хаджимурад, весь дом у тебя сгорел бы! — засмеялся Алиасхаб.

Шарифат, опомнившись, поставила на полку кувшин, который все время держала в руках. Вопросительно посмотрев на мать, девушка вышла.

— Завидую тебе, что всегда у тебя в доме звенят такие песни, — сказала Супайнат, бросая на сковородку очередную чуду.

— Услышит с горы хорошую песню — готова за ней прыгнуть в пропасть, — пошутил Алиасхаб.

— Алиасхаб юношей заставлял пандур рыдать. А как на мне женился, пальцем струны не коснулся. Обманул, как дети обманывают птиц: сперва показывают зернышки на ладони, а когда пташки подлетают поближе — ловят в силки…

— Да уж чего теперь петь, если ты моя жена, — засмеялся Алиасхаб. — У вас начались весенние работы? Наверное, уже вывозите навоз на поля?

— Какие там весенние работы?! Снег в этом году валит, будто небесная крыша треснула. Вот растает — начнем и в поле работы и в саду. А у вас как дела?

— Идет ремонт тракторов. Да как-то неровно: одну деталь находим, другой нет. Много хозяев развелось, — посетовал Алиасхаб. — Говорят же: отару, что пасли два чабана, съели волки, а отара с одним чабаном уцелела. Поэтому волк и поет: «Пусть живут четыре глаза, они видят хуже двух».

Жамалудин согрелся. Не только руки — лицо согрелось и успокоилось сердце. Удивительная простота, теплота царила в этом доме. В каждом слове и движении рук Супайнат — мягкость и женственность. «Алиасхаб счастлив, что всю жизнь рядом с ним такая опора, а мне даже посоветоваться было не с кем, — позавидовал Жамалудин Алиасхабу. — Если дочка пойдет в мать, и моего сына ждет счастье. Недаром говорят: покупая чарыки, смотри на подошву, выбирая дочь, посмотри на мать».

Алиасхаб дружелюбно глядел на гостя.

— Шарифат рассказывала, что у вас вывели новый сорт черешни — холода не боится. Хотелось бы получить для нашего колхоза несколько деревьев. Надеемся и мы сообща развести сады.

— Валлах, я не знаю, даст ли Хайрулаг вам саженцев. У нас в поговорку вошла его скупость на этот счет: «Лучше попросить у медведя медвежонка, чем у Хайрулага дерево». Но если вы решили у себя разводить сады, думаю, что он не откажет. Хайрулаг готов на каждом камне, на любой скале сажать деревья.

— Супайнат, чуду съедобное есть? — спросил Алиасхаб. — Или ты все сожгла?

— Нет, не все сгорели. И еще поспеют! — Супайнат поставила полную тарелку чуду на стол, принесла миску с урбечем. — Шарифат, Шарифат! — позвала она.

— Что, мама? — в комнату вбежала Шарифат. Вместо ситцевого на ней теперь было желтое шелковое платьице, сверху она накинула белую шелковую шаль. — Я только села за станок.

— Дочь моя, что у тебя — времени даже на еду нет?! Или ты думаешь, что кроме тебя больше некому ковры ткать в артели? Ну, ладно, ладно, — сказала Супайнат ласково, взглянув на зарумянившееся лицо дочери. — Принеси, пожалуйста, из нижней комнаты бузы.

— Супайнат расщедрилась, бузой угощает! Везет, когда в доме гости! — засмеялся Алиасхаб.

— Да не наступит у нас в жизни такой день, когда мы не сможем накрыть стол гостю, — улыбнулась Супайнат.

Шарифат принесла кувшин с бузой, поставила на стол и выбежала.

«Дочка немного набалована, а может, понимает, зачем я пришел», — подумал Жамалудин. Все в доме ему нравилось, было близким, будто с этой семьей он знаком всю жизнь.

— Опять сядет за свой ковер. Не знаю, как ее оторвать от работы. Ничто ее на свете больше не интересует! — сказала Супайнат, будто жалуясь на дочь, но Жамалудин понял: она ею очень гордится.

— Мой Хаджимурад прямо все уши прожужжал про ковры Шарифат. Невозможно после его слов не полюбоваться этими коврами. — Жамалудин встал.

— Хаджимурад, конечно, преувеличивает. Девочка пока учится, — сказал Алиасхаб, тоже вставая. Жамалудину даже показалось, что голос его дрогнул.

— Алиасхаб, покажи Жамалудину ковер!

Жамалудин понял, что Супайнат хочет, чтобы отец Хаджимурада полюбовался мастерством ее дочери.

Шарифат сидела за станком. При виде Жамалудина она смутилась и, положив куры́, хотела встать.

— Нет, нет, Шарифат! Работай, — сказал Алиасхаб.

Жамалудин уловил в его голосе горделивые нотки.

Он заметил, что руки Шарифат сначала слегка дрожали от волнения, а потом задвигались ритмично и точно. Яркие орнаменты цвели на синем поле ковра.

«Вот так мастерица! Недаром Хаджимурад так ее хвалит. — Жамалудин на миг представил себе свою комнату с этим ковром на стене. — Иншаллах[41]».

— Очень красивый ковер, дочь моя! — Жамалудин провел по ковру рукой.

— Мне еще далеко до умения моей бабушки! — сказала, краснея, Шарифат.

«Скромная девушка! Этой скромности не хватает Хаджимураду. Она выбьет у него дурь из головы!»

— Шарифат всегда собой недовольна! Кончит ткать ковер, мы все восхищаемся, радуемся, а она уверяет: «Плохо! Не получилось так, как хотела!» — сказал Алиасхаб.

Мужчины перешли в соседнюю комнату, принялись за прерванную еду.

Алиасхаб показал на ковер, висевший на стене за его спиною:

— Вот первая работа Шарифат! Она хотела постелить его на пол, но мы не разрешили.

Жамалудин бросил взгляд на стену. Вдруг рука, в которой он держал ломтик чуду, дрогнула, он поперхнулся. Глаза, как у заблудившегося в горах тура, забегали, потом впились в висевшую на стене фотографию.

— Чей это портрет? — спросил он через силу.

Супайнат и Алиасхаб переглянулись.

— Сколько раз я просил, чтобы убрали этот снимок! Каждый раз, как смотрю, понимаю, насколько я постарел. Никак не могу заставить!

— Если уберу его, то люди подумают: ты всегда был таким старым и седым, как сейчас, — пошутила Супайнат.

— Это сам Алиасхаб в молодости! Правда, ничего был парень?! — вздохнул Алиасхаб.

Жамалудин чувствовал, что силы покидают его. Ему хотелось крикнуть, позвать на помощь. Но голоса не было. Жамалудин положил на тарелку недоеденный кусок, вытер руки о бурки и поднялся.

Супайнат и Алиасхаб опять переглянулись: «Не заболел ли он?» Но Жамалудин забыл о приличии, не обращал внимания на растерянность хозяев, взял шубу. Натягивая ее на ходу, он сбежал по лестнице.

Алиасхаб догнал его у ворот:

— Желанный гость наш, Жамалудин, что с тобой? Почему такая спешка? Почему испугал тебя мой портрет?

Жамалудин скрипнул зубами:

— За мешок соли, который ты съел в молодости, моему сыну придется теперь выпить озеро воды!

Он грубо толкнул Алиасхаба и зашагал по дороге.

Стоял поздний вечер, но было светло от сугробов. Жамалудину все казалось покрытым сажей. Вместо скрипящего под ногами снега ему чудилась липкая грязь. Сердце от горя готово было выскочить из груди. Ему думалось, что самая сокровенная тайна его раскрыта: колодец, много лет заваленный камнями, вдруг забил фонтаном, разбрасывая вокруг гальку и песок.

Ведь никто не знал его тайны, а теперь все может всплыть и нарушится спокойная, вошедшая в русло жизнь.

Он с трудом переступал вдруг онемевшими ногами, по привычке свернул к тропинке, ведущей в гору. Ни скользкая, скрытая под снегом дорога, ни метель его не пугали — он не думал об опасности ночного пути в горах.

Война бросала Жамалудина по огневым дорогам. Он дважды был ранен, лежал в госпиталях, возвращался на фронт.

Был ранен и в третий раз: в плечо и в ногу. Многое передумал Жамалудин, лежа в госпитале. Его не так беспокоила нога, боялся, что не сможет работать рукой. Вернуться на фронт ему не пришлось. В конце сорок четвертого года, прихрамывая, возвращался Жамалудин в родной аул. Сердечная рана давно зарубцевалась. Все отошло в далекое прошлое.

…Разрушенные стены домов увеличивали его ненависть к врагу. «Когда же настанет день и можно будет положить автомат, взять в руки молоток?» — спрашивал себя Жамалудин. Как жаждал он восстанавливать разрушенные города, в которых бы жили люди, не знавшие войны. В госпитале ночами он видел во сне себя с молотком в руках, обтесывающим камень.

И вот он ехал домой. Поезд задержался надолго в каком-то городе. Жамалудин купил себе в магазине топор и молоток и радовался, как ребенок. Скоро он будет дома. Ему предстояла пересадка. Под ногами была израненная фашистами русская земля. Грузовая машина, на которой Жамалудин добирался к другому поезду, остановилась. Жамалудин пошел за водой к колодцу и увидел старую женщину, которая плакала и причитала, стоя у разрушенного дома. Жамалудин похолодел. Он взял из грузовика вещевой мешок, приблизился к старухе. Жамалудин стоял, опустив голову, будто в чем-то был виноват перед нею. Он вытряхнул из мешка топор и молоток. Старуха удивленно смотрела на незнакомого солдата. Жамалудин спросил у нее, где можно найти песок и глину. Женщина все поняла, перестала плакать, засучила рукава.

— Лопату и кирку! — сказал ей Жамалудин.

— Лопату и кирку? Откуда их взять? Проклятые фашисты сожгли село! Все разворовано!

— Железо огня не боится. Камень и земля тоже не горят, мать, — сказал Жамалудин.

Инструменты отыскали среди развалин. Они были без ручек, сгоревших при пожаре.

— Я пойду в лес, выточу ручки! — Жамалудин взял в руки топор.

— Иди, милый! — Слезы опять полились из ее глаз. — Ты такой же, как мой сынок!

— Сейчас, мать, мы тебе дом построим. Слезы — последнее дело!

К вечеру в наскоро сложенной печке горел огонь, а в солдатской каске закипал суп.

Утром измученная старуха еще спала, а Жамалудин уже возводил стену. Он работал с наслаждением. Глядя на него, можно было подумать: никогда не было войны и разрухи, счастливый жених к свадьбе торопится закончить дом. Жамалудин брал в руки старые камни, пахнущие дымом и порохом. Ровный стук молотка, которого он не слышал столько лет, доставлял каменщику наслаждение. Он радовался, как оглохший музыкант, к которому вернулся слух. Этот стук молотка о камень утверждал на земле мир, покой и созидание.

Возвращающиеся в родное село жители с верой и любовью смотрели на незнакомого солдата, воздвигающего стену разрушенного войной дома. Каждый подходил к руинам, оставшимся от их жилищ. К вечеру тут и там зажигались огни.

Пока Жамалудин выкладывал стены, старая Мария натаскала бревен и камыша. Жамалудину пришлось взяться и за столярные работы, которые он обычно неохотно выполнял.

Жамалудин попрощался с Марией, когда дом из одной комнаты и кухни был закончен. Но ему так и не суждено было сразу поехать в аул. Проходя через другое село, он увидел у развалин молодую женщину в черной фуфайке, туго перевязанной платком. Она пыталась восстановить рухнувшую стену. Камни подтаскивала худенькая, бледная девочка. Казалось, если камень упадет, он потянет девочку за собой. Поодаль на одеяле сидел человек в солдатской гимнастерке. У него не было обеих ног. Жамалудина привлекло мужественное и волевое лицо бывшего солдата, перед которым на двух табуретках лежала доска. В руке мужчина держал рубанок. «Видимо, я тосковал по камням, он соскучился по дереву. Но дела его неважные», — подумал Жамалудин и на мгновение закрыл глаза. Он подошел к девочке, молча взял из ее рук камень.

— Ты, маленькая, отдохни, твоя мама будет подносить мне камни, а строить буду я, — ласково сказал он.

— Мама! Мама! — девочка испуганно бросилась к матери.

Женщина обняла дочку.

— Леночка, не бойся! Это — наш, свой! Больше мы никогда не увидим на своей земле фашистов. Правда ведь? — она обратилась к Жамалудину, ожидая подтверждения своим словам.

— Конечно, правда, и духа их здесь не будет! — уверенно подтвердил он.

— Как тебя зовут? — спросила женщина, все еще успокаивая дочь.

— Жамалудин. До войны был каменщиком, — он взял у женщины мастерок и, кивнув столяру-калеке, принялся за работу. Женщина подавала Жамалудину камни и глину, девочка, совершенно успокоившись, бегала от отца к матери и обратно. Жамалудин ничего не слышал, кроме стука своего молотка. Стена быстро росла, будто Жамалудину помогало еще множество невидимых рук.

Вечером мать и дочка легли спать на каком-то тряпье.

— У тебя есть семья? — спросил у Жамалудина безногий.

— Нет! Война всему помешала.

— Ты, я вижу, хороший каменщик.

— Кое-что в этом деле смыслю.

— Откуда сам?

— Из Дагестана. Слышал?

— Дагестан! Конечно, знаю. В нашем полку был аварец Магомед. Мы его называли Мишей. Его убило под Будапештом. Лучше быть убитым, чем безногим…

— Зря ты так говоришь. Закажешь протезы. Можешь и сам сделать. Руки твои, я вижу, мастеровые. И жена у тебя хорошая.

— Наташа… Она приехала за мной в госпиталь и сказала: «И молнию и радугу мы поделим пополам». Взяла меня с собой. А я ей просто в тягость! Ей другой муж нужен. Вроде тебя.

— Не говори так! Не по твоей же это вине. Война! Твоя жена это понимает.

— Да, да, — он несколько раз нервно затянулся папиросой. — Вон у тебя и руки и ноги! Как бы там ни было… Она такая красивая и молодая, а какой я?

— Ваня! Ты все про свое? — подала голос Наташа.

Безногий отбросил папиросу.

«Сейчас же уеду я отсюда. Характер у него, видно, неважный», — подумал Жамалудин. И сразу вспомнил девчонку — такой, какой увидел ее издали: худую, бледную, с камнем в слабых тонких руках. «Словно муравей со своей ношей. Нет, не уйду, пока не закончу дом. Куда мне торопиться? Вернусь позже на неделю, ничего не изменится».

Утром, увидев, что Жамалудин даже не глядит в ее сторону, Наташа подошла к нему, шепнула:

— Ты не сердись на него, война раздавила ему сердце.

Так, помогая по дороге людям, Жамалудин добрался до родных гор только в феврале. В городе Жамалудин сел на попутный грузовик. Его довезли до соседнего аула. Дальше пришлось идти пешком. Было скользко, мороз пробирал до костей.

Стемнело. Поднялась метель. Ветер выл, как стая голодных волков. Колючий снег бил по лицу, попадал в глаза. Казалось, он угрожал: «Я доберусь до тебя, сброшу со скалы!» Но как ветер ни старался, в нем не было силы, чтобы одолеть закаленного войной солдата. Ушанка отяжелела от ледяных сосулек, стеганка задубела. Он зашел за скалу передохнуть, набраться сил. Ветер на мгновение стих.

Вдруг до Жамалудина донесся жалобный детский плач. Жамалудин прислушался, но ветер с новой силой ударил солдату в лицо.

«Померещилось мне! Откуда здесь быть ребенку в такую ночь?» — Жамалудин хотел было идти дальше. Истошный детский крик вновь остановил солдата.

«Иях!» — Жамалудин прислушался. Ветер замер. Сомнения не было: рядом плакал младенец. Жамалудин, проваливаясь в сугробы, бросился к пещере. Войдя под ее своды, зажег спичку и остолбенел. На камнях лежала молодая женщина, как ему показалось, без всяких признаков жизни. Рядом на охапке сухого сена, кое-как прикрытый тряпьем, копошился крошечный младенец. Он будто вступал в единоборство со свирепой ночью, бессознательно сжимая кулачки.

Жамалудин взял ребенка, расстегнул гимнастерку, приложил прямо к своей голой груди. Стеганкой укрыл женщину. Ребенок, согревшись, умолк. Женщина слабо застонала. Жамалудин быстро разжег костер.

Женщина открыла глаза и, увидев склонившегося над ней незнакомого мужчину, крикнула:

— Аллах, я покрыта позором! Мне — смерть!

— Не бойся меня, — сказал Жамалудин. — Я — солдат, иду с фронта в свой аул.

— Солдат! Дай аллах тебе здоровья и счастья! Сбрось меня со скалы вниз! Сбрось! Пусть меня не найдут! — быстро говорила женщина. — Еще прошу тебя, похорони все, что ты видишь в своем сердце! Я опозорила отца. Своих четырех братьев…

Жамалудин, не зная, как ее понять, стоял в нерешительности. Ребенок шевельнулся и прикоснулся к его груди теплым, влажным ртом.

«Нет, я не дам этой женщине умереть! Я должен спасти обоих. За эти годы я перевидал столько смертей! Довольно. Почему она и ее сын не должны жить?!»

Жамалудин вынул из мешка полотенце и теплый платок, купленный им в подарок матери на толкучке в Махачкале. Осторожно завернул младенца и вновь нагнулся над женщиной.

— Ты должна жить! Родить ребенка не позор, а счастье!

Женщина, шепча невнятные слова, потеряла сознание.

Постепенно ветер затих, зато буря бушевала в груди Жамалудина. Стоило женщине на миг очнуться, как она начинала просить:

— Сбрось меня со скалы. Сбрось… Если хочешь мне помочь…

Жамалудин, наконец, решился: положил заснувшего младенца на грудь матери, взял обоих в охапку. Прижал к себе тяжелую ношу, вышел в снежную морозную ночь. Идти было скользко. Со лба Жамалудина лил пот, будто он косил траву в знойный июльский полдень под палящими лучами солнца. Он останавливался передохнуть, так и не освобождая рук от тяжести. Жамалудин боялся простудить женщину, боялся, что погибнет ребенок. Если младенец замолкал, с ужасом думал: «Неужели умер?» Но стоило прозвучать жалобному детскому крику, повторял про себя: «Жив! Жив!»

Цибилкулцы спали крепким сном, когда усталый, измученный Жамалудин доплелся до аула. Еще издали он слышал привычный лай собак, крики ослов. Дойдя до первого дома, он на миг перевел дыхание, к сердцу прихлынула такая радость, что Жамалудину показалось: все эти годы он спал, видел кошмары и только сейчас проснулся.

И теперь, заново вернувшись к жизни, он с ужасом подумал:

«Иях! Что я делаю? Что скажу домашним? Как объясню, что у меня на руках женщина и ребенок?» Его мысли опять прервал жалобный плач. «Неужели во мне не найдется сил помочь несчастной женщине? Скажу всем, что она — моя жена, а мальчик — мой сын». Это решение успокоило Жамалудина. Идти в гору было нелегко, — тяжело дыша, как конь после скачек, он поднимался по родной улице. Радость и тревога смешались в его сердце. Сколько лет он ждал этого дня! И как странно все обернулось!

Светало. Он увидел заснеженную крышу дома и огромный сугроб у ворот. «Иях! Что, в нашем доме никого нет? Почему на крыше снег?.. Отец и братья не вернулись с войны… И, может быть, больна мать!» Жамалудин, с трудом двигая ногами, вошел во двор. На лестнице, запорошенной снегом, не было следов от подошв.

И вдруг он рассмотрел замок, висевший на дверях. Жамалудин ударил ногой в дверь. Петли вырвались, дверь распахнулась. В комнате было темно и тихо. Жамалудин положил женщину с младенцем на скамью, зажег спичку. У очага валялось старое, знакомое сито, на его дне, обшитом кожей, лежали два кизяка и несколько поленьев. Забыв о женщине и ребенке, Жамалудин побежал в другую комнату и, заглянув туда, позвал:

— Мама, мама!

Никто не ответил, крик как бы ударился о холодные, давно не знающие тепла стены. Несколько мгновений стоял посреди комнаты. Опомнился, услышав кряхтение младенца. Этот звук оживил пустой дом.

Жамалудин подошел к очагу, выгреб мокрую золу, нападавший из дымохода снег. Сбегал в пустой хлев, принес оттуда несколько кизяков. С ужасом убедился, что в коробке нет больше спичек. И вдруг взгляд его упал на нар[42], под которым мать прятала лакомства: сахар, конфеты, сушеные, абрикосы, яблоки. Жамалудин отодвинул доску, сунул руку под нар и вынул оттуда завязанные тесьмою узел из белого с красными крапинками материнского ситцевого платка. Дрожащими руками он развязал тесемку. Увидел пригоршню риса, несколько конфет-подушечек и небольшой, успевший посереть кусок сахара.

— Мать! Что с тобой случилось? Где ты? — почти крикнул Жамалудин, забыв обо всем. — Ты жива? Жива ли? Я знаю, ты жива.

Он пересыпал зернышки риса в руках, и слезы подступали к горлу.

Ребенок громким криком опять напомнил о себе. Жамалудин вздрогнул, положил платок на полку. Увидел там большую глиняную миску, где обычно мать держала иголки, нитки, пуговицы. Нащупал там два кремня, завернутые в вату. «Отцовские», — невольно подумал Жамалудин. Он высек искру, вата вспыхнула. В безжизненном очаге зажглось пламя, освещая стены. Жамалудин удобнее устроил женщину, а сам с ребенком в руках подошел к огню. Мальчик не переставал кричать ни на минуту. «Он голодный, голодный». — Жамалудин, не зная, что делать, вернулся к постели женщины. Тепло очага оживило комнату. Женщина открыла глаза и в полном сознании посмотрела на Жамалудина. Проведя языком по потрескавшимся губам, спросила:

— Кто ты? Где я?

— Я Жамалудин, ты у меня дома. — Увидев смущение на бледном лице своей неожиданной гостьи, он ласково добавил: — Ты не бойся, я видел много бед и горя. Я тебя в обиду не дам.

Слезы потоком полились из ее глаз.

— С этим позором жить?!

— Ты ни о чем не вспоминай, — сказал еще мало что понимавший Жамалудин. — Покорми сына, он голодный.

— Сын, рожденный без отца…

— Не говори так! — Жамалудин с нежностью посмотрел на мальчика. — Будем считать, что я его отец! Не только я ему, но и он мне нужен.

Ребенок захлебнулся плачем. Женщина что-то хотела сказать, но снова потеряла сознание.

Жамалудин в растерянности ходил по комнате.

«Чем его покормить? Ведь ему ничего нельзя еще, кроме молока. Откуда взять молоко?»

Он бесцельно ходил из угла в угол и вдруг подошел к закрому. Там оказалось около саха[43] толокна. Жамалудин вспомнил: мать смешивала мед со сливочным маслом и всыпала туда немного толокна. Этим она кормила младшего сына… Где же взять масло и мед?

Жамалудин положил ребенка, сбегал за водой. Вымыл ложку, валявшуюся на столе. Вскипятив в кастрюле воды, перелил в миску, растворил там сахар, подсыпал толокна. Снова взял плачущего младенца на руки и стал по капельке из ложки лить жидкую кашу в розовый открытый ротик. Ребенок зачмокал, перестал кричать.

«Надо, наверное, искупать младенца».

В комнате стало совсем тепло. Жамалудин, на несколько минут положив сына под бок к матери, налил в таз воды из кастрюли, добавил холодной. Искупал мальчика. Он вытащил из мешка свое белье, разорвал на полосы, завернул в них ребенка. Жамалудин держал малыша в руках осторожно, как треснутое яичко. Малютка тонул в больших грубых руках каменщика.

— И молоко достанет тебе отец, и кашу сварит, — приговаривал Жамалудин.

Он ходил по комнате и укачивал младенца. «Нет, ребенок не умрет! Он вынослив, как деревце, выросшее на песках. Но кто его мать? Почему она хочет умереть? Что с ней произошло? Кто ее бросил, осиротив ребенка? Сирота? Нет!» Жамалудин остановился, и ему казалось, будто кто-то чужой оскорбил его родного сына. «Почему сирота? Я жив! Никто на свете не будет называть бедного младенца сиротой».

Ворота с шумом распахнулись.

— Вуя, вуя! Вот и следы, и в окнах свет. Именем аллаха клянусь, кто-то из Хамзатовых приехал! — услышал Жамалудин голос Ханичи. — Я поднимусь в дом. Ты возьми из сарая сено! — крикнула она кому-то.

Жамалудин осторожно положил заснувшего ребенка, накинул на плечи отцовскую шубу и вышел на веранду.

— Вуя, вуя! — причитала Ханича. — Я так и знала! С приездом, Жамалудин! Дай аллах, чтобы муки, перенесенные тобой, превратились в радость! — Она вытерла слезы.

— Вот я и приехал, Ханича. Как вы тут? Наши…

— Мы-то живы, — перебила соседка. — А вот как бы она, дай аллах ей омовение земных грехов, обрадовалась сегодня!..

— Что ты говоришь, Ханича?

— Да, да, сынок мой, это правда. Мечтала хоть разок взглянуть на вас, особенно много говорила о тебе. Хорошая женщина была, дай аллах ей райский уголок! — подняла Ханича руки к небу.

— Иях! — Жамалудин больше не смог вымолвить ни слова. Из глаз его хлынули слезы.

— Что же поделаешь, сынок. Одни в постели умирают, а другие на войне погибают. И наш Магомед!..

Жамалудин ничего не слышал.

Соседка с состраданием спросила:

— Ты что сидишь один в промерзшей комнате? Идем к нам. Вчера вечером отелилась корова. Сено наше в вашем сарае, вот мы и пришли его взять. Крыша на нашем сарае развалилась.

Ханича говорила, не умолкая.

Перед Зулхижат в бреду промелькнула вся ее жизнь… Четыре брата — гордость ее и любовь. У горцев так: чем больше у девушек братьев, тем сильнее ее уважают и почитают. Два — старшие — всегда горой стояли за сестру.

В ауле Зулхижат любили, была она застенчивая, но ласковая, болтала неохотно, за нее говорили глаза, горящие, как огоньки. Они излучали сияние любви к людям. Зулхижат слушала братьев, росла у родителей покорной дочерью. Природа наделила ее скромностью, она никогда ничего не просила для себя, не клянчила, как другие: «Купите мне это! Подарите то!»

Пальцы ее были тоньше спиц, когда она принялась за вязание. Первый подарок получил от нее старший брат — носки и варежки. Потом она начала ткать. У отца и братьев ипаки[44] зеленели, как весенние лужайки. Она так искусно расшила бурки братьям, что брошенные на межу, они сливались с нею цветом.

Братья ее боготворили, отец души не чаял в дочке. Все старались ее порадовать, привозили ей подарки. Братья не придерживались старых обычаев, не запрещали ей бывать на людях и одеваться по-модному. Зимними вечерами Зулхижат вместе с другими девушками аула ходила к соседям прясть шерсть, ткать ковры. Молодежь собиралась обычно в домах, где вскоре должны были играть свадьбу. Если молодым строили новый дом — помогали всем аулом. Этих старых обычаев в горах не забывали.

Зулхижат танцевать не очень любила, не умела петь песен, но пение слушала охотно.

Незаметно Алиасхаб пленил сердце девушки. С неразлучным пандуром он появлялся всюду, где собирались повеселиться. Мало-помалу Зулхижат стала замечать: Алиасхаб всегда занимает место напротив нее, глядит печальными глазами и поет грустные песни о любви.

Глаза Зулхижат засияли еще ярче. Она потеряла покой, будто буря кипела в ее груди. Ночами не спала: в ушах звучал взволнованный, звонкий голос Алиасхаба. Она стала бегать на все праздники в ауле, чтобы увидеть Алиасхаба, услышать его голос. Теперь она первой появлялась на всех сборищах. Ночами мечтала: «Вот увижусь с ним снова, скажу ему о своей любви». Но встретив Алиасхаба, краснела, ей казалось, все замечают огонь на ее щеках. Она опускала голову и молча слушала песни.

Алиасхаб тоже становился все грустнее и грустнее, и пандур его вздыхал о безответной любви. Иногда Зулхижат сердилась: почему Алиасхаб так грустно смотрит на нее? Неужели он первый не может открыться ей!

Неизвестно, сколько бы это все продолжалось, если бы в аул однажды не приехали андийки. Соседка Зулхижат первая пригласила их в дом и собрала молодежь — чесать шерсть. Андийки же занялись валянием бурок.

Следуя старинному адату, парни должны были приглашать девушек за стол и ходили вокруг с песнями. Девушкам тоже полагалось петь в ответ.

Алиасхаб пригласил Зулхижат.

Зулхижат слышала стук своего сердца, ноги ее подгибались. Она ниже и ниже опускала голову, не могла собраться с мыслями. Но молчать было нельзя. Старинный горский обряд требовал, чтобы девушка спела в ответ.

Зулхижат встала со стула, Алиасхаб занял ее место. Зулхижат казалось, что пол под нею кружится. Она собрала все силы и неуверенно запела:

Голос ее дрогнул. Зулхижат закрыла лицо руками и выбежала из комнаты, но бойкая Шайанат догнала ее и привела обратно. За весь вечер Зулхижат не посмела поднять глаза на Алиасхаба.

Он ушел рано, и ей даже стало как-то легче…

Алиасхаб любил Зулхижат, кроме нее никого не замечал, хотя его песнями была пленена и Супайнат, боевая задорная девушка. Супайнат говорила всем, что мужем ее будет только Алиасхаб или она останется одинокой. В ауле удивлялись — почему Алиасхаб равнодушен к хорошенькой Супайнат.

Алиасхаб не открывал своего сердца Зулхижат, потому что боялся получить отказ. Девушка из видной семьи, сестра четырех братьев, красавица Зулхижат была желанной невесткой в любой семье. И Алиасхаб знал: ни братья Зулхижат, ни ее отец не дадут согласия на этот брак.

Сегодня он впервые прочитал в глазах Зулхижат любовь.

Она бежала домой по улице. Алиасхаб неожиданно возник перед нею.

— Дай мне два волоска из твоих кос, — попросил он.

— Зачем?

— Натяну их на пандур вместо струн…

Зулхижат растерялась… Так ничего и не смог сказать ей Алиасхаб. Через неделю началась война.

Зулхижат проводила в армию старших братьев и была так убита горем, что, казалось, забыла о своей любви. Ее младшие братья сначала работали в поле, потом их определили в горы — пасти овец. Зулхижат не забывала о старших братьях, но и младших очень жалела: работать ребятам приходилось наравне со взрослыми. Зулхижат часто поднималась в горы, чтобы побыть с братишками.

Но не только из-за братьев бывала Зулхижат на верхнем пастбище. Алиасхаба не брали в армию из-за близорукости, и он тоже чабанил.

Иногда Алиасхаб ночью спускался с гор, оставляя записку для Зулхижат в условленном месте под камнем у ворот, к утру возвращался в горы.

Спасибо горам! Они понимали Алиасхаба, молча слушали его песни. Он пел скалам, пещерам, ручейкам. Алиасхабу казалось, что трава и цветы на груди гор боятся шевельнуться, речки замедляют свой бег, орлы замирают в полете.

Супайнат пасла овец обычно недалеко от отары Алиасхаба. Она забывала обо всем, слушая его песни. Девушка знала: Алиасхаб любит другую, но приказать своему сердцу разлюбить не могла. Она жила на свете только ради этих песен, ради того, чтобы хоть издали увидеть Алиасхаба. Она думала: ей не прожить дня, не услышав его голоса.

А Зулхижат и Алиасхаб были счастливы вдвоем.

В горах мужество мужчин ценится больше, чем красота женщин, и Алиасхаб чувствовал себя, как мышь в капкане. Он работал за пятерых, но избегал людей, хотя все знали: Алиасхаб близорук и именно поэтому не на фронте. Свадьбы в годы войны играли редко. Сватать девушку, когда родине угрожает опасность, считалось недостойным. Алиасхаб не просил у отца Зулхижат ее руки. Он мечтал любым путем попасть на фронт и совершить подвиг, чтобы братья и отец Зулхижат увидели в нем желанного зятя.

В один из весенних дней в доме Алиасхаба получили известие о гибели его брата Пахрудина. Алиасхаба ничто не могло удержать в родном ауле. Вскоре узнали — он добился своего, уходит на фронт бить врага.

Женщины у родника обсуждали эту новость. Там услышала о предполагаемом отъезде Алиасхаба и Зулхижат.

Она бежала домой, как по раскаленным углям. Поставила кувшин на веранде, поднялась в горы. Она не знала, как будет жить дальше. Все вокруг окутал мрак.

На обычном месте ей попались отары — их пасли младшие братья. Зулхижат сказала мальчикам несколько бессвязных слов, будто в бреду.

«Уезжает!» — кричало сердце.

«Уезжает!» — шептали травы, цветы, горы.

Ей нужно увидеть Алиасхаба. Обязательно нужно. Необходимо.

Мальчики с удивлением смотрели вслед обычно спокойной и сдержанной сестре.

Зулхижат увидела Супайнат. Рядом с ней Алиасхаба.

Зулхижат не знала, как объяснить свой приход. Она притворилась, что ничего не знает об отъезде Алиасхаба.

Супайнат бросила ей палку:

— Зулхижат, помоги нам пересчитать овец! А если не хочешь, постереги пока моих. Алиасхаб уезжает в армию, я принимаю его отару.

И вдруг Зулхижат почувствовала, что в ее душе шевельнулась ревность. Супайнат в мужской одежде, в лохматой папахе на голове, в черной андийской бурке выглядела юным красивым джигитом. То здесь, то там мелькала ее стройная фигура.

Алиасхаб же смотрел только на Зулхижат: «Люблю тебя, люблю тебя», — говорил его взгляд.

«А как же я без тебя? Как же? Как же?» — спрашивали глаза Зулхижат.

Улучив минутку, Алиасхаб шепнул ей:

— Жди меня у источника Счастье.

Зулхижат ждала любимого у родника, который, клокоча, бился между уступами скал, а внизу расстилалась лужайка. Ветерок доносил до Зулхижат запах трав и цветов. Подступавшая с гор прохлада приободрила Зулхижат. От цветка к цветку летали стрекозы. В кустах щебетали, устраивались на ночь птицы. В вышине орлы расправляли крылья. Трудно было поверить, что где-то далеко стреляют, убивают людей, разрушают дома. Она подумала о старших братьях: где они сейчас? Может быть… Ей стало вдруг душно, захотелось кричать, жаловаться кому-то, просить снисхождения, но тут рядом с ней, спрыгнув прямо со скалы, оказался Алиасхаб, и в ее душе все улеглось.

Они молча глядели друг на друга. Казалось, каждому сейчас труднее было вымолвить слово, чем выжать из скалы воду.

— Почему этот родник называют родником счастья? — спросила наконец Зулхижат.

— Говорят, он приносит людям только счастье! — стараясь улыбнуться, ответил Алиасхаб.

Действительно жители окрестных аулов с давних пор верили в чудесные свойства родника, хотя никто не помнил, когда он получил свое название. Ни одна свадьба не проходила без того, чтобы новобрачным не поднесли воды из этого родника, а новорожденного обязательно первый раз обмывали ею. И Зулхижат в свое время купали в воде этого источника, и Алиасхаба, и многих других. Не сговариваясь, оба они думали об этом. Алиасхаб взял пригоршней воды из источника, Зулхижат, приблизив рот к его ладоням, сделала глоток. Алиасхаб снова набрал пригоршню, выпил сам. Так повторилось несколько раз.

— Будешь меня ждать?

— Надо ли спрашивать?

— Я вернусь, обязательно вернусь к тебе, Зулхижат.

— Спой мне! Я хочу послушать твой голос… Сегодня… Сейчас…

Алиасхаб достал было из мешка пандур, и вдруг у подножия горы в поле заметил женщин. Они косили траву при последних лучах солнца.

Нет! Петь сейчас нельзя! Их осудят люди. Алиасхаб взял Зулхижат за руку и показал ей пещеру в скале. Там, постелив бурку, они сели.

Алиасхаб вполголоса пел одну песню за другой. Пел он о мужестве, о преданной любви горянки, о неизбежной разлуке, о грядущей встрече.

Зулхижат положила голову на плечо Алиасхаба…

…Алиасхаб послал к отцу Зулхижат почтенных стариков аула, желая перед отъездом назвать ее своей женой. Оказалось, отец Зулхижат отправился в город за солью для колхозного скота.

Алиасхаб уехал. Она получила от него два письма, он нежно называл Зулхижат своей женой. Пришло еще одно письмо…

Месяца через два после отъезда Алиасхаба женщины у родника передавали друг другу весть о том, что Супайнат уходит в армию. Ее отговаривали, но девушка была непреклонна. Отару ее приняла Зулхижат… Ей не хотелось оставаться в ауле — было совестно смотреть в глаза соседей. Она боялась, что раньше времени прочтут ее тайну. А что ждет ее впереди? Она даже в мыслях не могла себе представить своего будущего. Надеялась, что приедет Алиасхаб и все уляжется. Кончится война, он открыто назовет Зулхижат своей женой.

Медленно тянулись дни, месяцы — она не получала ни весточки. Зулхижат проводила все время в горах, не сбрасывала с плеч черной бурки. Она думала об отце и братьях. Позор не только ей — братьям и отцу! Всему роду она принесет позор!

Разве люди разберутся, разве поймут, что любовь ее с Алиасхабом благословили майский вечер в горах, пенье птиц, жужжание пчел, веселый источник Счастье.

Про всех девушек их рода люди будут говорить: «Овцы, что паслись в одной отаре — по масти разные, а нрав у них один. Помните Зулхижат?»

Каждый вечер у разожженного костра она думала о смерти. Как достойно окончить жизнь, чтобы оградить своих любимых братьев и отца от позора? Броситься со скалы, утонуть в реке? Но ее все равно разыщут, тайна откроется… Позор для семьи неминуем.

Через день Зулхижат спускалась с гор. Мать болела, отец очень редко бывал дома, в колхозе мужчин оставалось мало, многое ложилось на женские плечи. И вот однажды она услышала, как отец, стоя у постели матери, говорил:

— Мне жалко дочку. Нет ей отдыха ни днем ни ночью. И отару пасет, и домашние дела — ее забота. От младших сыновей проку мало. Справляются с отарами — и ладно!

— Наше счастье, что она у нас есть! Могу спокойно умереть. Она вас не оставит!

«Если я брошусь в реку, что они будут без меня делать? Некому больной матери воды подать. Отец утром уходит, ночью возвращается домой. Мама моя, мама! Каким ударом эта смерть будет семье. Мать и так как сухая соломинка на ветру! Она не переживет горя и позора… Позора!..»

Шли последние дни, что она должна была проводить в горах, на зимних пастбищах. Ее отару решили поделить между собой младшие братья. Как она, находясь постоянно дома, будет скрывать от глаз отца и матери свою полноту?..

Время бежало. Отары перегнали на кутан. Зулхижат вернулась домой. Туго стянув себя платком, она надела старое платье матери. Пока никто ничего не замечал, но глаза Зулхижат запали от горя. В отчаянии она бегала к роднику Счастье, поднималась в пещеру, в которой сидели в последний вечер с Алиасхабом. Он здесь обещал ей вернуться, здесь спрятал пандур, поклялся до возвращения к ней никогда не спеть ни одной песни. А когда он вернется, они встретятся здесь, в этой пещере.

Зулхижат старалась пореже попадаться на глаза отцу.

— Что случилось с дочкой? — недоумевал он. — Всегда была веселой и проворной, а теперь будто земля тянет ее к себе. Такая бледная, что сердце сжимается!

— Она думает о братьях! — отвечала мать.

Конечно, мать и предположить не могла, что с ее любимой дочкой произошло такое несчастье и случившегося не вернуть, хоть догоняй на добром коне сто лет.

Зулхижат не собиралась делиться своим горем. Во сне она часто видела, что вернулся Алиасхаб и они встретились у родника Счастье. Они — муж и жена. Все братья и отец с ними. Она, счастливая, просыпалась, и в ночной темноте ее обступали страхи. Вот появляется на свет ребенок, братья бросаются на нее с кинжалами, проклинают ее. Им больше нет места среди мужчин на годекане. Люди скажут: сестра стащила с братьев папахи и бросила под ноги прохожим.

Она видела братьев с поникшими головами, избегающими людей. Сплетницы аула шипят вслед:

— Для победителя день, для побежденного ночь! Без кинжала и выстрела убила сестра четырех братьев и отца. Довела их до того, что они выходят из дома только ночью.

«Нет, нет, нельзя умирать, я должна беречь намус нашего рода! Но как?»

Встречая людей, она думала, что все смотрят на нее и шушукаются. Взваливала на плечи самую тяжелую ношу, надеясь, что это на нее подействует, как на соседку в прошлом году. Она хотела сперва освободиться от ребенка, а потом умереть. Но как бы она ни старалась, желание ребенка прийти на землю оказывалось сильнее. Каждый раз — стоило ему пошевелиться — она вздрагивала, будто ее укололи кинжалом.

Холодным февральским днем Зулхижат на веранде чистила от грязи бурку брата. Она почувствовала удар острого меча в спину. Схватившись за поясницу, повернулась к стене. Боль прошла.

«Куда мне деться? Сегодня такой холодный день!» — пронеслось в голове.

Ребенок, желавший увидеть свет, не знал ни земных, ни горских обычаев. Он не думал ни о морозе, ни о ненастье. Жизнь звала его на землю! Боль повторилась — еще острее. Прикусив язык, чтобы заглушить стоны, Зулхижат подала матери и отцу обед. Но убрать за ними она уже не могла. Боль не прекращалась. Ей казалось, что ломаются кости, стынет кровь в жилах. Зулхижат поняла: больше оставаться в доме ей невозможно — и выбежала на веранду. Там ей пришло в голову, что нужно последний раз посмотреть на отца и мать. Она вернулась в комнату. И вдруг мать воскликнула:

— Свет моих очей, Зулхижат, что с тобой случилось? Зачем скрывать свой недуг от нас?.. Лицо твое горит, как заря!

— Нет, мама! Это я раскраснелась у очага.

— Ты простужена! На дворе зима, а ты себя не бережешь, утром в одном платье кормила корову, — вмешался отец.

«Если бы вы знали мою болезнь! Я последний раз вижу вас и вы меня!» — отстукивало сердце Зулхижат.

Она вышла на веранду и осторожно притворила за собою дверь. Выбежала за ворота. Дом, окна, бревна, подпорки, ступеньки лестницы, казалось, кричали ей вслед: «Намус! Намус!»

Лицо щипал мороз. Зулхижат не знала, куда она бежит. Утопая в сугробах, она добралась до нависшей над дорогой скалы. Она смутно помнила: там, внизу, пещера. Земля смешалась с небом, небо с землей. То черным, то белым колесом все вертелось перед глазами. Ветер свистел, разбрасывая по сторонам охапки снега, забивался под платье. Зулхижат не чувствовала холода. Она ощущала такую боль, такой ужас, что пот катился с нее градом. Она упала на землю, царапала ее ногтями. Самое страшное было впереди — ей почудилось, будто ее живот придавила огромная тяжелая скала. Скрипя зубами, она крикнула:

— Мама! Мама! Умираю!

В то же мгновение будто чьи-то сильные руки подняли с ее тела скалу. Стало легко и свободно.

Ребенок криком сообщил миру о своем появлении:

«Я здесь, встречайте меня!» — Этот крик, подобно тому как горцы прокладывают дороги в горы, взрывая скалы и пещеры, проложил тропинку к сердцу матери. Ребенок, появления которого она так боялась, теперь, родившись на свет, стал дорог.

— Не замерзает ли? — испуганно подумала она, потянулась к нему, обняла. Росло непреодолимое желание защитить сына от холода. Накормить досыта. Ветер свистел ей: «Мальчик! Мальчик!»

И тут же в шуме бури она услышала: «Намус! Намус!» От ужаса закричала:

— Где спрячу я тебя от людских толков?!

И будто в ответ, раздался детский плач:

«Не хочу нигде прятаться! Жить хочу! Жить хочу!»

Голова Зулхижат закружилась, она ничего не помнила.

От Ханичи Жамалудин узнал, что довольно давно получены известия о гибели братьев. Отец, вернувшись из армии, умер дома. От горя слегла мать Жамалудина, она всего двух недель не дожила до возвращения любимого сына.

Перед войной полный жизнью, как пчелиный улей, теперь дом Жамалудина напоминал разоренное птичье гнездо. Соседи жалели одинокого солдата. Сколько бы соседи ни приглашали его, он не приходил, и сам не пускал никого дальше веранды. Едва за нежданными гостями закрывались ворота, он возвращался к Зулхижат и ее сыну.

«Потом все всем расскажу. Пусть только она выздоровеет!» — думал он.

Утром Жамалудин увидел, что Зулхижат пожелтела, как лимон, на лбу выступили крупные капли пота.

Он хотел положить руку женщине на лоб, но не решился. Вынул из кармана платок, вытер пот, чаем смочил ее потрескавшиеся губы. Она застонала, Жамалудин увидел кровь в уголках ее рта. Жамалудин понял, что откладывать больше нельзя, сам он спасти эту женщину не может. Он решил идти за врачом: «Скажу, что моя жена, главное, чтобы осталась жива. А разговоры? Пусть болтают, что хотят…»

Зулхижат поманила его рукой:

— Я вижу, ты настоящий горец, — вымолвила она с трудом, — силы покидают меня. Я бы спокойно умерла, если бы знала, что ты спасешь от позора мою семью: отца и братьев… Чтобы они жили без черного пятна. Спрячь, когда я умру, меня в сугробе. Пусть все думают, что я замерзла. Не бросай моего сына. Пусть у тебя… всегда найдется… кусок хлеба найдется для него. Умру… Сбегай в Горчок… Скажи, что нашел меня в сугробе.

— Какой подлец довел тебя до этого? — возмутился Жамалудин.

— Отец моего сына — самый лучший человек на земле. Война, во всем война виновата!

— Ты не умрешь! Твоя жизнь нужна сыну! — сказал Жамалудин, хотя было ясно: женщина доживает последние минуты на земле. «Она не думает о себе, о своей болезни, о том, что еще так молода. Ее волнует честь тех, кто остается! Они-то увидят свет солнца, сияние весны, а ты, что увидишь ты в сырой могиле, бедняжка?!»

Жамалудин отвернулся, вытер глаза.

Зулхижат подняла будто свинцом налитые веки, бледной рукой поискала что-то за пазухой, с трудом вытащила бухчу[45].

— Вот его карточка. Он прислал с фронта… И мое письмо, я не знала, куда его отправить…

…Зулхижат умерла вечером, когда из ущелья поднимались сизые сумерки. Прижимая к груди спящего мальчика, Жамалудин плакал как ребенок. Сердце его так не болело, даже когда погибали на фронте его лучшие друзья. Те гибли в бою, а почему прервалась жизнь этой молодой, красивой женщины? «Что же делать? Надо хранить тайну. Поступить с ней так, как она завещала».

Жамалудин осмотрелся. У стола стоял одинокий стул. Жамалудин ударом ноги разбил его в щепы, бросил в очаг. Без шапки, в одной гимнастерке сбегал с двумя кувшинами к колодцу. Согрел воду, постирал белье Зулхижат, высушил у огня, надел на нее все снова. Покормил, перепеленал ребенка, положил на постель.

Ночь спустилась на горы. Жамалудин завернул Зулхижат в одеяло и вышел из дома. Долго он нес женщину по нетронутому снегу. Отойдя достаточно далеко от аула, спрятал то, что осталось от Зулхижат в сугробе. Подождал, пока снежная буря замела следы.

Жамалудин несколько часов пробирался по снегу в Горчок. Постучался в первые же ворота:

— Там в сугробе замерзшая девушка. Не из вашего ли она аула?

— Это Зулхижат! — крикнула женщина, открывая ворота. — Вот уже два дня весь аул ищет ее у реки. Думают, что она попала в прорубь!

На веранду выскочила старуха:

— Самая хорошая девушка была в ауле, сглазили ее. Я же вам говорила, жизнь благоухающего цветка — недолгая! Мало прожила Зулхижат на этом свете. Аллах призвал ее в рай. Быстро беги, скажи матери, чтобы пошли раскопали.

Женщина, открывшая Жамалудину ворота, возражала:

— Именем аллаха клянусь, с этой черной вестью не пойду к ним! Только сегодня вернулся из армии старший брат Зулхижат. И надо же было с ней этому случиться!

— Родные сами догадываются, что нет ее на этом свете. Не заставляй их еще искать ее… Торопись!

И вскоре из Горчока с зажженными фонарями в руках гурьбою вышли люди.

«Теперь они правды о ней не узнают».

Жамалудин торопился домой. Он теперь думал только о ребенке. Ему казалось, что ребенок упал на пол и замерз. Не закрыв ворота, вихрем ворвался в дом. Мальчик спал, он заплакал, когда Жамалудин склонился над ним.

В беспомощном крике Жамалудину чудилось слова: «Помоги мне! Я остался без матери. Я хочу жить! Я хочу жить!»

Жамалудин взял ребенка на руки, нежно прижал к себе. И вдруг, будто в его груди растаял лед, наслаивающийся там годами, взошла зеленая трава. Дыхание мальчика заставило забыть все тяжелые думы.

Жамалудин запел песню, которую мать пела у колыбели младшего брата:

Еще утром Жамалудин втащил колыбель, найдя ее в нижней комнате.

«В этой колыбели качали меня и моих братьев. Мать мечтала положить в нее моих сыновей. Ребенку в колыбели кажется, что он спит на крыше вселенной. Материнская грудь, склонившаяся над колыбелью, заменяет ему небо, а соски груди — солнце. Струи молока подобны солнечным лучам». Жамалудин вздохнул: «Я укачаю его в колыбели, он будет спать, как на крыше вселенной, но солнца — материнской груди не будет у моего сиротки!» Он покормил мальчика кашей из толокна, положил на нары.

Жамалудин хорошо вымыл колыбель. Во дворе вытряс матрац. Перед очагом разрезал его, чтобы получились подушки для ребенка.

Рассветало, колыбель была готова.

Ханича вошла в оставшиеся открытыми ворота за сеном для коровы и с удивлением услышала, что Жамалудин поет:

«Вуя, от своих несчастий он совсем спятил! — решила Ханича. — Говорит, что плохо себя чувствует! Выпроваживает гостей. Оказывается, все это неспроста. Он потерял рассудок».

Пряча тревогу в сердце, Ханича поднялась по ступенькам, осторожно заглянула в окно. Теперь она решила, что у нее самой помутилось в голове. Жамалудин, склонившись над колыбелью, укладывал туда ребенка.

Ханича распахнула дверь и ворвалась в комнату:

— Вуя, Жамалудин, в своем ли я уме? Что это? Откуда у тебя младенец? Почему ты с ним нянчишься? Где ты его взял? Почему мы ничего не слышали?

— Это сын мой! — сказал он, когда Ханича на минуту смолкла.

— А где его мать?

— Его мать, моя жена, умерла по дороге домой. Я ее похоронил. Вот мы и остались вдвоем с сыном.

Ханича развела руками.

— В ауле и не слыхали, что ты женат…

— Не успел написать… Хотел мать порадовать внуком…

Ханича всплакнула.

— Вместо радости — беда пришла. О горе, горе!

Жамалудин поднял бровь.

— Сын-то у меня остался…

Ханича на мгновенье замерла с открытым ртом.

— Я еще хочу тебя спросить, — зачастила она. — Где ты рос? В горах? Или среди дикого кустарника на песке? Война, наверное, тебя изменила? Даже соседям не сказал, что у тебя сын? А матери у него нет… Смотри — искромсал перину! — Женщина заплакала, увидев неумело сшитые подушки. — У нас дома швейная машина, пойду все приготовлю! Ой, слиток золота, вылитый отец! — С этими словами Ханича исчезла в дверях.

«Вот в такие черные дни только понимаешь цену женщине, нет у меня даже троюродной сестры», — подумал Жамалудин.

Ханича ушла ненадолго. Она принесла все, что по ее мнению, нужно было для колыбели. Удобно уложила мальчика и, покачивая люльку, запела:

Вслушиваясь в спокойное, ровное дыхание, она тихо сказала:

— Машаллах, машаллах, лучшего клада, чем колыбель, не найдешь на земле для младенца! — Обернувшись, уже от двери, спросила: — Как звать твоего сына?

— Как звать? — Жамалудин посмотрел на Ханичу. «Я еще никак его не назвал», — хотел он ответить, но вовремя прикусил язык.

Он думал об имени для ребенка, но никак не мог выбрать. Хотел назвать в честь своего отца, но рана в сердце была еще так свежа, окликать мальчика именем отца было бы тяжело. Вдруг вспомнил когда-то сказанные отцом слова: «Если у Жамалудина родится сын, я дам ему имя легендарного Хаджимурада. Нет для горца имени, достойнее этого».

Он забыл о Ханиче, замершей у дверей, и тихонько прошептал: «Хаджимурад». И сразу ему послышался звон сабель, свист пуль. В легендах и песнях этого героя сравнивали с гранитной горой, разлившейся горной рекой, неприступным ледником. Храбрость Хаджимурада не могла сломить никакая сила.

— Его зовут Хаджимурад! — громко сказал Жамалудин, вспомнив, что Ханича у двери ждет ответа.

— Как бы обрадовались твои отец и мать, дожив до такого дня. Перед смертью оба горевали, что не сбылась их мечта — подержать в руках внука! Вот, сынок Хаджимурад, лег ты в колыбель. Дай аллах, чтобы мы увидели и день, когда ты укротишь коня. Дай аллах, чтоб тобой гордился весь аул, чтоб ты был украшением своего рода.

Неожиданно вошедшему в дверь Хирачу она рассказала все о Хаджимураде, не дав Жамалудину вставить ни одного слова.

— Что же, пошли бог здоровья новому мастеру из рода Хамзатовых! — сказал Хирач, и пожал Жамалудину руку. Подумав, Хирач произнес:

Так появился в ауле сын Жамалудина — Хаджимурад.

XV

В ауле говорили: что за человек этот Жамалудин — каменный Магомед. Характер его стал изменчив, словно сердце вдовы в весенний день. Вдруг он становится веселым, разговорчивым, общительным. А иногда помощник, работавший с ним, целый день не слышит от него ни единого слова.

От соседей Жамалудин держался на расстоянии. Лишь Субханат и Ханича смогли проложить дорогу к его сердцу. Остальные тоже старались как-то скрасить жизнь вдовцу, но он не принимал их забот. Хотели они помочь и его сыну, росшему без матери, но не всегда могли угадать, как их внимание примет Жамалудин.

Через несколько дней после того, как все узнали о событии в доме Жамалудина, каменщик утром увидел на веранде глиняные кувшины с молоком. Жамалудин понял: соседи принесли Хаджимураду. Он обрадовался, но и огорчился: «Вот пришло время — стал я достоин жалости! Нет! У меня еще, слава аллаху, руки целы. Смогу и без чужой помощи вырастить ребенка!» Он к кувшинам не притронулся.

Жамалудин вечером сидел у очага и ласкал Хаджимурада. Вдруг, с шумом открыв дверь, в комнату вошла с огромным кувшином Субханат. Она, не сказав ни слова, наполнила молоком все кувшины, стоявшие на полке.

— Приток, что отделяется от речки, пересыхает на солнце. Ты не чуждайся соседей, они не убили человека из твоего рода и не сожгли твоего дома. Тебе не нужна наша помощь — и люди обойдутся без твоей! Патимат и Хатун принесли молоко, ты его не взял. Они теперь хотят заплатить тебе за то, что ты им чинил дом…

— Что ты? — Жамалудин встал. — Я ни за что не возьму денег за стену, что построил вдовам погибших на войне.

Субханат, помолчав, заговорила:

— Ты делаешь людям добро, — слава и честь тебе! Но и у людей есть сердца. Они тоже хотят отплатить тебе добром. Гора без другой горы обходится — другого жребия не знает, а человек без человека обойтись не может. Люди живут вместе в аулах и городах, а не прячутся, как дикари, поодиночке в скалах. Они должны помогать друг другу в трудные минуты. Зачем же ты всех чуждаешься? Когда наши родители были живы, они от твоих не отступали, как тень от дерева в летний день. Если готовили что-то вкусное — угощали друг друга. Умер мой отец, твой отец пришел к нам и сказал моей матери: «С этих пор я буду тебе отцом и братом». Он не дал мне почувствовать сиротство. Вот теперь твой сын остался без матери, а ты даже не желаешь принять для него миску молока.

— Я не хотел напомнить самому себе, что мой сын сирота. Не хотел принимать милостыню.

— Не мужские это слова, Жамалудин. Люди желают тебе добра, а ты обижаешься.

— Скорее всего, Субханат, я не прав. Прости меня. Эти годы…

— Ни один человек не остался в стороне от бед воины. Без помощи другой руки с одной грязь не смоешь. Как сможешь, помогай нам, мы будем тебе делать все, что в наших силах. Проклятая война унесла многих людей, а у тебя отняла нежность и доброту!

На все разговоры о женитьбе, хотя бы ради сына, Жамалудин обижался. В ауле находились женщины, которые были бы не прочь связать с ним свою судьбу, но Жамалудин ни на кого не обращал внимания. Он помнил рассказы матери, как ей тяжело жилось у мачехи. Жамалудин боялся, что полюбит чужую женщину. И кто может поручиться, что чужая привяжется к мальчику? Нет, не желал Жамалудин своему любимому Хаджимураду плохого. «Пусть у него будет один отец. Не нужна мне помощь! Справлюсь сам!»

Однажды вечером женщины шли к Чакар прясть шерсть. У ворот Жамалудина они услышали его пение.

— За мной! — скомандовала Субханат и поднялась на веранду. По ступенькам поднялись и другие. Они заметили у окна Жамалудина. Он, пританцовывая, держал на вытянутых руках Хаджимурада и во весь голос пел:

— Вуя! Вуя! Смотри, с людьми молчалив, а дома какой разговорчивый! — шепнула Айшат.

— Вот вы боялись, что сын Жамалудина не научится болтать. Как птенчик у ласточки защебечет! — торжествовала Субханат.

— Хорошо, что сын его остался жив, Жамалудин забудет все свое горе, — вздохнула вдова-соседка.

Жамалудин не видел собравшихся у его окна женщин. Он так радовался сыну, как будто на руках держал весь мир. Хаджимурад смеялся, показывая два верхних зуба, лепетал что-то. Он тянул кверху пухлые белые ручки, будто хотел с неба схватить луну.

…Жамалудин приучал сына к холодной воде и прохладному воздуху Сперва ребенок боялся холода, плакал, морщился, потом привык. Простуживался он редко. Но когда Хаджимурад заболевал, весь аул это сразу узнавал по одному виду Жамалудина. Бледный, согнувшийся и печальный появлялся он на улице. Несколько раз в день вызывал фельдшерицу домой и сына никому не доверял ни на минуту. Он не пускал его играть с мальчишками, старался, чтобы Хаджимурад всегда был у него на глазах.

Пришла пора проводить Хаджимурада в школу. Жамалудин заранее съездил в город за формой. Как всегда, купил одежду на три размера больше, чем требовалось, — мечтал, чтоб Хаджимурад поскорее вырос.

1 сентября Жамалудин рано утром пришел в школу и посадил сына на первую парту. В классе было немало детей меньше Хаджимурада, но учительница Чакар оставила мальчика на первой парте. Хаджимурад даже не выходил на переменах: он гордился тем, что сидит перед столом учительницы.

Во время уроков учительница ходила между партами, иногда поглаживала Хаджимурада по волосам — глаза мальчика блестели от счастья. Это была первая женщина, к которой привязался Хаджимурад. Он в класс врывался первым, уходил последним, следом за учительницей. Ребятишки с нетерпением ждали звонка, а он хотел, чтобы урок не кончался.

Однажды Хаджимурад спросил у отца:

— Папа, мою маму звали Чакар?

Вопрос этот для Жамалудина был неожиданным. Сперва он растерялся, потом ответил:

— Да, сынок.

Он знал, что сын очень любит учительницу.

— Это имя дается самым хорошим женщинам?

— Да, сынок, самым лучшим!

Особое внимание учительницы к Хаджимураду рождало зависть у некоторых ребятишек. Не нравилось это Длинному Исе — второгоднику, сидевшему на последней парте. Как-то возвращаясь домой после уроков, Хаджимурад услышал:

— Ты вырос из своих штанов! Ну что ж, говорят, твой отец и шить умеет, как женщина!

— Мой папа — герой! Он на войне бил фашистов, — сказал, сжимая кулаки, Хаджимурад.

— И хинкал готовит, и стирает, и по воду ходит! Прямо женщина, а не мужчина! — Айдемир — старший брат Исы — натянул кепку Хаджимураду на лоб.

— Мой отец строит дома, а твой только ест да спит! — нашелся Хаджимурад, поправляя кепку.

— Твой отец — каменный Магомед! На, понюхай, чем пахнет! — Айдемир поднес кулак к носу Хаджимурада.

Хаджимурад посмотрел на Айдемира, потом на его кулак.

— Чесноком! — засмеялся он.

Но тут же сзади на Хаджимураде повис Иса, и Хаджимурад, отбросив портфель, пытался освободиться от мальчишки.

Неизвестно, каким был бы исход этой борьбы, если бы не прибежала Айшат — мать Исы и Айдемира. Она за уши оттянула от Хаджимурада Ису, стряхнула пыль с одежды сына.

— Где твой намус? — набросилась она на Айдемира. — Позволяешь драться с маленьким. Надо бы заступаться за Хаджимурада. У него нет братьев. Он — сирота, растет без матери!

Неожиданно из глаз Хаджимурада потекли слезы. «Сирота, у него нет братьев, растет без матери!» — шепотом повторил он и вдруг вспомнил слова Айдемира: «Твой отец — каменный Магомед!» — Урод…

— Что с тобой, сынок? — спросил Жамалудин, увидев расстроенное лицо сына.

Хаджимурад весь вечер отмалчивался. Жамалудину нравилось, что Хаджимурад не жалуется, хотя явно произошло что-то неприятное. Но это Жамалудина и смущало: «Растет так же, как и я, замкнутый, необщительный».

После ужина Хаджимурад обнял отца:

— Папа, почему умерла моя мама?

— Таков закон природы, сынок. Люди умирают, одни раньше, другие позже, — ответил Жамалудин.

— Вот у Исы есть мать, мы с ним сегодня подрались.

— Тебе досталось?

— Нет, папа, я его поколотил.

— Самое главное, сынок, ничего не бояться. Трус дважды умирает.

Мальчик рассказал наконец отцу об обидных словах Айдемира. Ребенок хотел отомстить, но не знал, как это сделать.

Жамалудин просиял от гордости: «Вырастет защитник!.. Не будет терпеть несправедливость и сам никогда не обидит зря».

Жамалудин обнял мальчика:

— Оскорбить меня этими словами нельзя! Люди меня так прозвали потому, что я всю жизнь работаю с камнем. Каменный Магомед!

…В четвертом классе опять Хаджимурад поссорился с Исой. Иса, надеясь на старших братьев, всегда задирал одноклассников. Книги в школу и домой заставлял носить других, младших ребят. Сам ходил, держа руки в карманах. Хаджимурад никак не желал ему подчиняться, и это Ису бесило. Однажды одноклассник Магомед попросил у Хаджимурада велосипед — покататься.

— Пожалуйста, — ответил Хаджимурад, — только отдай Исе его книги!

— Смотрите на него! — возмутился Иса. — Я возьму у Магомеда книги и заставлю тебя их таскать!

— Только попробуй! — вскипел Хаджимурад.

Иса бросился на Хаджимурада:

— Я заставлю, чтобы ты их во рту нес!

Хаджимурад пригнулся и снизу головой угодил Исе в подбородок. У того от боли вырвался крик. Мальчики клубком катались по пыльной дороге, то Иса оказывался наверху, то Хаджимурад. У Хаджимурада на щеке лиловел синяк — ударился о камень. Ему удалось вскочить на ноги. Снова, пригнув голову, он бросился на Ису. Тот растянулся на земле, с трудом поднялся. Хаджимурад опять прыгнул на противника. Иса снова упал. Хаджимурад подождал, пока Иса поднялся, и снова повалил его. Иса встал, заревел в голос и, подскочив к Хаджимураду, попытался его укусить. Хаджимурад ловко увернулся.

Магомед, наблюдавший эту сцену, бросил книги Исы на землю. С этого дня Иса перестал считаться главным силачом класса.

Несколько дней он ходил надутый, а потом, глядя на добродушно усмехающегося Хаджимурада, смягчился, как масло на солнце. Вскоре они даже подружились.

Хаджимурад располагал к себе ребят. Гурьбой мальчики во главе с сыном Жамалудина бродили по горам, купались в реке.

С первых же уроков пения учительница отметила звонкий голос Хаджимурада. Он выступал на каждом празднике. Жамалудин боялся, как бы Хаджимурад не стал артистом, и настойчиво приучал к родовому мастерству. В летние каникулы мальчик помогал Жамалудину и здесь проявил способности поистине редкие.

Жамалудин знал: Хаджимурад любит, чтобы его хвалили. И не раз пользовался этой слабостью сына.

— Мой Хаджимурад это мигом осилит! — говорил он.

И Хаджимурад в ту же минуту исполнял поручение. У Хаджимурада не было привычки сознаваться в том, что он чего-то не может или не знает. Жамалудин беспокоился: ему нравились решительность и готовность сына выполнять любое задание, но пугало, что сын падок на лесть. «Говорят, опьяневший от бузы проспится, а опьяневший от хвалы и славы не отрезвится, пока не скатится с горы», — думал он. Если Жамалудин не подхваливал сына, Хаджимурад работал неохотно. Он считал, что отцу не нравилась его работа. И потом мальчик несколько дней не подходил к камню. «Что же делать, у каждого свое, если не похвалить, у него руки как связанные. Подрастет, сам все поймет!»

Жамалудин ни разу в жизни не ударил Хаджимурада. Он всегда разговаривал с ним, как со взрослым, старался убедить словом.

Все в ауле были уверены, что Хаджимурад — сын Жамалудина. Ни разу ни у кого не закрадывалось мысли, что Хаджимурад — приемыш. Жамалудин даже сам забыл об этом, если бы не проклятый сегодняшний вечер.

Бушевала метель, крепчал мороз. Предложи в другой раз Жамалудину; «Иди сегодня через горы!» — он бы ответил: «Мне еще жить не надоело!» Сегодня он не чувствовал ни страха, ни холода. «Что я скажу Хаджимураду? Если объясню, как оно есть, Хаджимурад пойдет к своему настоящему отцу, а если солгу, как быть с Шарифат?.. Нет, никому я его не отдам. Хаджимурад только мой, больше ни у кого нет на него прав!»

Хаджимурад при виде отца испугался: Жамалудин был похож на ледяной столб. На бровях и усах висели сосульки. Снег лежал плотным слоем на папахе…

— Отец, в такую ночь через горы? — Хаджимурад стащил с его плеч шубу, стянул папаху. Все бросил прямо на пол. Никак не мог раздуть огонь в очаге — три спички потухли.

— Ветер из трубы дует как сумасшедший! — Хаджимурад вопросительно посмотрел на Жамалудина.

— Да, дует. Ветер на улице не помеха, а вот когда ветер в сердце, не знаешь, как выбраться на тропинку! — сердито сказал Жамалудин.

«Он, наверное, очень замерз, потому и сам не свой», — подумал Хаджимурад, полил керосином кизяк и наконец зажег спичку.

Порыв ветра из печки ударил в лицо Хаджимурада. Он вытер едкие слезы и подошел к отцу, стягивавшему с ног бурки. Обычно Жамалудин мгновенно сбрасывал их, а сегодня никак у него не получалось — замерзли ноги. Хаджимурад помог отцу.

«Что-то он молчит?! Неужели отец Шарифат не хочет отдать дочку мне в жены?»

Жамалудин не смотрел на сына, не подходил к очагу. Едва ли его сейчас согрели бы все огни мира. Сердце его замерло, как родник под слоем льда. Он прилег, закрыл глаза, потом, вспомнив о чем-то, босиком бросился в другую комнату, там вскочил на табуретку и пошарил рукой в углу под потолком между бревнами. В руках его оказался пожелтевший пакет — внутри фотография и письмо, так никогда никем и не прочитанное. Жамалудин несколько раз хотел было узнать, что там написано, но немедленно вспоминал слова отца: «Вскрыть и прочесть письмо, адресованное другому, — тяжелое преступление, сын мой! Запомни это. Шамиль за попытку прочесть чужое письмо отрубал руку».

Жамалудин всю жизнь работал с камнем, но ему казалось, что эта бумага тяжелее любого булыжника, который ему когда-нибудь приходилось держать в руках. Он соскочил с табуретки, зажег свет и с душевной болью, как будто только что получил от близкого человека траурное известке, развернул бумагу. Фотографию он видел, когда умирала Зулхижат. Но он помнил ее и так! Такой же снимок видел на стене дома Алиасхаба.

«Надо же было этому случиться! Именно я должен был встретить бедную женщину… Именно моему сыну должна была понравиться Шарифат — его сестра по отцу! Что же делать? Как поступить? Лучше умереть, чем знать все это!»

Хаджимурад открыл дверь.

— Отец, не томи меня! Скажи, что с тобой?

Жамалудин поспешно спрятал бумаги в карман.

— Ничего! Замерз очень, — ответил он как мог спокойнее. И все-таки в его голосе звучало такое отчаяние, что оно могло заполнить самое глубокое ущелье.

Хаджимурад никогда не видел отца таким взволнованным, беспомощным и жалким.

— Тебе отказали? Зачем ты скрываешь от меня, что было?

— Алиасхаб сказал, что не отдаст дочь в другой аул… Ты понял? Больше близко к ним ты не подойдешь! Девушек на земле, что травы в поле, что камней в горах. И для тебя найдется достойная.

— Почему не отдаст в другой аул? Как это понять? Мы любим друг друга.

— Любим?! — крикнул Жамалудин. — Надо знать, кого любить! Ее родители тебя видеть не хотят!

— Она-то… что же она сама сказала? — повысил голос и Хаджимурад.

Жамалудин не успел опомниться, как Хаджимурад натянул сапоги, схватил ушанку, на ходу надевая пальто, выскочил на веранду.

Жамалудин босиком выбежал следом.

— Хаджимурад, подожди! Ты туда не пойдешь!

Голос Жамалудина подхватил ветер и отнес далеко в сторону.

«Теперь все пропало!» — Жамалудин стал снова натягивать тяжелые, оттаявшие бурки.

Метель бушевала все сильнее, ветер свистел, не обращая внимания на людские беды. Как будто веником, подметал он косогоры и холмы. Будто тысячи рук возводили у подножия гор сугробы.

«По какой дороге пошел Хаджимурад? Во что бы то ни стало я должен быть в Горчоке раньше, чем он!» — Жамалудин бежал наперерез вихрю к ущелью.

Хаджимурад не вспомнил о тропинке, что сокращала дорогу, забыл о Мосте дружбы, перекинутом через реку, о шоссейной дороге, где можно встретить попутную машину. Он бежал, обуреваемый только одной мыслью — прийти в дом Алиасхаба, все узнать, услышать самому. Ветер трепал полы незастегнутого пальто, бил острыми снежинками по лицу. Не так-то просто перевалить через горы во вьюжную февральскую ночь, проложить тропинку по снежной шубе и ледяной папахе горы.

«Шарифат смеялась надо мной? Я покажу ей, кто я такой… Она выбрала Ибрагима! Отец не хотел меня огорчать!»

Гнев Хаджимурада не остывал. Шарифат казалась виновной во всех его несчастьях — и в том, что произошла нелепая ссора с отцом, и в том, что вот он один бредет морозной, снежной ночью без пути и дороги.

Ему легче было разделить воду двух слившихся горных рек, чем отказаться от мысли о Шарифат… Молодым людям не приходилось часто видеться. Хаджимурад был занят работой с отцом. Шарифат ткала ковры, в Цибилкул не приезжала — просто не было поводов. Они переписывались. Хаджимурад делился с ней своими мечтами, мыслями, навеянными книгами. Ему хотелось, чтобы Шарифат знала о нем все. Девушка отвечала на каждый вопрос Хаджимурада, рассказывала о себе. Не забывала писать ему и о своей работе. Хаджимурад знал, над каким ковром она работает, какой будет основа, каким орнамент.

Но сейчас ему чудилось, что Шарифат была с ним фальшивой, смеялась над ним.

«Я ей все скажу! Я не разрешу обращаться со мной, как с неразумным ребенком!»

Буря лютовала. Хаджимурад устремляется вперед, а ветер как будто задался целью не пускать его. Хаджимурад пригибался, снежный вихрь вступал в единоборство с одиноким путником, пытался стащить с него одежду. Не хватало дыхания. Оглянувшись, Хаджимурад убедился, что следы его мгновенно заметает ветер.

Да, добраться до дома Шарифат в этот вечер не так-то просто! Хаджимурад остановился, застегнул пальто, собрал под шапку растрепавшиеся волосы.

Ветер как бы смеялся: «Немало таких смельчаков я видел, многих похоронил в снежных сугробах!» — и с новой силой бросался на смелого юношу.

Ноги вязли в снегу. Попадались сугробы в рост Хаджимураду — он разметал рыхлый снег руками, утаптывал ногами.

— Нет, тебе меня не сломить! — старался он перекричать бурю. — Пусть передо мною вырастут горы снега, выпавшего со дня сотворения мира, я их разрушу! Я разумный человек, а ты просто ветер, стихия! Мне не страшен топот копыт ветряных коней! Я поймаю тебя, скручу, как веревку! — храбрился он. — Зря не трать на меня силы! Я очень спешу!

Ветер как будто встал на дыбы и швырнул Хаджимурада на землю.

Хаджимурад поднялся на ноги и, сопротивляясь силе напирающего на грудь ветра, зигзагами побежал вперед. Вихрь, крутясь, свистел вокруг. Небо стряхивало на упрямца груды снега.

«Следа от тебя не оставлю! Это — последняя твоя ночь!» — бушевала буря.

— Мой след с земли не сметет никакая сила! — упорствовал Хаджимурад. Но вдруг подползла страшная мысль: «А вдруг я и вправду замерзну здесь, какой же след останется от меня на земле?» И словно солнце, разорвавшее тучи, перед Хаджимурадом возник памятник, изваянный им на могиле легендарной горянки Жамилат. Вспомнился школьный фасад, камень с издалека видным родовым гербом: молоток, ручку украшает звезда. Надгробие на могиле матери. Мост дружбы — две руки, встретившиеся в пожатии.

«Это… Все это мой след, это я оставлю на земле. Проклятье тебе, буря! Злобствуй, сколько хочешь, я буду жить!»

«Будешь жить!» — услышал Хаджимурад сквозь вой бури. Он поднял глаза и увидел на вершине горы размахивающую огненной саблей красавицу Жамилат. Конь ее с громким ржанием бил копытами о лед — лед трещал и прогибался, рассыпался в прах.

«Мы будем жить! Пройдут века, а нас будут помнить!» — кричала Жамилат, и вихрь разносил по горам, ущельям торжествующий голос девушки. Жамилат взмахнула саблей. Искры рассыпались по горе. Растаял снег, заворковали ручьи, как только что рожденные на свет дети. Хаджимураду в лицо потянуло тепло весеннего дня.

— Буду жить! — крикнул Хаджимурад и бодро зашагал вперед.

«Разве умирают золотые, делающие добро людям руки?» — услышал Хаджимурад старческий голос.

О! Да это старушка Издаг! Та самая, которой цибилкулцы построили рухнувшую стену… Старуха махнула палкой.

— И стена дома Издаг — след, оставленный мною на земле! — крикнул Хаджимурад. — И еще я оставлю их немало! Мечты! Мечты! Зажгитесь огоньками!

На глазах Хаджимурада совершались чудеса.

Гора треснула, медленно поползла вниз, на отколовшихся от нее скалах застучали сотни молотков. Под их ритмичный гул тысячи невидимых рук передавали друг другу камни, возводили стены. Выросли аулы, мосты… В стенах, как лампочки, горели гербы, на каждой — молоток с пятиконечной звездой.

Хаджимураду стало жарко. Он выбрался на гору с той же легкостью, с какой в летний день по Мосту дружбы перешел реку. Позади самые опасные подъемы, скрытые снегом трещины. Как прославленный полководец, вернувшийся с победой, Хаджимурад взобрался на скалу, огляделся. Покорно склонились клочья разорванных облаков. Хаджимурад собрал их в охапку, потом выпустил из рук — холодный ветер алчно схватил их и унес с собой.

— Ты, ветер, думал, что я и эти облака — одно? Нет! Я человек! Человек — это звучит гордо! — крикнул он изо всех сил.

— Звучит гордо! Звучит гордо! — ветер подхватил и разнес эти слова по всей земле.

— Теперь ты служишь мне! — крикнул Хаджимурад. — Ты своей рукой станешь меня подталкивать вниз, поможешь быстрее дойти! Больше ты не станешь дуть мне в лицо!

И действительно, ветер покорно следовал за ним, помогая спускаться…

…Жамалудин не думал, что Хаджимурад так разволнуется, когда услышит, что Алиасхаб отказался выдать за него дочь.

Он ожидал, что Хаджимурад гордо скажет: «Если я им не хорош — пусть так! Есть другие девушки». Жамалудин поступил бы именно так. Он бы на выстрел не подошел к аулу, где его отвергли. А Хаджимурад отправился выяснять все сам! Забыл о морозе, ветре, буре, побежал, не дожидаясь утра. Жамалудину в голову не могло прийти, что Хаджимурад немедленно помчится в Горчок через гору.

Всегда спокойного, выдержанного Жамалудина охватило отчаяние.

«Вот ворвется он сейчас к родителям Шарифат… Я обязан держать ответ перед ними, все объяснить Супайнат и Алиасхабу. Я раньше Хаджимурада должен попасть в Горчок. Иначе конец всему!»

Жамалудин повернул на шоссе, уверенный, что в такую ночь не поймать ему машины. И вдруг совершенно неожиданно услышал протяжный сигнал. Жамалудин встал поперек дороги, взмахом руки задержал грузовик.

…Ворота во двор Алиасхаба были приоткрыты, и между створками вырос сугроб. Жамалудин с трудом протиснулся в щель, телом сминая снег. Он увидел одно освещенное окно, на стекле мороз оставил тысячи штрихов. «До сих пор Зулхижат оставалась чистой и честной, сегодня я не загрязню ее памяти, — раздумывал Жамалудин, поднимаясь по лестнице. — Клятву, данную ей, не нарушу. Ее женский намус — намус горянки, — останется незапятнанным».

На веранде Жамалудин осторожно прокрался к освещенному окну. Лед на стекле подтаял, и Жамалудин смог рассмотреть Шарифат, — уронив на руки голову, девушка дремала…

«Не ложилась еще спать. Сейчас явится Хаджимурад, всех перебудит! Надо предупредить!»

Он решительно перешел к неосвещенному окну и громко постучал. Алиасхаб как будто ждал этого стука, немедленно открыл.

— Жамалудин, я не смог сомкнуть глаз… Все думал о тебе. Куда ты ходил? Что с тобой случилось?

— Нам надо поговорить. Наедине! — грубо сказал Жамалудин.

Алиасхаб не стал расспрашивать ночного гостя.

— Заходи! — он провел Жамалудина через коридор в комнату. Включил свет, подвинул стул.

— Алиасхаб, понял ли ты, зачем я приходил к вам сегодня?.. — Голос Жамалудина дрогнул, — Задуманное мною исполниться не может. Если Хаджимурад придет, скажи ему, что не отдашь свою дочь ему в жены. А может быть, лучше, если она сама ему откажет. Ведь твоя дочь тебе послушна? — Он говорил все это, не поднимая головы.

— Моя дочь всегда меня слушалась, — растерялся Алиасхаб. — Но как тебя понять, Жамалудин? Наверно, и твой сын не пойдет против твоего желания.

— Да, он покорный сын. Но я не могу открыть ему одну тайну…

— Какое мое дело до твоих тайн, Жамалудин?

— Как раз, Алиасхаб, тебе должно быть до этой тайны дело… Она у нас общая. Мы связаны ею…

— Вах! — сказал Алиасхаб. — Мы не дети! Вытряхни передо мной содержимое своих хурджинов.

— Не думай, Алиасхаб, что в них хранится золотое зерно для посева. Там сгнившие корни. Если я развяжу хурджины, придется зажимать нос. Лучше не спрашивай меня, а делай так, как я прошу, Алиасхаб. Откажи моему сыну…

— Не знаю, Жамалудин, как тебя понять. Я думал, что все иначе. Я мечтал выдать дочь за того, кого она сама выберет… Хотел своей дочери счастья…

Жамалудин поднял на Алиасхаба глаза. В них была растерянность, но голос звучал твердо:

— А если я сам не желаю брать твою дочь к себе в дом?

Лицо Алиасхаба исказилось болью, но он сдержался:

— Тогда скажи это моей дочери сам. Зачем ты заставляешь меня обманывать?

— Так надо! Надо… Понимаешь?

— Нет, не понимаю…

Алиасхаб был бледен, Жамалудину стало жаль собеседника. «Отец ребенка — лучший человек», — вспомнил он слова матери Хаджимурада. «Рассказать ему все?» Но тут же ему привиделась свирепая февральская ночь, померещился крик беспомощного ребенка, стон умирающей женщины. Прозвучали слова: «Я вижу, ты человек с горским намусом! Сохрани мою тайну!» Громкий плач мальчика. Этот крик в ушах Жамалудина звучал, как разрыв гранаты: «Мне нет дела до ваших земных законов и обычаев. Я хочу жить!»

Жамалудин вынул из кармана фотографию и протянул Алиасхабу.

— Это ты? — спросил он с угрозой.

— Ты же видишь сам, — Алиасхаб встал. — Я не могу ничего понять. Откуда у тебя мой снимок?.. Почему так сурово звучат твои слова? Ты со мной говоришь, как с подсудимым. Словно показания снимаешь.

— Если намус не замаран, бояться нечего, — усмехнулся Жамалудин.

— Не касайся моего намуса! Люди меня хорошо знают. Я честный человек.

— Лиса спросила у белки: «Красива ли я?» Белка ответила: «Что я понимаю в красоте? Спроси у курицы!» Люди не все про тебя знают, Алиасхаб. Я знаю все. Виноват ты перед женщиной, которую в расцвете сил довел до могилы… Вспомни о Зулхижат…

— Зулхижат! — Алиасхаб схватился за ворот рубашки. — Ты пришел посыпать солью мою рану?

— Твоя рана давно зарубцевалась, но в моем сердце всегда кровоточит. Мой сын…

— Сын?!

— Не произноси его имени. У тебя нет прав на моего сына. Ради него я отказался от всех радостей жизни. Но не об этом сейчас разговор… Времени осталось немного, с минуты на минуту Хаджимурад ворвется сюда. Он ничего не знает… И знать не должен… Ты откажешь ему в руке своей дочери. — В голосе Жамалудина звучала угроза.

— Объясни мне наконец… Чего не знает, чего не должен он знать? Ты заговорил о Зулхижат… Она погибла, в метель замерзла. Так сказали люди, — Алиасхаб побледнел, прислонился к стене, чтобы не упасть.

— Она умерла с твоим именем на устах. Вот письмо, она хотела его послать тебе…

Алиасхаб выхватил из рук Жамалудина письмо, вскрыл конверт, прочел.

— Она ждала ребенка! Я ничего не знал столько лет! — Он закрыл лицо руками.

— Теперь-то ты понял, почему должен отказать моему сыну?

— При чем тут твой сын? — Алиасхаб взял Жамалудина за руку. — Ты так со мной не разговаривай. Я любил Зулхижат больше жизни.

Алиасхаб весь дрожал, как на морозе.

— Я расскажу тебе, но все должно остаться в тайне!

— Можешь положиться на меня, как на гору!

Выслушав Жамалудина, Алиасхаб застонал. Еле сдерживая рыдания, он говорил Жамалудину:

— В первом ее письме не было и намека, что она ждала ребенка…

И Жамалудин узнал о тяжелом ранении Алиасхаба, о том, что много недель он был между жизнью и смертью, а когда жизнь победила — его известили, что Зулхижат погибла.

— Если бы только я мог подумать, что у меня есть сын!

— Алиасхаб, м о е м у сыну, — Жамалудин повысил голос, — м о е м у сыну, — повторил он, — другого отца не нужно. У меня нет прав рассказать ему все, но я не могу умолчать о том, что у него есть сестра. Он много лет мечтал о сестре…

— И столько лет я не знал, что у меня есть сын! — бормотал ошеломленный Алиасхаб.

— Не говори этих слов: «У меня есть сын». Он мой, и только мой. Ради его счастья и спокойствия я пожертвовал всем. Это — первое. А во-вторых, я должен выполнить слово, данное мною матери Хаджимурада. Никто, кроме нас двоих, не должен знать этой тайны. Думаю, можно сказать Хаджимураду, что он молочный брат Шарифат. Супайнат могла его выкормить — это очень правдоподобно… Супайнат была с тобой на фронте Я вернулся после фронта с сыном… Тут все сходится. Жену я мог потерять на войне.

Алиасхаб все не мог прийти в себя…

На минуту в комнате воцарилась тишина.

— Что сегодня все взбесились! — крикнула Супайнат, вбегая. — Такой беспокойной ночи, как сегодня, я не запомню: Шарифат, дочь моя, что ты делаешь?

На веранде, озябший, занесенный снегом, стоял Хаджимурад. Юношу за шею обнимала Шарифат и выкрикивала, смеясь и плача:

— Хаджимурад! Ты брат мне! Я ведь знала, что ты самый близкий мне человек!

Супайнат схватилась за голову, Алиасхаб и Жамалудин удивленно переглянулись.

— Я слышала! Я все слышала! — говорила Шарифат как в бреду. Я задремала, потом меня разбудили голоса. Не надо ничего скрывать! Надо быть честным Хаджимурад, брат мой, сквозь холод и бурю ты пришел!

В этом году рано наступила весна. Горы сбросили белые шубы и накинули на плечи зеленые платки. Апрель огненным веником солнечных лучей сметал снег с вершины горы, выгонял туман и сырость из ущелий. Он до блеска отмыл от туч голубое лицо неба и шагал по полям, причесывая зеленую челку всходящей травы. Окончив работу, апрель в венке из цветов взобрался высоко в горы, и под радостную мелодию его кумуза запели, защебетали весенние птицы. Снова все в белой пене, деревья раскрывали сердца навстречу солнечным лучам. Они не помнили, что когда-то такой же весенний день обманул их ранним теплом, а ударивший ночью мороз погубил глаза цветов. Сегодня аромат празднично одетых деревьев притягивал к себе тружениц-пчел… Весна! Нежная и суровая пора. «Кто спит весной — плачет зимой», — думает пахарь, выведя на поле быка и надевая на его шею ярмо.

Корова облизывает теленка. Резвятся на лужайках кудрявые ягнята. Громко и победоносно кукарекает петух, его гребешок покраснел, как бы налился кровью. Весна заставила Жамалудина работать еще быстрее и увереннее. Камни оживали в руках, молоток радостно отстукивал ритм. И кто бы мог подумать: Жамалудин мурлыкал себе под нос, улыбался. Рядом стучал другой молоток, звучала песня. В стороны летели яркие искры, будто Хаджимурад тряс само звездное небо.

Жамалудин не мог время от времени не взглянуть на сына. Любуясь Хаджимурадом, Жамалудин думал: «Нет на свете человека счастливее меня». Как он гордился Хаджимурадом, как был доволен, что Хаджимурад избрал древнейшее мастерство рода Хамзатовых!

«Могу спокойно умереть, сын мой никогда ни от кого не будет зависеть, каменщик всегда нужен, всегда заработает себе на хлеб», — думал Жамалудин. Самая заветная мечта Жамалудина еще не сбылась… Новая мечта всегда кажется самой заветной. Жамалудин еле дождался, пока оттает замерзшая земля — он мечтал заложить фундамент для нового дома. У Жамалудина все — до гвоздя — было готово.

Сколько дней и ночей Хаджимурад и Жамалудин ломали голову, как бы этот дом выстроить поудобнее и покрасивее. «Пусть в нем будет все, как хочет мой сын. Ведь не мне, а ему это нужно», — думал Жамалудин.

…Соседи увидели чугунные трубы, что привез Жамалудин на попутном грузовичке из города и сбросил у строящегося дома.

— Зачем они тебе? — с удивлением спрашивали каменщика.

— Пригодятся! — улыбаясь в усы, отвечал Жамалудин.

Старик задумал провести воду прямо в дом, как в городе. Кухню и баню он тоже решил оборудовать в доме. Но не в характере Жамалудина заранее делиться своими планами.

«Будет готово — все увидят»! — рассуждал он.

Соседи с нетерпением ждали — какое же жилище построит этот прославленный своим мастерством человек сыну. Ведь когда все будет готово, Хаджимурад из Цибилкула и Багжат из Горчока поженятся…

И трех суток не прошло со дня встречи Жамалудина и Алиасхаба, по аулу Горчок разнесся слух, что Хаджимурад брат Шарифат. Его выкормила Супайнат, когда он остался без матери. Мать умерла по пути в аул на руках у Жамалудина…

Хаджимурад ехал в город сдавать домашние задания, Шарифат с ним отправила Багжат письмо и посылку.

Хаджимурад встречал Багжат в свои нечастые наезды в Махачкалу.

Однажды он гулял по берегу моря — сессия была окончена, завтра Хаджимурад возвращался в Цибилкул. Он услышал слова аварской песни, нежный девичий голосок. Хаджимурад оглянулся. На камне, спустив ноги в воду, сидела Багжат.

Хаджимурада она не заметила, пока тот не подошел совсем близко. Багжат, крикнув: «Вуя!», прыгнула с камня на гальку. Хаджимурад увидел, что она вытирает слезы.

— Ты давно здесь? — спросила Багжат.

— Только что подошел. Почему ты плачешь?

— Просто так, Хаджимурад! — Багжат схватила сумку, из которой выглядывал белый халат, и побежала вдоль берега. Он остался стоять и смотрел вслед девушке…

Весна! Она радовала, вдохновляла Шарифат. Будто горный снег таял на ее станках. Шарифат вскакивала с ранним криком петухов и бралась за дело. «Я к свадьбе Хаджимурада должна закончить этот ковер, — говорила она себе. — В подарок брату… Брат! У меня есть брат!»

За работой дочери украдкой следил Алиасхаб. Ничто его не радовало. Огонь в глазах потух, на лице залегла глубокая печать страдания. Он за короткое время постарел, похудел, согнулся. Радовался он, лишь любуясь дочерью и забегающим к ним Хаджимурадом.

Он заново пережил трагедию своей юношеской любви. Никто не знал, с каким нетерпением ждал он, чтобы снег окончательно растаял, — хотел пойти в ту пещеру, где он в последний раз видел Зулхижат. Он часто и раньше бывал здесь, но не брался за пандур, который спрятал под камнем, завернув в андийскую бурку…

На этот раз он поднял камень, вытащил сгнившую бурку. Пандур был цел. Увидев его, Алиасхаб заплакал… Ударил пальцами по струнам, запел. Голос не слушался, но на душе Алиасхаба становилось легче!

Алиасхаб медленно побрел домой с пандуром в руках: «Отдам Хаджимураду, — решил он. — Для меня время песен миновало».

Не отрываясь от станка, Шарифат спросила:

— Как ты думаешь, понравится Хаджимураду ковер?

— Конечно, понравится! — Алиасхаб подошел ближе. — Что это в середине?

— А ты всмотрись, отец.

— Молоток.

— Это родовой герб Жамалудина. Сам Хаджимурад добавил пятиконечную звезду. Я хочу, чтоб на ковре он увидел обновленный родовой герб.

«Родовой герб, их родовой герб», — повторял Алиасхаб. Он прошел в комнату, бросился на нары. Ему хотелось забыться, бежать куда-то, где бы его не догнали воспоминания. И снова спасением от всех бед, как и тогда, когда она вырвала его из лап смерти, была для Алиасхаба Супайнат. Вот она и появилась с полной миской оладий.

— Садись, Алиасхаб, поешь, пока горячие, — сказала она ласково. — Иди к столу, Шарифат!

— Да, я ужасно голодна! — Шарифат прыгнула через окно в комнату.

— И тебе, Шарифат, надо придумать себе герб! — сказал Алиасхаб.

— Конечно, как я не догадалась! — Шарифат захлопала в ладоши. — Я попрошу брата. Он придумает. Он на выдумки мастер!

Раздался шорох. Все переглянулись. Хаджимурад очутился в комнате, тоже прыгнув в окно, как Шарифат.

— Вот и приехал! — крикнул он, кладя на стол газету. — И ничего выдумывать не стану, буду говорить только правду, — засмеялся он.

— Хорошо, хорошо, сын мой, присаживайся, — сказала Супайнат.

— Ты мне так нужен. Придумай мне герб! — попросила Шарифат.

— И ты мне нужна. В газете написано, что в Москве открывается выставка народных умельцев. У меня есть идея! — Хаджимурад поднял руку.

— У тебя всегда идеи! — улыбнулась Шарифат.

— Да у меня не голова, а Дом Советов! — крикнул Хаджимурад и тут же оглянулся. Ему показалось, что он слышит покашливание Жамалудина. — Шарифат, пошлем туда твой ковер! — сказал он уже тише.

— В Москву? Мой ковер? — удивилась Шарифат.

— Плох тот солдат, который не мечтает быть генералом, — заявил Хаджимурад. — Твой ковер заслуживает особого внимания. Правда же, дядя Алиасхаб?

— Да, да, можно! — отозвался Алиасхаб. Слова «дядя Алиасхаб» лезвием прошлись по его сердцу. «Как он похож на Зулхижат», — подумал он.

— А мы еще кого-нибудь ждем? — спросил Хаджимурад.

— Нет, надо есть, пока не остыли! Алиасхаб! Шарифат! О чем вы думаете? — встрепенулась Супайнат.

Хаджимурад наскоро проглотил несколько оладий.

— Ты пошлешь на выставку ковер с портретом Гагарина! — с этими словами Хаджимурад подскочил к окну. — Сейчас я спешу. Вернусь, все обсудим, — он выпрыгнул в окно.

— Куда ты, Хаджимурад? — крикнула вслед Супайнат. — Поешь как следует…

— Я обещал отцу кое-куда забежать! — отозвался Хаджимурад уже с лестницы.

Навстречу ему поднималась девушка с сумкой почтальона через плечо.

— Мне пишут? — пошутил цибилкулец.

— Нет, не вам! — серьезно ответила она. — Есть письмо для Шарифат.

Хаджимурад на миг задержался и, подумав, понял, что письмо от Ибрагима.

Весна! Как всегда, она вызвала братьев Зулхижат на кладбище. Все они тщательно и заботливо приводили памятник в порядок — один красил изгородь, другой, как ювелир, подправлял надпись, третий сажал цветы, четвертый утаптывал дорожку. Они ничего не узнали нового о сестре.

Жамалудин за горой думал о ней, уверенный, что тайна его не раскрыта, — Алиасхаб хранил суровое и печальное молчание. Все ладилось, о большем он не мечтал. Если бы сейчас заглянуть в его сердце, ни один человек на свете не посмел бы назвать Жамалудина «каменным Магомедом» — сердце его цвело, как весенняя лужайка под солнцем… Правда, порой приносили боль несколько камней, брошенных туда людьми, но это забывалось… Вот если бы сам он бросил в кого-нибудь хоть один, не жилось бы так хорошо ему на свете.

Весна! Раны, нанесенные деревьям ветром и морозом, затянулись. Они не видны среди белоснежных цветов и изумрудных листьев, рвущихся навстречу благодатным солнечным лучам.