Родники рождаются в горах

Авторизованный перевод с аварского Л. РУМАРЧУК.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Гора, которая летом переливается на солнце бархатом, пестреет яркими цветами, зимой покрыта льдом. Тот, кто приезжает в аул впервые и видит толстый слой льда на горе, думает, наверно, что лед здесь не тает никогда. Сколько же надо огня, думает он, чтобы растопить эту ледяную глыбу? И трудно ему представить, что достаточно нескольких теплых весенних дней, и размякнет корка льда, рыхлый снег сползет вниз, как с покатой крыши, и гора, сбросившая с себя зимнюю одежду, радостно зацветет. Словно на ней никогда и не было льда. И тогда тому, кто приедет в аул впервые в это время года, невозможно будет поверить, что эта зеленая шапка снова превратится в могучий ледник. И так до новой весны.

И в этот раз выглянуло весеннее солнце, словно вышел из калитки влюбленный юноша, постоял, осмотрелся, случайно бросил взгляд в сторону горы, и враз ожила мертвая глыба, золотые искорки заиграли на льду, И вот уже высоко-высоко, на самой вершине образовалось несколько капель. Сначала они лежали, впитывая солнце, а потом, дрогнув, медленно сдвинулись с места и потекли. Все быстрее, быстрее, сливаясь на бегу, как капли дождя на стекле. И скоро вся гора — эта мертвая, холодная, неподвижная глыба, зашевелилась, словно сдвинулась с места. Со всех сторон заструились ручьи, большие и маленькие. Большие и маленькие. Студеные. Сверкающие. Они смывали грязь и пыль. С грохотом падая вниз, они встречались там, внизу, и, звонко празднуя встречу, соединялись. Так получалась речка. А речка, выливаясь на поля, будила землю от зимнего сна, словно говорила: «Весна пришла! Просыпайтесь! Передавайте дальше. Весна пришла!» А с горы спешили все новые воды и вливались в речку. И она разливалась все шире, все веселее.

Вот она — звонкая вестница весны — попала в ущелье, с разбегу ударилась о скалу, рассыпалась на мелкие брызги, их сейчас же поглотила земля, как путник глоток воды, и, очнувшись, речка побежала дальше. Прыгая от камня к камню, от оврага к оврагу, она набирала силы. Она спешила из маленькой речки вырасти в могучую реку. Она боялась остановиться, потому что не хотела попасть в болото или гнить, застряв где-нибудь в пещере. Она хотела быть сильной рекой, чтобы нести на своей спине лес строителям, влагу полям. Чуя издалека зов турбин, она бежала, чтобы закрутиться в их лопастях.

Горная река! Счастливого пути тебе! Не останавливайся, беги вперед. И если на пути загородит дорогу камень или стоячая вода вкрадчивым голосом позовет к себе, обещая покой, — не поддавайся. А дрогнет сердце или подкосятся ноги, вспомни тогда горцев, которые живут рядом с тобой, у твоих берегов. Вспомни, как в тесных ущельях и непроходимых скалах они боролись за свободу. Вспомни, как сверкали кинжалы, как цокали копыта, как белая пена с загнанного коня была похожа на белую пену твоей струи. Вспомни и поучись у них мужеству.

Горная река! А не забыла ли ты судьбы горцев? Если забыла, я расскажу тебе. Вот смотри, к тебе идет моя односельчанка врач Сидрат. Послушай, что я тебе расскажу, горная река. Посмотри на нее внимательно, горная река.

И река замерла на мгновение, словно прислушиваясь, а потом взметнулась и, встав на дыбы, прыгнула через скалу. Казалось, она хотела сказать: «Сидрат спешит. У нее нет времени поговорить со мной. И я спешу. У меня нет времени послушать рассказ о Сидрат. Прощай. Повесть о ней передай другой реке, что бежит за мной. Она уже догоняет меня. Я слышу ее журчание. И не могу остановиться. Проща-а-ай». И река помчалась дальше, к морю. А по узкой горной тропинке быстро прошла Сидрат, освещенная вечерним солнцем. Куда она так торопится? К больному? Но что это за звуки? Кажется, зурна? Ну да, горская зурна. А это барабан. Зурна и барабан. Значит, в ауле играют свадьбу. Наверное, потому и спешит Сидрат. Интересно, кто сегодня, в этот полдень весны, стал женихом, а кто невестой.

Свадьба! По горскому обычаю, свадьбы раньше играли только осенью, когда собран урожай и с гор медленно спускаются отяжелевшие, откормленные за лето бараны.

Много старинных обычаев отмерло. И этот тоже. А ведь и правда — чем плохо играть свадьбу весной? Распускаются цветы. Греет солнышко, а еще не жарко. Чабаны, с лицами, красными от первого загара, возвращаются с зимних пастбищ. А летом? Чем плохо летом? В аул на каникулы съезжаются студенты. Вечера летние теплы, а звезды низко-низко. И спать не хочется. Как тут обойтись без свадеб? Сегодня Роза, дочь сельского врача Сидрат, выходит замуж за учителя Меджида.

Утром Сидрат вызвали к больному в соседний аул. Хоть и событие такое дома, но как отказаться… Думала, быстро управится, а вот уж полдень… Она не стала дожидаться машины и пошла пешком по тропинке вдоль реки, самой короткой дорогой.

Здесь свадьба — там болезнь. Здесь счастье — там горе. Все в жизни перемешано. Вот и у нее — радость со слезами пополам. С одной стороны, она счастлива за Розу. Меджид — хороший парень. А с другой… Никого у нее нет, кроме дочери. Растила, не жалея себя. Думала, согреет ее одиночество. Днем как солнышко будет, вечером — как огонек. И вот теперь уходит дочь в чужой дом. Да… Лишь окрепнут крылья, птенцы вылетают из гнезда. Самой природой так задумано. И правильно это, а все же грустно. Как теперь возвращаться в пустой дом? Как жить дальше? Надо что-то придумать. Но что? Только в юности легко менять жизнь. Грустно Сидрат, а слез показывать нельзя. Зачем омрачать такой день? Сидрат медленно шла по тропинке, опустив голову. А под ногами тонкие низкие росточки — еще не притоптана первая трава. Никого вокруг. Только птицы. Да еще солнце. Мягко так греет, словно утешить хочет.

Сидрат и не заметила, как дошла до аула. Здесь уже нужно было поднять голову, печаль поглубже запрятать, могли встретиться односельчане.

А к дому, где жила Сидрат с дочерью, подпрыгивая на ухабах, подкатила колхозная «Победа». Из нее легко выскочил Меджид и, уверенно открыв калитку, вошел во двор. Сидрат уже подходила к дому и видела, как навстречу ему выбежала Роза. Такая юная, в платье легком и белом, как морская пена. Сидрат приостановилась, а потом, словно встряхнув себя, сделала веселое лицо и пошла в дом.

— Мама пришла! — и Роза повисла у нее на шее.

Теперь на что бы Роза ни смотрела, ее глаза светились нежностью, что бы ни говорила, в голосе дрожало счастье. «Говорит — «мама», а звучит словно «Меджид», — ревниво подумалось Сидрат.

— Мама, — прозвучал другой, мужской, голос, чужой и уже чем-то родной.

— Будьте счастливы, дети мои! — сказала Сидрат. Хотела сказать легко и беззаботно, но голос вдруг сорвался.

— Мама, не надо.

— Ну что вы, мама.

Два голоса, нежный, девичий, и басовитый, мужской, пытались ее утешить. А она стояла, отвернувшись, и пыталась справиться со слезами. Но вот наконец она взяла себя в руки. Обняла молодых.

Шофер дал сигнал. Они втроем вышли за калитку. Сидрат смотрела, как молодые садились в машину. Сначала впорхнула Роза. За ней хотел сесть Меджид, но остановился:

— Мама, и вы с нами… — Голос его прозвучал застенчиво.

— Уж поезжайте, — ответила Сидрат, вытирая слезы. — Я после подойду.

«Победа», взревев мотором, тронулась с места. И Сидрат пошла следом. Она шла медленно, задумчиво, по кривой улочке родного аула, туда, откуда все громче слышались звуки зурны и барабана. Туда, к дому Меджида, где теперь будет жить ее Роза и куда она, Сидрат, станет приходить в гости. В гости к своей дочери.

Конечно, по обычаю аула, она сейчас должна была сидеть дома: в первый день свадьбы с невестой принято быть не матери, а близкой родственнице. Но Сидрат нарушила обычай предков. Она хотела сама, собственными глазами, видеть свою дочь в этот ее день. Хотела видеть ее румянец, ее платье, похожее на морскую пену, ее черные волнистые волосы, хотела слышать ее родной голос.

Перед домом Меджида собрался весь аул. И даже из соседних аулов пришли, ведь все знали Сидрат, своего врача. Народу столько — шапке негде упасть. В кругу танцевала молодежь. А старики, сидя на плоских крышах, хлопали в ладоши, прищелкивали языками, причмокивали губами. И ноги у них не сидели без дела: старики притопывали каблуками, чуть не пускаясь на крыше в пляс. На заборе, на соседних крышах, на деревьях притаились ребятишки. Еще бы, разве можно пропустить такое: они зорко смотрели вниз. Танцы танцами, веселье весельем. Но главное — не упустить момента, когда мать жениха начнет сыпать на головы жениха и невесты конфеты и монетки. Это произойдет в тот момент, когда молодые выйдут в круг. Пока молодые, перешептываясь, сидели рядышком. А по старому обычаю должны были — отдельно.

Сидрат втиснулась в толпу и издали, найдя просвет между чьими-то головами, не отрываясь, смотрела на Розу. Она слышала, как рядом переговаривались старые женщины.

— Какие времена наступили, — говорила одна (и не понятно было, то ли она осуждает прежние времена, то ли жалеет, что они прошли), — невеста и жених вместе сидят. В наше-то время — жениха до свадьбы и в глаза не видела невеста. Все родители меж собой решали.

— Да, да, — подхватывала ее соседка. — А помнишь, на свадьбе-то сидели, закрывши лицо. Помню, ночью втолкнули меня к нему. Утром только и увидели друг дружку. Нравится — не нравится — живи. А теперь, гляди-ко, любимого подавай.

— И правильно, — заговорила опять первая. — Ох, и завидно мне! Ты только погляди, какие они хорошие да счастливые. Жаль, старая Субайбат не дожила до этого дня. Как бы она радовалась сегодня, бедняжка.

— Бедная Субайбат, — вмешалась в разговор и третья женщина, — сбылись ее мечты, да поздно.

Сидрат невольно слышала эти разговоры, и сердце ее сжималось от боли. Каким настоящим человеком была старая Субайбат. Правильно говорят, при жизни человека не ценим. Сидрат захотелось вернуться к себе домой, запереться, уткнуться лицом в подушку и досыта нареветься. «Всю жизнь я, наверное, останусь, как забытый плод на ветке, — горько подумала она. — Как быстро летит время. Давно ли Розу в первый класс отвела. Время, время! Как быстрый конь, ты вперед несешься».

Ее мысли прервал чей-то глухой голос. Сидрат быстро обернулась. Совсем близко стоял Гусейн. Наверное, отыскал в толпе и пробрался к ней.

— Желаю, чтобы молодые были всю жизнь счастливы, как сегодня. Чтобы любили друг друга сильнее, чем Тахир и Зухра, — сказал он.

И Сидрат показалось, что в его тихом глуховатом голосе прозвучали нежность и грусть.

— Спасибо, Гусейн! — сказала она растроганно.

А еще ей показалось, что Гусейн уловил ее настроение, понял ее, и она была благодарна ему за это.

— Спасибо, Гусейн! — повторила Сидрат. — Дай бог и твоим детям счастья. — А про себя подумала, глядя на его голову, наполовину седую: «И на твоей горе снег ложится. А ведь каким красавцем был. Не одна моя подруга по тебе сохла».

Тут все зашумели, задвигались. Те, кто сидел, встали и дружно захлопали в ладоши. «Бахарал! Бахарал!» — раздалось вокруг. Это кричали дети. Они наконец-то дождались своего часа и приготовились к прыжку. А глаза юных, которые тоже ждали своего часа, наполнились завистью к Розе и Меджиду. А старики, глядя на жениха и невесту, завздыхали оттого, что их молодость прокатилась, как яблоко с горы.

Затихла музыка, для того чтобы зазвучать с новой силой. И вот в круг, который расширился, раздался, вступили молодые. Нежный весенний ветер ласкал их лица. На губах у Розы застыла улыбка, немного неестественная: она знала, что сейчас все на них смотрят, и оттого смущалась. Меджид тоже, казалось, оробел. А сверху, с открытой веранды, мать Меджида сыпала на их головы городские конфеты в цветных бумажках и серебряные монеты. Сыпала щедро. Монеты падали на землю, катились колесом, вдавливались каблуками, потому что танец продолжался… И тут же швыряли ребятишки, подлезая под ноги, выныривая из-под рук.

— Пусть жизнь их будет богатой. Пусть жизнь их будет сладкой, — говорили люди.

Казалось, так говорила и природа: горы, обновленные весной, задорные ручьи, бурная горная река. И даже скалы, тысячелетние мрачные скалы, склонившиеся над аулом, тесно окружившие его, от утеса к утесу передают этот счастливый звук зурны, этот шум хлопающих рук. И могучее эхо, перекатываясь, далеко-далеко разносит весть о том, что в ауле сегодня свадьба. А значит — счастье.

А вы знаете, что такое счастье? Если спросите у молодоженов, они вам ответят, что счастье — это любовь. Если спросите у пожилого крестьянина Гусейна, который всю жизнь связал с землей, он ответит: счастье — это вырастить хлеб. Чтобы засуха не спалила и дождь не сгноил, а значит, чтобы солнца и влаги — в меру. И еще чтобы много людей выходило на поля: мужчин и женщин, а не стариков и детей. А дети пусть учатся. Чтобы были сыты и обуты и его дети — непоседливый черноглазый Муса, скромная красавица Асият, пухлощекий Али, золотокудрая Джамиля, и дети его соседей, и дети всего аула, и других аулов тоже, и дети больших городов, и дети всего света.

Если спросите у Сидрат, что такое счастье, она, пожалуй, одной фразой и не ответит. Задумается, погрызет травинку, покачает головой. Разве можно одним разом собрать все зернышки и наполнить мешок. Разве можно сразу припомнить все добрые дела, все хорошие слова, из которых и собирается счастье…

— Бахарал! Бахарал! — ликуют ребятишки.

Как лебедь белый, плавно плывет по кругу Роза. И подол ее платья развевается на ветру, словно морская пена набегает на берег. Роза ловит на себе влюбленные взгляды жениха.

Счастье Розы осветило и Сидрат. Глядя на девушку, на ее лицо, светлое и юное, Сидрат забыла о недавней горечи, о своих слезах. Она стояла и улыбалась. Разве можно грустить, когда дочь счастлива?

В разгар танца кто-то тронул Сидрат за рукав. Сидрат, еще сияющая улыбкой, мыслями еще вся там, с молодыми, нехотя оглянулась, думая, что кто-то подошел поздравить ее. Но перед ней стоял незнакомый горец, с лицом почти черным от загара и пыли, с усами, уныло повисшими вдоль сжатого узкого рта. «С такими лицами не приходят на свадьбу. Какое несчастье занесло его сюда?» — невольно подумалось Сидрат.

— Простите, доктор. Не хотел вас беспокоить в такой для вас день, — сказал мужчина, виновато сминая в руках барашковую шапку, и еще раз глухо повторил. — Простите, доктор. — Он нагнул голову, и Сидрат увидела, как густо покраснела его шея, словно вся кровь прилила к ней.

— Что случилось? — спросила она, сгоняя с лица улыбку.

— Жена. Три дня мучается, животом.

— Три дня, говоришь?

— Да, доктор.

— Где ж ты раньше был? — сердито сказала Сидрат. Ее раздражала эта беспечность родственников: вечно они обращаются в последнюю минуту.

— Я был в горах, — сказал мужчина. — Чабанил. А мать думала — пройдет…

— Ну так что же мы стоим здесь? Пошли.

— Там машина, — сказал мужчина обрадованно.

По дороге заехали в больницу, Сидрат захватила инструменты и лекарства. Машина, переваливаясь с боку на бок, поползла в гору. И долго, пока не скрылись за горами, вслед им неслись звуки зурны и барабана.

Никто не обратил внимания на то, что она ушла со свадьбы. Жених и невеста были заняты друг другом, молодежь — танцами, а пожилые столпились около котла, где хозяйничал Садык, и, глядя на его расстроенный вид, хохотали до упаду.

Однако самому Садыку было не до смеха. Только на одну минуту отлучился, как уже кто-то сунул черпак в котел. Садык сразу заметил, что и крышка закрыта не так, и пар от котла идет не в ту сторону, и чурпа перемешана, как каша, и большой кусок баранины, предназначенный жениху, исчез.

Садык даже вспотел от негодования, большие серые глаза его, что и так навыкате, чуть ли не выше бровей поднялись.

— Если конь споткнется в пути, виноват тот, кто держит его уздечку. Никто не скажет, что виноват камень, брошенный каким-то дураком ему под копыта. Когда будут есть чурпу, все скажут, что виноват Садык, а тут все кому не лень лезут в котел… — кричал Садык и при этом прикусывал то левый, то правый ус.

Гости наконец успокоились и стали сочувствовать Садыку. Знали они, как близко к сердцу принимает он доверенное ему дело.

Садык в ауле слыл мастером готовить мясные блюда. Ни одно торжество: будь то свадьба или рождение сына — не обходилось без него.

И Садык знал себе цену. Если его не приглашали резать барана, а приглашали разделывать тушу, он заявлял: «Пусть кто-нибудь другой готовит шашлык из испорченного мяса, а я не хочу, чтобы люди смеялись над моими руками». И как ни уговаривали его, как ни уверяли, что мясо свежее, он только вращал серыми навыкате глазами и упрямо повторял: «Люди, когда соберутся, не станут спрашивать, кто зарезал барана, а станут спрашивать, кто варил чурпу». А когда просивший уходил со двора, Садык места себе не находил: «Испортят мясо, клянусь аллахом, испортят. Пропала теперь свадьба». И вытягивал шею, и прислушивался, не стукнет ли калитка, — ждал, когда за ним придут во второй раз. И приходили. Тогда Садык снова становился непреклонным. Он и не смотрел на пришедших. Весь его вид выражал недовольство: и чего, мол, ходят, беспокоят человека…

В ответ на просьбы он долго молчал, шевеля губами, словно что-то обдумывая. Потом вдруг сразу соглашался. А разделывая тушу, ворчал: и кровь-то спущена неправильно, и мясо не сочное, и шашлык будет сухим, и чурпа получится не ароматной, и он, Садык, «умывает руки».

Тогда его стали приглашать к резанию баранов. Кажется, именно теперь Садык должен был оставаться довольным. Но не тут-то было. Он высоко поднимал свои серые навыкате глаза и говорил обиженно: «Чтобы я этими самыми руками убил барана, чтобы он, несчастный, дергался у меня в руках…» И заключал непреклонно: «Садык не любит резать барана. Садык любит иметь дело с готовой тушей».

А вся загвоздка была в том, что Садык нуждался в уважении людей: пусть хозяин не поленится, не побрезгует — придет заранее за советом: так, мол, и так, хочу свадьбу сыграть. Помоги, мол, Садык, Как же мы без тебя… Вот что нужно было Садыку.

Если бы какой-то ловкач не сунулся сегодня в котел, Садык был бы наверху блаженства: отец жениха его старый друг, да не кто-нибудь, а прославленный чабан колхоза. И уважил Садыка: пригласил с собой в горы. Поставил посреди отары и сказал ласково: «Вот овцы, Садык. Выбирай сам, какие приглянутся». Совсем растрогался Садык. Снял свою барашковую шапку и зачем-то стал мять в руках. А потом отвернулся: «Давно в горах не был. Солнце слепит».

Аульчане же, узнав об этом, передавали друг другу, смеясь: «Придется, видно, и нам водить его в горы: овец выбирать».

Но, несмотря на странности Садыка, в ауле его любили. И когда подшучивали над ним, шутки были беззлобными. Да и сам Садык любил шутку, правда, не у котла. Здесь он становился строгим, придирчивым и зубоскальства не терпел. Он считал себя главным человеком на свадьбе. А настоящее свадебное торжество начинается, когда разливают чурпу в миски.

Все в ауле знали его черпак. Садык всегда носил его с собой, на всякий случай. Удивительный был у него черпак, Раз опустит в котел — и миска полная.

Сам Садык был мастер не только варить. И поесть и выпить он тоже был мастером. Однако на торжествах к столу подходил последним. Только намочит бузой усы — и снова к своему котлу. И оттуда зорко следит, не опустела ли у кого миска, не появился ли новый гость.

Никому не доверял Садык своего дела, даже жене, стоял у котла, как страж. Однако все, что происходило на свадьбе, видел, слышал. И хохотал вместе со всеми.

Говорили люди, что в молодости он был совсем другим, сильным, как эти скалы, и молчаливым, как они. Недаром и рубил он скалы, готовил камни для тех, кто строил дома. Он рос старшим сыном в семье, где, кроме него, было еще семеро детей. Отец его, хромой на обе ноги, чабанил в горах. Зарабатывал он мало, семья перебивалась с хлеба на воду. Сильный, гордый Садык не мог примириться с тем, что они были бедняки. Он ушел в горы и стал рубить скалы. Вскоре и отца сманил. Заказов хватало, отец и сын не жалели ни рук, ни сил. Семья выбилась из нужды.

В ауле редко видели Садыка: все время он проводил в горах. Вставал рано и ложился поздно. Весь покрытый каменной пылью, обросший, он, тяжело ступая, шел по аулу, и девушки шарахались от него. Да он и не интересовался ими.

Но однажды зимой, поздним вечером, он возвращался домой и вдруг услыхал громкое всхлипывание. Плач доносился со стороны речки, Садык побежал туда и с трудом различил в темноте посреди замерзшей реки то ли подростка, то ли девушку. Подойдя ближе, он узнал Халимат, падчерицу соседа. Оказывается, ее ишак застрял на льду: ноги разъехались, стоит — ни вперед, ни назад. Садыку стало жаль Халимат, но он не знал таких слов, которыми можно утешить плачущую девушку. Поэтому он молча топтался рядом, а про себя думал: «Бедная Халимат. И так ей несладко живется у своего отчима. Говорят, он и бьет ее».

А девушка перестала плакать и с надеждой смотрела на него. Тогда Садык надул щеки (он всегда так делал в решительные минуты) и одной рукой ухватился за мешок, привязанный к спине ишака, а другую подложил ему под живот. Не успела Халимат и глазом моргнуть, как Садык поднял ишака в воздух и опустил уже на берегу. Девушка ахнула, а потом, почувствовав внезапное доверие к этому странному парню, стала рассказывать ему, как она задержалась на мельнице и хотела уже остаться там ночевать, да не решилась одна и как она боится темноты. Садык за всю дорогу не произнес ни слова. Он даже не осмелился взглянуть на девушку, хотя они шли рядом и она украдкой поглядывала на него. Если бы его спросили, красивая ли она, он не смог бы ответить. Только запомнил, что она маленькая, щупленькая, как подросток, и чувствовал непонятную жалость к ней.

Когда дошли до ее ворот, он остановился перед ней и как-то нечаянно увидел ее лицо, два блестящих карих глаза, поднятых на него. Все закружилось перед его глазами, как в тот раз, когда он упал со скалы. Но он взял себя в руки, быстро простился и ушел. И пока шел, все чувствовал, что несет в себе нежность и желание помочь этой щупленькой девчонке.

С тех пор, возвращаясь домой, он нет-нет да и посмотрит на реку: не застрял ли там опять ишак Халимат?

Халимат же с восторгом рассказывала подругам, как Садык одной рукой поднял ишака да еще с мешком муки. И как потом проводил ее до ворот. Девушки, встречая Садыка, стали посматривать на него с интересом. А Халимат намекнули, что не зря, мол, парень помог ей да еще провожать пошел. Халимат и обрадовалась и испугалась этой мысли. Всю жизнь отчим и его родственники ругали ее. И она привыкла считать, что она хуже всех. А потому и мысли не допускала, что может кому-нибудь понравиться. Особенно ее смущал маленький рост: Садыку она была чуть выше сапог.

Но однажды ночью вдруг случилось такое, о чем наутро шумел весь аул.

А произошло это вот как. В ту ночь Садык задержался в горах. По дороге домой он, как всегда, взглянул на речку. И то ли оттого, что там никого не было, то ли оттого, что луна светила сильно, он вдруг почти побежал к дому Халимат. Сквозь щели ворот он увидел огонек в хлеву, и тут же оттуда вышла Халимат с полной корзиной навоза. Сердце у Садыка забилось. Не соображая, что делает, он толкнул ногой калитку и вошел во двор. Халимат ахнула и уронила корзину. Садык сделал шаг навстречу. Ему хотелось сказать ей что-то хорошее, нежное, но вместо этого он, глядя в землю, проговорил угрюмо: «Я хочу тебя украсть».

Халимат сидела на корточках, собирая навозные лепешки. Услышав такие слова, она закрыла лицо руками и расплакалась. Садык хотел погладить ее по плечам, но вместо этого подхватил на руки и вынес со двора. Так и пронес через пол-аула, по пустым улицам, под ярким лунным светом. Нес неловко, отстранив от себя.

Всю жизнь он нежно любил жену, и немало семей завидовало их счастью.

А еще славился Садык своей честностью: на работе не признавал ни родственников, ни знакомых.

В подвыпившей компании обязательно кто-нибудь начинал рассказывать забавную историю про него. Особенно любили вспоминать такой случай.

Как-то Садык заметил, что его двоюродная сестра Савдат потихоньку, когда все спят, выгоняет своих коров в овсяное поле колхоза. Ничего не сказал ей Садык. А ночью, когда сестра, как обычно, выгнав коров, мирно спала, он пригнал их на ее собственный приусадебный участок, где наливалась молочным соком пшеница. Утром он разбудил Савдат, закричав под ее окном: «Поспеши, сестра, на твой участок забрались две коровы. Пока ты спишь, наверное, всю пшеницу сжевали». Савдат, конечно, сразу догадалась, о каких коровах идет речь и чьих это рук дело. Догадалась, но промолчала. А что она могла сказать? Обливаясь слезами, повела она своих злополучных коров домой, а брат еще крикнул ей в спину: «Не делай того другим, чего себе не желаешь!» С тех пор соседи еще долго просыпались по ночам от протяжного и жалобного мычания коров; запертые в хлеву, они недоумевали: почему хозяйка больше не выпускает их ночью пожевать свежего овса?

На войне Садык навсегда оставил свою былую силу. Но зато привез другое — умение кашеварить. Теперь люди удивлялись: неужели раньше без Садыка в ауле игрались свадьбы?

Вот и сейчас на свадьбе Меджида и Розы колдовал Садык у дымящегося котла. И когда перестал бить барабан и замолчала зурна, все глаза оборотились к нему. Важный, сосредоточенный, он опустил в котел свой черпак, а потом осторожно наклонил его над первой миской. И сразу же в ноздри ударил ароматный, густой, ни с чем не сравнимый запах.

Не удивительно, что гости и не заметили, когда ушла Сидрат. И только голос тети Рахимат позвал в наступившей тишине: «Сидрат, дочка, где ты?» И голос Гусейна ответил, что она ушла к больному.

Сидрат сидела в кабине рядом с шофером, прижав к себе чемоданчик, и вспоминала, вспоминала.

…Тогда еще только кончилась война. Зимой дорогу заметало сугробами в рост человека. Этот дальний аул стоял как бы отрезанный от мира. Еще с лета в него завозили керосин, сахар… И вот Сидрат шла сюда к больному чабану. Шла пешком, через перевал в морозную и звонкую зимнюю ночь. Сначала, как это всегда бывает, шагалось легко, и казалось, что все страхи преувеличены и она так, гуляючи, дойдет до аула. Но чем дальше, тем труднее. Мороз стал пробирать до костей, а пути не видно конца. И был момент, когда ей показалось: нет, не дойду. И она подумала, как ни странно, почти без страха, как найдет ее здесь, застывшую, какой-нибудь горец, а может, только весной и отыщут, когда стает снег и откроется путь. Но она все-таки дошла, ввалилась в дом вся белая, как снежный человек. Но чабана спасла. А теперь вот и машины ходят: через скалу прорубили дорогу…

Когда они приехали, мужчина, спрыгнув с кузова, протянул Сидрат руку, помог сойти. Она шла следом за ним по двору, посыпанному мелким кирпичом. Увидев больную, Сидрат побледнела. Лицо женщины, лежавшей перед ней на высоких подушках, было темным и безжизненным, сквозь трещины в губах сочилась кровь: наверное, от боли она кусала губы. Только глаза на этом неживом лице горели. Они спрашивали, умоляли, надеялись. Склонившись над ней, причитала старуха мать. А в ногах стояли три испуганные девочки, одна меньше другой. Шесть глаз, шесть черных угольков глядели то на мать, то на врача. Сидрат осмотрела больную. Медлить было нельзя.

— Затопите печь. Скорее, — скомандовала Сидрат. — У вас белый материал найдется?

— О аллах. Конечно, найдется, — засуетилась старуха.

— Две чистые простыни. Я положу кипятить. Мать и детей к соседке. А вы будете мне помогать, — сказала Сидрат, обращаясь к мужчине. — Сейчас начнем оперировать. — Она говорила строго и сухо, как командир, который отдает приказ в тот решительный момент, когда ни на размышления, ни на теплые слова нет времени.

— Нельзя ли без операции, доктор? — прошептал муж больной.

Сидрат заметила, что руки у него дрожали.

— Не дам резать мою дочь! Не дам! — заголосила старуха, бросаясь к дочери и загораживая руками ее постель. Отчаянно закричали девочки. И в этом крике четко и строго вдруг прозвучал голос больной:

— Мама, не мешай доктору, а то я умру.

— Вай, моя куропаточка! Как я могу жить без тебя? Что я стану делать с твоими сиротками? О аллах, спаси мою дочь…

Наконец она вышла и увела девочек.

И тогда Сидрат сказала, глядя в глаза мужчине:

— У нее заворот кишок. Операция не из легких. Но другого выхода нет. В больницу везти нельзя. Вы поздно меня вызвали. Ты будешь мне помогать.

Мужчина слушал ее, не перебивая. Он словно оцепенел.

— Мать сама давала всякие лекарства, а врача пригласить не додумалась, — проговорил он виновато.

Когда Сидрат со скальпелем в руках наклонилась над его женой, этот смелый чабан чуть не потерял сознание. Только требовательный окрик врача заставил его взять себя в руки. Это было единственное громкое слово: вся операция прошла в мертвой тишине. Сидрат отдавала приказания одними губами, и он смотрел на эти губы, угадывая, что ему нужно сделать.

Двое суток провела Сидрат в этом доме. Куда-то далеко-далеко отодвинулись свадьба и мысли о пустом доме, в который нужно возвращаться. Казалось, что это было давно, где-то в другой жизни. Сидрат думала только о больной, и лишь когда опасность миновала, сложила инструменты в чемоданчик и собралась в обратный путь.

Муж больной проводил ее до конца аула.

— Баркала! — сказал он на прощание, протягивая ей руку. — Не знаю, как и благодарить вас. Нет у меня ничего, кроме простого горского спасибо, — и он развел руками.

— Ценнее подарка и не бывает, — ответила ему Сидрат.

После двух суток, проведенных в доме, ей захотелось пройтись пешком. Отсюда, от перевала, уже был виден ее аул. Он лежал внизу, открытый, как на ладони. Смеркалось. Горы слабо выделялись на фоне темного неба. И только внизу в долине дрожали, переливались огни. Из-за края горы медленно выплыла луна. Большая, круглая, сияющая, она лила на землю спокойный и тихий голубоватый свет.

Сидрат подошла к реке, блестевшей серебром, и присела на камень. И сразу же возле ее ног в воду упала луна. Вода всколыхнулась. И луна, дрогнув, рассыпалась на части. Ее серебряные осколки волны подхватили и унесли. Сидрат сидела задумавшись. Что она искала здесь, на этой земле, которая каждую весну рождается заново? Может быть, она хотела еще раз увидеть, как переливаются внизу огни ее аула, и почувствовать, что она не одинока? А может быть, пыталась разглядеть тропинку, с которой началась ее жизнь?

Сидрат перевела взгляд на вершину горы, такую белую от лунного света, словно залитую молоком. Родники рождаются в горах. Реки берут свое начало там, наверху, и потом стекают вниз. У тропинки жизни человеческой тоже есть свое начало. Только она рождается внизу и постепенно карабкается вверх, туда, где цветут луга, но встречаются и колючие кустарники. Если человек честен и смел, его тропинка обязательно поднимется в гору.

Сидрат сидит у реки, и кажется, быстрые волны, что бегут у ее ног, спрашивают ее: «Скажи, откуда началась твоя тропинка?» И горянка, глядя на подсвеченные луной волны, убегающие куда-то от ее ног, отвечает тихо: «Подожди, горная река. Не спеши так. Дай собраться с мыслями. И я расскажу тебе о своей тропинке. Она началась вот здесь, на этой горской земле, и ушла далеко-далеко, в огонь и дым, чтобы потом вернуться сюда снова…»

ГЛАВА ВТОРАЯ

Шла осень двадцать девятого года. В тот год аульская беднота объединила разрозненные клочки земли в один общий участок, чтобы вместе обрабатывать его, а скот — в одну отару, чтобы вместе пасти на общественном пастбище. Так возникло товарищество. И отец Сидрат пошел чабаном в горы пасти скот.

А пятилетняя Сидрат целыми днями играла с подружками в старом ветвистом парке бывшей мечети. Осенний ветер налетал порывами, рвал с деревьев желтые листья и осыпал ими детей. За парком сквозь оголившиеся ветки просвечивало поле, свежие скирды. Пшеницу и ячмень только что убрали. А кукуруза еще стояла. Высокая и плотная, она сухо шуршала на ветру листьями.

Сидрат тянула к себе ветки ореховых деревьев, рвала орехи. Их нежно-зеленая скорлупка еще не загрубела, девочка легко разгрызала ее зубами. Маленькая Сидрат любила гоняться за опадавшими, медленно летящими листьями, собирала их в подол пожелтевшими от свежих орехов руками. А собрав, охапками снова бросала навстречу ветру, хлопая в ладоши и смеясь. Может быть, ей казалось, что это птицы, которых она отпускает на волю.

Так играла она в один из дней той осени, когда горе пришло в их семью.

В тот день за Сидрат прибежала мать. Увидя за оградой ее заплаканное лицо, Сидрат опустила подол платья — листья рассыпались — и бросилась к матери.

— Идем домой, золотце мое, — мать нагнулась, порывисто обнимая Сидрат. — Скорее, свет моих очей, скорее, — торопила мать. В глазах ее стояли слезы.

— Мама, почему ты плачешь? — спросила испуганная Сидрат.

— Просто так, золотко мое, просто так, — мать отвернулась, смахивая слезы. — Пошли скорее.

Сидрат послушно протянула матери руку. Мать шла так быстро, что девочка еле поспевала за ней. Время от времени Сидрат поднимала голову и смотрела на мать снизу вверх удивленными испуганными глазами. По тому, как спешила мать намокшей от частых дождей тропинкой, не выбирая дороги, не обходя луж, по ее странному лицу, по молчанию и вздохам, Сидрат чувствовала: что-то случилось, но спросить не смела.

Вот они свернули на свою улицу, вошли во двор. На подпорке веранды висела черная бурка: с нее стекали капли дождя. Значит, отец вернулся с пастбища. Но когда? И почему так рано? В этот момент отец вышел на веранду. Сидрат бросилась к нему: «Папа!» Но он грубо отстранил ее. Сидрат, чуть не заплакав, удивленно посмотрела на мать, потом снова на отца. Лицо матери было испуганным, глаза отца мрачно сверкали. Еще ничего не понимая, Сидрат бросилась к матери и уткнулась лицом ей в подол. Но отец больно схватил ее за руки и оттащил.

— И дочь тебе не нужна! Не видать тебе ее как своих ушей, — крикнул он.

— Омар! Ты погубил мою жизнь. Пожалей хоть ребенка, если меня не жалеешь. Отдай мне дочку, — тихо заплакала мать.

— Нет у тебя больше дочери! Она для тебя умерла. Слышишь, умерла, как и ты для нас, — кричал Омар.

— Ради дочери, Омар… Не губи ее. Ты поверил сплетням, ты испортил мне жизнь. Но дочь! В чем она виновата? Не отнимай у нее мать. Клянусь молоком, которым я ее выкормила, у меня ничего не было с Алибулатом, — глаза матери смотрели умоляюще.

— Хватит! Чтобы этого имени я никогда не слышал в своем доме. Мне все равно: было или не было. Люди о тебе говорят. А я мужчина! — Омар гордо выпрямился.

— Отдай мне дочь, Омар. О аллах! Какое зло я людям сделала, чтобы про меня такое сказать! За что? О господи! В чем я провинилась перед тобой, что ты это горе на меня свалил? — Мать перегнулась через перила, словно хотела броситься вниз.

— Мама, мамочка! — закричала Сидрат, изо всех сил вырываясь из рук отца. Но он, прикрикнув на дочь, отнес ее в комнату к бабушке. Бабушка стояла на коленях и, подняв руки к потолку, причитала. Увидев сына, она вскочила и бросилась к нему:

— Ради аллаха, сын мой, не делай этой глупости, не разрушай свое гнездо! Не верь сплетням. Люди любят делать из соломы бревно.

— Не твое дело. Сиди на своем коврике и читай молитвы, — отмахнулся Омар.

— Одумайся, сын, — молила старуха, цепляясь за его рукав. — Ты еще раскаешься, да будет поздно. Не годится мужчине верить бабьим сплетням. Жена твоя смотрела на мир твоими глазами. Разговаривала с людьми твоим ртом. Она верна тебе, Омар! Побойся аллаха! Не обижай жену!

— Срубленное дерево снова не посадишь. Я, как видно, срубил гнилое дерево.

— Дерево рубить легко, а корни? Ты подумал о дочери, сын мой? — говорила бабушка, обнимая Сидрат и целуя ее волосы.

Но Омар был неумолим.

Так к сердцу Сидрат, ясному, как июньское небо, подкралась первая гроза.

Омар, всегда заносчивый, как петух, словно ослеп от сплетен и не замечал, какую глубокую печаль посеял в глазах дочери. Суровый, неласковый, после развода с женой он стал еще замкнутее. Раньше мать, как солнышко, согревала этот дом. Теперь же он стал мрачным и холодным, словно склеп, куда не проникает солнечный луч. Даже соседки теперь избегали заходить сюда и одалживали соль или спички в других домах.

Сидрат не слышала от отца ласковых слов. Он и не смотрел на дочь. А возвращаясь с гор, молча ел на веранде свой ужин, который так же молча подносила ему бабушка, и уходил спать. Сидрат старалась не попадаться ему на глаза и только издали со страхом и жалостью смотрела из угла, как отец один за пустым столом горбится над тарелкой, как нехотя ломает хлеб и, застыв с ложкой в руках, смотрит куда-то в пустоту. Даже ходить он стал иначе, не прямо и гордо, а так, словно слышал за спиной смешки, и, не поднимая головы, воровато оглядывался из-за плеча.

Если же в доме он случайно натыкался на дочь, то смотрел на нее с упреком, словно хотел сказать: «Чего от тебя ждать? Куда прыгает коза, туда и козленок».

Только бабушка, мать Омара, ласкала внучку, да и то, когда сын уходил в горы. А при нем она и подойти к девочке боялась. Только испуганно следила за ней из угла, робко шепча молитвы.

Сидрат при отце никогда не говорила о матери. Но перед глазами ее всегда стояла женщина с золотистыми косами, с глазами цвета меда, с улыбкой нежной и робкой. Даже запах матери оставался жить в доме, и по вечерам Сидрат казалось, что вот сейчас откроется дверь, войдет мама, склонится над ней, и пушистые косы защекочут ей щеки. Тогда Сидрат начинала плакать, а наплакавшись, засыпала. И снилось ей, как они с мамой идут на речку полоскать белье. Мама одной рукой обхватила большой таз, а другой держит дочку за руку. Ее косы, золотые и толстые, как спелая кукуруза, перекинуты на грудь. Сидрат вырывается и первая подбегает к речке, прыгает по камешкам, а мать кричит ей ласково: «Сидрат, золотко мое, смотри унесет тебя речка, как я тогда без тебя буду».

И вдруг речка становится черной, набегает ветер, камешки из-под ног куда-то ускользают, и Сидрат чувствует, как быстрый поток подхватывает ее. «Мама!» — хочет крикнуть Сидрат, но в рот ей набирается вода. «Дочка моя!» — кричит мама на берегу и бросает таз с бельем. На этом месте Сидрат просыпается. И так ей горько, что и вставать не хочется. Лучше снова уснуть — тогда можно опять увидеть маму.

Однажды Сидрат играла с подружками на поляне и вдруг почувствовала, как кто-то обнял ее. Еще не видя, по запаху, по дыханию, теплому и нежному, девочка догадалась: мама!

— Солнышко мое, как же я без тебя стосковалась, — говорила мать. Глаза ее плакали и смеялись, и она все трогала дочкины волосы, щеки, руки, словно не верила, что вот она перед ней, живая…

С тех пор Сидрат только и ждала того дня, когда отец уйдет в горы. Тогда она бежала к матери: мать жила в том же ауле, только на другом конце, в доме своих родителей, где выросла и откуда уходила замуж.

Однажды, придя туда и поднимаясь по лестнице, Сидрат услышала, голос матери. Он был прерывистым. Видно было, что мать волновалась.

— Мне не нужен муж. И вообще никто мне не нужен, кроме дочери. Оставьте меня в покое, — сердито говорила она своему отцу, дедушке Сидрат.

— Если ты приведешь сюда дочь того, кто тебя опозорил, я выгоню тебя из дому! — кричал на нее дедушка. — Выходи замуж.

— Отец, мне не нужен муж. Я буду сама растить дочку, — снова повторил голос матери.

Сидрат, дрожа, остановилась на лестнице. Ей хотелось вбежать, обнять мать, нашептать ей ласковые слова. Но тут снова раздался голос дедушки:

— Пусть Омар о ней заботится! Мне его дочка не нужна.

Сидрат, словно ее ударили кнутом, бросилась бежать вниз по ступенькам. Только бы скорее, только бы подальше от этого дома, где ее не любят, где она не нужна. От этих мыслей слезы сами закапали на платье.

— Сидрат, кто тебя обидел? — услышала она знакомый голос.

Это был Рашид, соседский мальчик. Он бросил мяч, которым играл с ребятами, и подошел к ней.

— Я упала, — соврала Сидрат, вытирая слезы.

— Подумаешь, велика беда, — присвистнул Рашид и добавил, как взрослый: — До свадьбы заживет. Идем к нам, я покажу тебе самолет.

— Какой самолет?

— Такой маленький, — Рашид раздвинул пальцы, — но летает как настоящий, — и добавил с гордостью: — Сам сделал.

— И летает, как настоящий, — изумленно повторила Сидрат.

— Ну да. Пошли, — и он потянул ее за руку.

Дети вприпрыжку побежали по пыльной дороге. Детские слезы что роса на траве: быстро высыхают. Не прошло и минуты, как Сидрат с сияющим лицом, на котором засохли дорожки от слез, разглядывала машину из спичечной коробки, самолет из толстой книжной обложки.

До вечера играла Сидрат у Рашида. Забыла о своей обиде, о мрачном доме, где не ждет ее мать, о грубом отце. И о еде забыла, пока бабушка не закричала со своего двора:

— Сидрат, золотце мое! Куда ты пропала? Иди кушать!

А когда девочка, наигравшись досыта, уходила, Рашид сказал:

— Приходи и завтра. Я тебе свои книжки покажу. Придешь?

— У тебя и книжки есть? — сияя радостью, спросила Сидрат.

— Конечно, я же в школу хожу.

— Ты и газету можешь читать? Как мой папа? — удивилась Сидрат.

— Вот смешная, — захохотал Рашид. — Я же учусь в третьем классе.

— Я тоже хочу… читать, — робко прошептала Сидрат.

Счастливая, пришла она домой. На гвозде висела черная бурка отца. Сидрат сразу все вспомнила — и схлынула радость. За столом спиной к ней сидел отец и ел. На скрип двери он оглянулся и молча из-под лохматых бровей посмотрел на дочь. От этого взгляда Сидрат съежилась и, опустив голову, как виноватая, прошмыгнула в свою комнату и юркнула под одеяло.

Она еще не спала, когда раздался резкий стук в дверь. Сидрат вздрогнула: она теперь всего боялась. Сквозь приоткрытую дверь она увидела, как на веранду вошел высокий мужчина с кнутом в руках. Это был учитель из соседнего аула — Алибулат.

Омар в это время чинил чарык. На стук он поднялся и положил чарык на табуретку. Из-под густых бровей на гостя по-волчьи смотрели его узкие глаза. Ударяя себя по коленям кнутом, Алибулат сказал:

— Омар, я слышал, из-за меня у вас в доме раздор. Если я сделал что-нибудь, недостойное горца, объяснись со мной, как мужчина с мужчиной. А то, что ж ты делаешь, веря женским сплетням…

— Не спеши. Настанет день, отомщу и тебе, — мрачно пообещал Омар. — Долг не пропадает, кровь не высыхает. Слыхал, как говорили в старину?

— Ты мне, Омар, ничего не должен. Пусть мать проклянет то молоко, которым меня вскормила, если у меня было что плохое к твоей жене. Я ее встретил на дороге с тяжелым мешком на спине и решил помочь — положил мешок на свою лошадь. Только и всего. И ты на моем месте поступил бы так же.

Губы Омара искривились в усмешке:

— Кто же мешки будет таскать, кроме ишаков и женщин? — Он захохотал, а потом, оборвав смех, крикнул: — Ну, хватит. Я ее выгнал. А если тебе жалко, можешь подобрать. Ишь ты, мешок тяжелый несла. Может, будешь содержать, как царицу. Пожалуйста! — глумился Омар, приближая свое лицо к лицу Алибулата.

— Ты с ума сошел! — вскрикнул Алибулат, отступая, и снова ударил себя кнутом по коленям.

— Ничего, у тебя ума займу, — издевался Омар.

— В чем же виновата твоя жена? Разве можно так легко разрушать семью? — не сдавался Алибулат, но голос его уже звучал растерянно.

— Я не расспрашивал, в чем она виновата. Без ветра соломинка не качается, и дыма без огня не бывает. Настанет день — отомщу и тебе. А сейчас, дорогой гость, закрой дверь с той стороны.

— Ну что ж, — вздохнул Алибулат, — если ты хочешь, я готов встретиться с тобой. Но мне жалко Зулхишат. Она ни в чем не виновата.

— Не виновата, говоришь? — лицо Омара перекосилось. Глаза налились кровью. — Она опозорила меня и себя!

— Нет, это ты стараешься опозорить ее, поверив злобным сплетням.

— Тогда иди, смой ее позор. Что же ты стоишь здесь?

— Ну что ж. Придется так и сделать, — ответил Алибулат, — хотя у меня и в мыслях такого не было. — С этими словами он вышел. И скоро Сидрат услышала затихающий цокот копыт. А отец со злостью воткнул шило в старый чарык.

За стеной зашептала молитвы бабушка.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Кому, как не матери, знать своего сына: его нрав, его слабости. Сайгибат в своем взрослом сыне узнавала и черты маленького Омара и черты своего покойного мужа.

Сын рос упрямым. Но зато и честным — лжи не терпел. Однажды, когда ему было шесть лет, он снял со стены кинжал отца, и, играя, нечаянно уронил его. Кинжал ударился лезвием о камень и затупился. Испуганный, он бросился к матери и рассказал, как было дело. Сайгибат, зная крутой нрав мужа, сама испугалась. «А ты повесь кинжал на место, — сказала она сыну. — Может, отец и не заметит. А если спросит вдруг, скажи: «Не знаю, не брал». Омар посмотрел на мать исподлобья и молча отошел. А вечером сам признался отцу.

Когда Омара наказывали за упрямство, он молчал. И отец кричал возмущенно: «Хоть плетью стегай, ни слезинки», — и оглядывался вокруг, словно призывая соседей в свидетели. Сайгибат, страдая за сына, ноне смея перечить мужу, отсиживалась где-нибудь во дворе. А стены, может, и умели слушать, но говорить не могли.

Отец же, отлупив сына, устало опускался на стул и заключал мрачно: «Из камня кровь не потечет».

Род Омара по отцу славился своей непреклонной гордыней и бессмысленным упрямством. Узнавая эти черты в сыне, отец жалел, что и сын взял их в наследство. И все-таки в глубине души гордился этим.

Но не всегда и не со всеми отец бывал груб. В душе этого человека, жестокого с сыном, грубого с женой, хранилась удивительная нежность к матери. Маленький Омар видел, как отец ухаживал за ней, когда она лежала разбитая параличом. Он сам наливал ей суп из кастрюли, выбирая лучшие куски мяса, сам кормил ее с ложки. Каждое утро, не доверяя жене, мыл ей ноги, протирал тело мокрым полотенцем, менял белье.

Омар наблюдал за отцом и не понимал, как это отец может быть таким заботливым и нежным. Неужели это он, присев на край бабушкиной постели, гладит ее седые волосы. Омару хотелось увидеть лицо отца в эти минуты, но отец сидел к нему спиной, а зайти в комнату бабушки Омар не решался.

Однажды отец, почувствовав на себе взгляд сына, обернулся и согнутым пальцем подозвал его к себе. «Вот, сынок, плачу долги», — сказал он, словно угадав, о чем думает сын.

— Какие долги, отец? — спросил сын, удивляясь.

— Долги своим родителям, сынок, — ответил отец. И добавил, помолчав: — Самый священный долг у человека — долг перед матерью своей. Сколько ни плати, не расплатишься. — Голос отца прозвучал торжественно. Омар никогда не слышал, чтобы он говорил так. — Когда я буду такой же старый и больной, ты, надеюсь, не откажешься вернуть мне долг?

— Конечно, отец! — воскликнул Омар, чувствуя, как что-то переворачивается у него в сердце. Ему захотелось сделать отцу что-нибудь хорошее.

Но отдавать долги ему не пришлось. Не пришлось Омару ухаживать за старым отцом. Отец умер молодым. Погиб случайно и трагично. Нагрузив арбу сеном, хотел перетянуть его веревкой, чтобы сено не рассыпалось. Привязав один конец веревки к арбе, другой стал тянуть на себя. Но веревка сорвалась, и он упал с арбы. Когда Омар, который в это время держал быков за поводья, подбежал к отцу, тот уже умирал.

Отец при жизни редко разговаривал с сыном и всегда был суров с ним, но все, что было в нем нежного, теплого, передалось сыну. Омар тоже берег мать. Отец был хорошим хозяином. И это унаследовал от него Омар. В хозяйстве ничего не должно пропадать. Любой мелочи нужно найти применение — так считал отец. Так жил и Омар. Если мать хотела что-нибудь выбросить, он останавливал ее словами: «Для мокрого найдется солнце, а для сухого роса».

Когда умер отец, соседи думали, что хозяйство без него захиреет, и наперебой давали Омару советы. Но не таков был Омар, чтобы послушаться кого-нибудь. Он всегда поступал по-своему, а матери повторял любимое выражение отца: «Только лист, сорванный с дерева, пляшет под ветер. Потому его и уносит неизвестно куда». А Сайгибат, глядя на него, думала: «Вылитый отец». Мысль эта не радовала ее. Она, натерпевшаяся от мужа, хотела, чтобы сын был мягче, добрее. Но это отцовское держалось в нем крепко: не как мясо, которое нарастает на кости, а как сама кость.

Мелочно бережливый в хозяйстве, Омар, однако, не был жадным. Особенно расщедривался он, когда выпьет. Этим и пользовались его дружки. Если им нужно было что-нибудь получить от него, они не унижались до просьб, а просто подпаивали его: а тогда уж Омар готов был снять с себя последнюю рубаху.

Долго по аулу ходил такой анекдот. Однажды Омар собрался жениться. Нужно было послать родителям невесты калым, и Сайгибат, приготовив урбеч и наполнив им два бака, послала Омара в город на рынок. В городе Омар встретил своего друга Садыка, который тоже по своим делам оказался здесь. Узнав, зачем приехал Омар, Садык сразу намотал это себе на ус. Но не стал спешить. И только когда узнал, что Омар продал весь урбеч, пригласил его в винный погребок. Садык сам купил вино и, разлив его по большим кружкам, сказал: «Когда у нас в ауле хозяин строит дом, то он навешивает к нему и дверь. Когда у нас в горах хозяин навешивает дверь, он говорит: «Дай аллах, чтобы ее часто открывали гости. Вот и я скажу сегодня — дай аллах, чтобы и мы не в последний раз открывали дверь этого уютного погребка».

— Аминь, аминь, — закричали все. Только Омар молчал и недовольно поглядывал на Садыка.

Но тот знал, что делает. Он перегнулся через стол и еще раз до краев наполнил кружку друга. После второй выпитой кружки Омар сунул руку в карман, но Садык остановил его.

— Омар, Омар, — сказал он укоризненно, — ты нарушаешь обычай горцев. Не забывай пословицы: только самый глупый гость угощает хозяина. Мы раньше тебя приехали в город, значит, ты наш гость». — Говоря так, он обошел вокруг стола и снова наполнил кружку Омара. Выпили по третьей.

Теперь уж Омара трудно было остановить. Да, по правде говоря, никто и не пытался этого делать. К столу подходили незнакомые люди — Омар и их угощал. В конце концов он так разошелся, что выбежал на улицу и стал буквально зазывать прохожих в погребок. Особенно тех, кто говорил по-аварски. Их он прямо-таки хватал за руки и насильно тащил в погребок.

На другой день с пустыми баками и пустыми карманами вернулся Омар домой. Сайгибат только руками всплеснула, а потом исподволь пыталась выпытать что да как. Но Омар отвечал одно: «Не каждый год деревья дают плоды. Не с каждого сапара возвращаются с полными хурджинами».

Но, как говорится, тайна, которую знают двое, становится достоянием всех. Весть о том, что произошло в городе, быстро докатилась до аула. Об этом судачили, встречаясь у источника, над этим смеялись за стаканом бузы. Конечно, дошла эта история и до ушей Сайгибат. Ей стало обидно до слез. Мало того, что эти негодяи выманили у ее сына все деньги. Так они же еще сделали его посмешищем всего аула.

Сайгибат пришла к родителям Садыка и сказала: «Грех так напоить человека, чтобы он вытряхнул карманы, когда на носу его женитьба». — «Ты что думаешь, когда от вина твой сын пьянеет, то мой трезвеет?» — ответила на это мать Садыка.

И Сайгибат ничего не оставалось, как встать и уйти. «Аллах с ними, с деньгами, — размышляла она по дороге домой, — только бы эти хабары не дошли до невесты».

Чего человек боится, то с ним и случается.

Омар шел к реке напоить коня и услышал, как девушки смеялись над Зулхишат: «Говорят, твой жених поехал за калымом, а вернулся с полными хурджинами ветра». И нежный голос Зулхишат отвечал им: «Я не продаю себя за калым». Омар даже забыл напоить своего коня. Повернулся и помчался домой. Ответ Зулхишат очень понравился ему, и на другой день он продал на рынке быка и трех баранов, а на вырученные деньги послал невесте такие подарки, которые ее подругам и во сне не снились.

Аульские же парни разозлились на Омара. Ведь теперь они тоже не могли ударить лицом в грязь. А матери невест намекнули родителям женихов: мол, наши дочки не хуже Зулхишат.

Так женился Омар. Зулхишат он любил глубоко и сильно, любовью молчаливой, тяжелой. Другие женщины для него не существовали. В каждой женской улыбке он видел ее улыбку. В глубине его души жила ревность, мучительная, скрытая ото всех. Никогда гордость не позволяла ему показать свою любовь. В девушках Зулхишат любила попеть, потанцевать, поболтать с подружками. Но Омар подавил ее. Никто больше не слышал ее пенья. Даже разговаривала она теперь редко. Омар при людях сам не заговаривал с ней, а обращаться к нему первой она не смела.

Редко можно было ее встретить на людях. Даже родителей своих она навещала не часто. Омар не любил, когда она выходила из дому, не любил, чтобы другие видели, как на ее молочно-розовых щеках звездочками играли ямочки…

Сайгибат души не чаяла в своей невестке. Но в сердце ее постоянно жил страх: как бы сын не обидел жену неосторожным словом, как бы не рухнуло то, что она так берегла. И когда случилось так, что Омар выгнал жену из дому, она приняла этот удар с покорностью. Будто давно знала: так должно быть, и, боясь, ждала этого.

…После разговора с Алибулатом Омар еще больше помрачнел. Однажды утром, еще нежась в бабушкиной постели, Сидрат услышала его крик:

— Ты поняла? Чтобы ноги ее больше у матери не было.

— О сын мой! — умоляла бабушка. — Аллах тебя накажет. Что случится плохого, если бедняжка хоть иногда встретится с матерью. Пусть немного порадуется. Не бери греха на душу.

— Ничего, у меня плечи могучие, выдержат. Смогу таскать этот грех, — запальчиво отвечал Омар.

— Если у тебя плечи могучие, то почему должны страдать другие? Сын мой, допустим, Зулхишат виновата. Но она девять месяцев носила ребенка под сердцем, два года грудью кормила. Неужели она не имеет права хоть посмотреть на дочь?

— Чтобы люди на нас пальцем показывали: вот идет дочка Омара, падчерица Алибулата. Этого ты хочешь?

— Алибулат поступил как честный человек, — слабо возражала бабушка. — Ты не смог сберечь свое счастье, теперь не на кого пенять. Улетело оно — не вернется.

— Пусть улетает. Мне такое счастье не нужно, — не унимался Омар. — Скажи дочери, что с сегодняшнего дня мать для нее умерла. Это мое последнее слово, — он резко повернулся и вышел.

— О аллах! — запричитала бабушка. — Лучше бы мне вовсе не дожить до этого дня! Какая беда сплетни принесла в наш дом? Какую сноху я потеряла! Сдурел мой сын. Теперь из-за его злости горе глотает ребенок. Чем она виновата, бедняжка? При живой матери сироткой стала.

Слова отца ранили сердце дочери, словно избили его колючей палкой. Теперь девочку больше не пускали к матери, и эту радость у нее отняли. А вскоре мать и вовсе уехала в другой аул: ее увез Алибулат в свой дом.

Дни потекли за днями. Как и прежде, Сидрат играла с подругами в старом саду мечети. И когда других девочек мамы звали домой: «Пора ужинать: сколько можно тебе говорить» — Сидрат завидовала им и потихоньку оглядывалась: а вдруг из-за угла выбежит и ее мама, присядет на корточки, защекочет косами… Но мама не приходила, хотя аул, где она жила теперь, был совсем близко.

Сидрат стала задумчивой. Вдруг среди игры уходила куда-нибудь и садилась на пустую скамейку, чертя что-то на песке носком ботинка. Когда играли в салочки и нужно было убегать, останавливалась и никуда не бежала. Трудно было детскому сердцу разобраться во всем. Вот дедушка, мамин отец. Еще недавно он и слышать не хотел о внучке. А теперь стал брать ее к себе, водил по саду, разрешал рвать самые красные яблоки. А то сажал на колени и долго-долго гладил по голове. Сидрат смущалась. Она не знала, как ей относиться к дедушке, и почему-то жалела его, как жалела и отца.

Как-то шла она с кувшином к источнику и встретила дедушку.

— А я нарочно вышел тебя поискать, — сказал он весело. — Ну-ка, пошли к нам.

Что-то в дедушкином лице обещало неожиданность, и Сидрат испугалась: слишком много в ее маленькой жизни случилось перемен, и она стала бояться их.

И правда, когда Сидрат вошла в дом дедушки, она увидела мать. Никогда еще мать не казалась ей такой красивой и нарядной. Счастье плавало в ее ласковых глазах. Но когда она увидела, как робко входит ее дочь, эти глаза повлажнели. Сидрат бросилась к матери, повисла у нее на шее.

— И меня поцелуй, доченька, — услышала она чей-то голос. Сидрат вздрогнула, обернулась. Радость сдуло с ее лица, как охапку сухой травы ветром. На тахте сидел Алибулат и весело смотрел на нее. Растерянная бабушка сказала: «А вот, Сидрат, твой новый отец. Ну подойди же к нему. Не бойся, он тебя не обидит», — и она легонько подтолкнула девочку. Сидрат вспыхнула, словно ее кипятком обдали.

— Не нужен мне чужой отец. Мой папа лучше всех, — и добавила слышанные недавно слова отца: — У него широкие плечи и богатырский рост. — Сказав так, Сидрат пулей вылетела из дома. Мать бросилась за ней, звала дочь, но та не оглядывалась Ноги несли ее так быстро, что мать не смогла догнать ее. Сидрат не хотела, чтобы кто-нибудь сейчас видел ее, и потому, незаметно прокравшись в свой двор, забралась на крышу сарая, а оттуда спустилась внутрь. В сарае пахло сеном и сыростью. Сидрат поковыряла пальцем твердый, толстый нарост гриба на стене и, посмотрев на небо, просвечивавшее сквозь солому, опустила голову на руки, закрыла глаза, чтобы ничего не видеть. Но перед глазами сразу же встал дедушкин дом и Алибулат, по-хозяйски развалившийся на тахте. «Это он во всем виноват, — зло подумала Сидрат. — Если бы не он, мама и сейчас была бы с нами». Теперь уж отец казался ей добрым и справедливым, обиженным ни за что. Она вспомнила, как он брал ее в горы и привозил из кутана кудрявеньких ягнят: они смешно тыкались в ее колени и жалобно блеяли. Вспомнила, как прошлой весной она вместе совсем аулом встречала чабанов с зимних пастбищ. Накануне они долго не спали, мать торопилась сшить себе и дочери новые платья из пестрого шелка. Сидрат навсегда запомнила мамино лицо: робкое, что-то затаившее. Ее глаза чему-то улыбались, и над ними взлетали изогнутые блестящие брови, как крылья ласточки.

Тогда утром они раньше всех пришли на полянку, что за селем. Народ прибывал, и все, волнуясь, смотрели на горы, откуда должны были показаться чабаны. А Сидрат почему-то смотрела на водопад, похожий на столб дыма. «Идут, идут», — вдруг закричали в толпе. И Сидрат увидела высокие папахи, словно кто-то отрубил куски скал и надел чабанам на головы. Вот из-за гор показались овцы. Словно сами горы сдвинулись и медленно поползли навстречу. Впереди каждой отары выступали большие козы с гордо поднятыми головами. Их рога извивались зигзагами, как ветки орехового дерева. А по краям отары вяло брели сытые гладкие собаки. Увидев людей, они затрясли ушами и свирепо залаяли. Но чабаны что-то тихо сказали им, и собаки, виновато поджав хвосты, замолчали.

Впереди всех шел Омар со своей отарой. Его любимая собака Казбек, о которой он так часто рассказывал дома, еле-еле плелась на трех лапах. Четвертую — перевязанную — она держала поднятой. Вот отара перешла речку — это была граница аула, и все бросились обнимать мужей, отцов, братьев.

Зулхишат, подхватив Сидрат на руки, тоже подошла к мужу. В глазах ее переливались радуги, но в движениях чувствовалась робость. Молча, глядя на мужа снизу вверх блестящими, ожидающими глазами, она протянула ему дочь. Омар подхватил Сидрат, подбросил высоко-высоко, а потом прижал к себе, и его небритая щека больно уколола ее щеку. Зулхишат смотрела на них, и лицо ее светилось тихой радостью.

Председатель колхоза поднялся на уступ скалы и оттуда приветствовал чабанов. Он говорил о том, что эта зима была особенно тяжелой, но чабаны встретили ее достойно. От имени колхозников он поблагодарил чабанов и преподнес им подарки; и самый ценный достался Омару. Это был кинжал кубачинской работы: чеканное серебро, украшенное позолоченным орнаментом. (С тех пор кинжал висит у них на стене.) «Это тебе за храбрость, — сказал председатель, — за то, что ты спас колхозную отару от волков». Действительно, в эту зиму на отару несколько раз нападали голодные волки, потому и Казбек, получивший семь ран, хромал до сих пор.

А после началось настоящее веселье. На поляне уже все было приготовлено для праздника: в котлах кипела чурпа, сладко пахнул кизячий дым. Пар поднимался в высокое небо и смешивался с облаками. По поляне носились ребята: им-то было веселее всех. Но вот зазвучала зурна, и шум стал стихать. Как-то само собой получилось, что около Омара образовался круг, и кто-то силой втолкнул его туда. Омар остановился растерянно, а потом, высоко подняв в небо руку с гладкой чабанской палкой, неуклюже пошел по кругу. И тут же, как бы выручая его, как бы говоря: где ты, там и твоя подруга, рядом с ним поплыла Зулхишат.

Председатель сорвал с головы шапку, подбросил ее в небо и крикнул, аж эхо прокатилось в горах: «Что ж вы, девушки, задремали? Или не слыхали, как Омар спас отару?»

И тут же — словно стая голубей поднялась по выстрелу — в круг вылетели девушки.

Омар знал, что это большая почесть, когда с одним мужчиной выходит танцевать много девушек. Так встречают героя. Он смутился, сбился с танца и, остановившись, стал хлопать им. Так и стоял он посреди круга, большой, растерянный мужчина, с лицом, заросшим и смуглым до черноты, а вокруг мелкими шажками проплывали девушки и обдавали его ветром, поднятым их юбками.

Объявили состязание в игре «Кому достанется рог». В длинную палку воткнули большой турий рог. Двое мужчин встали по обе стороны оврага. Каждый, красный от натуги, пытался отобрать палку у другого. Тот, кто первый сдернет с палки рог, считается победителем. Игра была азартной и трудной; много требовалось ловкости и силы, чтобы удержаться на краю оврага. Ведь пока один тянул к себе палку, другому стоило большого труда не свалиться в овраг. Каждое неудачное движение встречалось криком публики и каждое удачное — криком. Сидрат смотрела, разинув рот. Если отец оказывался на краю оврага, она в страхе закрывала глаза, а потом приоткрывала — сначала один, потом другой. Когда же отец поднял снятый рог, показывая его всем, Сидрат так захлопала, что потом весь день ладони болели.

Сидя в сарае в ворохе теплого мягкого сена, вспомнила Сидрат и другой праздник. Только это было уже не весной, а осенью, и чабанов не встречали, а наоборот, провожали на зимние пастбища. Этот праздник назывался днем чабанов.

Утро выдалось хмурым, казалось, вот-вот пойдет дождь. Но все равно было очень весело. Сидрат вместе со всеми пошла к подножию гор. И хотя с гор сползали тяжелые черные тучи и вершины их терялись в сыром тумане, здесь было светлее, чем в ауле, потому что у подножия разожгли огромный костер. Он разбрасывал во все стороны искры и был издалека похож на звезду. Овцы теснились к огню, а чабаны отгоняли их. Все чабаны были одеты одинаково: горское хабарча, перевернутое наизнанку, — и потому Сидрат не сразу узнала отца. Когда все собрались, к каждому чабану подвели по одному барану, и старший чабан колхоза высоко-высоко подбросил свою шапку. Это был сигнал к началу состязания. Кто быстрее зарежет барана, снимет шкуру и обделает тушу, тот и выйдет победителем.

Сидрат сидела на коленях у матери и, не отрываясь, смотрела, как большие волосатые руки отца все глубже и глубже уходят под шкуру барана, как, надув щеки и вытянув губы трубочкой, будто для свистка, отец, сдерживая дыхание, наклоняется над тушей. А белая от жира туша, как пенистое облако из-под черного тумана, выходит из-под шкуры.

Все напряженно молчали и только следили за руками чабанов. Наконец Омар выпрямился: в одной руке он поднимал тушу, в другой — шкуру барана. Сидрат с воплем восторга бросилась к нему. За ней побежали остальные. Они обступили Омара, и кто-то уже надевал ему на шею нить из бараньих рогов.

По правде говоря, Сидрат не помнит, отец ли победил в этом состязании и ему ли торжественно надели бусы из рогов, нанизанных на веревку. Но ей так хотелось сейчас думать, что это был ее отец. Не Алибулат, не другой чужой мужчина, а ее отец, самый сильный и ловкий в ауле.

И снова, как тогда весной, начались танцы. Вокруг костра, наколотые на железный лом, висели бараньи шкуры, а мясо варилось тут же в котле.

Сидрат редко видела отца таким возбужденным. То он выходил в круг танцевать, то, выкрикивая «чарс», хлопал другим. А Зулхишат хлопотала у костра.

Вдруг Омар подошел к ней и, взяв за руку, потянул за собой в толпу. А потом, не отпуская жены и подняв другую руку, крикнул: «А теперь моя жена споет нам песню» — и, нагнувшись к ней, добавил тихо: «Спой, Зулхишат, мою любимую. Ту, что ты пела, когда я в тебя влюбился». Сидрат видела, как испуганно мать глянула на отца, как замахала руками, отказываясь.

«Как же она будет петь? — удивилась Сидрат. — Ведь она никогда не пела». И тут же вспомнила, как мать однажды грустно говорила соседке, что Омар не любит, когда она поет.

И действительно, после замужества никто никогда не слышал ее пения. А сейчас Зулхишат ничего не понимала: неужели Омар сам предложил ей спеть? — и смотрела на него с недоумением.

— Не могу, — качала она головой, — я и слова забыла…

— Нет, ты вспомнишь, ради меня вспомнишь, — настаивал Омар.

И тогда Зулхишат нагнулась, сорвала большой лопух, и вытерев об него руки, выпрямилась и запела:

Честно говоря, Сидрат не поняла песни. Но то ли от голоса матери, чистого и тонкого, то ли от этих непонятных тоскующих слов, ей стало так грустно, что она подбежала к матери и уткнулась лицом ей в подол. Это было прошлой осенью, Сидрат же казалось сейчас, что это было только вчера. А теперь и матери нет с ними, и отец даже не смотрит на нее. Во всем виноват Алибулат.

Сидрат съежилась, зарылась еще глубже в сено и не заметила, как уснула.

Больше она не ходила к дедушке, но по нескольку раз в день поднималась на крышу, чтобы посмотреть: не мелькнет ли на дедушкиной веранде белый тонкий чурмендо ее матери. Но, видно, мать редко приходила сюда.

Однажды в теплую ночь Сидрат с бабушкой спала на веранде и вдруг услышала в тишине голоса: виноватый — Сайгибат и жалобный — матери. Сначала ей показалось, что это сон. Но, приоткрыв один глаз, она сразу же снова закрыла его и притворилась спящей, потому что перед ее кроватью стояла мать и, вытирая слезы кончиком платка, смотрела на нее.

— Если бы я раньше увидела сон, будто у меня отняли дочь, я бы умерла от разрыва сердца, — говорила она Сайгибат. — А вот случилось это, и живу. Не знаю сама как, но живу.

— О, доченька моя. Говорят, что язык человека без костей, но кости ломает он. Злые люди разрушили гнездо моего сына. Пошли, аллах, им на голову такую беду, чтобы не было времени заниматься чужой семьей, — отвечала Сайгибат, поднимая над головой руки.

— Нет, я, наверное, сойду с ума, — в отчаянье воскликнула мать. — Смотрю на чужих детей, а вижу свою. Услышу детский голос и плачу. Он отдаст мне мою дочь. Правда, отдаст? Алибулат говорит, что по закону я могу ее взять.

— Зулхишат, дорогая, неужели судиться будете? Срам-то какой! А по доброй воле он ни за что не отдаст. Ты же знаешь его глупую гордость. Да и как я, старая развалина, останусь без нее. О, аллах, радовалась я, что в дом пришла не невестка, а родная дочь, — голосила Сайгибат.

— Я даже не смею прийти сюда, — снова жаловался голос матери, — и сегодня не осмелилась бы, хоть и знаю, что его нет дома. Это Алибулат, видя, как я мучаюсь, повел меня… Вот, я сшила ей платье — ведь скоро в школу — и портфель с учебниками принесла. — Голос ее задрожал, оборвался.

Сидрат бросало то в жар, то в холод. Она уже хотела вскочить, прижаться к матери, но, услышав имя Алибулата, вся съежилась. Слезы потекли из глаз, и она, испугавшись, что мать их заметит, отвернулась к стене.

— Не буду ее будить, — вздохнула мать, — пусть себе спит. Скажешь потом, что я прислала подарок, — мать нагнулась и осторожно поцеловала дочь.

Руки Сидрат готовы были вскинуться, обнять ее, но тут мать шепнула Сайгибат: «Пойду, а то Алибулат ждет меня на улице». И Сидрат вздрогнула: она спешит к Алибулату. Только он ей нужен.

…Так Сидрат простилась с детством. Так она стала школьницей. Так появился у нее второй отец.

Первого сентября бабушка отвела внучку в школу. С этого дня Сидрат стала другой. Угловатая яблоня-дичок осталась там, в парке старой мечети. Новая Сидрат — живая, быстрая, схватывающая на лету все, что говорит учительница, заводила в ребячьих играх.

После мрачного отцовского дома с напряженной тишиной, вздохами бабушки, суровыми ласками отца — эти чистые классы, где столько солнца, этот добрый и ровный голос учительницы, чем-то похожей на ее мать, веселая возня на переменах.

И Сидрат тоже полюбили в школе. Особенно сдружилась она с соседским мальчиком Рашидом. И в школу теперь они ходили вместе. Выйдя за калитку, девочка ждала, когда появится над забором его черный чубчик: ведь забор был невысоким, а Рашид подрос за лето. Если он выходил из дома раньше нее, она окликала его с веранды и бежала по дорожке, размахивая портфелем.

Однажды Рашид помогал матери выкапывать картошку в огороде и услышал, что на соседской веранде кто-то тихо плачет. Мальчик прислушался: плач был тонкий и жалобный. «Наверное, опять обидели Сидрат», — решил он и, не раздумывая, перемахнул через забор в соседний двор. Так и есть — плачет Сидрат. Она всхлипывала, терла глаза кулаками, слезы, величиной с бобы, падали на тетрадь, и буквы расплывались. А посредине листа чернела огромная клякса.

— Если ты плачешь из-за тетради, я тебе принесу. Хочешь? — спросил Рашид, подходя к ней. Сидрат обернулась.

— Это кошка виновата — перевернула чернильницу, — проговорила она доверчиво и черными влажными глазами посмотрела на Рашида.

— Не беда, — сказал он беспечно. — Если бы я из-за каждой кляксы плакал, то и слез бы не хватило.

Сидрат успокоилась и, осторожно взяв новую тетрадь, принесенную Рашидом, стала переписывать.

— Ты что? Всю тетрадь будешь переписывать? — удивился Рашид, а про себя подумал: «Вот это да. Не то что я…»

— А ты думал? — в свою очередь удивилась Сидрат. — По-твоему, я такую грязную тетрадь учительнице отдам?

— Давай я тебе буду диктовать, — предложил Рашид. Он сел рядом и медленно, по складам, стал читать упражнение.

Увлеченные своим делом, дети и не заметили, как кто-то вошел на веранду. Это был Омар. Он неслышно подошел и встал сзади.

— Ко-ро-ва бы-ла на лу-гу, — диктовал Рашид. — Написала?

— На лу-гу, — повторила за ним Сидрат, четко выводя буквы. Нос ее от усердия покрылся бусинками пота.

Вдруг она подняла голову и вздрогнула: на стене лежала огромная тень. Девочка испуганно оглянулась. Перед ней, засунув большие пальцы за ремень, стоял отец и мрачно смотрел на нее. Сидрат поспешно встала. Неловким движением перевернула чернильницу, но Рашид успел схватить тетрадь. По столу пополз, растекаясь, фиолетовый ручей. Он дошел до края стола, постоял, как бы раздумывая, куда двинуться дальше, и закапал вниз на выскобленный добела пол.

Омар взял Рашида за ухо и приподнял над стулом:

— Знаешь, пацан, в моем детстве таких недоделанных мальчишек, как ты, обзывали кукаями. Чтобы больше ноги твоей не было в моем доме!

— Я услышал, что Сидрат плачет, и пришел, — сказал Рашид, краснея.

— Папа, он хороший, — горячо возразила Сидрат. — Он помогает мне по русскому. Вот и тетрадь дал.

— Ты что, нищая, чтобы просить тетради, — еще пуще разозлился Омар. — Что, у твоего отца денег меньше, чем у этих… — он брезгливо кивнул в сторону соседнего двора. — Если еще раз увижу тебя с этим мальчишкой, пеняй на себя. Что он тебе, брат?

— Он хороший, — упрямо повторила Сидрат, опуская голову.

— Хороший мальчик с девчонкой дружить не станет, — отрезал Омар. — Ишь, какой друг выискался. Да я ему голову оторву…

Рашид повернулся и пошел к двери.

— Не выйдет из него мужчины, — заключил Омар. — Скакуна еще в жеребенке видать. Недаром говорят: кошка, которая выросла в доме вдовы, не может поймать мышь.

При этих словах Рашид обернулся, словно Омар бросил ему камень в спину. Тяжело дыша, он пошел на обидчика: губы у него прыгали, а руки сжались в кулаки, даже косточки в суставах побелели. И разжались. Вспыхнув, он выскочил во двор.

Омар с молчаливым удивлением смотрел ему вслед.

Несколько дней мальчик не подходил к Сидрат: ни в школе, ни на улице. Даже отворачивался, увидев ее.

Однажды на большой перемене Сидрат со своей подругой Чакар играла в цветные стеклышки. Она поднесла к глазам синее стекло, и сразу все стало голубым-голубым. И коричневая дверь школы, и забор из серых камней, и ветка дерева, под которой она стояла. И даже мальчик, толкнувший ногой мяч. Из школы вышла группа ребят с учителем. И они тоже были голубыми. Вдруг Чакар крикнула:

— Вон идет твой новый папа. Что же ты не бежишь к нему?

Оказывается, «голубой» учитель был Алибулатом.

Все оцепенело в Сидрат. Она опустила руку, в которой держала стеклышко, и школьный двор сразу показался ей серым и некрасивым.

— Мой папа дома, — как можно спокойнее ответила она. — Может быть, это твой. Тогда иди к нему.

— У меня один папа. А у тебя два. Это все знают, он и маму твою увез, — опять закричала Чакар и… отскочила, потому что Сидрат бросилась на нее. Как кошка вцепилась она в лицо подруге. Чакар завизжала. На крик прибежала ее старшая сестра и схватила Сидрат за волосы. Плохо бы пришлось Сидрат, если бы не Рашид. В два прыжка он очутился возле них и оттащил старшую сестру Чакар за косы.

С этого дня Рашид и Сидрат снова стали друзьями. Как прежде, вместе готовили уроки, вместе ходили в школу и обратно. Мать Рашида не препятствовала этой дружбе, ей нравилась робкая застенчивая девочка. Омар бывал дома редким гостем: с осени уходил с отарами на зимние пастбища, весну и лето проводил в горах. Он и раньше только наезжал домой, а теперь и вовсе не спешил в свое осиротелое жилище. А Сайгибат жалела внучку и ни в чем не отказывала ей.

Вот и сегодня, когда Сидрат попросила бабушку отпустить ее в горы на зимний костер, Сайгибат согласилась. Она и сама в молодости любила этот праздник — праздник начала зимы. По обычаю горцев в первый зимний вечер в ауле разжигали костры на крышах домов, а самый главный костер — на вершине высокой горы. Топливо для него собирали со всего аула. Костер был виден отовсюду, и небо, когда он горел, становилось светлым от зарева. Раньше Сидрат всегда видела его снизу, с аула. А сегодня, сегодня для нее особенный день.

Праздник начинался с наступлением сумерек. Еще утром Сидрат натаскала на крышу соломы: никогда еще она так не ждала вечера. Выбегая на веранду, все смотрела в небо: не пора ли? Как только появится первая, одна-единственная звездочка, можно разжигать костер. И вот она появилась — эта светлая точка в большом небе. И сразу же один за другим вспыхнули огни на крышах. Сидрат, хлопая в ладоши, три раза перепрыгнула через свой костер, а бабушка, что-то причитая, бросала полные пригоршни орехов в дымоходную трубу. Со всех сторон звучали голоса женщин:

Потом ребята собрались на школьном дворе. Оттуда начиналось шествие по аулу. Каждый держал в руках зажженный факел. Сидрат тоже несла факел и пела вместе со всеми: «Салам тебе, белая зима». В звонком воздухе, прихваченном первым морозцем, слышно было, как потрескивают костры на крышах. Ветра почти не было, и пламя стояло высоко и прямо. Сидрат чувствовала, как ее щека, с той стороны, где факел, горела.

Вдруг все завизжали и бросились врассыпную. Это хозяйка с крыши плеснула в них водой. Так полагалось по обычаю. А потом хозяйки спускались и привязывали к древку факелов шелковые разноцветные лоскуты. Было уже за полночь, когда ребята, закончив шествие по аулу, взобрались на гору.

Сидрат, ставшей в этом году школьницей, в первый раз разрешили подняться сюда. В первый раз она видела этот костер так близко. Какой же он огромный, даже страшно. Казалось, искрами от него можно спалить весь аул. Но аул был далеко внизу, искры же взлетали в небо и гасли. Взрослые и дети танцевали вокруг костра. На углях пекли картошку и, перебрасывая с руки на руку, передавали друг другу. Потом, когда пламя стихло и костер из большого стал маленьким, кто-то первым, разбежавшись, прыгнул через него. За ним второй, третий. Вот уже выстроилась целая очередь. Ведь поверье гласило: тот, кто в первую ночь зимы трижды перепрыгнет через костер, собранный из топлива всего аула, освободится от всех недугов. Говорили даже, что маленький ростом вырастет, тот, кто плохо видит, получит глаза беркута, тот, кто плохо слышит, — уши совы.

Сидрат смотрела на ловкачей, прыгающих через костер. И каждый раз, когда кто-то взлетал над ним, замирала: а вдруг упадет в огонь?

Рашид стоял рядом и тянул ее за руку. Но она не решалась.

— Оставь ее, Рашид. Она еще маленькая. Не дай аллах, что-нибудь случится, — остановила его мать. Она тоже пришла сюда, так как боялась за своего единственного сына.

Тогда Рашид отошел от нее, готовясь к прыжку. А в это время Гусейн подхватил девочку под мышки и вместе с ней трижды перепрыгнул через костер: Сидрат даже испугаться как следует не успела.

— Ай да Гусейн. Молодец Гусейн! — все захлопали в ладоши, радуясь, что и Сидрат теперь оставила на горе свои недуги. Только один Рашид не радовался. Засунув руки в карманы брюк, он исподлобья смотрел на Гусейна. Ему было больно, что Гусейн держал на руках Сидрат, и обидно, что не он, а Гусейн сумел перепрыгнуть с ней через костер. Сидрат, придя в себя, тоже рассердилась на Гусейна. «Хорошо, хоть отца здесь не было. Что бы он сказал, увидев ее на руках у чужого мальчика».

Увидев нахмуренного Рашида, Гусейн тоже смутился. Он опять подхватил Сидрат и поставил ее рядом с ним, сказав виновато:

— Теперь Сидрат тоже не будет больше болеть.

Рашиду понравилось, что Гусейн поставил Сидрат рядом с ним, и он улыбнулся.

Похолодало: то ли оттого, что костер стал гаснуть, то ли оттого, что близился рассвет. Но расходиться нельзя было до тех пор, пока огонь не превратится в пепел. Когда же наконец задорно прыгающие красные языки отлеглись серым пеплом, все закружились вокруг остывающей золы, приговаривая:

Набирали полные пригоршни теплой золы и рассыпали по горе со словами: «Пусть в домах будет много добра, а в сердцах много радости, а губы пусть согреваются улыбкой».

Так, напевая песни и прыгая с уступа на уступ, они спустились на поляну; она начиналась сразу же у подножия и была похожа на распростертое крыло орла.

Сидрат увидела большой камень. Возле него лежало много шапок. Разных — старых, выцветших от солнца и ветра, и совсем новых. Видно, их положили здесь недавно. Они еще не успели ни запылиться, ни намокнуть от дождя и снега.

— Что это за камень? — удивилась Сидрат. — И откуда здесь столько шапок?

— Неужели не слыхала? — в свою очередь, удивился Гусейн. — Здесь же Надыр-шах казнил нашу односельчанку Жавгарат. Нам учительница рассказывала. Видишь вон ту кепку? Это я положил у могилы.

— А для чего, Гусейн? — тихо спросила Сидрат.

— Как бы тебе сказать? Ну, понимаешь, этим мы хотели выразить свое преклонение перед ее мужеством.

— А что она сделала? Расскажи, Гусейн, — попросила Сидрат.

Их окружили ребята.

— Правда, расскажи, — просили и они.

— Ну что ж, если вы хотите… — ответил Гусейн важно. Он вообще-то любил рассказывать разные истории, только всегда приукрашал их. — Так вот, — торжественным голосом начал он. — Здесь лежит героиня Жавгарат, победившая сорок воинов.

— Ха-ха-ха, сорок воинов, — ребята недоверчиво переглянулись.

— Ну, да, что же здесь смешного? — растерялся Гусейн.

— Он еще спрашивает, что здесь смешного. Ой, держите меня. Ой, умру… — смеялся самый большой из мальчиков.

— Может, ты лучше расскажешь про сорок волков, — крикнул кто-то.

— Чего пристали? — рассердился Гусейн. — Я же тогда маленький был. Еще и в школу не ходил.

Он густо покраснел: понял, почему смеются ребята.

Однажды в детстве с ним произошел такой случай. Мать отправила его в горы отнести еду для отца. Погостив у чабанов, он возвращался домой рано утром и встретил ребят, которые шли в горы за ягодами.

— Ты откуда? — спросили ребята.

— Ой, что было, — отвечал Гусейн. — Я шел от чабанов и по дороге заблудился. Попал в дремучий лес. Там было так темно, хоть глаз выколи.

Ребята прыснули.

— Ты, наверное, во сне заблудился. Ведь вчера месяц был.

— Дайте мне досказать, — обиделся Гусейн. — Много вы понимаете. Деревья до самого неба росли, вот и закрыли месяц. Так вот, иду и палкой чабанской вокруг шарю, чтобы не споткнуться обо что-нибудь. И вдруг слышу ужасный вой. Будто треснула земля и все деревья повалились. Гляжу и вижу: из-за деревьев выскакивает стая волков. Сорок штук. Пасти открыты, клыки сверкают, шерсть на шкурах дыбом стоит. Другой бы умер от разрыва сердца. Нет, правда, умер бы. Стою я и думаю: какой же я мужчина, если сорока волков боюсь. Сорвал я с головы свою папаху и бросил ее волкам. Они вцепились в нее, а я в это время с палкой на них бросился.

— Не бреши лучше, — остановили его ребята, — все равно ведь не поверим. Не такие мы дураки. Сорок волков…

Гусейн нахмурил брови и немного помолчал.

— Ну пусть не сорок, — сказал он примирительно. — Но клянусь, не меньше тридцати было.

— Сочиняешь, сочиняешь, — снова закричали ребята.

— Клянусь, их было двадцать штук.

— Валяй, сочиняй дальше!

— Даю честное слово, два-три волка все же было, — сказал Гусейн. И упавшим голосом добавил: — Когда я шел обратно, кто-то закричал в горах.

— Это мог быть и не волк, — заметили ребята.

— Но мне было так страшно, что крик этот волчьим показался, — чуть не заплакал Гусейн.

С тех пор ребята прозвали его героем сорока волков и часто напоминали ему об этой истории. Вот и сегодня вспомнили, когда он начал было рассказывать о Жавгарат.

— Ну, если вам не интересно… — обиделся Гусейн.

Только тогда ребята притихли и столпились вокруг него, приготовившись слушать.

— Так вот, — начал Гусейн. — Когда Жавгарат было шестнадцать лет, на одной свадьбе какой-то человек убил ее отца. У них в роду не осталось мужчин, и некому было отомстить за ею кровь. Когда хоронили отца, девушка слышала, как причитали плакальщицы:

Тогда Жавгарат втайне от матери научилась владеть оружием и убила кровника. Не из-за угла, не в спину, а в равном рукопашном поединке. В тот же день она сняла платок и запрятала косы под мужскую папаху. Надела бурку отца и пошла стеречь табун отцовских лошадей. Однажды в горах ей встретился отряд прославленного силача Турчилава. Не зная, что перед ним девушка, он вступает с ней в единоборство и оказывается побежденным. Оскорбленный, он удаляется и целый год готовятся к мести. Когда же Турчилав появляется во второй раз, Жавгарат, побежденная им, срывает с головы папаху и признает его достойным женихом.

Счастливо жили они. Долго ли, мало ли — неизвестно. Но войной пошел на Дагестан Надыр-шах. Турчилав встал во главе горцев, и одно его имя приводило в трепет врагов. Когда же он погиб в рукопашном бою, Жавгарат заменила его. Она сама пришла в лагерь врагов и вызвала на поединок воина, который убил ее мужа.

Не догадываясь, что перед ним женщина, тот принял вызов. Жавгарат отрубила ему голову. Тогда на нее напал целый отряд. Сорок воинов. Подумайте только, одна против сорока воинов, — голос Гусейна дрогнул. — Вот какой женщиной была наша односельчанка. Она погибла здесь…

— Неужели погибла? — воскликнула Сидрат, в голосе ее звучали слезы.

— И тогда горцы отрубили от скалы этот камень и положили здесь. — Гусейн встал на колени перед камнем, и все ребята тоже встали на колени и долго стояли так в молчании. Сидрат, сняв с головы свой красный платочек, осторожно положила его рядом с папахами на твердую, схваченную первым морозцем землю.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Как ни старался Омар, как ни следил за дочерью острыми черными зрачками из-под насупленных бровей, как ни наказывал своей матери, бабушке Сидрат, не спускать глаз с внучки, дружба между ней и Рашидом все крепла.

Достанет Рашид интересную книжку и, «проглотив» за ночь, тащит Сидрат: пусть и она почитает. А сколько потом споров о прочитанном. Сидрат, бывало, возится в огороде, а Рашид сидит на камнях забора, нагретых солнцем, и, болтая ногами, смотрит на нее сверху. Но стоит появиться вдали знакомой бурке, ныряет в кусты, а порой и в… крапиву.

Когда Сидрат, подметая пол или моя посуду на веранде, слышала в соседнем дворе голос Рашида, сердце ее радостно замирало. Даже в их мрачном доме стало как будто не так мрачно, а все оттого, что рядом жил Рашид.

Это была только дружба. Только наивная школьная дружба. А когда она перешла границу? Когда обернулась чем-то другим, самым важным на свете?

Сидрат ходила в восьмой класс, когда Рашида, окончившего десятый, призвали в армию. Однажды в знойный летний день Сидрат возвращалась со своего огорода. Их участок, как и у всех, находился за аулом, там, где кончались дома и начинались горы. Там, у подножия, и обрабатывали землю. Сидрат шла медленно, разморенная жарой, в белой косынке, повязанной низко на лоб. Но и сквозь косынку пекло солнце. Шла и загребала ногами пыль. В руках она несла маленький мешочек с зелеными бобами, а на спине — свежее сено для коровы. «Скорее бы каникулы кончились, — думала она, оглядывая пустые дворы, — а то скучно дома. Все подруги на поле или на огороде, даже поговорить не с кем».

Дома по-прежнему было сумрачно. Одна бабушка согревала сердце Сидрат. Но и она от нежданной беды раньше времени состарилась: плохо видела, плохо слышала. Отец молчал. Его редкие фразы были короткими и суровыми, как приказ.

Правда, кое-что все-таки изменилось в доме за эти годы. У Сидрат появилась мачеха. Ее звали Рахимат. Открытая, душевная, она не умела держать зло в сердце, а мед на языке. Придя в этот дом, Рахимат старалась, как могла, сделать его уютнее, теплее. Хотела понять и девочку, хотела, чтобы отец был с ней поласковее. Но, тихая и покорная, она не могла побороть мрачное упорство Омара. Сближению с падчерицей мешало и то, что Сидрат хорошо помнила свою родную мать. В памяти ее жил образ нежной женщины с золотыми косами, с глазами цвета меда, с ласковыми руками…

Потому Сидрат и не могла назвать мачеху мамой, хотя знала, как страдает от этого Рахимат, как, не имеющая своих детей, ждет от нее этого слова. Знала и жалела Рахимат, как по-своему жалела и отца, и дедушку. Но ничего поделать с собой не могла.

В тот летний день, подходя к дому, она случайно бросила взгляд на соседний двор и заметила там, на веранде, парня в солдатской гимнастерке.

«Кто бы это мог быть?» — в первый момент удивилась девушка. И вдруг лицо ее залила краска, она поспешно отвернулась, будто тот, кто был на веранде, мог это заметить. Уже взявшись рукой за дверь, она снова оглянулась украдкой, и ей показалось, что и парень обернулся и смотрит в ее сторону.

Сидрат влетела в дом и, встав на цыпочки, закружилась по комнате. Вдруг, будто увидев себя впервые, она застыла перед зеркалом. Из его глубины на нее смотрела взрослая девушка: блестели черные волосы, лоб, щеки, шея были цвета молока, смешанного с цветом зари. В больших глазах, казалось, переливался свет. А на самом дне таилась печаль. Это была не броская красота, а простая и скромная, как сама природа.

До этого момента Сидрат не замечала своей внешности, не знала, красивая она или нет. Потому сейчас, стоя перед зеркалом, она невольно улыбнулась: «Неужели это я?» Девушка в зеркале ответила ей такой же улыбкой. «А глаза грустные», — невольно подумала она.

Сидрат выбежала на веранду да так и застыла: перед ней стоял Рашид, взрослый Рашид, и улыбался:

— Что, Сидрат, не узнаешь старых друзей?

Но девушка уже овладела собой.

— С приездом, Рашид, — сказала она спокойно и протянула ему руку. — Я тут на огороде была…

— Видно, догадалась, что мне хочется зеленых бобов, — пошутил Рашид. Он взял из таза горстку бобов и бросил в рот. Сидрат улыбнулась:

— Да ты садись. — Напряжение ее прошло, и она чувствовала себя легко и свободно.

— Как поживаешь, Сидрат?

— Неплохо, Рашид.

— Два года осталось до института?

— Мне бы хоть десятилетку закончить, а там работать пойду, — вздохнула Сидрат.

— А институт? Ты должна стать врачом, — горячо возразил Рашид.

— Есть у меня такая мечта. Но отец не разрешает, — призналась девушка. — Он и после семилетки не хотел меня пускать учиться дальше.

— Но ведь пустил же…

— Пустил… Спасибо учительнице и тете Рахимат. Они его уговорили.

— И в институт отпустит, — сказал Рашид уверенно. — Вот увидишь. Он только с виду такой грозный…

Помолчав, Рашид посмотрел на Сидрат. Их взгляды встретились. Так встречаются в небе дождевые тучи. Ударил гром. Вспыхнула молния. Она попала в сердце Рашида. Она попала в сердце Сидрат. Так родилась их любовь…

…Сидрат первая опустила глаза. И снова все стало обычным: веранда, таз с зелеными бобами… У Сидрат было такое ощущение, словно она улетала куда-то далеко-далеко и теперь вернулась.

— Что же мне мечтать, Рашид, о том, что не сбудется, — сказала она.

— Сперва заканчивай школу, а там видно будет.

— Ешь, Рашид, — Сидрат подвинула ему таз с бобами.

В этот момент над забором показалась голова матери Рашида, Субайбат.

— Рашид, сынок, иди домой. Люди приходят, а тебя нет.

— Иду, мама! — Рашид легко перепрыгнул через стену, разделяющую их дворы.

Сидрат выбежала за ним.

— Субайбат, Субайбат, возьмите бобы для Рашида. Вы же в этом году не сеяли.

— Спасибо, доченька, — улыбнулась Субайбат, протягивая руки над забором. — Вот и соседка ведро молодой картошки принесла.

— А Рашид надолго приехал? — спросила девушка, краснея.

— Говорит, на месяц. Ой, доченька, и сегодняшняя радость омрачается, как вспомню о его отъезде, — сказала Субайбат.

В это время ворота резко распахнулись, как будто кто-то снаружи со злобой толкнул их, и показалась Абидат, сестра Субайбат.

Сидрат услышала ее разгневанный голос:

— Кому дорого ухо, тому дорога и серьга. Тебе, Субайбат, как видно, ни ухо, ни серьга не нужны. Родная твоя сестра последней в ауле узнает о приезде твоего сына. Как говорится: были абрикосы — был и салам-алейкум. Кончились абрикосы — кончился и салам-алейкум. Теперь сестра тебе больше не нужна.

— Ради аллаха, Абидат, — пыталась успокоить ее Субайбат. — Не омрачай мне сегодняшний день. Я еще не опомнилась от радости. А приехал он неожиданно. Письмо на два часа позже пришло. Тебе никак не угодишь. Правильно мама говорила: даже если в рай тебя пошлет аллах, и то будешь недовольна. Скажешь — нет сундуков, чтобы добро прятать. А в ад бросят — опять плохо: дрова сырые, не горят, — и Субайбат следом за сестрой пошла к дому.

Сидрат вернулась на свою веранду. Она стояла потерянная, не зная, к чему приложить руки.

Незаметно прошел месяц… Ночью было слышно, как где-то далеко гремел гром: в горах шел дождь.

Утром, придя за водой к источнику, Сидрат увидела, как разлилась река. Она почернела, вздулась и, грохоча, заглатывала все, что попадалось на дороге. Маленькие слабые кусты вырывала с корнем. Могучее ореховое дерево река качала, трясла, пыталась свалить: ее словно злило гордое спокойствие дерева.

Сидрат остановилась у дерева, восхищенная его силой. Она любила это место и часто приходила сюда посидеть в тени старых ветвей, посмотреть на горы, откуда берет начало эта река. А сколько раз встречала она здесь первые лучи солнца.

Сегодня после дождя особенно хорошо: влажно и чисто. Вот из-за гор показались широкие лучи солнца. Сначала они озарили вершины и, разливая золотисто-розовый свет на скалы, поползли к подножию. Потом — к полям… И вот опустились на плечи Сидрат. Разбились на сотни брызг, блеснули в каждой бусинке ее ожерелья. Издалека могло показаться, будто на шее у девушки бусы из множества маленьких солнц. Луч упал на ее кольцо и зажег в прозрачном камешке еще одно солнце. Солнце забралось и на кувшин, который несла Сидрат на плече.

Почему в это раннее утро пришла она сюда, к ореховому дереву? Ведь прежде она ходила к источнику другой, более близкой дорогой. Почему ожидание написано на ее лице?

Сидрат оглянулась, будто искала кого-то. Оглянулась и вздрогнула, словно куропатка при виде охотника. Со стороны гор, оттуда, где всходило солнце, шел Рашид.

— Я очень боялся, что ты не придешь, — сказал он так, словно в их встрече не было ничего удивительного. И взял ее руку.

Сидрат застенчиво улыбнулась, отбирая руку, и легкая, как лань, побежала вниз, к реке.

— Сидрат, ты кувшин забыла, — крикнул он ей вслед.

Она остановилась и сказала лукаво:

— А ты принеси.

— Я же не девушка, чтобы носить кувшины.

— А если я попрошу?

Рашид засмеялся:

— И не проси. Все равно тебе придется подняться ко мне.

Сидрат не двигалась и смотрела на него издали. Над ним было небо. И за его спиной — небо: ни ветки, ни облака. Только небо и выпуклость холма. И юноша на холме, как властелин земли. Казалось, это по его повелению встает солнце, поют птицы, цветут цветы. И река, как усмиренный зверь, покорно бьется у его ног.

Сидрат уступила и медленно пошла к нему. Но когда она уже почти поднялась на холм, Рашид быстро взял с земли кувшин и в два прыжка очутился внизу, у реки, там, где только что стояла Сидрат.

— Ах вот ты как, — притворно рассердилась девушка и тоже побежала к реке.

А солнце поднималось все выше. И все сильнее пахли цветы. И горы нежно голубели вдали, а казалось, совсем рядом. И река мыла прибрежные камешки. И у воды стояли двое. Волна плескалась, пытаясь дотянуться до их ног. Сидрат нагнулась, подняла мокрый камешек, подержала на ладони, рассматривая, бросила в воду.

— Сидрат!

— Что, Рашид?

— Завтра я уезжаю.

— Знаю, Рашид.

— Сидрат, я хочу тебе сказать сегодня самое важное, — он посмотрел вокруг, словно природа могла подсказать ему нужные слова. — Хочешь, я поднимусь вон на ту гору и высеку на скале твое имя? — И Рашид рванулся к горе.

— Глупый, — остановила она его. — Зачем всем читать мое имя? Пусть оно будет только для тебя… в твоем сердце, — добавила она шепотом.

— Твое имя и так в моем сердце. Всегда. Ты не веришь? — спросил он с беспокойством.

— Верю, Рашид.

— Я буду писать тебе каждый день.

— И я тоже.

Юноша раскинул руки, словно хотел обнять весь мир.

— О, Сидрат, если бы я мог продлить этот день…

Держась за руки, они взобрались на ближнюю гору и закричали в небо:

— Хотим, чтобы этот день был вечным.

— Ее-е-ечным, — тотчас подхватило эхо.

И звук, медленно затихая, замер в горах. И снова величественно молчали горы. Ласково сияло небо. Казалось, природа говорила: это не в моих силах, это от вас зависит, люди!

Свежий ветерок вздувал рубашку Рашида, ворошил его волосы.

— Сидрат, ты придешь меня проводить?

— Ты же знаешь моего отца, — сразу погрустнела девушка. — Я даже за письма твои боюсь.

— Почту мой друг Гусейн разносит. Он будет отдавать тебе в руки. Ты не беспокойся. — Сидрат близко-близко увидела его глаза: на солнце они казались не черными, а густо-синими, и в каждом зрачке была она, Сидрат, только маленькая.

Не успела она оглянуться, как Рашид притянул ее к себе и сильно поцеловал.

— Что ты делаешь? — рассердилась Сидрат. Она отбежала в сторону и испуганно смотрела на него издали.

Рашид потупился.

— Я же завтра уезжаю. Прости…

— Ох, не говори мне о своем отъезде. У меня сердце горит, — заплакала девушка.

— Сидрат, я не хочу, чтобы ты плакала. Ну дай мне слово, что не заплачешь никогда. Если я оставлю тебя такой, я все время буду думать, что ты грустишь. И оттого сам заплачу… Ну, улыбнись.

Рашид нагнулся, заглядывая снизу в ее опущенное лицо.

— Пора домой, — устало сказала Сидрат, — а то отец скоро вернется с пастбища…

До позднего вечера на своей веранде вышивала Сидрат. До позднего вечера на своей веранде сидел над книгой Рашид. Сидрат время от времени поднимала голову и сквозь ветки грушевого дерева видела Рашида. Рашид тоже смотрел в сторону Сидрат и видел ее голову, склоненную над рукоделием.

Сидрат знала, что думает он только о ней. И когда он разговаривал с соседями, которые приходили к нему проститься, и когда он читал книгу, он все равно думал о ней.

Стена, выложенная из камня, разделяла их дворы. Но разве можно разделить сердца, когда они тянутся друг к другу? Как будто над темным садом, над шепотом плодов и дрожанием веток от одной веранды к другой протянулся невидимый мост. В небе, густом и черном, низко-низко шевелились звезды. И с двух веранд четыре восторженных глаза смотрели на них.

Из окошка, выходящего на веранду, выглянула Рахимат:

— Иди спать, доченька, уже поздно.

— Иду, — покорно отозвалась Сидрат и встала, складывая рукоделие.

А Рашид услышал эти слова так: «До свидания, милый. Я иду спать. Счастливого пути, любимый».

Рашид тоже встал, вздохнул, прошелся по веранде: «Ночь-то какая. Жалко спать. Как ты можешь так быстро уйти. Посиди еще немного, любимая».

О материнское сердце, знающее сто языков, изощренное на добрые выдумки! Субайбат понимала состояние сына и чувствовала все, что происходит с Сидрат. «Ах, дети, дети».

Когда Сидрат уже легла и Рахимат закрыла дверь на засов, к ним кто-то постучал.

— Рахимат, открой, это я. Вы еще не спите? — послышался голос Субайбат.

Сидрат насторожилась.

— Нет еще, — ответила Рахимат, отпирая дверь.

— Вот пришла попросить вас… Сын утром уезжает, а у меня еще ничего не собрано и хлеб на дорогу не испечен. Вот я и подумала: если бы вы с Сидрат помогли… — она с надеждой смотрела на Рахимат.

У Сидрат замерло сердце: что-то скажет Рахимат. Девушка замерла, ожидая ответа.

— Не переживай, Субайбат. Мы втроем быстро управимся, — с готовностью согласилась Рахимат. — Сидрат, доченька, ты еще не спишь?

— Нет, — сдерживая радость, поспешно откликнулась из своей комнаты Сидрат.

Женщины ушли на кухню печь хлеб. А молодые на веранде мастерили чехол для чемодана. Не знали они, что у Субайбат давно все было готово, но ради них она согласна была проделать все сначала. Сидрат сложила холст и стала прошивать его на машинке.

— Не шей так быстро, — шепнул ей Рашид. — Растяни до утра…

— Что-то с машинкой случилось, — Сидрат растерянно посмотрела на Рашида.

— Дай, посмотрю, — он склонился над столом, — До утра работы хватит, — и он лукаво подмигнул девушке.

Рашид отбросил шуруп. Они сидели почти рядом. Сидрат стало жарко. Она положила ладонь на холодную клеенку. И сейчас же рядом, но не касаясь ее руки, легла рука Рашида.

— Сидрат…

— Что, Рашид?

— Расскажи что-нибудь.

— Я все забыла… Хорошая у тебя мама, Рашид. Ты ей что-нибудь говорил?..

— Я не говорил, но…

— Что «но»?

— Сидрат…

— Рашид…

ГЛАВА ПЯТАЯ

Весна в этом году выдалась ранняя, щедрая на погожие ясные дни и теплые вечера. Уже в конце мая луга запестрели цветами, а кукуруза поспела для первой прополки.

— Давно такой весны не видели. Дай, аллах, чтобы и лето хорошее было. Только бы градом не побило урожай, — говорили старики, глядя в чистое, начинающее выцветать небо.

Поэтому, когда вершины Акаро вдруг заклубились тучами, люди стали с тревогой посматривать на горы: как бы не ударил град.

И вот тучи сползли с горы и медленно двинулись на аул. Они неуклюже сталкивались боками, тяжело наползали друг на друга. И вдруг, словно извещая о том, что идет гроза, ударил гром. Тучи слились в одну черную громаду, которая двинулась навстречу солнцу. Зеленые склоны гор мгновенно почернели. Вокруг помрачнело, будто сразу наступили сумерки. Ветер рвал с деревьев листья, колосья со стеблей.

Люди спешили убрать кизяки, сено, затирали веником трещины на крыше. Весь аул, до этого словно вымерший, загудел, как растревоженный улей. Рахимат и Сайгибат тоже с криками выбежали на веранду.

— О аллах, избавь хоть от града, — голосила Сайгибат, протягивая руки в сторону гор.

— Не допустит аллах такой беды, — сказала Рахимат. — Сегодня шла с поля, посмотрела вокруг: веток от плодов не видно. Тьфу-тьфу, не сглазить.

— Самое опасное время для полей. Аллах пожалеет нас, — Сайгибат убрала палас с веревки.

— Рахимат, Рахимат, вы что, не видите, град близко, — закричала со своего двора Субайбат. Она поднималась по лестнице с топором в руке.

— Видим, да ничего не можем сделать, — отвечала ей Рахимат.

— Ой, надо бросить навстречу граду немного золы, — вспомнила Сайгибат старый обычай. И стала торопливо бросать по ветру горсти золы, причитая: «Аллах, аллах, пусть рассеется град, как эта зола». Порыв ветра подхватил золу и унес с собой.

— А ты зачем топор в дом несешь? — спросила Рахимат соседку.

— Мать моя всегда топором размахивала, когда шел град. Это тоже помогает, — отвечала ей Субайбат.

В каждом дворе голосили женщины. И небо, словно пожалев их, посветлело. Тучи раздвинулись, и несколько крупных капель дробно ударило о крышу.

— Аминь-аминь. Аллах услышал нашу просьбу, — обрадовалась Субайбат и еще старательнее замахала топором.

— В самом деле, града нет, — отметила и Рахимат, нагибаясь над перилами веранды.

И вот, словно что-то прорвалось в небе, хлынул дождь. И слышно было, как женщины, успокаиваясь, благодарно повторяли в каждом дворе: «Алхамдулиллах. Алхамдулиллах. Град прошел мимо».

И вдруг за шумом дождевого потока Рахимат различила цокот коня, Он быстро приближался.

— Неужели Омар? — встревожилась Рахимат, стараясь за дождевой завесой разглядеть дорогу. — Что могло его заставить вернуться домой? — размышляла она. — Ума не приложу. В такую погоду бросить отару в горах…

— Наверное, любовь к тебе магнитом домой тянет, — пошутила Субайбат; она тоже услышала топот лошадиных копыт и догадалась, что это сосед.

— Уж, конечно, любовь, не иначе, — пробовала отшутиться и Рахимат, но голос выдавал тревогу: «Если это Омар, он сразу спросит, где дочь. А ее как на грех нет дома». Цокот послышался совсем близко, и вот уже во двор входит Омар, одной рукой держа за повод коня, другой раздвигая мокрые обвисшие ветки. С его черной бурки ручьями льется вода.

Рахимат и Сайгибат тревожно переглянулись. Рахимат поспешив выбежала под дождь навстречу мужу.

— Ох Омар, гроза-то какая. Я бы умерла от страха, если бы знала, что ты едешь в такую погоду, — говорила она, отводя за повод коня. Привязав его к столбику, она быстро догнала мужа на веранде, сняла с него бурку и повесила на гвоздь.

— Что мне гроза? Я, как видишь, совершенно сухой, — самодовольно сказал Омар.

— Да, сын мой, это не бурка, а клад, — сказала Сайгибат ласково, поглаживая ее мокрые бока.

Омар развалился на тахте.

— Теперь бурки не такие, как раньше, — ответил он недовольно. — Раньше птицы могли прятаться в их ворсе. Вот какие были бурки. Как подарок, переходили в наследство. Три поколения их носило, а все как новые.

— Я растопила очаг. Иди погрейся, — позвала из кухни Рахимат. — Сейчас чуду подогреется.

— Посмотри простоквашу, — сказала Сайгибат. — Наверное, уже готова. А творог в ларе.

— Как твое здоровье, мать? — спросил Омар, подходя к матери и проводя рукой по ее волосам. — Помогло ли тебе то лекарство, что я послал через Хаджи Ага?

— Баркала, сын мой. Мое здоровье в твоем здоровье. А лекарство очень хорошее. Только перед грозой спину немножко ломило, а в ясные дни даже забываю, что у меня есть спина, — и Сайгибат ласково погладила руку сына.

— А как крыша, не потекла? — спросил Омар, поглядывая на потолок. — Что-то сыростью пахнет. Окна вы, наверное, не открываете.

— Что ты, — возразила Рахимат, — окна день и ночь открыты. Только перед грозой закрыла, боялась, как бы град стекла не побил. А крыша, слава аллаху, держится как железная. Не знаю, откуда только сырость берегся. Я сама нашла в той комнате прямо над твоей тахтой маленький грибок на потолке. Боюсь, как бы бревно не сгнило. Я уж согрела в жаровнях кирпичи и терла то место, — отвечала Рахимат, быстро кладя пуховую подушку на трехногую скамейку, на которую собирался сесть Омар.

— Теперь надо подождать несколько дней, пока не подсохнет. А потом убрать землю с того места на крыше, дать как следует просушиться бревну и засыпать сухой землей. Только не с Долахары, а с Талаоры, — распорядился Омар.

— Да, так и сделаю, а то весь потолок может заразиться. Я ждала, Омар, когда ты приедешь. А то все времени не выберу. С утра до вечера на ногах. Когда подумаю, что я сделала за день, так ничего вспомнить не могу, — пожаловалась Рахимат. — И еще одна беда, уж не хотела тебе говорить, да теперь позади она. Правильно говорят, где гром, там и молния. Наша бурая корова сломала переднюю ногу, и, подумать только, черви появились на ране. Как я измучилась с ней. Дай аллах здоровье Садыку, он ее вылечил. Сегодня первый день отправила бедняжку на пастбище.

— Что же ты мне не сообщила, — разволновался Омар. — Я бы сразу приехал. Ну и чабана в этом году нашли. Бездельник, а не чабан. Видно, думает, работа чабана в том, чтобы сидеть на тулупе да дудеть в дудку, а в конце месяца посылать жену собирать оброк. Ни зерна, ни денег — ничего ему не давай, если у него хватит совести прислать жену, — все больше возмущался Омар. Он даже не мог усидеть на месте, взад и вперед ходил по комнате.

— Хватит у них совести, хватит, — подтвердила Сайгибат. — Жена его не по земле ходит — прямо по небу летает. Думает, не чабан ее муж, а большой начальник всего района.

— Как в горах, Омар? Травы много? — перевела разговор Рахимат.

— Благодать. В этом году и отара сыта и чабаны довольны. Я приехал за солью. Ну, и денек-другой отдохну. А где дочь? — спросил он, заглядывая в соседнюю комнату.

Рахимат замерла.

— Ой мучается, бедняжка. Так исхудала от этих экзаменов, смотреть больно, — быстро заговорила она.

— Сегодня с утра у Чакар. Вместе занимаются, — вставила Сайгибат.

Как раз в эту минуту хлопнула калитка и на дорожке показалась Чакар с байковым одеялом, накинутым на голову.

— Видели вы когда-нибудь такой ливень, — сказала она весело, скидывая с головы одеяло. Под ногами ее сразу же натекла лужа.

— Это дар аллаха. Урожай будет обильным, — ответила Сайгибат спокойно, а сердце сжалось: надо же было ей прийти именно сейчас.

— А где Сидрат? — как ни в чем не бывало спросила девушка и, отодвинув занавеску, заглянула в комнату.

— Она же пошла к тебе заниматься, — сказала Сайгибат, как в воду прыгнула. Она даже боялась взглянуть на Омара, который поднялся с тахты и подошел к ним.

— Ко мне? — удивилась Чакар. — Я ее и не видела сегодня.

Омар мрачно смотрел то на жену, то на мать.

— Иди и сейчас же приведи дочь домой, — наконец сказал он жене.

— О сын мой, надо переждать дождь, — воскликнула Сайгибат.

— Иди сейчас же и приведи дочь, — повторил Омар.

Рахимат, ни слова не говоря, накинула платок и выбежала со двора.

Было уже темно, и дождь перестал, только с деревьев стекали дробные капли, когда она вернулась домой… без Сидрат. Ее толстый платок обмяк от дождя, мокрый подол платья прилипал к коленям, а глаза смотрели моляще и испуганно.

— Ее нигде нет, — с трудом выдавила она. — Говорят, с утра видели ее с книгой на берегу реки. Но сейчас ее там нет.

— Что? — вскричал Омар. — Да я вам всем спины переломаю. Сколько раз твердил: не пускайте ее никуда.

Он схватил бурку, фонарь и шагнул с крыльца в темноту. Рахимат не посмела пойти за ним.

Когда Сидрат в полдень возвращалась из школы, она увидела почтальона и друга Рашида — Гусейна. Он всегда приносил письма от Рашида. Вот и сейчас он шел со стороны райцентра, значит, с почты, и девушка остановилась, поджидая его.

Каждый раз, когда она его видела, сердце ее заливала теплая волна, радостная и тревожная. Редкий день не было от Рашида письма, и все-таки каждый раз Сидрат волновалась: а вдруг… В этот раз Гусейн еще издали заулыбался ей: значит, все в порядке. И верно, подойдя, он покопался в недрах своей толстой сумки и вытащил большущий пакет.

— Смотри, какое тяжелое. Не иначе сердце свое вложил…

— Да ну тебя, Гусейн. Не можешь без шуток. Давай скорее письмо, — и Сидрат вырвала пакет.

— Эх, жаль, что я не Рашид. Давно бы тебя похитил. А теперь ничего не поделаешь, прозевал… Одно мне осталось — завидовать другу. — Он говорил легким голосом, а глаза смотрели с грустинкой. И непонятно было, то ли он шутит, то ли всерьез.

— Похить Чакар, если такой храбрый, — отпарировала Сидрат. И убежала. Ей не терпелось скорее прочесть письмо, но проходившие мимо люди с любопытством смотрели на нее: они уже заметили и то, что она стояла с Гусейном и какой большой пакет держит в руках. Ведь аул не избалован новостями.

Сидрат пошла на полянку к ореховому дереву, чтобы побыть одной. Там разорвала конверт: на колени выпало письмо, тетрадь и фото. Она нежно взяла фотографию в руки, всматриваясь в дорогое лицо, в котором уже появилось и что-то чужое. То ли Рашид возмужал за год, то ли она не привыкла видеть его на фотокарточке.

Рашид писал, что ему осталось служить три месяца всего, а потом они вместе поедут в город учиться.

А в тетради оказались стихи. Сидрат так разволновалась, что не могла читать сидя. И ходила, ходила по кругу.

«Ведь это все о нас, — думала она, прикладывая к щекам ладони. — Интересно, он сам сочинил или переписал из Махмуда?»

В конце тетради были записи. Сидрат читала, и любимый становился ей еще ближе, словно они сидели рядышком в этой траве и он делился с ней самым сокровенным.

…Маленькая птица с длинным хвостом села совсем близко и, склонив голову набок, посмотрела на Сидрат. Девушка вздохнула, и птица, чирикнув, отлетела подальше. Она что-то нашла в земле между травинками и засуетилась, зачирикала, радостно, призывно. А в самом деле, о чем поют птицы? Ей показалось, что она слышит застенчивый голос Рашида, что он здесь, рядом, нужно только зажмуриться, протянуть руку, как в детской игре в салочки, и ее рука найдет его теплые волосы…

Девушка и не заметила, как с гор сползли тучи и заволокли солнце. И только когда порывом ветра у нее вырвало из рук письмо и понесло над травой, она испуганно вскочила.

Воздух потемнел мгновенно. Гром раскололся над ней, небо рассекла молния. Сидрат задрожала, как лист на дереве: «Вай, вай, зачем я так далеко ушла? Куда теперь спрятаться?»

Снова загремело в горах, блеснула молния, из расколовшейся тучи мутными потоками хлынул ливень. В одно мгновение девушка стала мокрой с головы до ног, словно выкупалась в реке.

Черные волосы слиплись, с них за ворот текла вода. Задыхаясь, Сидрат добежала до большой скалы, нависшей над дорогой, и спряталась под ней. «Пережду здесь. Сильный дождь долго не бывает», — утешала она себя.

Вдруг совсем рядом сверкнула молния. Казалось, она ударила именно в эту скалу. Сидрат вскрикнула и потеряла сознание.

Долго ли продолжался дождь, сколько времени пролежала она здесь под нависшей скалой, она не знала. Очнулась Сидрат оттого, что четкий свет бил ей прямо в сомкнутые веки. «Бабушка, закрой дверь», — хотела сказать она, думая, что это лампа на веранде мешает ей спать. Но кто-то сильно тряхнул ее за плечо. Нехотя девушка открыла глаза: перед ней стоял отец и светил ей в лицо фонарем.

…Омар, увидев дочь живой, страшно обрадовался. Он боялся, что река, скачущая, как бешеный зверь, унесла ее. А теперь у него даже лицо обмякло и глаза потеплели. Почти нежно склонился он над дочерью. И тут в глаза ему бросилась фотография Рашида. Намокшая, она лежала тут же у ног Сидрат, рядом валялось скомканное письмо.

— Домой, проклятая, опозорить меня хочешь! — закричал он не своим голосом, — Вся в мать пошла.

Сидрат вздрогнула, еще не понимая… И тут увидела в руках отца фотографию Рашида. С намокшей бумаги, облепленной землей и травинками, на нее смотрел Рашид и, ничего не подозревая, улыбался. Сидрат выскользнула из-под рук отца и побежала по лужам, по траве, скользкой и мокрой. Она спотыкалась, падала и снова вставала. По дороге она потеряла туфлю, но даже не заметила этого. Намокшая, перепачканная землей, с растрепавшимися косами, с туфлей на одной ноге, оставляя на полу мокрые следы, предстала она перед бабушкой и Рахимат.

— О аллах, — закричала бабушка, то ли радуясь, то ли ужасаясь.

— Переодевайся скорее, — засуетилась возле нее Рахимат. — Сайгибат, ставь чайник.

Омар молча прошел в комнату и закрыл за собой дверь. Там при свете керосиновой лампы прочел он письмо и стихи Рашида. И Омар, который за всю свою жизнь не сказал ласкового слова женщине, был потрясен. «Маменькин сынок. Слюнтяй. С детства было видно, что из тебя мужчины не выйдет», — говорил он сам с собой. Но почему-то слова Рашида жгли, будоражили, лишали покоя. Он отмахивался от них, как от назойливой мухи, но в ушах все звучало: «Раньше я не знал языка птиц. Оказывается, они поют о тебе». И что-то чуждое, недоступное его пониманию, странно волновало его. От этого Омар еще больше злился.

Дверь осторожно приоткрылась. Вошла Рахимат. Она старалась держаться спокойно, но внутри у нее все дрожало.

— Какое счастье, что бедняжку не убило молнией, — робко вымолвила она.

— Лучше бы убило, — процедил сквозь зубы Омар и добавил: — Никому ни слова о том, что я нашел ее под скалой. Скажи, что спала в другой комнате, а мы, мол не заметили и подняли панику.

— Хорошо, Омар, хорошо, — поспешно согласилась Рахимат.

— И мать предупреди. А то вы, женщины, хуже сорок.

— Скажу, Омар. Не сердись. Сидрат — хорошая девушка и плохого себе не позволит.

— Я тебя не спрашиваю, хорошая она девушка или плохая. Молчи уж, — оборвал Омар.

О том, что нашел письмо и фотографию, он не сказал никому. Всю ночь проворочался Омар в своей постели. «Сам виноват, — ругал он себя. — Не зря говорят: взрослая дочь, что бурная река. Если вовремя не направить по руслу, — разольется. Надо выдать ее замуж. Тогда забудет этого оборванца». Решив так, он успокоился и уснул.

Не прошло и недели, как Сидрат подслушала разговор между отцом и теткой Рахимат:

— Я дал слово отдать дочь за Гаджи. Они не хотят откладывать дело в долгий ящик. Так что приготовь все, что нужно для дочери.

— Вай, что ты говоришь? Зачем так спешить? Как мог дать слово, даже не намекнув дочери?

— Не твое дело. Слушай, что говорят. Я дал слово и, пока жив, обратно не возьму.

— Вай, не знаю… Умно ли ты поступаешь. Подумай. Ведь у тебя одна дочка. И времена теперь другие.

— Какие времена! Что теперь — отцы не в счет? Это ты хочешь сказать?

— Нет, но все же теперь спрашивают согласия у дочери. А ты, как в старое время, — сам решаешь. Вот и соседка Субайбат просит нашу девочку для своего Рашида. И Сидрат его любит. И нам он будет как сын.

— Я не женю дочку, а замуж выдаю. А Рашид — кукай.

— Чем же не угодил тебе Рашид? У них семья хорошая, и соседи они добрые. За много лет мы друг другу злого слова не сказали. И Сидрат его любит.

— Какие там еще любови. Я сам знаю, кого ей любить. Сказано тебе, Гаджи — мужчина, а Рашид — кукай.

— Ох, не знаю, Омар. Не одобряю я твой поступок. Да и рано Сидрат замуж. Она еще в школу ходит. А там, бог даст, и учиться поедет, как другие девушки.

— Школу она скоро кончает. А насчет института пусть они с мужем решают.

— Не знаю, не знаю, Омар.

— Зато я знаю, — заключил разговор Омар. — Сказано тебе, приготовь все к свадьбе.

…Сидрат стояла, зажав руками рот, чтобы не закричать. «Отец, не губи меня. Не выдавай за нелюбимого», — хотелось ей просить, умолять отца. Но она стояла неподвижно: слишком хорошо она знала его характер.

Сидрат не могла оставаться дома и побежала на свое любимое место к ореховому дереву. «Лучше умереть», — шептали ее губы. И дерево, которое знало ее с детства, отвечало глухим ропотом: «Не сдавайся, Сидрат. Сама решай свою судьбу».

Потекли тяжелые дни. Сидрат осунулась, под глазами появились темные круги. Тетя Рахимат и бабушка Сайгибат смотрели на нее с опаской, как на тяжелобольную, боялись отпускать из дому, говорили при ней шепотом:

— Вай, вай, дочь моя. Угораздило же тебя уронить фотографию, — покачивала головой Рахимат.

— Откуда я знала, тетя Рахимат, что так получится. Лучше бы в тот день меня убила молния.

— Ой, золотце, большой грех говорить такие слова. Может, отец еще изменит свое решение. Ведь в душе он не такой уж зверь. И за что только он невзлюбил Рашида? Парень хоть куда. Добрый, ласковый. Я и сама полюбила его, — говорила Рахимат, вытирая глаза.

— Мне теперь все равно. Хуже смерти не будет. Пусть отец радуется моему горю.

— Вай, вай, не разрывай мое сердце. Попробую еще поговорить с отцом.

— Ничего не выйдет, — безнадежно ответила Сидрат.

С детских лет она была воспитана в покорности. Она видела, что и Рахимат и мать Омара дрожали, когда он приходил, говорили при нем вполголоса. Омару нравилось, чтобы от звука его шагов все в доме трепетали. За это не любила мужа мать Сидрат, хотя во всем повиновалась ему и ничем не выдала того, что чувствовала.

Когда в дом пришла Рахимат, вторая жена Омара, она тоже подчинилась мужу. И только сейчас, впервые, встав на защиту неродной дочери, осмелилась перечить ему.

Но ее уговоры не помогали. Омар и слышать ничего не хотел. У него были свои понятия о чести, и он крепко держал «мужское» слово, данное Гаджи.

«О, если бы здесь был Рашид. Он бы нашел выход, — убивалась Сидрат. — Как он сказал тогда, на лугу: «Я во всем буду тебе опорой». Но любимый был далеко.

Однажды, когда Сидрат, понурившись, шла по воду к источнику, она столкнулась с Гусейном. На этот раз он не шутил, не улыбался. Глаза его смотрели на девушку с упреком.

«Он осуждает… — больно укололо Сидрат, — думает, наверное, я сама дала согласие. — Она почувствовала злость к Гусейну: — И он тоже не понимает меня», — и хотела пройти мимо. Но Гусейн взял ее за рукав:

— Тебе письмо, Сидрат.

— Давай, если есть, — ответила Сидрат безучастно.

Даже письмо от любимого не могло теперь обрадовать ее.

— Не дам. Ты, оказывается, не стоишь его. Он тебе верит, а ты смеешься над ним.

— Дай аллах, чтобы твое сердце всю жизнь так смеялось, как мое сегодня, — не выдержала Сидрат.

— Кто же тебя заставляет? — усмехнулся Гусейн, еще не веря…

— Отец.

И тут Гусейна взорвало:

— Тебя ведут к скале и бросают в пропасть, а ты молчишь. И с таким заячьим сердцем думала связать жизнь с мужественным солдатом. Нужно было сразу признаться, что ты трусиха. А я-то думал…

— Хватит, Гусейн, — оборвала его Сидрат. — Не сыпь соль на рану. Мне и так нелегко.

— Ладно, бери письма, — смягчился Гусейн. — Уже три накопилось. Я от злости не отдавал тебе. А вчера получил телеграмму от Рашида. Беспокоится, не заболела ли.

— Ох, лучше бы я умерла, — и Сидрат прижала к себе письма.

— Ты получила аттестат зрелости? — уже деловито спросил Гусейн.

— Сегодня получу, — уныло проговорила Сидрат.

— А свадьба в четверг…

— Так быстро? Откуда ты знаешь? Не может быть! — воскликнула изумленная Сидрат. От неожиданности она выпустила из рук кувшин. Но ни она, ни он не обратили на это внимания.

— Я сегодня был у твоего жениха Гаджи, — пояснил Гусейн. — Хотел с ним договориться, чтобы оставил в покое девушку моего друга. Я думал, что имею дело с горцем, а оказалось — с бараньей тушей. «Я, — говорит, — тоже ее люблю и буду жениться». Гусейн передразнил Гаджи.

— Сидрат, а ты помнишь «Бэлу» Лермонтова?

— Ну и что?

— Так вот, Азамат украл Бэлу для Печорина. А я украду тебя для Рашида.

— Да ну тебя, — отмахнулась Сидрат.

— Нет, я серьезно. Посажу в поезд, а Рашиду отправлю телеграмму: встречай драгоценный груз.

— Ой!

— Что, не согласна? Ты не думай, что я сгоряча… Я все продумал. Дело осталось за тобой. Ну, решайся.

Гусейн смотрел на девушку не отрываясь. Глаза Сидрат, блеснувшие было надеждой, снова потухли.

— Отец убьет меня.

— Заяц первым попадается охотнику, — не отступал Гусейн.

— А отец?

— А что отец? Пошумит, пошумит да и простит. Что ему остается делать. Ну?..

— А что я должна, Гусейн… — голос у Сидрат дрогнул. В нем были и страх и надежда.

— Вот это другой разговор, — обрадовался Гусейн. До этого он хоть и говорил уверенно, а все-таки сомневался. — Слушай мой план, — горячо зашептал он. — Приходи завтра вечером на дорогу. Мы спустимся на шоссе, проголосуем и на попутной машине — в город. А там на поезд. Деньги у меня есть.

— Прямо так сразу, — неуверенным голосом спросила девушка. — Ни с кем не простившись? Не смогу я…

— Тогда пеняй на себя, — сказал Гусейн сурово и ушел. Когда он оглянулся, Сидрат все так же стояла на дорожке и смотрела ему вслед.

— Я буду ждать, — крикнул он и, не дожидаясь ответа, спрыгнул с холма вниз на дорожку, ведущую к аулу.

А Сидрат осталась одна. Все в ней было взбудоражено. «Решайся», — словно говорил ей кто-то. «А как же бабушка, тетя Рахимат, отец?» — мелькала растерянная мысль.

В эту ночь она не могла уснуть, все думала, думала… То ей виделся длинный поезд, вот он подходит к вокзалу, а за окном в толпе — радостное лицо Рашида. То это лицо сменялось другим, перекошенным злобой, и грозный голос отца кричал: «Ты опозорила меня. За это я убью тебя!»

Кинжал, который она видела с детства на стенке, на ковре, и который никогда не вынимали из ножен, навис над нею. Сидрат вскрикнула и закрыла лицо руками.

— Что с тобой, доченька? — перепугалась бабушка и, спустив ноги с постели, прислушалась.

Сидрат хотелось броситься к бабушке, как в детстве, забраться под одеяло и, прижавшись к ней, всхлипывая и утешаясь, все рассказать. Но тогда бабушка обязательно начнет плакать и они с тетей Рахимат ни за что не выпустят ее из дому.

Поэтому Сидрат ничего не ответила бабушке. Она притворилась спящей и, затаив дыхание, ждала, когда бабушка снова уснет.

Лежа в постели в темной комнате, она вдруг подумала о матери. А подумав, почувствовала обиду на нее. Как мать была нужна ей сейчас, в эти дни. «А ей, видно, никто не нужен, кроме Алибулата. Она даже не знает, что отец хочет насильно выдать меня замуж».

Если бы мать была с нею, Сидрат просто положила бы голову ей на колени, уткнулась в подол ее платья, пахнущего клевером, и рассказала обо всем. А потом они бы сидели, обнявшись, как две сестры, старшая и младшая. И ничего не говорили — просто сидели рядом — плечо матери чуть выше дочернего плеча — и все стало бы ясно и понятно. А может быть, все было бы не так. Может быть, мать стала бы плакать и метаться по комнате и просить Омара пожалеть дочь, как тогда, когда Сидрат была маленькая, и Омар все равно разлучил их. Сидрат помнит глаза матери, которые молили о пощаде, и глаза отца, отталкивающие эту мольбу. И она подумала: может, это и к лучшему, что мать ничего не знает… Сидрат почувствовала жалость и нежность к матери. Ей захотелось увидеть ее во что бы то ни стало. Она привстала на кровати, опираясь на локоть. Прислушалась — тишина. Встала, накинула на плечи платок, осторожно открыла дверь на веранду.

На дворе было темно. Юный месяц исчез с неба. Только вяло перемигивались звезды. Слышен был голос совы, кричавшей где-то в скалах.

Девушке стало страшно. Пока она шла к воротам, колени у нее дрожали. Она старалась не слышать этого крика со стороны гор, но он лез в уши, как бы предупреждая: «Берегись, Сидрат!»

Проходя мимо соседнего двора, она вспомнила ту ночь, когда прощалась с Рашидом. Вспомнила детство, их дружбу и услышала рядом его голос: «ну чего ты боишься темноты? Какая разница — день или ночь. Ночью все то же самое, только солнышко отдыхает». И верно, подумала Сидрат, вот груша у забора, она та же самая, что и днем. Только тень от нее гуще. И забор тот же самый. Только белее. Это так кажется, потому что вокруг темно. И трава та же самая. Только холодная и мокрая. Это потому, что роса и солнышка нет. Сидрат нагнулась, сорвала травинку, пожевала ее и, успокоенная, смело зашагала в соседний аул.

Но чем ближе подходила она к дому Алибулата, тем меньше храбрости оставалось в ней. Словно она растеряла ее, пока шла. Вот и дом, который ей нужен. В саду на траве — квадрат света, падающего из окна. Значит, там еще не спят.

Сидрат обрадовалась было такой удаче, но вдруг мысленно представила себе: Алибулат сидит, развалившись на тахте, и гладит рукой волосы матери, припавшей к нему. От такого видения Сидрат даже зажмурилась. Она повернулась и, перепрыгнув через мокрый кустарник, бросилась наутек. Сердце ее стучало, словно копыта скачущего коня.

Но, отбежав далеко от дома, она оглянулась и не увидела вдали света. Может быть, дерево на дороге заслонило его. А может быть, там легли спать и просто погасили свет. И Сидрат стало грустно и пусто.

«Что бы матери выйти во двор. Вот если бы корова замычала, она бы обязательно вышла», — подумала Сидрат. И снова тучи обиды заволокли ее сердце. «Наверное, прав был отец. Мама очень любит Алибулата», — от этой мысли в ней проснулась нежность к отцу. Она увидела его другим, не суровым и непреклонным, а несчастным и одиноким.

Юный месяц, выспавшийся в облаках, важно выплыл на середину неба, сияя так, будто его почистили золой. И сразу аул преобразился: он уже не казался таким мрачным. Сидрат поднялась по ступенькам и прокралась в комнату отца. Он всегда спал один, в своей комнате. Здесь было темно, потому что окно выходило на веранду. И сначала Сидрат ничего не видела. А потом глаза ее привыкли к темноте. Она подошла к кровати. Постепенно вырисовывались его черты, суровые и грубые, будто вырубленные в скалах топором. Большая голова занимала полподушки. Голова была выбрита до блеска — отец считал, что отпускать волосы не к лицу настоящему горцу, и всегда брился наголо. Рука, большая, жилистая, в черных трещинах, похожих на трещины в скалах, тяжело лежала на одеяле.

И так жалко ей стало отца, что все обиды забылись. «Да он умрет с горя, если я уеду. А сколько хабаров будет в ауле. Из-за них отцу придется опустить свою гордую голову… Нет, нет, нет, лучше умереть, лучше выйти замуж за нелюбимого…»

Так Сидрат приняла решение остаться и покориться отцу.

Когда она проснулась, на полу веранды лежало солнце. «Долго же я спала», — сказала себе Сидрат: ни отца, ни Рахимат в доме уже не было. Наверное, ушли в поле.

На веранде, освещенной солнцем, сидела Сайгибат и пропускала шерсть через чесалку: готовила приданое для Сидрат.

Увидев это, девушка все вспомнила, и ей показалось, что на веранде стало темнее, словно солнце спряталось за тучу.

И вдруг она увидела Субайбат, которая стояла на стене, разделяющей их дворы, и делала ей какие-то знаки.

«Я пойду груши соберу», — сказала Сидрат бабушке и, взяв таз, спустилась с крыльца. Приближаясь к стене, где стояла Субайбат, она почувствовала, как лицо ее начинает гореть.

Субайбат, не сказав ни слова, повела девушку за собой в дом, и Сидрат увидела упрек в ее глазах.

«Наверное, она, как и Гусейн, не верит мне. Думает, выхожу замуж по своей воле».

Как подсудимая, она вошла в комнату и вздрогнула от неожиданности. У стола сидела ее мать. Лицо у нее было суровым и старым.

— Доченька моя, — сказала Зулхишат, вставая. — Ты что, совсем отвыкла от матери? Не делишься со мной даже тогда, когда решается твоя судьба. — Зулхишат вздохнула.

— Мама, так хочет отец, — сказала Сидрат подавленно. И испуганно покосилась на Субайбат.

Но Субайбат отвела глаза.

— Этого я не допущу, — сказала Зулхишат. И Сидрат удивилась: так жестко прозвучал ее голос. Она даже не знала, что ее нежная мать может быть такой. — Хватит, — продолжала Зулхишат. — Отец своей глупой гордостью искалечил мне жизнь. А теперь хочет и тебе… Я сегодня только узнала. Алибулат пришел с работы возмущенный. Он говорит, что прошли старые времена. Теперь за это даже судят.

— Вы хотите судить моего отца? — воскликнула Сидрат, пятясь к двери.

— А ты что же, на самом деле хочешь послушаться отца? — в свою очередь удивилась Зулхишат. — О аллах, что сделали с моей дочерью. Ягненка из нее сделали.

— Доченька, зачем обманываешь Рашида, ты разобьешь его сердце, — вмешалась до этого молчавшая Субайбат.

— А мне не разбили сердце? Обо мне кто-нибудь подумал…

Все, что накопилось в сердце за эти тяжелые дни, все, что долго удерживалось внутри, как вода под землей, прорвалось. И Сидрат, громко плача, бросилась к матери. И Зулхишат сделала то, что так часто представляла себе Сидрат в своих мечтах: обхватила голову дочери и прижала ее к себе, будто защищая. И Сидрат почувствовала знакомый с детства запах клевера. И еще ей показалось, когда мать стала гладить ее по голове, что в ветреный день весны, когда ломается лед и зимний платок падает с головы на плечи, теплые солнечные лучи касаются ее волос.

Из дома Субайбат Сидрат вышла другим человеком. Она уже не чувствовала себя одинокой: ведь мать понимала и поддерживала ее. Конечно, Зулхишат никогда бы не посоветовала ей бежать из аула. Расскажи ей об этом Сидрат, она пришла бы в ужас. Но допустить, чтобы Омар насильно выдал дочь замуж, она не могла, хотя еще не знала, как помешать этому.

«Что-то придумает мать? — размышляла Сидрат. — Как сможет помочь мне, чем повлиять на Омара? — И вдруг, как молния, ее пронзила мысль о суде: «Теперь за это даже судят», — так сказала мать.

Сидрат представила, как отца ведут по улице и весь аул высыпал посмотреть на него, а он идет, опустив свою бритую голову, и на руках у него звенят цепи.

И Сидрат в ужасе закрыла лицо руками. «Нет, только не это. Лучше бежать…»

…Этот день был похож на грустный сон. Сидрат побывала везде: навестила подруг, посидела в пустом классе за своей партой, постояла под ореховым деревом… Она молча прощалась со всем, что любила. А когда стемнело, взяла в руки узелок и окольной дорогой, чтобы никого не встретить, крадучись, пробралась на условленное место. Было темно и тихо. Месяц, разрезанный пополам, нежно светился в небе. Кое-где мигали звезды, словно говорили: «Не бойся, Сидрат. Счастливого пути». А горы хранили суровое молчание. Казалось, они упрекали ее, и Сидрат вдруг почудилось, что скалы обступили ее со всех сторон, словно не хотели отпускать. «Что же я делаю», — тихо ахнула девушка. На сердце нахлынул странный холод, а ноги ослабли. Она присела на землю. Вокруг было темно, пустынно и только внизу, под горой, тепло светились огни аула. Там шла обычная жизнь: женщины разжигали очаг, замешивали творог для чуду, перекликались с веранд, мужчины чистили чирах или что-то чинили. Приготавливая ужин, суетится, наверно, тетя Рахимат. Бабушка ей помогает… Они еще ничего не знают… «Родные мои, простите. Прости меня, бабушка. И ты, тетя Рахимат. И ты, отец, прости…»

Сидрат положила голову на узелок с одеждой, ей хотелось заплакать. Но слез не было. И тут из темноты раздался голос Гусейна:

— Сидра-аа-ат, ты здесь? Пошли скорее. Я нашел машину.

Он взял ее за руку и потащил вниз к шоссе. Сидрат все оглядывалась, и Гусейн начал бояться: вдруг она в последний момент передумает.

— Тебе не грустить, а танцевать надо, — пробурчал он сердито.

Приближалась ночь. Все меньше становилось огней в ауле. Все больше звезд над горами. По черной дороге, грохоча, летел к вокзалу грузовик.

А в это время Рашид у окна, открытого в крымскую ночь, привстав на узкой солдатской койке, писал своей Сидрат очередное письмо.

Ночью Гусейн посадил Сидрат в поезд. Прощаясь, он сунул ей в руки книгу и сверток с едой и, оглядывая купе, спросил озабоченно:

— Тут кто-нибудь едет в сторону Крыма?

— Я еду. В Севастополь, — откликнулась женщина средних лет с удивительно белым лицом.

— Вот здорово, — просиял Гусейн. — Тут моя сестра в первый раз едет… Вы уж присмотрите за ней, а там ее встретят.

— Будь спокоен, — улыбнулась ему женщина и перевела на Сидрат внимательные, насмешливые глаза. — Доставлю твою сестру в целости и сохранности.

От улыбки ее лицо, строгое, как у педагога, сразу стало мягким и нежным.

— Ну, счастливо, — Гусейн еще раз оглянулся у дверей и вышел. Сидрат хотелось броситься за ним, сказать ему, как ей страшно, как она уже скучает по родным, по горам, но что-то сковало ее, и она подавленно молчала.

Наверное, женщина понимала, что происходит с Сидрат. Она сделала вид, что не обращает на нее внимания и только позже сказала просто:

— Меня зовут Ольга Петровна.

— А я Сидрат.

— По-русски Соня?

— Не знаю…

Поезд катился по длинной дороге, заглатывая ее, как дракон. Ольга Петровна уже давно спала. А Сидрат так и сидела с узелком на коленях, прижавшись лбом к черному стеклу.

Сначала за окном была только темнота, потом она стала рассеиваться: раздвигая туман, на всем широком пространстве наступала заря. Незаметно пришло утро. Сидрат сидела, потрясенная: за окном, сменяя друг друга, проходили картины Крыма, как в киножурнале, который она как-то видела у них в клубе перед фильмом. Только там все было серое. А здесь… Никогда на голых горах Дагестана девушка не видела такой красоты: а ведь раньше ей казалось, что красивее ее гор не бывает.

Сейчас ей захотелось спрыгнуть с поезда, пробежаться по мокрой утренней траве, замочить ноги до колен, сорвать вон тот лиловый цветок, что мелькнул на откосе.

Но поезд стучал колесами все быстрее. И с каждым стуком все ближе становился Рашид. И от этого светлого утра, от простора за окном, от встречи, которая скоро будет, к сердцу Сидрат горячей волной прилила радость. Как эта заря, рассеявшая тьму, радость растопила страх, а остатки его загнала в самые уголки сердца. Девушке уже казалось, что поезд идет недостаточно быстро. Ей хотелось выскочить, побежать вперед, обгоняя поезд.

Грусти как не бывало. Хотелось любить, хотелось учиться, хотелось быть счастливой. Очень хотелось жить.

Сидрат вспомнила о своей мечте и представила себя врачом. Сколько раз, оставшись дома одна, она закутывалась в простыню и, встав перед зеркалом, говорила своему отражению: «Ну, что у тебя болит?» Потом она вспоминала, как Рашид сказал ей однажды: «Тебе очень пойдет белый халат». И, вспомнив, улыбнулась. И щекам почему-то стало горячо.

Утром разносили чай. За чаем Сидрат разговорилась с Ольгой Петровной и узнала, что она врач. Девушка слушала свою попутчицу, смотрела на нее восторженно и думала: «Нет, я, наверное, не сумею». И тут же мысленно обращалась к Рашиду: «Ты меня научишь, правда?» Ей казалось, что Рашид все может.

Стучали колеса. За окном было небо и трава. И столько простора, что легко кружилась голова. Где-то в соседнем купе звучал смех. По узкому проходу шла проводница с подносом в руках; в стаканах тонко звенели ложки. Дверь купе была открыта, и Сидрат все вертела головой, смотря то в одно окно, то в другое.

И вдруг, загораживая окно, в проходе засновали люди. Что-то тревожное было в их движениях, и девушка почувствовала смутное беспокойство. До нее донеслось слово — война. Какая война? Но уже, оттолкнув ее, выскочила из купе Ольга Петровна. Сидрат растерянно встала и пошла за ней.

Пассажиры собрались у репродуктора.

— О чем он говорит? Какая война? — спросила Сидрат шепотом, кивая на репродуктор.

— Гитлер напал на нас, — тоже шепотом ответила ей незнакомая девушка.

И когда Ольга Петровна, запустив пальцы в свои чуть тронутые сединой волосы и покачивая головой, как тетя Рахимат, когда случится беда, забормотала что-то, Сидрат смотрела на это как ребенок, который все еще не понимает, что случилось.

— Костя, наверное, уже ушел, — медленно проговорила Ольга Петровна, смотря сквозь нее.

— А Костя, это кто?

— Костя — мой муж. Он военный врач.

— Нет, нет, — вскрикнула Сидрат, чувствуя, как страх начинает захватывать ее, и пытаясь от него отстраниться. — Ты же сказала, что он с цветами встретит тебя.

— Ах, до цветов ли теперь, — отмахнулась Ольга Петровна и добавила задумчиво: — Наверно, Костю уже не застану.

Словно током ударило Сидрат: «А вдруг и Рашид?.. Нет, не может быть». Поверить в это было слишком страшно.

А поезд уже подошел к вокзалу. Пассажиры с чемоданами выстроились в узком проходе. Они толкали друг друга; каждому хотелось скорее увидеть близких.

За окном — толпы. Сидрат никогда в жизни не видела столько народу. Даже во время свадеб и похорон.

Все бегали, кричали, будто где-то пожар. Ольга Петровна приникла к стеклу. Глаза ее бегали по перрону, как птицы, потерявшие птенцов. И так же ощупывали толпу глаза Сидрат.

— Ольга Петровна, Рашида нет. Что делать? — закричала она, ломая пальцы.

— И Кости, — отвечала Ольга Петровна, увлекая ее на перрон.

Вот и перрон опустел. На платформе остались только две женщины — Ольга Петровна и Сидрат. Они все озирались, все боялись уйти, все ждали…

— Пошли, — наконец сказала Ольга Петровна и взяла чемодан.

— Куда?

— Ко мне домой. Не оставаться же тебе здесь, на вокзале. А там что-нибудь придумаем. Поищем Рашида.

Сидрат не помнила, как они добрались до дома: на чем-то ехали, переходили какие-то площади и дворы. Когда Ольга Петровна открыла дверь в квартиру, девушка онемела: никогда в жизни не видела она такой красоты. Сидрат смотрела на блестящие узкие дощечки, из которых были выложены полы, и боялась на них ступить.

— Входи, входи, Соня, — улыбнулась Ольга Петровна. Она бросила чемодан в передней и побежала в комнату искать записку. Записка лежала на подушке. Ольга Петровна пробежала ее глазами и тихо опустилась на кровать.

— Что-нибудь случилось? — наклонилась над ней Сидрат.

Ольга Петровна не отвечала. Казалось, она и не слышала вопроса. Девушка подняла с пола записку и положила ее на стол. Ей бросилась в глаза подпись: «Твой бесстрашный пионер Костя Орлов». «Почему пионер? — удивилась она. — Ведь пионеры — это дети. А может, в городе все по-другому». Она хотела спросить об этом у Ольги Петровны, но не решилась.

Внизу синими чернилами была нарисована река, бурная, как у них в горах, возле реки — женщина. А над ней большая птица, похожая на орла.

«Где же Рашид? Неужели уехал так же, как и Костя?» — и собственное положение показалось Сидрат настолько отчаянным, что она громко зарыдала.

— Соня, ты чего? — спросила Ольга Петровна, очнувшись. Она взяла записку и снова прочла ее. — А знаешь, — сказала она растроганно, — когда мы жили в Осетии, местные жители прозвали меня «белогривый жеребенок». Косте это понравилось. С тех пор он всегда меня так называл.

Ольга Петровна говорила задумчиво, глаза у нее грустно улыбались, а голос звучал ласково. Видно было, что ей очень хотелось вспоминать.

— Мы и познакомились в Осетии. Я приехала туда по назначению, прямо из техникума. А Костя там работал врачом. Веселый такой, а в деле серьезный. И смелый: на любой риск шел. Все его любили. Мне хотелось быть там, где он. Когда он дежурил, я менялась с девушками… Он намного старше меня, и я скрывала свои чувства, стеснялась. А может, боялась: вдруг оттолкнет. То я хоть надеждой жила, а так и надежды не останется. А он ничего не замечал. Ходил себе из палаты в палату да посвистывал. И вот однажды мы с ним случайно столкнулись на берегу Терека. Костя увидел меня и запел:

Я осмелела и говорю: «Глаза у орла, видно, плохо видят». Он меня сразу понял: «Глаза у меня, — говорит, — прозорливее, чем у орла». Ольга Петровна замолчала, вспоминая.

— А потом что было? — спросила Сидрат, краснея.

— А потом мы поженились. Приехали сюда. Костя заставил меня учиться дальше. Окончила я медицинский. Собиралась в аспирантуру. Но теперь все рухнуло. Война. А Костя, вот он, — Ольга Петровна подошла к стене, где висела в рамке фотография.

По рассказам Ольги Петровны Сидрат представляла Костю красивым и молодым, таким, как Рашид. Но с фотографии на нее смотрело широкое лицо с приплюснутым носом, лохматыми, приподнятыми треугольником бровями, отчего оно казалось удивленным; глаза узкие, монгольские, что ли, две резкие морщины у рта.

— Красивый у меня муж, Соня?

— Красивый, — неуверенно ответила Сидрат.

Но Ольга Петровна поняла ее:

— Не лицо у него красивое, а душа. И руки золотые. А неугомонный! Бывало, дома все поднимет вверх дном. На аккордеоне как играет! А танцует!

— Ой, и Рашид танцует, — обрадовалась Сидрат. Но радость сразу же сменилась грустью: «Где он теперь? Увидятся ли они когда-нибудь?»

— Пойдем поищем Рашида, — попросила она.

— Сейчас уже поздно. А завтра утром попытаемся отыскать его часть, — успокоила ее Ольга Петровна.

И снова, как тогда, накануне отъезда из аула, Сидрат не могла уснуть. Гудели машины, по стенам пробегали отсветы огней. В широкое окно входила луна, и, хотя свет погасили, в комнате было светло почти как днем.

Когда птенец в первый раз пробует крылья, он видит только небо и солнце. А если ему встречаются тучи, гроза, как он тогда находит дорогу?

Буря настигла Сидрат в ее первом самостоятельном пути. Почему так случилось? Может быть, потому, что мать не собирала ее в дорогу, не проводила ласковыми словами: «Доброго пути, доченька». Может быть, потому, что бабушка не стояла у ворот с полным кувшином — на счастье. Может быть, это сам аллах наказывает ее за непокорность… Было уже за полночь. Стало темно. Наверное, луна укрылась тучей. А Сидрат все думала, думала… И вот она уже дома, в ауле, нащупав задвижку, открывает калитку. Сухая ветка громко хрустит под ногой. И сейчас же из темноты выступила тетя Рахимат: она давно уже поджидала ее: «Где ты пропадала, дочь моя? Я так переживала. Уже в соседний аул звонили, думали, может, ушла к матери. О аллах, какое счастье видеть тебя живой. Да, Гусейн несколько раз приходил за тобой. Вот и сейчас идет». Рахимат показала на улицу. Луна уже вышла, и при свете ее была видна дорога, и по ней быстро шел Гусейн. Вот он вошел во двор.

— Что случилось? — спрашивает Сидрат, обращаясь одновременно и к Гусейну и к Рахимат.

— Рашид… — отвечает Гусейн и опускает голову. А Рахимат отводит глаза.

— Да говорите же наконец, что с Рашидом? — вне себя кричит Сидрат. И просыпается…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Утром Ольга Петровна и Сидрат побежали в военную комендатуру узнать, где Рашид. Там сказали, что его часть ночью уехала на фронт. А в каком направлении? Мужчина в военной форме с простым крестьянским лицом неопределенно развел руками. Он пробовал звонить куда-то по двум телефонам, что стояли у него на столе, но безрезультатно. И каждый раз, когда он водил пальцем но диску, набирая номер, Сидрат больно кусала губы, сидела напряженная, а потом вся как-то обмякла, словно мешок, из которого высыпали зерно. «Зачем мы вчера не зашли? Вчера бы застали. Это она виновата», — думала Сидрат про Ольгу Петровну и старалась не смотреть на нее, чтобы не выдать своей неприязни.

Они вышли на улицу, залитую солнцем. Но покой уже ушел из этого города. Взад-вперед сновали люди. Вот остановились машины, и по дороге промаршировала рота солдат. Люди приостанавливались и смотрели на них тревожно и жалостливо.

Солдаты шли четко, глядя перед собой, в новеньких, еще не пропотевших гимнастерках, чуть помятых — наверное, только что со склада, — в блестящих, ярко начищенных сапогах, еще не сбитых, не запыленных… Над ними шумела акация, и стволы ружей иногда застревали в ветках.

«Зачем мы вчера не пошли, вчера бы застали», — мучилась Сидрат.

Солдаты завернули за угол, и дорога сразу опустела. А Сидрат все смотрела им вслед. Что ей делать теперь? Куда пойти? Вернуться в аул? Но отец? Примет ли он? Нет, лучше остаться здесь. Ведь военком обещал узнать, куда направлена часть Рашида. «Зачем мы вчера не пошли. Вчера бы застали». Это сомнение осталось в ней, как гвоздь, вбитый в самое сердце, и мешало жить.

Потекли дни за днями. Ольга Петровна — в госпиталь, а Сидрат то на вокзал, то в морской порт. Каждое утро. Как на службу. Она толкалась среди людей, всматривалась в лица, бежала, увидев спину, вдруг показавшуюся знакомой. На вокзале было пыльно и грязно, но никто этого не замечал. В порту было чище, с моря налетал ветер. Сидрат ходила долго, боялась отлучиться домой: вдруг как раз в это время приедет Рашид.

Начинались бомбежки. Широкие окна в квартире Ольги Петровны завесили одеялами, и Сидрат выходила на улицу взглянуть, не осталось ли щелочки. Теперь по ночам в комнате было так же темно, как у них дома в ауле. Но только темнота эта была другой. Ольга Петровна все дольше задерживалась в госпитале: начали поступать первые раненые.

Сидрат уже отчаялась найти Рашида и ходила на вокзал просто так, чтобы не оставаться одной: все-таки на людях легче. Только иногда ее сердце вздрагивало и комом подступало к горлу. Ей казалось, что там, в толпе… Но это был обман. Она чувствовала себя никому не нужной, лишней в этом встревоженном городе и вообще на свете. И тогда она решила ехать на фронт.

— Ольга Петровна, я поеду на фронт, — сказала она как-то вечером.

— Зачем?

— Рашида искать. Ну и… воевать.

Ольга Петровна оглядела ее с ног до головы, словно оценивая, на что она способна, и сказала:

— Зря ты, Соня, думаешь, что тот, кто в городе, не воюет. Знаешь что, иди к нам в госпиталь. Нам людей не хватает.

— Что я умею, — грустно сказала Сидрат.

— Будешь помогать нам, а вечером учиться на курсах медсестер.

— Хорошо, — согласилась Сидрат.

Так она стала санитаркой. Так ее жизнь снова дошла до поворота, а за ним открылся новый неизведанный путь.

Война подступила к городу. Больницы уже не вмещали раненых, и под госпиталь стали занимать школы.

Сидрат и Ольга Петровна не знали отдыха, но и усталости не чувствовали. Так до поры до времени напряжение не дает человеку свалиться. Спали без снов, ели наспех. Почти не вспоминали ни Костю, ни Рашида: от них по-прежнему не было вестей.

А раненых везли и везли. Обе женщины теперь совсем перебрались в госпиталь. Когда Сидрат в первый раз пришла сюда, она еле удержалась, чтобы не упасть: в ноздри ударил запах крови и тления. Теперь она привыкла к этим запахам и спокойно выносила тазы после операции. Вот и сегодня. На стол положили раненого. Ольга Петровна закрыла маской лицо, оставив только глаза.

«Пинцет, зажим, тампон», — командовал врач. Голос звучал отрывисто. Первое время девушка путала инструменты, но теперь привыкла. Не отрываясь, следила она за руками Ольги Петровны. Операционный стол был занавешен простыней, и вдруг Сидрат увидела на ней чью-то большую тень. Кто-то приоткрыл край простыни (Сидрат увидела распахнутую шинель и странно знакомое лицо), улыбнулся и на цыпочках вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.

«Почему такое знакомое лицо? Где я его видела?» — пыталась вспомнить Сидрат.

А Ольга Петровна не заметила вошедшего. Когда операция кончилась, Сидрат выглянула в коридор. Человек в распахнутой шинели сидел среди больных. Но, увидев медсестру, сразу поднялся.

— Надолго? — спросил он, кивая на дверь.

Сидрат открыла рот, чтобы ответить, да так и осталась стоять. Потом она отступила, толкнула спиной дверь и закричала: «Константин Александрович!»

— Тсс, — мужчина приложил палец к губам. — Не так громко. Давайте сначала выясним один волнующий вопрос: откуда вы меня знаете?

— Да я же Сидрат, — удивилась она его недогадливости и, спохватившись, пояснила: — Ольга Петровна мне о вас рассказывала. Я с ней живу теперь.

Сидрат смотрела на него испытующе, сравнивая его, живого, с фотографией на стене.

— Соня! — донеслось из операционной. — Что ты там застряла? Здесь раненые, а ты… — И, выглянув, Ольга Петровна застыла на пороге.

— Ты ранен? — Это были ее первые слова.

— Меня пуля боится. Будь готов, всегда готов, твой покорный пионер Орлов, — и мужчина, вытянувшись, отдал ей честь.

Ольга Петровна, не обращая внимания на раненых, которые смотрели на них с любопытством, уткнулась лицом в его шинель.

— Никуда я тебя не отпущу, — шептала она, обнимая его.

А мужчина гладил ее по голове и все повторял: «Оленька, Оленька…» Его лицо, некрасивое, с грубой обветренной кожей, с резкими складками морщин, стало мягким, покорным.

На стол уже положили нового раненого. И Сидрат тянула Ольгу Петровну за рукав.

А та все повторяла: «Сейчас, сейчас», — и глядела, глядела на мужа.

Потом она подошла к раненому, потрогала его ногу, посиневшую, безжизненную и покачала головой.

— Тут нужна мужская рука. Поможешь? — виновато обратилась она к мужу. Он взглянул на часы, вздохнул и рывком скинул шинель. Одна ее пола соскользнула на пол, и кто-то из раненых заботливо поднял шинель и, сложив, повесил на спинку стула, словно хотел этим малым вниманием, единственным, чем мог, выразить свое уважение и свою невольную вину за то, что они, больные, мешают родным людям хоть немного побыть вдвоем.

В операционной Константин Александрович осмотрел раненого, взял в руки инструмент. Пальцы у него были короткие и широкие, а движения четкие и уверенные. Вскрыв рану, он посмотрел на жену. Она взяла скальпель и подала ему. Он раздвинул ткань и снова посмотрел на нее, как бы спрашивая. Она молча кивнула. Так переговаривались они глазами, и Сидрат чувствовала: этого им достаточно, чтобы прекрасно понимать друг друга.

«А вдруг сейчас откроется дверь и войдет Рашид», — подумалось ей. И она стала подбирать самые нежные, самые необыкновенные слова, которые она ему скажет.

Операция наконец кончилась. Константин Александрович обнял жену за плечи:

— Ну, выдели своему мужу 20 минут.

— Костя! Ты уезжаешь? — Она не хотела, отказывалась верить.

Он помрачнел и снова взглянул на часы.

— Оля, ты же не ребенок, — сказал он мягко, — война есть война.

Они вышли во двор. И Сидрат видела в окно, как они затерялись между деревьями.

Наступил май сорок второго года. Это было время весны, когда горы Дагестана одевались в зеленые одежды, когда реки, вырвавшись из ледяного плена, бурно выливались на поля, когда ореховое дерево, то самое, которому поверяла Сидрат свои девичьи тайны, выпускало крохотные светло-зеленые листочки.

Но здесь, в Крыму, в этом военном мае Сидрат не заметила, когда распустились листья. Многие деревья стояли черные, обугленные огнем. В сквере, по которому часто проходила Сидрат, были видны черные круги от воронок: теперь здесь долго не будет расти трава.

Сидрат уже не только помогала врачу в госпитале, но и выезжала за ранеными на полосу фронта. Близко, над самой головой свистели пули, когда она бежала по полю к раненым. Иногда в небе нарастал гул вражеского самолета, и тогда девушка инстинктивно прижималась к земле. А иногда стояла тишина, такая, как до войны. Но тогда почему-то делалось особенно страшно. Словно враг притаился и следит за ними. Похожее чувство, только слабее, Сидрат испытала однажды в детстве: она подралась с мальчишкой и когда, вырвавшись, пошла от него, спина ее напряглась: казалось, вот сейчас он запустит в нее камешком. Сидрат могла бы оглянуться, могла бы убежать наконец. Но гордость не давала ей сделать ни того, ни другого. Так и шла она, будто спокойно, а на самом деле цепенея от страха.

Раненых было много. Пока Сидрат тащила одного, другой тихо звал ее: «Сестрица, и меня возьми». И сердце девушки сжималось от жалости.

А в городе становилось все труднее. Почти невозможно стало доставлять сюда боеприпасы, медикаменты, продукты. В июле объявили об эвакуации. За сутки должен был собраться и выехать госпиталь. Поднялась суматоха. Все были обескуражены, хотя и ждали этого со дня на день. Нужно было подготовить раненых.

Наконец поехали. Сидрат с Ольгой Петровной сидели в грузовике с тяжелоранеными. Дорога была взрыта, разворочена бомбами, и, как ни старался шофер, машина подпрыгивала на ухабах. Сидрат руками поддерживала голову молодого украинца, его только вчера оперировали. Ольга Петровна, согнувшись, двигалась по кузову: одним делала уколы, другим подносила воду и лекарства.

Ехали мимо сел. Сожженные поля, дома без крыш, разрубленные стволы деревьев, взорванный мост и берега, как разлученные люди.

В одном из дворов около передней побеленной стены, единственной, оставшейся от жилища, сидела рыжая кошка и истошно мяукала.

Неужели где-то есть тихий аул, дом с верандой, плоская крыша, на которой сушатся разрезанные дольки яблок. Оттуда, с крыши, хорошо видны горы, источник, куда она, Сидрат, ходила за водой. А кто у них теперь приносит воду? Наверное, тетя Рахимат. Рассказал ли Гусейн ей и отцу, куда уехала она, Сидрат? Или до сих пор в неведении они? Может, думают, что ее уже нет в живых? Отец! Простил ли он свою дочь? И где он сейчас? Наверное, как и Рашид, на фронте.

Машина останавливалась набрать воды или пропустить встречный грузовик, а Сидрат, глядя на разрушенные дома, вспоминала, вспоминала. По-иному видела она теперь своих близких. Даже отец не казался ей таким уж суровым. «Дорогой отец, — мысленно обращалась она к нему, — прости свою дочь. Тетя Рахимат, прости, что мало любила тебя. В сказках все мачехи бывают злыми. Я думала, и ты такая. Когда ты пришла в наш дом, я не хотела знать тебя, перечила тебе, а потом стала избегать. Я была глупая. Ни разу не поцеловала тебя, а ведь ты так нуждалась в ласке. Если бы сейчас я вернулась, я бы сказала тебе: мама…»

Мысли ее перебила Ольга Петровна:

— Соня, а ты знаешь, в какой госпиталь мы едем?

Сидрат покачала головой. «Не все ли равно», — подумала про себя.

— Соня, — торжественно сказала Ольга Петровна, — мы едем в его госпиталь.

— Не может быть, — воскликнула девушка. Она сразу поняла, о ком идет речь, и подумала: «То-то Ольга Петровна такая особенная сегодня». И действительно, глядя на нее, можно было подумать, что в мире нет войны и она, Ольга Петровна, мирным весенним днем едет на свидание с любимым человеком.

Сидрат представила, как в длинном коридоре, уставленном койками, они увидят его в длинном халате, как Ольга Петровна закричит: «Костя!» — и по длинному, очень длинному коридору побежит к нему, стуча сапогами, не боясь нарушить госпитальную тишину. И с каждой койки вдоль стен на нее будут смотреть чьи-то глаза, сначала удивленные, даже осуждающие: вот, мол, расшумелась, а потом оттаявшие, посветлевшие.

«А у меня, будет ли у меня когда-нибудь такое», — тоскливо подумала Сидрат.

Машина миновала селенье и выехала на открытую дорогу. По обеим сторонам ее тянулись поля. Где-то на горизонте прямо в пшеницу опускалось огромное остывшее за день солнце. Над головой Сидрат медленно расползалось облако, вот оно стало совсем прозрачным, сквозь него просвечивал голубой цвет неба. И на миг почудилось, что война просто приснилась. Всем сразу.

— К ночи приедем, — сказала Ольга Петровна. В уголках ее усталых глаз тихо светилась радость.

И тут, нарушая тишину, сверху послышался гул вражеских бомбардировщиков. Он все нарастал. Ольга Петровна, сидевшая в кузове, забарабанила шоферу в стекло кабины: «Гони машину туда, к кустарнику, — старалась она перекричать рев самолетов. — Слышишь, туда, где кустарники», — она показала рукой в сторону, где был островок зелени.

Недалеко от машины разорвалась бомба, и сразу зашумели раненые, вздыбилась земля. На пшеничные колосья медленно оседал черный дым.

Сидрат, зажав рот ладонью, сидела не шевелясь. Но все, что происходило вокруг, четко врезалось в память.

И снова взрыв. Машину тряхнуло, отбросило в сторону. Из облака черной пыли выскочил шофер.

— Скорее, скорее, — кричал он. — Выходите!

Он схватил раненого и побежал с ним к кустарнику. Сидрат сделала то же самое. Так, спотыкаясь и пригибаясь, бегали они от машины к кустарнику и обратно. А Ольга Петровна из кузова подавала им раненых.

— Бак горит. Скорее! — крикнул шофер.

Сидрат, падая от усталости, опустила на землю раненого и повернулась, чтобы бежать за следующим. Но увидела только столб черного дыма, который медленно оседал на дорогу.

Сидрат закричала и бросилась туда, где только что стояла машина. Но кто-то крепко схватил ее за руку и оттащил назад, зажав ей рот, потому что она кричала. А над ними низко летели «юнкерсы».

И вдруг сразу все стихло. Словно ничего и не было. Сидрат испугалась этой тишины, а когда пришла в себя, поняла, что лежит на земле и в рот ей набилась земля. Она подняла голову: невдалеке лежал шофер. Он лежал боком, из уха на воротник гимнастерки стекала кровь. Сидрат подползла к нему, взяв за плечо, позвала. Он молчал. Она повернула его лицом к себе: на правой щеке, как легкий шрам, остался след от травинок. Еще не понимая, но уже предчувствуя недоброе, она нащупала его руку в запястье, пульса не было.

«Юнкерсы» улетели. Вскоре стало снова тихо: ни взрыва, ни выстрела. В море пшеницы — островок кустарников. И десять тяжелораненых. И девушка, у которой нет ничего: ни продуктов, ни медикаментов. Только две голые руки.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Две жизни есть у человека. Настоящая и прошлая, та, которую хранит память. Воспоминания — это наша вторая жизнь. Она все время идет где-то рядом с первой, то затухая, то вспыхивая с новой силой. Так было и с Сидрат. Она шла домой по кривой улочке аула, а видела не силуэты гор и низкие звезды, а ровное поле и пустую дорогу. Не каменные изгороди, за которыми темнели сады, а одинокий островок кустарника, себя среди раненых и то, как, постепенно чернея, надвигалась ночь. Вспоминая, Сидрат и не заметила, как подошла к дому. Было уже за полночь. Только она открыла калитку, из темноты выступила тетя Рахимат: оказывается, она давно поджидала ее.

— Где ты пропадала, дочь моя? За тобой приходил Гусейн. Несколько раз. Вот и сейчас идет, — тетя Рахимат показала на дорогу. При свете луны Сидрат увидела Гусейна: он спешил.

— Что случилось? — спросила Сидрат, с тревогой глядя то на Рахимат, то на Гусейна и стараясь вспомнить, когда же с ней было все это: ночь, влажные деревья, тетя Рахимат, выступившая из темноты. Эта луна из-за облака и при свете ее фигура Гусейна. И главное, состояние тревоги, которое все время нарастало.

…Сон. Ну, конечно, тот сон. Она видела его в первую ночь, когда, убежав из аула, ночевала в городе у Ольги Петровны. И как тогда, Сидрат вся напряглась, словно ждала от Гусейна слов о Рашиде.

— Чакар плохо, — глухо сказал Гусейн.

— Давно? — спросила Сидрат, мгновенно возвращаясь к действительности.

— Уже пятый час.

— Пошли скорее, — сказала Сидрат. И, не заходя в дом, они снова вышли в ночную улицу.

…Медсестра держала возле больной кислородную подушку: руки у нее дрожали, И смотрела эта молоденькая сестричка не на больную Чакар, а куда-то в сторону, в угол комнаты.

Обнимая ноги матери, громко плакала пятнадцатилетняя Асият. Любимец матери, старший сын Муса, не отрываясь, смотрел на мать. Брови у него были нахмурены, между ними обозначилась твердая, взрослая складка, а в больших глазах стояли слезы. Он держал за руку шестилетнего брата, словно хотел сказать: ничего не бойся, ведь я с тобой.

И только самая маленькая, Джамиля, с любопытством переводила свои блестящие черные глаза с одного на другого. Она еще не понимала, отчего все плачут, и подбегала к каждому, чтобы успокоить его, как успокаивали ее, когда она плакала. Но ее никто не замечал.

Женщины, собравшиеся вокруг кровати, расступились и молча пропустили Сидрат.

— Чакар, — тихо позвала она, склоняясь над больной.

Но Чакар смотрела широко раскрытыми, невидящими глазами.

— Она умерла, — выпрямившись, сказала Сидрат.

Гусейн, скрывая слезы, упал лицом на грудь жены. Только видно было, как вздрагивали его плечи.

А женщины, до сих пор молчавшие, закричали, заголосили. Эти крики испугали Джамилю: расталкивая чьи-то ноги, она бросилась к Сидрат:

— Тетя Шидлат, я боюсь. Пошли на улицу.

— Муса, быстро отведи Али и Джамилю к Розе, — приказала она.

— Тетя Шидлат, я с тобой хочу, — разрыдалась Джамиля.

Она уцепилась за платье Сидрат, и Муса никак не мог ее оторвать.

…Джамиля — последняя, младшая дочь Чакар — любимица Сидрат. Четыре года назад она приняла роды у Чакар, которая, оказывается, тогда уже была больна. Девочка родилась здоровенькая. Гусейн созвал гостей. Сидрат попросили, чтобы она дала ребенку имя. «Спасибо за уважение, — поклонилась тогда Сидрат и, взяв ребенка на руки, решила сразу: — Джамиля. Если вы не против…» — «Джамиля, Джамиля!» — закричали дети, прыгая вокруг них. За ними в пляс пустился и Гусейн. «Джамиля, Джамиля», — приседал он, ударяя единственной рукой по колену. А потом протянул руку, словно желая поднять Чакар с постели, но она только покачала головой: «Пригласи лучше Сидрат».

Как они смеялись тогда, как кружились по комнате: вперемешку — дети и взрослые. Как с подушек, поднятых высоко, смотрели на них счастливые и влажные, глубоко запавшие глаза Чакар… Кто мог подумать тогда…

А сегодня она, Сидрат, возвращается с похорон. Казалось, весь мир должен оплакивать смерть матери четверых детей. Ко природа как ни в чем не бывало улыбалась весне. Пели птицы, подрастала трава, распускались листья и молочные колосья, как ребятишки, тянулись к солнцу. Где-то блеял ягненок. Потерянной нежно. Наверное, звал мать. «Куда она исчезла? — подумала Сидрат, озираясь вокруг и чувствуя, как в ней поднимается жалость к этому затерявшемуся ягненку. — Если пошла с отарой в горы, то вернется, никуда не денется», — успокоила себя Сидрат. Она шла мимо домов, запрятанных в садах, и плач ягненка затихал вдали. И теперь слышался ей голос Джамили, плачущей по матери.

Быть врачом и сознавать свое бессилие. Видеть глаза, которые ждут помощи, и чувствовать свое бессилие. Проклятый рак. Вырвать бы тебя как этот сорняке корнем. Она в сердцах пнула ногой жирный, самодовольный стебель.

Перед ней встало лицо Чакар, такое, каким оно было до войны. Ведь они росли вместе. В одну школу бегали, а летом — в поле. Ей первой поведала Сидрат о своей любви. Правда, иногда втайне они завидовали друг другу: нарядам, красоте. Но и это прошло, когда стали матерями.

А как радовалась Чакар, когда Сидрат с дочерью вернулась с фронта. Прослышав об этом, прибежала в дождик, в галошах на босу ногу и, спеша (Сидрат улыбнулась, вспомнив об этом), потеряла одну галошу в саду.

Нет больше Чакар. Не забежит она в больницу, ведя за руку Джамилю, не стукнет в окно, не поманит рукой, не станет быстро-быстро шептать на ухо аульские новости.

О болезни ее узнали слишком поздно. И операция, сделанная в Махачкале, продлила ей жизнь только на год. Последние месяцы одышка мешала ей спать. И днем и ночью она полусидела на постели, опираясь на подушки, сразу состарившаяся, измотанная болезнью.

Сидрат мучила мысль, что не успела она попрощаться с подругой. А тут еще женщины сказали, что Чакар очень ждала ее, хотела что-то важное сказать перед смертью…

Снова и снова видела Сидрат плачущее лицо Асият, окаменевшего Мусу с закушенной губой. В ушах звенел тонкий голосок Джамили: «Тетя Шидлат, я боюсь».

И Гусейн, его вздрагивающие плечи и беспомощно повисший пустой рукав, который он забыл заправить в карман. Время не пощадило его: война, ранение, а потом болезнь жены сильно состарили его. Разве это тот веселый, отчаянный парень, который носил ей письма от Рашида и говорил, что, будь он на месте друга, обязательно украл бы ее.

Разве это тот Гусейн, который так ловко устроил ее побег из дома. Виски его побелели, морщины лежат вокруг глаз, как круги на пне дерева. По кругам узнают возраст дерева, по морщинам — сколько страдал человек.

А дети! Четверо сирот. Что он будет делать с ними? Ведь и его мать и мать Чакар давно умерли. А как мечтала Чакар увидеть Мусу агрономом, а Асият — врачом. Почему, почему умирают молодые?!

Ночью Сидрат мучили кошмары. Она заставляла себя проснуться и лежала, ожидая рассвета, боясь заснуть снова.

Встала рано и, не притронувшись к еде, пошла на работу. Когда подходила к воротам больницы, из-за гор выкатилось солнце. Оно было такое огромное, праздничное, что Сидрат остановилась, пораженная. Оказывается, ничего не изменилось. Одни умирают, другие рождаются. Из родильного отделения послышался плач. Еще недавно горянка рожала дома. Прийти в больницу считалось бесстыдством. А теперь даже из самых отдаленных аулов приводят мужья своих подруг. И пешком, и на подводе, и на машине. Раньше времени приводят и умоляют, чтобы врач принял, не отправлял обратно домой. А потом целый день стоят под окнами или звонят по телефону. Каждый ждет сына. Обязательно сына. Остался еще такой пережиток. Но и он отомрет.

Больные спали в этот ранний утренний час, и Сидрат прошла в сад, чтобы побыть наедине со своими мыслями. Роса еще не высохла, и деревья стояли мокрые и блестящие, как после дождя. Сидрат остановилась около яблони. Ее ствол был рассечен надвое: когда-то в него ударила молния. Но яблоня не погибла. Она снова выпустила листья и только, нагнувшись над ручейком, жаловалась ему на свою беду. Сад спускался к скале, и в расщелине ее навсегда остановилась мутная вода. И по ней, как по лицу столетней горянки, расходились мелкие морщинки и крупные морщины. Казалось, вода жаловалась этому молодому дню на свою старость и неподвижность.

Сидрат вдруг подумалось, что судьбы природы и человека схожи. В природе остаются следы прошлого, как в сердце человека — рубцы от ран.

Солнце уже оторвалось от вершины горы и поплыло вверх, как огромный, рыжий воздушный шар, выпущенный из детской руки.

На крыльцо больницы вышла уборщица с тряпкой и ведром. Хлопнула рама — открыли окна. «Пора!» — сказала себе Сидрат и пошла из сада.

Делая утренний обход, Сидрат старалась каждому сказать что-нибудь утешительное, но слова звучали как-то безжизненно и не убеждали. «Да что это со мной, — ругала она себя. — На войне столько смертей видела. Да и после войны. Думала, закалилось сердце, окаменело».

Над подоконником показалась мордочка Джамили с приплюснутым к стеклу носом. Ее подсаживал шестилетний Али.

У Сидрат потеплело на душе. Она помахала им рукой: мол, заходите, — и встала навстречу.

— Тетя Шидлат, почему ты к нам не приходишь? — спрашивала Джамиля, обхватив руками ее колени.

— Сегодня собиралась, — отвечала Сидрат, лаская ее волосы.

— Что мне купила? — лепетала Джамиля.

— Не могу ее дома удержать, — виновато вставил Али.

— Вот и хорошо, что пришли, пойдем ко мне, — сказала Сидрат.

Так, втроем, они пришли в дом Сидрат. А дома на шею к ней кинулась Роза.

— Мамочка, что с тобой, ты так похудела, — говорила она, отстраняя мать. — Все о других заботишься. А о себе когда же?

Роза тормошила мать и кружила ее по веранде.

— Ой, упаду, что ты делаешь, — отбивалась Сидрат, с радостью глядя на дочь. — Как ты, золотко мое? — а про себя подумала: «Как хорошо, что Роза пришла. Не усидела — примчалась на второй же день. И разве не жесток был старый обычай, когда дочь имела право навестить родителей только через месяц после свадьбы?!»

— Работы ужас сколько, — ответила Роза, и Сидрат заметила, что лицо у дочери слегка побледнело. — Вечерами тетради проверяю. Сегодня педсовет. Я не пошла. Меджид пошел за себя и за меня, — она звонко рассмеялась.

— Только свадьбу сыграли и уже на работу ходите? — удивилась Сидрат.

— Вместе же ходим, мама, так что не скучаем. — Роза снова засмеялась, не в силах сдержать своего счастья. — А потом скоро экзамены. Отгуливать неудобно, — и, повернувшись к Джамиле, присела перед ней на корточки: — Вы посмотрите, какое у нее платье. Кто же тебя так нарядил?

— Асият.

— Наша Асият все умеет, и платье сама сшила, — с гордостью за сестру вставил Али.

— И штилать умеет, — добавила Джамиля, играя бусами Розы.

— А у нашей Асият тоже есть бусы, — не «унимался Али.

— А у меня шерьги. Зеле-е-еные, — похвасталась Джамиля и, подумав, добавила грустно: — Только Ашият мне их не дает. Говорит, когда подрасту.

— О, какая ты у нас красавица. А если еще серьги наденешь, все умрут от зависти, — засмеялась Роза и, подхватив девочку на руки, посадила ее на стул.

— А мне папа обещал купить ремень и портфель, — сказал Али громко.

— Не хвастайся, — сказала Джамиля, болтая ногами.

— А мне уже букварь купили, — не унимался Али.

— Нате, дети, угощайтесь, — Сидрат высыпала на тарелку печенье и протянула детям.

— Ой, я и забыла, — воскликнула Роза, — ведь я пельмени принесла.

— С мясом? — обрадовалась Сидрат. Тут только она почувствовала, как проголодалась: ведь со вчерашнего вечера и крошки во рту не было.

— Я и сырого мяса принесла, — сказала Роза. — Отец Меджида вчера привез с гор тушу барана.

— Очень хорошие они люди, — сказала Сидрат, желая угодить дочери.

— Отец такой шутник, — обрадованно подхватила Роза. — Когда он дома, у нас как праздник. А мать тихая. Как говорится, если в рот палец положить, и то не укусит.

До позднего вечера Роза пробыла у матери. В доме снова стало шумно, как прежде. Потом за ней зашел Меджид, и они ушли.

Сидрат, посадив детей рядом с собой на кровать, читала им сказку. Незаметно вошел Гусейн.

Он увидел Сидрат: как сидела она, поджав под себя ноги, держа на коленях книгу. Одной рукой придерживала страницу, другой обнимала Джамилю. Привалясь спиной к коврику на стене, сосредоточенно слушал Али. И эта картина, такая мирная, живо напомнила Гусейну, что он потерял.

Сидрат, услышав чей-то вздох, подняла голову.

— Гусейн!

— Папа пришел, — закричала Джамиля, подбегая к нему.

— Дети мои, сколько раз я вам говорил, что у тети Сидрат и без вас работы хватает, — устало сказал Гусейн и подхватил Джамилю.

— Что ты, Гусейн, и я без них скучаю, — возразила Сидрат. — Посиди с нами.

— А я, папа, сегодня буду спать с тетей Шидлат, — таинственно сообщила Джамиля.

— Еще чего не хватало. И ночью не хочешь оставить ее в покое, — покачал головой Гусейн. И добавил виновато: — Не хочет дома оставаться — и все. И то правда, тоскливо у нас. Дом теперь, как балкон без подпорки. Никто, видно, не ценит жену, пока жива.

— Наши предки говорили, что отец — гость в семье. Но это не про тебя, Гусейн. Ты берег жену. Она всегда говорила, что грубого слова от тебя не слыхала. Так что тебе не в чем себя упрекнуть.

— Больше всего жалко старших детей, — сказал Гусейн, опуская голову. — Вечером прихожу домой, у Асият глаза красные. Муса даже головы не поднимает: так все вниз и смотрит. Ведь она больше всех детей любила его.

— Что же теперь делать, Гусейн. От судьбы не уйдешь. Время пройдет — дети вырастут…

Сидрат хотела утешить его, но слова выходили какие-то пустые.

Гусейн притянул к себе детей.

— Пора домой. Поздно уж.

— Я шегодня здесь останусь, — решительно заявила Джамиля, высвобождаясь из-под руки отца.

— Золотко мое, я бы тебя оставила. А если меня ночью к больному позовут… Тети Рахимат сегодня нет дома. Ты одна испугаешься.

— Тетя Сидрат должна ночью идти в больницу, — гладя Джамилю по голове, говорил Гусейн… — А на обратном пути она зайдет за тобой. — Он взял ее на руки.

Джамиля помахала рукой:

— Спокойной ночи, тетя Шидлат. Не забудь зайти за мной.

— Хорошо, хорошо. Спи спокойно, золотко мое.

Гусейн оглянулся от дверей.

— Извини нас, Сидрат, — сказал он, — надоели мы тебе. — И вышел.

Сидрат видела из окна, как они шли по дороге. Гусейн с девочкой на руках и рядом, держась за его рукав, Али.

Долго стояла Сидрат у окна. Гусейн и дети уже давно скрылись за поворотом, а она все стояла и смотрела на дорогу. А когда потушила свет и легла, сердце тупо болело. И эта боль напомнила ту, старую, когда она осталась одна с ранеными среди пустого поля с островком жидкого кустарника. И надвигалась ночь.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Двое суток оставалась Сидрат с ранеными в лесу. Нашла ручеек и напоила их. Собрала ягод — покормила. Но долго так продержаться было невозможно.

На третью ночь девушка услышала гул мотора. К счастью, это оказались свои. Из кабинки выглянула женщина в военной гимнастерке. Выслушав сбивчивый рассказ, она что-то сказала шоферу и втроем они пошли к кустарнику.

— Быстро, быстро, — сердито командовала женщина. — У меня времени нет. — Голос у нее был властным и резким, низким, как у мужчины.

Погрузив раненых, женщина приказала Сидрат сесть в кабину, а сама полезла в кузов.

Утром измученная Сидрат проснулась оттого, что не стало толчков, рева мотора. Она открыла глаза погляделась: машина стояла возле бревенчатой деревенской школы. Ее окна с резными наличниками сияли чистотой. «Госпиталь», — догадалась Сидрат.

Она легко спрыгнула на землю и, пробежав палисадник в тополином пуху, поднялась на крыльцо. Прямо перед ней была коричневая дверь с вывеской «3-б». Сидрат осторожно приоткрыла ее. В классе спиной к ней стоял мужчина в коротком халате. И вчерашняя женщина низким голосом говорила:

— По дороге я взяла раненых. Очень тяжелые.

Класс был пустым. Очевидно, парты вынесли, а койки еще не внесли. На стене, сорвавшись одним концом с гвоздя, косо висела таблица умножения.

— Сейчас я посмотрю их, — коротко сказал мужчина и поправил рукой таблицу.

И тут Сидрат увидела его лицо. И сразу похолодела. «Костя! Костенька», — зазвучал в ушах радостный голос Ольги Петровны.

В класс, отстранив Сидрат, на носилках внесли раненого и положили на пол под таблицей.

— Зоя Александровна, проследите, чтобы койки внесли. У меня операция, — сказал мужчина и пошел к дверям.

— А я вам и новую медсестру привезла.

— Это самое умное, что вы могли сделать. Ну-ка, покажите. А то даже не верится.

— Да вот же она. Дитя Кавказа.

— Где мои семнадцать лет, — засмеялся Константин Александрович, и тут глаза его сузились, всматриваясь в нее. С лица медленно схлынула кровь — и оно стало еще больше скуластым.

— В каком госпитале работала?

— В Севастополе, — прошептала Сидрат и сама не услышала своего голоса.

— Где Ольга Петровна? — закричал он.

Сидрат опустила голову.

— Я тебя спрашиваю, где Ольга Петровна? — он схватил ее за плечи и стал трясти.

— Не знаю, — заплакала Сидрат.

— Говори правду.

И тогда, глядя туда, за окно, где сияло солнце и ветер наметал сугробы тополиного пуха, она крикнула:

— Да! Да! Да! — И, толкнув спиной дверь, выбежала в коридор.

Война бросала Сидрат из села в село, из города в город. Слова: «Враг приближается. Эвакуировать госпиталь в тыл» или «Город освобожден. Вернуть госпиталь» — эти слова уже не могли застигнуть ее врасплох. Она привыкла к ним, как солдат к сигналу тревоги.

Когда выпадала свободная минутка, она писала письма домой. Сегодня только притихли раненые, девушка, отодвинув графин с водой, присела к тумбочке. Но позвала санитарка: «Соня. Там раненых привезли». Сидрат обернулась к ходячему больному:

— Толя, присмотри тут. Ладно? Если что, сразу за мной…

— Готов выполнить любое задание, — отрапортовал юноша, а когда сестра вышла, не удержался от вздоха, эх, кому достанется это счастье. Ведь женщины Востока умеют любить.

— Пусть только война кончится. На Кавказ за невестой поеду, — словно угадав его мысли, сказал сосед Анатолия, парень с бесшабашными глазами и рыжим чубом из-под марлевой повязки.

Кто-то вставил: «Тебя там только и ждут. С твоими веснушками».

— Да что — я? Я парень что надо, — притворно обиделся хозяин веснушек и рыжего чуба.

Палата грохнула хохотом. Даже листья герани, что стояла на подоконнике, задрожали.

— Нет, друг мой, — откликнулся третий, прикуривая от коптилки. — Это не моя романтика. Слишком уж грустная Соня. Я люблю веселых, задорных, чтобы душа пела.

— А я грустных, — откликнулся Анатолий. — Ты посмотри в глаза ее. Сколько в них тайны. Они притягивают, как море. Ты можешь себе представить Соню смеющейся? Я так не могу. И какая у нее красивая грусть, — Анатолий говорил мечтательно.

— Соня излечила твою ногу, зато ранила сердце, — пошутил кто-то.

— Вот у меня девушка… — вдруг сказал тот, что с веснушками. — Показать фото?

Его сосед, свесившись с койки, уже открывал тумбочку и доставал фотографию своей девушки. Еще кто-то разворачивал письмо…

Раненых одного за другим сносили в операционную. Уже двенадцать часов Сидрат была на ногах. В глазах расплывались круги. Казалось, еще немного — и она не выдержит, упадет.

— Последний остался, — шепнула ей санитарка. — Яростный какой-то. Весь кровью истек, а предупреждает: без наркоза.

— Бредит, наверное, — заметила Сидрат безразлично. Только бы скорее все это кончилось.

— Какой там бредит. Даже Константин Александрович удивился. Впервые, говорит, вижу такого тигра.

Раненого внесли и положили на операционный стол. Сидрат подошла со шприцем в руках. Взглянула.

Прикусив губу, на столе лежал отец.

Сидрат опустила руку: спорить с отцом бесполезно. Рана была тяжелой, но во время операции он ни разу не застонал. Все, кроме Сидрат, были поражены. Слух о странном больном распространился по госпиталю. В палату, где он лежал, заглядывали раненые, чтобы взглянуть на храбреца.

Одна Сидрат не удивлялась: она знала суровый характер отца, его упрямство, его нечеловеческую выдержку. Таким он был с детства. Бабушка Сайгибат любила рассказывать о нем. Особенно запомнился Сидрат такой случай. Когда Омару было лет пять, на него напала стая гусей. Разъяренные птицы так его долбили клювами, что на нем живого места не осталось.

Какой-то прохожий разогнал гусей и, подняв малыша на руки, спросил: «Что же ты не кричал, когда на тебя напали гуси?» На что пятилетний Омар ответил: «Отец говорит, что мужчины никогда не плачут».

Придя в себя, Омар подозвал дочь.

— Сидрат, дочь моя, не думал я, что так суждено нам будет встретиться.

Его глаза из глубоких впадин обжигали чернотой. Они смотрели на дочь не отрываясь. И Сидрат не знала, о чем он думает. А между тем мысли не давали ему покоя.

Оказавшись на фронте, Омар все чаще вспоминал о дочери. Даже не вспоминал, а думал о ней постоянно. Чем дальше от родных мест, тем больнее. Война медленно, неуклонно переворачивала его представления о жизни. Так внезапный обвал в горах сдвигает с места замшелый камень, который пролежал здесь сотни лет и думал, наверное, что на земле не существует других мест.

Омар видел, как гибли люди. Только что был человек — смеялся, клянчил у соседа махорочки, грел бок у костра, — и вот он лежит на земле. И нет такого слова, от которого бы он поднялся.

Видел Омар и девушек на фронте. Как ползли они по полю, подбирая раненых, а земля вокруг дымилась от снарядов. Сначала Омар смотрел на них с брезгливой жалостью: «Эх, дуры, и что вас заставило… Сидели бы дома, так нет же…» Иногда в голове мелькала тревожная мысль: «А вдруг и Сидрат где-нибудь вот так же…» Но он сейчас же прогонял ее.

Когда он впервые после операции открыл глаза и увидел рядом Сидрат, он решил: «Дочка пришла навестить меня». О том, как могла оказаться Сидрат здесь, в гуще войны, как могла узнать, что он ранен и лежит именно в этом госпитале, об этом Омар, едва придя в себя, подумать еще не успел. Но постепенно он стал понимать, что Сидрат вовсе не пришла навестить его, что она работает здесь. Это открытие ошеломило его: «Как, среди стольких мужчин?» Все нежное, что копилось в нем месяцами, растаяло, как дым. Злобой наполнилось сердце. Бессильной яростью. Он лежал на постели, стиснув зубы, не в силах смотреть, как его дочь делает мужчинам перевязки, поднимает их, подложив руку под спину, кормит с ложечки, как детей, и… задрав рубашку, сама делает уколы. Даже не стесняется.

И Омар угрюмо отворачивался к стене, чтобы не видеть этого срама.

Но больные не осуждали Сидрат, не бросали ей в спину грязных шуточек. Наоборот, благодарили и ласково звали «сестренка». Столько тепла было в их глазах, когда они, прощаясь, снова уходили на фронт. С каким уважением жали ей руку. И никто не позволил себе ничего лишнего. «Нет, определенно мир сошел с ума», — думал Омар, отказываясь что-либо понимать.

И перед глазами его вставало другое лицо: сероглазое, с русой прядкой на лбу. Русская девушка, щупленькая, как подросток, подобрала его, когда он, истекая кровью и теряя сознание, решил, что уже все — конец. Подобрала и тащила на себе до медсанбата. «А ведь ей, наверное, было очень тяжело тащить меня», — только сейчас подумал Омар. И еще подумал: «А ведь они с Сидрат ровесницы».

Вспомнился ему и другой случай: как фронтовой товарищ, вынув из партбилета фотографию дочери, сказал с гордостью: «Тоже на фронте. Сестричкой. Сто двадцать раненых на счету. А в детстве трусиха была…»

«Чему он радуется, — с тоской подумал тогда Омар. — Чем гордится? Одна среди мужчин. Срам-то какой!» А товарищ, ничего не подозревая, спросил: «А у тебя есть дочь?» — «Нет», — отрезал Омар и молча закрутил калиям[47]. Впервые в жизни ему пришлось соврать, и ложь мучила его. А может быть, это и не было ложью. Разве у него есть дочь? Разве не умерла она для него в ту ночь, когда сбежала из дому? Сколько позора он принял из-за нее.

Но, странно, как ни раззадоривал себя Омар, прежнего гнева уже не было в его сердце. Обида, которую, казалось, не смоет даже море, сникла, затерялась в гуще людского горя. И на смену ей пришел страх за Сидрат. Желание увидеть ее живой мучило Омара.

И вот она перед ним, возмужавшая, строгая.

Что-то потеплело в нем. Ему захотелось подозвать дочь, поговорить с ней ласково.

— Сидрат, дочка…

— Что, отец?

Она вошла сразу же, как будто стояла за дверью и ждала, когда он ее позовет. Села, положила свою руку на его, большую и жесткую. «Как она стала походить на мать». И он подумал о Зулхишат, своей первой жене, матери Сидрат. Может быть, впервые за все эти годы он думал о ней: он вспомнил, как два месяца не разговаривал с женой за то, что она родила дочку. И даже не подходил к ее колыбели, пока девочка не подросла и сама не заговорила с ним. Что-то происходило в нем. Что-то такое, от чего вся жизнь переворачивается наизнанку, как пласт земли, вывороченный трактором.

— Не успел я попросить у нее прощения, — сказал он глухо.

И Сидрат поняла.

— Отец, что с мамой? — спросила она встревоженно.

— Я думал, ты знаешь, — растерялся Омар. В первый раз в жизни он испугался того, что сделал больно другому человеку. И, страдая, притянул к себе дочь.

— Я, доченька, очень виноват. Перед тобой и перед ней. Кроме своей отары и пастбищ, ничего не видел. — Он говорил и гладил ее по голове тяжелой шершавой рукой.

— Как умерла мама? — спросила Сидрат и сама ужаснулась, как она могла это произнести.

— Как началась война, она пошла в трудовую армию рыть окопы. Там заболела дизентерией и… Мне Алибулат рассказал.

Сидрат вдруг ясно представила мать. Как она была счастлива с Алибулатом. В ауле их прозвали Тахиром и Зухрой. Люди, встречая их вместе, говорили: «И аллах был бы грешен, если бы их не соединил». А сам Алибулат, говорят, шутил: «Спасибо Омару, что уступил мне такое сокровище. Ты, видно, заблудилась, Зулхишат, как овечка, когда попала во двор к Омару».

Вспомнив об этом, Сидрат невольно отстранилась от отца, сняла его руку со своих волос. На какое-то мгновение этот человек показался ей чужим. Но она почувствовала, как покорно отстранилась рука Омара, и эта покорность ударила ее по сердцу. Она опустила голову ему на грудь.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Воспоминания не давали Сидрат спать. Пуст тот человек, кто не умеет помнить. Тяжело тому, кто не способен забыть. В опустевшем доме каждую ночь вспоминала Сидрат свою жизнь. А ночей было много. И летом, и осенью. И настал день, когда в горный аул пришел кунак в белой бурке, с холодом и ветром в хурджинах — пришла зима.

Ярко светило холодное зимнее солнце. Снег под его лучами блестел, как хорошо протертое зеркало. «Солнце, а холодно», — подумала Сидрат, выходя со двора. Солнечные лучи ломались на снегу, слепили глаза. Сидрат невольно зажмурилась.

— Сидрат, а ты спать мастерица, — услышала она голос соседа. Садык стоял на крыше и сбрасывал с нее снег. — Погляди-ка на свою крышу.

— А вы лягте на рассвете, как я. Тоже крепко спать будете, — звонко крикнула Сидрат. Она закинула голову и тут только увидела, что ее крыша сбросила снежную шапку.

— Днем работать надо, а ночью спать. А у тебя, я вижу, все наоборот, — поучал сосед.

— Врачи, как солдаты, всегда на посту, — отпарировала Сидрат. — Но тебе спасибо, что почистил крышу. — Она помахала ему варежкой.

— Это не мне, а своему зятю спасибо скажи. Это он ни свет ни заря появился тут с лопатой.

— Конечно, кто же обо мне вспомнит, кроме Меджида.

— Зато и взял у тебя такое сокровище. — Садык, видно, никак не хотел отпускать ее. — Если бы я был зятем твоему отцу, ох, не то что крышу, улицы бы чистил, по которым он ходит.

— Смотрите, люди добрые, какого зятя мой покойный отец упустил, — рассмеялась Сидрат.

— А я и сейчас не против, — развеселился сосед. — Если бы не эта ворчливая Халимат. Да и сам я уж не тот. Старость — не радость. Вот бы помолодеть лет на тридцать. Может, дашь лекарство, а? — и Садык лукаво покосился на Сидрат.

— Да ты что, Садык. Неужели старым себя считаешь? Да положи тебе под мышку живого голубя, сразу зажарится, — ответила Сидрат, закрывая рукой глаза от солнечных лучей.

— Если бы такая женщина жила со мной рядом, внушала бы мне, что я молодой. А то моя Халимат только и знает жаловаться, что я постарел, — притворно вздохнул Садык.

— Это она нарочно. Неужели не понимаешь? Хочет, чтобы другие женщины на тебя не поглядывали.

— Валлах, Сидрат. Считай, что ты уже дала мне лекарство. Я прямо чувствую, как начинаю молодеть…

Утренняя шутка — что гимнастика. На целый день бодростью заряжает. В хорошем настроении шла Сидрат в больницу и вдруг, проходя мимо дома Гусейна, услышала крик. Это, свесившись с веранды, надрывалась Асият:

— Помогите! Помогите!

Беда, говорят, не приходит одна. Что еще стряслось у них? И Сидрат бросилась к дому Гусейна.

Соседи опередили ее. Комната была черной от дыма. Глаза Сидрат с трудом различили на полу какой-то клубок. От него несло гарью. Она нагнулась и увидела Асият, которая катала по полу бурку.

— Асият, что ты делаешь?

— Там Джамиля. Я ее тушу, — проговорила Асият.

— Быстро сними бурку! — вскрикнула Сидрат.

— Ой, потушить не могу, — заплакала Асият.

Сидрат скинула бурку:

— Глупая, надо набросить, а потом сразу снять.

На Джамиле тлело платье.

— Вай, спасибо аллаху, что тебя послал. Скажи, она еще живая? — приставала соседка. Джамиля лежала без движения.

— Жива, жива. Без сознания пока…

— Бедняжка. Разве при матери случилось бы такое, — продолжала причитать соседка. — Сироты, кому они нужны? — она вздохнула, осматривая грязную веранду, где местами отвалилась штукатурка.

— Гусейн старается им заменить и отца и мать, — вмешалась другая старуха. — Да что мужчина может? — Асият-то какая там помощница. Сама ведь еще ребенок, молоко на губах не просохло. Ей бы с подружками играть… — опять вздохнула одна из соседок.

Перепуганная Асият рассказывала:

— Тетя Сидрат, я стирала, вдруг слышу крик. Прибежала, смотрю Джамиля горит. Хорошо, я воды много натаскала: ведь стирала. Схватила ведро и вылила на Джамилю.

— А ведь не надо было воды, — мягко упрекнула Сидрат, смазывая раны рыбьим жиром.

— Неужели не надо? — удивилась Асият. — А я слыхала… Тетя Сидрат, а она не умрет?

— Ничего с ней не случится. Мы ее вылечим. Только надо будет положить в больницу, — говорила Сидрат бодро, но сама не была уверена в своих словах.

— Что теперь отец скажет? Лучше бы я умерла вместе с мамой, — снова разрыдалась Асият, глядя на Джамилю: она все еще лежала без сознания.

Сидрат слышала все это как во сне. Она понимала, что жизни девочки угрожает опасность: раны у нее были большими и глубокими.

У ворот загудела «скорая помощь». Сидрат с Джамилей на руках села в машину.

Вечером в больницу пришел Гусейн. Он только что вернулся с пастбища и сразу прибежал сюда. Вид у него был подавленный.

— Сидрат, ради аллаха, ничего не скрывай от меня, — просил он, вызвав ее в коридор.

Сидрат помолчала, размышляя.

— Она в тяжелом состоянии. Но раны на животе не очень глубокие. Будем надеяться…

Гусейн сказал:

— Я многое испытал. И на войне и… Да что говорить, ты сама знаешь, — он махнул рукой, — а вот сегодня, когда она не встретила меня во дворе, не бросилась мне на шею… — Гусейн замолчал, отвернулся. — А еще утром, когда я уезжал в горы, она сказала: «Привези мне ягненка…»

— Кого? — спросила Сидрат, думая о своем.

— Ягненка, говорю, просила…

Гусейн закрыл глаза рукой и, тихо ступая, пошел к выходу. Сидрат хотела побежать за ним, утешить, но не смогла…

…Джамиля поправлялась. Осталось еще одно: пересадка кожи. Сидрат сказала об этом медсестре, а наутро, придя в больницу, удивилась: откуда столько народу? В больничном дворе и в коридоре стояли девушки. Они пришли сюда, чтобы отдать Джамиле кусочки своей кожи.

Много тяжелых операций пришлось сделать Сидрат, потяжелее этой. Но, казалось, никогда ей не было так трудно, как сейчас: уж очень она жалела девочку. Унылая, лежала Джамиля на кровати: каждое движение причиняло ей боль. А теперь новое мучение — пересадка кожи. Сидрат вспомнила военный госпиталь, обожженную летчицу. Тогда ее оперировал Константин Александрович. А Сидрат дала ей свою кожу. И теперь на ее правой руке, чуть ниже локтя, четырехугольный, как заплатка, след шрама.

Сидрат пыталась вспомнить, как делал операцию Константин Александрович. Закрыв глаза, она оживляла в памяти его движения… Когда все было готово и она вышла из операционной, чтобы еще раз осмотреть Джамилю, в коридоре к ней подошел Гусейн.

— Я тебя очень прошу, Сидрат, — сказал он, лицо у него было потухшим, — если нет надежды, не мучай ее. Пожалуйста. Зачем ей зря страдать?

— Успокойся. От твоих мучений никому пользы нет, — рассердилась Сидрат.

— А все-таки. Вдруг зря, — не отступал Гусейн.

— У девочки и лицо чистое. Только на теле останутся шрамы, — и не обращая внимания на последние слова Гусейна, она быстро пошла по коридору.

На кровати, опершись на подушки, сидела забинтованная Джамиля и играла с куклами.

— Штарших надо шлушать. С огнем нельзя шутить, — строго внушала она кукле. Тряпочная кукла смотрела на нее выпученными нарисованными глазами.

— Здравствуй, доченька, — весело сказал Гусейн, входя в палату. — Смотри, какие бусы тебе папа купил.

— Ой, бусы, — воскликнула Джамиля, протягивая руки. — А где я их повешу? У меня ведь шея больная, — и добавила, подумав: — Я их кукле надену.

— Ты скучала по папе, моя маленькая? — спросил отец, отодвигая простыню и садясь на кровать. — А почему чуду не ела?

— Мне тетя Шидлат принешла печенье, булку и меду и еще шказала, что шкоро мне можно домой.

— Ах, Гусейн, опять ты нарушаешь порядок, — войдя в палату, всплеснула руками Сидрат. — Халат ведь не для того тебе дали, чтобы он на стуле валялся.

— Как я старался быть примерным. И вот опять попался. — Гусейн встал, накинул на себя халат.

— У нас сегодня субботник, — сказала Сидрат, устало опускаясь на стул и обмахиваясь косынкой, — освобождаем место для фундамента. Весной следующего года здесь будет новое здание больницы.

— Если нужна моя помощь — я готов, — живо откликнулся Гусейн.

— И я, — проговорила Джамиля, вслушиваясь в их разговор. Ее руки, перевязанные марлей, пропитанные рыбьим жиром, вскинулись и обвились вокруг шеи Сидрат. А губы поцеловали Сидрат в щеку несколько раз подряд. — Тетя Шидлат, тетя Шидлат, я никогда больше не подойду к огню. Папа, — она скосила глаза на отца и сказала с укором, — а если бы тогда меня отпустил к тете Шидлат, я бы не сгорела.

— Да, да, Джамиля, надо было прийти ко мне, дорогая… А теперь лежи тихо и закрой глазки. — Сидрат накрыла ее одеялом.

— Мои дети думают, что у тебя нет других забот, кроме них, — вздохнул Гусейн. — Не хочу я, чтобы они привыкали к тебе, — голос его прозвучал неожиданно резко, к добавил, уже мягче: — Ты не пойми это плохо, просто потом мне придется туго.

Сидрат пожала плечами:

— Я же не собираюсь ехать на край света.

— Я вчера получил письмо от Мусы, — продолжал Гусейн, — не поверишь, полписьма о тебе.

— А Асият не такая откровенная со мной, — сказала Сидрат, краснея.

— Ее можно понять. Она боится…

— Чего, Гусейн?

Но в это время вбежала встревоженная сестра и позвала Сидрат к больному.

— Смотри, Джамиля, когда ты попала в больницу, поля были в снегу. А эта речка еще спала подо льдом. Деревья стояли голые. Им было очень холодно. Они застыли от мороза. А теперь, ты видишь, уже весна. Везде весна. И этот ручеек, смотри, как торопится. Куда, ты думаешь, он спешит? А? К морю! Как ты домой. А деревья оделись в новые платья. Как и ты сегодня, — говорила Сидрат, ведя за руку Джамилю. Они шли по тропинке, которая разделяла поле пополам. А рядом бежал ручеек и пел свою веселую песенку.

— Тетя Шидлат, на мне тоже платье холошее. Новое, — говорила Джамиля, трогая пальцами подол.

— А косынка у тебя такая голубая, будто от неба отрезали кусочек.

— А туфли какие. Это Муша пришлал.

— Какие туфли!

— А почему папа не пришел за мной? — спросила Джамиля, вдруг останавливаясь, и посмотрела на Сидрат тревожно.

— Твой папа поехал встречать отару. Сегодня овцы возвращаются с зимнего пастбища.

— Он мне ягненка привезет, — вспомнила Джамиля, — А наша корова отелилась. Я тебе дам теленка. Хочешь теленка? Ашият говорила, что у нас тринадцать цыпленок, — Джамиля болтала без умолку.

— Тринадцать цыплят. Тринадцать цыплят. Кому надо тринадцать цыплят, — приговаривала Сидрат, подбрасывая ее на руках и целуя.

Дорога шла мимо кладбища. Здесь было тенисто и грустно. Джамиля потянула Сидрат туда, за ограду.

— Мы же домой спешим, золотко, — пыталась отговорить ее Сидрат.

— Нет, я хочу, — упрямо повторяла девочка и все тянула Сидрат за руку. — Мне Али говорил, если поштоять у ног могилы, то мама наш увидит. Мы всегда шюда ходим, когда папы и Ашият нет дома.

— Лучше завтра, — все еще сопротивлялась Сидрат.

— Я хочу шейчаш. Пусть мама увидит меня в этом красивом платье.

Пришлось Сидрат свернуть к кладбищу. Они прошли мимо грустных холмиков, поросших старой и молодой травой. Вот и могила Чакар. Джамиля остановилась, внимательно вглядываясь в землю у своих ног, и вдруг, упав на могилу, тихонько заплакала.

«Надо было идти другой дорогой», — с тоской подумала Сидрат. Они-то считали, что девочка все давно забыла.

— Джамилька, не плачь, ты же у меня умница, — пыталась она уговорить девочку.

Та замолчала, посмотрела на Сидрат, что-то соображая, и сказала угрюмо:

— Почему ты не лечила мою маму, как меня?

— Джамиля, ну-ка посмотри, какой красивый цветок. Хочешь я тебе сплету венок?

Собирая цветы, они медленно отдалялись от могилы Чакар. И вдруг Сидрат увидела могилу своей матери. Как давно не была она здесь. Могила не ухожена, вот и камень замшел. Как хотелось ей поверить в то, что мать видит ее сейчас. Сидрат встала у ног могилы, как недавно стояла Джамиля. Желтая бабочка села на камень и тотчас улетела. «Что это я», — вздрогнула Сидрат. Ее обдало странным холодом.

— И у тебя была мама? — услышала она рядом удивленный детский голосок.

— Да, вот здесь спит и моя мама, — ответила она тихо, обнимая девочку.

— А ты разве не мама? — еще больше удивилась Джамиля. Она никак не могла понять, что у матери тоже может быть мать.

— И я мама, золотко.

Это открытие произвело огромное впечатление на Джамилю.

Ночью, лежа рядом с отцом, она рассказывала таинственным шепотом:

— Папа, а ты знаешь, у тети Шидлат тоже была мама. Она умерла. Папа, давай одного ягненка тете Шидлат отдадим.

— Спи, спи. Поздно уже.

Гусейн нежно гладил девочку по волосам, еще коротким после больницы. В голове у него гнездились тревожные мысли. То он чувствовал ненависть к тем, кто хотел жениться на Сидрат. Как будто они покушались на что-то очень дорогое и по праву принадлежащее ему. Но по какому праву? И почему? Разве Сидрат хоть раз, хоть намеком дала ему понять, что он может на что-то надеяться. Не было этого. Все говорят, что детям его нужна мать, а ему — хозяйка в дом. Но когда он думал об этом, перед глазами вставало лицо Сидрат. Только это усталое лицо. От таких мыслей Гусейн сам себя испугался. К чему мечтать о невозможном? Зачем я ей, безрукий, да еще с такой оравой… Но ведь она любит моих детей. Ну и что же, что любит. Любит, потому что жалеет. А как узнает о его намерении, обидится и вовсе отвернется. Выкинь из головы глупости, убеждал он себя. Но мысли все кружились вокруг Сидрат. Вспоминалось детство, потом юность, как нравилась ему она, но, когда узнал, что она любит его друга, сам задушил свое чувство. Тогда у тебя хватило мужества бороться с собой. А теперь? Или любовь сильнее, чем в юности? — издевался он над собой. Или слаб стал, не можешь с собой справиться? Тогда ты задавил ростки. Почему же сейчас, когда почти что жизнь прожита, они дают всходы? Чтобы корни дали всходы, солнце должно пригреть их и дождь оросить. А разве Сидрат давала тебе надежду? Нет, сказал он себе жестко, — нет и еще раз нет. Она свою теплоту и заботу отдает людям, ничего не требуя взамен. Она — особенный человек. А ты просто бессовестный. Как ты посмел так быстро забыть Чакар?! Когда она умерла, думал, ни на одну женщину больше не досмотришь, а теперь размечтался о женитьбе, как юноша. А если дети узнают? Да они с презрением отвернутся от такого отца — так ругал себя Гусейн.

Он вспомнил, как недавно пришел домой поздно. В комнате, чисто прибранной, Асият гладила белье, напевая песенку.

— Наконец-то, — обрадовалась она, увидев отца с Джамилей на руках. — Где это вы пропадали?

Но, услышав, что они заходили к Сидрат, девочка помрачнела. Она низко нагнулась над бельем, и Гусейн спросил, беспокоясь:

— Что с тобой, Асият? Тебя кто-нибудь обидел?

Но она замотала головой, а потом проговорила сквозь слезы:

— Просто я вспомнила маму.

Он тогда закурил папиросу. Сильно затянулся, аж дым защипал горло. А сказал спокойно и даже шутливо:

— Если бы слезы помогали, мы бы сейчас в три голоса поплакали. — Но шутки не получилось. Асият вздернула голову. Сквозь пелену застывших слез, как сквозь стекла очков, темнели ее глаза. Она схватила руку отца обеими руками:

— Обещай мне, что ты никогда не забудешь маму.

— Кто тебе сказал, что я могу ее забыть, — смутился он тогда.

Асият отпустила его руку:

— Я боюсь, вдруг, ну понимаешь, вдруг другая женщина… Я не хочу, чтобы она пришла в наш дом.

Асият говорила сбивчиво, запинаясь, с трудом находя слова. И вдруг оборвала себя:

— Прости, папа, я глупости говорю…

Вспомнив сейчас об этом, Гусейн совсем расстроился. Посмотрел на спящую Джамилю, подтянул одеяло к ее подбородку. Джамиля высвободила руку, обняла отца:

— Папа, а почему у тети Шидлат нет папы?

— Ты, оказывается, не спишь, — притворно рассердился Гусейн. — Какой еще папа?

— Ну разве ты не понимаешь? Такой, как у всех.

— Спи, спи. — А сам подумал горько: «Привязалась к Сидрат. Как родную мать любит…» И снова мысли вернулись к Асият: надо что-то придумать, чтобы она так не страдала.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Асият была вторым ребенком в семье Гусейна. Чакар безумно любила своего первенца Мусу, а дочь росла, как трава в поле. Но, едва научившись ходить и говорить, она сама заявила о себе. Наблюдая за матерью и братом, Асият быстро уловила обстановку, и острая ревность родилась в ней. Стоило Чакар подойти к Мусе, как Асият с диким воплем бросалась к матери и цеплялась за ее подол. Когда же Муса с невозмутимым правом собственника усаживался на колени к матери, она, визжа, обеими руками стаскивала его с колен. И Мусе ничего не оставалось, как уступить позиции: всеобщий любимец, он не привык отстаивать себя и только, тяжело сопя, уходил во двор. Асият отказывалась есть, если мать не садилась рядом с ней. Спала она только с матерью и страшно кричала, когда ее пытались уложить отдельно. Мать пугалась этих криков и брала ее к себе. Так постепенно Асият оттеснила Мусу и заставила родителей ни на минуту не забывать о том, что у них есть дочь.

Подрастая, она во всем подражала матери. Когда вся семья собиралась вечером у очага, она протягивала к огню ноги точно так, как это делала мать. Так же мешала кочергой угли в печке, так же, ударяя о колено, ломала кизяки.

Когда ей было три года, она говорила: «Муса — папин сын, а я — мамина дочка».

Можно было подумать, что между братом и сестрой вспыхнет та вражда, которая порой бывает в семьях, где родители никак не могут разделить свою любовь поровну между детьми. Но вражды не получилось. Как ни странно, Асият была предана брату. Гордилась им, хвасталась перед подругами его мальчишескими подвигами.

Когда Муса однажды сильно подрался с соседским мальчиком, Асият, не помня себя, бросилась на выручку и, как волчонок, вцепилась зубами в руку врага.

На крик мальчика прибежали его родители и с трудом оторвали его от разъяренной Асият. Они были так растерянны, что даже не знали, что сказать, а Асият, бледная, растрепанная, с горящими глазами, все повторяла: «Пусть он не трогает моего брата».

Когда Асият пошла в первый класс, она на перемене все время бегала к Мусе: он учился в другом классе. Мальчишки стали смеяться над ним, и он прогнал ее, крикнув: «Что ты ко мне привязалась? Иди к своим девчонкам». Может быть, Асият обиделась, а может быть, признала его мужскую независимость. Во всяком случае она не стала спорить. Больше в школе она не подходила к нему, но, играя с подругами, все-таки оглядывалась: а где брат?

Асият росла бойкой и смелой. Ничего на свете она не боялась. Не боялась, когда уже темно, пойти в сарай за дровами, не боялась в первую ночь зимы перепрыгнуть через большой костер, не боялась одна ходить далеко в горы.

Но болезнь матери сразу придавила ее. Она стала нервной и скрытной. То зря шлепала Джамилю, то убегала с уроков домой к матери.

Гусейн несколько раз заставал ее в слезах, но разговора не получалось, а от его ласк она увертывалась.

С болезнью матери Асият стала хозяйкой в доме. Она доила корову и мыла полы. Готовила еду и обстирывала ребят.

Чакар жалела, что так рано оборвалось ее детство. «Вот поправлюсь, пойдем вместе сено косить. Муса нам косы наточит, а я напеку оладьи… — мечтала Чакар. — Утром трава холодная, мокрая, а солнышко еще далеко-далеко. Хорошо…» И тогда Асият подходила к матери, садилась на край кровати и молча гладила ее руки. А глаза у нее делались влажными.

Как-то ночью Гусейн проснулся от легкого шороха. С тех пор как заболела жена, он стал спать чутко.

Проснувшись, Гусейн подумал, что это Чакар встала за лекарствами. Он поднялся, чтобы помочь жене, но, подойдя к ее постели, увидел, что она спит. Он огляделся в темноте и с удивлением обнаружил, что кровать Асият пуста. Тогда он подошел к окну и увидел: держа в руках туфли, по ступенькам осторожно спускалась Асият. На голову был накинут материн платок. «Что она задумала?» Гусейн быстро оделся и, крадучись, пошел за ней. Асият бросила на дорожку туфли, сунула в них ноги и бегом побежала к реке. «Что она задумала? — опять подумал Гусейн уже испуганно. — Зачем ей понадобилась река. Не купаться же она вздумала ночью. И уж не топиться, конечно».

Все-таки он шел на расстоянии, решив посмотреть, что будет дальше. Асият шла по берегу. Потом она пошла по направлению к горам и, дойдя до одной из скал, упала на колени.

Ночь была темная, беззвездная. С гор ползли тяжелые тучи. И Гусейну стало не по себе: он даже огляделся вокруг. И вдруг он вздрогнул: Асият подняла руки к небу и запричитала: «Старуха, добрая, милая, сделай так, чтобы мама выздоровела». Голос ее звучал тонко, испуганно — даже эхо не подхватило его.

Гусейн не выдержал.

— Асият, что ты делаешь здесь? При чем тут старуха? — закричал он, бросаясь к дочери.

Асият быстро оглянулась, вскочила с колен. Встретившись глазами с отцом, опустила голову.

— Я никому не расскажу, — торопливо сказал Гусейн. — Скажи мне, что с тобой? Какую старуху ты просила?

Он старался говорить как можно спокойнее, будто ничего особенного нет в том, что его Асият пришла сюда ночью и говорила какие-то странные слова, будто все это обычное, будничное дело и удивляться тут нечему. А сам замирал от страха: что с ней? Не заболела ли?

Асият молчала, глядя в землю. А потом, подумав, сказала:

— Ты знаешь, мне рассказывала бабушка, что высоко на горе сидят три старухи. Одна добрая. Она все время улыбается и чешет шерсть. Другая тоже добрая. Она прядет из этой шерсти нити. А третья — злая — рвет эти нити.

— Это же сказка, девочка, — сказал Гусейн ласково.

— Не перебивай, папа. Говорят, что первая старуха создает жизнь, вторая ее выравнивает, ну, понимаешь, делает хорошей, ровной. А третья обрывает. Вот я и хотела попросить у нее, чтобы она не обрывала эти нити. Тогда моя мама не… — Асият не закончила.

Гусейну захотелось обнять дочь и поплакать вместе с ней. Но тогда бы, уловив его слабость, она тоже расплакалась, и им стало бы еще тяжелее. Потому он сказал поучительно: «Не думал я, что ты веришь таким вещам. А еще школьница». — «Да нет, папа, — поморщилась Асият. — Я вообще-то не верю. Но мама так сильно больна, и я подумала… Ну неужели ты не понимаешь?» — Асият смотрела на него требовательно и строго. И Гусейн не выдержал — отвел глаза.

После смерти Чакар труднее всего было Асият. Мусу отвлекали мальчишечьи игры. Али с Джамилей — самые маленькие — быстро привязались к Сидрат: им нужно было кого-то любить.

И только Асият не могла забыть мать. Как будто именно ей было завещано хранить память об умершей. И когда Гусейн, думая о Сидрат, ловил на себе взгляд дочери, ему делалось стыдно, словно его уличили в чем-то нехорошем.

И оттого он испытывал двойственное чувство. С одной стороны, ему было трудно с Асият, трудно и больно. А с другой, она напоминала ему о той половине его жизни, которая ушла вместе с Чакар. И потому старшая дочь становилась ему еще роднее и ближе.

Месяц прошел с тех пор, как выздоровела Джамиля. В больнице все было спокойно. Наступил короткий период затишья. Сидрат медленно шла по зеленой поляне. Солнце садилось. Его широкие лучи освещали уже не кроны, а стволы деревьев, косо пересекали зелень полянки. Она любила эти минуты, этот путь от больницы до дома, когда некуда спешить и можно просто дышать, просто смотреть, просто переступать ногами по мягкой податливой земле.

Вот построят новую больницу. Может, и Асият кончит техникум и придет сюда работать. А у Розы будет ребенок. Она, Сидрат, скоро станет бабушкой. Неужели жизнь подходит к концу… Но ей не стало больно от этой мысли. На другой стороне полянки какой-то мальчик замахал рукой. Сидрат тоже помахала ему рукой, а когда подошла ближе, увидела, что это Али.

Он бежал ей навстречу, пересекая поляну наискосок, и Сидрат заспешила ему навстречу, широко раскинув руки, чтобы поймать его.

— Ну, мужчина, как проводишь каникулы? — спросила она весело, когда Али закружился в ее руках.

— Тетя Сидрат, пошли к нам.

— Что, Асият приготовила вкусный ужин?

— Нет, Асият плачет. Отец поругал ее.

Тут только она заметила, что лицо у мальчика обеспокоенное.

— За что поругал?

— Не знаю.

Когда они вошли в-дом Гусейна, Асият сделала вид, будто ничего не случилось. Но вспухшие, покрасневшие глаза выдавали ее. Сидрат только было хотела спросить, что случилось, и уже обдумывала, как лучше спросить, чтобы Асият не замкнулась, а откровенно поведала о своем горе, как под ноги подкатилась Джамиля.

— Наша Ашият учиться не едет, — сообщила она.

— Асият, родная, почему ты не едешь? — забеспокоилась Сидрат. Так вот отчего она плакала. Неужели Гусейн не отпускает?

— Все девочки едут. Сегодня послали документы, а я… — Асият уже не сдерживалась и не стыдилась слез.

— Подожди, подожди, давай вместе разберемся. Тебя что, отец не отпускает? — спросила Сидрат, садясь с ней рядом на кровать.

— Да нет, отец, наоборот, ругал, что не послала… А как я могу их оставить. — Асият сердито махнула рукой в сторону Джамили.

— Ну, Али, еще ладно, он в школу пойдет. А эта…

— Так когда же ты собираешься учиться? — спросила Сидрат строго.

— Когда дети вырастут.

— А ты, между прочим, за это время не будешь молодеть. Года-то не назад бегут, а вперед.

— Значит, совсем не буду учиться, — ответила Асият нервно. — Ничего мне не нужно теперь.

Сидрат покачала головой, помолчала, не зная, как подступиться к ней.

— Ты еще маленькая, жизни не знаешь, — наконец, сказала она. — Помню, когда я на фронте узнала о том, что Рашид погиб — мне твоя мать написала, — я с криком, царапая себе лицо, бросилась прямо под пули. Константин Александрович поймал меня, встряхнул, обругал хорошенько. А потом рассказал одну притчу. Сколько лет прошло, а все ее помню и никогда, наверное, не забуду. Может быть, она меня и спасла тогда. Хочешь послушать?

Асият молча кивнула.

— Ну так вот. Жил на свете один счастливый человек. Все у него было: здоровье, богатство. Была любимая жена и единственный сын. Но вот началась война, и сына убили. Мать не выдержала — слегла. Она уже совсем не вставала с постели, и глаза отказывались видеть белый свет. Муж ее созвал докторов. Но они не могли ей помочь. Тогда он пригласил мудрецов. «Что не под силу лекарю, то сделает мудрец», — так решил он.

Долго совещались мудрецы, и наконец один, самый старый и самый мудрый, сказал: «Надо надеть на мать погибшего воина нательную рубашку того, кто не знает ни горя, ни забот».

Очень обрадовался муж больной: «Ну теперь-то она встанет на ноги». И разослал во все концы света своих гонцов.

Так начались поиски человека без горя и забот. Где только не побывали гонцы: и в городах были, и в селениях останавливались. Но к кому ни обращались, у каждого было свое горе, своя забота. Уже потеряв надежду, они однажды вышли на площадь одного большого города и встали, привлеченные толпой. Сначала они подумали, что здесь драка или кража, но, подойдя ближе, увидели, что все смеются. «Что здесь происходит?» — спросили удивленные гонцы.

Толпа расступилась, и они увидели человека, который сидел на земле и с жаром рассказывал веселые хабары. От них люди прямо-таки за животы хватались.

«Наконец-то мы нашли, кого искали», — обрадовались гонцы. И велели веселому человеку идти за ними: не снимать же с него рубашку посреди площади. Но рассказчик в ответ поднял с колен шубу. И тогда гонцы увидели, что у него нет обеих ног.

Погрустнели гонцы и пошли дальше. Вышли за город и услыхали звук свирели. А когда пошли на звук, то встретили чабана. Он играл на свирели и, держа в поднятой руке палку, отплясывал лезгинку. «Вот он, счастливый человек», — подумали гонцы, но на всякий случай спросили: «Разве у тебя нет ни горя, ни забот, что ты так весело играешь и танцуешь?» — «А чего мне горевать? Земля божья, стадо — ханское», — отвечал чабан беспечно.

Гонцы рассказали ему, что они ищут, и попросили нательную рубашку.

В ответ чабан распахнул куртку в заплатах, и гонцы увидели, что под курткой у него только голое тело.

Тогда гонцы поняли, что их поиски бесполезны: нет на этом свете человека без горя и забот. Вздохнули они и пустились в обратный путь.

Вернувшись, они сказали матери погибшего воина: «Мы не нашли человека без горя и забот». — «Вы плохо искали», — сказала она. «Мы обшарили всю землю», — отвечали гонцы. «Значит, мудрецы обманули меня», — в гневе закричала мать погибшего воина. И посмотрела на мужа, желая знать, что скажет он. А муж посмотрел на мудрецов. А мудрецы посмотрели на самого старшего мудреца. А самый старший мудрец посмотрел на гонцов и попросил их рассказать, что они видели в пути.

И гонцы рассказали о человеке, который заставляет людей смеяться и сам смеется вместе с ними, хотя у него нет обеих ног. О чабане, который так беден, что не имеет даже рубашки, и все-таки его свирель поет о радости жизни. И о многих других встречах рассказали гонцы.

Тогда мать погибшего воина поняла замысел самого старшего мудреца и низко поклонилась ему.

С этого дня никто больше не слышал от нее жалоб. То ли она превозмогла свою боль, то ли научилась радоваться тому, что есть. Ее здоровье быстро улучшалось, и скоро она совсем выздоровела.

— Вот так, дорогая Асият, — закончила Сидрат свой рассказ. — Ты все поняла, девочка? — И она притянула к себе притихшую Асият. — Дай мне твои документы, — продолжала Сидрат, — я их сама в техникум отошлю. А насчет Джамильки не беспокойся. Если нужно будет, я ее к себе возьму.

— Тетя Шидлат возьмет меня к себе, — возликовала Джамиля.

— У меня только одно свидетельство, — сдаваясь, опустила голову Асият.

— Медицинскую справку я напишу. Остальное приготовь сама, — сказала Сидрат и встала.

Асият вскочила, преграждая ей дорогу:

— Тетя Сидрат, оставайтесь с нами ужинать.

— К сожалению, не могу. У меня срочная работа. Да и Роза обещала забежать вечерком. — Сидрат, уже держась за ручку двери, добавила: — В общем, завтра прямо с документами забежишь в больницу. Спокойной ночи. — Она улыбнулась детям и вышла.

…Поздним вечером Сидрат вышла проводить Розу и Меджида. У ворот они столкнулись с Гусейном. Не разглядели в темноте: чуть Гусейн кастрюлю из рук не выронил.

— И не разберу, где мать, где дочь, — сказал он весело.

— Люблю, когда меня с молодыми сравнивают, — отшутилась Сидрат.

— Спокойной ночи, мама. Мы убегаем, а то Гусейн при нас не решится кастрюлю открыть, — и Роза лукаво покосилась на Гусейна.

— Идемте. Печенки на всех хватит. Это Асият послала. Иди, говорит, папа, отнеси тете Сидрат.

— Пошли, Гусейн, у меня к тебе серьезный разговор есть, — сказала Сидрат.

«Какой такой разговор? — испуганно подумал Гусейн. — Может, догадалась о моем намерении. Сейчас ругать будет». Он даже вспотел от страха и смущения.

— Так вот, Гусейн, — сказала Сидрат, когда они вошли в дом. — Я давно хотела тебе сказать (Гусейн почувствовал, как по спине под рубашкой побежали капли пота). Видишь ли, у нас остался дом Субайбат, записанный на Розу. Не отдать ли его под колхозные ясли?

Гусейн облегченно вздохнул.

— Что ты так вздыхаешь? — забеспокоилась Сидрат.

— Да нет, это я думаю… — не нашелся что ответить Гусейн. — А как же Роза? Она согласна? Это ведь теперь ее дом.

— Зачем моей дочери два дома, — развела руками Сидрат. — Она же у мужа живет. А председатель колхоза нынче жаловался, что в этом году не удастся ясли построить. Больница все средства съела. Я и подумала: зачем такой дом пустует. И двор большой, и фруктовые деревья…

— Ой, бедная Субайбат. Как сейчас помню: пришла в сельсовет и говорит: «Пока я жива, все мое имущество закрепите за внучкой». Как она любила Розу. Души в ней не чаяла. Великая женщина была. Не каждому под силу такой подвиг. — И Гусейн покачал головой.

— Какой подвиг? — спросила Сидрат, бледнея.

— Ну как какой… Отдала все, что имела, внучке… — растерялся Гусейн. «И черт меня дернул за язык — разболтался», — зло подумал он о себе.

— Нет, Гусейн, ты не то хотел сказать, — не отступала Сидрат. — Говори, раз начал. За иголкой и нитку надо тянуть.

Гусейн сдвинул брови. Тяжело, как камни на мостовую, падали его слова:

— Что же мне сказать, Сидрат? Видишь ли, Рашид до самой смерти писал письма матери. И мне писал. Из его писем Субайбат прекрасно знала, что не встретились вы. Я уж из армии калекой вернулся (он кивнул на пустой рукав), а он все писал. И адрес свой просил тебе передать. Пока не пришло это… извещение.

— Что ты наделал, Гусейн! Почему ты мне раньше не сказал? Почему ты мне не сказал, когда жива была Субайбат? Что она думала обо мне? А я-то считала, она верит, что Роза — дочь Рашида. Я несколько раз принимала решение все рассказать ей, да язык не поворачивался, боялась убить ее. Значит, она все знала и любила Розу… — Сидрат замолчала. В горле у нее стояли сухие слезы. Как будто из дальней дали прозвучал для нее охрипший голос Гусейна.

— Мне все равно, Сидрат, от кого твоя дочка. Это тебя не роняет. Я знаю, что такое война…

— Ой, — вскрикнула Сидрат, — ой, бедная Субайбат, ведь она тоже могла так подумать. — До нее только сейчас дошел смысл всего сказанного. — Значит, принимая Розу за свою внучку, Субайбат хотела уберечь меня от сплетен, спасти от позора. Боже мой, зачем я не сказала ей всю правду? Зачем берегла эту тайну? — И Сидрат, обхватив голову руками, закачалась из стороны в сторону.

— Какую тайну? — в свою очередь, удивился Гусейн.

Сидрат оторвала от висков руки, подняла голову. Взгляды их встретились. И Сидрат вспомнила то, что, казалось, было похоронено в ней, что хранила она столько лет…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Это был ноябрь 1943 года. Шли бои за Киев. Свирепый ветер раскачивал голые деревья. Сухой снег, как соль, только кое-где присыпал жесткую окаменевшую землю.

Но на душе у Сидрат было хорошо. Что-то пело, звенело, переливалось в ней, словно над изрытой, вздыбленной землей ликовал жаворонок.

Так бывает в природе: еще мороз по-зимнему крут, еще глубоки снега, а в воздухе неуловимо пахнет апрелем, и под снегом набирает силы новая трава.

Скоро будет освобождена Украина. За ней Белоруссия. Вся страна. Вот тогда и придет весна. Смоет ручьями кровь с земли. А раны зарастут молодой травой и полевыми цветами.

А пока гремела канонада. В атаку шли и шли солдаты, оставляя за собой убитых.

Сидрат подползла к раненому, положила его голову к себе на колени и, как больного ребенка, стала поить из фляги. Он стонал, зубы стучали о флягу, и вода текла за ворот гимнастерки. Потом подхватила его под мышки и, проваливаясь в рытвины, пригнувшись к земле, потащила к санитарной машине. И так за вторым, за третьим… Дым застилал глаза, над самым ухом, свистя, проносились пули. Сидрат почувствовала ожог. Тронула ладонью щеку — она была горячей и липкой. По пальцам на снег стекала кровь. Черные капли на снегу. Черные круги перед глазами. Но вдруг они стали меркнуть — и Сидрат увидела горы в снежном цветенье. Земляную крышу сакли, забор из тяжелых, крупных булыжников, траву в расщелинах. И себя. Как, сначала перебросив портфель, она легко перелезает через забор — туда, в соседний двор, где живет Рашид.

Но заволокло дымом эту картину. Все плотнее становился дым, все слабее просвечивало сквозь него солнце. И Сидрат увидела операционную. Увидела белый эмалированный таз со щербинкой посредине и над ним две большие руки — две сильные мужские руки с чуткими пальцами. Руки Константина Александровича перед операцией. Вот он окликнул ее, сердито, властно.

Напрягая силы, Сидрат сделала шаг, второй. Черное небо с ярким заревом на горизонте закачалось, перевернулось, упало на нее. И все остановилось. Сидрат лежала на снегу, разбросав руки.

…Шестого ноября в Москве рассыпались по небу звезды салюта — салюта в честь освобождения Киева. Но Сидрат не знала об этом. Шестого ноября, измученная, теряющая сознание, она была брошена в фашистский концлагерь Равенсбрук.

Мертвое поле за колючей проволокой: сквозь нее пропущен электрический ток. Конвой, ритмично, как механизм, вышагивающий вдоль проволочного заграждения. Резкая, лающая речь.

Огромные ворота со скрипом закрылись за ней. Мертвое поле. Низкие, стелющиеся по земле бараки. В них — люди. Нет, не люди, а тени. И все-таки, когда Сидрат бросили в барак, она услышала какое-то движение, увидела перемещение теней. Вокруг нее раздался разноязыкий говор. Позже она узнала, что в бараке были француженки, венгерки, чешки… и даже немки.

На голове Сидрат была рана. Запекшаяся кровь склеила ее волосы чернее ночи. Вокруг нее столпились женщины. В грубых полосатых рубахах, многие бритые, они были похожи на изможденных мужчин. Они что-то говорили, каждая на своем языке. Кто-то притащил кусок тряпки. Рану перевязали.

В этих гнилых бараках, отгороженных от мира колючей проволокой, как светлячок в ночи, мерцал тихий свет. Свет веры и надежды. Он был в измученных улыбках женщин и в делах простого немца, который приносил пленным жестяные миски с едой. Этот немец был молчалив. Но украдкой он совал пленным то огрызок карандаша и клочок бумаги, то медикаменты, то кусок сала.

Сидрат, отчаявшаяся, ждавшая смерти как избавления, почувствовала вдруг, как в сердце вливаются свежие силы.

В лагере была женщина, которую все особенно уважали и берегли. Ей старались подсунуть кусок от своего скудного пайка. Ее прятали от немцев за своими спинами. Она была немка. «Как странно, — удивлялась Сидрат, — немку от немцев прячут». «Что она сделала? За что ее так любят?» — спросила как-то Сидрат. «Это же Роза Тельман, — ответили ей удивленно. И добавили с гордостью: — Она жена вождя немецкого народа Эрнста Тельмана. Не все немцы — наши враги. Есть такие, которые ненавидят фашистов так же, как и мы. И фашисты за это преследуют их. В любую минуту они могут поднять руку на Розу Тельман».

Их было много, тяжелых и мрачных вечеров концлагеря. Но один запомнился навсегда. Он, как рана, что давно зарубцевалась, но тронь — и начнет кровоточить.

В тот вечер близко от барака раздались отрывистые лающие выкрики. Конвоир толкнул сапогом дверь. И в черном проеме они увидели детей, похожих на маленьких старичков. Пленные дети.

Много ужасов приготовила людям война. Таких, что, наверное, самый изощренный человеческий мозг не мог бы представить себе в мирное время. Но пленные дети!.. Это было самой страшной гримасой войны. Дети… пленные. Опухшие, замерзшие, они и плакать-то не могли от слабости. Они попадали на пол, друг на друга. И конвоир, втолкнув последнего, захлопнул дверь прикладом. Среди них одна была совсем маленькая. Босиком, с грязными, спутанными волосами, прилипшими ко лбу. Она смотрела исподлобья, как затравленный зверек, готовый укусить протянутый ему палец. Многие женщины хотели взять ее на руки, но она никого к себе не подпускала. Сидрат расплакалась, не в силах вынести этой детской безысходности. Девочка посмотрела на нее. В ее глазах, мутных и безучастных, вдруг мелькнуло что-то. Как будто где-то зажгли лампу и отсвет ее, слабый, далекий, засветился в темных зрачках.

— Мама! — вскрикнула она и бросилась к Сидрат.

— Дочка моя!

Женщины замерли. Они подумали, наверное, что это и в самом деле мать и дочь.

Сидрат с этого дня стала матерью. Девочка не помнила своего имени, и Сидрат решила назвать ее Розой в честь жены Эрнста Тельмана. Когда та узнала об этом, то сказала: «Я от души даю ей свое имя. А с ним все счастливое, что я испытала. Все светлое, о чем мечтаю. А горькое и тяжелое оставляю себе».

Помнит Сидрат весну. Вторую весну в неволе. Взламывая льды, растапливая снега, природа сбрасывала оковы: так раб, созревший для свободы, ломает кандалы.

Солнце вставало над гнилыми бараками. Оно входило в окна и щели, узкой веселой полоской лежало на полу. Прыгало по стенам. Оно не признавало колючей проволоки. Его нельзя было загородить от пленных. Ему нельзя было приказать светить одному и не светить другому. Солнце! Его нельзя было не впустить, расстрелять, затравить собаками. Оно было — СОЛНЦЕ!

На свалке — не мусора, а человеческих скелетов и черепов, из пепла сожженных матерей и детей в одно солнечное утро поднялся красный цветок. Живой цветок. Он бился на ветру, как детский флажок. И потому напоминал Первомай.

Однажды Сидрат тащила камни. Она шла согнувшись, прижав к животу тяжелые булыжники. Один из них все время соскальзывал и наконец упал, отдавив ногу. Сидрат остановилась от боли. И тут увидела пленного. Он подползал к холму. Вот уже совсем близко. Вот протянутая рука касается стебля цветка. Сидрат, содрогаясь от страха, жалости и восхищения, смотрела на его руку: сквозь натянутую кожу просвечивала каждая косточка. Вот рука схватила стебель и рванула его. И тут раздался выстрел. Сухопарый рыжий немец хохотал, закинув голову. Наверное, он долго выжидал, чтобы выстрелить именно в этот момент. Пленный вскинул голову, словно собираясь посмотреть: кто это? Его рука дрогнула и легла на землю. Пальцы разжались. Рядом лежал сорванный цветок. Ветер беззаботно шевелил его лепестки. И все-таки что-то живое, непобедимое было в этом.

Пяти дней не дожил солдат до освобождения. Через пять дней пришла Красная Армия. Равенсбрук как лагерь смерти перестал существовать. Он остался как страшное напоминание о том, что не должно повториться.

Сидрат с дочкой вышли на волю. Под свежее, весеннее, птичье, не отгороженное колючей проволокой небо.

В солдатской шинели, в мужских, разбитых сапогах, с рюкзаком за плечами и… с маленькой дочкой, умудренная, поседевшая, все пережившая, перевидавшая столько смертей, умиравшая и все-таки живая, возвращалась Сидрат в аул, откуда она ушла девчонкой.

Стояла ночь. Свежая, темная ночь в горах. На развилке они слезли с попутного грузовика и пошли пешком.

После равенсбрукского ада — эта тихая, звездная, майская ночь. Ни взрывов, ни выстрелов. Можно ходить, а не ползать, можно идти спокойно, легким шагом, не пригибаясь, не прислушиваясь. Ни с неба, ни с суши ничто не угрожает тебе. Звездная ночь в горах! Это было так невероятно, что походило на сон, на легенду. Мирная ночь в горах. Есть ли на свете что-нибудь прекраснее!

Сидрат задыхалась от счастья, от полноты жизни, от слез, что комом стояли в горле, от потока чистого, не замутненного дымом горного воздуха.

— Роза, дочка моя, посмотри. Небо, звезды, горы.

— Подбрось меня, мама, я достану звездочку. Она совсем низко, — просила девочка. Она смеялась. И этот смех в тишине вдруг встревожил Сидрат. «Как-то дома? — подумала она. — Живы ли? Вернулся ли отец?» Второй год она ничего не знала о нем. Перед глазами встала тетя Рахимат, бабушка. Даже от этих слов, таких мирных и теплых, она отвыкла на войне. Скорей бы дом!

— Мама, мы больше никуда не поедем? Я хочу жить дома. С тобой, — тревожно говорила девочка.

— Ну, конечно, конечно, дома. Вот мы и пришли.

Сердце у Сидрат забилось так, что она остановилась. За поворотом показались плоские крыши аула. «Как нужен человеку дом, — не подумала, почувствовала она. — Нужнее всего на свете».

Ночь. Ни звука, ни огонька. Держа на руках девочку, она поднялась по кривой улочке аула.

Вот и дом. Старый отцовский дом. Сидрат остановилась у ворот. Ее глаза, застланные слезами, плохо видели. Она заметила — одна створка ворот сломалась и еле держалась на ржавых болтах. Другой совсем не было. Значит, отец не вернулся. Сидрат сделала шаг — и вот она во дворе. Ноги у нее дрожали. Тихо. Темно. Никаких признаков жизни. Никогда не забудет Сидрат этого возвращения, возвращения домой после стольких лет разлуки.

Вдруг двор осветился. Это из-за тучи выплыла луна. И Сидрат увидела окна, заклеенные газетой: стекла некому вставить, — подумала она грустно. Она увидела веранду — штукатурка облупилась, и куски ее валялись на земле. На какое-то мгновение перед глазами возник тот дом, откуда она ушла пять лет назад. Чистый, мощеный двор, аккуратно выкрашенные ворота. А пол! В ауле говорили, что с пола Рахимат можно кашу есть: он чище тарелки.

Женщина долго стояла у дверей, не решаясь постучать. Она поднимала руку и в страхе опускала ее: вдруг никто не ответит, вдруг дом пуст. И наконец робко постучала. Тишина. Ни звука в ответ. Опять постучала, сильнее.

— Кто там? — Это был голос Рахимат. Сидрат задрожала. Она вся тряслась. И зубы у нее стучали.

— Мама, это я, — почти крикнула она.

— Кто — я? — Голос за дверью дрогнул. Ее уже узнали, узнали и боятся поверить.

— Мама, это я, Сидрат.

В первый раз Рахимат назвали мамой. Первый раз в жизни услышала она это слово обращенным к себе. В темноте, за плотно затворенной дверью кто-то тихо сказал ей: «мама».

— Сидрат?! — не веря себе, закричала Рахимат. И опять тишина. — Сидрат!

— Я, мама, я, твоя дочка.

— Сейчас, сейчас. Ой, не могу лампу найти. И зачем столько запоров понаделала. Не открою никак.

Наконец, крючки и болты были откинуты. Дверь, заскрипев, открылась. Рахимат растерялась — луна осветила фигуру человека в солдатской шинели. Думая, что это мужчина, Рахимат отшатнулась.

— Мама! — сказал мужчина голосом Сидрат. И обнял ее.

— Ой, золотце, единственная моя, — заплакала Рахимат. И засуетилась, засновала по дому: — О аллах, где же эта лампа запропастилась.

В окна светила луна. Печальная полоска лунного света лежала на полу.

— А где бабушка? — спросила Сидрат.

— Бабушка, доченька, давно умерла. Так страдала она по тебе и по отцу.

Сидрат стояла посреди комнаты. Ее сапог наступил на лунную белую полоску и переломил ее, как соломинку.

Рахимат наконец-то нашла лампу и теперь искала спички.

— У меня есть спички, — сказала Сидрат и, порывшись в кармане, протянула ей коробок. Рахимат выкрутила фитиль, поднесла к нему огонь. И, держа лампу в вытянутой руке, осторожно двинулась к Сидрат. Теперь в комнате было два света, два луча — белый и желтый.

Рахимат сильно постарела. С головы до ног она была одета в черное. У Сидрат екнуло сердце от горького предчувствия.

— Где отец? — быстро спросила она.

— Три месяца, как нет весточки. Вот последнее письмо. — Она взяла с комода круглую банку из-под монпансье и, вытащив оттуда солдатский треугольник с обтрепавшимися краями, протянула его дочери. Но ее вытянутая рука так и застыла в воздухе. А рот раскрылся от удивления. Она увидела девочку.

— Это дочка моя, — просто сказала Сидрат и подняла ребенка на руки.

Рахимат наконец обрела дар речи. Слова, как вода, прорвавшая плотину, полились бурным потоком.

— О слава аллаху, дочка. Я даже не слышала об этом. Даже догадка на ум не приходила. Вай, вай! Новость-то какая! Представляю, как обрадуется старая Субайбат. Глаза ее почти не видят — столько плачет о сыне. А теперь внучка. Радость какая!

— Роза, это твоя бабушка, — сказала растерянная Сидрат. «Она ее принимает за дочку Рашида. Сказать правду или не сказать?»

— Омар знает о дочке? — перебила ее мысли Рахимат. В ее глазах застыл тревожный вопрос.

— Нет еще! — ответила Сидрат. Она поняла, что не зря Рахимат задала этот вопрос. Это означало: как отец отнесется ко всему? Ведь, по мусульманскому обычаю, он сам должен был выдать дочь за Рашида. Ребенок появился раньше — это грешно. Кроме того, отец знал, что она не встретилась с Рашидом. Сидрат стало тревожно. Ей и в голову не приходило выдать Розу за дочь Рашида. Но она не хотела признаваться в том, что это не ее ребенок. Все в ауле должны думать, что Роза ее дочь. Как быть? Что сказать, если спросят, а кто же отец ребенка? Сказать, что погиб?..

— Радость-то какая, — приговаривала между тем Рахимат, доставая из погреба кувшин масла. — Вот, золотце мое, берегла до этого дня. И творог есть свежий. Сейчас чуду испеку.

Сидрат вспомнила про письмо, развернула его. Глаза побежали по строчкам, впитывая каждую.

— Это письмо написано недалеко от Берлина, — сказала она.

— Больше ничего не было, — вздохнула Рахимат.

— Ну, а из нашего аула кто вернулся, кто погиб? — тревожно спрашивала Сидрат, глядя на траурное платье старой женщины.

— Много погибло. Есть и без вести пропали. И брат мой Магомед… В первый же год пришло извещение… — Рахимат низко наклонила голову. Слезы быстро-быстро закапали в миску, где она мешала творог.

— Что ты говоришь! — Сидрат обняла ее. Так и стояли они, обнявшись, в опустевшем доме, где побывала беда, стояли молча, думая об одном, а круг от лампы освещал отодвинутую миску с творогом.

— Ой, что же я. Вы ведь голодные, — спохватилась Рахимат. Она выкрутила фитиль, чтоб ярче светил, и принялась за приготовление пищи.

Накормив и уложив спать Розу, женщины проговорили до рассвета. Им было о чем рассказать друг другу. Но больше всего они вспоминали своих близких: бабушку, отца, Рашида.

— И Гусейн пришел месяц назад. Вернулся без руки, — рассказывала Рахимат.

— Бедный!

— Нет, доченька, не бедный. Пусть без рук, без ног, лишь бы живой. Когда получили весть, что Гусейну отрезали руку, люди судачили: мол, теперь, Чакар откажется от него. Но она как ножом отрезала эти сплетни. Первая пошла к нему. А когда его мать начала причитать: мол, сын без руки пришел, Чакар, говорят, ответила: «Мать, он не на свадьбу ходил, а на войну, бороться с врагами. Как сокол». Достойно ответила. Через неделю они поженились.

Утром Рахимат вынесла из кладовой чемодан с большим ржавым замком: видно, давно не открывали его.

— Вот, доченька, здесь я хранила твою одежду. Переоденься пока. А то скоро люди придут.

Сидрат повозилась с замком, откинула крышку. Сверху на ворохе сложенной одежды, примятые крышкой чемодана, лежали две черные косы.

— Косы. Мои косы, — сказала она удивленно, беря их в руки осторожно и нежно. Они пахли детством. — Как попали сюда?

— Отец прислал. Вот фотокарточку и косы, — ответила Рахимат, гремя на веранде посудой: она готовила завтрак.

Сидрат подняла голову. На стене между тарелок висела ее фотография. Вернее, не фотография, а вырезка из газеты. Внизу подпись: «Ласковые руки». Снимок был сделан в Севастополе, когда она перевязывала раненых.

…На войне нет времени ухаживать за косами, и Сидрат отрезала их. Наверное, отец, когда после госпиталя ночевал у нее, взял их из чемодана. И переслал сюда, домой.

Она представила, как отец, угрюмый, мрачный горец, привыкший держать в руках топор и лопату, а позже, на войне, винтовку, твердыми, заскорузлыми пальцами заворачивал эти девичьи косы в кусок мешковины, а потом, послюнив карандаш, трудно выводил на ней адрес аула. Как над дымом и ревом войны загремели составы, увозя туда, где стоит ее дом, две черные мягкие косы. Отец! Суровый горец, который, кажется, никогда не улыбался и за все детство ни разу не погладил дочь по голове. Вот ты, оказывается, какой! Сидрат задумалась, будто впервые увидев отца.

Рахимат, решив, что ей жаль отрезанных волос, сказала:

— Не переживай, доченька. Скоро вырастут новые. У нас и вода и воздух чудесные.

— Пусть и не растут, мама. Прошла моя молодость, — ответила Сидрат, подняв глаза, наполненные слезами.

Рахимат подошла к ней, чтобы утешить, и вздрогнула:

— Что это за страшный шрам у тебя, дочь моя? — она провела ладонью по ее щеке.

— Это шрам от раны, мама, — грустно улыбнулась Сидрат.

Она взяла из чемодана черный тонкий платок и хотела уже захлопнуть крышку, как в глаза бросилось маркизетовое платье. Белое в красный горошек. «Неужели в этом платье я ходила на свидание к Рашиду?» — и Сидрат быстро захлопнула крышку, будто хотела запереть в чемодане свое прошлое. Рахимат, увидев, что дочь отодвинула чемодан, почти ничего не взяв из него, сказала:

— Вот, доченька, одежда моей молодости. Свадебное платье совсем новое. Это все твое, надевай.

— Молодость моя, мать, осталась на войне, — снова ответила Сидрат.

Рахимат не стала спорить. Она взяла кувшин и отправилась к роднику. Ей хотелось скорее поделиться со всем аулом своей радостью.

Прежде всего она пошла к старухе Субайбат.

— Субайбат! — закричала она, открыв ворота во двор соседки. — Выходи быстрее! Слышишь, Сидрат и дочь Рашида приехали.

— Что ты сказала? Сидрат? Дочка? — разволновалась Субайбат и, как школьница, перепрыгнула через каменный забор во двор Омара. Она взбежала по ступенькам веранды и, голося, бросилась к Сидрат.

— Ах ты, золотце мое, клад мой бесценный! Я так люблю тебя, потому что сын мой без ума любил тебя. Это из-за него ты покинула аул. О аллах, как изменилась! — Она провела рукой по лицу Сидрат.

— Садись, Субайбат, садись, — ласково говорила молодая женщина, обнимая ее и подводя к стулу. Она тоже удивилась: как сильно за эти пять лет изменилась Субайбат. Ее голова, прежде черная, как деготь, стала похожа на снежные горы. Ее глаза, всегда живые, горячие, как огонь в очаге, словно туманом застлало. И как корни старого дерева, что выглядывают из земли, на руках выступили жилы: в них маятником билась темная кровь.

— Ты же знаешь мое горе, дочь моя, — поймав ее взгляд, сказала старуха. — Наше с тобой горе. Неужели он погиб? Не верю и верить не хочу, — она с надеждой посмотрела на Сидрат. — Скажи, где ты его оставила?..

Сидрат стояла растерянная, подавленная, не зная что ответить. Но в этот момент на крыльце послышался топот ног, раздались голоса. В комнату один за другим входили люди. Они бросались к Сидрат, обнимали ее, смеялись и плакали, вспоминали своих мужей, сыновей, которые не вернулись с фронта, спрашивали у Сидрат, не встречала ли, не слышала ли о них…

Вдруг из соседней комнаты послышался детский голос.

— Мама, мама! — Это Роза проснулась от шума, увидела незнакомую обстановку и, напугавшись, стала звать Сидрат. Та бросилась к ней: «Мама с тобой, мама с тобой». — Говоря так, она взяла девочку на руки, еще горячую после сна, и вышла с ней к гостям.

Все стихли, как пчелы, облитые водой. Ни слова, ни звука. Только глаза, широко раскрытые, вопрошали. Даже Субайбат застыла в нерешительности.

Девочка соскользнула с рук матери и босиком, с растрепанными русыми волосами стала ловить котенка. Котенок спрятался под стул, на котором сидела Субайбат, и девочка подбежала к ней. Что-то перевернулось в сердце старухи. Может быть, она вспомнила маленького Рашида и себя, когда она, совсем молодая мать, играла с ним. Может быть, просто истосковались по детям ее сухие руки, которым давно уже некого было ласкать. Но только в напряженной тишине она нагнулась и, обхватив руками Розу, стала целовать ее: щеки, волосы, детскую полотняную рубашку…

— Ой, мое счастье земное. Кусок моего сердца. Не думала я, что настанет такой день, когда дочь Рашида буду прижимать к груди. А как похожа на Рашида, — говорила она, отстраняя ее. — Вылитый отец.

Все загалдели, бросились к ним, окружили девочку, как пчелы цветок: и правда, вылитый Рашид. Лоб, глаза. Прямо кажется, будто маленький Рашид смотрит на нас.

«Подождите! Она не дочка Рашида!» — хотела крикнуть Сидрат. Она уже шагнула к ним, собираясь громко произнести эти слова. Но они застряли в горле. Может быть, она побоялась упрека аульчан, хмурого осуждения в их глазах, обращенных к ней. Может быть, ей стало жаль Субайбат. Может быть, в это короткое мгновение перед ней промелькнуло будущее Розы. Как отнесутся к ней в ауле, если узнают, что она не дочь Рашида. Примут ли? Или оттолкнут, как чужую?..

…Много лет прошло с тех пор. Выросла Роза, стала невестой.

Свадьбу ее справили. А тайна эта все хранилась в сердце Сидрат. Думала уж, так и умрет с нею. И вдруг слова Гусейна… А Гусейн между тем давно знал, что Роза — не дочь Рашида. И только одно оставалось тайной для него: что и сама Сидрат не родная мать Розы.

Все эти годы много разных мыслей копошилось в голове Гусейна. Много вопросов, на которые нет ответа: «Кто отец дочери Сидрат? Как это получилось, что Сидрат, такая строгая и сдержанная горянка, вдруг привезла с фронта ребенка?» Гусейн пытался оправдать Сидрат: война. На войне чего не случится. Гусейн знал: о том, что Рашид и Сидрат не встретились на фронте, было известно Субайбат. А с какой нежностью она ухаживала за Розой. Поведение Субайбат удивляло и восхищало Гусейна.

И вот теперь, когда он узнал всю правду, он склонил голову перед Сидрат.

— Прости меня, Сидрат. Я поступил подло, говоря тебе об этом. Сам не знаю, как у меня вырвалось.

— Поздно ты мне сказал, Гусейн, — спокойно и грустно ответила Сидрат. — Одно мне жалко: я не смогла даже поблагодарить Субайбат. Что она могла подумать обо мне?! — И добавила, вздохнув: — Она действительно необыкновенная женщина. То, что она сделала, — самый настоящий подвиг.

— И как это у меня выскочило? — продолжал убиваться Гусейн. — Сколько лет хранил тайну и вдруг на тебе. Болтун старый. Прости меня, Сидрат, — он дотронулся до ее руки. Сидрат молчала. За окнами стемнело. Темнота, как черная река, влилась в дом и затопила его. — Уже поздно, — спохватился Гусейн. — Я пошел. Спокойной ночи. — Он вышел, тяжело ступая. А Сидрат все стояла, держась обеими руками за спинку стула, и смотрела в темноту, будто видела там что-то важное.

На столе стыла печенка и оплывала холодным жиром.

— Ох, Субайбат, вот ты какая была! — тихо повторяла Сидрат туда, в темноту, будто Субайбат могла услышать ее.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Субайбат была дочерью известного в Аварии певца Асхаба. Музыка, танцы, веселье никогда не покидали их дом. Каждый вечер собирались гости. Асхаб играл на пандуре. Жена его и обе дочери пели. «Никогда не состарится тот, кто живет в этом доме», — говорили люди.

В ауле любили семью Асхаба. На свадьбах и других семейных торжествах сажали на самое почетное место.

Две дочери — старшая Абидат и младшая Субайбат — росли непохожими друг на друга.

Абидат — степенная, самодовольная, неприветливая. Субайбат, наоборот, веселая, быстрая, общительная. Голос ее, казалось, был создан для пенья, ноги для танца. Подруги тайно завидовали ей, юноши вздыхали по ней.

На сходках, где девушки чесали шерсть и перебрасывались шутками с парнями, самые видные парни увивались вокруг нее. Но никто не видел в ее глазах ответной нежности. Никому не подарила она ласкового взгляда, а была одинаково ровной и приветливой со всеми. Тогда в горах девушек выдавали замуж рано. Старшую дочь Асхаба выдали замуж в пятнадцать лет. Многие сватались к Субайбат, но родители и представить себе не могли, как они останутся без своей любимицы. Их веселый дом опустел бы без ее голоса, звенящего колокольчиком. Да и сама Субайбат не спешила выйти замуж. Хотя она и пела песни о любви, но чувство это еще не коснулось ее задорного сердца.

И вот однажды…

Это было ее восемнадцатое лето. По аулу прокатилась весть: приехали пехлеваны. Говорили — на самом большом гумне они поставили столбы и натянули канаты. Говорили — у них одежда соткана из чистого золота. Говорили — есть среди них молодой пехлеван, красавец, и так поет, что сразу привораживает девушек.

На место сборища прибежала и Субайбат.

Когда по канату легко прошелся молодой пехлеван, стройный, как стрела, выпущенная из лука, и подтянутый, как тетива, с лицом бледным, с глазами большими и светлыми, как летние озера, сердце Субайбат затрепетало. Она ничего не видела вокруг, ее глаза были устремлены на пехлевана. «О аллах», — прошептала Субайбат, мысленно сравнивая его с молодым богом.

И действительно, он не был похож ни на одного из юношей в их ауле. Разве могли они, с их широкими, загорелыми лицами и грубыми шутками, сравниться с ним.

Таинственно улыбаясь, он легко передвигался по канату, и его улыбка притягивала девушек.

Субайбат так увлеклась, что не заметила, как перед ней остановился человек с протянутым тазом. И только услышав звон монет, она вздрогнула, тряхнула головой и смутилась, вспомнив, что у нее нет с собой денег. «Придется тебя оштрафовать, красавица, — сказал он, улыбаясь. — Спой нам».

Отказываться было нельзя. Не чувствуя под собой ног, она сделала три шага вперед и взяла у него таз. Ударив в него своими длинными тонкими пальцами, запела. И все глаза, устремленные на пехлевана, оторвались от него и обратились к ней.

Сначала пехлеван рассердился — зачем помешали его работе. На его юном красивом лице отразилось неудовольствие. Но потом, подчиняясь нежному голосу девушки, он в такт песне стал быстро-быстро перебирать ногами по канату. Казалось, его ступни обнимали канат, как птица обхватывает когтями ветку. А когда Субайбат кончила петь, он спрыгнул с каната и тоже запел.

Пел он, не отрывая глаз от ее лица. Может быть, он не мог налюбоваться ею, а может, боялся, что потеряет ее в толпе, но только он все смотрел и смотрел…

Но все на свете кончается: и хорошее и плохое. Кончилась и эта песня, кончился и вечер. Субайбат с подругами ушла. А на другой день она узнала, что пехлеваны расположились, в доме их соседа. Днем они ездили по аулам, вечером возвращались сюда.

Когда они сказали друг другу первые слова, где встречались, какое дерево прятало их под своими ветками, — это никому не известно. Но только скоро аул облетела волнующая весть: Субайбат выходит замуж за пехлевана.

А дело было вот как. Родители заметили, что их младшая дочь стала чахнуть на глазах. Исчез ее румянец. Погасли игривые огоньки в глазах. Конечно, любовь дочери к пришельцу была ударом для беззаботного Асхаба и его жены. Выдать дочь замуж в чужой аул считалось позором.

Но, видя страдания дочери, они не могли поставить камень на ее пути.

Весь аул горевал, когда провожали Субайбат. А парни, так те локти себе кусали: «Нужно было гнать камнями этого проходимца в первый же день его приезда», — говорили они.

Но прошло два года, и Субайбат той же дорогой вернулась в свой аул с четырехмесячным сыном на руках. Лицо у нее было постаревшим и желтым, словно она перенесла малярию. Остаться у родителей она отказалась и, продав свое приданое, купила небольшой домик на краю аула.

В ауле к ее возвращению отнеслись по-разному. Одни горячо жалели ее, другие злорадствовали. Но и те и другие сгорали от желания узнать, что заставило Субайбат вернуться в свой аул. Разные хабары ходили по этому поводу. Одни говорили, что пехлеван-то оказался женатым да детным. Мол, приехала из дальнего аула его первая жена. Другие говорили, что он упал с каната и разбился. Третьи говорили, что Субайбат сама ушла от пехлевана, не вынесла его бродячей жизни. Четвертые говорили…

Но все это были только догадки. И толком никто ничего не знал. Сама же Субайбат никогда никому не рассказывала о своей жизни с пехлеваном. И только иногда люди видели, как смотрела она на дорогу и глаза у нее делались такими, словно она очень ждет кого-то. Но, может быть, и это люди придумали.

Через два года Субайбат опять расцвела, и свахи зачастили в ее дом. Но, к удивлению людей, она всем отказывала. Видно, никому больше не удалось забросить зерно любви в ее сердце. Единственной ее привязанностью был сын Рашид. Она воспитывала его по-своему. И Рашид рос честным и добрым.

Получив извещение о гибели Рашида, она первые дни была без памяти. И соседи, боясь, что она помешается, поочередно дежурили у ее постели. Но она пришла в себя, выжила, не сошла с ума. Днем работала, как и все, в поле. Вечерами думала о сыне и перечитывала его письма. Постепенно к ней стала возвращаться надежда. Она слышала от людей, что нередко те, кого считали погибшими, возвращаются. И верила, что Рашид тоже вернется. «Может, ошибка вышла, а может, в плен попал», — думала она. Так и жила Субайбат этой надеждой. Больше ей жить было нечем. Родители ее к тому времени умерли, а со старшей сестрой и ее детьми, жадными, самодовольными, она не ладила всю жизнь. Даже когда умерла мать и Субайбат сидела с людьми, оплакивая ее смерть, Абидат вместе со своими детьми незаметно таскала вещи из родительского дома: она боялась, что Субайбат потребует свою долю.

А Субайбат между тем даже иголки не взяла и от дома родительского отказалась, говоря: «У меня же есть дом. Зачем мне второй. Одно гнездо нужно птице». И Абидат долго мучилась над неразрешимой загадкой: глупая сестра или хитрая? Так и не поняла до конца жизни.

Когда погиб Рашид и Абидат поняла, что сестра долго не проживет, она смекнула, что дом и все имущество после смерти сестры должны остаться ей: ведь других родственников у Субайбат не было. Но мало ли что может взбрести в голову глупой старухе, размышляла Абидат и решила на всякий случай быть с ней поласковее.

Каково же было Абидат, когда она узнала, что у сестры объявилась внучка. Она сразу решила, что Сидрат будет претендовать на дом, и, засучив рукава, кинулась в драку.

Субайбат же души не чаяла в Розе. Она давно любила Сидрат и радовалась, что именно ее выбрал сын в невесты.

Правда, иногда, особенно в те минуты, когда Субайбат оставалась одна, в сердце ее закрадывалось сомнение. Тогда она доставала из сундука письма сына и, поднося их близко к глазам, перечитывала снова и снова, хотя знала наизусть каждое письмо, от строчки до строчки. И тогда острая боль сжимала сердце, становилось трудно дышать, и она с трудом доходила до окна, чтобы распахнуть его скорее. «Неужели Сидрат так быстро забыла Рашида, — с горечью думала она в такие минуты. — Но откуда знать: может быть, они встретились уже после того, как он написал эти письма. Война есть война. На войне все бывает».

Конечно, она могла подойти к Сидрат и спросить ее прямо, встретилась ли она с Рашидом. Но она боялась, что Сидрат ответит: нет. И тогда ей нечем будет жить. Так постепенно она уверила себя, что Роза — ее внучка, и привязалась к ней, как к родной.

Субайбат словно подменили. Со дня возвращения Сидрат и Розы она ожила, будто это ее сын Рашид пришел с фронта. Ее лицо, застывшее, как заледенелая вода, оттаяло. В глазах, недавно тусклых, засветились радостные огоньки. Ее ноги, еще вчера с трудом ступавшие по земле, стали гибкими и быстрыми, как у молодой. То, что она собиралась подарить невесте сына, с тех пор как получила извещение о его гибели, прело в сундуке, пересыпанное нафталином. А теперь Субайбат с легкостью откинула тяжелую кованую крышку и, отворачивая голову от острого запаха нафталина, стала вынимать вещи. Она встряхивала платки, покрывала и вывешивала на веранде — пусть проветрятся.

— Ой, золотце мое, — ласково говорила она Розе, утром и вечером приходя к ней с каким-нибудь гостинцем.

— Мама, я хочу спать к бабушке. Пустишь меня сегодня? — приставала Роза к матери.

Сидрат соглашалась:

— Иди, доченька. Только смотри слушайся бабушку.

«Для всякой болезни и лекарство находится. Вовремя приехала внучка: спасла старую», — говорили в ауле.

«Счастье-то какое, что внучка нашлась. Если бы не она, давно бы Субайбат отдала богу душу».

Не только сама Субайбат, но даже и дом ее словно ожил. Земляная крыша, поросшая травой, которая словно спешила сровнять саклю с землей, стала гладкой и чистой: Субайбат повыдергала дерн, починила крышу. Веранда с облупившейся штукатуркой, с дранкой, торчащей из-под нее, теперь сияла свежей побелкой: Субайбат оштукатурила веранду заново. Обновился дом — обновилось сердце старой женщины.

Но не все в ауле с открытым сердцем встретили Сидрат и Розу. Не все радовались, глядя на счастливую Субайбат. Следом за удачей печаль идет. Не сорока на хвосте приносит ее, а завистники и сплетники на своих длинных языках.

Однажды в летний полдень Сидрат купала Розу на веранде.

— Как хорошо ты сделала, что вернулась с этим солнышком, с этим золотцем, — приговаривала Рахимат, поливая девочку теплой водой из кувшина, — Старая Субайбат будто снова родилась. Да я и не знаю, как только раньше жила без вас. Правду говорят в народе: «Дом без ребенка — мертвый дом».

Как пухлые облака, облепила Розу мыльная пена. Пузыри вздувались, лопались вокруг нее. В каждом вспыхивало радужное солнце. Солнце играло в темных зрачках девочки. Солнце плавало в глазах обеих женщин. Рахимат снова наполнила кувшин и плеснула на Розу. Белая мыльная пена легко скользнула с гладкого тельца девочки. Роза громко смеялась, била руками и ногами. Пена выплескивалась через край, хлопьями разлеталась по веранде, садилась на молодое лицо Сидрат, на седые волосы Рахимат.

— Потише, доченька, видишь, у мамы уже слезы, — уговаривала Сидрат, вытирая глаза краем передника.

— И у меня слезы, и у меня слезы, — радовалась Роза и еще сильнее била ногами.

— Все дети так, когда купаются. Это их любимое развлечение, — улыбалась Рахимат. — Оставь ее. Пусть, пока не надоест.

— Хватит, хватит, Роза, выходи, — строго говорила Сидрат, держа наготове развернутое полотенце.

— Еще чуть-чуть. Последний раз, — возбужденно кричала Роза. — Дай мыло! Наливай воду!

— Ты же знаешь, мама на работу спешит. А ну выходи! Быстро!

— Да оставь ее, Сидрат. Пусть ребенок побалуется, — вступилась Рахимат.

— Ладно, голуби, поворкуйте. Мне вас все равно не переспорить. — Сидрат встала и, быстро развязав передник, вышла.

Проходя мимо дома Субайбат, она услышала свое имя и насторожилась. Это спорили Субайбат и ее сестра Абидат.

— За кувшин тот ответит, кто держит его ручку. Не приду взаймы просить у тебя ума. Я живу своей головой, а ты живи своей. И птица, хоть у нее головка маленькая, ни у кого ума не просит. Оставь меня в покое, — взволнованно говорила Субайбат.

— Откуда у тебя ум? Ветер гуляет у тебя в голове, старая. Иначе Сидрат не смогла бы так обмануть тебя. Пусть зашьет шубу тот, кто ее порвал. Сидрат порвала, а ты должна шить? Зачем тебе смывать ее позор! — кричала Абидат.

— Алхамдулиллах, алхамдулиллах! Хвала аллаху, что он не оставил меня одинокой на старости лет. Послал мне внучку, — отвечала Субайбат.

— Вай, держи меня, а то я упаду, — захохотала Абидат, упираясь руками в бока. — Если бы она была твоей внучкой, стали бы мы с тобой сейчас говорить. А ты знаешь, от кого она? Может, от немца, который убил твоего сына. Из-за твоего наследства она подкинула тебе девчонку. А говорит — дочь Рашида.

— Побойся бога, Абидат, — вскрикнула Субайбат, вставая с места.

— А чего мне бояться? Не я же тебя обманываю. Я говорю тебе, как сестра сестре: одумайся. Не дай себя обмануть. Эта девчонка застряла у меня в горле, как кость.

— Зачем застряла? Это внучка моя. Внучка, слышишь? Она теперь моя единственная радость! Поняла ты?

— Если ты хотела взять ребенка на воспитание, взяла бы у родной сестры. А ты работаешь на чужих!

— На твоих детей мне работать можно, а на свою внучку нельзя? Не так ли, Абидат? Это ты хотела сказать? Потому ведешь такой гнусный разговор?

— Ой, — застонала Абидат, — хоть внучкой ее не называй. У меня из головы огонь выходит.

— Абидат, если ты будешь так говорить, за тобой потом и люди повторят. Это ранит мое сердце. Клянусь аллахом, если ты хоть кому-то скажешь про мою внучку, что мне сейчас говорила, ты мне будешь не сестра, а враг.

— Вай, вай, с ума сошла моя сестра. Недаром говорят: если дурака не встретит, умный не разбогатеет, — бормоча так, Абидат спустилась с лестницы.

Сидрат, прислонившись к воротам, вся дрожала. «Значит, так говорят люди». В ушах ее стучали слова Абидат: «Может, девочка от немца…» Сначала она хотела пойти навстречу завистнице и сурово потребовать от нее ответа. Но потом отмахнулась от этой мысли: с такой лучше не связываться.

Сидрат не знала, как прошел рабочий день. В ее голове, как в растревоженном улье, гудели грустные мысли. Много думала она и пришла к выводу, что нужно все откровенно рассказать матери Рашида.

…Это был первый послевоенный год. Сидрат работала в медпункте. Больных было много — днем и ночью она не знала покоя. Вот и сегодня хотела выйти, спрятаться куда-нибудь, остаться наедине с собой, выплакаться наконец. Но больные шли и шли, а в медпункте работала она одна.

Но вот Сидрат отпустила последнего больного. Медленно шла она по аулу, стараясь не встречаться с односельчанами, и думала, думала. Как рассказать обо всем Субайбат, чтобы меньше ранить старую?..

Вот и ее дом с веселой голубой верандой. Сразу видно, что в этом доме — мир и покой. А таким ли он был недавно?! Сердце у Сидрат заныло. Подыскивая самые нежные, самые ласковые слова, она поднялась по ступенькам и отворила дверь на веранду. Сколько лет она не была здесь! С тех самых пор… Сколько Субайбат ни просила, у молодой женщины не хватало духу переступить этот порог.

Вот тот угол веранды, где Рашид показал ей машины и самолеты, которые он сам смастерил. «Неужели все это было? Было и прошло…» Перед глазами Сидрат всплыл Севастополь — обугленный вокзал, стоны раненых. Ноги ее задрожали. Ей хотелось сесть на ступеньки, закрыть глаза и ни о чем не вспоминать. Но тут она услышала детский смех. Это смеялась Роза. Сидрат хотела зайти в комнату, но не сделала этого, а тихо подошла к окну, выходящему на веранду.

— Зайчик идет, лиса идет, барсук идет, и тебя хап-хап, — услышала она. Это говорила Субайбат, играя с Розой.

— Еще, бабушка, еще! — хохоча, приставала Роза.

Сейчас Субайбат такая счастливая. Казалось — отними у нее внучку, и свет жизни потухнет для нее.

— Ой, девочка моя, наверное, творог переварился, — спохватилась Субайбат и поспешно встала. — Иди, куропатка моя, помоги бабушке. Держи эту марлю — сейчас процедим.

— Бабушка, а мне дашь творога? — спросила Роза, крепко держа марлю.

— Как же не дам. Сейчас дам. — И, положив на блюдце горячего творогу, она бросила сверху кусок сливочного масла и протянула блюдце девочке. А потом, обнимая ее голову с тонкими, нежными, короткими косичками, запела:

Сидрат стояла тихо, прислонившись лбом к прохладному стеклу. «Нет, нет, будь я тысячу раз не права, все равно никогда я не скажу ей, что Роза не дочка Рашида. Она, как радуга, вставшая после грозы в доме Субайбат. Она растопила ее обледеневшее сердце. Она согрела ее старость. Как же я могу нанести ей такой удар? Кинжалом в самое сердце». — И Сидрат, осторожно ступая по половицам, вышла, прикрыв за собой дверь.

Когда вечером Сидрат и Рахимат готовили ужин, пришли Субайбат с Розой.

— Сидрат, дочь моя, я все еще надеюсь, вдруг аллах даст мне счастье. Ведь многие, которые пропадали без вести, вернулись. Может, и Рашид жив. А если нет, слава аллаху, что послал мне внучку. Я вот что хочу сказать тебе. И дом Рашида и вещи — все теперь ваше. Я и минуты не могу прожить без Розы. Куда бы ни пошла, что бы ни делала, в душе одна радость, что есть у меня внучка. А если Рашид не вернется, я не скажу тебе, чтобы ты губила свою жизнь. Ты еще молодая, ты можешь выйти замуж. Но пока мы должны жить вместе, назло всем сплетникам, — так говорила Субайбат, а сама посматривала на Рахимат: как она к этому отнесется?

— Спасибо за добрые слова, — растрогалась Сидрат. — Хоть в разных домах живем, но мы как одна семья. А если я перейду к тебе до возвращения отца, мать моя Рахимат совсем одна останется. Поэтому… прости меня…

— Ой, не говори, сестра Субайбат, такие вещи. Если дочь моя к тебе уйдет, как я буду жить? Сердце мое из груди выпрыгивает, если она на работе задерживается, — встрепенулась Рахимат.

— Ей-богу, правда и то, что ты говоришь, — согласилась Субайбат. — Я тоже бессовестная, внучка есть, еще Сидрат хотела забрать у тебя. Иногда я думаю, что не сын мой влюблен в нее, а я сама. Ой, свет очей моих, взгляни, Рахимат, на Розу. Как похожа она на отца: нос, лоб, подбородок… как две капли воды. Иногда думаю, и глаза у Рашида были такие, а потом изменились. — Субайбат взяла Розу на руки и стала быстро целовать ее.

…А вскоре случилось событие, которое перевернуло всю жизнь Сидрат. Однажды утром она, как обычно, была на медпункте. Проходившая мимо Субайбат, увидев ее в окне, зашла к ней — поговорить, пока нет больных. Вдруг в дверь постучали.

— Можно к вам? — спросил знакомый мужской голос, и, прервав их разговор, в комнату вошел председатель райисполкома Хамид в сопровождении председателя сельсовета Гусейна.

— Входите, входите, — ответила Сидрат приветливо и подвинула им единственный свободный табурет. В комнате сразу стало тесно.

— И это ваш медпункт?.. — протянул Хамид, рассматривая крохотную комнатушку.

— Если двое больных сразу войдут, мне стоять придется, — ответила Сидрат.

— Все это пустяки. Не прошло и полугода, как окончилась война. Дай время — будет настоящая больница. А пока мы хотим послать тебя учиться в мединститут.

— Меня? — удивилась Сидрат.

— Ну да, тебя.

Сидрат растерянно переводила глаза с одного на другого.

— Ты должна поехать, — подтвердил Гусейн.

— За медпункт не беспокойся, — сказал Хамид. — Мы пока найдем человека… Нам нужен врач, Сидрат. И этим врачом будешь ты.

— Нет, нет, что вы. Два-три года я никуда не смогу поехать, у меня же дочка маленькая, да и за матерью присматривать нужно, — говоря так, Сидрат почему-то взглянула на Субайбат. И та, как будто поняв, что происходит с ней, сказала:

— Ты о Розе и думать не думай. Я так за ней буду смотреть, что и капля дождя на нее не упадет. Да и Рахимат, слава аллаху, еще не старая. Не нужны ей чужие руки — свои есть.

— Вай, не знаю, — задумчиво проговорила Сидрат. — Это же моя заветная мечта. Все-таки сама я не могу решать. Сегодня с мамой посоветуюсь. — И в глазах ее вспыхнула надежда: неужели действительно ей предлагают ехать учиться? Неужели так просто сбудется мечта всей ее жизни? Неужели это возможно?

— Соглашайся, и думать тут нечего, — твердо сказала Субайбат. — Да разве Рахимат тебе запретит, не такая она женщина, чтобы поставить камень на твоем пути. Вот Хамид тебе, как отец, говорит: поезжай. Он плохого не посоветует. В общем, бросай все и собирайся ехать, — заключила Субайбат.

— Молодец, — поддержал ее Хамид. — Правильно думаешь. Недаром же говорят: лучше съесть одну спелую кисть винограда, чем десять неспелых. Одна ученая голова лучше, чем двадцать неученых. — И Хамид радостно рассмеялся шутке.

Так, проработав один год в аульском медпункте, Сидрат поехала в город учиться. А Роза осталась с двумя бабушками, которые души в ней не чаяли.

Вот какая женщина была Субайбат! Пусть пухом станет ей родная земля. Жаль только — не дожила она до свадьбы Розы…

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Когда Сидрат после замужества Розы решила дом, подаренный ей Субайбат, отдать сельсовету под ясли, она совсем забыла про Абидат. Но зато Абидат не забыла о ней.

Как-то, возвращаясь с работы, Сидрат еще издали увидела ее на меже и решила подождать, пока та пройдет: уж очень неприятна была эта встреча.

Но не тут-то было. Абидат, по-видимому, поджидала ее.

— С работы? — участливо спросила она, как только Сидрат поравнялась с нею. — Устала, поди? Все трудишься.

— У каждого своя работа, — отвечала Сидрат нехотя. — А вы что, косить пришли? — И она хотела пройти мимо.

— Тебя ждала, золотко мое, — Абидат загородила ей дорогу. — Давай посидим на меже, поговорим.

— Какая трава в этом году, — сказала Сидрат, опускаясь на траву и проводя по ней ладонью.

— Трава-то трава, а у меня к тебе серьезный разговор. Слышала я от людей, что вы собираетесь даром отдать сельсовету дом моей сестры. Я, конечно, этому не поверила, сказала, что Сидрат женщина порядочная, такое не сделает, — заюлила Абидат, — а все-таки душа ноет. Дай, думаю, схожу, спрошу у нее самой.

— Твоя сестра оставила дом внучке, но у ее мужа есть дом, — Сидрат старилась говорить спокойно, — поэтому она решила отдать свой сельсовету под детские ясли. Я думала, вы уже все поняли, а вы опять за свое. — И Сидрат встала, собираясь уйти.

— Бусурманы, — взвизгнула вдруг Абидат. — Видали, слыхали? — она забыла о своем намерении быть ласковой. — Думаешь — докторица, так тебе все можно? Запомни: дом, построенный обманом, от проклятий рушится. Несчастная моя сестра: обманули тебя, выдали какого-то выродка за дочку Рашида. А она, дура, все имущество закрепила за вами. Оставили нас, законных наследников, ни с чем. Ну и что, какую пользу вы от этого получили? Ни себе, ни людям. Дармовое богатство никто не ценит. Все продали. Куда же деньги дели? Жалко им, видите ли, стало спин женщин — провели воду в аул. Да вы назло все делаете, чтобы только нам не досталось. Дом принадлежит мне по закону шариата. Чужого мне не надо. Ты знаешь, Сидрат, что я набожна и хоть золото найду на дороге, не возьму, потому что боюсь греха. Все знают, что я самому шейху дала обет жить честно.

Сидрат пошла, не обращая внимания на Абидат, как будто та и не к ней обращалась, но последние ее слова рассмешили Сидрат.

— Когда ты заговорила про грех и обет, я почему-то вспомнила проделки одного портного, — усмехнулась она.

— При чем тут портной? — отмахнулась Абидат.

— А вот при чем. Говорят, давным-давно жил на свете один искусный портной. Но не было случая, чтобы он не украл куска из сукна, принесенного заказчиком. Однажды портной заболел, и в бреду ему привиделся флаг, сшитый из украденных им кусков. Он хотел схватить флаг, но тот превратился в пламя и сжег ему руки. Когда портной пришел в себя, он сказал дяде, который за ним ухаживал, что, если аллах пошлет ему выздоровление, он никогда больше не будет красть. И аллах поверил портному. Тот выздоровел, но, получив первый же заказ, стал примериваться, как лучше отрезать от него кусок для себя. Тогда дядя напомнил ему о его обещании. Что же, вы думаете, ответил ему портной? Он сказал: «Так ведь в том флаге не было сукна такого цвета». Похоже, и у тебя так получается с грехом и покаянием, — закончила Сидрат.

Эта притча совсем вывела из себя Абидат.

— Ты на все способна! — не помня себя, закричала она. — Пусть аллах пошлет каменный дождь на твою голову.

— О, если бы ты была этим аллахом, — снова засмеялась Сидрат.

— Именем аллаха клянусь, ни одна живая душа не откроет дверь дома моей сестры, — торжественно провозгласила Абидат, поднимая к небу руки. — Не для чужих отпрысков она наживала добро. Пусть родители сами о своих детях заботятся.

Но Сидрат не отвечала ни слова. И это еще больше злило Абидат. Дойдя до своего дома, Сидрат зашла во двор и повернулась, чтобы закрыть ворота.

— Ты что, так ничего мне и не ответишь? — заголосила оторопевшая Абидат.

— Ничего. Где мне взять силы, чтобы с такой сильной, как ты, разговаривать? — ответила Сидрат и закрыла ворота.

— Какая нахалка! — закричала Абидат, желая привлечь соседей. — Видали, и разговаривать не желает. Молчит, как камень.

Сидрат поднялась на веранду, и долго еще в ушах ее гудели слова Абидат. «А правильно ли я поступила? — подумала она, — ведь дом-то не мой», — и тут же ответила себе: «Да, правильно».

После утреннего обхода Сидрат вышла во двор больницы. Свежий ветер ударил в лицо, но ей не стало легче. «Откуда такая усталость, — думала она, — ведь день только начался. Неужели сказываются прошлые годы, или это вчерашняя встреча с Абидат так расстроила меня?»

Она окинула глазами пустой двор, взгляд ее остановился на том месте, где должна строиться новая больница. И сразу голова заработала четко и ясно, усталости как не бывало.

Покусывая палец, прищурив глаза, она подсчитывала, сколько денег понадобится для постройки. А глаза уже видели не этот пустырь, по которому ветер гнал ржавую консервную банку, а высокое крыльцо, чисто вымытые стекла, цветы на подоконниках. Она отошла подальше, чтобы еще раз издалека окинуть взглядом это место, а потом быстро, словно что-то решив, вернулась в больницу.

— Умагани, мне есть вызовы?

— Пока нет, доктор.

— Я в райисполком. Если будут, позвони мне туда…

И Сидрат, скинув халат, спустилась с крыльца.

Она шла полем. Ночью прошел дождь, и широкие листья кукурузы влажно блестели.

Одна тяжелая туча, так и не разродившаяся дождем, обиженно висела в небе — из-под ее крыла весело выглядывало солнце.

И вдруг, когда Сидрат уже подходила к райисполкому, разрезав пополам светлое небо, возникла радуга. Она стояла, как невесомый трехцветный мост, перекинутый с одной планеты на другую. И Сидрат, как в детстве, остановилась, радуясь и удивляясь.

— С каких это пор людей не замечаешь? — прервал это созерцание чей-то голос. Навстречу ей шел председатель Хамид.

Сидрат смутилась, словно ее застали за чем-то стыдным. И рассердилась на себя за то, что смутилась.

— На кого злишься? — спросил Хамид.

— Если бы я умела злиться…

— А все-таки ты сегодня настроена поругать нас, по лицу вижу, — радовался Хамид своей прозорливости.

— Не заставляйте ругать…

— Ну что мы стоим здесь. Идем, я вернусь. Считай, что тебе повезло, если бы пришла на три минуты позже…

— С чего мы начнем? — спросила Сидрат растерянно, садясь в кресло напротив Хамида.

В глазах ее все еще стояла радуга, легкая в прозрачном высоком небе, и Сидрат никак не могла переключиться на деловой лад.

— А это уж ты должна знать, с чего начинать. Ты нападающая, — Хамид поудобнее уселся в кресле. — А я постараюсь защищаться.

— Может быть, хоть сегодня обрадуешь меня!

— Увы, не могу. Еще нет окончательного решения. Но, — он улыбнулся обнадеживающе, — есть большая надежда, что мы сможем выделить средства.

— Что же, у вас времени не хватает, чтобы решить наконец?

— Времени-то сколько угодно. Денег пока нет.

Сидрат подалась вперед, чувствуя, что сейчас отступать нельзя. От ее настойчивости, от ее уверенности будет зависеть, быть или не быть новой больнице.

— Надо найти деньги, — сказала она твердо. — Не мне нужна больница — людям, району.

— Ты, как всегда, права. Не думай, что я меньше тебя заинтересован в этом. Но не все сразу. Когда ты приступала к работе, помнишь, у вас было только двадцать коек, а теперь это вполне приличная больница.

— Тогда было другое время, — быстро возразила Сидрат. — Ни одна горянка к нам рожать не шла. Это считалось позором. Они даже в колхозе декретный отпуск не брали — боялись, что их положат в больницу насильно. Завидев акушерку, прятались, чтобы не попасть в регистрационный список. Ты помнишь, Хамид, как мы обсуждали на партбюро мужа Купсият. Он даже бросил ее за то, что она пошла рожать в больницу. Ты знаешь, сколько трудов мне стоило приучить их, сломать этот предрассудок, и вот теперь, когда я этого добилась, когда горянки поверили мне, я должна сказать им: идите домой обратно, у меня нет места.

— Напрасно ты укоряешь меня. Я прекрасно все помню и понимаю обстановку. Но, к сожалению, от этого наш бюджет не увеличивается.

— Ну что же, тогда мне остается одно: сказать больным — ступайте куда хотите. Рожайте в поле, в огороде, как в былые времена. Пусть возвращается старое, — запальчиво выкрикнула Сидрат.

— О, Сидрат! Я склоняю перед тобой голову. Знаю, как тебе трудно: и хирург, и терапевт — все в одном лице. А тут еще койки некуда поставить. Но потерпи еще немного. — Хамид перегнулся через стол, как будто надеясь, что тогда его слова будут к ней ближе.

— Насчет врачей не беспокойся, у меня большое достижение. Вот, читай письмо из министерства здравоохранения. — И она передала ему письмо.

— Поздравляю, поздравляю, — ответил Хамид, пробежав глазами письмо. — А ведь скрывала от нас, думала, не порадуемся вместе с тобой.

— А чего радоваться?! — горячо возразила Сидрат. — Куда я выпишу терапевта? У меня же нет терапевтического отделения. Не говоря уже о хирургии. О, Хамид, я бы ничего у тебя больше не просила. Хирургия — это моя самая заветная мечта.

— У тебя прямо страсть резать людей.

— Раз это возвращает им жизнь…

— Ты за словом в карман не полезешь.

— Мой язык еще не ушел на пенсию.

— Я сдаюсь, — и Хамид поднял обе руки. — Я покорен, пленен тобой, Сидрат.

— Ну, если ты мой пленник — я могу приказывать.

— Приказывай, я готов. Сейчас же ударю о землю волшебной палочкой.

— Новая больница.

Хамид посерьезнел, его брови сдвинулись на переносице.

— Хорошо, — наконец сказал он, — через три дня этот вопрос будет поставлен на бюро. Я тебе обещаю… Если только останусь в живых, — добавил он устало.

— Спасибо, Хамид. Я знаю, что ты слов на ветер не бросаешь.

— Видно, ты изучила мои слабые стороны — добавила чайную ложку похвалы.

— Не знала я, что это на тебя действует. Могу увеличить дозу.

— Еще как действует. Ты насчет этого спроси у моей жены. Когда она подходит ко мне с лаской да похвалой, я сразу спрашиваю: не томи, говори, что тебе от меня нужно.

— Тогда я возьму у нее консультацию.

— Так она тебе и даст. Ее слабости я тоже знаю.

— Ну, еще раз спасибо, Хамид. Не буду тебя задерживать. Но запомни — я надеюсь на твое мужское слово.

— Теперь мне лучше погибнуть, чем не сдержать его, — отшутился Хамид, провожая ее до дверей.

Хамид сдержал свое слово. И через несколько месяцев на том месте, где рос бурьян да ветер гонял по пустырю ржавую консервную банку, появились груды красного кирпича для будущей больницы.

Щедрое лето стояло в том году в горах. Тучно зрели хлеба. Деревья клонили к земле тяжелые ветки — плоды так и сыпались с них. Яблоки, крупные, мокрые от утренней росы, грузно шлепались в траву. На крыше каждого дома, на лавочке, на крыльце сушились на солнце яблоки. Разрезанные на дольки, с продетой в них ниткой, они висели всюду, опоясывая дома, как бусы.

На полях кипела работа. В воздухе стоял густой, пряный запах скошенной травы. И на все это широко распахнутыми глазами смотрело небо. Светлое, выцветшее за лето небо.

Сидрат шла по высокой траве, которую должны были скоро скосить. Трава опутывала ноги, мешала идти. У рук ее нежно колыхались прозрачные венчики. «Чиу-чи-чиу-чи», — из-под ног ее вспорхнул в небо жаворонок. Сидрат испуганно нагнулась. Раздвинула траву. Там было гнездо. Три птенца, вытягивая длинные голые шеи, боязливо смотрели на нее. «Прости меня, жаворонок, прости. Я захмелела от воздуха, от запаха травы. Так захмелела, что не заметила гнезда. Если бы я раздавила птенцов, никогда бы себе этого не простила. Я не враг твой, жаворонок. Ну что ты так кричишь? Не бойся меня. Хочешь, полети далеко-далеко. А я пока постою здесь, покараулю твоих детей».

Но жаворонок кричал и кричал. Кружил и кружил над гнездом. А птенцы, задрав головы, беспомощно смотрели вверх.

И Сидрат поняла: у них одно желание — чтобы она ушла поскорее. Она поднялась и пошла дальше. По высокой траве. Под высоким небом. Вот уже она услышала знакомый с детства звук: это коса со свистом рассекала воздух.

— Сидрат, Сидрат! — увидев ее, закричали женщины. — Иди помоги нам, если не забыла, как косу держать.

— Не могу, женщины. Спешу очень. На обратном пути загляну, — весело откликнулась Сидрат.

— Всю жизнь ты спешишь. И как только мать тебя в утробе держала девять месяцев, — не унимались женщины.

— Ой, ой, ой, умираю, — застонал Садык, хватаясь за живот. Он упал в траву и стал кататься по ней, изображая немыслимую боль.

— Ой, хоть нас пожалей, если о работе не думаешь, — падали от хохота женщины, обступив его.

— А ну, покажи живот, — сказала Сидрат притворно строгим голосом. И, пощупав его, сказала: — Тяжелый случай. Нужна немедленная операция.

— На, докторша, — одна из женщин протянула ей серп.

— Давай! Если острый, какая разница — скальпель или серп. Знаете, какую кишку у него надо вырезать? Ленивую!

— Давно пора!

— Ой, не надо, доктор. От твоей руки все прошло уже, — ответил Садык, пританцовывая.

— Ага, испугался, — Сидрат улыбнулась.

— Не надо мне операции. Надо, чтобы ты посидела с нами. А ведь тебя не заманишь, — Садык высыпал в таз абрикосы и, облив водой из кувшина, протянул таз Сидрат. — Эти врачи немытые фрукты не едят.

— Да у вас настоящий праздник сегодня, — сказала Сидрат, с удовольствием обсасывая косточку.

— У нас каждый день так. А ну выкладывайте, что у кого есть. Обедать пора. Мой желудок уже восстание поднял, — не унимался Садык.

— Если бы по твоим часам обедали, два раза в день обед был бы. Ты, наверное, Халимат, плохо кормишь своего мужа, — смеялись женщины.

— Валлах, сестры, самое сытное ему даю. А после того как Сидрат вырезала ему слепую кишку, еще больше есть стал.

— Не иначе как положила ему безразмерный желудок, — не унимались женщины.

— Смейтесь, смейтесь, — притворно обижался Садык.

Вынесли из тени миски, кувшины. В одно мгновение на зеленой траве появились и вареная молодая картошка, и творожная чуду, и ломти холодного мяса.

— Неплохо живете, — заметила Сидрат. — Теперь буду каждый день приходить сюда.

— Знаем мы тебя… Если бы Садык не схитрил, тебя бы и сегодня с нами не было. Попробуй эту халву. Дочка из города привезла.

— Садык, что это за шишка у тебя над глазом? Уж не подрался ли ты с Халимат? — спросила Сидрат, откусывая кусочек халвы.

— А что, у тебя разгорелось желание резать меня?

— А ты разве не знаешь, как он вступил в спор с аллахом и тот наказал его? — спросила Халимат, лукаво поглядывая на мужа.

— Нет, первый раз слышу.

— Ну расскажи ей, Садык.

— Что тут рассказывать? — и Садык лениво откинулся на стог сена за спиной. — Видишь, Сидрат, как эти женщины издеваются надо мною. — Он протянул ей кувшин с бузой.

— А все-таки, Садык, — настаивала Сидрат, принимая кувшин.

— Да шутят они. Просто я прилег отдохнуть во-он под тем деревом, — он показал в сторону колхозного сада, — ну и говорю, почему на могучем дереве растут мелкие плоды, а вот на тонких стеблях, что по земле стелются, — такие огромные тыквы. Видно, аллах ошибся. Только я так сказал, как с дерева упала груша и ударила меня вот здесь. Тогда я понял, что велика мудрость аллаха. Видно, и он в свое время получил по лбу, вот и развесил на большом дереве мелкие плоды. Ведь если бы на грушевом дереве росли тыквы, несдобровать бы моей бедной голове.

— Ой, не могу, — причитала Халимат, вытирая косынкой слезы. — Тебе, Садык, видно, всем придется рассказывать этот случай, а то пойдут хабары, что это я тебя избила.

— Мы с ней в жизни только раз и поссорились, и то это стало известно всему аулу, — ворчливо сказал Садык.

— Что-то я не знаю. Забыла, наверное, — заинтересовалась Сидрат, предвкушая новую забавную историю.

— В молодости, — начал Садык, — Халимат моя, ох, и ревнивая была. Да и то правда, парень я был хоть куда, девушки на меня заглядывались. Поехал я однажды на базар, а Халимат дома оставил. Смотрю, красивая девушка продает шкурки каракуля. Мне хоть и не нужен был каракуль, но девушка-то красивая. Стою я и смотрю на нее, а делаю вид, будто — на шкурки. Вдруг кто-то как завизжит за спиной. Оглянулся — а это моя Халимат. Еле увел ее с базара. Стыдно было перед людьми, честное слово. Приехали домой, а она и глядеть на меня не хочет. Собрала вещи в узел и заявляет, что уходит к родителям. Ну, день прошел, два прошло — гляжу, моя Халимат все дома, но ко мне не подходит и спать отдельно ложится. Мне уже начало это надоедать. Тьфу, думаю, связался с глупой бабой, как вдруг ночью Халимат сама прибежала ко мне, дрожит вся и ко мне жмется. Ну, думаю, истосковалась по мужу, бедняжка. «Аллах, видно, бросил тебя в мои объятья, радость моя», — шепчу я ей. «Вор, вор», — шепчет она, дрожа.

И тогда я услышал в доме какие-то шорохи и сообразил, что к нам забрался вор. Конечно, немножко обидно мне стало, что не по доброй воле пришла она ко мне, но все-таки радость верх взяла. «Эй, вор, — закричал я. — Ты вернул мне жену — бери в моем доме, что хочешь!» Вор, вы сами понимаете, не заставил себя ждать: схватил узел, приготовленный Халимат, — только его и видели. С тех пор Халимат со мной больше не ссорилась. Поняла, глупая, что ссора ей дорого обошлась».

Когда на белой тряпице, расстеленной на траве, не осталось ничего, кроме пустых мисок, одна из женщин, обращаясь к молоденькой девушке, попросила:

— Спой что-нибудь.

Та раскраснелась, опустила голову.

— Целый день покоя не было от твоих песен, а теперь молчишь. Спой для доктора.

Девушка вскинула подбородок: напряглась ее тонкая шея. Она посмотрела в небо, будто ища там жаворонка. Песня широко разлилась над полем. Сидрат слушала тихо, вспоминая свое. Потом поднялась с колен, стряхнула прилипшие травинки, простилась с женщинами и пошла к себе. А песня все звенела, как тот жаворонок, все летела вдогонку, провожая до самого аула.

На углу она увидела маленькую фигурку. Это была Джамиля. Она прыгала на одной ноге, а увидев Сидрат, бросилась к ней:

— Тетя Шидлат, тетя Шидлат. Завтра Ашият едет в город на доктора учиться. Она будет, как ты. Мы с папой остались дома, — скороговоркой говорила она. — Я тоже скоро в школу пойду. А вон папа идет. — Она протянула палец в ту сторону, откуда шел Гусейн.

Он шел быстро, размахивая одной рукой: пустой рукав был аккуратно заправлен в карман пиджака. Он подошел и ловко, одной рукой подхватил девочку.

— Ты опять на своем наблюдательном пункте? — обратился он к дочери, а потом к Сидрат; — Все к тебе бежит… Ты стала раньше возвращаться. Что, больных мало?..

— Ты, Гусейн, не менее наблюдателен, чем Джамиля, — покраснела Сидрат.

— Зато ты совсем не наблюдательная, — заметил Гусейн.

— Сейчас мне легче стало. У меня есть помощница.

— Асият так благодарна тебе, Сидрат, что ты помогла ей поехать учиться.

— Я тут ни при чем, Гусейн. Не я за нее экзамены сдавала.

— Да, взрослые дети улетают из гнезда.

— Как улетают? — вмешалась в разговор Джамиля. — На крылышках? — она весело помахала руками, изображая крылья. — А я тоже улечу?

— Обязательно. Мы тебя на Луну отправим, — засмеялась Сидрат, трогая ее тонкие мягкие волосы.

— Ну, что мы тут стоим? Пошли к нам. Асият такой обед сготовила на прощанье… пальчики оближешь.

— Разве у меня два желудка? Я только что с поля. Косари так накормили, три дня обедать не смогу.

— На косьбе сейчас, как на свадьбе. Весело, — сказал Гусейн и почему-то вздохнул.

Сидрат не успела подумать, почему он вздыхает, не успела ответить, как возле них затормозила машина. Шофер резко открыл дверцу.

— Около Хариколо заводская машина свалилась в пропасть. Один умер. Семеро раненых, — выпалил шофер на одном дыхании.

— Еду! — только и крикнула Сидрат. И вот уже машина, оставляя за собой клубы пыли, исчезла.

…Много трудных дней выпало на долю Сидрат. Но сейчас и она растерялась. Больница была переполнена стонами. В лицо ей ударил запах крови, как только она переступила порог. Молоденький врач, недавно из института, потеряв всю профессиональную степенность, растерянно бегала по коридору.

Сидрат остановилась, приложив ладонь ко лбу, размышляя. Она не знала, с кого начать. Четверо были почти безнадежны. В крови и пыли была их одежда.

— Я не знаю, как до него дотронуться, — жаловалась девушка, подводя Сидрат к одному из них. — Он весь в травмах. — Она говорила шепотом, чтобы больные не услышали ее и не осудили за беспомощность.

И действительно, лицо у него было в ссадинах и синяках. Когда Сидрат, просунув руку ему за спину, попыталась приподнять его, чтобы стянуть окровавленную, изодранную одежду, он застонал и, как куль, повалился на кровать.

— Боюсь, что у него сломан позвоночник, — сказала Сидрат. — Немедленно на рентген. — Она провела рукой по его лбу, освобождая его от слипшихся волос. Что-то знакомое, полузабытое почудилось ей в этих волосах, и в лепке лба, и в сомкнутых веках, что задрожали под ее ладонью. И вдруг, как молния, пронзила догадка: Загид! Неужели он? Сидрат взяла себя в руки; времени для воспоминаний не было. Она завязала маску, до глаз закрыв лицо. Надела белую шапочку, спрятав под ней волосы и брови. Теперь на ее лице жили только глаза. Между двумя белыми полосками — два угольно-черных, блестящих, сосредоточенных глаза.

«Если он очнется и узнает меня, он разволнуется», — подумала она мельком.

Четыре с половиной часа длилась операция. Больной потерял много крови. Как и предполагала Сидрат, в позвоночнике у него оказалась трещина.

После операции Сидрат не пошла домой. Она прикорнула на узкой койке дежурной сестры. А утром, когда серый свет, еще не подсвеченный солнцем, медленно и тяжело вползал в окна больницы, она вскочила и прошла в палату, где лежал он.

Он лежал на спине, лицом к окну. Сквозь смуглую кожу проступала матовая бледность. Она взяла его руку и нащупала пульс. «Не особенно ты изменился с тех пор, — мысленно говорила она ему. — В плечах раздался и лицо отяжелело. Да и виски седые. И все-таки ты прежний…»

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Они познакомились в Махачкале. Оставив Розу двум бабушкам, с легким сердцем уезжала Сидрат учиться. Жизнь, словно бы спохватившись, возвращала ей то, что отняла в юности.

Второй раз в своей жизни покидала Сидрат аул. Только в первый раз, смятенная, она уезжала в неизвестность. Уезжала с отчаяния, уезжала тайком, не простившись с родными. Не уезжала, а убегала из отцовского дома.

Сейчас все было по-другому. Рахимат и Субайбат, провожая ее, напекли в дорогу всякой всячины. Легко стучали колеса, легко отлетали назад дома и деревья.

Но тогда на свете был Рашид, а сейчас его нет и не будет никогда.

Студенческая жизнь закружила Сидрат в своем веселом водовороте. Пестрым был состав ее однокурсников. Здесь учились и девочки — вчерашние школьницы. Они только что отрезали косы и теперь гордо и свободно встряхивали короткими, разлетающимися на ветру волосами. Они хохотали по всякому поводу, и глаза их не таили еще ничего пережитого. Их окружали юноши с нежным пушком над верхней губой, в очках, в тесных пиджачках, туго обтягивавших узкие мальчишечьи плечи. Мальчики держались серьезнее, мрачнее — они хотели казаться мужчинами. Может быть, Сидрат чувствовала бы себя неловко среди этой «зеленой» молодежи, но в их веселой толпе вдруг мелькали выцветшие гимнастерки, раздавался солидный басок. Это были демобилизованные. Они так же, как и Сидрат, воевали, мерзли в окопах, горели в танках. А теперь, пытаясь наверстать упущенное, неловко сжимали в пальцах ручку и, такие храбрые на фронте, дрожали на экзаменах.

Словно не было ничего — ни операций под бомбами, ни гибели близких, ни ржавой проволоки концлагеря. А если и было, то, наверное, не с ней. Сидрат снова чувствовала себя девчонкой. Это студенчество возвращало ей молодость.

Как весной обновляются корни засохшей травы, так обновлялось ее сердце. Все, что казалось засохшим на вечные времена, снова распускалось в нежном цветении. Опять хотелось любить и быть любимой.

Тогда-то она и познакомилась с Загидом. Это случилось на вечере встречи участников войны. К трибуне вышел крепкий парень, очень смуглый, с глазами бойкими, чуть даже нахальными. Все в нем дышало силой, уверенностью в себе. Даже усы как-то особенно молодцевато топорщились над яркой губой.

Он не встал на трибуну, а говорил тут же, у края стола, стуча большим бронзовым кулаком по красной праздничной скатерти.

Сидрат не слышала, что он говорит, а только молча любовалась им: его силой, его задором. Она разволновалась, щеки горели. Какая-то сила поднимала ее с места. Ей тоже захотелось выступить, встать рядом с ним к этому столу и рассказать о себе, о своем ауле. Но она, конечно, не решилась.

Когда торжественная часть кончилась, из зала стали выносить стулья, освобождая место для танцев. Кто-то легко выхватил из ее рук два стула, сказав непринужденно: «Разрешите помочь?» Сидрат опустила голову и покорно отдала стулья, а сама почему-то пошла следом.

— Фронтовичка, — угадал он.

Она кивнула.

— С какого фронта?

Они разговорились. Сбежав с вечера, долго бродили по темным улицам. С тех пор каждый вечер Загид — так звали парня — стал заходить за ней в общежитие.

Сидрат любила бродить с ним по освещенным улицам города, где на мокром асфальте расплывались огни, она любила ступать по этим разноцветным пятнам, чувствуя его рядом. Любила слушать его рассказы о фронте. Ей начинало казаться, что она кровью связана с ним. Незаметно для себя она стала часто думать о нем, ловила себя на том, что скучает без него. Давнее, девичье, что, казалось, навсегда похоронено в ней, ожило. Ее каблучки задорно и радостно стучали по асфальту. Глаза блестели. Даже голос изменился — стал мягче, напевнее.

Ушла ее скованность: она смеялась, закинув голову, с языка так и срывались забытые лукавые слова. Ей хотелось веселиться: танцевать, громко петь песни, ходить с ним в кино и, опаздывая, в темноте, пригнувшись, пробираться на свое место, чувствуя его теплую руку.

Но Загид редко приглашал ее куда-нибудь.

Однажды, услышав о том, что у него в институте готовится вечер, она сказала лукаво:

— А я сижу и жду, когда Загид догадается пригласить меня на вечер.

— На какой вечер? — спросил Загид. — Я даже не слышал…

Ей показалось, что он растерялся.

— Тебе лучше знать. Ведь ваш вечер. У нас девочки получили пригласительные билеты. Наверное, фальшивые. А может, над ними подшутили, — не унималась Сидрат.

— Я не любитель всяких там концертов и вечеров, — ответил Загид сухо, но, увидев, как огорчилась Сидрат, добавил мягче: — Ты же знаешь, я хочу быть только с тобой… только ты и я, и больше никого.

В этот вечер они снова долго бродили по городу. Прошли к морю. Оно было спокойным и черным. Только широкие лучи прожектора время от времени возникали из пустоты и пересекались над ним. Молодая женщина смотрела на широкую, распластанную тень Загида и думала: «Он не хочет появляться со мной в людном месте. А вдруг он стыдится меня? Нет, не может быть. Просто он хочет побыть со мной вдвоем».

Это был хороший вечер. По все-таки какая-то горечь была в нем.

Как-то они проходили мимо кинотеатра «Комсомолец». Около касс толпился народ. Гирлянда ярких лампочек обрамляла афишу. Шла «Фатима».

— Посмотрим? — предложила Сидрат.

— Зачем это нужно два часа в духоте сидеть, — раздраженно ответил Загид.

— Если всегда только на тебя смотреть, то и мне, наверное, надоест, — пошутила Сидрат. А самой стало грустно: тут что-то неладно. Почему-то именно в эту минуту перед ней встало лицо Рашида. И растаяло в темноте. Она покосилась на Загида. Впервые он показался ей каким-то жалким.

— Голова разболелась, — сказала она и повернула к дому.

В общежитии было шумно и весело. Ярко горел свет. По коридору бегали девушки. Стучали двери.

— Пойдем с нами в кино, — предложили они, увидев Сидрат грустной.

— Разве она пойдет с нами. Она своего усача боится, — крикнула одна из них.

И Сидрат решила пойти в кино. Впечатлительная, она долго не могла прийти в себя после фильма. Все видела перед глазами осетинку с безумным взглядом огромных глаз, с распущенными волосами. От ее крика содрогнулся зал: «Сын мой! Отдайте моего сына!» Эта картина вызвала в памяти другую, ту, которую она видела не на экране, а на улице Киева во время войны. Молодая украинка в изодранной одежде шла по улице, задевая прохожих. В руках у нее был мертвый ребенок. «Посмотрите, как мой сын поправился», — говорила она, заглядывая в глаза встречным. Потом она села тут же на дороге и стала рвать на себе волосы. «Надо отнять у нее ребенка», — сурово сказал командир отряда и отвернулся. Один из солдат приблизился к ней, но она показала ему язык и, вскочив с невероятным проворством, отбежала в сторону: «Не отдам сына! Не отдам сына!» Вот что напомнила ей «Фатима». Сидрат шла подавленная, уже жалея, что пошла на эту картину: лучше бы погуляла с Загидом. И он, наверное, скучает один. Она с благодарностью вспомнила, как хорошо им было вместе.

— Ты думаешь, это все правда? Да это режиссер нарочно придумал, чтобы страшнее было, — уверяли ее подруги. Сидрат только покачала головой. Ей не хотелось сейчас делиться с подругами тем, что она видела в войну.

Грубый хохот раздался над ее ухом. Она сердито повернула голову, рядом в группе парней шагал Загид.

— Ну как тебе осетинская красотка? — спросил его один из них.

— Я покрасивее видал, — захохотал Загид.

— Еще бы, ты ведь ни одной картины не пропускаешь.

— Девушки и кино — это моя слабость.

Сидрат не верила своим ушам.

— Успокойся, — тормошили ее подруги. — Нельзя же так переживать фильм. Теперь нам понятно, почему ты в кино не ходишь.

— Девушки, вы идите. Я вас догоню, — тихо сказала Сидрат. И она пошла следом за шумной компанией, где был Загид. Ярость душила ее.

Вдруг Загид остановился.

— О, с приездом! — он протянул руку встречному. — Какие вести из аула?

— Все хорошо. Только вот жена обижается, что редко ей пишешь. А сын просил передать тебе привет.

— Спасибо, друг. А писать я не любитель. Что поделаешь? — Запад улыбнулся. Его зубы широко и влажно блеснули в темноте. «Подойти, ударить по этим смеющимся губам. Или нет — плюнуть в лицо». Но она повернулась и быстро пошла обратно в общежитие.

Всю ночь Сидрат металась, будто лежала на раскаленной плите. Первый раз в жизни она жаловалась на судьбу. Ни тогда, когда отец пытался разлучить ее с Рашидом, ни потом, когда узнала, что Рашида больше нет, ни там, в гнилом бараке концлагеря, она не сказала судьбе ни слова упрека. А сейчас она проклинала судьбу: «За что? — спрашивала она. — Что я плохого сделала? Неужели мне нельзя, как всем, иметь хоть кусочек счастья!»

Из темноты вставало лицо Рашида. Оно смотрело на нее с упреком и жалостью. Потом это лицо сменилось другим. Наглые глаза улыбались ей. Молодцевато топорщились усы.

В общежитии спали. Она слышала сонное дыхание девушек, видела их руки, выпростанные из-под одеяла. «У них-то все хорошо, — вдруг со злобной обидой подумала она. — Им никогда и не снилось то, что испытала я. А чем я хуже их?».

Простыни жгли ее. Она не могла больше лежать. В темноте натянула платье, натыкаясь на стулья, бросилась к дверям: скорее, скорее на воздух.

…Море было свинцовым. Над ним в сером небе расползались тяжелые тучи. На рассвете поднялся ветер, и волны гудели, выбрасываясь на берег. Они с ревом подкатились к ногам Сидрат и отхлынули, злобно урча.

Она вдруг почувствовала успокоение и шагнула туда, за ними — одно мгновение — и всему конец.

Волны с грохотом снова нахлынули, спеша принять свою жертву. Холодная вода окатила ее с головы и застыла у ног: разлетелись крупные брызги.

И Сидрат отпрянула.

Она вдруг увидела Розу, как она плачет, зовя ее. «Зачем я пришла сюда?» — мелькнуло в голове. Она отбежала и села на гладкий серый камень, отшлифованный морем.

А море простиралось перед ней, огромное, бесконечное. Все так же гудели волны, но теперь ей казалось, что они понимают ее и по-своему пытаются ее утешить. Минута слабости прошла. Ей стало стыдно за себя. «Неужели для того я выжила тогда, неужели для того женщины в концлагере лечили мою рану и делились коркой хлеба, чтобы сейчас умереть из-за подлеца? Неужели боль, причиненная им, сильнее, чем пуля фашиста?»

Долго просидела Сидрат на камне. Небо из серого стало перламутровым. Откуда-то снизу, как будто с морского дна, поднялось солнце. И море, к которому прикоснулись его теплые руки, стало успокаиваться. Его рокот стихал. Сидрат встала на камень и огляделась: вдали просыпался город. Море поголубело. Длинная тень Сидрат лежала на желтом песке. «Никогда больше не разрешу себе любить. Значит, это не для меня. А у меня есть дочь, друзья, работа», — успокаиваясь, решила Сидрат.

Гулко ступая по асфальту, она прошла на почту. Там было тихо и пустынно в этот ранний час. Сидрат выбрала три красивые открытки и отправила их Розе, Рахимат и Субайбат.

Когда вечером, как обычно, в общежитие пришел Загид, она посмотрела на него удивленно: она даже забыла, что он должен прийти.

— Пойдем погуляем, — сказал он, улыбаясь.

Они вышли из дверей общежития.

— Скучал без меня вчера? — как ни в чем не бывало, спросила Сидрат.

Загид не ожидал подвоха.

— Спрашиваешь! Заснуть не мог, — ответил он, беря ее за руку.

Сидрат отстранилась. Ничем не выдала она себя: ни голосом, ни глазами, но не отстраниться не смогла.

— Скучал, говоришь?..

Они снова, как вчера, прошли мимо кинотеатра «Комсомолец». Так же сияли афиши, окруженные разноцветными лампочками. Так же толпилась очередь у касс. Шла «Фатима».

— Говорят, хорошая картина. Пойдем?

— Ты лучше, — нашелся Загид и сжал ее руку.

— А все-таки картина хорошая, — сказала Сидрат, вырывая руку.

— Ты ее видела?

— Я вчера ходила в кино, — спокойно ответила девушка, следя за ним глазами.

— Понравилась? — спросил он изменившимся голосом.

— Очень! А тебе?

Загид уже понял все и молчал.

— А я и тебя видела, — продолжала Сидрат, — как ты вышел из кино с товарищем, на меня даже не взглянул. Слышала, как тебе передали привет от жены и сына.

— Я развожусь с женой. Я ее не люблю, — быстро сказал Загид. И, не зная, куда девать руки, стал крутить ус.

— Ты, кроме себя, никого не любишь. Я думала, ты человек, а ты… А усы и у котов есть, — неожиданно добавила она, повернулась и пошла обратно.

…Много воды утекло с тех пор. Не думала Сидрат, что придется ей снова встретиться с Загидом. Да и не вспоминала о нем никогда. Рана быстро зажила. Ничего не осталось от этого чувства, даже шрамов.

И вот теперь он лежит перед ней, беспомощный, забинтованный с головы до ног. Его скулы заострились и побледнели. Ни молодцеватости, ни самоуверенности. Просто слабый больной человек, который нуждается в ее помощи.

Дверь скрипнула, заглянула дежурная сестра.

— Там пришли жена и дети Загида, — сказала она шепотом. — Просятся взглянуть на него.

— Ну что же, впусти, — ответила Сидрат.

В палату вошла женщина, крупная, с широким открытым лицом. За ней — взрослые сын и дочь. Женщина сразу, от дверей, увидела мужа и, подойдя к койке, беззвучно заплакала.

— Мама, перестань, я же тебя еще дома просил, — сказал сын с досадой. Он был копия матери, с таким же ясным, наивным лицом. А дочь, не похожая ни на отца, ни на мать, смотрела удивленными, расширенными от испуга глазами. «Какие прекрасные дети. Наверное, это тот сын, который посылал отцу привет», — невольно подумала Сидрат.

…До чего живучи воспоминания. Кажется, давно похоронены в сердце, а вот — лишь тронь, и оживают, словно это было вчера. Сидрат вздрогнула, медленно возвращаясь в свой аул, в сегодняшний полдень.

Сидрат шла домой с работы, а навстречу бежала женщина и что-то кричала, размахивая руками. Подбежав, она быстро заговорила:

— Сидрат, дорогая, пусть аллах даст тебе сто лет жизни, а на том свете самый сочный райский уголок, иди в сельсовет, только ты одна можешь помочь бедной Нупайсат, опять этот негодяй Мухтар отнял у нее дочь.

Сидрат уже привыкла к тому, что в ауле со всеми бедами обращались к ней: не доится корова — к ней, дом ремонтируют — опять к ней, разлад в семье — и тут к ней. Наверное, врач в глазах аула был человеком, который излечивает все недуги: и тела, и души. И Сидрат, чем могла, помогала им.

Вот и сейчас она покорно направилась к сельсовету.

…В кабинете Гусейна, прижимая к груди перепуганную дочку, всхлипывала Нупайсат. Из-под черной с розами шали выбились спутанные волосы.

— Не надо мне его денег, — глаза Нупайсат горели яростной решимостью, — пусть оставит в покое дочь. Виданное ли это дело, как только приходит время платить деньги, он ворует ребенка и прячет неизвестно где.

— Я ему сколько раз говорил, чтобы пришел, что у меня разговор к нему. Никак его сюда не зазовешь, — оправдывался Гусейн, пряча глаза от Нупайсат.

— Я сама приведу его сейчас, — сказала Сидрат и, резко повернувшись, вышла.

«И что за человек такой, — с досадой думала Сидрат про Гусейна. — Ведь на фронте воевал, а здесь слова резкого от него не услышишь. А доброту не все понимают. Иной у доброго-то всю жизнь на спине проедет. Нет, с таким, как Мухтар, нужно говорить иначе».

…Мухтар со своей новой женой сидел за столом. От горячего пара, который клубился над миской, его лицо было как в тумане.

— О, доктор, дорогая… — вскочила жена Мухтара. Но Сидрат, даже не посмотрев в ее сторону, сказала Мухтару:

— Я за тобой пришла. Тебя ждут в сельсовете.

— Что, опять проделки моей первой жены? — спросил Мухтар, обнажив в улыбке два золотых зуба. Но, встретившись со взглядом Сидрат, поспешно поднялся и, нахлобучив на голову каракулевую папаху, следом за ней перешагнул порог.

— Вот что, Мухтар, — сказала Сидрат, когда они пришли в сельсовет и она заняла место Гусейна, — у ребенка должны быть отец и мать. Но раз ты решился разрушить свое гнездо, то изволь подчиняться советским законам, по которым ребенок остается с матерью, а отец платит деньги на его содержание. Сейчас мы разбираемся с тобой сами, так сказать, в своей семье, но если ты еще раз побеспокоишь Нупайсат, — брови Сидрат сдвинулись, слились на переносице в одну черную линию, — то я сама, как депутат районного Совета, передам дело в суд.

— Мне его деньги не нужны, — робко вмешалась Нупайсат. — Лишь бы не трогал дочь.

— Не тебе он деньги платит, а ребенку, — строго прервала ее Сидрат. И добавила сердито: — Сейчас не те времена… Теперь у женщины столько же прав, сколько и у мужчины. А вы все никак не привыкнете… Нужно уметь постоять за себя. Недаром говорят: не будь слишком сладким, а то тебя сразу проглотят. Не будь слишком горьким, а то тебя сразу выплюнут.

Мухтар, кинув свирепый взгляд на Нупайсат, молча выскочил из сельсовета.

Вечером, когда Сидрат заполняла истории болезней, в комнату неслышно вошла Рахимат. Она с большим уважением относилась к работе дочери и никогда не беспокоила ее. Вот и сейчас она стояла молча, и Сидрат слышала только ее тихое дыхание.

— Что, мама? — спросила она ласково.

— Там Абидат пришла, хочет что-то попросить у тебя, — сказала Рахимат виноватым голосом.

— Пусть зайдет, мама, — ответила Сидрат приветливо, а про себя подумала недовольно: «Наверное, опять поведет разговор о наследстве Субайбат».

— Добрый вечер, дорогая, — запела Абидат медовым голосом, спина ее почтительно согнулась, а глаза умильно сузились. — Шла я к тебе и думала, не ценим мы то, что имеем. Какое счастье, что у нас в маленьком ауле есть свой доктор. Да еще какой. Золотой доктор. В любое время приходи — не откажет…

— Добрый вечер, Абидат, — прервала Сидрат ее излияния. — Садись, гостьей будешь.

— Спасибо, золотая моя, — еще пуще запела Абидат, осторожно опускаясь на краешек стула. — Как хорошо ты сделала, что не уехала работать в Махачкалу. Когда услышали, что тебя хотят забрать от нас, весь аул плакал. А мы в тот вечер, клянусь именем пророка Магомеда, даже огня не зажигали в очаге.

— Зачем мне город, и тут работы хватает. Вот скоро выучим своих врачей…

— Это правда, Сидрат, что ты помогла Кавсарат поехать учиться? Ведь отец не хотел ее отпускать, говорил: «Сидрат, наверное, хочет ей передать свой опыт. Может, еще научит ее, как с ребенком, без отца рожденным, вернуться…» Людские языки-то змеиные…

— Зачем опять передаешь мне сплетни? — сказала Сидрат, стараясь сдержать закипающий гнев.

— Правильно, правильно, доктор, — спохватилась Абидат, — я и сама не люблю сплетен.

«Оттого и сплетничаешь без конца», — подумала Сидрат, а вслух спросила:

— Ну, как у вас дома? Не заболел ли кто?

— Слава аллаху, все здоровы! Радость у нас большая, — Абидат даже причмокнула языком. — Дочку выдаем замуж.

— Это Нуцалай? Да она же у вас еще маленькая.

— Что ты, Сидрат. Это она только ростом маленькая. А на самом деле, клянусь именем пророка Магомеда, она у нас как мерка, до отказа наполненная зерном. Восемнадцать стукнуло. Жених больше ждать не может. Бедняжка, похоронил мать. А каково дома мужчине без женской заботы… — Абидат вытерла рукавом слезы. — А как хотела его мать увидеть мою Нуцалай своей невесткой…

Абидат сунула руку в сумку, которую держала на коленях, как будто хотела достать оттуда носовой платок, да так и осталась сидеть. Глаза ее забегали. Рука в сумке зашевелилась, словно ощупывая что-то.

— На свадьбу приглашаешь? — спросила Сидрат.

— Конечно, конечно, какая же свадьба без нашего доктора. Только злые языки говорят, что Нуцалай еще нет восемнадцати. Завидуют чужому счастью. Сами метят за Тагира. Еще бы, у него дом — не дом, а дворец, и корова, и овцы… и… — Абидат спохватилась, глаза ее забегали еще сильнее, рука, утонувшая в сумке, задвигалась еще быстрее. — Нам-то что, мы и сами не из последних в ауле. А кто победней, так рты разинули. Бедняки всегда на чужое добро зарятся… Так ты уж, как врач, выдай нам справочку, что Нуцалай замуж пора. Ей давно восемнадцать, это только в метриках неправильно записано.

— Ну что ж, — сказала Сидрат, — пусть приходит завтра в больницу.

— Я же знала, что ты справедливая женщина, — бросилась Абидат целовать ее. — А у тебя все еще эта чугунная гиря на руках? — Она имела в виду мужские часы Сидрат. — Ты заслужила, доченька, чтобы на каждой руке носить золотые…

— Значит, не заслужила, — засмеялась Сидрат.

Абидат, кланяясь, пятилась к дверям, приговаривая:

— Золото ты наше бесценное, доченька моя…

За калиткой Абидат снова сунула руку в сумку и радостно засмеялась:

— И хорошо, что не оставила. Она, дура, и так даст справку, задаром…

Наутро Абидат привела в больницу дочь. Нуцалай была разряжена, как невеста. Тяжелые серьги оттягивали тонкую мочку уха, казалось, вот-вот ухо не выдержит их тяжести и разорвется. Ноги ее, тонкие, как две макаронины, кривились то в одну, то в другую сторону на высоких каблуках.

Ей было не больше пятнадцати лет. Нуцалай, боясь, что ее станут осматривать, сидела, съежившись, в приемной и с мольбой смотрела на доктора.

Сидрат вдруг стало весело.

— Иди, бегай, играй, — кивнула она девочке.

Нуцалай бросила испуганный взгляд на мать, потом на врача, потом снова на мать, застывшую в недоумении.

— Погоди, ты что это говоришь, — опомнилась, наконец, Абидат. — А справка где?

— Не будет никакой справки.

На лице Абидат льстивая улыбка сменилась гневом.

— Ты что, смеяться над нами вздумала? — закричала она. — Считаешь, если врач, так тебе все можно? Если сестру мою обманула, подсунув ей чужого ребенка, обобрала до нитки, думаешь, и меня теперь проведешь?! Не на такую…

Но Сидрат, не слушая ее, прошла в кабинет и закрыла за собой дверь. Абидат хотела броситься за ней, но что-то ее остановило: быть может, строгая табличка с надписью: «Главный врач».

Придя домой, она стала ругать себя: «Дура я, дура, надо было тогда сунуть ей часы. И была бы справка в кармане. А вдруг часы бы взяла, а справку не дала? Попробуй потом докажи… А может, не взяла бы…»

Абидат даже в пот бросило от этих мыслей. Она достала из сундука коробку, открыла ее и долго смотрела на маленькие трофейные часики, привезенные мужем из Германии.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Был конец лета. Сразу же за больницей начинался луг — там желтели скирды еще свежего сена. Кое-где мелькали белые косынки женщин — нужно было спешить, чтобы убрать сено до дождей. Хорошая погода обманчива. Сегодня небо ясное, горы чистые, кажется, никогда оттуда не выползут предательские тучи. А завтра, глядишь, все небо заволокло ими, и покажется тогда, что солнца здесь и не было вовсе.

«А я, наверное, и косу держать в руках разучилась, — с грустью подумала Сидрат, глядя в окно. — Бедная Рахимат, все на нее взвалила и по дому и в поле. Вот сбегу сегодня пораньше и сразу же в поле, помогу Рахимат убирать сено».

Сидрат любила эту пору лета, когда волнами ходит созревающий хлеб, а на лугу, еще зеленом, там и тут сохнет скошенная трава, и нет на свете слаще запаха. Солнце греет нежно, и воздух нежно касается лица, и так тихо вокруг, словно все остановилось, боясь спугнуть лето.

С легким сердцем, предвкушая встречу с полем, вышла Сидрат из больницы, но со скамейки поднялся какой-то мужчина.

— Ко мне? — спросила она, стараясь скрыть недовольство.

— Да вот, просили, чтобы пришли.

Сидрат, приглядевшись, узнала в нем шофера председателя из соседнего колхоза.

— Кто просил?

— Да вот, сам председатель, — сказал он, замявшись.

Сидрат молча пошла к «газику», стоявшему у ворот.

Аул этот был недалеко: можно и пешком дойти. Ей часто приходилось бывать там по вызову. Каждому она кланялась на улице, и каждый здоровался с ней.

«Наверное, что-нибудь серьезное, раз машину прислали в такое время. Может, придется больного везти, — подумала она, зная, что осенью в пору уборки каждая машина на счету. — Да и председательская занята. Его то и дело вызывают в район».

Когда шофер остановился у знакомых ворот, заново покрашенных синей краской, и Сидрат увидела на веранде много людей, она испугалась: «Неужели ребенок?» Ведь не прошло и месяца, как она обрадовала этот дом счастливой вестью — «сын!». Как долго они ждали этого слова: у председателя было четыре дочки.

На шум машины на крыльцо вышли председатель и Садык.

— Ну вот, что я вам говорил, друзья! — заявил Садык торжествующе.

А председатель, широко улыбаясь и расставив руки, словно собираясь обнять ее, уже спускался с лестницы.

— Дорогая Сидрат, — пробасил он, — ты, конечно, хотела увидеть меня в постели.

— Я-то не хотела, а вы, видно, хотели, раз позвали меня, — сказала Сидрат, растерянно оглядывая людей, высыпавших на крыльцо. По веселым лицам собравшихся она поняла, что опасности здесь нет, и теперь недоумевала: зачем ее пригласили? «Это, конечно, проделки Садыка», — рассердилась она, решив, что над ней подшутили.

— Это Садык подсказал, дай ему аллах здоровья, — и председатель хлопнул по плечу довольного Садыка. — Мы бы ни за что не догадались.

И, видя, что Сидрат все еще недоумевает, пояснил:

— Просто нам очень хотелось, чтобы ты выпила с нами хоть один рог бузы за здоровье нашего сына. Если бы мы тебя пригласили на чествование сына, ты бы обязательно отказалась. Сказала бы, что некогда. Уж мы тебя знаем, — и председатель весело подмигнул гостям. — Что, неправду я говорю? — Лицо его так и сияло улыбкой. Он радовался, что все так хорошо сложилось: и сын, здоровый и невредимый, спит себе в люльке, и гостей полон дом, и дождей нет, и в районе им довольны, и шутка с Сидрат удалась: вот она стоит на его веранде и растерянно улыбается. Председатель знал жизнь и понимал, что редко, когда все дары текут в один дом и все улыбки обращены к одному лицу. А понимая, умел ценить это и радоваться моменту.

Сидрат перевела глаза на Садыка и покачала головой.

— Можем же мы пригласить тебя хоть раз и на торжество, — сказал он, оправдываясь.

— И хорошо сделали, — вдруг сказала Сидрат. — Спасибо за приглашение. Пусть в вашем доме никогда не будет дня, печальнее этого. — Говоря так, Сидрат пошла в комнаты, а женщины двинулись за нею.

…Посреди большой комнаты стояла высокая люлька. Она была покрашена тремя цветами, как радуга. И покрыта одеялом цвета неба. Около люльки сидела бабушка и тихонько покачивала ее. А вдоль стен на стульях, тахте и просто на полу сидели гости. При виде Сидрат все встали, даже те, кому почтенный возраст позволял не делать этого.

— Доктор, как хорошо, что ты пришла, а мы так боялись… — сказали они почти хором.

— Садитесь, садитесь, — замахала руками Сидрат. Она всегда смущалась, когда ее встречали слишком уважительно. — Я посмотрю на сына. Хорошо ли он подрос за эти дни. — Сидрат подошла к люльке, наклонилась над нею низко-низко. Детский запах напомнил ей маленькую Розу. Сразу стало тепло и грустно одновременно. А бабушка уже вытаскивала из-под кровати херч, до краев наполненный техом: на нем были отпечатки десятков рук.

— Шамиль, — сказала бабушка, протягивая ей херч.

— Шамиль, — повторила Сидрат. — Отважное имя. Пусть он будет достоин его. Пусть вместит в сердце бесстрашие, силу и справедливость Шамиля, — говоря так, Сидрат сильно взмахнула рукой и ударила по толокну: белый дым взметнулся, застлал ей глаза.

— О, ты будто по камню била, — засмеялись женщины, обступая ее. — Смотрите, как глубоко вошла рука, глубже всех. Наверное, и правда, исполнится то, что ты сказала.

— Аминь! Аминь! Да сбудется то, что она сказала. — Три женщины подняли херч и три раза пронесли его над люлькой.

— Ну, кажется, теперь все, — сказала бабушка, принимая из их рук херч. — Пойду теперь готовить тех, чтобы открыть рты гостям.

Женщины снова окружили люльку, а бабушка вышла на веранду и, положив херч на стол, что-то бормоча себе под нос, стала мешать толокно, освобождая в середине пустой круг. Тут же кто-то принес чайник с кипящей водой и налил воды в круг. Бабушка быстро перемешивала тех, время от времени махая руками в воздухе, чтобы охладить их. Сладкий запах теха распространился вокруг, заполнил дом, проникая во все его закоулки. И гости, предвкушая скорое угощение, еще больше оживились.

А бабушка продолжала колдовать над херчем. Когда тех, перемешанный ее руками, стал рассыпчатым тестом, она крикнула в дом:

— Принесите мед!

И тут же, словно только и ждал это, вышел Садык с кувшином, который он держал обеими руками. Сняв крышку, поставил кувшин на стол.

— Ты, Садык, будешь подавать мужчинам, а я женщинам, — сказала бабушка, делая маленькие куски праздничного яства.

— Лучше ты мужчинам, а я женщинам. Уж больно я слаб к ним, — засмеялся Садык. — Пожалуй, начну с доктора.

Он обмакнул приготовленный кусок теха в мед и поднес ко рту Сидрат, приговаривая: чтобы наш Шамиль таким же сладким вошел в сердца людей.

— Аминь! — закричали гости.

Сидрат откусила кусочек и зажмурилась. Женщины вокруг закричали:

— Нельзя надкусывать. Нужно сразу съесть, а то у него только половина сердца будет открыта людям.

— Вы посмотрите на него, заставляет меня кормить мужчин, — сказала бабушка, обходя гостей и протягивая каждому кусочек теха, с которого струился мед.

Когда каждый получил свою порцию и теперь, по обычаю, можно было приступить к другому угощению, гости пошли в комнату, где большой ковер был уставлен разными блюдами.

Старейшины рода сели первыми. Когда они заняли почетные места, мужчины посторонились, пропуская женщин.

— Вы только подумайте, какие времена настали: мужчины стоят, женщины сидят. Что будет дальше? Уверен, скоро они превратят нас в рабов и, чего доброго, заставят работать на себя! — выкрикнул Садык.

— Уж конечно. На людях вы вежливые, а вот дома… — отпарировала Халимат. Она была сегодня особенно весела: наконец-то у ее золовки родился сын.

Председатель решил вмешаться.

— Не конституцию же обсуждать мы сюда собрались. Недаром говорят, что «хабардаи хинкал яхши»[48], — провозгласил он, перекрывая общий гул. — Наливайте в бокалы бузу.

— Подожди, подожди, — остановил его Садык, — сначала я должен сделать вот это — И, натянув тетиву, он пустил стрелу. Сразу все стихли. Слышно было, как стрела со свистом разрезала воздух и вонзилась в балку прямо над кроватью председателя.

— Пусть Шамиль набирает столько сил, чтобы руками вытащить эту стрелу из балки, — сказал он торжественно.

— Молодец, Садык, не забываешь старинных обычаев, — зашумели гости.

— Да-а, он ничего не забывает, когда речь идет о его племяннике. А вот когда чествовали моего сына, ты почему-то этого не сделал, — обиделся кто-то из гостей.

— Сравнил тоже. У тебя же родился седьмой сын. А у меня первый, — вступился за Садыка председатель.

— Дайте мне слово, — вдруг сказал Гусейн, до этого молчавший.

«Он, оказывается, тоже здесь. Как же я раньше его не видела?» — подумала Сидрат.

— Прошу, Гусейн. Только сначала давайте наполним бокалы, — сказал отец новорожденного, передавая ему рог.

Гусейн поднялся, заправил за ремень рубаху, потом взял рог и, глядя почему-то на Сидрат, сказал:

— Я хочу вам сказать, что я очень рад за моего друга. Долгожданный сын — это особенно большое счастье. Пусть сердце у него будет тверже скал и нежнее цветка. Пусть он станет опорой и гордостью семьи. Я прошу понять меня правильно. Теперь для горцев наступили иные времена: и сын или дочь — какая разница! Прошло то время, когда носили траур, если рождалась дочка. Теперь нет нужды отбивать набеги соседей, защищать свой род. А наши девушки не хуже мужчин (он посмотрел на Сидрат), да, не хуже мужчин умеют постоять за свою родину и свою честь.

— Именем аллаха клянусь, ты прав! — крикнула Халимат, появляясь в дверях с полным херчем плова.

— Что же ты хочешь сказать? Что ты не хуже меня? — повернулся к ней Садык. — Все-таки слово «мужчина» состоит из двух слов: «муж» и «чин», — и Садык подмигнул мужчинам.

Но женщины не собирались сдаваться.

— Вот и Сидрат воевала с вами вместе, — сказала Халимат, — а говорят, ее отец, Омар, дай аллах ему райский уголок на том свете, месяц не разговаривал с женой за то, что она родила ему не сына, а дочь.

— Зачем вспоминать о войне, когда сегодня так хорошо, — вмешалась Сидрат.

— Да, действительно, выпьем, — поддержал ее хозяин дома.

Один за другим поднялись бокалы. Снова желали здоровья сыну, и родителям, и родне. Но вот, заглушая все, зазвенела песня. Ударяя о бубен пальцами, вышла женщина с глазами, горящими, как угольки:

Может быть, это песня разбудила Шамиля. А может быть, пришел ею час проснуться, но только он раскричался что было мочи.

— Слышите, друзья, Шамиль буйствует. Протестует против песни. Сразу видно, что в нем бурлит кровь его тезки, — сказал кто-то.

— А что, Шамиль не любил песен? — удивилась Сидрат.

— Ты разве не знаешь? Он запретил петь не только женщинам, но даже мужчинам.

— Неужели?

— Он приказал бить палками того человека, который осмелится запеть. Сколько строчек в песне, пропетой им, столько и ударов, — пояснил белобородый старик, прадед новорожденного Шамиля.

— Так то были годы горя. Лучшие сыны Дагестана гибли за свободу и независимость своей страны, — вставил другой старик.

И Сидрат услышала одну из тех легенд, которыми так богата ее горная страна. Эти истории не умирают. Деды рассказывают их сыновьям, сыновья — внукам. Может быть, те почтенные старцы, что собрались сегодня за этим столом, может быть, именно они — хранители старины. Хорошо, что они живут долго и много помнят.

— Как-то раз после неудачного боя, — негромко начал один из старцев, — Шамиль возвращался домой со своим мюридом. Было уже далеко за полночь, и, чтобы не тревожить сон матери, он хотел переночевать в мечети. Как вдруг, проезжая мимо своего дома, услышал пение. Печальное пение. Шамиль задрожал от негодования: кто посмел ослушаться его? «Пиши, — приказал он мюриду, — сколько строк в песне». Так и стоял он в темноте, пока не смолкла песня. Потом вошел в дом и увидел женщин, одетых в траур. Среди них была его мать. Шамиль опустился на колени перед матерью и, склонив голову, простоял так минуту, а потом поднялся и, окинув всех грозным взглядом, спросил:

— Кто из вас пел?

Женщины молчали.

— Кто пел в моем доме? — еще раз повторил Шамиль.

И тогда мать Шамиля, выйдя вперед и вытирая слезы кончиками черного платка, сказала: «Я».

— Разве ты не знала, мать моя, что я запретил петь? — спросил ее Шамиль.

— Знала, о бесстрашный сын мой, — отвечала мать. — Но если бы не песня, ты бы хоронил меня сейчас. Песня помогла мне выжить. Твоя сестра, моя дочь, со своими детьми прыгнула со скалы в кипящую реку, чтобы не достаться врагу. Сына твоего враг взял в залог. На твоем теле двенадцать ран, забитых тряпками.

— Сколько строк в песне? — спросил Шамиль, повернувшись к мюриду.

— Пятьдесят, — ответил мюрид и опустил глаза.

Шамиль отнял у него бумагу и подсчитал сам.

— Восемьдесят три! Ты, мать, не плачь. Одни погибнут — другие вырастут. Но свободы у нас не отнимет никто. — Он подал палку своему мюриду и, сняв с себя оружие, вышел на веранду. — У меня нет права бить свою мать. Ее кару должен нести я. Бей восемьдесят три раза.

Рука мюрида дрожала. Он не мог как следует ударить по телу, на котором двенадцать ран сочились кровью.

Разъяренный Шамиль поднялся и, крикнув мюриду «ложись», два раза ударил его палкой. На спине мюрида сразу же вспухли красные полосы.

— Вот так надо бить, — сказал Шамиль и снова лег, подставив спину под удары.

— И это я слышал, — сказал второй старец. — Но я и другую легенду знаю. Когда я еще был мальчишкой, дед рассказывал мне ее. На чужбине у Шамиля умерла его любимая дочь, и он ушел из дому ночью, чтобы никто его не видел. Но жена потихоньку пошла за ним следом. Он дошел до гор, поднялся на большой камень и запел песню. Это была песня об орле, у которого отрезали крылья и он больше не мог летать. И не струны пандура сопровождали его пение, а слезы. Они текли по его глубоким морщинам и утопали в белой, как сугроб, бороде. И, спрятавшись за другим камнем, беззвучно плакала жена. Вдруг она увидела, как уменьшается камень, на котором стоял Шамиль. Это от его горячих слез камень расплавился, как металл на огне. — Старик замолчал, и гости молчали, подавленные величием людей, которые жили когда-то, смеялись и плакали, любили и давали жизнь детям, воевали и пили бузу. А теперь от них остались только легенды.

— Ну вот, теперь мы видим, что Шамиль не совсем отрекся от песни, — нарушил молчание Садык и кивнул девушке: «Пой!»

Снова звенел бубен и лилась песня, и хозяйка обходила гостей с полными блюдами, и звучали тосты.

Только на рассвете гости спохватились и стали расходиться. А Садык остался там: он так опьянел, что Халимат не могла его увести.

Сидрат и Гусейн возвращались из гостей вместе.

— Прости меня, Сидрат, — говорил Гусейн, — я немного пьян. А когда человек пьян, он открывает то, что у него на сердце. Поэтому я лучше помолчу.

— Самокритика, Гусейн, вещь хорошая, — засмеялась Сидрат, поддерживая его за локоть, — но сегодня особый случай, я не буду тебя осуждать.

И вдруг Гусейн шагнул вперед, загородил ей дорогу. В лице его появилось что-то такое, от чего Сидрат отступила в испуге.

— Да что с тобой сегодня?

— Трудно мне, Сидрат, очень трудно, — проговорил он хрипло. И сник. Глаза его, только что полные решимости, потускнели, рука безвольно опустилась, вялая прядка волос упала на мокрый лоб.

— Председателю сельсовета, который руководит тремя аулами… — сказала Сидрат бодро. — Не думаю, чтобы он не мог справиться со своими слабостями. — И тут же перевела разговор на другую тему: — Как дети?

Но Гусейн не поддержал ее бодрого тона.

— Что дети? — сказал он уныло. — Как может быть детям без матери? — И добавил: — Они-то вырастут, каждый слепит свое гнездо. А я? — почти закричал он, и снова в его глазах Сидрат увидела ту решимость, которая напугала ее. — Я чувствую себя так, будто стою среди моря на цыпочках на клочке земли, а вода все прибывает. Когда у меня была радость или горе, я бежал домой, чтобы поделиться с ними. А теперь и дома пустота, и на улице пустота, везде пустота.

«Сказать ему: родной мой, мне тоже надоела эта одинокая жизнь. Так трудно вечером возвращаться с работы. Другие спешат, чуть не бегут домой, а я нарочно иду медленно… Как мне хочется прислониться к твоему плечу, закрыть глаза, ни о чем не думать, ничего не помнить…» Но вместо этого она сказала поучительно:

— Время, Гусейн, самое лучшее лекарство. Только оно излечивает раны. Положись на него.

И тут же подумала с ужасом: «Что я такое говорю? Он раскрывает передо мной душу, не таясь, отбросив стыд. Каково это мужчине, тем более горцу. А я в ответ произношу мертвые слова, которые говорят всегда в таких случаях. Да еще так назидательно, словно учительница ученику».

— Когда умерла Чакар, — продолжал он глухо, — мне казалось, я буду жить только для детей. И никто мне больше не нужен. Но жизнь, она хитрая штука, она все равно возьмет свое.

Сидрат молчала. Она вспомнила Константина Александровича и Зою. Как она ненавидела его тогда, как осуждала за то, что он забыл Ольгу. А ведь он не забыл. Просто там, в этом пекле, без человеческого участия, без женского тепла нельзя было выжить. Это был инстинкт, инстинкт самосохранения. Как он сказал тогда: «Ты еще ребенок, Соня». И ничего не стал объяснять. И правильно, что не стал. Разве слова помогают что-нибудь понять. Только сейчас она поняла его.

Что-то странное происходило в ней: испуг боролся с радостью. Она боялась отвечать Гусейну: вдруг слова опять будут не те. А те, единственные слова… Почему их не могли произнести ее губы?

Гусейн понял ее молчание по-своему.

— Так я и знал, что ты даже говорить со мной не захочешь, — сказал он, и голос его прозвучал почти спокойно, будто он уже примирился со своей участью.

— Вот я и дома, — сказала Сидрат, берясь рукой за калитку. И снова, уже безнадежно, подумала: «Что я говорю? Ведь сейчас он уйдет — и все кончится. Больше он не начнет этого разговора — гордость не позволит».

— Я тебя понял, — усмехнулся Гусейн. — Спокойной ночи. — И пошел, не оглядываясь.

Сидрат хотелось броситься за ним, крикнуть: «Гусейн, подожди!» И побежать к нему по этой мокрой утренней траве. И тогда, может быть…

Но вместо этого она толкнула калитку и вошла в свой двор, темный от деревьев. Гусейн, дойдя до поворота, оглянулся, но никого уже не увидел. Взгляд его упал на свою тень с пустым рукавом. «Дурак я, дурак, — сказал он себе с досадой, — зачем я ей нужен, такой. Калека, да еще с четырьмя детьми», — и он невесело усмехнулся.

Сидрат, поднявшись на веранду, тоже оглянулась и тоже никого не увидела. Тогда она закрыла дверь и прислонилась к ней лбом. Не могла она разобраться в себе: может быть, жалость толкает ее к Гусейну? Но жалость ему не нужна — он гордый. Может, это одиночество? А как же любовь? «Я должна разобраться в себе, — думала она, — обмануть его я не могу, не имею права. Ведь он меня любит, давно любит».

Гусейн вырос в семье кузнеца. Его отец Наби́ пользовался большим уважением в ауле. Нет, не был он ни председателем колхоза, ни даже дальним родственником председателя. И мяса от своих овец хватало ему только на ползимы. И песен он петь не умел. А когда запевал в сильном хмелю, то все затыкали уши. И речистым не слыл, потому всегда терялся в споре.

Однако не было в ауле семьи, которая, справляя домашнее торжество, обошла бы вниманием Наби́.

За праздничным столом его сажали на достойное место и, если не первому, то и не последнему, наливали рог бузы.

Наби́ молча выпивал бузу, молча ел баранину, не торопясь, заводил степенный разговор с соседом: о сенокосе, о пастбище, об урожае.

И люди знали: пусть не речист Наби́, зато и пустыми словами не сыплет, как зерном из рваного мешка.

Люди, привыкшие к труду, умели ценить труд. А кузнец Наби́ не представлял себе жизни без своего ремесла. Со света и дотемна был он в кузнице. Его руки стали тяжелыми и черными, как уголь, а спина согнулась, как тот лист железа, который он выгибал в руках. Люди, проходя по аулу, неизменно слышали стук его молотка. И этот звук был таким привычным, что, если бы его вдруг не стало, все бы застыли в удивлении, как если бы перестал дуть ветер или журчать родник.

Конечно, в ауле никто не мог обойтись без Наби́. Для того, чтобы вспахать землю, нужен плуг. Чтобы скосить траву — серп. Чтобы окопать яблоню в саду — лопата. Вот и шли к нему люди — то за плугом, то за киркой, кто за новым, а кто починить старое. Бывает, в самую страду вдруг источится серп, сломается плуг. И снова к Наби́: выручай. Никому не отказывал кузнец. Если надо — в три ночи встанет, а к пяти плуг готов. Умел он ценить чужое время и чужой труд. За то и уважали его люди.

Порой жена ругала его: «Зачем берешь мелкую работу? Гнешь спину за пустое спасибо». А Наби́ отвечал: «Ничего. В каждую кирку — по молотку, в каждое сердце — по искорке».

Жена его Гварша была совсем не похожа на своего мужа. Редко когда мелькал в поле ее платок. Не любила она держать в руках серп или лопату. Зато любила кашеварить. Никто лучше ее не мог приготовить любимых сладостей горцев: махух, натух и халву. А какой же праздник без этих лакомств! За то и прощалось ей многое. Порой между женщинами происходил такой разговор:

— Пришла к тебе за помощью, Гварша. Дочка из города приезжает. На каникулы. А побаловать ее нечем, — заводила издалека соседка.

— Так надо халву приготовить, — отвечала Гварша, погружая руки в тесто, — она всегда что-нибудь стряпала. — Небось любит халву-то?

— Любит, еще как любит, — радовалась соседка. — Даже письмо писала, просила в посылке выслать.

— Занята я. Не видишь разве, — отвечала Гварша.

— Но ведь ты же только что…

— Не обещала я, — прерывала Гварша, яростно мешая тесто.

Соседка уныло молчала.

— Я бы помогла, — уже мягче продолжала Гварша. — Разве для хорошего человека жалко? Да ведь мне еще траву косить. Вчера председатель опять срамил, что на работу не вышла.

— Что ты, Гварша, да я за тебя скошу. Ты об этом и не печалься, — уговаривала соседка.

— Ну разве так… — соглашалась Гварша как бы нехотя.

На том и кончался разговор.

Гварша была хозяйкой в доме, а Наби́ — в кузнице. Он хотел, чтобы и сын занялся кузнечным ремеслом. «Нет ничего на свете важнее этого дела, — часто повторял он сыну. — Без плуга и земля не родит». Гусейну нравилось смотреть, как в сильных руках отца железо становилось похожим на раскаленный уголь и от этого отсвета лицо отца, и молоток, и руки, и стены кузницы — все становилось ослепительно красным. Отец брал молоток, ударял по раскаленному железу, и золотые искры, как звездная россыпь, озаряли бедную кузницу. Потом он мял кусок железа, словно это был воск, и придавал ему любую форму. А иногда Наби́ давал сыну молоток. Тогда Гусейн изо всех сил бил по железу, но не мог высечь ни одной искры. «Ничего, — утешал его отец. — Сила придет. Была бы охота к работе».

Когда же пришла эта сила, отправился Гусейн сражаться с фашистами, а вернулся обратно без руки. Так и не пришлось ему продолжить отцовское дело. Но в ауле все знали Гусейна как сына кузнеца. Так и говорили: «Это тот, который кузнеца сын».

То ли красный отсвет кузницы, то ли звездные искры от раскаленного металла так поразили его воображение, но только с детства любил Гусейн смотреть, как солнце выходит из-за гор, а заходит за речку, как на закате вдруг запылает чье-то окно, словно в доме пожар, как потом зажгутся в небе крупные живые звезды…

Однажды вечером вышел Гусейн на поляну, где, не заслоненное горами, чернело небо. Ему хотелось хорошенько разглядеть ковш Большой Медведицы: ведь только сегодня учитель так увлекательно рассказывал о звездах.

Гусейн нашел удобное место и уже приготовился искать Большую Медведицу, как вдруг услышал за спиной шорох. В страхе он оглянулся: по полянке, шурша высокой травой, убегала длинноногая девчонка. Гусейн узнал в ней Сидрат. «Что она делала здесь? Может, тоже наблюдала звезды? А может, плакала? Говорят, отец прогнал ее мать. Странная девчонка. Как-то непохожа на всех остальных». С этого дня, сам не зная почему, он стал замечать Сидрат. Она, как и все, прыгала через веревочку, бросала об стенку мяч и, случалось, ходила с ободранными коленями. Но глаза ее, такие большие на тонком лице, таили в себе печаль. И еще что-то было в этих глазах, когда они смотрели на деревья, на гусеницу, ползущую по ветке, на горы… мечтательность, что ли?

Гусейн всячески старался обратить на себя внимание Сидрат. То перекрутится колесом под самым ее носом, то сделает стойку и стоит так долго, пока голубое небо перед глазами не станет черным от прилившей к голове крови. То, задрав высоко ноги, лихо пройдется на руках по школьному двору. Но все напрасно: девочка его не замечала. Тогда Гусейн разозлился: ну и пусть! А потом приуныл. А потом увидел, как она входила во двор школы вместе с Рашидом. Если бы с кем другим, Гусейн сумел бы расправиться с ним. Но ведь это был не другой, а Рашид. Закадычный друг. И Гусейн отступил. Он перестал замечать Сидрат. Даже когда они собирали в полз колоски и Сидрат оказалась рядом с ним, он ни разу не взглянул на нее. Ну, почти ни разу. И только однажды, когда весь аул праздновал первый день зимы и на самой высокой горе разожгли большой костер, он схватил ее на руки и перепрыгнул через этот костер. Как посмотрел на него Рашид! Гусейн сразу струсил и поспешил поставить Сидрат рядом с ним.

И еще один раз «сорвался» Гусейн. Чем больше он старался не думать о Сидрат, тем сильнее ему думалось. И вот надумал он написать ей записку. Десять дней носил в кармане, пока она вся не обтрепалась. А отдать не решался. «Незаметно подложить в учебник? — соображал он. — Но учебник может попасть к ее подруге, и тогда вся школа поднимет его на смех. В тетрадку? Но вдруг учительница как раз возьмет ее на проверку, и тогда в школу вызовут родителей. Просто подойти и отдать». Но от этой мысли у Гусейна начинали гореть уши.

Случай сам пришел ему на помощь. Как-то он шел по школьному двору и увидел, что класс, в котором училась Сидрат, занимается физкультурой. А в стороне на бревнышке лежат девчоночьи косынки. Вот и платочек Сидрат, черный с желтыми цветочками. Гусейн на всякий случай сделал вид, что он просто присел отдохнуть, а сам, косясь по сторонам, привязал записку к кончику платка. Отошел он, вполне довольный собой, словно совершил подвиг.

Бедный Гусейн! Где ему было знать, что судьба всегда подстерегает влюбленных!

Нужно же было случиться, чтобы накануне бабушка Сидрат как нарочно затеяла стирку, и чтобы как назло тут же крутилась Сидрат в своем платочке, и чтобы взгляд бабушки упал на этот платочек, и чтобы она сказала: «Дай-ка, золотко, я простирну его. А ты пока беленький надень». Нужно же было случиться, чтобы как раз накануне вечером из города приехал отец Чакар и привез жене в подарок платок — черный с желтыми цветочками и чтобы Чакар, вертевшаяся тут же, увидела его и, сказав: «Какой красивенький платочек», — стала примерять. А примерив, и снять не захотела.

Бывают же такие совпадения! Вот всегда так: для одного радость — для другого горе.

Когда запыхавшиеся девчонки прибежали к этому злополучному бревну, Чакар, конечно, сразу же нашла записку. И узелок не развязался, и ветер ее не унес! В сердце Чакар вспыхнуло любопытство.

— Ой, девочки, — закричала она, — кто-то мне записку подбросил. — И тут же вслух прочла ее.

Девчонки не умеют хранить секретов, даже своих, не то что чужих. Не прошло и дня, как весь аул знал о том, что Гусейн влюблен.

И лишь одного не знали люди, пожалуй, самого главного, что записка-то была адресована Сидрат.

Гусейн не назвал имени, и все решили, что влюблен он в Чакар.

Теперь, встречаясь с ним, Чакар, хихикнув, убегала. Потом она почему-то стала часто попадаться ему на глаза. Гусейн заметил, что у нее красивые косы: даже лучше, чем у Сидрат, длиннее и толще. А глаза хоть и не мечтательные, но задорные да горячие: насквозь прожигают, и никуда от них не укроешься. И скоро Гусейну стало казаться, что ему всегда нравилась Чакар, только она и никто другой.

Однако признаться в своем чувстве он не смел. Так, наверное, и не решился бы никогда, если бы не один случай…

В ту весну, как обычно, весь аул собрался у подножия горы на праздник цветов. Юноши, ставшие в этот год совершеннолетними, готовились к состязанию. Застенчивый Гусейн не думал участвовать в них. И вдруг сосед его ехидно бросил: «Эх, хорошо, что Гусейна не будет с нами. А то бы он нас обязательно опередил», — и, расхохотавшись, похлопал его по плечу, как младшего.

Гусейн смолчал. Так бы он и остался в толпе зрителей, если бы другой юноша не подхватил шутку: «Смотри, Гусейн, как бы мой букет не попал к твоей любимой».

Что-то встрепенулось в сердце Гусейна. Он растерянно огляделся вокруг и в толпе девушек увидел два горящих глаза. И Гусейн прочитал в них упрек. «Вот и Чакар считает меня трусом, — подумалось ему. — Хорошо хоть, Сидрат здесь нет».

Словно какая-го сила толкнула его вперед. Гусейн подошел и встал в один ряд с юношами, готовыми к состязанию.

Громадная отвесная скала перед ними упиралась в небо. Казалось, человеку невозможно на нее взобраться. Где-то там, в скалах, притаились первые весенние цветы. И юноши, выстроившиеся сейчас у подножия горы, должны были принести их и бросить к ногам своих любимых. Это было признанием в любви. Девушка, получившая цветы, с этого момента становилась невестой. Побеждал в состязании тот, кто первым бросит букет.

Строй юношей, как натянутая тетива, напряженно ждал сигнала к состязанию. И вот, сотрясая воздух, грянул выстрел. Горное эхо протяжно повторило его. Строй юношей дрогнул, распался. Вот они достигли скалы, вот схватились за ее уступы, вот уже взбираются вверх, все дальше, все выше. Вот они уже стали точками среди скал.

А люди, закинув головы до ломоты в шеях, всматриваясь в эти точки, замерли у подножия. Никто из зрителей уже не думает о первенстве: лишь бы не оступился, не сорвался. Внизу, под скалой, разинула волчью пасть пропасть.

А юноши поднимались все выше. Там, недалеко от вершин, они уже казались орлами. Вот один поднялся, распрямил плечи, затерялся в голубизне, за ним второй, третий… Горные выступы скрыли их, скала опустела.

Казалось, ожидание длится невозможно долго.

И вот толпа вздохнула, зашелестела, и вдруг рванулось к небу дружное: «О-о-о!»

Это юноши, один за другим, стали показываться на скале. Теперь они спешили обратно, вниз, к подножию… Вот кто-то уже спрыгнул на лужайку Кто же это? Уж не кузнеца ли сын? Неужели он? И только и ждавшие этого момента, заиграли барабан и зурна. Весь аул бьет в ладони, приветствуя победителя. Лица, еще минуту назад полные страха и напряжения, мягчают, проясняются, словно юноша, который только что спрыгнул со скалы, бросил в глаза каждому по светлому лучику, отломленному от самого солнца.

«Кому он бросит цветы?» — волнуется толпа.

«Кому он бросит цветы?» — повторяют скалы и ущелья.

Мгновение — и букет мелькнул в воздухе. Цветы, рассыпавшись, упали к ногам Чакар.

Она вспыхнула, поймала на лету один стебелек и, потупившись, вышла, нет, вплыла в круг, где уже плясал Гусейн.

Еще громче заиграли зурна и барабан. Еще ловчее заходили ноги. Еще сильнее застучало сердце. Еще быстрее закружились вокруг небо и скалы, солнце и родники, люди и деревья…

…Но следом за счастьем уже спешит беда, как за бедой — радость. И вечно это чередование в природе.

Так и не пришлось Чакар сплясать на своей свадьбе. Война помешала. А потом было не до веселья. Хоть и вернулся Гусейн с войны, хоть и сыграли они свадьбу, но какая же это радость, если за свадебным столом сидят одни женщины, да многие в траурных платках, а жених прячет за ремень пустой рукав.

В ауле, где почти не осталось мужчин, Гусейн сразу же стал председателем колхоза и сельсовета одновременно. Все силы он вкладывал в колхозное хозяйство, никогда не отказывал в помощи семьям фронтовиков, но делал это тихо и незаметно, не требуя ни почестей, ни благодарности. Он всегда был готов услужить людям, а делать хорошее умел так, будто не он оказывает им услугу, а они ему.

Он был как тихая речушка, которая не привлечет своим журчанием, но в жаркий день напоит водой и даст прохладу.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Сидрат собиралась в дорогу. На этот раз путь ее лежал в Ленинград, куда ее вызвали на съезд хирургов. Сидрат чувствовала себя окрыленной. Впервые она покидала отчий дом без щемящего чувства тревоги. Родные и друзья провожали ее до речки. Провожала тетя Рахимат. Провожала Роза с мужем и с маленьким Рашидом. Молодой врач больницы Саадат и две медсестры.

Когда остановились у речки и Сидрат нужно было проститься со всеми, она внезапно забеспокоилась: как-то останется без меня Саадат, молодая она еще, неопытная.

И тут же рассердилась на себя: «Да что же это я, молодой, что ли, не была? А ведь доверяли мне люди, еще как доверяли. Старею, наверное, раз не верю в молодежь». Думая так, она задержалась глазами на Саадат, на ее крепких румяных щеках, свежей шее, выступающей из выреза ситцевого платья, темных, сосредоточенных глазах. «Хорошая девушка, — успокаиваясь, решила Сидрат, — наберется опыта, лучше меня работать будет».

Речка со звоном катила камешки. Она была такая легкая и веселая… Может, потому и повелось у аульчан прощаться именно здесь.

Сидрат тряхнула головой.

— Ну… — и протянула руку Саадат.

Потом обняла тетю Рахимат, подержала на руках маленького Рашида. Он был мягкий и легкий, как горстка пуха.

— До свидания, золотце мое. — На миг глаза ее затуманились: в них смешались нежность и горечь. «Нет тебя, дорогой мой, единственный человек. Только имя осталось — Рашид, Рашид, Рашид…»

Последнему протянула руку Гусейну. Он вдруг залился краской, как юноша, и задержал ее руку.

— До свидания, Гусейн, береги Джамилю, — только и сказала она, мягко высвобождая руку.

В Махачкале ей предстояло пересесть в поезд. И она решила остаться здесь на денек, чтобы повидаться с Мусой. Да и просто хотелось побыть в этом городе, с которым столько связано, побродить по его улицам… Она сошла с автобуса. Налетевший ветер растрепал волосы, вздул платье. «Здесь все портит ветер», — подумала она с досадой, одной рукой придерживая волосы, другой платье.

Автобус пришел вечером. Будто осеннее звездное небо упало на землю, так горели, переливались огни. Сидрат вспомнила, как училась здесь, в этом городе. Тогда огней было мало, только центральная улица еще освещалась, а переулки пугали темнотой. И не удивительно, только год ведь прошел после окончания войны — электричество нужно было экономить. Сидрат помнит, как радовали ее огни кинотеатра в центре города. Там они часто гуляли с Загидом. Там, под светом этих огней, она случайно услышала то, что заставило ее отказаться от Загида. Но странно, эти воспоминания не причинили ей боли. Она улыбнулась им, как улыбается зрелый человек милым забавам юности. «Как изменился город, как вырос», — думала она, глядя заблестевшими глазами на высокие здания, балконы, обвитые плющом, рекламы, освещенную набережную, где влажно дышало море и во тьме таинственно мигали маяки.

Сидрат шла медленно, радуясь неожиданному смеху из темноты, чужому лицу, освещенному вспыхнувшей спичкой, детским коляскам, которые медленно и важно, как колесницы, плыли по набережной.

И не было того горького ощущения, которое часто испытывает человек, оказавшись в чужом городе: будто он один среди этой нарядной толпы, этого вечернего оживления… И не было смутной зависти к той девушке с парнем, что, склонившись над водой, о чем-то тихо переговаривались и замолчали, когда она проходила мимо.

Сидрат устала от ходьбы, от воспоминаний, оттого, что так сильно чувствовала этот город (чувствовать ведь тоже устаешь), но когда огляделась, ища свободную скамейку, то оказалось, что все скамейки заняты. Нет, мест свободных было много, но почти на каждой сидела парочка, и Сидрат не решалась помешать им.

«Может, и Муса где-нибудь здесь?» — пришла в голову неожиданная мысль. Сидрат удивилась ей. И вдруг вспомнила день, когда он появился на свет.

Она помнила все так ясно, как помнят только давнее и никогда — вчерашнее, хотя и говорят почему-то — словно это было вчера.

Когда Гусейн разбудил ее тогда, она сразу поняла, зачем он пришел, и только спросила: «Уже?» Гусейн кивнул. «Наверное, Чакар послала за мной, когда все уже позади, боялась, вдруг повезу ее в районную больницу», — сказала она тогда. И она слово в слово помнит, что Гусейн ответил: «Я в ваших женских делах не разбираюсь. Когда велела, тогда и пошел».

Сидрат помнила, отчетливо помнила, как она прогоняла Гусейна, как кипятила воду, как обожгла паром палец и подумала машинально, что надо бы опустить его в холодную заварку, а то вскочит волдырь, но не сделала этого — не до того было. Помнит, как солнышко вошло в комнату — ночь уже кончилась — и когда его луч дотянулся до руки Чакар, она стала хватать простыню, словно ее раздражал этот луч. Помнит, как дрожали пылинки в столбе света. Их было так много, что она, сидя у постели Чакар, подумала: «Откуда берется столько пыли?»

Чакар родила сына. Повернув к Сидрат голову с мокрыми от пота волосами, она сказала слабо: «Пойди скорее скажи Гусейну, что сын. Он у Садыка».

— Мне нельзя от тебя отходить. Я кого-нибудь пошлю, — ответила тогда Сидрат. А Чакар возразила:

— Нет, только ты. Если другого пошлешь, я очень обижусь.

И Сидрат побежала к Садыку. Ведь она все понимала, понимала, как это важно, кто именно принесет первым счастливую весть.

По веранде, держа во рту папиросу, нервно шагал Гусейн. Когда скрипнула дверь, он остановился, взглянул на Сидрат молящими глазами.

— Сын! — выкрикнула она, задыхаясь.

— Сын! — закричал и Гусейн. Он сорвал с головы шапку и подбросил ее к потолку. — Садык, ты слышишь, у меня сын. Аллах отнял у меня отца, чтобы дать сына. Я назову его Мусой в честь отца.

Сидрат смотрела на него с нежностью: как он радуется. Ну совсем как ребенок. Столько жизни было в нем сейчас, что она невольно залюбовалась им. Потом он подошел к Сидрат и, вытащив из кармана, протянул ей кольцо. Маленький камень был голубым, словно кусочек неба.

— Я задумал подарить его той, которая принесет мне эту весть. Бери, Сидрат.

— Нет, что ты. — Она спрятала руки за спину. — Оставь для Чакар.

— Неужели ты думаешь, что я о ней забыл? — И он показал ей еще одно такое же кольцо.

— Ну, тогда спасибо, Гусейн. Буду носить, не снимая. А когда Муса вздумает жениться, подарю его невесте.

Чакар и раньше была подругой Сидрат, а теперь они словно породнились, и одинаковые кольца, которые они с тех пор никогда не снимали, как будто скрепили это родство.

Но на этом не кончился день. Только Сидрат надела на палец кольцо и вытянула руку, любуясь им, как на веранду вбежал возбужденный Садык. В руке у него была зажата толстая веревка.

— Выкуп. И не маленький, — закричал он и, быстро обхватив Гусейна веревкой, привязал его к столбу веранды.

— Попался я, — притворно заголосил Гусейн: — Сидрат, выручай, беги к моему другу Хазами, скажи, я велел привести сюда барашка. Да пусть не забудет тот кувшин бузы, что стоит у него в погребе.

…С рождением первенца Чакар забыла обо всем. Она почти не появлялась на улице, а говорить могла только о сыне. «Сегодня Муса улыбнулся мне, — сияя счастьем, рассказывала она Сидрат, — я стирала, а потом подошла к нему, вижу — спит. И вдруг, представляешь, улыбнулся, а глаза закрыты. Наверное, почувствовал, что я подошла…» «Муса сказал «мама», — говорила она через несколько месяцев, — я пришла с огорода, а он сидел на крыльце, увидел меня, протянул руки и так ясно сказал «ма-ма». Я рассказала Гусейну, а он не поверил. Ревнует, конечно…» «У Мусы прорезался зуб. Я обнаружила совершенно случайно. Кормлю его кашей, и вдруг ложка задела обо что-то твердое, и звук такой: «чик». Смотрю, а у него в десне белое просвечивает. Я сразу догадалась, что это зуб…»

Так она рассказывала Сидрат, и та от души радовалась счастью подруги.

Вскоре у Чакар родилась Асият, а потом Али, а потом Джамиля, и все эти необыкновенные радости стали для нее обычными. Да и болезнь, еще скрытая, понемногу подтачивала ее. «Как я устаю, — жаловалась она Сидрат. — Утром носила белье на речку, так еле доплелась назад. И таз почему-то такой тяжелый… Говорят, вчера в клубе новую картину крутили. А я с тех пор, как Асият родилась, и в кино ни разу не была. Куда же пойдешь от детей?.. Гусейн обижается на меня: говорит, неласковая стала. А когда мне ласковой быть? Днем кружусь, как белка, а свалюсь на кровать — и как в пропасть».

И сейчас еще звучал в ушах Сидрат ее голос, сначала живой, теплый, переливающийся всеми звуками жизни, потом усталый, жалующийся, бесцветный.

«Ну, хватит вспоминать», — оборвала себя Сидрат. И по освещенному городу пошла к общежитию института, того самого, где когда-то учился Загид. Она попросила встретившегося ей паренька вызвать Мусу, а сама села в сквере под раскидистым деревом.

Муса пришел скоро. Сидрат видела, как из освещенного подъезда выбежал юноша и остановился, озираясь. Была в его движениях та легкость, которая свойственна только юности. Даже если человек убережет себя от морщин и от седин, все равно никогда он не сравнится с молодым: не сохранит эту упругость и непринужденность движений.

Минуту Сидрат любовалась им молча, а потом громко позвала: «Муса». И сейчас же недоумение на его лице сменилось радостью:

— Тетя Сидрат, вы…

— Как ты возмужал, Муса. Я бы ни за что не узнала тебя на улице. Хотя что удивительного… борец, защищающий честь института. Если бы ты только знал, как Джамиля и Али гордятся тобой.

— Ну как они? Как отец? Что нового в ауле?

— Все хорошо. А как у тебя с учебой?

— Как положено мужчине, посредственно, — немного кокетничая, ответил Муса.

— Мог бы и лучше, — не удержалась от упрека Сидрат. — Наверное, спорт отвлекает.

— Вы же знаете, — сказал Муса беспечно, с пятерками я никогда не дружил.

— Знаю, знаю, — засмеялась Сидрат, вспомнив, как изощрялись Чакар и Гусейн, чтобы приохотить его к учебе. Но все кончилось тем, что он в один прекрасный день сбежал из дому и нашли его только на вторые сутки в горах, где он мирно спал, а рядом стоял кувшин с водой да лежала засохшая горбушка хлеба.

С тех пор его больше не донимали ученьем. Зато в спорте он был первым, всегда мог постоять за честь школы: за то и прощалось ему многое.

— Я бы хотела повидаться и с Асият, — сказала Сидрат, когда они вдоволь наговорились с Мусой.

— А ее сейчас нет, их на виноград отправили, — огорчил ее Муса.

…Они попрощались, потому что все новости уже были рассказаны. К тому же было поздно, а завтра Сидрат предстоял большой и трудный день. Покидая этот город, она с грустью думала: когда теперь она увидит его снова, да и увидит ли вообще. И она, уходя, еще раз оглянулась, чтобы увидеть институт, и кусочек сквера, и автобус, заворачивающий за угол…

Шел второй день съезда. Сидрат сидела в большом актовом зале университета и слушала выступления знаменитых хирургов страны и мира. В зале, заполненном сотнями людей, было прохладно и тихо. Голоса выступающих, усиленные микрофоном, достигали самых отдаленных мест.

Когда после перерыва Сидрат, пригнувшись, пробиралась на свое место, ухо ее уловило конец фразы: «…профессору Константину Александровичу Орлову». Сидрат вздрогнула, почувствовала, как кровь прилила к щекам, лбу, шее.

— Простите, — волнуясь, зашептала она, наклоняясь к соседу, — не расслышали фамилию?

— Орлов! — приложив ладонь ко рту, ответил сосед.

— А имя, имя и отчество? — не унималась Сидрат. Она все еще не верила своим ушам.

Сосед отрицательно покачал головой.

Сидрат заерзала на стуле: кого бы еще спросить? Рядом с ней с другой стороны сидел иностранец. Он наверняка не сможет ей ответить.

Но в это время на трибуну поднялся профессор Орлов. Сидрат казалось, что она не узнает его, тем более издалека. Но она узнала его сразу по широко расставленным глазам с монгольским разрезом. «Константин Александрович, какое счастье, что вы живой», — хотелось крикнуть ей.

Она видела, с каким напряженным вниманием, весь подавшись вперед, слушал зал его тихий голос. Но сама она не слышала ничего, потому что в ушах ее звенел другой голос, — отчаянный и замирающий, голос Ольги Петровны: «Костя, Костенька!..» А перед глазами вставал военный госпиталь, белая простыня, за которой шла операция, и мужчина в шинели, приоткрывший край этой простыни…

Константин Александрович говорил долго. А когда он кончил, зал, стоя, аплодировал ему. «Это же открытие мирового значения — новый метод операции на сердце», — громко и восторженно шептал сосед Сидрат.

— Вай, вай, ну и дуреха я, — хлопнула себя Сидрат по лбу. — Расчувствовалась, разнюнилась, а самое главное и пропустила.

Объявили перерыв. Зал зашевелился, зашумел. Сидрат, приподнимаясь на цыпочки, искала глазами Константина Александровича. Вот он в другом конце зала, окруженный людьми. Сидрат, наступая на чьи-то ноги, не замечая недоуменных взглядов, протиснулась, прорвалась сквозь толпу и сзади, с наскоку бросилась ему на шею.

— Что такое? Что за нападение? — говорил он недоуменно, пытаясь оглянуться.

И тогда Сидрат отпустила руки и с бьющимся сердцем, забегая вперед, проговорила:

— Это же я, я…

В первый момент он смотрел не узнавая. Потом в его удивленных глазах что-то вспыхнуло, зазвучало и… окрасилось болью.

— Господи, Соня. Ну, извини старика. Как ты жива-здорова, милая? — Голос его звучал непринужденно, но Сидрат почувствовала за этим напускную веселость. — Ай да красавица, дай-ка я тебя разгляжу хорошенько, — и он стал крутить, поворачивать ее в разные стороны. Его большие руки лежали на ее плечах.

— Что за красавицы окружили моего мужа? — раздался низкий женский голос. И Сидрат увидела Зою Александровну, ту самую женщину, которая тогда вывезла ее с ранеными из леска и доставила в госпиталь. «Значит, они поженились», — подумала Сидрат с грустью.

— Это же Соня, Соня. Посмотри, как возмужала, — обратился Константин Александрович к жене.

— Никогда бы не узнала, — отвечала та, обнимая Сидрат.

К ним подбежал человек, увешанный фотоаппаратами. «Если не ошибаюсь, встреча фронтовых друзей?» — быстро заговорил он и нацелил на них один из своих аппаратов.

— Соня, — обнимая ее за плечи, говорил в это время Константин Александрович. — Ну как ты? Замужем? Наверное, дети уже большие? — он улыбнулся.

Сидрат молча отвела глаза.

— Костя, нельзя же столько вопросов сразу, — вмешалась его жена.

— Да, да, конечно. Приглашай Соню к нам. Мы должны обязательно встретиться, так сказать, в домашнем кругу.

— Ну, конечно. Мы будем рады, — сказала Зоя Александровна вялым голосом. В глазах ее мелькнуло беспокойство. И Сидрат вдруг поняла: она боится этой встречи.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Поезд приближался к Махачкале. Из окна смотрела Сидрат на даль, где вот-вот должны были появиться горы. Они всегда возникали неожиданно, как будто вылеплялись из ничего, четкие или туманные, в зависимости от погоды. И когда они появлялись в окне, Сидрат казалось, что она уже дома.

Бывают в жизни такие дни, которые не сливаются с другими, а стоят отдельно, как острова. И потому их помнят всю жизнь. Такими для Сидрат оказались дни, проведенные в Ленинграде. То, что она услышала там, было новым словом в хирургии, а встреча с Константином Александровичем всколыхнула прошлое.

Но сейчас ее тянуло домой, в свой аул. Сердце радовалось так, будто теперь она сможет исцелить всех больных, которые ждут ее. Словно она несет им здоровье на долгие годы.

Поезд, замедляя ход, подошел к перрону. И сразу поднялась суматоха. Расталкивая людей, выстроившихся в узком проходе вагона с чемоданами, пробирались носильщики. Какая-то женщина на перроне поднимала на руки девочку. Встречающие бежали по перрону и напряженно смотрели поверх голов, отыскивая нужный вагон.

Сидрат, двинувшаяся было к выходу, решила переждать и, вздохнув, снова села на свое место, упираясь коленями в чемодан. Рассеянно взглянула в окно и вдруг… протерла глаза. На перроне стояли Муса и Асият с букетом цветов.

«Как они узнали, что я еду?» — удивилась Сидрат и заторопилась к выходу. Муса, увидев ее, побежал навстречу:

— Тетя Сидрат, хоть вы и скрывали от нас день приезда, а мы все равно узнали. Давайте сюда ваш чемодан.

— С приездом, — скромно сказала Асият и протянула цветы.

— Спасибо, дорогие! — Сидрат притронулась щекой к цветам: они грустно пахли увяданием.

— Когда я в газете увидел вашу фотографию, всем ребятам показал, — сказал Муса. — Смотрите, тетя Сидрат.

— Ой, правда, — обрадовалась и Сидрат… и смутилась. — Это нас на съезде снимали.

— Ну, вы тут пока разговаривайте, а я пойду за такси, — сказал Муса: он явно уже чувствовал себя взрослым и опекал женщин.

А на другой день Сидрат вместе с Саадат ходили по палатам новой, недавно построенной больницы.

— Ты не представляешь, Сидрат, как я перепугалась в ту ночь, — взволнованно рассказывала Саадат. — Никогда этого не забуду. Прямо как назло сразу же после твоего отъезда это случилось.

— Ты хорошо его оперировала. Молодчина. Я уже смотрела: рана заживает. Дня через три можно будет выписать, — радуясь за нее, сказала Сидрат.

— Когда я училась в институте, думала: подумаешь — аппендикс. Пустяковая операция. А когда положили его на стол и Умагани мне подала инструмент… Веришь, Сидрат, у меня даже лицо мокрое стало. Мне потом стыдно было, что я так перетрусила.

— Смотреть всегда легко, когда другие делают, — улыбнулась Сидрат. — Зато теперь я могу уезжать куда угодно.

— Ой, не надо уезжать, Сидрат.

— Иногда надо. Даже очень надо. Знаешь, какую пользу я получила от этой поездки. Столько нового узнала. С такими людьми встретилась. А еще… читай, какую я радость привезла, — говоря так, Сидрат протянула девушке пакет.

Саадат вынула оттуда листок и быстро пробежала его глазами.

— Неужели правда, Сидрат? Теперь у нас будет совсем настоящая больница? Как в городе? — Лицо у нее сияло.

«Хорошая девушка», — снова, как тогда перед отъездом, подумала Сидрат, глядя на это молодое открытое лицо.

— Еще два врача и три медсестры, — подтвердила она.

В эту минуту в кабинет заглянула сестра Умагани.

— Сидрат, Загид просит, чтобы ты зашла к нему, — сказала она.

— Ой, я и забыла, — воскликнула Саадат. — Этот Загид прямо помешанный какой-то. Сто раз на день спрашивает: когда приедет Сидрат? Я ему как человеку отвечаю: через неделю. А он, полчаса пройдет — опять спрашивает.

— Сейчас пойду к нему, — сказала Сидрат. — Как он себя чувствует?

— Да неплохо. Я ему уже садиться разрешила. А он все равно тебя спрашивает. Не доверяет нам, наверное. Думает, ты в один миг его вылечишь, — вздохнула Саадат.

…Когда Сидрат вошла в палату, Загид полусидел, опершись на подушку. Другая подушка была подложена под его локоть. Он дремал, но на скрип двери открыл глаза, подался вперед: подушка под его локтем обмякла.

— Здравствуй, Загид, — сказала Сидрат просто. — Как самочувствие?

— Спасибо! — Он опустил глаза. Откашлялся. — С приездом!

— Спасибо, — в свою очередь поблагодарила Сидрат.

Наступила тишина. Слышен был лишь звук пилы за окном: заготавливали дрова на зиму.

— Что случилось тогда? — наконец произнес Загид. Голос его прозвучал хрипло.

— Я рада, что все хорошо кончилось, — ответила Сидрат весело.

— Пусть я умру сейчас, если с моей стороны это не было искренне, — горячо воскликнул Загид.

— Могло быть хуже… — продолжала Сидрат.

— Я не о том, Сидрат.

— Скоро лезгинку сможешь танцевать, Загид.

— Но… Сидрат.

— Да еще как танцевать, Загид…

Она улыбнулась ободряюще и встала, чтобы уйти. Загид хотел крикнуть, броситься за ней, но понял, что все его слова будут напрасны.

…Рахимат причесывала Джамилю, а Али сидел рядом и листал толстую медицинскую книгу.

— Сколько раз я просила, мама, — сказала Сидрат, входя и отнимая у Али книгу.

— Наконец мы тебя дождались, дочка, — обрадовалась Рахимат. — А то все глаза проглядела. Думаю, может, хоть сегодня придешь пораньше, пока ужин не остыл. Как вернулась из города, все нам не удается посидеть вместе, поговорить по душам.

— Ночь для нас, мама, а день — больным, — устало ответила Сидрат.

— Да если бы хоть ночь оставалась… Когда я слышу стук в дверь, вздрагиваю: все боюсь, что за тобой пришли.

— Ой, моя Джамиля, какая ты у меня чистенькая да хорошенькая, — перевела разговор Сидрат и, подойдя к девочке, погладила ее по мокрым блестящим волосам.

— Меня тоже искупала бабушка Рахимат, — вступил в разговор Али, желая, чтобы и на него обратили внимание.

— А у тебя нет кос, — проговорила Джамиля, играя глазами.

— У мальчиков кос не бывает, — рассмеялась Рахимат, а Али растерянно провел рукой по коротким волосам.

— Вы ели, дети? — спросила Сидрат.

— Ели!

— Ели!

— А я сидела дома, тебя ждала, — рассказывала Рахимат. — Потом, дай, думаю, схожу к Гусейну. Посмотрю, как там дети. Пришла, смотрю, Гусейн собирается их купать. А они балуются, друг у друга полотенце отбирают, спорят, кому первому купаться. Ну, я и вмешалась. А потом взяла их к себе. Какой чудный человек Гусейн. Такой видный мужчина, а не повезло в жизни. — Рахимат вздохнула. — Была бы помоложе, ни за что не упустила бы такого человека, — и она хитро покосилась на Сидрат. — Кто сказал, что ты должна быть вечно одинокой? Слава аллаху, и Роза нашла свое счастье. Хоть теперь о себе подумай.

— Это на старости лет-то… Что люди скажут.

— Люди… — всплеснула руками Рахимат. — Сидя возле своих мужей, легко других осуждать, — она подошла к Сидрат и ласково обняла ее: — Ты не думай, дочка, что муж нужен только в молодости. В старости еще больше нужен. Чтобы поделиться, поговорить. Самое страшное на свете — одиночество. — И добавила лукаво: — Многие женщины на Гусейна метят, уж я знаю. Но сердце его в нашем доме. А оттолкнешь, потом пожалеешь, да поздно будет. Мужчине, доченька, всегда легче.

— А как Роза на это посмотрит, мама? — прошептала Сидрат, поднимая глаза на Рахимат.

— Я уже с ней говорила, — обрадовалась Рахимат. — Она согласна. Говорит, лишь бы мама была счастлива. А дети Гусейна? Они к тебе, как к родной, тянутся. Детей хоть пожалей. Легко ли им без матери? — Рахимат говорила быстро и горячо. Она радовалась, что этот разговор состоялся, чувствовала, что дочь вот-вот согласится и боялась, как бы нечаянное слово не помешало этому. И потому смотрела на Сидрат с надеждой и страхом.

— Надо подумать, мама, — наконец проговорила Сидрат, а про себя подумала: «Как Рахимат угадала мои мысли? Хорошо, что она сама начала этот разговор. А то я не решилась бы».

— О чем здесь думать, дочь моя, — снова кинулась в атаку Рахимат. — Пока я жива, хоть со мной словом перемолвишься. А умру я?.. Нет, нет и нет. Пока я жива, хочу, чтобы твоя жизнь устроилась.

— У меня же есть Роза… — сказала Сидрат.

— У Розы свой очаг, — отпарировала Рахимат.

— …маленький Рашид, — добавила Сидрат неуверенно.

— Дети как птенцы. Крылья окрепнут — улетят из гнезда.

Сидрат замолчала. Да и что она могла сказать Рахимат? Как тоскует она без друга, как в счастливые и горькие минуты она мысленно говорит с тем, кто навсегда в ее памяти остался молодым. И все-таки любовь — это то, что было у нее с Рашидом: яркое и горячее. Только такого чувства ждало ее сердце. Но разум подсказывал, что это бывает раз в жизни. «А Гусейн? Зачем же тогда?» — задавала она себе вопрос. И тут же, заглушая ответ, раздавались детские голоса: басовитый — Али и картавый — Джамили. Перед глазами вставало лицо Чакар, приподнятое на подушках. «Что она хотела мне сказать перед смертью? Чего так и не успела сказать?..»

Сидрат вдруг захотелось пойти в горы, туда, где она когда-то встречалась с Рашидом. Может быть, чтобы разобраться в себе, проверить, так ли сильна в ней память… А может быть — проститься с Рашидом, со своей юностью, которая еще жила в ней, как далекое, очень тихое эхо…

Но она не успела уйти. Пришел Гусейн. Он переступил порог со своими обычными словами:

— Неудобно мне. Все время дети сюда бегают. В другое место дороги не знают. Что мне с ними делать? — И он безнадежно махнул рукой. — Идемте домой, дети. Темно уже.

— А я шегодня буду с тетей Шидлат шпать, — заявила Джамиля, вывертываясь из-под его руки. Подбежав к Сидрат, Джамиля спряталась за нее.

— Вот ведь что делает, — покачал головой Гусейн.

Сидрат стояла посреди комнаты и молча переводила глаза с Джамили на Гусейна, с Гусейна на Али. Тысячи разных мыслей метались у нее в голове. Тысячи разных чувств боролись в ее сердце.

— Идем, Джамиля. И я пойду с вами, — наконец сказала она.

— Ты у нас будешь ночевать, — приказала Джамиля.

— Хорошо, девочка. И сегодня, и завтра, и послезавтра…

— Ура! — закричал Али и запрыгал вокруг них на одной ноге.

— И ночью и днем, — говорила Сидрат, подхватывая Джамилю на руки и тормоша ее.

Гусейн растерялся: «Что она такое говорит?»

— Это шутка или серьезно?

— Сидрат не умеет шутить, — сказала Сидрат грустно и, обнимая детей, вышла во двор.

Следом понуро брел Гусейн, и мокрые капли с веток, задетых его плечами, падали ему за воротник. Но он не чувствовал этого, как не чувствовал и счастья, свалившегося ему на голову. Слишком неожиданным было оно.

А сверху с веранды на них смотрела Рахимат и вытирала слезы кончиком платка.

Наступило утро. Это было первое утро, которое они встречали вместе. Гусейн читал газету. Сидрат хлопотала на кухне.

— Сидрат, Сидрат, — позвал он ее, — пойди-ка сюда. Ты только посмотри, что здесь написано. Поздравляю тебя, — и с развернутой газетой в руках он подошел к жене.

— С чем ты меня поздравляешь, Гусейн? Может быть, там написано, что я вчера стала твоей женой?

— Нет, об этом пока не написали, — поддержал шутку Гусейн, — хотя это событие достойно описания. Здесь написано, — голос Гусейна стал взволнованным, — что Омаровой Сидрат присвоено звание заслуженного врача республики.

— Не знала я, что ты такой шутник, Гусейн.

— Да нет же, правда.

— Правда? — Сидрат обернулась. Глаза ее растерянно смотрели на мужа. Руками, облепленными тестом, она взяла газету и снова неуверенно взглянула на Гусейна. Он молча показал пальцем то место, где была ее фамилия. — Неужели правда? — снова спросила она. — Гусейн, неужели я заслужила? — и она уткнулась в его плечо.

— Ты… ты даже не знаешь, какая ты, — сказал Гусейн растроганно. — Спроси у Джамили, у Али. Они дети. Они еще не умеют льстить…

Сидрат наконец очнулась.

— Ну хватит меня хвалить, — сказала она строго. — Знаешь, что я придумала. Сегодня выходной. Пойдем с детьми в горы. Когда у меня случалась радость… или горе, — добавила она тихо, — я всегда ходила в горы и делилась с ними.

— Конечно, пойдем, — поддержал Гусейн. — Дети… гулять, — крикнул он во двор.

…На склоне горы сидели Гусейн и Сидрат. А внизу журчала река, шумело ветками старое ореховое дерево, как бархат, переливался луг. И на этом лугу Али и Джамиля собирали цветы.

Желто-зеленый лист оторвался от дерева и долго, не падая, плавал в воздухе. Солнце было ласковым, а небо прозрачным: ни тучки, ни облачка. Стояли погожие дни золотой осени.

— Золотая осень, — тихо сказала Сидрат.

— Я и не знал, что осень такая красивая, — откликнулся Гусейн.

— И я. Я всегда любила весну. А оказывается, самое лучшее время — осень. Почему?

— Зерно дает ростки весной — колос созревает осенью. Мечты зарождаются весной, а исполняются осенью. Может быть, поэтому, — тихо отвечал Гусейн.

Сидрат протянула руку, потрогала ладонью камень: он был теплым. И ей показалось, что скалы совсем не угрюмые и не холодные. Они, как и солнце, излучают тепло.

И вдруг она почувствовала, как в ней поднимается что-то огромное и уже не вмещается в сердце. И тогда она встала, чтобы отдать это горам и небу, и чтобы увидеть сразу весь мир, лежащий перед ней, и чтобы он увидел ее.

Впереди, освещенный солнцем, переливался луг. Там горянка, нагнувшись, взмахивала серпом. Косила траву. А рядом горец собирал ее в скирды. А на берегу речки мать кормила ребенка. Она расстегнула пуговицу, и на грудь ее, тугую и смуглую, ребенок положил свою пухлую руку. И вдруг он отпустил грудь и улыбнулся с закрытыми глазами. Улыбнулся солнцу, которое грело его веки, воздуху, который струился вокруг и нежно обтекал его. Ребенок вырастет. Он будет улыбаться людям и деревьям. Но что может быть прекраснее этой неосознанной улыбки с закрытыми глазами. Улыбки никому и ни для кого. Улыбки во славу жизни. И в уголках его губ застыла белая пена материнского молока. Два белых облачка медленно плыли по небу и остановились над ним. А подальше другие облака. Они стелются по земле. Это отары овец. И ветер доносит оттуда нежный звук пастушьей свирели…

— Нет, это не сон, — вдруг сказал Гусейн, как бы отвечая своим мыслям. — Это просто жизнь. — И словно в подтверждение его слов на скалу, запыхавшись, взбежали Джамиля и Али.

— Правда, у меня букет лучше? — сказала Джамиля, протягивая Сидрат цветы.

— Нет, у меня. У меня больше, — запротестовал Али и тоже протянул Сидрат пучок луговых цветов.

— У обоих красивые, — сказала Сидрат примирительно.

— Ты папе отдай, а я тете Шидлат, — проговорила Джамиля, отталкивая Али.

— Ты сама — папе, а я тете Сидрат, — возразил Али.

— Ну хорошо, — улыбнулся Гусейн. — Отдайте оба тете Сидрат. Я не обижусь.

— Мы и тебе нарвем, папа, — пообещали дети.

Сидрат смотрела им вслед, а когда они скрылись за выступом скалы и осталось только солнце, да горы, да верхушки орехового дерева под ними, она положила полуседую голову на грудь Гусейна. «Спасибо тебе, осень. Счастье, которое не могла дать весна, дала мне ты».

А внизу, журча, бежала река и деловито мыла камешки. Бежала, как вчера и как сто лет назад. Бежала, как и тогда, когда Сидрат была маленькой и приходила сюда с Зулхишат полоскать белье…

Вот и все, горная река. Я поведала тебе историю одной жизни, только одной судьбы. Я знаю, ты спешишь к морю. Твой путь далек. Ты будешь бежать мимо нависших скал, где гнездятся лишь орлы, мимо заливных лугов, где сытые отары будут жадно пить твою студеную воду, мимо городов и мимо аулов.

И женщинам, что с кувшинами придут к тебе, и детям, что поднимут брызги над твоей волной, и мужчинам, что после дня страды окунут в твою воду тяжелые руки, — всем им передай эту повесть, повесть о женщине из моего аула…